Топорок и его друзья

ГРОЗА

— Сынок, вставай. — Семен Васильевич тихонько потряс Топорка за плечо. — Федя, вставай.

— Аа! — встрепенулся Федя, привстал и широко открыл глаза. Топорок ничего не понимал. Сон его был таким крепким, сладким, какой бывает только в тринадцать лет, да еще на рассвете, да еще когда спишь в горнице, в открытые окна которой залетает прохладный деревенский ветер.

Сидя в кровати, Топорок таращился на Семена Васильевича, пытаясь сообразить, чего от него хотят. Только что он ехал с родителями в поезде, а теперь перед ним стоит Храмов.

— Пора вставать, сынок, — ласково напомнил Семен Васильевич. — Вот-вот Петр Петрович с Лариской зайдут. Они уже давно встали.

Топорок зевнул.

— Я сейчас, — пообещал он и стал машинально одеваться.

Едва он успел умыться и позавтракать, как к дому подъехал «газик». Храмовы вышли проводить Федю. Екатерина Степановна прощалась с ним так, как будто провожала его в дальнюю дорогу, а Семен Васильевич по-мужски пожал руку и сказал:

— Счастливо вам, косари…

Въехали в лес. Топорок следил за лесной дорогой, а сам незаметно поглядывал на Ларису. Она была в белой кофте, на голове у нее голубая косынка, которая еще ярче подчеркивала цвет волос.

До покоса Зеленовых они доехали очень быстро. Возле высокой сухой ели Петр Петрович заглушил мотор и сказал:

— Приехали.

Выходить Топорку из машины не хотелось, но пришлось. Его сразу обдало прохладной сыростью росы… Пели радостно птицы. В нескольких шагах от дороги, под крутым берегом, дымилась туманом Сожа, а на том берегу многоярусной стеною стоял лес. Туман растекался до подножья первого яруса, поэтому создавалось впечатление, что лес рос из тумана.

Топорку еще никогда не приходилось видеть такой красоты, и он никак не мог оторвать взгляда от просыпающейся реки и ее берегов. Его ошеломили свежая тишина, мягкость и чистота красок, первозданная таинственность тумана. А больше всего он был покорен далями. Дали были грустными и куда-то зовущими. Федя не мог понять, что с ним происходит: он не знал еще, что дали обладают волшебством и рождают романтиков и путешественников.

Трудно сказать, сколько простоял бы Топорков, зачарованный далями, но в это время на дорогу вышло семейство Зеленовых. Они так были рады приезду гостей, точно встреча с ними произошла на необитаемом острове, где Зеленовы прожили в одиночестве несколько лет. Больше всех радовался Ваня. Он сделался каким-то необычным, странным. Лопушок выглядел старше, казался выше. В глазах его появилась виноватая покорность, растерянность. Лопушок думал, что друзья к нему приехали на минутку и, еще не успев насладиться встречей с ними, он уже с тоской думал о расставании. Лопушок стеснялся своего вида: он был в старых, латаных-перелатаных штанах, в выцветшей рубахе, опоясанной сыромятным ремнем, на котором висела кошелка с бруском, на ногах — резиновые сапоги с отрезанными голенищами. Лучшей одежды для косаря не придумать, но ведь это не станешь объяснять Феде.

— Милости прошу к нашему шалашу, — приветливо пригласила Матрена Митрофановна и указала рукой, куда идти.

— Что ж, — согласился Петр Петрович, — пяток минут посидеть можно. — И направился первым к шалашу.

«Сейчас уедут», — подумал Лопушок и ему даже захотелось, чтобы они поскорее уехали, но Ване стало стыдно за эти мысли, когда Петр Петрович сказал его матери:

— Вот, Матрена Митрофановна, помощников вам привез. Федя с Ларисой будут жить и работать с вами до конца покоса… Знаю, бегаешь взад-вперед: с покоса — домой, из дома — на покос. Хватит. Хозяйствуй дома, а ребята тут и без тебя справятся. Еды они захватили достаточно, так что ни о чем не беспокойся. Митя останется за старшего.

Матрена Митрофановна до того растрогалась, что даже всплакнула.

— Спасибо тебе, Петр Петрович, спасибо вам, ребятки, — благодарила Зеленова, вытирая слезы фартуком.

— А это уже зря, Митрофановна. Зачем же слезы-то?

— С радости.

Лопушка будто подменили. Он стал жуликовато-веселым, приветливым. Он забыл про свою одежду. Обнял Федю и затеял с ним возню.

— Ты что? — сердито спросила мать.

— Мы любя, — беспечно ответил Ваня..

— Собирайся, Матрена Митрофановна, — поторопил Селиванов. — Ехать надо. А вы, друзья, выгружайтесь — и за работу. Отдыхать будете потом. Хоть и называют у нас покосы «курортом», да купаются здесь не в море, а в поту. Но загар будет лучше южного.

Косили Митя и Лопушок. Топорок, Лариса и сестра Лопушка Клава вытаскивали траву из кустов и сушили ее на большой поляне возле дороги.

Отдохнуть пришлось только во время обеда, который приготовила Клава. Искупавшись, ребята уселись вокруг клеенки, которая заменяла стол, и стали обедать. Глядя на Лопушка, можно было подумать, что он вовсе не работал, а отдыхал все утро. Ваня много говорил, смеялся. Лариса, Митя и Клава тоже были свежими, бодрыми. Федя устал, но вида не подавал. После купанья стало легче, но все равно хотелось растянуться на траве и долго лежать, не шевелясь и не разговаривая. Одолевали слепни, оводы, лесные мухи-жигалки. Больше всех им почему-то нравился именно Топорок. Лопушка они почти совсем не трогали, а Феде не давали даже секундной передышки.

— Сядь поближе к костру, — посоветовал Митя. — Дыма они боятся. Когда прокоптишься, отстанут. А сейчас ты для них — самая сладость.

— Меня совсем не трогают, — похвастался Лопушок.

Лучше бы Ваня не говорил таких слов. Словно подслушав Лопушка, неожиданно прилетела откуда-то оса. Она запуталась в Лопушковых косматых волосах. Он никак не думал, что это оса, поэтому стал ее «вытряхивать» из волос. Оса чекнула Лопушка в голову. Ваня от неожиданности вскрикнул, вскочил на ноги и завертелся волчком.

— Будешь теперь знать, похвальбушка, — назидательно сказал Митя.

Лопушок сел на свое место и начал ворчать, потирая укушенное место.

— Больно? — спросил Топорок.

— Как тигра тяпнула.

К концу обеда лицо у Лопушка опухло, глаза заплыли. Без смеха на Ваню глядеть было невозможно.

— Ладно смеяться-то! — беззлобно возмущался Лопушок. — Укушенных, что ли, никогда не видали?

— Хочешь, дам зеркало? — спросила Лариса.

— Давай.

Митя стал отсоветовать брату глядеться:

— Красавчик! Не глядись — ослепнешь. — Митя зашелся смехом.

— Хы-хы-хы. — Ваня скорчил злую рожицу, отошел в сторонку и лег под кустиком в тени.

— Зачем ты его дразнишь? — упрекнула Клава. — Ведь больно ему.

— Пусть не хвастается. Очень ты у нас жалостливая. Завари-ка лучше чайку.

После чая решили отдохнуть полчасика. Топорок хотел спрятаться от слепней и мух в шалаше, но Клава сказала ему:

— Ложись, где ветерок продувает, а в шалаше заедят.

Усталость и сытость сразу сморили Топорка.

Его разбудила Лариса. Вставать не хотелось. Дышалось трудно. Голова от сна на жаре была тяжелая, словно ее залили теплым свинцом.

— Сбегай, окупнись, — посоветовала Лариса. — Только побыстрей. Копнить надо. Туча идет.

…Работали молча, быстро. А туча подходила все ближе, ближе. Вот она проглотила солнце, вокруг потемнело, и наступила зловещая тишина.

Они завершали последнюю копенку, когда вдруг из-под тучи вырвался бешеный ветер. Сверкнула молния, опалив небо и землю ослепительным серебром. И тут же раздался грохот. Ребята еле успели добежать до шалаша.

— Сейчас ливанет, — сказал Митя.

Это был настоящий ливень. Таких Топорку никогда не приходилось видеть. Дождь был неистовым. Бушующая вода понеслась через дорогу в речку. И она, казалось, все смоет: и стога, и кусты, и шалаш. Но шалаш, как ни странно, стоял и даже не протекал.

Усталые косари быстро заснули под шум дождя. Одна Лариса не спала. Она боялась грозы. Прижавшись к Клаве, Лариса лежала с широко открытыми глазами и с ужасом ждала нового всполоха молнии.

…Четыре года было Ларисе, когда ее мать, Наталью Селиванову, убило молнией.

Они шли из Висляева в Ореховку. В лесу их застала гроза. Наталья, растерявшись, решила укрыться от грозы и дождя под старой елью, росшей возле самой дороги. Ель была высокой и могучей. На минутку бы позже подбежать Наталье Мироновне к этой вековой ели, но Селиванова очень, очень торопилась. Она прислонилась к шершавому смолистому стволу в тот самый момент, когда вспыхнуло и будто бы разломилось с сухим треском небо над самым деревом.

Наталья даже не успела вскрикнуть, а только вздрогнула и еще крепче прижала к груди дочь. Упала на землю она как-то осторожно, упала на спину, не выпуская из рук Ларису.

Девочка стала тормошить мать, но она лежала теперь ко всему безразличная, застывшая. Лариса закричала…

Поздно вечером колхозный счетовод Бусоев ехал верхом по дороге, возле которой росла могучая одинокая ель. Завидев ель, конь под Бусоевым вдруг заволновался, заржал тревожно и заплясал на месте.

— Ты чего, Гранит? — удивился Бусоев. — Ну, иди, иди. Нечего дурака валять.

Но конь упрямо и тревожно топтался на месте. Счетовод, думая, что конь просто испугался дерева, пригрозил:

— Плетки захотел?

Но и это не подействовало на умного и чуткого коня. Он остановился, стал рыть землю копытом. Бусоев тоже затревожился, огляделся вокруг, прислушался. И тут ему показалось, что где-то совсем рядом кто-то стонет, всхлипывая.

Бусоев был не из робкого десятка. Чего только ни пришлось испытать ему на войне, где он был десантником, но сейчас Николай Петрович растерялся. Но это только в первую минуту, от неожиданности. А потом он мысленно обругал себя за трусость. «Стареть, браток, стал. Возьми-ка себя в руки… Слезай с лошади и ступай погляди, что там такое происходит», — приказал сам себе Бусоев. Он спешился и решительно зашагал к ели… Чиркнул спичкой. Робкий свет отнял у темноты небольшое пространство, где лежали Наталья Селиванова и Лариса.

Бусоев сначала ничего не понял. Ему показалось, что кто-то просто спит под елью. Он зажег сразу несколько спичек и увидел обезумевшие от страха детские глаза. Он с трудом узнал в девочке дочку председателя колхоза. Она глядела на Бусоева и еще больше жалась к женщине, которая лежала совсем неподвижно. Узнал он и Наталью.

А когда заметил, что ствол ели расщеплен сверху вниз, то догадался о происшедшем.

— Лариса, иди ко мне, — позвал Бусоев девочку, но она будто и не слышала, как ее звали. — Идем, я покатаю тебя на лошадке.

Лариса не понимала его слов.

…Несколько месяцев после того дня Лариса не произнесла ни единого слова, а когда заговорила, то стала сильно заикаться. Со временем это почти бесследно прошло.

Долгое полузабытье, в которое впала девочка после гибели матери, навсегда стерло в ее сознании тот трагический день, но с тех пор Лариса стала панически бояться грозы. Каждый раз гроза рождала у нее тревогу и как бы пыталась воскресить в ее памяти лесную дорогу, дождь, мокрые теплые руки матери и тот момент, когда вспыхнуло и будто бы разломилось с сухим треском небо над старой елью…

Гроза ушла к Ореховке. Туча сразу ослабла. И уже не было ливня, а просто шел спорый летний дождь. В шалаш залетела легкая, чистая прохлада, какая бывает только после сильной летней грозы.

Лариса успокоилась, но ей почему-то стало очень одиноко среди спящих друзей. Она понимала, что они не знают о ее страхе, который приходит к ней всякий раз в грозу, но все равно раздраженно подумала: «Спят, как сурки». Она повернула голову и встретилась взглядом с Федей. Он лежал неподвижно и смотрел на нее.

— Не спишь? — удивленно спросила Лариса. Спросила очень тихо, почти неслышно. Слова прозвучали, как ласковый и удивленный шелест ветки.

— Не сплю. Мне показалось, что тебе страшно. Ты боишься грозы?

— Да, — просто ответила она. — Я всегда боюсь грозы.

Растаяли в душе недавние чувства обиды и одиночества. А взамен грусти к ней пришло радостное спокойствие. Ей не страшна была теперь никакая гроза: рядом с нею был верный друг.

Лариса стала слушать дождь…

Заворочался Лопушок. Открыл глаза, непонимающе поглядел по сторонам, лег на спину, почмокал губами и опять заснул, разметавшись. Локоть Лопушок преспокойно положил брату на лицо.

Митя заерзал, пытаясь освободиться от непонятной тяжести. Но Лопушок и не собирался убирать локтя. Митя проснулся и сбросил руку брата.

— Развалился, барин, — заворчал Митя. — Поспать никогда не даст спокойно. Хоть веревками его связывай. Подвинься, Лопух конопатый.

Лопушок безмятежно посапывал. Митя сунул ему локтем в бок.

— Чего ты? — спохватился Лопушок.

— Чего, чего! Подвинься и локтищем своим по лицу не гуляй.

— А ты не дерись!

— Я не дерусь, а привожу тебя в чувство: слов-то не понимаешь.

— Хватит вам ворочаться, домовые, — заругалась на братьев Клава. Митя и Лопушок, подчиняясь ей, затихли.

Митя зевнул, потянулся и поглядел на часы.

— Время-то уж сколько! Надо ж! Все льет и льет.

— А что ж теперь делать? — спросил Топорок.

— Ничего, — спокойно ответил Митя, — Отсыпаться будем. В дождик самый сон.

— Вдруг он надолго? ?

— Не должен. Лето ведь, не осень.

— И откуда он только взялся?

Митя усмехнулся.

— А это уж обязательно так бывает. Стоит только начаться покосу, как дождичек тут как тут…

Перед вечером дождь прекратился, но тучи все равно гуляли низко над землею. Лопушок наловил рыбы. Разожгли костер, сварили ужин. После еды пили чай с сухарями, а потом сидели возле костра.

Митя, поглядев на тучи, тяжесть которых ощущалась даже в сумерках, сказал, что опять пойдет дождь.

— А грозы не будет? — поинтересовалась Лариса.

— Кто ее знает. Может, и будет: душно… Лих с нею, с грозою-то. Если гроза будет — еще лучше.

— Почему? — удивился Топорок.

— Скорее дождь кончится.

— А если дождь еще на день зарядит, что тогда делать будем? — озаботился Лопушок. — Косить или в шалаше загорать?

— Сам об этом думаю. Давай вместе мерекать.

И братья стали «мерекать». Рассуждали они вслух, как заправские мужики-косари. Лопушок стал опять таким, каким его впервые увидел Топорок: серьезным, деловым, рассудительным. Федя невольно вспомнил, как они познакомились, как Ванюша учил его строгать доску. Это время показалось далеким-далеким. Топорок прикинул, сколько времени они знакомы. Совсем немного. А у него такое впечатление, что они с Лопушком друзья всю жизнь… Топорок задумался, глядя на огонь, и не слышал, о чем говорили дальше братья Зеленовы. Топорок думал о том, что вот скоро кончатся каникулы и ему придется возвращаться в город, возвращаться одному, а Лопушок и Лариса останутся в Ореховке. Федя даже вспомнил, как герой одной книжки мечтал о том, чтобы все близкие, дорогие друг другу люди жили вместе. Но так ведь не бывает. Жизнь разбрасывает людей по разным городам и селам, по разным уголкам земли. А людям хочется быть вместе. Теперь-то Федя на каникулы всегда будет приезжать в Ореховку, а может, и Лариса с Лопушком приедут к нему в город. Редко они будут встречаться!.. Хорошо, что люди придумали письма.

В прибрежных кустах раздался хлопок, напоминающий выстрел над водой. Выстрел повторился… Залаяла собака.

Эти выстрелы и лай почему-то очень обрадовали Лопушка. Только что он был тихий, задумчивый, а тут вдруг оживился и стал выжидающе смотреть в сторону, откуда раздавались выстрелы.

— Кто это стреляет? — спросил Топорок.

— Да не стрельба это, — пояснила Лариса. — Пастух кнутом хлопает.

— Небось, висляевский пастух стадо домой гонит, — сказал Митя.

— Точно, — подтвердил Лопушок. — Дядя Вася со Злодеем гонят.

— Со Злодеем? — удивился Топорок.

— Собаку его так зовут. Собачка — во! — Ваня даже глаза закрыл от восхищения.

— Никогда не слыхал, чтобы собак называли так.

— Да он с холминкой, — заметил Митя с усмешкой и посмотрел на Лопушка.

— Сам ты с холминкой! — ощетинился весь Ваня. — Дядя Вася умней всякого умного. Знаешь, сколько он всяких книг прочитал? Он уже сто раз мог стать профессором.

— А чего ж не становится? — подзадорил Митя.

— Не хочет.

— Не хочет? Скажет тоже! Чтобы профессором стать, надо пять институтов кончить. А твой дядя Вася только академию кончил и пошел в пастухи.

— И пошел, и пошел! Он природу любит. А захотел бы и профессором без твоих институтов стал бы… Циолковский институтов не кончал, а повыше всяких профессоров будет.

— То Циолковский! Он, как говорится, — гениальный самородок.

— И дядя Вася — самородок… Знаешь, какие он рассказики пишет. Во!

— Самородок! Скажет тоже. Дядя Вася — пастух деревенский.

Лучше бы этого Митя не говорил. Всегда добрые Ванины глаза вдруг вспыхнули злостью, он сжал кулаки и пошел на брата. Митя отскочил в сторонку и засмеялся. Он был явно доволен, что разозлил брата. А чтобы еще сильнее распалить доверчивого Лопушка, он торопливо сказал:

— Нормальный человек не назовет собаку Злодеем.

— Ах, так! — Ваня бросился на Митю.

— Спасите! — притворно вскрикнул Митя и сгреб Лопушка в охапку.

— Пусти! Пусти! — требовал Лопушок. — Пусти!.. Я тебе сейчас покажу…

— Ой, боюсь! Ой, боюсь! — Митя изобразил на лице испуг, а сам крепко держал Ваню.

Клава давно уже стояла, насупившись, и покусывала губу. Она не любила, когда Митя разыгрывает Лопушка. А сейчас ей особенно было не по себе, потому что эту сцену наблюдали Лариса и Федя. Оба они растерялись и не знали, как вести себя.

Клава, наконец, не выдержала, подбежала к братьям.

— Хватит! — тихо и сердито сказала девочка. — Все расскажу матери, бессовестные… Будет тебе, Митяй, дома… Люди на вас, как на дураков, смотрят.

Странное дело! Эти слова подействовали, как вылитый на головы ушат ледяной воды. Братья тут же перестали бороться. Оба засовестились. Лопушок с виноватой улыбкой поглядел на Топорка с Ларисой, а Митя стал оправдываться перед Клавой.

— Пошутить нельзя. Че, мы деремся, что ли?.. Ну, ладно дуться-то. Дурачились же.

Митя хотел обнять сестренку, но она, передернув плечами, увернулась.

…На дорогу выбежала собака. Заметив ребят, она остановилась и насторожилась, приподняв голову.

— Злодей! — радостно позвал Лопушок. Он сразу же забыл про ссору с Митей, исчезла неловкость перед друзьями. Ваня весь просиял. — Злодеюшка! Дружочек мой!

Пес завилял хвостом, но остался стоять на месте. Он то смотрел на Лопушка, то оглядывался на подлесок, поджидая хозяина.

Наконец на дорогу вышел и пастух. На пастухе был надет блестящий черный дождевик. Топорка поразила его походка: усталая, неторопливая и гордая. Он остановился возле собаки и тоже стал смотреть в сторону зеленовского стана. На секунду мужчина и собака выжидающе застыли. И даже на расстоянии угадывалась их любовь, готовность постоять друг за друга.

— Василь Тихыныч! — радостно закричал Лопушок и побежал к пастуху.

Злодей напряг мышцы, пружинисто присел.

— Да это никак Лопушок? — вслух сказал Василий Тихонович. — Точно он. Злодейка, гляди, кто к нам бежит. Узнал? Лопушок это.

Злодей давно узнал мальчика, которого любил так же, как и хозяин. Злодей ждал хозяйского решения.

— Что же ты стоишь, хитрушка? Встречай дружка.

Злодей сорвался с места и стрелой понесся к Ване. Казалось, они сейчас столкнутся друг с другом, но какая-то невидимая сила остановила их. И вот уже Лопушок обнял собаку. Злодей несколько раз лизнул шею, плечи, подбородок Вани.

А потом они вместе побежали к пастуху. И с ним Лопушок обнялся. Злодей же в это время ревниво бросался то к одному, то к другому. Вдруг он заметил коров, которые вышли из перелеска и направились через дорогу к зеленовскому участку. Злодей требовательно залаял и побежал к коровам. Коровы панически кинулись за дорогу, к береговым кустам.

— Чего он на коров напустился? — спросил Топорок.

— За дорогу им сейчас заходить нельзя. После покосов здесь прогон будет.

— Да? А откуда же собака-то это знает?

— Xa! — довольно усмехнулся Митя. — Злодей все знает. Он только говорить не умеет.

— А ты правду сказал, что его хозяин… это самое?

— С холминкой-то?

— Да.

— Это я нарочно, чтоб подразнить Ванюшку. Василь Тихонович — мужик всем мужикам.

В разговор вступила Лариса. Перебив Митю, она сказала:

— Чудаком Василия Тихоновича считают потому, что он кончил Тимирязевскую академию, а остался колхозным пастухом. Должность-то у него в колхозе главного ветеринара, но каждое лето он пасет скот. И не просто пасет, а по своему, курановскому методу.

— Курановскому? — переспросил Топорок.

— Да. Куранов — это его фамилия. И ни в одном другом стаде коровы не дают по стольку молока.

К костру подошли Василий Тихонович, Лопушок и Злодей. Куранов поздоровался со всеми за руку. Подав руку Топорку, он сказал:

— Куранов Василий Тихонович.

— Федя Топорков, — отрекомендовался и Федя.

— Дачник? — спросил Куранов.

— Да это же Ильи Тимофеевича сын! — почему-то очень горячо запротестовал Лопушок.

— Вот оно что! — Тяжелый и острый взгляд Василия Тихоновича потеплел и стал ребячливо-доверчивым. — Значит, ты и есть тот самый Топорок, про которого добрая молва по колхозу ходит?

— Он самый, — подтвердил Ваня с гордостью.

— Рад познакомиться, рад познакомиться, — несколько раз повторил Куранов, а потом вдруг спохватился, подозвал к себе собаку и сказал: — Злодеюшка, познакомься с хорошим человеком. Это Топорок. Иди-ка, дай лапу нашему новому другу.

Злодей подошел к Феде, сел и, наклоня покорно голову, подал лапу.

Топорок растерялся и представился:

— Федор Топорков.

Все подумали, что Топорок сделал это ради шутки, и засмеялись.

— Василий Тихыныч, ушицы поешь? — спросил Митя. Он вдруг стал солидным и даже важным. — Ванятка наловил рыбки свежей.

— Спасибо, Митя.

— Поешь, дядя Вась. — Лопушок так посмотрел на Куранова, что тому ничего не оставалось делать, как согласиться.

— Ладно, наливайте, а Злодейка пока постережет.

Злодей, услышав свое имя, поглядел на хозяина.

— Может, и ему ушицы налить? — спросила Клава.

— Не станет. Сыт.

Федя не сводил с собаки глаз.

— Злодей, — позвал Василий Тихонович. Злодей стал строгим, сосредоточенным. Ребят он перестал замечать. Он смотрел на хозяина и ждал. — К стаду, — мягко приказал Куранов.

Злодей сорвался с места.

— Какой он у вас! — с восхищением сказал Топорок, — Как человек. Все понимает.

— Умница.

Василий Тихонович сел к костру и стал есть уху.

— Хороша, — похвалил он искренне. — Весьма хороша. А я еще отказывался. Из окуньков?

— Тройная, дядь Вась. И ершики были, — ответил Лопушок. — Заходи к нам почаще.

— Постараюсь, — усмехнулся Куранов. — Ради такой ушицы десять верст отшагать не жалко.

— Да ладно хвалить-то, — засовестился Лопушок.

— Дождь будет? — спросил Куранова Митя.

— Распогодится.

— Значит, можно косить?

— Косите смело. Ночью, может, еще погремит, а с утра солнце будет. Можете не сомневаться.

Василий Тихонович доел уху, поблагодарил ребят и собрался уходить.

Тут-то Топорок и задал ему вопрос, который давно не давал ему покоя:

— Василий Тихонович, а почему вашу собаку зовут Злодеем? Такая хорошая, умная, а имя какое-то странное.

Василий Тихонович поглядел на Топорка, помолчал и нехотя ответил:

— Так я его назвал в память об одной очень хорошей собаке.

— Расскажите, Василь Тихыныч!