Товарищ Цзян Цин. Выпуск первый

Цзян Цин была настолько поглощена воспоминаниями о прошлом, что оторвать от них её было нелегко. Каждый вечер, часов в 10—11, к ней потихоньку приближался худощавый джентльмен, чтобы доложить, что обед подан, но она продолжала говорить, будто не расслышав сказанного. Это приглашение к обеду повторялось с промежутками несколько раз, пока она не решала прекратить свой рассказ. Затем она говорила: «Умойтесь, если хотите, и встретимся в столовой».

В этой просторной, почти без всяких украшений комнате нас рассаживали за круглым столом вместе с семью помощниками. Стол был накрыт плотной белой скатертью, а фарфор и палочки для еды были неброскими, но прекрасного качества, в южном стиле. Ролью хозяйки за столом, как и в любой другой ситуации, Цзян Цин упивалась. Моя же роль сводилась к тому, чтобы комментировать её высказывания и отвечать на вопросы, поднимая интересующие меня темы только в тех случаях, когда ситуация разрешала это. Остальные с удовольствием поглощали пищу, в основном молча, но всё же они, видимо, были довольны своим вынужденным присутствием на оживлённых приёмах Цзян Цин в честь «порядочной» гостьи-иностранки.

Поскольку беседа за обедом велась в духе её предыдущего повествования, хотя и в более лёгком тоне, я села с ручкой и блокнотом в руках. Заметив это в первый вечер в Кантоне, Цзян Цин подняла брови и спросила, поддразнивая меня, намерена ли я разделить с ней трапезу. Конечно, сказала я, добавив, что волновалась бы, если бы осталась в её присутствии без своих орудий производства. Она засмеялась и пожурила меня за то, что я «слишком много работаю» — обычный комплимент в коммунистическом Китае. На следующий вечер я, разыгрывая забывчивость, орудовала за столом палочками левой рукой, делая наспех записи правой, но неодобрительный взгляд Цзян Цин положил конец моей невежливости. Мне осталось лишь позавидовать нашему «придворному протоколисту», который записывал всё, что говорилось; достигал он этого благодаря тому, что его кормили со своих палочек ловкие помощницы, сидевшие по обе стороны от него.

Наша пища была необычной и прекрасно приготовленной[110]. Каждый обед включал в себя примерно десяток различных блюд из мяса и дичи или блюд местной кухни. Почти непрерывно между приёмами пищи подавался чай. Вино же и крепкий спиртной напиток под названием «маотай» подавали только за столом. Цзян Цин обычно ничего этого не пила. Когда произносились тосты, она лишь пригубливала бокал, но фактически не делала ни одного глотка. Замечая, что я время от времени пью, она с чуть недовольным видом улыбалась и говорила, что ничего против не имеет. «Всё это — часть моих исследований»,— уверяла я её, поднимая свой бокал обеими руками и улыбаясь при виде раскрасневшегося лица Лао Чэнь, моей старшей спутницы из Сычуани, которая захихикала и заявила, бравируя: «Мы-то с вами умеем пить водку!»

О себе самой Цзян Цин сухо сказала, что алкоголь ослабляет её нервную систему, и продолжала помахивать своими палочками над всё новыми и новыми деликатесами.

Она предпочитала неострые блюда, особенно кашицеобразную массу, подававшуюся в мисочках к концу обеда. Здесь были бульоны, в которых плавали экзотические продукты моря, и грибы, нарезанные в форме увядших цветов, рисовые отвары, поблёскивавшие кусочками мелко нарубленных креветок и зелени, пшённая каша, украшенная сверху бутонами жасмина, и подслащённое пюре из грецких орехов, которое Цзян Цин рекомендовала как особенно питательное блюдо. Все эти блюда были очень красивы на вид, хотя я по привычке предпочитала им жгучие и кислые блюда и макала каждый кусочек в уксус и в своеобразный джем из перца — густой соус из молотого горького перца в масле. После нашего первого совместного обеда на моём месте за столом всегда появлялись добавочные соуснички с уксусом и блюдечки с перцовым джемом. «Председатель всё ещё любит хунаньский горький перец?» — спросила я. (Хунань — провинция, где родился Мао; она славится этим перцем.) «Теперь, когда он стал старше, уже не так»,— ответила она безразлично.

Ⅰ

Цзян Цин прервала свой рассказ на том месте, когда она собиралась бежать из Шанхая в обстановке надвигавшейся угрозы нового вторжения японцев. Оставшись в напряжённом ожидании, я задавалась вопросом, что она назовёт своим местом назначения. Мне вспомнилось ложное сообщение из Гонконга о том, что она якобы поступила на работу в «Сентрал фильм компани», находившуюся в подчинении гоминьдановского министерства пропаганды, и ездила вместе с этой компанией в Чунцин и другие города Центральных районов Китая, снимаясь в пути в фильмах, посвящённых теме национальной обороны, а через год-два появилась в Яньани[111]. Более достоверным следует, видимо, считать сообщение историка китайского кино коммуниста Чжэн Цзихуа о том, что в 1938 году она работала в «Сентрал фильм компани» в Ухани, а в следующем году отправилась в Чунцин на съемки фильма «Юноши и девушки Китая», главные роли в котором играли она и актёр многогранного таланта красавец Чжао Дань[112].

Мои безмолвные размышления были прерваны её заявлением о том, что она уехала из Шанхая после инцидента на мосту Марко Поло [под Пекином] в июле 1937 года — национальной катастрофы, которая расколола единый фронт и положила начало новому циклу японо-китайской борьбы. Сразу же после описания своих трудностей в статье «Моё открытое письмо», опубликованной в одной из шанхайских газет, она в гневе и тревоге бежала из города. К моменту, когда она проехала 900 миль, отделявшие её от Сиани, в войне произошел перелом к худшему. 13 августа японцы бомбёжкой проложили себе путь в Шанхай и уничтожили поистине уникальный социальный и культурный феномен, который останется у всех в памяти как «Шанхай 30‑х годов».

Сиань в конце 30‑х годов был бедным, растянувшимся на большое расстояние ярмарочным городом в южной части Шэньси, реликтом прошлого тысячелетия, когда он был столицей 11 династий. Его население сократилось примерно до 50 тысяч человек; около 5 тысяч из них были агентами гоминьдана, который контролировал теперь город в основном через своё подполье. После сианьского инцидента в декабре 1936 года КПК создала там штаб 8‑й армии. В 1937—1946 годах это учреждение (восстановленное в 1970 году как храм в память подъёма коммунизма) служило для странствующих «левых» местом приобщения к тайнам партийной дисциплины до отправки на последний этап путешествия, за 300 миль на север по гористой местности в Яньань. Цзян Цин была одной из тысяч молодых беженцев, отправившихся в этот путь. Для большинства из них эта поездка стала важным поворотным пунктом в их жизни. Здесь Цзян Цин поведала:

«После [сианьского] инцидента 12 декабря 1936 года, когда Чжан Сюэлян арестовал Чан Кайши, положение несколько улучшилось. Но по отношению к нам [Красной армии] всё ещё действовали ограничения. Чан Кайши двинул войска численностью, как сообщали, 300 тысяч человек, чтобы окружить и атаковать район нашей базы. Мне стало известно, что наша армия прибыла в северный район Шэньси только после инцидента 12 декабря, и я просила разрешения отправиться туда. В Яньань я попала только летом [фактически в конце августа] 1937 года. К тому времени добраться туда было уже крайне трудно. Я отправилась на одном из наших армейских грузовиков, использовавшемся для доставки риса. Но затем ливень разрушил дорогу, и мне пришлось остановиться на полпути и долго ждать. В это время у меня уже вышли все деньги, и я совсем растерялась. Кто-то достал мне лошадь, но я понятия не имела о верховой езде. Я кое-как взобралась ей на спину. Лошадь спокойно продолжала жевать траву и не двигалась с места. Боясь признаться, что не умею ездить верхом, я слезла, отломила ветку ивы, снова села на лошадь и хлестнула её по крупу. Это привело её в ярость, и она бешено поскакала галопом. У меня было чувство, будто я разваливаюсь на куски и лошадь с минуты на минуту меня сбросит. Наконец она выдохлась и пошла шагом.

Я прибыла в Лочуань как раз в тот момент, когда происходило заседание Политбюро. Я была настолько потрясена и испугана, что боялась упасть без сознания на глазах у всех. Но я твёрдо намеревалась встретиться с руководящими товарищами из ЦК, которые все как один вышли приветствовать меня [обычные «фанфары» для знаменитостей в области культуры?]. Я строго сказала себе самой, что не имею права упасть в обморок перед ними и больше того — должна стоять очень прямо. И вот я пожала им всем руки. Заседание, на которое они собрались, было очень важным»[113].

Не коснувшись политических проблем, которыми занимался в то время ЦК, она заговорила о лошадях, о милитаризме, об образе жизни людей на севере и о животных, которых надо подчинять своей воле. Лошадей в Яньани было мало, и поэтому они предназначались в основном только для руководства. Но брак с Мао дал и ей право на лошадь, что вынудило её перебороть свою боязнь лошадей. Заставляя себя ездить верхом, она постепенно добилась скорости 30 километров в час.

— Я даже и теперь ещё позволяю себе ездить на спокойной старой лошади. Обожаю верховую езду. А вы?

Мне пришлось признаться, что мне больше нравится мысль о верховой езде, чем сама езда. Лошадь, ощущая мою тревогу, не слушалась бы меня.

— Нужно взять молодую лошадь и объездить её самой,— посоветовала Цзян Цин.— Когда одна из моих лошадей слышит, что я называю её «Ма-эр» [нечто вроде «лошадки»], она ржёт мне в ответ. Но если я не объездила лошадь сама, она может меня сбросить.

Вернувшись к рассказу о своём прибытии в район базы, она сказала, что на последнем отрезке 50‑мильного перехода на север из Лочуани в Яньань она и ещё кое-кто из её спутников ехали в кузове грузовика. Грузовик, на котором ехала она, следовал прямо за тем, на котором Мао Цзэдун возвращался в Яньань по окончании Лочуаньского совещания. Тогда ей не было известно об этом совпадении, узнала она о нём позднее. Первое её впечатление о древней стене Яньани было незабываемым. На её южных воротах были начертаны два иероглифа: «ань лан» («утихомирьте волны»), вспомнила она, как бы тоскуя о прошлом.

В своём повествовании Цзян Цин ничего не сказала о происшедшем незадолго до того продвижении войск Красной армии, которое можно восстановить в памяти самостоятельно. За семь месяцев до её приезда в августе 1937 года партия перевела свою штаб-квартиру из Баоани в Яньань, за 40 с лишним миль к юго-востоку. В ближайшие десять лет Яньани суждено было служить столицей Шэньганьнинского пограничного района[114]. С юга эта территория граничила с Лочуанью, с севера окаймлялась Великой стеной, восточную же и западную её оконечности образовали изгибы Хуанхэ. Цзян Цин прибыла туда в период передышки в развёртывании коммунизма, почти через два года после окончания Великого похода. Это был и самый трудный, и самый конструктивный этап организационного и духовного формирования коммунизма. Люди, оставшиеся в живых после почти невероятных испытаний для человеческой выносливости, были поколением революционеров-основателей, которые всегда будут памятны своим товарищам и народным массам как «ветераны Великого похода». Эта разница в статусе неизменно оставляла Цзян Цин в невыгодном положении и побудила её — в другой момент в ходе наших бесед — подробно остановиться на последующем этапе Освободительной войны, в котором и она принимала участие.

Масштабы самого Великого похода общеизвестны, но о масштабах сопровождавших его человеческих бедствий в исторических архивах упоминается лишь мельком. Поход начался осенью 1934 года с отступлением Красной армии после общего поражения, понесённого ею в результате пяти кампаний по окружению, осуществлявшихся гоминьданом с декабря 1930 по октябрь 1934 года против Центральных советских районов на Юго-Востоке. После сверхдальнего марша на дистанцию более 6 тысяч миль (причём западная часть маршрута петляла через Сычуань и Юньнань) в живых остались всего около 20 тысяч солдат — менее 30 процентов первоначального числа участников похода. Поход завершился у местечка Цзичжэнь в Северной Шэньси в атмосфере головокружительного упоения одержанной победой. Затем основное ядро партии перебралось примерно на 180 миль к северу, в Баоань, разрушенный пограничный город в бесплодной гористой местности, который знаменит тем, что служил прибежищем для бандитов, свергших династию Мин в середине ⅩⅦ века.

Во время сианьского инцидента — пресловутого ареста Чан Кайши, вынудившего его присоединиться к единому фронту против Японии,— ЦК оставался в Баоани. Затем ЦК перенёс стратегические операции в обнесённый массивными стенами Яньань. Теперь этот город сильно разрушен, но три тысячелетия он служил бастионом против вторжения варварских орд с севера и продолжал процветать вплоть до Мусульманского и Тайпинского восстаний в середине ⅩⅨ века. Beликий голод 1928—1933 годов на Северо-Западе был лишь последним эпизодом в истории стихийных бедствий в этом районе, унесших миллионы человеческих жизней. «Город» Яньань, полностью лишенный городских памятников, фактически представлял собой естественную цитадель, высекавшуюся веками в лёссовых[115] утёсах тысячами человеческих рук. Зданиями были пещеры, вырубленные в этой твёрдо утрамбованной почве, которая служила изоляцией, делавшей их исключительно тёплыми зимой, прохладными летом и непробиваемыми при бомбёжке. В этих пещерах, более усовершенствованных, чем хижины в индейских поселках, имелись сводчатые входы, деревянные решётчатые окна, обтянутые бумагой, и прямоугольные внутренние помещения. Лучшие пещеры были оборудованы прочными дверьми, покрытыми чёрным лаком, и в целом выглядели более культурно, чем большинство обычных китайских жилищ. Один ярус пещер с другим соединяли зигзагообразные тропинки, тянувшиеся вдоль утесов, возвышавшихся по обе стороны центральной части города. Когда Красная армия вступила в Яньань, население города составляло около трёх тысяч человек, а в последующие десять лет его численность достигала уже ста тысяч[116].

Военные, занимавшие господствующее положение в яньаньском революционном обществе, относились к новичкам, особенно к женщинам, скептически. Положение того или иного человека в партии обычно зависело от утвердившейся за ним репутации, от того, как ему удавалось изобразить своё политическое прошлое, и от доверия, которое он внушал партийному руководству. Вскоре после своего приезда Цзян Цин пошла к Ли Фучуню, заместителю заведующего орготделом ЦК КПК (и мужу видной руководительницы женского движения Цай Чан). Вспоминая своё политическое прошлое, она описала ему все несправедливости, которые ей пришлось терпеть от своих политических руководителей в Шанхае, рассказала, как годами боролась за то, чтобы установить контакт с шанхайской подпольной парторганизацией, и тем не менее не получила доступа в неё, несмотря на утверждения, что она впервые вступила в партию в Циндао. Причины, по которым её подвергали такой дискриминации, ей так никогда и не объяснили, сказала она. Эти признания и обвинения в присутствии Ли Фучуня страшно взволновали её, но он отнесся к ней сочувственно. Это не имеет значения, сказал он, утешая её, и добавил: «Теперь всё будет хорошо».

«Всё хорошо» выражало собой суждение о политическом статусе того или иного человека в зависимости от времени его прибытия [в Яньань]. Официальное установление связи с партией ещё до прибытия предопределяло очерёдность принятия в Партийную школу и в другие ведущие учебные центры, имевшиеся в распоряжении правительства Пограничного района. Поскольку в военное время имел место огромный приток в партию студентов и городской интеллигенции, приём в учебные заведения происходил в условиях сильнейшей конкуренции. Цзян Цин немедленно наметила себе целью поступить в самое высшее из них — в Партийную школу. Приём туда зависел от ЦК и был ограничен лицами, доказавшими свою политическую благонадёжность. Как ясно вспоминается ей мучительная тревога, которую она испытала, стоя перед видными руководителями партии, проверявшими её прошлое как актрисы и политического активиста! Они обсуждали каждую подробность независимо от того, имела ли она какое-либо прямое отношение к существующим политическим проблемам.

Одним из немногих современных лидеров, помнивших приём Цзян Цин яньаньским правительством, был Чжан Готао, давний противник Мао. В то время он был председателем правительства Пограничного района Северной Шэньси, единственного местного правительства, признававшегося внешним миром, как он утверждал. Его мемуары подтверждают дату её приезда ещё и другим моментом: в конце лета 1937 года приёмом в партию ведал отдел связи с населением.

Хотя номинально он подчинялся Секретариату правительства Пограничного района, фактически его работой руководил ЦК КПК, и он функционировал в качестве отделения его Бюро политической безопасности. Но по существу, как явствует из мемуаров Чжан Готао, работу отдела связи с населением определяла воля двух людей: Мао Цзэдуна и Чжан Вэньтяня. Хотя кое-кого из людей, принятых отделом связи с населением, подозревали как квазикоммунистов, их всё же считали друзьями, в том числе «демократическую персону» Лян Coyмина, «левого» милитариста Хэ Цзили и женщину, ставшую последней женой Мао Цзэдуна,— Цзян Цин, артистку, приезд которой не привлёк к себе особого внимания[117].

Спустя годы, говорила Цзян Цин, когда она с Ли Фучунем вспоминала о пребывании в Пограничном районе, он смеялся над тем, как он намеренно старался напугать её при проверке перед приёмом в престижную Партийную школу. Тем не менее она поступила туда, хотя это был лишь первый барьер, который ей удалось преодолеть. Она также стремилась поступить в Школу литературы и искусства имени Лу Синя[118], впоследствии ставшую академией (в то самое время или после посещения Партийной школы, оставалось неясным). Прежнего опыта работы в области зрелищных искусств оказалось недостаточно, основное значение имела её политическая подготовка. Когда Цзян Цин пришла, чтобы изложить своё ходатайство перед руководством Школы имени Лу Синя, с ней беседовал Чэнь Юнь, заведующий орготделом ЦК КПК. Зная, что он лично осуществляет контроль над процедурой приёма, она приложила все усилия, чтобы убедить его в своем искреннем желании изучать марксизм; она не могла допустить, чтобы он подумал, что интересует её только театр. Она сообщила Чэнь Юню, что так стремилась попасть в школу, что уже уложила свой чемодан и привезла его с собой. Её рассказ убедил его, должно быть, в её готовности подчиниться любому решению, принятому в отношении её орготделом, ибо он сразу же дал согласие на её принятие в школу. (Теперь она посмеялась над искренностью, с которой действовала в те дни, но поспешно добавила, что думала тогда только о своём стремлении учиться.) В сущности, Чэнь Юнь никогда не был её большим поклонником. Вскоре после приёма её в школу он пришел туда посмотреть её игру, но затем унизил её, раскритиковав пьесу, в которой она играла.

В целом её жизнь в Яньани потекла по установленному порядку. Осенью она стала проходить шестимесячную военную подготовку; это был её первый непосредственный контакт с военными — исторический факт, который она отметила с гордостью. (Со времён культурной революции она добивалась популярности среди военных.) Одновременно она впервые официально обучалась марксистско-ленинской теории и её китайским вариантам — в то время главным образом коминтерновской ортодоксальной доктрине, проводником которой в Партийной школе был Ван Мин. Хотя Ван Мин, слово которого было законом для самозваных коммунистов в Шанхае, вряд ли был старше её, он был уже китайским «первосвященником» марксизма-ленинизма и единственным серьёзным идеологическим соперником Мао в Яньани. Её работа в области зрелищных искусств продолжалась, сказала Цзян Цин, но на мои вопросы о том, в каких пьесах и какие роли она играла, ничего не ответила.

Она подчеркнула, что в области искусства и литературы работала недолго: «Из четырёх лет, проведённых мной в Шанхае, я проработала два года в высших слоях культурных кругов, а остальные два — в низах. По приезде в Яньань моя профессия изменилась. Вначале я не хотела идти в Академию литературы и искусства имени Лу Синя, но затем моя организация заставила меня работать там».

Недоумевая, я спросила, чем объяснялось это нежелание, но не напомнила ей о её прежнем заявлении, что она всей душой стремилась попасть туда.

— Я люблю,— разъяснила она,— работать среди масс. Работа с массами важнее искусства как такового. Массовая работа — это основная политическая работа.

Её чувства носили, видимо, двойственный характер, и в ходе воспоминаний эта двойственность выявилась. Возможно, она полагала, что возвращение к работе в театре, на которой стала впоследствии специализироваться академия, возродит её облик как актрисы, игравшей в иностранных «буржуазных драмах» и в фильмах в духе национальной обороны, противоречивших образу жизни на территории революционной базы Мао Цзэдуна. Или же секретарская работа, которая, по её словам, была ей вначале поручена, являлась косвенным оскорблением, поскольку была для неё слишком низкой? Или необходимость снова работать под началом некоторых новых руководителей академии, в частности Чжоу Яна и Чжан Гэна, которые преследовали её в Шанхае, была связана для неё со слишком болезненным воспоминанием? А возможно, и академия стала настолько «элитным» институтом ванминовской ориентации, что ей не хотелось подчёркивать в данном обществе, в эру агрессивных методов завоевания масс, что она была в большой мере причастна к её работе?

Но если оставить в стороне её настроения, она всё же установила известные факты о Школе имени Лу Синя, которая в 1938 году стала знаменитой Академией литературы и искусства имени Лу Синя. Осенью 1937 года она работала секретарём школы (полуадминистративная должность). Её основной обязанностью была работа со студентками, чьи интересы она представляла и защищала. В числе её подопечных была Чжан Ин, самая её доверенная помощница в этой нашей кантонской миссии. Там была ещё одна женщина, товарищ Ань Линь, а также другие, которые живы и поныне. Взглянув на Чжан Ин с признательностью, она сказала: «Похвастаюсь своим старшинством и отмечу, что я стала её учительницей».

Ⅱ

Чжан Ин заслуживает того, чтобы мы ради неё чуть отвлеклись от истории Цзян Цин. Хотя она занимала важный пост эксперта по пропаганде знаний о КНР за границей, в период моего пребывания там она была главной помощницей Цзян Цин. Говоря о Яньани, Цзян Цин обращалась к ней за дополнительной информацией или подтверждением того или иного из своих заявлений. Чжан была только на восемь лет моложе своей начальницы, но, как и почти все остальные, на несколько световых лет ниже её по политическому положению. В присутствии Цзян Цин она внимательно следила за всем происходящим и всегда высказывалась осторожно и сдержанно. Однако без Цзян Цин она становилась сама собой — умной, энергичной, проницательной и сердечной женщиной. В доме для гостей, который мы занимали, на экскурсиях для осмотра памятников или при посещении ресторанов в Кантоне на ней лежала двойная обязанность — не давать мне скучать и прислушиваться ко всему, что я говорю. Она также выспрашивала других товарищей из нашей компании об их наблюдениях и оценках моей личности. Все эти сведения, по-видимому, она передавала Цзян Цин во время их личных дневных встреч на вилле. Через Чжан Ин, служившую своеобразным каналом связи, Цзян Цин передавала мне всё то, что предпочитала не высказывать прямо, в частности своё пожелание, чтобы я не нарушала хода её мыслей вопросами (обоюдный разговор был не в её обычае). Чжан Ин также приносила мне для прочтения документы, подобранные всегда так, чтобы удостоверить ход событий, каким его изображала Цзян Цин. По тому же каналу я передавала Цзян Цин те или иные вопросы, которые хотела уточнить, например по поводу путаницы в иностранных сообщениях о времени её прибытия в Яньань, путаницы, о которой ей, несомненно, уже было известно. Чжан Ин категорически опровергла эти разноречивые слухи и подтвердила сообщение Цзян Цин о её приезде из Шанхая прямой дорогой через Сиань в августе 1937 года.

В частной беседе я спросила её, какие у неё основания для такой уверенности. Она ответила, что приехала туда вскоре после Цзян Цин, в ноябре того же года, а не в 1938 или 1939 году.

Далее она стала смеясь описывать свою собственную жизнь в Яньани в первое время. Она была ещё совсем ребенком, ей было только 15 лет. А говорить она умела только по-кантонски — на диалекте города, в котором родилась и выросла (хотя мандаринским наречием, на котором мы с ней разговаривали, она владела превосходно).

— А что привело вас в Яньань? — спросила я.

— Я знала только, что хочу участвовать в борьбе против Японии,— фактически я, пожалуй, ничего другого тогда не знала. Когда люди на Северо-Западе впервые услышали, как я говорю, они расхохотались над моей странной манерой речи. Затем, когда я пыталась подражать их северному мандаринскому диалекту, они издевались над моим сильным кантонским акцентом. Чтобы преодолеть его, я вставала по утрам раньше всех и убегала в горы, где читала вслух сценарии на мандаринском диалекте.

— Тогда вы, как и Цзян Цин, были актрисой?

— Не совсем как товарищ Цзян Цин,— ответила она застенчиво.— Я никогда не могла бы сделать карьеру в театре, я была недостаточно талантливой.

В результате незначительных на первый взгляд инцидентов выявились и другие стороны наблюдательного и самоотверженного характера Чжан Ин. Однажды вечером Цзян Цин, прервав беседу, вынула из продолговатой коробочки, которую одна из помощниц принесла ей за несколько минут до того, два ножика для вскрытия писем, оба тонкой резной работы, но один из слоновой кости, а другой из бамбука. «Оба они не для вас»,— сказала она в шутку. Но она ещё не решила, какой подарить мне. С восхищением вертя их в руках, она сказала, что оба они прекрасны, хотя нож из слоновой кости дороже. «Поэтому вы должны иметь нож из слоновой кости». Она вручила его мне, а затем протянула бамбуковый нож Чжан Ин, которая реагировала на это с удивлением и смущением. Я, обрадовавшись, поблагодарила хозяйку и прочитала надпись, сделанную в память археологических раскопок, проводившихся в Чанша после культурной революции. Эти раскопки, в значительной мере помогавшие восстановить прошлое, свидетельствовали о научных достижениях народа и соответствовали двояким интересам Цзян Цин — к искусству и к истории.

Несколько дней спустя Чжан Ин пришла ко мне неофициально и подала мне бамбуковый ножик, убеждая меня оставить его себе. Удивившись, я отказалась, но она не отступала от своего. Тогда я предложила в обмен на бамбуковый ножик свой ножик из слоновой кости, но и это оказалось неприемлемым. «Я знаю, что вы любите бамбук»,— сказала она. Я удивилась, откуда ей это известно. Косвенным образом выяснилось, что от её внимания не ускользнуло, как я однажды на заре выскользнула из дома для гостей (в котором мы занимали два разных крыла), чтобы сфотографировать заросли бамбука. Посмеявшись над таким нарушением тайны, я вынуждена была уступить. На нашей следующей встрече Цзян Цин с улыбкой заметила, что теперь у меня уже оба ножика. Ей, сказала она, приятна мысль о том, что бамбук можно предпочесть слоновой кости, не считаясь, таким образом, с соображениями материальной ценности.

Ⅲ

Теперь, когда Цзян Цин дошла в своём рассказе до приезда в Яньань, мне, конечно, хотелось узнать, как она встретилась с Мао, как попала в его личное окружение. Ответ она дала уклончивый — здесь её романтическое воображение уступило место желанию сохранить собственную репутацию. Не всё, что она говорила, предназначалось для широкой огласки. До неё ещё в Шанхае доходили слухи о странствующем вожде Красной армии Мао Цзэдуне и его грозном соратнике Чжу Дэ. Поступавшие время от времени сведения и рассказы людей, путешествовавших туда и сюда между «белой» и «красной» территориями, создавали смешанное представление о Мао, крестьянском бунтаре и народном защитнике с современным революционным сознанием. У неё было только слабое представление о его внешности и не было никакого понятия о нём как о личности. Её, как и других новичков в Яньани, заинтриговали разногласия между руководящими товарищами, и она слышала об ореоле отчуждённости, окружающем Мао: как говорили некоторые, в нём было что-то олимпийское. Но в первые несколько месяцев пребывания там её жизнь определялась лидерами, осуществлявшими прямой контроль над различными политическими, военными и культурными организациями.

Однако Мао Цзэдуну стало известно о ней как об актрисе Лань Пин вскоре же после её приезда. Как она узнала об этом? Он сам разыскал её и предложил ей билет на лекцию, с которой собирался выступить в Институте марксизма-ленинизма. Удивлённая и преисполненная благоговейного трепета, она, по её словам, вначале отказалась, но тут же переборола застенчивость, взяла билет и пошла послушать его.

Их связь развивалась так, что не бросалась в глаза руководству и вряд ли замечалась массами. Её потребность в скрытности, проистекавшая как из традиционных, так и из революционных норм поведения, не позволила бы ей разглашать интимные подробности любовной связи, которая перешла в брак. В момент идеологического пуританства, которое она проявляла в беседах со мной, как и столь часто перед любой своей аудиторией, она говорила, что выставлять напоказ личные чувства, романтические мечты и привлекающую к себе внимание сексуальность в жизни или литературе означало проявлять «буржуазные заблуждения» — отклонения от безличного и асексуального «пролетарского» идеала. Однако, как это ни парадоксально, я убедилась, что она человек сильных чувств, исключительно богатого воображения и несомненной женственности. Тем не менее она не дала мне никаких оснований полагать, что её когда-либо тревожили какие-то подобия коллизии между романтической любовью и революционным ригоризмом.

Что общего было у Цзян Цин и Мао? На первый взгляд, в их биографиях гораздо больше различий, чем сходства. Уж не подействовала ли здесь магнитная сила притяжения противоположностей?

Мао родился и воспитывался в Хунани, провинции Центрально-Южного Китая. Более двух с половиной тысячелетий назад Хунань была местоположением самостоятельного государства Чу, а после воцарения династии Сун (960—1278) она прославилась бандитами, скрывавшимися в её болотах. В последние сто лет Хунань стала прибежищем для множества революционеров — националистов и коммунистов.

Цзян Цин, как мы уже видели, происходила из приморской провинции Шаньдун, где в своё время находилось древнее государство Лу, в котором зародилась конфуцианская культура. В ⅩⅨ веке Шаньдун раздирался на части тайпинами, ихэтуанями и женским боевым корпусом «Красные фонари» (не случайно ли так была названа первая революционная опера Цзян Цин?). Империалистическая борьба за контроль над Шаньдунским полуостровом в начале ⅩⅩ века вызвала подъём националистического движения, пробудивший у Цзян Цин политическую сознательность.

Мао, родившийся в богатой крестьянской семье до падения маньчжурской династии, получил образование в духе классического конфуцианства. Его протест против приверженности его семьи конфуцианской высокой культуре начался с чтения таких классических произведений, как «Троецарствие» — повествование о «реальной политике» в отношениях между соперничавшими царствами в период падения династии Хань, «Речные заводи» — цикл рассказов о приключениях бандитов и «Путешествие на Запад» — фантастическая история о монахе и обезьяне, пародия на социальные системы.

Цзян Цин, родившейся в малокультурной семье в первые годы существования республики, были преподаны только основные конфуцианские заповеди — строгой самодисциплины и почитания старших. Будучи на 20 лет моложе Мао, она прошла мимо грубоватых исторических романов, которые по традиции были больше по вкусу мальчикам и мужчинам, предпочтя им современный театр, ставший средоточием иностранных веяний и образа жизни. Вместе с тем её привлекала и традиционная культура, особенно та, какая изображалась в большом семейном романе «Сон в красном тереме» и в порнографическом романе о городском обществе времен династии Мин «Цзинь, Пин, Мэй» — произведениях, отражавших жизнь богачей, аристократов и власть имущих.

Хотя Цзян Цин вступила в партию более молодой, чем Мао — ей было 19, а ему 22,— эта разница отнюдь не должна никого вводить в заблуждение, ибо партия не существовала, пока её не помог создать Мао, и в разные периоды численность её рядового состава колебалась. Мао, мятущийся юноша, не раз менял своё мнение о том, кем ему стать — мыловаром, учителем, юристом или коммерсантом. Но когда ему было под тридцать, он отдал все свои силы руководству революционной деятельностью. Цзян Цин же занималась одним делом почти десять лет и, пока она в возрасте 23 лет не встретилась с Мао, делила свои силы между профессиональной и партийной работой.

Самым резким контрастом между ними, отражавшим главную диалектику современной эпохи, была, пожалуй, разница между его деревенской и её городской ориентацией. Мао никогда не жил подолгу в крупном городе до 1949 года, когда стал главой государства. Цзян Цин с 15 лет жила в прекрасной провинциальной столице Цзинань, а затем в современных портах Циндао и Шанхае, периодически наезжая в Пекин.

На протяжении всей её сознательной жизни критерием культуры служил для неё Шанхай. Именно там спустя много лет, накануне культурной революции, она заняла стратегическую позицию против окопавшихся в Пекине руководителей.

Мао бывал в Шанхае лишь эпизодически: в 1921 году он присутствовал там на тайном совещании, где была основана КПК, ещё раз приезжал ненадолго зимой 1922 года, а в следующем году возглавил орготдел ЦК КПК и вошёл в состав исполнительного бюро гоминьдана на первом этапе сотрудничества с ним. Он также короткое время работал там в прачечной (традиционно унизительная работа в городах, где господствующее положение принадлежит иностранцам). О скудости его опыта городской жизни можно судить по его произведениям: у него нет ни одной статьи о политической истории Шанхая или о развитии социально-экономической структуры этого города.

Первый брак Мао (самобытного революционера не только в политике, но и в брачной жизни) с неграмотной крестьянской девушкой, устроенный по традиции его родителями, так и не завершился супружескими отношениями[119], что явилось пощёчиной для стариков и их устоев. Первым его настоящим браком был брак с Ян Кайхуэй, эмансипированной дочерью его либерального учителя этики в Чанша. Мао, не связанный, как и все мужчины, правилами целомудрия, всегда мог свободно говорить о своих бывших женах. Даже уже после двух последующих браков (следующей его женой была Хэ Цзычжэнь) он воспел Ян Кайхуэй в своей написанной по классическим канонам поэме «Бессмертные»[120] (она здесь именуется «Мой гордый тополь» — игра слов, основанная на её фамилии, которая в переводе означает «тополь»):

Я потерял свой гордый тополь, а ты — свою иву. Тополь и ива вздымаются к небесам. Когда У Гана спрашивают, что он может дать, Он почтительно преподносит им коричное вино. Одинокая богиня на луне простирает широкие рукава, Чтобы танцевать для этих верных душ в безбрежном небе. Внезапно приходит весть о поражении тигра на земле, И они разражаются слезами — ливнем слёз!

Итак, товарищ Цзян Цин. Новое имя и новая персона. Чтобы отмежеваться от прежних своих имен — Ли Юньхэ и Лань Пин — и от нежелательных шанхайских ассоциаций с ними, она, как и тысячи других неофитов коммунизма, взяла себе новое имя.

Я спросила, а не было ли имя Цзян Цин дано ей, как кое-кто полагает, Мао Цзэдуном.

Она отреагировала на мой вопрос столь энергично, словно я вторглась в чужую интимную жизнь. Имя себе она выбрала сама, сказала она и объяснила значение этого имени — буквально оно означало «лазурные реки». Первый иероглиф «цзян», по её словам, не имеет ничего общего с её фамилией Ли, с которой она полностью порвала. К тому же иероглиф «цзян» отражает её любовь к длинным, широким рекам, таким, как Янцзы, устье которой она хорошо знала в Шанхае. А «цин», согласно её разъяснениям, подчеркивает её любовь к высоким горам и морю, избражаемым на китайских картинах как «цин» — лазурь, цвет природы, который китайцы представляют себе как синий с зелёным оттенком. Чтобы дать мне представление об особой синеве, выражаемой словом «цин», она привела строку из стихотворения танской эпохи: «Лазурь происходит от синевы, но она превосходит синеву»[121]. Вот так, сказала она, и следует понимать значение её имени.

Значений этих много, и все они очень интересны. «Цин» — лазурь — в имени Цзян Цин означает, что она должна превзойти Лань (синеву) Пин прежних времен. «Цзян», означающее «река», непосредственно ассоциируется с «инь» (женский принцип в традиционном китайском мышлении). В мифах и в истории женщин карали за то, что они заставляли реки выходить из берегов и затоплять землю[122]. Существовала (и, вероятно, всё ещё существует) поговорка о том, что «женщины — источник всех бедствий» («Нюй ши хо шуй»). Иероглифы, которые читаются здесь как «бедствие», фактически означают «бедствие на воде» («хо шуй» в обратном порядке).

Явная ассоциация с «инь» в её имени полностью соответствовала компоненту «ян» в имени Мао. В революционной иконографии Мао символизируется солнцем, космической силой, лежащей в основе «ян» — мужского принципа. В изобразительных искусствах господствует символ солнца, неизменно позитивный, а в устной пропаганде и в пропагандистских песнях говорится: «Председатель Мао — это самое красное солнце наших сердец».

С первых же дней своего брака они шутили по поводу разницы в их происхождении, заметила, криво усмехаясь, Цзян Цин. Председатель не раз говорил ей, что она ещё в детстве научилась «верить в богов и читать Конфуция». А затем она стала изучать «буржуазные штучки», как он выражался: это пришло с её увлечением театром. Лишь позднее она приступила к изучению марксизма-ленинизма — это был её третий этап обучения. Но истина заключалась в том, что она с раннего возраста была настроена против конфуцианства. С годами она научилась в принципе поддерживать компартию. Ещё и теперь она не овладела полностью марксизмом-ленинизмом в теории и на практике. Её жизнь — неустанная борьба за достижение этой цели.

В то время, когда Цзян Цин и Мао скрепляли свои узы, отношения между полами в «красных» районах были крайне нарушены. В Великом походе участвовало всего 30 женщин, в большинстве жёны руководителей Красной армии. Почти всем женатым солдатам пришлось перед походом покинуть своих жён и детей. Из-за большого расстояния и войны впоследствии воссоединились лишь немногие семьи. На Северо-Западе, где обосновались солдаты Красной армии, соотношение мужчин и женщин составляло примерно 18:1. Некоторые солдаты вступали в связь с местными жительницами или снова женились, не затрудняя себя разводом с брошенными или потерявшимися жёнами. Но подавляющее большинство солдат были слишком молоды или слишком бедны, чтобы жениться, и командиры убеждали их не растрачивать свою мужскую энергию на секс, а свои деньги — на проституток. Солдатам внушалось, что их силы нужны им для выполнения первостепенного долга, каковым являлся разгром врага.

На территориях, находившихся под контролем «красных», браки и разводы осуществлялись по законам Китайской Советской Республики, первоначальный проект которых был разработан в 1931 году, пересмотрен в 1934 году и затем вторично пересмотрен в 1939‑м — в том самом году, когда Цзян Цин и Мао поженились[123]. Положения этих законов носили нетрадиционный эгалитарный характер: китайская полигамия (в прошлом доступная в основном только богатым) заменялась моногамией западного образца, а брачных партнёров, навязанных родителями или сватами, должны были заменить спутники жизни по свободному выбору. Простой порядок регистрации, соответствующий русскому советскому прототипу, был сформулирован Ван Мином с учетом китайских условий. Но положения, зафиксированные в революционных условиях, не определяли собой автоматически факты социальной действительности. Брак мог сводиться к простому устному соглашению между мужчиной и женщиной, достоверность которого подтверждалась сообщением партийной инстанции об их союзе. В некоторых случаях браки и разводы утверждались также женским отделом.

Большинство оставшихся в живых участников Великого похода составляли воинскую элиту, согласно мнению которой устанавливались нормы поведения и вводились правовые новшества в освобождённых районах. В старое время они женились по усмотрению родителей, теперь же в прогрессивных яньаньских кругах, где родительский авторитет и конфуцианское благочестие были преданы анафеме, в брак следовало вступать по собственной воле (не в соответствии с интересами партии и, безусловно, не с представителями эксплуататорских классов). Будучи революционными идеалистами, они с презрением относились к показной романтике, явному адюльтеру и потворству своим желаниям в любой форме. Их пуританское высокомерие во имя революции ещё больше усугублялось культурной отсталостью Северо-Запада. Здесь, как и повсюду в Китае, развод был фактически прерогативой мужа. Случался он редко и был унизителен для отвергнутой жены. От необходимости соблюдать такие нормы поведения не освобождались и лидеры, включая самого Председателя.

Резко противоречило укоренившимся крестьянским нормам и независимое общественное поведение ватаг городских студентов, артистов и интеллигентов, которые по пятам следовали за армиями, двигавшимися в Яньань. Эти мужчины и женщины были наследниками зачинателей движения за освобождение женщин, которое охватило образованную молодёжь в эпоху «движения 4 мая», породив безрассудные богемные настроения в мире современного искусства Китая. Пренебрегая всеми брачными обрядами, как местными, так к западными, пары заключали между собой контракты по собственному усмотрению или вообще обходились без них, показывая этим свою принадлежность к авангарду. Случалось также, что мужчина и женщина из культурных «верхних слоёв», когда жили вместе, соблюдали известные современные условности. Сплетни о непостоянстве личной жизни кинозвёзд распространялись из приморских городов в центральные районы и передавались за границу.

Они коснулись и Председателя Мао. Внешне дело выглядело так, что он порвал со своей женой, Хэ Цзычжэнь, ветераном Великого похода и матерью его детей, и связался с шанхайской беженкой-кинозвездой. Поэтому ей пришлось преодолевать не только скептицизм, с которым революционные вожди относились к политической биографии, скрывавшейся за блестящим обликом Лань Пин, но и инстинктивный страх и презрение крестьян к девушкам из больших городов с их общеизвестной свободной жизнью и свободной любовью.

Давние кривотолки, порождённые связью Цзян Цин с Мао, смазывают историческую картину. Никто из тех, кто знал её или Мао лично, не осмеливался обсуждать различные слухи, появлявшиеся в печати. А возможно, и объяснять здесь было нечего? Кто, например, распустил слухи о направленном против этого брака решении ЦК, согласно которому, если товарищи Мао по руководству партией и разрешат ему жениться на этой ветреной актрисе, то она должна ограничиться семейной жизнью и не вмешиваться в государственные дела в течение 20 лет или даже до конца своих дней? Для некоторых наблюдателей то обстоятельство, что она стала зачинщицей культурной революции через 20 с небольшим лет после своего бракосочетания с Мао, послужило подтверждением этих слухов.

Такие вопросы я задала Чжан Ин лично, а она, как я и ожидала, передала их Цзян Цин, которая по-своему ответила на них в конце следующего вечера, когда с волнением стала вспоминать о том, как ещё долго после отъезда из Шанхая ей не удавалось избавиться от мысли о личных врагах, которых она нажила там, ибо многие из них снова всплыли на поверхность в Яньани. Прибегая к любым мерам, вплоть до обработки общественного мнения на Северо-Западе, они давали ей понять, что, если она откажется пойти навстречу их предложениям (которые она не изложила здесь, хотя они, вероятно, включали и требования об её участии в политически компрометировавших её фильмах), они её убьют[124].

Надеясь на правосудие в Яньани, она изложила историю этих преследований высшим представителям руководства, членам Политбюро, чтобы у них сложилось ясное мнение о её прошлом. Затем, когда она стала женой Председателя (признанной в качестве таковой в конце 1938 года)[125], но всё ещё оставалась отстранённой от работы, которой хотела заниматься, она опасалась, что неправильные представления о её личной истории всё ещё не изжиты. Поскольку защитить её было некому (не исключая, видимо, даже Мао), она снова специально выступила перед партийной организацией только для того, чтобы убедить этих объективных на вид людей, какое тяжёлое положение у неё было в Шанхае.

— Ваша история была нам ясна,— ответили они.

Они хотели успокоить её этими словами, но слов было недостаточно. Приведя в пример Чжан Гэна, директора театра и руководителя подпольной шанхайской партийной организации (и её отвергнутого поклонника), она спросила: «Почему он называл меня троцкисткой, заставив других думать, что так оно и было?»

— Чжан Гэн не имел этого в виду,— ответили они уклончиво.

Сказали они это, рассуждала Цзян Цин, только потому, что их прикрывал Чжоу Ян[126]. Они утверждали, что Чжан Гэн и другие «ещё не знали её», но это было глупо, поскольку фактически Чжан Гэн знал её достаточно хорошо. Лишь прожив какое-то время в Яньани, она, по её словам, полностью осознала, что Чжан Гэн и его компания фактически были «специальными агентами врага» (вероятно, гоминьдана, но невольно возникает вопрос, почему вражеские агенты не были разоблачены в лагере Красной армии). Продолжая свою мысль, она подчеркнула, что никогда не забудет, какой трудной они сделали её жизнь в Шанхае. Даже когда она стала женой Председателя и могла устранить их, она воздержалась от этого. Возьмите, например, Чжан Гэна, сказала она. В Яньани ему разрешили работать руководителем отделения театра в Академии имени Лу Синя; этого назначения она могла не допустить, ибо оно вряд ли отвечало её собственным интересам. А затем, после Освобождения, он был назначен директором Исследовательского института драмы.

Постоянные льстивые заверения парторганизации не могли рассеять её подозрений в том, что кое-кто из нынешних руководителей настроен против неё и повинен в возникшей вокруг неё атмосфере изоляции, как и в том, что массам не разрешают узнать её ближе. Больше всего в мире она, по её словам, хотела, чтобы массы знали, кем она была в действительности, и одобрительно отнеслись к её присутствию на их территории.

С этой целью она снова отправилась в штаб-квартиру парторганизации и представила дополнительные подробности о политической обстановке в шанхайском подпольном партийном аппарате и о том, каким преследованиям она подвергалась. Вглядываясь в бесстрастные лица окружавших, она решительно объявила, что пользуется случаем, чтобы раз и навсегда внести ясность в вопрос о том, насколько постоянной была её партийная принадлежность. Со своей позиции жены Председателя она хотела дать им понять, что не станет мстить людям, которые в своё время противодействовали ей и даже теперь ещё втайне питали к ней неприязнь. Они, считала Цзян Цин, должны были понять, что она готова действовать в их интересах. Пусть только признают свою вину, и она их простит. Она ждала. Но ни один из них не покаялся.

Она повторила, что, как она считает, в её злоключениях в Шанхае повинны Чжоу Ян, Тянь Хань, Ян Ханьшэн, Чжан Гэн и другие члены Лиги левых театральных деятелей.

Многие годы впоследствии она подозревала, что Чжоу Ян, который с середины 30‑х годов почти единолично контролировал в партии вопросы культуры, нёс основную ответственность за её оторванность от партии в Шанхае, за распространявшиеся о ней неблагоприятные слухи, а в дальнейшем и за её изолированность от масс в Яньани. Но пока у неё не было уверенности, она хранила молчание. И только захватив в свои руки инициативу накануне культурной революции, она набралась наконец смелости отправиться к Чжоу Яну и прямо спросить его:

— Знали ли вы, что я была тогда в Шанхае и чего я добивалась?

— Знал,— ответил он осторожно.

— Я пыталась установить контакт с коммунистической партией.

Он опустил голову, сообщила она тихим, размеренным голосом.

Ⅳ

Взбудораженная, Цзян Цин встала, поманила меня за собой и дала знак своему телохранителю пройти впереди нас через высокие двери, за которыми открывалась непроглядно-чёрная ночь. Сяо Цзяо, явно изумлённый, вытащил свой карманный фонарик и ринулся вперёд, как бы провалившись во влажный ночной воздух и слабый лунный свет.

Она последовала за ним, а я за ней. Позади меня шагали переводчики и молодой человек, обязанностью которого было записывать слово в слово всё, что мы говорили. Теперь он был полностью предоставлен самому себе, поскольку Цзян Цин намеренно увела нас подальше от установленных в помещении микрофонов.

Прогуливаясь, Цзян Цин говорила быстро и взволнованно. Но поскольку она не поворачивала к нам голову, я не смогла уловить некоторых её слов, а секретарь, идя сзади, как ни старался, явно не уловил ничего. К тому же нам приходилось пробираться ощупью, чтобы не наткнуться на штыки, поблескивавшие в руках молодых часовых — солдат НОАК, скрывавшихся в окаймлявших узкую тропинку бамбуковых зарослях. Когда я оглянулась через плечо, луч лупы и вспышка фонарика осветили белки глаз и сверкающие улыбки Чжан Ин, Юй Шилань и Чэнь Минсянь, также чувствовавших себя неспокойно в этом загадочном охраняемом тропическом парке.

— Есть вещи, о которых я хотела бы рассказать вам, но не всему миру,— с этими словами Цзян Цин дала волю целому потоку слов, не предназначавшихся для огласки[127]. Ей, сказала она, известно о международных сплетнях, касавшихся обстоятельств её брака с Мао, но они её не слишком беспокоят. В большинстве случаев это чепуха, злобные слухи, начало которым положили, вероятно, Ван Мин и ему подобные. Ей известно, добавила она, о различных предположениях, фигурирующих в биографическом очерке о ней, опубликованном в лондонском журнале «Чайна куотерли», но в нём полно ошибок[128]. По её словам, о её благополучии заботится премьер Чжоу, она доверяет ему, и по этой причине и он питает к ней доверие. Отметив далее, что и он и его жена Дэн Ин-чао знают, что ей не хотелось бы говорить о массе противоречивых слухов по поводу её брака с Мао, она заявила, что тем не менее кое-что скажет об этом. Затем последовал её рассказ.

К тому времени, когда партия прибыла в Центральные советские районы (Цзян Цин, вероятно, имела в виду Яньань в январе 1937 года), Председатель Мао и его третья жена Хэ Цзычжэнь жили врозь уже больше года. В конце лета 1937 года, когда она сама прибыла в Яньань прямо из Шанхая, Мао и Хэ были разведены[129]. Хэ уехала с Северо-Запада и в это время уже лечилась в Советском Союзе. Инициатором развода, подчеркнула она, была Хэ Цзычжэнь, а не Председатель[130].

Хотя она никогда и не встречалась с Хэ, тем не менее составила себе известное представление о её характере по замечаниям различных членов семьи Председателя, а частично и самого Председателя, который высказывался о ней очень сдержанно. Хэ Цзычжэнь, как представлялось Цзян Цин, была упрямая женщина, которая «так никогда и не поняла политический мир Председателя Мао». Стоявшие перед ней проблемы были частично связаны с её прошлым: она происходила из класса помещиков и торговцев и потому привыкла к довольно высокому уровню жизни. Когда во время Великого похода были захвачены города, Хэ заявила, что хочет отказаться от участия в походе и обосноваться там, поскольку привыкла к городской жизни. Избалованная в юности, она так никогда и не преодолела своего презрения к физической работе. Она отказывалась «резать бумагу» и выполнять другую простую работу, ответственность за которую ей надо было нести наравне с другими[131].

Эти проблемы, связанные с её характером, ещё больше осложнились из-за постигших её невзгод, сказала далее Цзян Цин. Во время Великого похода Хэ была несколько раз ранена при вражеских атаках, что подорвало её физическое и душевное равновесие[132]. В конце 1935 года, когда войска Красной армии достигли Северо-Запада, она уже не в состоянии была справляться с политической ситуацией, ладить со своими детьми и родственниками. Председатель, естественно, считал её поведение невыносимым. Когда партия вступила в Центральные советские районы Северо-Запада, Хэ оставила Председателя, поклявшись никогда не селиться в Яньани[133]. Она вернулась в Сиань. Чжоу Эньлай и Дэн Инчао, обеспокоенные её отношениями с Председателем, попытались убедить её вернуться в Яньань, но она отказалась. Поскольку уговаривать её или контролировать её действия было некому, она вымещала свои разочарования на двух своих детях, жестоко избивая их. Даже взрослыми они не избавились от следов былых побоев, сказала Цзян Цин. Подобно их матери — и из-за неё,— они так и не сумели приспособиться к требованиям жизни в социалистическом обществе.

Примерно в 1939 году партия отправила Хэ с обоими детьми — дочка была ещё совсем крошкой — в Москву. Там из-за грубого обращения медицинских работников и других русских, которые пытались подчинить её своему контролю, ей стало ещё хуже. В состоянии депрессии, вызванной изоляцией, она снова стала беспощадно избивать своих детей. В конечном счёте она перестала пытаться выполнять свои материнские обязанности. Опеку над детьми взяли на себя другие люди, а её поместили в психиатрическую лечебницу. В конце 40‑х годов (когда Сталин стал всё больше разочаровываться в Мао) её отправили обратно в Шанхай, где и теперь — уже в преклонном возрасте — она всё ещё находится в психиатрической больнице. Время от времени ей проводят курс шокотерапии.

— Чем можно объяснить её состояние? — спросила я.

— Депрессивной реакцией на тяжёлые обстоятельства жизни,— спокойно ответила Цзян Цин.

Безусловно, история разрыва Мао с Хэ — верной женой, плодовитой матерью и ветераном Великого похода, не ограничивалась сутью заявлений, предназначавшихся Цзян Цин для печати. Уж не усмотрела ли она в трагической судьбе Хэ указания на тот удел, который может ожидать и её?

Судьбы Хэ Цзычжэнь, Цзян Цин и других женщин, которых привлекал к себе Мао Цзэдун, были неотвратимо связаны с самым тщательно оберегавшимся элементом революции — характером Мао и его личной властью. Тогдашние наблюдатели оставили лишь самые поверхностные представления об этом. Ним Уэлз, как и многие другие иностранные журналисты, жаждавшие подробностей о романах политических деятелей, была заворожена «яньаньской мистикой». Мао в её представлении — «король Артур Китая… председатель яньаньского Круглого стола, его люди — рыцари, а его женщины — настоящие дамы, обладавшие достоинством, гордостью и сознанием того, что именно они устанавливают нормы поведения для всего остального Китая». Хотя Ним Уэлз никогда не встречалась с последней женой Мао, Цзян Цин полностью соответствует её интуитивному представлению американки о том, что ценит в женщинах Мао. Она писала: «Мао был из тех мужчин, которые особенно любят женщин, но не ординарных женщин. Ему нравились женственные женщины, которые могли создать ему семейный очаг, и он ценил красоту, ум и остроумие, равно как и верность ему самому и его идеям. Он не боялся независимо мыслящих людей и не стал бы возражать против губной помады и завитых волос»[134].

В пересмотренном (в 1968 году) издании книги «Красная звезда над Китаем» Эдгар Сноу упомянул о Лили У (У Гуанвэй), актрисе, которая обворожила Мао и в большой мере подготовила почву для Цзян Цин. В конце 30‑х годов Лили У работала переводчицей Агнес Смэдли, журналистки и в прошлом приятельницы китайских коммунистических лидеров. Женщина ослепительной грации и таланта, Лили У была человеком независимого мышления. Когда почти все другие женщины щеголяли короткой стрижкой и ненакрашенными лицами, Лили У сохранила длинные волосы с завитыми локонами и привычку красить губы, которую она приобрела в Шанхае. В мае 1937 года Мао зашёл в пещеру к Агнес Смэдли, где она сама, Лили и г‑жа Сноу (Ним Уэлз) вместе ужинали. Лили, как и многие другие молодые политические энтузиасты в Яньани, боготворила Мао. Все они выпили довольно много вина, и она устроила так, что они с Мао сидели, держась за руки[135].

Хэ Цзычжэнь, узнав об этом флирте (имел ли он более серьёзные последствия, чем это заметила г‑жа Сноу, не знает никто), официально обвинила Лили У в том, что та была причиной охлаждения к ней мужа. Мао отрицал это. Тем не менее, по словам Сноу, особый суд, учреждённый Центральным Комитетом, разрешил развод и выслал обеих женщин — У и Хэ (последнюю, как мы знаем, в Россию)[136].

Не была ли изгнанная Лили У предвестницей Цзян Цин? Хотя Цзян Цин и не указала точно дату начала своей связи с Мао, Ян Цзыле, жена Чжан Готао, соперника Мао, рассказала эту историю с позиции Хэ, что, в общем, дополняет сообщение Цзян Цин. Ранней весной 1938 года Ян Цзыле прибыла из Шанхая в штаб 8‑й армии КПК, находившийся в Сиани. Здесь её поместили в комнату, скудная обстановка которой состояла из двух деревянных кроватей. На второй кровати лежала маленькая, бледная, болезненная на вид женщина, которая представилась ей как жена Мао Цзэдуна Хэ Цзычжэнь. Ян Цзыле спросила её, почему она не в Яньани со своим мужем и товарищами. Хэ сказала, что она хочет ехать в Москву лечиться и что у неё нет никакого желания ехать в Яньань.

— Цзэдун плохо со мной обращается,— пояснила она.— У нас всё время ссоры и скандалы. Он хватается за скамью, а я хватаюсь за стул! Я знаю, что между нами всё кончено.

Товарищи, состоящие в браке, не должны так вести себя, ответила Ян Цзыле и предложила навестить Мао в Яньани и убедить его написать письмо Хэ. По её словам, Хэ была в отчаянии.

Позднее другой товарищ, Лю Чуньсянь, сказала Ян Цзыле по секрету: «Лань Пин очень хорошенькая и умеет играть. Когда она приехала в Яньань, старик Мао был от неё без ума. Он так громко аплодировал её игре, что Хэ Цзычжэнь стала ревновать. Из-за этого они часто скандалили — с ужасными последствиями».

Через несколько дней после приезда Ян Цзыле в Яньань она сообщила Мао, что видела Хэ в Сиани и предложила привезти её обратно, но та отказалась.

— Это всё ваша вина,— сказала она гневно Мао.— Вы должны сразу же написать ей.

Мао только засмеялся и ничего не ответил. Несколько дней спустя, когда она снова увидела Мао, он сказал:

— Я написал Хэ письмо, но она не хочет вернуться.

Ян не была уверена в том, что он действительно написал это письмо. С уверенностью можно было сказать лишь, что здоровье Хэ ухудшается и что ей надо ехать в Москву. Товарищи часто говорили, что Хэ очень упрямая, что у неё характер хунаньского осла[137].

Ясно, что Лань Пин была у Мао на примете с момента её приезда в Яньань.

Ⅴ

В целом Цзян Цин мало говорила о собственной семье и о своём происхождении, но очень много — о членах семьи Мао, которых она близко узнала за все эти годы. Отчасти это, возможно, объясняется китайской традицией, согласно которой девушка, выходя замуж, навсегда оставляет свою семью и входит в семью мужа. Вследствие этого её собственная семья отходит на задний план и центром жизни для неё становится семья мужа. Характер семейной жизни Мао, как и большинства странствующих революционеров, был антитрадиционным в том смысле, что ядром семьи были муж и жена, а родители мужа, которые в обычных условиях были бы старшими членами семьи как по возрасту, так и по авторитету, были давно уже покинуты и отвергнуты им. Даже уже на седьмом десятке своей жизни Мао продолжал открыто порочить своего отца. Но, будучи сам отцом, Мао взял на себя задачу собрать по возможности детей своих жён под крылом своей непостоянной семьи. На эту тему, личную и тягостную для неё, Цзян Цин распространялась довольно многословно.

Трагедия семьи Мао типична для поколения революционеров-основателей. К тому времени, когда оставшиеся в живых участники Великого похода достигли Северо-Запада, в их памяти остался неизгладимый след от тысяч личных потерь, причинённых им гражданской войной. С годами число погибших возросло до нескольких миллионов, что влекло за собой и наследие этих лет — растущую жажду мести. Но, невзирая на все страдания отдельных людей, коммунистические лидеры оставались стратегами, не давая воли чувствам. Кровавая месть, осуществляемая в одиночку, никогда не могла бы привести к коренным изменениям исторических условий. Поэтому они неустанно добивались переключения стремления к личной мести на борьбу за претворение в жизнь идеологических принципов.

Как ни парадоксально, революционный театр сильнее, чем политическая идеология, влияет на настроение народа. Цзян Цин начала говорить о семье Мао Цзэдуна, когда мы присутствовали на представлении «Красного фонаря» — революционной оперы, поставленной на Северо-Западе в конце 40‑х годов. С историями оставшихся в живых участников Великого похода были связаны жгучие воспоминания о детях, жёнах и других родственниках, потерявшихся, лишившихся рассудка или погибших вследствие бурных исторических перемен, вызванных в ⅩⅩ веке Мао, его товарищами и его врагами. Во время одной из сцен оперы, в которой бабушка рассказывает о личных трагедиях, перенесённых семьей Ли (случайное ли это совпадение с фамилией самой Цзян Цин?), Цзян Цин плакала, говоря о шести членах семьи Председателя, которые «сложили голову за революцию»[138]. Это были — по порядку и стилю её изложения — жена Председателя Ян Кайхуэй; его средний брат Мао Цзэтань, который сложил голову в Советских районах; его младший брат Мао Цзэминь, который сложил голову в Синцзяне; его сын Мао Аньин, сложивший голову в Корее; его племянник Мао Чуньсюн, сложивший голову во время отхода войск из Центральной равнины, и ещё один сын, которого били так сильно, что у него была полностью подорвана нервная система. Она гневно добавила, что гоминьдан и поныне распространяет злобные слухи о том, что его нервное расстройство — это «дело наших рук».

В одной из наших последующих бесед Цзян Цин вернулась к Ян Кайхуэй, номинально второй жене Председателя, но фактически первой, с которой у него были настоящие супружеские отношения. Трое их сыновей — Мао Аньин, Мао Аньцин и Мао Аньлун — родились в начале их брачной жизни[139]. А затем Председатель оставил её, отправившись в горы, чтобы создать там базы[140]. Понимая всю серьёзность лежавших на нём задач, Ян Кайхуэй всячески поддерживала его в такой степени, что гоминьдановские власти арестовали её и держали заложницей из-за революционной деятельности Председателя. Поскольку она отказалась отречься от мужа и от компартии, хунаньский военный диктатор Хэ Цзянь приказал казнить её в Чанша в 1930 году вместе с двоюродной сестрой Мао Цзэдуна, Мао Цзэцянь, отрубив им головы.

Что касается бывшей жены Председателя Хэ Цзычжэнь, то Цзян Цин никогда не знала точно, сколько детей она родила: Председатель неохотно говорил на эту тему. (По некоторым источникам, до Великого похода Хэ родила одного или двоих детей, которых отдали крестьянам — не то временно, не то навсегда[141].) Одного сына, к которому Мао относился особенно нежно, назвали Маомао, но этого ребенка они потеряли во время войны в Северной Шэньси в конце 40‑х годов (по-видимому, при эвакуации из Яньани).

Вскоре после замужества Цзян Цин взяла на себя заботу ещё об одном сыне Мао (очевидно, ребёнке Хэ Цзычжэнь). Этот мальчик, кажется, был отправлен в Москву и впоследствии вернулся в Шанхай (вероятно, в 1944 году, здесь у неё не было уверенности в последовательности событий), где его передали на попечение одного священнослужителя. У этого человека были две жены — очень злые женщины. Они так беспощадно избивали мальчика, что он навсегда утерял чувство равновесия. Как живо, воскликнула Цзян Цин, ей вспоминается его маленькое тельце, раскачивающееся из стороны в сторону! Даже годы спустя он всё ещё вот так качался, зачастую спотыкаясь или внезапно падая на землю.

Цзян Цин полюбила этого ребёнка и воспитывала его как собственного сына до начала 50‑х годов, когда ей пришлось пройти курс радиотерапии по поводу рака. Из-за интенсивного лечения ей, конечно, стало трудно заботиться о нём. «Другие» (которых она не назвала) решили, что она уже не в состоянии выполнять по отношению к нему материнские обязанности. Вопреки её мольбам «они» оторвали его от неё и отказывались сказать, куда его поместят. (Если опеку над ним осуществляла Цзян Цин, то возможно ли, чтобы вопрос о лишении её этого права, тем более после Освобождения, не подпадал под юрисдикцию отца и национального лидера Мао?) По её словам, это было для неё огромной потерей, так как ребёнок был очень умён, в возрасте трёх лет он уже мог спеть «Интернационал» с начала и до конца. Ни она, ни Мао так и не узнали, где его спрятали похитители.

Председатель никогда не рассказывал ей много о Хэ Цзычжэнь, продолжала Цзян Цин. Бо́льшую часть того, что ей известно, она узнала от Мао Аньина. Сразу же после развода родителей Мао Аньин, которому не было тогда ещё 20 лет, отправился с Хэ Цзычжэнь и её младшим ребёнком (дочерью) в Советский Союз. После его возвращения (примерно в 1944 году) Цзян Цин и Аньин стали близкими друзьями, так как она была старше его всего на несколько лет[142]. Эту небольшую разницу в возрасте она сопоставила со значительно большей разницей между ней и дочерью Хэ Цзычжэнь, к которой она испытывала подлинно материнское чувство.

От Аньина она узнала больше об этом поколении семьи Мао. Дочь Хэ вскоре после рождения была временно отдана на попечение крестьянской семьи. В Советском Союзе, когда Хэ Цзычжэнь поместили в дом для умалишённых, девочку отправили в государственный детский сад, где она получила типично русское воспитание. Позднее, когда мать была направлена в психиатрическую лечебницу в Шанхае, девочку, как падчерицу, отдали на воспитание Цзян Цин. Она назвала её Ли Минь и воспитывала вместе с близкой той по возрасту собственной дочерью Ли На.

В разговоре с Цзян Цин я упомянула об утверждениях некоторых иностранных источников, будто бы у неё есть свои две дочери, а возможно, также и сын. Она твёрдо ответила, что родила только одного ребенка, отец которого — Председатель Мао. В ходе наших бесед она сравнивала свою дочь Ли На со мной. Мы примерно одного возраста, сказала она, обе историки по образованию и чрезмерно интеллектуальны. Ли На в своё время отправили в деревню, что явно пошло ей на пользу, добавила Цзян Цин, сверкнув глазами.

Тот факт, что Цзян Цин воспитывала Ли Минь и Ли На вместе, получил отражение в именах, которые она им дала. Она передала им обеим свою первоначальную фамилию Ли[143] и присвоила им имена, классические значения которых подобраны по контрасту. Их имена взяты из старой поговорки «Джентльмен должен быть осторожным в речах, но быстрым в делах»: «на» означает «осторожная в речах», а «минь» — «быстрая в делах». На деле этот контраст между «На» и «Минь» не проявился. Её собственная дочь получала в школе одни «пятерки», но затем «поглупела», потому что слишком усердно занималась. Не была Ли На по характеру и «осторожной в речах», хотя политическое перевоспитание несколько приучило её к этому. Что до Ли Минь, то она не стала с возрастом «быстрой в делах», но на этот счёт Цзян Цин не стала распространяться.

После смерти самого младшего брата Председателя, Мао Цзэминя (он был казнён гоминьдановцами в Синьцзяне в 1943 году)[144], его сын Мао Юаньсинь попросил, чтобы его приняли в семью Мао Цзэдуна. Они, конечно, радушно приняли его и со временем все сблизились. Хотя можно было предполагать, что он будет называть её «тётя», он предпочел называть её «мать». Он был одарённым ребенком и вырос типичным интеллигентом, вследствие чего его пришлось наряду с другими подвергнуть «закалке» в период культурной революции[145].

Такой же примерно была и её собственная дочь Ли На. С детства она с головой зарывалась в историю и стала ограниченной интеллигенткой. В 60‑х годах, когда развернулась кампания по социалистическому воспитанию, Цзян Цин отправила её в сельскую местность, где живёт большинство людей, ибо только там она могла углубить своё понимание реальных фактов человеческой жизни. Таким образом Ли На примкнула к сотням тысяч городских студентов и интеллигентов, перебравшихся в деревню. Она оставалась там несколько лет и принимала участие в движении за социалистическое воспитание на его последовательных этапах. Вернувшись в Пекин, она вышла замуж и родила ребенка. «Это сделало меня бабушкой»,— с гордостью воскликнула Цзян Цин. Её падчерица Ли Минь, добавила она, изучала естественные науки, вышла замуж и имеет двоих детей.

Ⅵ

Эти личные драмы остались почти незамеченными на общем фоне войны сопротивления и гражданской войны. Непрерывно менявшаяся стратегическая ситуация требовала от Мао максимального внимания. Начиная с 1939 года гоминьдановские войска под командованием Ху Цзуннаня, прославившегося защитой Шанхая от японцев, создали кольцо блокады вокруг Пограничного района коммунистов. Эти меры на протяжении пяти лет препятствовали торговым и другим связям данного района с остальной частью Китая и со всем миром. Следствием этого стала безудержная инфляция в Пограничном районе: цены на зерно стремительно повышались, а хлопок и ткани, служившие основными статьями импорта, внезапно полностью исчезли. Экспорт соли, до того являвшийся источником свыше 90 % валютных поступлений этого района, уже невозможно было осуществлять[146], как и импорт оружия для Красной армии, насчитывавшей уже около полумиллиона солдат. Увеличение налогов крестьян — крайнее средство, к которому веками прибегали помещики и милитаристы,— неизбежно вызвало бы у крестьян разочарование. Чтобы избежать повторения этого негативного урока истории, коммунистические лидеры стали проводить в Пограничном районе радикальную политику. Мао, обладавший гениальной способностью превращать недостатки в достоинства, сделал принципы «опоры на собственные силы» и «самообеспеченности» позитивными лозунгами. Солдатам предписывалось заниматься сельским хозяйством. На древней стене, опоясывавшей Яньань, Мао начертал углём:

Даже и теперь, через 35 с лишним лет после прибытия туда партии, Яньань, призналась Цзян Цин, всё ещё остаётся отсталым районом. Но это «наша» вина — она подразумевала вождей,— это «недостатки в нашей работе»; их (вождей) внимание в последние годы отвлекали международные обязательства. Окружение, в котором находится Северо-Запад, всегда создавало почти непреодолимые препятствия: крутые холмы, глубокие долины и поля террасами почти исключают возможность увеличения объёма производства. Давно уже необходимы проекты освоения новых земель и улучшения обрабатываемых. Частично ответственность за эту отсталость несут «некоторые элементы» среди руководителей, действия которых не отвечают интересам общества.

Но когда Мао Цзэдун жил на Северо-Западе (как нам известно из других источников), по его инициативе стали проводиться кое-какие из самых широких проектов освоения земель. Зимой 1939 года он приказал молодому командиру Вань Чжэню с войсками 359‑й бригады численностью 10 тысяч человек приступить к осуществлению опытного проекта освоения неплодородной земли в горах и долинах Наньнивани — пустоши, находящейся в 30 с лишним милях к юго-востоку от Яньани. Получив указания самим добывать себе продовольствие и изготовлять одежду из любых доступных материалов, они собрали из заброшенных храмов колокола, урны и статуи богов, переплавили их и выковали из них лемехи[148]. Шерсть они получали от выращивания ими самими овец; деревни и школы создавали, устраивая новые жилища в пещерах. На основе принципа взаимопомощи учреждались производственные и потребительские кооперативы, вначале в сельском хозяйстве, а затем также в кустарной и мелкой промышленности. Хотя пример в труде показывали солдаты, в конечном счёте в производственную кампанию были втянуты и все местные жители района — мужчины, женщины и дети. Кроме того, даже в этой дикой местности сыграла свою роль и культура: превратившиеся в актеров солдаты не только развлекали местных жителей, но и побуждали их ставить пропагандистские пьесы о коренной перестройке своей жизни[149].

Но каким бы революционным ни казался осуществлявшийся под руководством военных проект массового освоения земли, Мао Цзэдун, как человек, знакомый с историей, сознавал, что это всего лишь новый вариант военных колоний, которые более двух тысячелетий время от времени навязывались пограничным районам Китая[150]. Руководители партии, в том числе и Мао Цзэдун, периодически наезжали из Яньани в Наньнивань, отражая иногда свои непосредственные впечатления в стихах. В одну из таких поездок грозный военачальник Чжу Дэ написал «Поездку в Наньнивань»:

Не все впечатления о Наньнивани были идиллическими. Цзян Цин отправилась туда не как один из лидеров, приехавший для инспектирования, а как новая жена лидера, приехавшая для работы. Она прибыла в январе 1939 года, примерно в то время, когда этот проект начал осуществляться[152], и оставалась там полгода. Об этой служебной поездке, сказала она мне, знало большинство руководящих товарищей, но ничего не знали массы. (Уж не проверяли ли её Мао и некоторые из его товарищей, надеясь доказать скептикам и противникам выносливость городской девушки?) После того как японцы в 1939 году атаковали войска Красной армии на её северо-западной базе, сказала она, гоминьдановские войска численностью около 100 тысяч солдат под командованием Ху Цзуннаня провели три антикоммунистических наступления. Гоминьдановцы не только попытались уничтожить коммунистов с помощью военной силы, примени, свою старую стратегию окружения, — они организовали также экономическую блокаду с целью воспрепятствовать доставке 8‑й армии припасов из окружающих районов[153]. Именно когда коммунисты старались добиться прочного экономического равновесия в районе Шэньганьнинской базы, гоминьдан прилагал все усилия, чтобы заставить их умереть голодной смертью. (При этих словах она гневно повысила голос.)

Провожая её группу из Яньани, Председатель, по словам Цзян Цин, сказал, что, если они не смогут добывать себе сами продукты и одежду, они погибнут в этой пустыне. Они отбыли под впечатлением этой угрозы, и, когда разбивали лагерь, руки Цзян Цин покрылись волдырями, потому что в прошлом она никогда не занималась физическим трудом.

Она добавила, что к немногочисленным женщинам, участвовавшим в этой и других кампаниях по освоению земель и организации производства, относились благожелательно[154]. Так, в период менструации им давали на два дня освобождение от обычной работы, хотя им всё же полагалось заниматься стиркой и другой лёгкой домашней работой. Цзян Цин, как она сказала, всегда отказывалась от таких льгот, обычно предоставлявшихся женщинам. Некоторые женщины предпочитали более лёгкую, традиционно женскую работу, так как не хотели, чтобы их наравне с мужчинами заставляли заниматься тяжёлым физическим трудом. В те дни они считали для себя мужскую работу «второсортной».

Поскольку она в те годы страдала туберкулезом (эндемическим на Северо-Западе и в других районах Китая), она не занималась прядением, которое могло бы быть ей не под силу. Большую часть времени она проводила за вязанием (работа, которую обычно выполняли мужчины — местные жители Северо-Запада и солдаты 359‑й бригады). Хотя работать она начала, не имея никакого опыта, ей удалось связать за время пребывания там десять свитеров; все они были переданы коллективу. Свитера были необходимы, поскольку в горах всегда стояла холодная погода (сама она все шесть месяцев работы там носила толстый ватник). Как только она и её коллеги спустились с гор в Яньань, для них снова началось лето. По её словам, ей очень ясно вспоминается радость, которую она испытала, когда снова могла ходить в одном платье. Возвращаясь мысленно к опыту своей работы в Наньнивани, она призналась, что другие работали гораздо лучше, чем она, и спокойно констатировала, что у неё не было там никаких особых достижений[155].

По возвращении в Янцзяпин, в пещеру, отрытую в отлогих горах близ Яньани и служившую резиденцией штаб-квартиры 8‑й армии и жилым помещением для неё с Мао, она вновь занялась культурной работой, которая была ей больше по душе, хотя в те годы и выглядела менее полезной для руководства, чем впоследствии, когда она сама сделала её такой.

Какое впечатление производила Цзян Цин на других в её яньаньские дни? Почти ни один китаец не осмелится опубликовать в печати мнение о жене своего вождя, не получив санкции на то, чтобы изобразить её официальный облик, а насколько нам известно, такого поручения Мао Цзэдун никому не давал. Только после того как Цзян Цин достигла власти в ходе культурной революции, некоторые хунвэйбиновские группировки опубликовали краткие льстивые сообщения о её политической истории. Откровенные впечатления о Цзян Цин содержатся в основном в сообщениях приезжих иностранцев, а приезжать в Китай они стали в годы пребывания Мао в Яньани. Большинство визитёров были журналистами или дипломатами, и все они, естественно, стремились побеседовать с человеком, державшим в своих руках власть. В некоторых из этих сообщений мельком упоминается о жене Мао, жившей в комфортабельных условиях на политической периферии — так, по крайней мере, казалось. Никто не предвидел, что эта хорошенькая женщина, которой не было ещё и тридцати, станет грозной политической фигурой, какой она сделалась в среднем возрасте.

Каждый из иностранных наблюдателей видел в ней отражение своей собственной культуры. Сообщения Эдгара Сноу с Северо-Запада свидетельствуют о том, что Мао никогда не навязывал посетителям общество своей жены. Поэтому Сноу лишь вскользь упоминает о Хэ Цзычжэнь и о Цзян Цин. (В воспоминаниях же Цзян Цин указывается, что он сам упустил возможность получить биографические данные.) Однако впоследствии он привёл общие сведения о жизни Цзян Цин в биографических примечаниях к вышедшему в 1968 году пересмотренному изданию его книги «Красная звезда над Китаем», где высказываются (без ссылки на источники) некоторые утверждения, которые опровергают приведённое здесь её заявление. У него была с ней краткая встреча в Яньани — как он считал, через несколько месяцев после её брака с Мао. На его, американца, взгляд, это была стройная, привлекательная молодая женщина, которая «хорошо играла в бридж и превосходно готовила»[156].

Более выразительный портрет Цзян Цин даёт советский кинематографист Роман Кармен, трижды лауреат Сталинской премии. В 1938 году Сталин отправил его в Китай для съёмок документального фильма о революции и о войне сопротивления. В середине мая 1939 года, после нескольких месяцев скитаний по территории, контролировавшейся гоминьданом, Кармен прибыл в Яньань. Здесь он провёл месяц, снимая фильм о революции в действии, особенно в кругах, близких к Академии имени Лу Синя[157]. Впервые он встретился с Цзян Цин 25 мая, когда ехал на беседу с Мао. Она явно захватила его воображение художника. В ходе нашего интервью она назвала Кармена «фотографом Сталина» и тепло отзывалась о нём. Он снимал её во многих позах, но особенно ему нравилось снимать её верхом на лошади. Один такой снимок, напоминающий нам, какое редкое явление представляет собой для китайских женщин верховая езда (хотя Цзян Цин не упомянула об этом) и как на Северо-Западе, где мало лошадей, наличие лошади считалось привилегией элиты, Цзян Цин подарила мне. (Давая мне этот снимок, она сказала, что Кармен прислал ей его с несколькими другими в Яньань в 1939 году. Когда она поручила агентству Синьхуа сделать для меня цветную копию этого снимка, она решила в то же время дать такой снимок «старшей сестре Дэн» — жене Чжоу Эньлая.) На сделанном Карменом снимке Цзян Цин в яркой одежде и с волосами, заплетёнными в косички, выглядит скорее славянкой, чем китаянкой. Он писал:

Другой советский журналист, Петр Владимиров, прожил в Яньани с 1941 по 1945 год, хотя его спорный дневник был опубликован только примерно через 30 лет, когда китайско-советская вражда стала уже несомненной, а Цзян Цин явно была у власти[159]. В 1942 году Цзян Цин, как её характеризовал Владимиров,— это «тоненькая, подвижная, с умными карими глазами, рядом со своим мужем совсем хрупкая…» Позднее в том же году он писал: «Для Цзян Цин характерна крайняя целеустремлённость… Свой темперамент подчиняет рассудку. Не знает жалости к себе, её заботит только карьера. Пока молода, спешит к цели…» В феврале следующего года он отмечал, что Цзян Цин не только личный секретарь Председателя, но и занимается всей его секретной перепиской. Её близким другом и доверенным лицом был Кан Шэн, которому брак Цзян Цин был на руку, потому что он обеспечил ему доступ к Председателю. Владимиров изображает Мао как человека, незнакомого с западной классикой и презирающего всё некитайское. Он читал только старинные энциклопедические словари, старинные философские трактаты и старые романы. Цзян Цин несравненно начитаннее своего мужа. Во всяком случае, она знакома с классиками мировой литературы. Она ловко и незаметно помогала своему мужу в разрешении самых сложных вопросов, не имевших никакого отношения к их семейной жизни. Она «любознательна, властолюбива, но умело это скрывает. Свои интересы ставит выше всех прочих».

В 1944 году, когда с Цзян Цин познакомился корреспондент «Нью-Йорк таймс» Тилмэн Дёрдин, он, как и другие, заметил, насколько её затмевали старшие женщины, особенно наиболее известные из них: Цай Чан (жена Ли Фучуня), Кан Кэцин (жена Чжу Дэ) и Дэн Инчао (жена Чжоу Эньлая). Они не только стояли выше её по положению, но и были теснее связаны с массами, что она болезненно переживала. В ней, однако, Дёрдин нашел черты, присущие классическим китайским красавицам, назвав её «ожившей китайской картиной». Одежду она носила такую же, как рядовые люди, хотя покрой и ткань были значительно более высокого качества. У неё была короткая стрижка на советский манер, которая вошла в моду среди руководящих женщин-революционерок на Северо-Западе и была ей к лицу (большинство женщин носили такую стрижку ещё и 30 лет спустя). В те дни она курила в обществе иностранцев и была поклонницей американской танцевальной музыки. Один американец, который танцевал с ней, счел её английский язык «не невозможным».

Дёрдин сообщал, что после брака с Мао Цзян Цин заболела туберкулезом и в 1944 году следы болезни ещё оставались. Плохое состояние здоровья не помешало ей продолжать преподавать театральное искусство в Академии имени Лу Синя, где она также контролировала репертуар пропагандистских пьес на тему о народном сопротивлении японским агрессорам[160].

Другой наблюдательный американский журналист, Харрисон Формэн, встретился с Мао и Цзян Цин тоже в 1944 году. Его впечатления по поводу личной истории Цзян Цин, вынесенные, вероятно, из этой встречи, совпадают с её высказываниями от 1972 года. Он писал:

Такое же впечатление о Цзян Цин как о привлекательной жене Мао вынесли также Дэвид Д. Баррет и Джон С. Сервис, члены американской группы наблюдателей («миссии Дикси») в Яньани в 1944—1945 годах. Полковник Баррет вспоминал, как Мао представил ему Цзян Цин на военной выставке: «Полковник Баррет, это Цзян Цин». Баррет, ожидая увидеть чахоточную больную, был удивлен, обнаружив, что она вполне здорова на вид. Она была любезна, и «манеры её отличались тактом и изысканностью, традиционно ассоциирующимися с актрисой. Она прекрасно говорила на мандаринском диалекте (гоюй), как и почти все китайские актрисы. Я помню, что она выглядела гораздо более красивой и шикарной, чем большинство жён коммунистических лидеров»[162].

Сервис подтвердил общее впечатление о том, что Дэн Инчао и Кан Кэцин были гораздо более известными женщинами в составе руководства, чем Цзян Цин. Иногда по субботним вечерам Цзян Цин бывала на танцах, но её не приглашали на более важные приёмы — официальные обеды, дававшиеся в честь американской группы наблюдателей или представителей, приезжавших в Яньань позднее. Однажды — дело было в один из августовских вечеров в 1944 году — Сервис ужинал с Мао и Цзян Цин и их переводчиком. Направлял беседу Мао, а Цзян Цин в ней почти не участвовала. «Она была относительно молода (в яньянском обществе, состоявшем преимущественно из людей среднего возраста) и относительно привлекательна (но не красавица)»,— вспоминает Сервис. В течение всего срока его пребывания в Яньани он не слышал распространявшихся впоследствии сплетен о распаде личности Хэ Цзычжэнь или о том, что Цзян Цин разрушила прежний брак Мао. По крайней мере среди китайцев, проживавших в Яньани, брачные отношения рассматривались как личное дело[163].

Роберт Пэйн вспоминает, что в 1945 году, когда он посетил Мао, которому было тогда 52 года, «вошла его жена, в чёрных брюках и свитере, и сказала в виде приветствия: „Нинь хао?“ (у неё было классическое пекинское произношение). Сразу стало ясно, что в её продолговатом лице больше красоты и выразительности, чем в лице значительно более знаменитой мадам Чан Кайши: к тому же она принесла с собой аромат цветов, которые собирала на взгорье»[164].

Ну вот и всё, что можно сказать относительно впечатлений о жене Мао. Как вспоминает о тех годах сама Цзян Цин, постоянные одёргивания со стороны других людей компенсировались её стремлением добиться в каком-то смысле равенства с Мао. Какими Цзян Цин предпочитала помнить себя и Мао в те дни, можно судить по снимкам, которые она мне показывала. Здесь красота и невинность заслоняют собой зарождавшуюся уже реальную действительность: их приход к власти, осуществлявшейся ими над материальной и культурной жизнью миллиарда китайцев на протяжении последующих 30 лет. Вдобавок они создают также редкое впечатление двух людей, которые полностью под стать друг другу.

В глазах иностранцев, посещавших Яньань в середине 40‑х годов, Мао был главным передвижным экспонатом выставки профессиональных революционеров, человеком, которого Эдгар Сноу представил миру в 1938 году, опубликовав свою книгу «Красная звезда над Китаем». Нарисованная им и другими журналистами картина естественности, идеализма и энтузиазма этого отряда самобытных революционеров смягчила холод, которым веяло от абстрактного марксизма, и отчасти рассеяла опасения, порождённые суровой советской практикой.

Ⅰ

В 1947 году гоминьдан разгромил войска Красной армии, прогнав их с территорий их баз, и разбомбил Яньань, превратив его в груду развалин. Затем в начале 50‑х годов, когда коммунистический режим уже твёрдо укрепился, город восстановили как монумент в честь партии, а в его музеях выставили реликвии, оставшиеся после долгого пути к власти. Восстановление Яньани призвано было стать прежде всего данью культу личности одного человека — Мао Цзэдуна.

В начале августа 1972 года, перед встречей с Цзян Цин, я провела в Яньани четыре дня с целью установить, какие воспоминания о прошлом вызывает город. Меня, как и миллионы китайцев и кучку иностранцев, попавших туда до меня, окружили опытные хунвэйбины, которые служили гидами при ознакомлении с экспонатами, выставленными в сурового вида строениях, возведённых на этой и поныне бесплодной земле. Как человека, которому так много лет доводилось читать о людях, игравших главенствующую роль в период существования Пограничного района, меня потрясла диспропорция между огромными изображениями Мао Цзэдуна и казавшимися крошечными рядом с ними портретами Чжу Дэ, Чжоу Эньлая, Ло Жуйцина и других блестящих стратегов. Менее удивительным было изъятие портретов Лю Шаоци и Линь Бяо, в свое время считавшихся преемниками Мао, но впоследствии дискредитированных. Позади Председателя Мао, восседающего на своём знаменитом белом коне, можно видеть расплывчатое изображение Цзян Цин, которую большинство зрителей, несомненно, принимает за юношу-солдата.

Из музея с его выбеленными стенами меня под палящим солнцем повезли по огненно-красной песчаной дороге к пещерам, где жил Мао. В этих простых жилищах, безусловно более пригодных для того, чтобы стать монументами, чем для работы, как они использовались в прошлом, Мао Цзэдун значительно вырос в чисто интеллектуальном плане. Во второе десятилетие его руководства Красной армией и коммунистической партией его в большой мере освободили от активного участия в военных делах. В те годы он занялся теоретическим анализом недавнего прошлого. Теперь молодые гиды, подчёркивая колоссальную значимость личности своего вождя, исходили уже из числа написанных им произведений. Из их бойких фраз мне стало известно, что из 150 работ, содержащихся в «Избранных произведениях» Председателя, 112 были написаны за 13 лет его жизни на Северо-Западе, причём 92 из них — когда он жил в пещерах Яньани.

В пещерах в Ваньцзяпине выявилась и более скромная черта его характера, которой народ также должен был подражать. У подножия горы мне показали огородик, в котором он любил покопаться после нескольких часов или дней непрерывной работы за письменным столом. Выращивая свои собственные овощи и табак, он сохранял связь с землей. Его участок обрабатывается и поныне. Мы ели вызревшие там на солнце помидоры, превосходные на вкус.

В каждом ряду пещер была соблюдена одна и та же архитектурная формула: две комнаты — одна для того, чтобы спать и мыться, а другая — чтобы работать и есть; в одной пещере была и третья комната — для приёма гостей и заседаний ЦК. В той комнате, где Председатель писал, наше внимание обратили на ничем не накрытый деревянный стол и на кисточку с чернилами возле пустого места, где когда-то лежали его рукописи. Сбоку стояла старая жестяная кружка (не оригинал). Когда у Председателя выпадало время, он ночами быстро и непрерывно писал, забывая есть и пить[165]. Эту официальную характеристику Председателя (который в стране другой культуры слыл бы королём-философом) повторяли гиды по всей Яньани.

В беседе с моими гидами я подтвердила, что многое узнала от них об интеллектуальных достижениях Председателя. Но, спросила я, разве у него не было жены? Не его ли жена товарищ Цзян Цин? Чем она занималась в те долгие периоды, когда Председатель был погружён в размышления о революции? Их дети не могли, конечно, бегать по этому маленькому палисаднику. Где же они находились?

Ответом на эти простые вопросы, которые вряд ли стал бы задавать китайский паломник, были подмаргивания, улыбки и слова «не знаем» (несомненно, отражающие подлинное неведение молодёжи). Тем не менее идея была ясна. В официальной истории — единственной для тех, кто задает вопросы в Китае,— о Председателе Мао не полагалось вспоминать как о муже и вообще семьянине. И роль Цзян Цин, как супружеская, так и политическая, тоже никогда не могла быть предметом публичного обсуждения.

Впоследствии в нашей беседе воспоминания Цзян Цин о годах, проведённых в Яньани, были отрывочными и эмоционально искажёнными. Мао, если смотреть её глазами, представлялся вспыльчивым, озабоченным, ироничным человеком, идеалистом и фантазёром. По существу, он был склонен подолгу молчать, предаваясь размышлениям и работая над теоретическими произведениями, а иногда уходить из дому, чтобы поблуждать среди народа. На каждом шагу его подстерегала угроза со стороны его главного соперника и их общего врага — Ван Мина, ибо в конце 30‑х годов Ван Мин и Мао всё ещё боролись (каждый исходя из своей собственной формулы) за то, чтобы угодить революционному патриарху — Сталину. Они как братья соревновались, стараясь убедить его — каждый по-своему — в правильности своей линии и в своих блестящих качествах революционных лидеров.

Для Цзян Цин Ван Мин представлял угрозу в другом смысле. Когда она находилась в Шанхае, он не жил там, но тем не менее его присутствие как могущественного и всеведущего человека чувствовалось благодаря тому, что он «дистанционно» управлял подпольными партийными организациями из своего кабинета в Москве. У Цзян Цин, стремившейся получить признание в качестве коммунистки, фактически не было иного выбора, кроме как солидаризироваться с его политикой, которая впоследствии была разоблачена как правооппортунистическая. К тому же её расстраивали люди, контролировавшие повседневную деятельность шанхайской партийной сети, в частности Чжоу Ян и Чжан Гэн. В Яньани, а впоследствии и в Пекине они как руководители по-прежнему препятствовали её доступу к массам.

Лично она узнала Ван Мина только после того, как приехала в Яньань и сама сделала удачный политический ход, выйдя замуж за Мао. Уже тогда было видно, что эти два человека намечают два разных пути к революции: Ван Мин выбрал русский путь ориентации на город — путь, зависящий от временной поддержки со стороны соперничающей партии и буржуазии. а Мао — национальный путь, ставивший задачей вначале мобилизацию крестьян на свержение помещиков, а затем уже захват городов. Наблюдал ли за ними Сталин? Мог ли он видеть, что происходит? Не предложил ли Мао официальному фотографу Сталина Кармену снять единственный в своем роде кинорепортаж о перманентной крестьянской революции, чтобы добиться благосклонности Сталина? И не была ли его стройная жена, скакавшая в облаке красной пыли, впечатляющим кинокадром?

Для иллюстрации идеологических разногласий между Ван Мином и Председателем Цзян Цин сделала ряд безапелляционных заявлений, которые не стоит приводить здесь целиком, ибо истина, несомненно, лежит где-то посередине. По её мнению, самыми спорными проблемами были вопросы о земельной реформе и о политике единого фронта. Будущий Председатель начал разрабатывать планы земельной реформы, ещё находясь в Центральных советских районах. 23 января 1934 года он написал статью, где указывалось на необходимость осуществления массами проектов мелиорации земли с целью повышения производительности сельского хозяйства. Летом и осенью того года он работал над проблемой реорганизации рабочей силы и предложил решить её путем создания бригад взаимопомощи.

Цзян Цин утверждала (хотя документальных доказательств этого нет), что до возвращения Ван Мина из Москвы он заявил в Коминтерне официальный протест против земельной политики, рекомендуемой Мао Цзэдуном. Затем война сопротивления, вызвавшая самые острые разногласия между ними, побудила Ван Мина ратовать за создание единого фронта с гоминьданом в ущерб классовой борьбе. (Она не упомянула о том, что Ван Мин был также инициатором восстаний городского пролетариата, например в Ухани.) В октябре 1935 года Красная армия закончила Великий поход. Каким бы победоносным этот момент ни был для войск, ведомых Председателем Мао, разногласия среди руководителей ещё не были изжиты. На совещании руководства, состоявшемся 25 декабря в Вайяобао, о позиции Ван Мина было сообщено из Москвы, где в середине лета собрался Ⅶ конгресс Коминтерна. Опираясь на поддержку Москвы, Ван Мин возражал Председателю Мао по каждому важному вопросу. Когда Цзян Цин рассказывала об их споре, её лицо потемнело.

Но в её собственном представлении эта полемика носила менее острый характер, чем личный антагонизм и досадное присутствие Ван Мина в обществе руководящих товарищей. Ван Мин утратил их доверие ещё раньше, утверждала она. Но пока это было возможно, Председатель действовал великодушно и в опасные моменты приходил ему на помощь. Так, в 1945 году, на Ⅶ съезде партии, происходившем неподалеку от их дома в Ванцзяпине, ни один из делегатов не стал голосовать за избрание Ван Мина в состав ЦК. Его избрали только после того, как делегатов уговорил Председатель[166]. К моменту созыва Ⅸ съезда партии в 1969 году (когда Цзян Цин впервые вошла в состав Политбюро и, таким образом, стала участвовать в формулировании политики) уже имелись неопровержимые доказательства того, что он не более чем «ренегат» и «предатель» (человек, изменивший соответственно партии и стране). Тут уже не было шансов не только на переизбрание его в ЦК — его исключили из партии. Тогда он нашёл себе прибежище в Советском Союзе, где провёл так много лет в молодости. Теперь Ван Мин старик[167], сказала она, но всё ещё упорно цепляется за свои прежние принципы. С тех пор как он вернулся в Москву, он каждые два-три дня пишет письма редакторам — только для того, чтобы порочить нынешний китайский режим. Но они не обращают на него внимания.

По существу, размышляла она вслух, Ван Мин не китаец. Например, Анна Луиза Стронг, хотя она и американка, больше китаянка, чем Ван Мин китаец[168].

Ⅱ

Вернувшись к вопросу о земельной реформе, свидетелем которой она в какой-то мере была на Северо-Западе, Цзян Цин сообщила, что 1 октября 1943 года Председатель вчерне написал статью под названием «Развернуть на территории опорных баз движение за снижение арендной платы, за развитие производства, за поддержку органов власти и заботу о населении». В этой статье он подробно изложил идеи, впервые выдвинутые им в январе 1934 года, особенно идею создания бригад взаимопомощи в Северной Шаньси (называвшихся бригадами трудовой взаимопомощи), которые должны были впоследствии развиваться в кооперативы, чтобы служить интересам масс на местах. Основой этих кооперативов должна была стать семья. Такая организованная трудовая взаимопомощь и использование работников, занятых как частично, так и полностью, были абсолютно необходимы в условиях военного времени, когда требовалось обеспечивать надлежащую производительность сельского хозяйства и военную оборону.

Экономическое положение в середине 40‑х годов в общем отражало «новую демократическую экономику». Кооперативы организовывались в форме бригад взаимопомощи и бригад смешанного труда (вариант бригад взаимопомощи). Какой бы ярлык на них ни наклеивался, все их члены должны были работать полный или неполный рабочий день и по мере возможности жить, трудиться и питаться совместно. Хорошими такие организации считались в тех случаях, когда в них вступали добровольно. Помимо создания этих сельскохозяйственных кооперативов, была проведена коллективизация и в других областях. Так, за кооперативами по производству, сбыту и перевозке продукции последовали кредитные, транспортные кооперативы и, наконец, кооперативы по кустарному производству.

Для того чтобы я могла составить себе более ясное представление о периоде 40‑х годов, Цзян Цин порекомендовала мне прочесть работы Председателя «О новой демократии» (январь 1940 года), «Организуйтесь!» (ноябрь 1943 года) и «О коалиционном правительстве» (апрель 1945 года)[169], доказывавшие, что он придавал величайшее значение единому фронту при условии гарантии независимости и инициативы в нём компартии. Она также отметила, как проблемы, связанные с политикой единого фронта, свидетельствовали о борьбе между двумя линиями (в то время между линиями Председателя и Ван Мина) во всех областях — не только в экономике, но и в политике, военном деле и культуре.

Преисполненная энергии (в то время как кое-кто из её окружения уже позёвывал, стараясь не задремать). Цзян Цин встала с широкого плетёного кресла и подошла к биллиардному столу, стоявшему сбоку в комнате, где мы разговаривали. Два охранника немедленно присоединились к ней с киями в руках. Она пояснила, что у неё отекают ноги, если она не упражняется. Потянувшись затем за кием, она наклонилась под прямым углом и старательно нацелилась. В течение нескольких минут в комнате слышны были только резкие щелчки шаров, перемежавшиеся радостным визгом, когда она одерживала верх над своими дружелюбными противниками. Продолжая играть, она снова стала бросать реплики об экономических проблемах Северо-Запада. По её словам, там всегда шла борьба между единоличным и организованным хозяйством. Без организованной экономики, сказала она, ничего нельзя достичь. А организация должна охватывать всё: животных, семена и рабочую силу.

Ⅲ

С исторической дистанции мы можем видеть, что если бы принципы создания пролетарского искусства, намеченные Мао Цзэдуном в Яньани, соблюдались буквально (будь это возможно), то «Великая культурная революция», развернувшаяся четверть века спустя, не достигла бы такого колоссального размаха. Это особенно верно в отношении областей, которые марксисты называют надстройкой,— образования, литературы и искусства. Скудные успехи в созидании общепролетарской культуры с самого начала были конструктивной слабостью революционного строительства. Мао Цзэдуну (хотя ни он сам, ни Цзян Цин ни за что не признали бы этого публично) так и не удалось полностью привлечь на свою сторону крупнейшие таланты в сферах, чуждых его собственной,— главным образом в сфере литературы и исполнительских видов искусства. Противоречия между тоталитарной политической властью и творческой независимостью непримиримы, притом непримиримы универсально. Но в риторике маоистского режима это неразрешимое противоречие было крайне упрощено, чтобы доказать наличие «борьбы двух линий»: правильной линии Мао Цзэдуна и неправильной линии того деятеля, который был его противником в данный момент. В 30‑х и 40‑х годах представителями этих двух линий были Мао и Ван Мин, а в 60‑х — Мао и Лю Шаоци.

Многолетние официальные утверждения о полной солидарности между Председателем Мао, партией и народом как будто успокоили море сомнений. Но если бы корабль был в безопасности, то зачем «великому кормчему» понадобилось бы столь явно менять курс каждые несколько месяцев или лет? Чтобы удержать за собой главенствующее положение в Яньани, Мао надо было продемонстрировать своим товарищам и массам, что люди, которые расходятся с ним в интеллектуальном плане, тем самым проявляют нелояльность к нему лично. Все инакомыслящие осуждались на публичных форумах и поносились как «догматики», правые оппортунисты или сторонники Ван Мина[170]. Однако суть предъявлявшихся им обвинений была не всегда ясна. Многие инакомыслящие были, конечно, просто писателями-марксистами или художниками независимого направления.

С целью повышения авторитета Мао в начале 40‑х годов стали практиковаться изнурительные расследования в ходе собраний, посвящённых «духовной чистке». Широкая кампания «духовной чистки» стала, пожалуй, самым глубоким и мучительным испытанием в истории революции. Таков был способ, применявшийся Мао, чтобы убедить несведущих, скептически настроенных или несогласных с ним людей (в основном интеллигентов) в правильности его мировоззрения и его политики. Но те, кто прошёл чистку, не могли просто безмолвно согласиться с его линией или вообще отмолчаться. Своё успешное духовное очищение такие люди должны были доказать тем, что становились его открытыми сторонниками, которые затем начинали обращать в свою веру других людей из своего окружения. Для неодобрительно настроенных наблюдателей «духовная чистка» была не чем иным, как «промывкой мозгов».

Применявшийся Мао метод «духовной чистки» имеет свои корни в национальной истории. Чтобы довести свои революционные идеи до сознания людей, он пользовался их языком, говоря, что надо «лечить болезнь, чтобы спасти больного». Такая обработка мозгов путём перевоспитания и психологических манипуляций отличала его от Сталина, который прославился своей физической жестокостью, «ликвидацией» инакомыслящих и других неугодных людей. Если Сталин действовал по традиции царей, то Мао нащупал глубокие корни в китайской истории. Подобно Конфуцию, учившему, что воспитать можно любого, Мао учит, что можно преобразовать политические убеждения, или «образ мыслей», любого. Процесс перехода на сторону Мао (а следовательно, и на сторону партии) был чем-то вроде перехода в другую веру: человека «уговаривают» отказаться от убеждений и поведения, которых он придерживался всю жизнь, и воспринять новые — главным образом убеждение в необходимости вести неослабную пролетарскую классовую борьбу. Ключом к процессу такой перестройки, которая считалась необходимой для непрерывного развития революции, были психологически умело построенные статьи Лю Шаоци (самая знаменитая из них, опубликованная в 1939 году, стала известна под заголовком «О работе коммуниста над собой»).

В Китае мало писали о «духовной чистке», будь то журналисты, писатели или драматурги. Ничего существенного не говорится и в официальных документах[171]. Возможно, страдания, отметившие собой этот период испытаний в истории революции, были слишком свежи — они ещё не ушли в прошлое, чтобы можно было дать этому периоду объективную оценку. Исследование динамики психологического уничтожения и её воспроизведение были бы, вероятно, немыслимы для драматурга, вынужденного, чтобы не лишиться рассудка или жизни, брать на себя совершенно иные классовые задачи во имя революционной справедливости.

В 1942—1944 годах «духовная чистка» лежала в основе «исправительной кампании», которая систематически проводилась во всех политических, военных, просветительных и культурных учреждениях яньаньского общества и в Пограничном районе в целом[172]. Тот же метод «очищения классовых ценностей» периодически возрождался и после Освобождения.

Представителей искусства перевоспитывали в Академии имени Лу Синя, революционном культурном центре, атмосфера которого была пропитана личной неприязнью и столкновениями мнений, большей частью слишком запутанными, чтобы их можно было втиснуть в прокрустово ложе «борьбы двух линий». Различие между тем, во имя чего академия получила своё название (Академия имени Лу Синя), и тем, что фактически происходило в этой колонии творческих работников — эмигрантов, ещё предстоит исследовать историкам будущего. Штатными работниками академии были некоторые из самых знаменитых последователей Лу Синя, в том числе писательница Дин Лин и писатель Сяо Цзюнь. Однако их в конечном счёте погубила бескомпромиссная приверженность его индивидуалистическому подходу и неподкупным художественным позициям. Когда по пятам Цзян Цин в Яньань приехал комиссар по культурным делам Чжоу Ян, которого Лу Синь презирал, его заслуги в шанхайской подпольной парторганизации и в организациях культурного фронта были вознаграждены её будущим мужем, назначившим Чжоу Яна руководителем по вопросам образования в Пограничном районе, а вскоре и президентом Академии имени Лу Синя.

Под руководством Чжоу Яна в академии было открыто четыре отделения: литературы, драматического искусства, изящных искусств и музыки. Имелись там также писательский семинар, исследовательский центр и студия прикладных искусств. Самыми сильными были отделения драматического искусства и музыки, поскольку исполнительские искусства наиболее доходчивы для масс А кто же был заведующим отделения драматического искусства, где преподавала Цзян Цин? Не кто иной, как Чжан Гэн, её начальник и противник в шанхайские годы. В этом сельском лагере Чжан Гэн продолжал работать так, как он работал в Шанхае. Он был сторонником «системы» Станиславского — школы, которую коммунисты впоследствии отвергли, поскольку она якобы способствовала развитию эгоцентризма и личной автономии — явлений, сугубо враждебных социалистическому коллективизму. Он также продолжал ставить без всяких купюр иностранные пьесы, в частности «Женитьбу» Гоголя — комедию о буржуазных нравах, которая должна была развлекать близких ему по духу интеллигентов, но могла лишь сбить с толку местных жителей, ныне ведомых партией к новым высотам пролетарской сознательности[173]. Но вместе с тем Чжан Гэн, Ма Кэ и другие опытные драматурги были зачинщиками культурной революции. Именно они основали новый сельский театр, начав с образцов местной культуры. Так, старинный народный танец «янгэ», исполнявшийся как обряд плодородия, был превращён в танец освобождения, а местная опера получила новое политическое содержание. В числе первых постановок были «Брат и сестра поднимают целину» и «Седая девушка» — драмы, проникнутые пафосом и воспевавшие новых героев современности[174]. 20 лет спустя Цзян Цин присвоила себе эту последнюю пьесу, сделав её центральной постановкой в своём новом образцовом репертуаре.

Ввиду недостатка в Яньани зданий и всех материалов старые постройки использовались для новых целей. Академия имени Лу Синя помещалась в заброшенной католической церкви примерно в трёх милях от центра города. Остов церкви был превращён в аудиторию, какофоническую арену для нового синтеза старинного и современного, национального и чужеземного искусства: в обычные дни в одном углу мог пиликать соло виолончелист, в другом небольшой струнный оркестр играл нечто вроде иностранных мелодий, а из третьего могло доноситься пение исполнителя народных песен, переходившего от модных лирических песенок к старым мелодиям[175].

В помещениях, где в своё время жили новообращённые в христианскую веру, обосновались революционные студенты, обучавшиеся музыке и драматическому искусству. Некоторые из них, подражая богеме, носили романтическую одежду крестьян из русских сказок, отличавшую их от военных. Большинство их набирали из числа местной молодёжи. После двухлетнего обучения их отправляли на фронт для постановки импровизированных музыкальных и драматических скетчей с целью поднятия духа красноармейцев и местного населения.

Среди актёров, писателей, музыкантов, драматургов и журналистов, занимавших руководящие посты в академии, постоянно велись споры. После того как американскому журналисту Харрисону Формэну однажды довелось стать очевидцем собрания, где главенствующую роль играли эти перемещённые городские интеллектуалы, он понял, что побудило Мао к нападкам на их «высокомерный тон»:

Неофициальные вечеринки руководителей и руководимых, которые кое-кто из приезжих американцев окрестил «субботними деревенскими танцульками», происходили в Грушевом саду, прозванном так в более весёлые для коммунистов дни, когда им нравилось сравнивать себя с их предшественниками времен императоров — в данном случае с придворным театром для избранных времен тайского императора Мин Хуана. В этих освобождённых зонах девушка могла проявить личную эмансипацию, выбирая себе партнёра для танцев. Не был ей недоступен и сам Мао. Обратившись к Председателю, она могла уважительно попросить: «Председатель, потанцуйте со мной, пожалуйста»[177].

Музыка либо вымучивалась из поцарапанных пластинок на стареньком патефоне, либо исполнялась на месте оркестром, который совмещал в себе старые китайские скрипки, иностранные скрипки, губные гармоники, кантонскую цитру, музыкальную пилу и орган, оставшийся от миссионеров. Ещё более эклектичным было представление о том, что может служить танцевальной музыкой. В честь иностранных гостей игрались французские менуэты, венские вальсы, «джингл белз» и «янки дудл», а также обычная немалая доля традиционных китайских народных мелодий. Под такую музыкальную смесь здесь танцевали фокстроты, вальсы и медлительный «янгэ».

В этом государстве неприхотливого коммунизма вожди общались с массами под звуки музыки. Западные танцы, в которых тела партнёров соприкасаются, не были ещё запрещены. Формэн вспоминает по этому поводу:

Тот Мао, который развлекался с народом (что не получило отражения в официальной истории, которую он себе готовил), переходил также в это время от одного этапа руководства к другому, превращаясь из молодого революционного активиста в зрелого военного стратега и политического теоретика. Хотя тело его теряло худобу времен Великого похода, он сохранил единственный романтический символ, отличавший его от всех остальных,— длинную шевелюру[179]. Пока он переезжал с места на место по территории базы, выступая в своей излюбленной роли учителя, партийный орган — газета «Цзефан жибао» — обеспечил ему первую стадию культа личности, который на протяжении всех последующих лет то набирал силу, то слабел. В номере этой газеты от 14 декабря 1941 года его товарищ Сяо Сань восхвалял его как «нашего блестящего великого вождя, нашего учителя и спасителя»; в дальнейшем эти слова стали стандартной гиперболой.

По мере того как Мао разрабатывал принципы, посредством которых он за десять лет навербовал себе дисциплинированных сторонников, главной темой его произведений стало приспособление якобы универсальных марксистско-ленинских принципов к особым условиям Китая — по сути, поиски «национальной формы». Эти поиски, распространившиеся и на область культуры, привели к возникновению острых споров в Академии имени Лу Синя в мае 1942 года. Единственная официальная информация об этих бурных схватках — это бессвязный доклад Председателя, названный им выступлениями на яньаньском совещании по вопросам литературы и искусства. Ещё не установлено, в какой мере его доклад отражал эти споры, а не был личной полемикой или не признанным им плагиатом мнений покойного писателя-коммуниста Цюй Цюбо.

Ⅳ

По мнению Цзян Цин, в начале 70‑х годов положение в Яньани всё ещё оставалось неудовлетворительным, хотя оно, безусловно, было гораздо лучше, чем когда они жили там с Председателем. Даже и тогда неисправимым критиком их деятельности был Чжоу Ян. Хотя они старались создать в Яньани эгалитарное общество, он порочил их достижения, распространяя статьи об установившейся, как он воображал, возмутительной «классовой системе». По его словам, народ делился на «три сорта и девять классов», подразумевая, конечно, что им не удалось избавиться от своего иерархического прошлого.

Чтобы доказать свою правоту, Цзян Цин вынула из папки тонкую книжку — без заглавия и в бумажной обёртке,— изданную ограниченным тиражом[180]. Перелистывая страницы, она сказала, что впервые эти статьи появились в 1941 году, а в 1958 году, во время «кампании борьбы с правым уклоном», были перепечатаны. «Чистейшая клевета!» — воскликнула она. В 1941 году Чжоу Ян, в то время президент Академии имени Лу Синя, написал пьесу, в которой содержались такие оскорбительные намёки, как, например, замечание, что «на каждом солнце есть пятна» (блистательного Мао ещё в Яньани сравнивали с солнцем). В марте 1942 года Ван Шивэй опубликовал серию очерков под общим названием «Дикая лилия», где утверждал, что дикая лилия, самый красивый дикий цветок Яньани, произрастает из горькой на вкус луковицы[181]. С помощью этой цветистой метафоры он косвенно нападал на «бюрократизм» и «коррупцию» среди руководителей — давние недостатки, которые, как считали сами эти руководители, они преодолели. В это же время Дин Лин опубликовала статью о Международном женском дне, содержавшую исключительно резкую критику условий жизни женщин при коммунистическом правительстве Яньани. «Прочтите эти статьи,— сказала Цзян Цин,— и вы поймёте, почему Председателю пришлось взять на себя из-за них инициативу на яньаньском совещании».

Полемическая инициатива, проявленная Мао на этом совещании и в других случаях, стала искрой, которая разожгла огонь со всех сторон, гневно заявила Цзян Цин. Члены ЦК и Союза молодёжи (вероятно, выступившие, как и в Шанхае, в защиту Ван Мина) расклеивали стенгазеты, без конца клеветавшие на партию, армию и народ. Такая критика по адресу Председателя и его ближайших соратников из рядов ответственных товарищей подготовила почву для яньаньского совещания.

Стремясь сразу же отмести сомнения в своём собственном неизменно простом образе жизни, она сказала, что когда впервые приехала в Шанхай, то жила на чердаке, а в Яньани всегда жила в пещерах. Они с Председателем ели ту же пищу и носили ту же одежду, что и все трудящиеся. И тем не менее на неё клеветали, утверждая, что она переняла роскошный образ жизни «контрреволюционеров»!

В годы становления академии большинство преподавателей в какой-то мере походили на Цзян Цин. Это были профессиональные драматурги, писатели и музыканты с непоколебимой самоуверенностью, основанной на их прежнем опыте. Они медленно приспосабливались к коренным образом изменившимся обстоятельствам. Драматург Ма Кэ вспоминает, как литературоведы часами обсуждали греческую и римскую классику и великолепный европейский ⅩⅨ век. Некоторые актрисы, обучавшиеся на иностранных пьесах (имён Цзян Цин не назвала), столь увлекались ролью Анны Карениной, что ни о чём так не беспокоились, как о длине тени, которую будут отбрасывать на пол их ресницы[182].

Лучшие воспоминания Цзян Цин касались прогрессивной стороны деятельности академии. В начале 40‑х годов, когда она работала преподавателем отделения драмы[183], руководство стало настаивать, чтобы старые циклы опер на уже изжившие себя темы — о дворцовой жизни и учёных — были заменены разговорной драмой, которая в тот момент была самым гибким и многообещающим жанром. В числе упомянутых ею пьес на современные темы были «Пожар на аэродроме», «На реке Сунгари» и «Брат и сестра поднимают целину»[184].

Председатель впервые появился в академии, когда эти пьесы репетировались, Цзян Цин хорошо помнит, как они ему понравились. Они, безусловно, возбудили у него любопытство, ибо он начал обследовать другие виды деятельности академии. Чтобы ознакомиться с проблемами современной литературы и искусства, которые не были в центре его внимания, он втянул персонал академии в широкие дискуссии, в ходе которых были сформулированы проблемы, выдвинутые впоследствии на яньаньском совещании[185].

Как вспоминает Ма Кэ, за этим зондированием почвы по следовало умело организованное внезапное появление Мао Цзэдуна в академии в конце мая 1942 года с целью открытия знаменитого совещания. Слух о том, что в академию едет в своём маленьком автомобиле Председатель, распространился с быстротой молнии. Люди выбегали из своих пещер под моросящим весенним дождём и несли в аудиторию блокноты и чернильницы. Те, кто не попал в аудиторию, усаживались за дверьми на плацу. Председатель Мао, которого представил собравшимся Чжоу Ян, выступил перед ними с обзором сути состоявшихся незадолго до этого дискуссий об искусстве. Он поставил вопрос, который считал центральным: кому должны служить художники? Их академия, пошутил он, была только «маленькой Лу И» («Лу И» — прозвище, данное академии), тогда как освобождённые районы и более широкая борьба должны рассматриваться как «большая Лу И». Члены «маленькой Лу И» не должны оставаться в затворничестве, они должны выйти из него и проповедовать свою новую культуру в царстве «большой Лу И». Программная речь Председателя вызвала ожесточённые прения. Споры продолжались несколько дней, в течение которых мелкий весенний дождик превратился в грозовую бурю[186].

Но кто мог предвидеть иронию судьбы, которая проявилась уже в тот момент, а со временем стала ещё более очевидной? Хотя академию Мао Цзэдун создал в честь Лу Синя, положения, которые Мао отстаивал на совещании, были прямо противоположны позиции писателя. Так, выступая за «национальные формы» литературы для масс, Мао косвенно возражал против позиции Лу Синя, утверждавшего, что старые, «феодальные» формы не удастся наполнить новым политическим содержанием, и поддерживал противоположный тезис Чжоу Яна, согласно которому культурные формы, знакомые народу,— это как раз те формы, которые надлежит сохранить и наполнить новыми идеями, а именно коммунистической пропагандой и высочайшим уважением к Мао Цзэдуну. Поддерживая, следовательно, идеи Чжоу Яна, в прошлом противника Лу Синя, он тем самым нападал на ближайших последователей Лу Синя — Дин Лин, Ху Фэна и Ван Шивэя, храбро совершивших паломничество в Яньань. А Чжоу Ян, которого Цзян Цин так презирала по личным мотивам, твёрдо удерживал своё положение правой руки Мао в культурных делах в течение 20 лет после совещания, пока Цзян Цин не заставила снять его в самом начале культурной революции. К тому же и она сама, на словах также проповедуя принципы Лу Синя, полностью перечеркнула его установки своим грандиозным проектом, имевшим целью внести новый, пролетарский дух в старую культурную форму — пекинскую оперу.

В одной из наших бесед Цзян Цин сказала, что она присутствовала на яньаньском совещании в мае 1942 года. В каком качестве? В качестве секретаря Председателя; эта функция к тому времени уже заменила собой её преподавательскую и режиссёрскую работу в театре. Прения на яньаньском совещании, формально посвящённые вопросам литературы и искусства, фактически внесли ясность в различные проблемы, существовавшие в других областях. По тому, как люди выступали, она сразу могла определить, стоят ли они за Председателя или за его соперника Ван Мина, притязания которого на ортодоксию проистекали из советской теории, которую Председатель окрестил «правооппортунистической линией»[187]. Здесь она снова остановилась на моменте, игравшем центральную роль в её прошлом и в настоящем всего Китая: в области культуры оппортунистическая линия Ван Мина выражалась в тезисе о «литературе национальной обороны», который был выдвинут против сформулированного Лу Синем в середине 30‑х годов лозунга «Народная литература на службе национально-революционной войны». Мао принял лозунг Лу Синя, носивший пролетарский классовый характер, и взял его за основу для своего доклада на яньаньском совещании. Председатель повёл атаку на академию, сосредоточив внимание в своём выступлении на вопросах литературы. Но в то же время он обращался к гораздо более широкой аудитории, подпавшей под влияние Ван Мина, антагонизм которого по отношению к Председателю расплескался по всей Яньани и по всему Пограничному району[188].

Далее она заявила, что в партийной школе, где она училась, и в Институте марксизма-ленинизма не было представлено ни одного из произведений Председателя. Имелись там только произведения «28 большевиков», руководителем которых был Ван Мин. Единственным способом, посредством которого Председатель мог прорвать их «идеологическую блокаду», было держаться в стороне от других руководящих товарищей, идти в народ и выступать повсюду с лекциями об идеях, конкретно отвечающих его, народа, интересам. Завоевать себе последователей он мог только личным контактом с народом.

Возвращаясь к совещанию, она заявила, что заседания были продолжительными и хаотичными. Многие (их имена теперь замалчиваются) выступали по проблемам, связанным со своей специальностью. Председатель выждал своей очереди. Он начал с «красноречивой критики» репутации людей (в том числе и её самой), ответственных за постановку «Пожара на аэродроме», «На реке Сунгари» и «Брат и сестра поднимают целину». Его замечания по своей сути резко отличались от других выступлений. Они касались не только литературы и искусства самих по себе: они опирались на философию и политическую теорию. Ход дискуссии и сделанные Председателем выводы были суммированы в его статье «Выступления на совещании по вопросам литературы и искусства»[189]. В дальнейшем она перечитывала эту статью много раз, с каждым разом понимая её всё глубже. В ней Председатель поставил ключевые вопросы: следует ли писать о светлых или о тёмных моментах; каковы задачи данного произведения и каковы результаты; что должно служить нашими политическими и художественными нормами? Он также предупреждал, что те, кто описывает мрачные стороны жизни, не обязательно бывают великими, а те, кто превозносит её светлые стороны, не обязательно бывают важными людьми.

— Читайте её почаще,— настаивала она. (Полный текст статьи на китайском языке был доставлен мне на другое утро как часть моих «материалов для изучения».)

Обращаясь мысленно к вызовам судьбы, которые Мао всегда встречал в лоб, когда они строили свою жизнь вместе, Цзян Цин простодушно сказала: «Я боготворила Мао». Потом, вопросительно взглянув на меня, она спросила: «Профессор Уитке, а вы не хотите, чтобы ваши студенты боготворили вас?»

Удивленная её непосредственностью, я ответила отрицательно, добавив, что хочу, чтобы они были мной довольны, но не имею никакого желания быть боготворимой.

Она сразу же, улыбнувшись, добавила, что в процессе культурной революции Председатель постоянно боролся против поклонения себе, ибо оно было сопряжено с серьёзной опасностью. Мало того, кое-кто, стремясь в ходе борьбы, порождённой культурной революцией, одержать победу над ней, начал льстить ей, и их лесть становилась всё более неумеренной. Какое-то время она была глупа и позволяла обманывать себя, но затем поняла, как важно всегда сохранять гибкость в своей революционной тактике.

Быстрые переходы Цзян Цин от яньаньского совещания к культурной революции и обратно происходили в её уме автоматически, поскольку единственным идеологическим оправданием для её деятельности в ходе культурной революции служил трактат Мао о яньаньском совещании. Ни Мао в своих «Выступлениях», ни она в своём пересказе не сохранили для истории данных об источниках противоречивых взглядов на литературу, ставших первопричиной созыва яньаньского совещания. В какой-то мере довольно грубый, сталинистский, прагматический подход Мао к этому вопросу, столь важному для единства коммунистов в Китае, объясняется тем, что Маркс, Энгельс и Ленин не занимались систематически проблемами культурной резолюции. Прибегая к механическому языку, явно рассчитанному на то, чтобы у «изнеженных» интеллигентов забегали мурашки по спине, Мао назвал писателей «инженерами человеческих душ» (метафорическое определение, заимствованное Сталиным у Горького). Отталкиваясь от учения Ленина, он утверждал, что литература и искусство — это винтики в механизме революции[190]. Он сказал тогда:

— Совещание, которое мы сегодня открываем, должно помочь нам по-настоящему превратить литературу и искусство в составную часть общего механизма революции, в могучее средство сплочения и воспитания народа, в мощное оружие, которым мы будем разить врага вплоть до его уничтожения, в средство помощи народу в его единодушной борьбе с врагом[191].

Если писатели были «инженерами», то Академия имени Лу Синя была фабрикой культуры, работавшей в атмосфере, пронизанной необычными противоречиями. Её персоналу, не менее искушённому в области искусства, чем любое последующее поколение в Китае, рекомендовалось изобрести культурные формы, достаточно простые, чтобы завладеть простодушными умами «рабочих, крестьянских и солдатских масс» Китая, а в начале 40‑х годов это выражение было далеко не стереотипной фразой. Из сырьевых материалов их жизни фабриковались новые разговорные драмы и переделанные местные оперы. Популярной формулой было описание действий ловкого крестьянина, который помогает красноармейцам сорвать подлые замыслы японского мародёра. Такие наивные условности, рассчитанные на вкусы масс, неизбежно должны были оттолкнуть настроенные на более высокие материи умы интеллектуалов-«инженеров», привыкших писать пьесы со сложными и противоречивыми персонажами. Столкнувшись с этой дилеммой, проистекавшей из извечного неравенства таланта и образования, Мао потребовал систематически проводить меры, которые в своей основе должны были дополнять друг друга: давать новые произведения, обеспечивающие массам позитивную литературную жизнь, и исправлять — путём духовного очищения — упрямых интеллигентов, не подчинявшихся его установкам.

Чтобы покончить со старыми порядками, Мао рекомендовал интеллигентам покидать свои «башни из слоновой кости» (не исключая и клуб, каким стала Академия имени Лу Синя). Они подобно ему самому должны были общаться с массами. Писателям, музыкантам и артистам, издавна привыкшим работать в кругах элиты, надлежало читать стенгазеты, вывешиваемые массами, присутствовать на народных представлениях и слушать народную музыку. Только окунувшись в общую культуру, интеллигенты и художники, номинально «опролетарившиеся», теперь в качестве «работников культуры» станут «верными выразителями» интересов народа. Он писал: «Только являясь представителем масс, можно их воспитывать; только став учеником масс, можно стать их учителем. Если же будешь считать себя господином масс, возомнишь себя аристократом, важно восседающим высоко над „чернью“, то, какими бы великими талантами ты ни обладал, массам они не будут нужны и работа твоя будет бесперспективна»[192].

Мао также предупреждал писателей, что «холодная ирония и острая сатира», практиковавшиеся Лу Синем «в обстановке господства тёмных сил», когда все товарищи были лишены свободы слова, неуместны в условиях нового режима, который дал демократию и свободу всем революционным писателям и художникам. «Здесь мы можем говорить полным голосом, и нам незачем прибегать к туманным обинякам, которые затрудняют народным массам понимание произведения… Сатира будет необходима всегда. Но существуют различные виды сатиры: сатира, обращённая против врагов; сатира, обращённая против союзников; сатира, обращённая против людей из нашего же лагеря, причём в каждом случае наш подход должен быть различным. Мы отнюдь не против сатиры вообще и должны отказаться лишь от применения её без разбору»[193].

Это предупреждение продолжало нарушаться и вновь утверждаться, особенно в течение всего периода культурной революции, что явилось одной из причин, по которым эта статья имела такое огромное значение для Цзян Цин.

Ⅴ

В числе писателей, которые выступали на совещании против Мао и отказывались следовать его диктату в будущем, была отважная независимая Дин Лин. Обсуждая предысторию яньаньского совещания, Цзян Цин указала на обличительную тираду Дин Лин «Мысли о 8 Марта», которая явилась разрекламированной через печать пощёчиной обществу, гордившемуся достижением известного равенства между полами, а также экономического и политического равенства. То, что Цзян Цин не стала углубляться в суть высказанной Дин Лин критики, говорит о том, что поднятые Дин Лин вопросы были слишком щекотливыми, чтобы Цзян Цин могла их открыто обсуждать. Она мало что сказала и о женщине, выступившей с этим обвинением. Краткое ознакомление с жизнью Дин Лин проливает свет на то, почему её проницательность и откровенность подействовали на обнажённые нервы в несовершенном революционном обществе.

Дин Лин, родившаяся за восемь лет до Цзян Цин в провинции Хунань, откуда родом Мао Цзэдун, воспитывалась, как и первоначальное ядро революционных лидеров, в современных школах Чанша — столицы этой провинции. Здесь и началась продолжавшаяся всю её жизнь карьера Дин Лин как феминистки, представительницы богемы, инакомыслящей интеллигентки и политической деятельницы левого направления. Эти качества способны были поставить её на всю жизнь в невыгодное положение при любом правительстве, состоящем из людей, требующих единодушия и конформизма, то есть фактически подчинения.

В студенческие годы и Цзян Цин и Дин Лин стали писать в целях общения с антитрадиционным миром, возникшим после падения империи. Дин Лин так и осталась в этом мире, сделавшись самой яркой писательницей радикальных кругов 30‑х годов, а Цзян Цин отказалась от серьёзной писательской деятельности ради игры на сцене, которая привела её к карьере киноактрисы. В середине 20‑х годов Дин Лин также прельщала мысль о том, чтобы стать кинозвездой, но она с возмущением отказалась от этой мысли из-за сексуальной эксплуатации женщин антрепренёрами. Обе они учились в Шанхайском и Пекинском университетах, хотя Цзян Цин была связана с ними менее официально. Обе были членами Лиги левых писателей, а Дин Лин ещё в 1931 году стала членом коммунистической партии[194]. Гораздо более известная, чем Цзян Цин, «инакомыслящая», она также подвергалась преследованиям гоминьдана: в 1933 году была арестована и заключена в тюрьму, причём выпустили её на свободу только после сианьского инцидента в декабре 1936 года, когда Чан Кайши вынужден был освободить известных оппозиционеров. У обеих женщин была сложная сексуальная жизнь, но только Дин Лин осмелилась предать гласности свой личный опыт в характерном для современной литературы откровенном стиле. Обе были дружны с писателем-новеллистом Шэнь Цунвэнем — Цзян Цин как его студентка в университете Циндао, а Дин Лин — в рамках «классического треугольника», который она составляла вместе с ним и со своим мужем, писателем Ху Епинем, казнённым гоминьдановцами в 1931 году. Обе они преклонялись перед Лу Синем — Дин Лин с близкого расстояния, а Цзян Цин издалека. Дин Лин, зная Лу Синя лично и будучи сама писательницей, понимала, вероятно, его и все его установки глубже, чем Цзян Цин; её духовная близость и личная лояльность по отношению к нему и были, возможно, причиной, по которой она ополчилась на КПК за то, что та использовала в своих целях его первоначальную репутацию бунтаря против всякого тоталитаризма и нового бюрократизма.

Когда началась война, обе бежали в Яньань и стали штатными сотрудниками Академии имени Лу Синя. Каждая из них по-своему стала причастна к жизни Мао. Его тесная дружба с Дин Лин, делавшая возможными их многочасовые беседы в его пещере, рассматривалась как увлечение — так по крайней мере интерпретировали это те, кто полагал, что её в конце концов отвергли[195]. Как бы там ни было, Мао женился на Цзян Цин, но открыто сохранил уважение к Дин Лин, несмотря на разногласия, проявившиеся между ними на яньаньском совещании. Какой бы «духовной чистке» она ни подвергалась, это не подорвало её независимой позиции в последующие 15 лет. Она открыто поднимала свой голос во время кампании «ста цветов» в 1956—1957 годах (в течение тех нескольких недель, когда каждого призывали свободно высказываться), и её сбили только в ходе следующей кампании («борьба с правыми оппортунистами» в 1957—1958 годах). По слухам, её, деятельницу, ставшую самым блестящим символом независимости женщин в революционной ситуации, унизили до того, что сделали уборщицей в Союзе писателей. Данные, которые свидетельствовали бы о её последующей реабилитации, отсутствуют, хотя в середине 70‑х годов она была ещё жива[196].

В Шанхае Цзян Цин не была знакома с Дин Лин, ибо та находилась в заключении почти всё время, пока Цзян Цин там жила. Впервые их пути сошлись в Яньани, где Дин Лин пользовалась значительным авторитетом и доверием как редактор партийного печатного органа «Цзефан жибао». Однако получилось так, что Дин Лин и её друзья-интеллигенты оскорбили руководящих товарищей, поскольку высмеивали институт брака. Рассматривая равенство полов как необходимое условие жизни в подлинном коммунистическом обществе, они считали, что кое-кто из коммунистических лидеров, подобно конфуцианским лидерам в прошлом, всё ещё полагает — возможно, подсознательно,— что женщины нуждаются в контроле.

В статье Дин Лин «Мысли о 8 Марта», написанной после того, как Мао сошёлся с Цзян Цин. высмеивались общие притязания лидеров на то, что они революционизировали положение женщин. Дин Лин показала, что, несмотря на борьбу за равенство полов, которую китайцы, получившие современное образование, вели с начала века, в стране всё ещё царит мужской шовинизм. Не называя имен, она заявила, что в самом невыгодном положении находятся жёны лидеров.

Говорят, писала Дин Лин, что условиям жизни женщин в Яньани уделено много внимания и что их положение лучше, чем положение женщин во всех других районах Китая. Но и Яньань не исключение. Социальный нажим и поныне вынуждает женщин вступать в брак, а тех, кто сопротивляется (как она сама), осуждают. Их уговаривают рожать детей, но, как убеждаются матери, обеспечить их детям уход почти невозможно, и они не в состоянии вернуться на работу, как этого требует новое общество. Такие социальные условия вынуждают женщин становиться классическими буржуазками — «Норами, возвращающимися домой». После десяти лет домашней жизни женщины, бывшие прогрессивными до замужества, деградируют, становясь «отсталыми жёнами». В современной Яньани «отсталость» или «недостаток политической чистоты» стали самой частой причиной, по которой мужья ходатайствуют о разводе с жёнами.

В старое время, писала далее Дин Лин, женщину можно было только пожалеть. Но в наше время недовольство женщины, которую вынуждают страдать, превращается в стремление к возмездию. «Так тебе и надо!» — говорит она мужу. Дин Лин открыто сочувствовала специфическим слабостям и уязвимости представительниц её пола. Ошеломлённые натиском социальных сил, женщины, по словам Дин Лин, не в состоянии «подняться над своим временем», мыслить теоретически и поступать решительно. Стремясь к равенству, они вынуждены заботиться о своём здоровье, использовать весь свой интеллект, действовать ответственно и без колебаний, быть готовыми к страданиям.

Очевидно, Дин Лин и Мао долго находились под взаимным влиянием присущей им обоим уникальной внутренней силы. Но стремление Мао вытравить какую бы то ни было критику в адрес яньаньского нового общества, а следовательно, и в адрес его самого в конце концов побудило его изгнать эту необычную и удивительно талантливую женщину из революционного общества избранных, подобно тому как он это уже сделал в отношении многих своих соратников, ставших, с его точки зрения, политически вредными. Как и всем женщинам, наделённым богатым политическим воображением. Дин Лин, поднявшейся выше своего поколения, суждено было испытать немало страданий, сначала — в эпоху гоминьдана — в Шанхае, теперь в Яньани и, наконец, в Пекине. Пока она имела доступ к печати и радио, она продолжала мыслить и говорить языком независимого революционера. И этой своей позиции она оставалась верна до тех пор, пока кампания по борьбе с правыми, развернувшаяся в конце 50‑х годов, не заставила её замолчать — теперь уж, по-видимому, навсегда.

Живущую в тени своего мужа, отвергнутую интеллектуальными кругами и не имеющую собственной опоры в коммунистической организации женского движения, Цзян Цин, несомненно, огорчило публичное разоблачение Дин Лин. Тем не менее в конечном счёте она поступила так, как ей советовала Дин Лин. После ряда лет неприметного существования рядом с Мао она отвергла ревизионистскую роль «Норы, возвращающейся домой», которую ей навязали её завистливые коллеги. Пустив в ход свой ум, она разработала собственные политические сценарии и ринулась в мир самостоятельно. Однако, даже став национальным лидером, Цзян Цин не смогла избежать страданий, порождённых тем вызовом, который она бросила ложным, но, видимо, незыблемым законам взаимоотношения полов.

«Я тоже солдат,— гордо заявила Цзян Цин в ходе нашей беседы в Пекине, словно желая рассеять возможные сомнения на этот счёт.— Во время Освободительной войны я была политическим инструктором в отряде и подчинялась непосредственно штабу Северо-Западного театра военных действий. У меня и сейчас есть воинское звание».

Когда в Кантоне Цзян Цин вернулась к этой теме, личные воспоминания в её рассказе соседствовали с недавно изученным материалом. Готовясь к встрече со мной, она прочитала дневники, предназначавшиеся для ЦК, и написанные его членами, о повседневных событиях похода из Яньани в Пекин. Дневники проделали весь путь в специальных ящиках. К этим записям она присоединила выполненные от руки карты, подробные данные о боях, количестве войск и общее описание нескольких театров военных действий. В последние дни, потраченные на заметки о периоде в три с половиной десятилетия (1937—1972), она, по собственному признанию, очень устала, и всё же беседа об этих бурных временах доставляет ей огромное удовольствие. Слишком долго она носила воспоминания о событиях тех лет в себе, не имея возможности ими поделиться. Иностранцы должны понять, подчеркнула она, что историю этого периода знаем только «мы» (руководящие товарищи), только «мы» в состоянии нарисовать полную и точную картину того, что происходило тогда в стране.

Вести авторитетный разговор о войне издавна было привилегией мужчин, и ей это не всегда легко удавалось — минутами Цзян Цин вела себя удивительно по-женски. Во время вечерней беседы, длившейся около семи часов, она то вдруг прерывала свой рассказ об истории войны и с сияющей улыбкой указывала на стены (их украшали увеличенные фотографии образцов каллиграфии Председателя), то начинала нервно теребить крохотные гирлянды жасмина и орхидей на своём веере или поправлять цветочки, которые прикрепила к моему вееру.

Прежде чем приступить к серьёзной вечерней беседе, она поднялась, провела меня через холл в длинную комнату с высоким потолком и пригласила присесть рядом с ней на огромный бежевый диван. Перед нами на низком длинном столике стояли кружки с чаем, настоянным на засушенных цветах; их аромат, наполняя влажный воздух, струился над деревянными тарелками с экзотическими свежими овощами. Она описала их, как ботаник и поэт, ни разу не прибегнув просто к эстетической оценке их естественной красоты и запаха. На тарелках были симметрично разложены прозрачные ломтики толстого стебля лотоса и крупные семена лотоса. Цзян Цин ловко вытащила розоватые колючки из плода, который внутри оказался хрустящим и белым. Самое странное, даже жутковатое впечатление производили «глаза» феникса: растущие на южных деревьях длинные стручки лопаются, и в каждом оказывается одно большое чёрное зерно — как зрачок глаза. Эти тёмные глаза феникса, символ женского начала в традиционной китайской иконографии, пристально смотрели на нас, а мы палочками доставали их и ели. Рыхлые зёрна имели своеобразный, но приятный вкус.

Поднявшись, Цзян Цин жестом предложила мне пройти в другой конец комнаты, где на двух больших столах лежало шесть отлично выполненных от руки карт. Их только что подготовили для неё в Пекине под руководством товарища Ван Дунсина (телохранителя Мао в годы гражданской войны)[197]. Товарищ Ван обычно консультировал Председателя при решении военных вопросов и сопровождал его в походе на Северо-Запад. Цзян Цин считала его блестящим военным историком и сказала, что все записи по части военных действий подготовил для нашей встречи он. Но сейчас присутствует другой, не менее видный военный специалист, товарищ Чжан Цинхуа. Необычно высокий и с удлинённой формой головы, он стоял по другую сторону стола с картами. Поглощённый работой, он, кажется, смутился при нашем внезапном появлении.

Во время кампании в Северной Шэньси, продолжала Цзян Цин, товарищ Чжан Цинхуа командовал отделом по подготовке боевых операций. Сейчас он руководит Национальным бюро общего инспектирования. Его военный опыт позволит ему говорить о военной истории живо и конкретно, хотя исчерпывающий анализ основных принципов дается в произведениях Председателя Мао. Но ни её рассказ о конкретных событиях, ни сообщение Чжан Цинхуа не будут «сухими», пообещала Цзян Цин. Впрочем, в ходе беседы Чжан лишь указывал на больших картах места событий, о которых рассказывала Цзян Цин, и вежливо, без комментариев, соглашался с её точкой зрения.

«Очень много искажено, много лжи и клеветы — предупредила Цзян Цин, говоря о собственной роли в Освободительной войне.— Но разве я была бы настоящим китайским коммунистом, если бы враги не нападали на меня? Вот вам один пример: во время боёв в Северной Шэньси я постоянно вела политработу в армии. И всё же находятся люди, утверждающие, будто я шила обувь. Другие говорят, что, как только я обнаружила на себе первых трёх вшей в Яньани, я сразу же сбежала. Они не знают, что, когда я совершала переход с войсками, у меня снова появились вши. В те дни иметь вшей значило быть революционером!»

«Мы говорим вам всё это не только ради вашей книги,— продолжала Цзян Цин.— Ваш приезд к нам, ваше присутствие здесь побудили нас объяснить всему миру этот период нашей военной истории». Она собиралась остановиться главным образом на военных событиях на Северо-Западе, свидетельницей которых она была.

Так Цзян Цин перешла к обстоятельному рассказу о том, что происходило в те годы, вкрапливая в него подробности из своей частной жизни. Свое повествование она ограничила Северо-Западным театром военных действий, не касаясь других театров, поэтому ни слова не было сказано о подвигах маршалов Пэн Дэхуая, Лю Бочэна, Чэнь И и Линь Бяо. Не останавливалась она детально и на дебатах о стратегии и неудачных попытках заключить перемирие. Эти дополнения мы можем внести сами.

9 августа 1945 года Советский Союз занял Маньчжурию, освободив, таким образом, северо-восточный район Китая, который в течение 13 лет принадлежал японцам; они называли его Маньчжоу-го. Управлял этим колониальным королевством марионеточный император Маньчжурии Пу И в окружении последователей конфуцианства.

В тот же день американцы сбросили на Нагасаки атомную бомбу и положили конец второй мировой войне. 14 августа Япония капитулировала.

В течение 14 лет коммунисты и гоминьдановцы вели непрекращающуюся борьбу против японских захватчиков; теперь же, когда общий враг был повержен, оказалось, что они противостоят только друг другу. К моменту капитуляции Японии армия гоминьдана почти втрое превосходила по численности армию коммунистов и располагала в пять раз большим количеством оружия. В распоряжении гоминьдановцев имелись значительные военно-воздушные и военно морские силы; у коммунистов флота и авиации вообще не было. Принимая во внимание это неравенство сил, наблюдатели склонны были верить, что в ближайшее время правительство гоминьдана восстановит порядок в стране. Ведь именно оно контролировало крупные города, финансы, печать и другие общественные артерии, а также пользовалось международным признанием. В этих условиях правительство США, пренебрегая неблагоприятной для гоминьдана информацией, поступающей в течение последнего года от американских наблюдателей из Яньани и других городов Китая, решило снабдить гоминьдановцев военной техникой; в результате армия гоминьдана превратилась в самую мощную военную силу в Азии. Насколько эффективно эта техника использовалась, покажет будущее. Какая из сторон добилась поддержки китайского народа (в старые времена это называлось «получить мандат», а на современном языке — «завоевать массы»), тоже покажет будущее.

Сразу же началась борьба за то, кто возьмёт верх. Главнокомандующий коммунистическими силами Чжу Дэ отдал приказ всем коммунистическим подразделениям занять все города и овладеть линиями связи, которые ранее находились в руках японцев и их китайских марионеток. Гоминьдановцы отменили этот приказ, распорядившись, чтобы все подразделения оставались на своих местах до официального принятия гоминьданом капитуляции Японии. Это попытка «украсть у народа плоды победы» — протестовали коммунисты. Поскольку два противостоящих лагеря зашли в тупик, Мао Цзэдун принял приглашение Чан Кайши провести переговоры в Чунцине.

26 августа Председатель Мао, вице-председатель Революционного военного совета Чжоу Эньлай, генерал Ван Жофэй и посол США Патрик Хэрли прилетели в столицу гоминьдана Чунцин для переговоров[198]. Шли недели, а переговоры всё продолжались. Наконец 10 октября было достигнуто предварительное соглашение, по которому Политический консультативный совет в составе представителей всех партий должен был сформировать новое правительство и выработать конституцию, а совместный комитет КПК и ГМД — заняться организацией армии на общенациональной основе. Предполагалось, что гоминьдановцы пойдут на политические уступки, а коммунисты — на военные. Пока велись переговоры, между противоборствующими группами постоянно вспыхивали мелкие военные стычки, и к 11 октября, когда Мао вернулся в Яньань, окончательное соглашение не было достигнуто; не было оно достигнуто и в декабре, когда посла Хэрли, который не смог примирить стороны, заменила миссия во главе с генералом Джорджем Маршаллом. Чжоу Эньлай, с 1944 года постоянно участвовавший в чунцинских переговорах, остался там для выработки вместе с представителями гоминьдановцев и американцев соглашения о прекращении огня, а также для того, чтобы заложить основы создания послевоенного правительства.

К весне 1946 года взаимное недоверие настолько возросло, что мирное урегулирование разногласий между давними противниками стало невозможным. В Северном Китае и Маньчжурии перемирие то и дело нарушалось. В январе 1947 года, не выполнив свою миссию по созданию коалиционного правительства, улетел из Китая генерал Маршалл: слишком сложным оказалось объединить гоминьдан, чьё политическое искусство и популярность в народе были на столь низком уровне, что американцы боялись даже в это поверить, и коммунистов, чья идеологическая решимость и военные цели отличались таким максимализмом, который не давал возможности заключить приемлемый для обеих сторон договор.

В феврале 1947 года представители коммунистов в Политическом консультативном совете, заседавшем уже год, вернулись на американском самолёте в Яньань. Несколько дней спустя гоминьдановцы напали на столицу красных и захватили её. К середине года страну уже раздирала на части братоубийственная война. Семь коммунистических «освобождённых районов» превратились в семь театров военных действий[199].

Когда Цзян Цин возобновила беседу и перешла к третьему периоду революционной гражданской войны (по партийной хронологии)[200], сфера описываемых ею событий то сужалась, то (когда от личных воспоминаний она переходила к коллективным) расширялась. Я отметила, что от личного «я» она перешла к коллективному «мы». О подобной подмене писал и Эдгар Сноу, которому Мао рассказывал о событиях своей жизни, относящихся к 30‑м годам. Особенно заметен был этот переход, когда речь зашла о создании Красной армии: «Его рассказ начал выходить за рамки „личной истории“ и как-то неуловимо превращаться в описание великого движения, в котором он хотя и играл ведущую роль, но как личность отошел на второй план. Вместо „я“ он говорил „мы“. Не было больше Мао Цзэдуна — была Красная армия. Вместо субъективного восприятия событий одним человеком давался объективный отчет свидетеля, которого волновало изменение судьбы народа с исторической точки зрения»[201]. У Цзян Цин коллективное «мы» ограничивалось главным образом периодом Освободительной войны. Позднее, когда она стала рассказывать о других битвах — внутрипартийных либо борьбе внутри её самой,— «я» появилось снова.

Ⅰ

«Думаю, что главу об Освободительной войне конца 40‑х годов можно было бы назвать „Годы битв и сражений против врага и пережитков прошлого“»,— начала Цзян Цин. Во всей истории революции, заявила она, период войны на Северо-Западе с 13 марта 1947 года по 12 июня 1949 года был самым трудным, но и самым важным для будущего развития. Поскольку о событиях этих двух лет она знала по личному опыту, впоследствии под её руководством некоторые из них получили отражение в искусстве. Концерт «Хуанхэ» и революционные оперы «Шацзябан» и «Красный фонарь»[202] показали всю важность этого периода.

Когда началась война, коммунисты укрепились на своих северо-западных базах, контроль над которыми они установили после Великого похода. В течение 12 лет, с 1935 по 1947 год, гоминьдановцы ни разу не осмелились нарушить границы красных районов; они малодушно прятались в горах О Мэй[203]. Упоминание этих прекрасных гор в провинции Сычуань вызвало в памяти Цзян Цин чудесные, как она выразилась, строки из «Баллады о Лушани», написанные танским поэтом Ли Бо. «Я был безумцем из Горной страны»,— продекламировала она и, прервав себя, сказала, что обязательно даст мне экземпляр этой поэмы.

Снова став серьёзной, она добавила, что по возвращении в Америку мне следует при самостоятельном изучении этого периода обратить особое внимание на работы Председателя Мао о войне сопротивления: «О затяжной войне», «О стратегических проблемах в период войны сопротивления», «О партизанской войне», «О новой демократии» и «О коалиционном правительстве». Все эти работы можно найти во втором и третьем томах «Избранных произведений» Мао. Цзян Цин очень рекомендовала мне прочитать их.

На карте, относящейся к периоду с августа 1945 года по июнь 1946 года, она показала мне, какие территории находились в руках коммунистов во время капитуляции Японии в августе 1945 года, а какие — в руках врага (гоминьдановцев). Конец второй мировой войны положил конец и войне сопротивления, которую вели главным образом 8‑я армия (командующий Чжу Дэ) и Новая 4‑я армия (командующий Чэнь И). Однако, подчеркнула Цзян Цин, руководил действиями обеих армий Председатель Мао.

После капитуляции Японии КПК оказалась в исключительно невыгодном военном положении по сравнению с гоминьдановцами. В 1945 и 1946 годах численность коммунистических войск составляла 1,2 или 1,3 миллиона человек, под их контролем находилось 130 миллионов жителей, тогда как численность войск противника составляла 4,3 миллиона человек и он контролировал свыше 300 миллионов жителей. Усилению армии Чан Кайши способствовали американские империалисты, снабжавшие его самолётами и военными кораблями для транспортировки войск. Когда коммунисты постепенно стали брать верх над Чан Кайши, он «любезно» позволил им присвоить немалую часть оружия, поставленного американцами. Коммунисты прозвали его «начальником транспортной службы».

Цзян Цин продолжала перечислять статистические данные, относящиеся к ведению боёв, количеству войск, трофеям и потерям в людях и оружии, потом, заметив, что я старательно всё записываю, сказала весело: «Не утруждайте себя, я дам вам эти таблицы».

— Это будет прекрасный справочный материал,— благодарно ответила я.

Она вскинула голову, словно я нанесла ей обиду, и воскликнула:

— Эти материалы совершенно подлинные! Ничего фальшивого в них нет!

Я никак не ожидала такой вспышки гнева, но вдруг поняла, что допустила семантическую ошибку. «Справочные материалы» так и переводятся на китайский («цанькао цзыляо»), но китайцы применяют этот термин по отношению к материалам сомнительной надёжности, пользоваться которыми надо с оглядкой. Рассмеявшись, я извинилась и объяснила недоразумение.

Несколько раздражённо возобновив разговор, Цзян Цин сказала, что в середине 40‑х годов американские империалисты решили во что бы то ни стало осуществить посредничество между Чан Кайши и силами красных. Для этого они создали группу из трёх человек, однако сделано это было явно только в интересах Чан Кайши. В конечном счёте обе стороны были вынуждены подписать соглашение 10 октября 1945 года, после чего Председатель самолётом вернулся в Яньань[204]. Однако едва он приземлился, как Чан Кайши возобновил гражданскую войну.

Когда Чан Кайши «сорвал» соглашение от 10 октября, Председатель выработал следующую стратегию: силы красных захватят инициативу, поначалу словно бы уступив её. Они сдадут маленькие и средние города, и противнику придётся разбить свои войска на гарнизоны, что приведёт к распылению его сил и большей уязвимости. Другая хитрость заключалась в том, чтобы заманивать небольшие отряды гоминьдановских войск в ловушки («карманы»), устроенные частями Красной армии, и уничтожать противника. Руководство партии также решило, что боевые действия следует ограничить своей территорией — она лучше известна и на ней можно осуществлять более эффективный контроль.

Чтобы компенсировать неравенство в численности войск и количестве вооружения, красные силы применили партизанскую тактику активной обороны: свои ограниченные силы они сосредоточивали на уязвимых местах противника. Общая задача заключалась в том, чтобы уничтожить противника — в политическом смысле, поспешно добавила Цзян Цин, не в физическом. С военнопленными коммунисты обращались гуманно, предоставляя им выбор: либо перейти на сторону коммунистов, либо вернуться к гоминьдановцам. Тем, кто желал вернуться к своим, предоставлялся для отъезда транспорт. Однако возвращаться почти никто не хотел — об этом Цзян Цин скажет позже.

«Председатель Мао настоял на том, чтобы остаться на этом театре военных действий (Северо-Западном) и отсюда руководить борьбой по всей стране. Он командовал двумя армиями — нашей и противника. Противника он заводил в такие места, где наши войска могли дать им хорошую взбучку. Я сама была свидетельницей претворения в жизнь его искусства полководца. Это был решающий период, и очень важно, чтобы вы поняли тогдашнюю ситуацию. Противник имел две ударные группировки: одну в Восточном Китае, в Шаньдуне, где мы отступили к полуострову Цзяодун, другую на Северо-Западе, направленную в сторону Северной Шэньси. Противник сосредоточил там войска численностью 200 тысяч человек (распространяя сведения, что их даже 300 тысяч), мы же могли противопоставить им всего 20 тысяч воинов, то есть десятую часть. Однако очень многих врагов мы уничтожили. При этом мы продолжали вести бои по всей стране».

Позднее она уточнила своё первое сообщение об уходе из Яньани, добавив, что при наступлении группировки противника в районе Цзяодуна был разрушен её родной город в уезде Чжучэн. На этот раз, по её оценке, войска противника превышали по численности войска народной армии в девять раз: в 1947 году они насчитывали 300 тысяч человек (как-то в третий раз она заявила, что в период отхода из Яньани у противника было 230 тысяч человек), а народная армия — 25 тысяч (эта цифра тоже выше названной ранее)[205]. Но, как определил Председатель Мао, у коммунистов в отличие от гоминьдановцев ноги длиннее. Ведя бои во внутренних районах страны, противник накидывался на коммунистов, словно слепой, не представляя, где они, как сосредоточены их силы. Чем дольше продолжалась война, тем больше симпатии народа переходили на сторону коммунистов. В большинстве районов, через которые они проходили, коммунисты осуществляли земельную реформу и снижали арендную плату; благодаря этим политическим мерам им постепенно удалось завоевать поддержку масс.

Ⅱ

Воздушные налёты гоминьдановцев на Яньань, вспоминает Цзян Цин, начались, кажется, 12 марта 1947 года. Они положили конец длительному периоду затишья. Яньань, положение в которой оставалось стабильным более десяти лет, была разрушена и растерзана. Круто изменилась и жизнь самой Цзян Цин. Внезапный уход из города и связанные с ним последующие невзгоды закалили её характер, заострили политическое сознание. Такое же влияние оказало на многих её близких товарищей участие в Великом походе.

Их уходу, продолжала она, предшествовали длившиеся несколько дней налёты с воздуха: противник начал выполнять свою программу стратегических бомбардировок. Командиры полков гоминьдановского 29‑го армейского корпуса Лю Кань и Дун Чжао послали на Яньань около 50 самолётов (американские B‑24 и P‑52), которые бомбили пространство в пяти милях от центра Яньани. Несмотря на столь мощную атаку, под огнём не погиб ни один из наших людей, горделиво заметила она.

Голос Цзян Цин смягчился, когда она вспоминала, как во время воздушного налёта она с маленькой дочкой Ли На направилась в укрытие. Там они вместе с другими пели, чтобы отгонять страх. Когда наступила ночь и отблески пожарищ осветили поля, кое-кто решил вернуться из укрытия к своим пещерам. Как только бомбёжка немного стихла, Цзян Цин с дочкой последовала за другими. Все вместе шли они по искорёженным полям и пели военные песни. Впоследствии, холодно заметила она, оба вражеских командира, Лю Кань[206] и Дун Чжао, были убиты своими же людьми.

Из-за воздушных налётов, продолжавшихся несколько дней, и было решено уйти из Яньани. Необходимо уяснить себе, подчеркнула Цзян Цин (чтобы развеять явно складывающееся впечатление, будто коммунисты сдали столицу и, следовательно, «потеряли лицо»), что они решили уйти по собственной инициативе. Поначалу большинство руководящих товарищей и войска не хотели покидать эту базу, построенную почти голыми руками на скудной земле. Они хотели лишь отойти к пункту непосредственно на восток от Хуанхэ. Командир Хэ Лун — военный историк и член ЦК с 1945 года — предложил другой стратегический план, но Председатель его отверг. Командирам было не так-то просто, признала она, заставить своих людей выполнять приказы Председателя. Даже после эвакуации из столицы Внутренней Монголии Калгана (11 октября 1946 года) во время отхода из Яньани среди партийного руководства находились «вредные элементы», выступавшие против решения Председателя продержаться в Яньани хотя бы ещё несколько дней. Когда операции были прекращены и началась подготовка к походу, Цзян Цин слышала, как некоторые упрямые товарищи из самых лучших побуждений (она это знает) говорили, что Председателю (и как подразумевалось, и им самим) опасно оставаться в этом окружённом районе. Она сообщила об их беспокойстве Председателю, который гневно бросил ей: «Ты трусиха! И если хочешь оставаться трусихой, присоединяйся к ним!»

Она осталась с Председателем — единственная женщина-коммунистка, не покидавшая Яньань до последнего мгновения. Она чувствовала, что кто-то близкий должен поддерживать Председателя в этот трагический период.

Председатель, чтобы показать, что задержка с отъездом его не беспокоит, проводил на редкость много времени с шестилетней Ли На. Днём, когда всё вокруг просматривалось, он без опасения играл с ней, а вечером ребёнка охраняли несколько человек. В эти последние дни в Яньани Цзян Цин, ведя политическую работу, часто брала с собой Ли На. Для выполнения специальных заданий им приходилось перебираться через реки и труднопроходимые участки. Ли На с непривычки плакала и умоляла вернуться домой.

Между прочим, вспомнила Цзян Цин, когда к уходу из Яньани всё было готово, к ним обратилась Анна Луиза Стронг с просьбой взять её с собой в поход. Но они решили, что для этого ей слишком много лет (52), и отговорили её, после чего она выехала из Китая. Но связь с ней не была утеряна — после освобождения [Китая] она вернулась.

18 марта войска были отозваны с фронтов. 1‑я армия, из восьми бригад, насчитывала 25 тысяч человек. Командовал ею Пэн Дэхуай. Людей разделили на две колонны, в каждой колонне был свой командир. Цзян Цин ещё раз подчеркнула, что отход войск имел стратегическое значение, был заранее обдуман и осуществлялся обеими колоннами в полном боевом порядке.

Войска изготовились к маршу во второй половине дня.

Холод пронизывал до костей, выщербленная земля, покрытая снегом, скользила под ногами. В сумерках, около 6 часов, войска начали движение, оставляя позади опустевший город[207].

Председатель ехал в джипе, но это было преимущество, связанное с риском. Не успели войска достичь к вечеру Люцзяцюя, лежащего в нескольких милях к северу, как противник засёк джип с воздуха и обстрелял его из пулемёта. Никого не ранило, но крышу пробило. С этих пор солдаты стали маскировать джип листвой. (Найденные после этого нападения гильзы свидетельствовали о том, что противник пользуется тремя типами пуль — все американского происхождения: бронебойными, разрывными и зажигательными.)

Вскоре с неба посыпался дождь пуль, однако Цзян Цин не испытывала, как можно было бы ожидать, особого страха. Излишнего безрассудства никто, впрочем, тоже не проявлял, признала она; большинство пряталось в укрытиях.

Всё же были моменты, когда Цзян Цин охватывала паника. После первого налёта на Люцзяцюй она и Председатель не могли найти свою дочь Ли На, которая должна была находиться под надёжной охраной. Конечно, их ужаснула мысль о том, что ребёнок убит или потерялся, как это произошло с другими детьми Председателя раньше, во время Великого похода. После настойчивых поисков они обнаружили Ли На в доме какого-то крестьянина, приютившего девочку. Она весело играла, не подозревая о нависшей опасности. В целях безопасности было решено отправить Ли На к Дэн Инчао, которой приходилось вести политическую работу в разлуке со своим мужем Чжоу Эньлаем далеко от местонахождения штаба Северо-Западного театра. Больше года прожила Ли На под надзором Дэн Инчао. Они сильно привязались друг к другу, с улыбкой сказала Цзян Цин. Ли На до сих пор называет Инчао «мама Дэн».

Поход возобновился следующим вечером. Днём они отдыхали, ночью двигались, постепенно наращивая темп. На третий вечер они добрались до Гаоцзясяня, лежащего в нескольких милях к северо-востоку. Там были разработаны планы боёв, включая бой у Цинхуабяня. К этому времени Председатель подверг некоторым изменениям состав ЦК.

В период ухода из Яньани ЦК был назван 3‑м отрядом. В него входили четыре группы. Цзян Цин назначили политическим помощником в 3‑м отряде. Этот пост она занимала в течение почти всего похода. Теперь же Председатель решил разделить ЦК на две группы: Рабочий комитет (известный также как Фронтовой комитет) и Тыловой комитет. Назначения производил Чжоу Эньлай, который во время Северо-Западной кампании был заместителем председателя Военного комитета ЦК[208]. В состав Фронтового комитета вошли Председатель Мао, Чжоу Эньлай, Жэнь Биши и Лу Динъи. А также Лю Шаоци, после небольшого раздумья добавила она[209]. Ответственным за работу Тылового комитета был назначен Е Цзяньин.

Гоминьдановские части находились за горами Утай, и Мао, умело маневрируя, вёл войска на запад в направлении Великой стены. Чтобы их не мог заметить противник, войска двигались только ночью. Фактически они были в пути почти каждую ночь, через каждый час устраивая десятиминутный привал. Председатель возглавлял одну колонну, другая колонна двигалась отдельно по другому берегу реки Хуайчжу.

Они шли и шли. Казалось, этому ночному маршу не будет конца. Кое-кто из молодых, присоединившихся к ним недавно, едва волочил ноги. Некоторые падали от изнеможения. Им ничем нельзя было помочь. Сама Цзян Цин находилась в более выгодном положении — она ехала верхом. Она вспомнила, как какой-то мальчик лет 14—15 схватил её лошадь за хвост и пошёл следом, чтобы не упасть. Её силы также были на исходе, и её пугала мысль, что она может заснуть, упасть с лошади и разбиться. Какая польза будет от неё тогда товарищам? Чтобы взбодриться, она заставляла себя петь революционные песни и разрешала себе заснуть не раньше трёх часов утра. Её общее плохое состояние усугублялось хроническим заболеванием желудка, от которого она страдала с самого детства (одно из многих упоминаний об изменениях её физиологических функций). Обычно у неё повышенная кислотность. Здесь же, в горах, на большой высоте кислотность, наоборот, понизилась, появились другие нарушения в области желудочно-кишечного тракта.

31 марта 1947 года они прибыли в Цюцзяпин, расположенный на берегу реки Хуайчжу. И здесь ей как-то попался на глаза солдат из их роты, который носил военную фуражку с эмблемой гоминьдана! Она гневно потребовала, чтобы он снял фуражку. Для большей наглядности Цзян Цин сняла собственную восьмигранную фуражку с красной звездой, выхватила у него гоминьдановскую и, надев её на себя, свирепо уставилась на солдата. Другие товарищи, видевшие этот обмен, сердито смотрели на неё. Но она стояла на своём: она показала молодому солдату и всем присутствовавшим при этой сцене, что в их стан просочились правые оппортунисты, которые учат солдат носить на фуражках гоминьдановский значок вместо красной звезды — символа коммунистической партии[210]. В спор вступил Ли Вэйхань, в то время ректор партшколы. Увидев, что Цзян Цин надела фуражку солдата, он крикнул:

«Сейчас же сними эмблему гоминьдана!»

«Да, гоминьдан и коммунистическая партия воюют! — воскликнула она в ответ.— И любой, кто ещё носит эмблему гоминьдана, пусть подчиняется ей, ведь она — политический инструктор!»

Они продвигались всё дальше, держась близко к горам, пока не выбрались на равнину. Во время десятиминутных привалов после каждого часа ходьбы они притоптывали на месте, чтобы хоть как-то согреться на пронизывающем холоде. На Цзян Цин было меховое пальто, но и оно не спасало — она всё равно промерзала до костей. Кто-то из товарищей пустил по кругу небольшую бутылку со спиртом — и сразу стало теплее.

Они продолжали свой путь, следуя заведённому порядку: выходили с наступлением сумерек, шли всю ночь, а на рассвете разбивали лагерь и спали большую часть дня. (Даже после Освобождения многие лидеры старшего поколения, в том числе и Цзян Цин, сохранили эту привычку — работать ночью и спать днём.) В начале апреля они продолжали продвигаться на запад, и пятого числа прибыли в Цинъянча, где пробыли несколько дней. Первое, что они сделали,— это пополнили запасы «трёх сокровищ», так необходимых в пути: соли, меха и лекарственных трав.

На этой стадии войны некоторые руководители взяли себе псевдонимы, чтобы противнику труднее было установить их личность и выследить их. Псевдонимы выбирались очень тщательно, Председатель решил назваться Ли Дэшэном, то есть «полным решимости одержать победу», а Чжоу Эньлай — Ху Бишэном, то есть «уверенным в победе»[211]. В дни отдыха в Цинъянча ЦК из соображений безопасности был снова переименован — на сей раз в 9‑й отряд[212]. Как и раньше, он состоял из четырёх групп, и Цзян Цин продолжала быть политическим инструктором в одной из них.

Во время краткого пребывания в Цинъянча Председатель часто уединялся в своем жилище — ему надо было сосредоточиться, сформулировать свои взгляды. 9 апреля он издал циркуляр, в котором классифицировал «временный» (так он назвал его тогда) уход из Яньани как тактический шаг, необходимый для защиты всего Пограничного района Шэньси — Ганьсу — Нинся[213]. Он писал, что нападение на Яньань и Шэньси — Ганьсу — Нинся в целом было бы ошибочно рассматривать как признак силы и мощи гоминьдана; наоборот, это свидетельствует о кризисе в его рядах. Поэтому Председатель призвал компартию и войска приложить все силы для защиты этого района.

Ⅲ

На очередной остановке в Ванцзявани они провели два месяца и снялись только 7 июня. Эта деревня, в которой жило десять семей, примостилась у подножия горы в уезде Цзинбянь. Противник находился всего в шести милях от лагеря. ЦК располагался в двух смежных пещерах. Цзян Цин и Председатель занимали внутреннюю пещеру, а Чжоу Эньлай, Лу Динъи и Жэнь Биши, совершавшие поход без жён,— во внешней[214]. Когда четверо мужчин проводили заседания, Цзян Цин должна была уходить из пещеры и проводить время в сарае вместе с ослами. (Это нелепое воспоминание развеселило её.) Цзян Цин торчала в этом сарае целыми днями, мучаясь от безделья, у неё завелись вши и блохи, она быстро теряла в весе, а на шее выскочил большой чирей. Откуда он взялся, она не могла себе представить. Когда заседания ЦК кончались, Председатель звал её, выслушивал её жалобы и, как она выражалась, «просвещал её». На её ложе он обнаружил рассадник клопов. Это они кусают тебя и вызывают опухоли, объяснил он. В честь этих клопов, стройными шеренгами марширующих по стенам, они переименовали сарай в «клопиный штаб». После этого Председатель и Цзян Цин провели карательную операцию и уничтожили всех клопов до одного. (Цзян Цин рассказала об этом со смехом.)

В период пребывания в Ванцзявани среди членов ЦК возникли серьёзные разногласия. Об этих трениях и о том, чем они были вызваны, Цзян Цин узнавала лишь окольным путём. Противник приближался, но было не ясно, откуда он продвигается и каковы его силы. Будут ли коммунисты уничтожены, если останутся в Ванцзявани? Погонит ли их противник на восток, за Хуанхэ, и займёт ли Шэньси? Не отличавшийся особым мужеством Лу Динъи предлагал отступить на другой берег Хуанхэ и продолжать быстро двигаться на восток. Жэн Биши, в общем, был с таким планом согласен. Но Председатель отказался отступать. Он принял решение при помощи гибких манёвров уклоняться от встречи с противником на северо-западной территории, которую коммунисты хорошо знали и не собирались отдавать. На заседаниях ЦК эта политика подробно обсуждалась, заседания длились бесконечно долго. После них Председатель выходил измученный и часто срывал своё раздражение на Цзян Цин. Сначала она не могла понять, чем вызваны такие вспышки гнева. Потом ей стало ясно, что гнев этот направлен не на неё, а на людей, с которыми он ссорился. С годами она привыкла к подобной реакции.

В целом жизнь в Ванцзявани протекала неплохо. Председатель и Цзян Цин старались не отгораживаться от остальных, они постоянно были с людьми, делили с ними радости и горести. Председатель подружился с некоторыми деревенскими старейшинами и беседовал с ними вечерами. Вспомнив об этом, Цзян Цин достала из большого коричневого конверта старую фотографию. Ей особенно дорога эта фотография, сказала Цзян Цин, потому что, глядя на неё, она вспоминает, как просто жили они в те годы. (Изображение на фото было расплывчатое, и я даже приняла Цзян Цин, очень коротко остриженную, за худенького мальчика; при виде моего смущения Цзян Цин расхохоталась.) Председатель и Цзян Цин сидели с двумя детьми и какой-то женщиной (служанкой?) за грубо сколоченным столом, сзади был виден вход в их пещеру. В те дни они могли жить рядом с простыми людьми.

Находясь в Ванцзявани, они («мы», как сказала Цзян Цин) принимали активное участие в организации боёв по всей провинции Шэньси. Один из таких боёв был проведен у маленькой деревни Янмахэ, находившейся в юго-восточном направлении примерно на равном расстоянии от Ванцзявани и Яньани. Они нанесли там сокрушительный удар 135‑й гоминьдановской бригаде; остатки её были перегруппированы, число взятых в плен составило свыше четырёх тысяч человек. В Ванцзявани Председатель написал статью «Концепция операций на Северо-Западном театре военных действий» (15 апреля 1947 года)[215], в которой изложил свои взгляды на гоминьдан. Хотя правительство Чан Кайши казалось сильным, отметил он, изнутри оно было слабым и уязвимым.

Этот вывод Мао подтверждался результатом боя в Паньлуне (к югу от Янмахэ) 4 апреля. В этом бою коммунисты разбили и захватили 167‑ю дивизию гоминьдана (за исключением одного полка), взяли в плен 6700 человек, в том числе самого командира дивизии Лю Гуньгана, изъяли со складов противника более 12 тысяч мешков муки и свыше 40 тысяч комплектов обмундирования. После боя Председатель послал Чжоу Эньлая в окрестности Паньлуна, чтобы тот принял участие в массовом празднике в честь победы.

Здесь Цзян Цин, отступив от основной темы, рассказала мне о своей работе пропагандиста, или, как она говорила, «политического инструктора». В районах, через которые они проходили, население делилось на две группы. Одни были на стороне Мао Цзэдуна, другие — на стороне противника. У сторонников Мао почти не было земли, они не получали никакой помощи от американцев. Как политический инструктор, Цзян Цин выступала перед красными бойцами и местным населением: «Мы — диалектические материалисты. Наша задача — перестроить мир». (Удавалось ли её слушателям, главным образом бедным и неграмотным крестьянам, разобраться в этой политической терминологии, Цзян Цин не уточнила.) В беседах с крестьянами она объясняла, что коммунисты хотят изменить в Китае и во всём мире. Солдаты Чан Кайши, говорила она, допускают так много тактических ошибок, что фактически сами передают оружие в руки коммунистов. Они играют роль квартирмейстеров для войск Красной армии. Гоминьдановцы — плохие солдаты, один солдат коммунистов стоит десяти гоминьдановцев. Эти и тому подобные выступления укрепляли веру народа в Красную армию.

Когда коммунисты впервые появились в Ванцзявани, деревню охватила страшная паника; ведь недавно через неё ураганом пронеслись войска противника, опустошив жилища и поля. Коммунистам удалось завоевать доверие местных жителей, доказав, что, хотя они и солдаты на марше, они отличаются от гоминьдановцев. Восстановив порядок, они прежде всего освободили и взяли под защиту тех, кого противник посадил за решётку. Гоминьдановцы отбирали у крестьян зерно, а солдаты Красной армии помогли крестьянам собрать и сохранить остатки продовольствия. Благодарность местных жителей была столь велика, они так привязались к солдатам, что умоляли их не уходить. «Мы ещё не угостили вас пшеничной мукой»,— отвечали солдаты красных, давая этим понять, что они ещё мало сделали для народа. Когда войска уже готовы были тронуться в дальнейший путь, к домам-пещерам, которые занимали коммунисты, пришло много местных жителей. Они сказали, что хотят присоединиться к Красной армии. С войсками ушли многие, хотя им пришлось покинуть края, в которых веками жили их предки.

7 июня коммунисты прибыли в деревню Сяохэ в Северной Шэньси, недалеко от границы Внутренней Монголии, и остановились на ночлег. Как и везде, они временно заняли пещеры, в которых жили местные жители. Дождь лил как из ведра. Однако Мао это ничуть не испугало. В подготовленную для них двоих пещеру он не ушёл до тех пор, пока не были расквартированы все солдаты.

Почти сразу же по прибытии стало известно, что с востока приближается противник, поэтому на следующий же день пришлось свернуть лагерь и выступить в Тяньцзувань. Этот потрясающий переход заслуживает того, чтобы описать его подробно, сказала Цзян Цин. Поскольку противник мог заметить их в любую минуту, они шли без остановок, не обращая внимания на гром, молнии и слепящий дождь. Проводник их сбился с пути, и им пришлось вернуться назад, чтобы отыскать дорогу. Противник был теперь так близко, что они соблюдали крайнюю осторожность, пользуясь для связи только сигнализацией руками.

Во время этого невероятно трудного перехода Цзян Цин не хотела обременять Мао и его личную охрану заботой о себе. Она попридержала лошадь и нарочно отстала от руководителей. В хвосте колонны она оказалась единственной, кто ехал на лошади,— солдаты шли пешком. Какой-то заботливый товарищ предложил ей спешиться, потому что ехать верхом в такую страшную бурю было опасно: лошадь могла заупрямиться, понести или просто поскользнуться в грязи и сбросить ее. Видя, что Цзян Цин колеблется, он схватил её и вытащил из седла прямо в хлюпающую грязь, так что Цзян Цин едва удержалась на ногах. Она обнаружила, что на уровне земли, там, где находились солдаты, почти ничего не было видно. Чтобы не сбиться с пути, передвигаясь в темноте, по узкой поросшей кустарником тропе, солдаты держались за руки. Получилась настолько тесная человеческая цепь, что, если кто-нибудь слегка наклонялся вперёд, голова его упиралась в спину идущего впереди товарища. Они ступали бесшумно, чтобы противник не обнаружил их.

Перед рассветом из авангарда по цепочке передали, что Председатель предлагает Цзян Цин присоединиться к нему за горой: там будет привал. Цзян Цин тут же начала пробираться к головной части колонны. Пока она догнала Председателя, её дождевик набух и отяжелел от воды. Но всё же какая-то польза от него была, и Цзян Цин стала умолять Мао надеть его (это был единственный дождевик на всё войско, сказала она). Сначала он наотрез отказался. Она настаивала. Наконец он уступил. То, что ей удалось убедить Председателя накинуть на плечи этот драгоценный дождевик, пусть даже пропитанный водой, было её личной победой.

Дождь лил не переставая, но марш продолжался. Как и другие, она едва держалась на ногах от усталости. Кто-то из солдат, шедших в авангарде, должно быть, заметил её плачевное состояние. Ни слова не говоря, он отстегнул висевшую на ремне фляжку со спиртом и протянул её Цзян Цин. Отцепив от своего ремня оловянную кружку, она наполнила её жидкостью. Потом она передала фляжку другим товарищам. Вместе со спиртом в неё влились новые силы.

С наступлением дня решили отдохнуть, подыскав для временного жилья дома-пещеры, но их здесь почти не было. Местное население жило в крайней бедности, и есть фактически тоже было нечего. Цзян Цин, наверное, выглядела очень жалкой, потому что к ней подошёл Чжоу Эньлай и спросил, не боится ли она.

«Чего мне бояться? — с вызовом ответила она.— Ведь нас здесь 200 человек[216]. Каждый поможет другому».

Как раз после этого какая-то женщина призналась ей по секрету, что за всю свою жизнь она ещё не переживала подобного ужаса.

9 июня, в день их прибытия в Тяньцзувань, стоял сильный туман. Разведчики немедленно отправились проверить, не обнаружил ли их противник. Противника поблизости не оказалось, и они прожили здесь неделю. Это время не ушло впустую: его посвятили изучению жизни и экономики местной общины в целях подготовки будущей земельной реформы. Цзян Цин выполняла самые разнообразные обязанности, работая среди населения; ей даже пришлось причёсывать длинные спутавшиеся волосы больной женщине.

В Тяньцзувани огромные земельные площади принадлежали семи помещикам. Общаясь с местными жителями, Цзян Цин получила представление об отношениях между помещиком и арендатором. В них было много своеобразного. Например, наёмный работник мог получить 90 му земли для обработки[217], но обработать её не мог, не имея ни плуга, ни других сельскохозяйственных орудий. Для всех, кроме помещиков, жизнь здесь была невыносимой.

Летом 1947 года, когда противник сражался, «словно слепец», все военные действия осуществлялись под руководством Председателя. Прежде всего, он командовал собственными войсками, а кроме того, и войсками противника[218]. «Трусливая натура» гоминьдановцев обернулась для них потерями и неудачами, особенно во время переходов. Если Красная армия оставалась в низинах и отдыхала в пещерах деревенских жителей, то противник, «заячье сердце», разбивал лагеря только на вершинах гор, считая, что там он будет недосягаем. Однако, по иронии судьбы, холодный и влажный горный воздух вызывал у многих приступы ревматизма, что снижало манёвренность войска и его моральное состояние. Именно учтя это, коммунисты и не стали делать привалы на большой высоте. Кроме того, руководители считали, что крайне важно поддерживать контакты с местным населением и проводить среди него агитацию.

Шли месяцы, и народные симпатии всё больше переходили на сторону Красной армии. Люди знали, например, что, если приближается отряд красных, а в нём несколько конных и виден свет нескольких фонарей,— значит, в отряде находится Председатель Мао. Чтобы защитить его от вражеских агентов или противников красных в своей среде, люди называли его не Мао, а «та» — «он». И их сторонники сразу понимали, о ком идёт речь. Если же кто-нибудь у них спрашивал, знают ли они что-либо о месте пребывания красных или Председателя Мао, они отказывались отвечать и сердились. Они помогали хранить «нашу тайну»,— сказала она[219].

По стратегическому плану, продолжала Цзян Цин, ЦК должен был оставаться на западе, а основные силы — двигаться на восток, чтобы отвлечь внимание противника от руководителей. Центральный корпус охраны выслал небольшой отряд к югу от Аньчжая, местности, хорошо известной Цзян Цин, так как она раньше посещала расположенный неподалеку Хэцзялунь. Один товарищ из этого маленького отряда тоже хорошо знал район Аньчжая и сумел воспользоваться этим. Однажды, выполняя задание, он лицом к лицу столкнулся с несколькими солдатами гоминьдана. «Руки вверх!» — закричал он и приказал им сдаться. Властный приказ сбил гоминьдановцев с толку. Естественно, они решили, что в кустах спрятались красные, и все семеро сдались в плен. «Отличный пример военной хитрости»,— с улыбкой добавила Цзян Цин.

В те дни в деревне Хуаньсянтуань была создана реакционная организация, состоявшая из старейшин и других местных вожаков. Когда на деревню совершался налёт японских или гоминьдановских самолетов, они, вместо того чтобы побуждать народ к сопротивлению, велели людям отвешивать низкие поклоны или ложиться на землю под летающими над их головами самолётами противника. А когда не хватало пищи, они, вместо того чтобы раздавать жителям зерно, прятали его в пещерах. В революционном балете «Женский красный батальон», заметила Цзян Цин, изображён помещик Пань Батянь из реакционной организации подобного типа.

16 июня 1947 года коммунисты во второй раз прибыли в Сяохэ и оставались там примерно полтора месяца, до 1 августа. В этот период 1‑я армия (под командованием Пэн Дэхуая) столкнулась с самым грозным в то время противником — неистовой кавалерией Ма Буфана, главаря северозападных мусульман и губернатора провинции Цинхай. Вместе с родными и двоюродными братьями (среди них Ма Бунин и Ма Хунгуэй) он возглавлял клан, объединявший «помещичью буржуазию». Очень богатые и влиятельные, они были известны под кличкой Сань Ма («три Ма»)[220]. За ними стояли полчища «реакционных сил». В политическом и культурном отношениях Сань Ма отличались от гоминьдановцев, а в военном были гораздо сильнее, особенно на Северо-Западе, где силами гоминьдана командовал Ху Цзуннань. Тем не менее два этих лагеря поддерживали друг друга. Среди политических последователей Сань Ма были не одни мусульмане, ибо, без дальнейших объяснений смело заявила Цзян Цин, к середине 40‑х годов большинство северных мусульман приняли сторону Красной армии в её борьбе с гоминьданом.

Экономическое положение в северо-западном районе Нинся, где преобладало мусульманское население, показалось Цзян Цин необычным: как ей сообщили, две трети доходов местных жителей уходило на одежду[221]. И всё же коренное население этого района, по сути, не имело настоящей одежды. Когда местные женщины увидели Цзян Цин в простом военном платье, которое она обычно носила, лица их загорелись от восторга — ведь они ни разу не видели настоящей одежды. Их собственная одежда обычно состояла из грубо соединённых между собой овечьих шкур. Спали они на жёстком войлоке. Никакой гигиены они фактически не соблюдали. Прожив с ними несколько дней, Цзян Цин снова обнаружила у себя много вшей.

Хотя жители Сяохэ принадлежали не к национальным меньшинствам, а к народности хань, их обычаи были своеобразными. Цзян Цин вспомнила, что местные женщины зачёсывали волосы назад, оставляя лишь небольшие пучки около ушей. Девушки носили косы, замужние женщины зачёсывали волосы наверх. Стричь волосы (внешнее проявление приверженности к революции) осмеливались немногие.

Женщины восточной Ганьсу — района, расположенного к западу от места их нынешнего пребывания,— славились красотой, но женщины Сяохэ были поистине прелестны. Цзян Цин хорошо помнила двух сёстер, одну звали Гуэйхуа (кассия), другую Ланьхуа (орхидея). Их отец не последовал обычаю народа хань, по которому девушка, выходя замуж, переходит жить в семью мужа. После женитьбы он сам перешёл в семью жены и стал наёмным работником у тестя-помещика. Когда Красная армия провела в Сяохэ земельную реформу, этому наёмному работнику выделили хороший участок земли, принадлежавший раньше его тестю. Однако его, как и многих других в подобных обстоятельствах, испугала такая перемена, он боялся взять землю тестя и жить на ней хозяином. И заставить его отказаться от этой точки зрения было невозможно. Сколько ни убеждали его в том, что социальные преобразования связаны с земельной реформой, он не мог разорвать прежние отношения с тестем-помещиком, которому он беспрекословно подчинялся.

Опыт проведения земельной реформы в тех местах, где останавливались войска, помог Цзян Цин лучше изучить местные обычаи и нравы, особенно связанные с бракосочетанием. Например, позже она узнала о помещике из провинции Гуандун на южном побережье, чье положение было прямо противоположным положению помещика в Сяохэ. Поскольку мужчины из этого района часто перебирались за море, число женщин значительно превышало число мужчин и внебрачное сожительство было обычным явлением. У этого помещика было несколько наложниц, и он заставлял их выполнить самые различные физические работы, к которым они не были приучены, например носить его паланкин, работать в поле. Он и не подозревал, как сильно они ненавидели его. Когда в уезде Мэйсянь провели земельную реформу, наложницы отомстили ему: по их наущению все местные жители принялись хулить и поносить бывшего помещика, и это публичное осмеяние доконало его. В конце концов, радостно сообщила Цзян Цин, каждая наложница получила в собственное владение по куску его земли.

Ⅳ

Два года продолжался их путь, и почти каждый день велись военные действия, дорогостоящие и изнуряющие. Но другого выхода у коммунистов не было — только так могли они отобрать у противника огромные территории западного Пограничного района Шэньси — Ганьсу — Нинся, а потом одержать победу и по всей стране. Везде по пути движения они устанавливали дружеские отношения с местным населением — это был единственный способ пополнять ряды своих войск. С июля 1946 по июнь 1947 года Красная армия разбила 97,5 дивизии регулярных войск гоминьдана и уничтожила 1,2 миллиона человек, входящих в состав нерегулярных войск ГМД (она говорила о Китае в целом). Она поспешила добавить, что далеко не всегда речь шла о физическом уничтожении.

С гоминьдановскими солдатами, сдавшимися в плен, нужно было проводить работу, уделяя главное внимание их идеологическому перевоспитанию. Когда бойцам Красной армии случалось лицом к лицу сталкиваться с солдатами побеждённого противника, они завязывали с ними беседы, создавали обстановку доверия, пробуждали у них «воспоминания о прошлых страданиях» (все они жили раньше в нищете и бесправии, но вместо Красной армии оказались в рядах гоминьдана). Иногда воспоминания о личных невзгодах, перенесённых в далёком прошлом, были столь тягостными, что люди плакали, чувствуя себя совершенно беспомощными и несчастными. Они умоляли позволить им присоединиться к Красной армии. Однако переход под другие знамёна давался нелегко. Долгие месяцы те, кто решился перейти на сторону коммунистов, жили в страхе, боясь, что гоминьдановцы схватят их и накажут, а может быть, даже казнят за дезертирство. Зная об этом, Цзян Цин и её политические инструкторы не прекращали работу с новобранцами при освобождении их родных деревень и городов. Разумеется, многим не хотелось нести революцию в места, где жили их семьи. В качестве побудительной меры Красная армия обещала каждому из них дать землю при проведении земельной реформы — для них это будет единственным способом отомстить своим бывшим хозяевам и особенно гоминьдану. Эти новобранцы, уверенно заявила Цзян Цин, знали не хуже коммунистов, что гоминьдан вербовал их в свою армию прежде всего обманом.

Из гоминьдановских войск дезертировали многие, но ряды Красной армии пополнялись не только из этого источника. Приходили люди и из окрестных деревень, хотя это подкрепление было немногочисленным, ибо Пограничный район Шэньси — Ганьсу — Нинся был малонаселённым. Вновь вступившие в армию проходили недельный курс политучёбы, а потом военную подготовку. Большинство вскоре стало отличными бойцами. Их притязания были невелики. Все они просили лишь выдать им военную фуражку с красной звездой, обозначающей, что «они с нами». Остальное обмундирование солдат Красной армии уже не имело такого значения: носили то, что было. Со временем численность коммунистических войск увеличивалась, и одеты бойцы были кто во что горазд. (Это воспоминание явно доставило Цзян Цин удовольствие.)

Об истории военных действий на Северо-Западе написано много лжи, продолжала она, посерьёзнев. Её распространяли и те, кто якобы воевал на стороне красных. Один из них, Ван Чаобу, оказавшийся тайным агентом Чан Кайши, в одном из разделов книги «Хунци пяо пяо» («Реет красное знамя») бесстыдно расхваливал самого себя[222]. Другого, Янь Чанлина, Цзян Цин знала лично. Литературных способностей у него не было, и статьи за него писали журналисты, то один, то другой. Многое из того, что он говорил им, было ложью. Например, он утверждал, что часть, в составе которой он воевал, насчитывала миллион человек — это очень сильное преувеличение. Как она рассказывала раньше, во время перехода из Сяохэ в Тяньцзувань противник расположился на вершине горы, а Янь Чанлин уверял, что он находился у её подножия, а Красная армия продвигалась по горной дороге. Более того, Янь написал, что Цзян Цин занималась изготовлением обуви для Председателя[223], тогда как в действительности она вела политическую работу! Она возглавляла один из отрядов ЦК, и Янь прекрасно знал, что много времени у неё уходило на работу с массами. Но когда ему наконец удалось опубликовать свои воспоминания, он предпочёл об этом не сообщать[224]. По её мнению, за незначительными исключениями, единственно надёжные сведения содержатся в работах Мао.

Весной, когда поход только начинался, дождь лил почти каждый день, но к концу лета установилась необычно сухая погода. Солнце иссушило поля, и доставать пищу было трудно не только воинам, но и местному населению. Положение усугублялось разрушительными действиями противника, «бесчеловечно» относившегося ко всему, к чему он прикасался: домашних животных убивали, урожай уничтожали, зерно отбирали и прятали от местного населения. Противник оставлял после себя такое опустошение, что «не было слышно ни лая собак, ни кудахтанья кур».

1 августа 1947 года войска красных выступили из Сяохэ и походным маршем, со скоростью примерно три мили в час, направились на северо-восток. Спустя десять дней они прибыли в Суйдэ, некогда крупный торговый центр, а теперь малонаселённый, пришедший в упадок городишко. Здесь они неожиданно встретились со значительными силами противника. С трёх сторон их быстро начали окружать семь неприятельских дивизий.

Не теряя времени, они вышли из Суйдэ и 17 августа подошли к городу Цзясянь, расположенному на пути к Байлунмяо, деревне к западу от Хуанхэ. Тревожные часы, проведённые в Цзясяни, она вспоминала с радостью, потому что здесь ей удалось купить для Председателя Мао несколько кислых яблок. Этот период был для Мао очень напряжённым. Противник продолжал преследовать их, охватывая 1‑ю армию с трёх сторон: со стороны Убао с юга, со стороны Юйлиня с запада и со стороны Хэншаня, расположенного к юго-востоку от Юйлиня. Председатель созвал руководителей на срочное совещание, чтобы выработать стратегический план. Цзян Цин не участвовала в совещании. Она имела возможность побеседовать с некоторыми солдатами и заметила, что они проявляют признаки слабости и неуверенности. К ним робко приблизился молодой офицер из шифровального отделения, держа в руках чашку риса. Он сказал, что хочет съесть этот рис на восточном берегу Хуанхэ, давая понять, что готов отступить за реку к Шаньси. «Ты трус!» — крикнула Цзян Цин[225].

Хотя войска противника находились всего в пяти милях от Красной армии, они, очевидно, не знали её местонахождения. Воспользовавшись этим, Председатель приказал отряду, бывшему основной силой, совершить бросок к Байлунмяо. Сделав это, отряд вскоре оказался на берегу широкой Хуанхэ, через которую надо было перебраться[226]. Река была тёмная, бурная и полноводная, и вода в ней продолжала подниматься из-за проливных весенних дождей. Как перебраться? Они быстро взорвали храм, из его обломков навели мост и, растянувшись цепочкой, переправились через реку, после чего разрушили мост, чтобы им не смог воспользоваться противник. Их отряд первый ступил на восточный берег Хуанхэ. С этого момента началась новая стадия Освободительной войны.

Ⅴ

Поворотным пунктом Северо-Западной кампании (так назвала Цзян Цин это весьма странное движение кругами, возглавляемое Мао) была битва у Шацзятяня в начале третьей недели августа 1947 года. Победа положила конец оборонительной тактике коммунистов, применявшейся ими в первый год войны: они перешли в контрнаступление и к концу следующего года добились блестящих успехов. Много лет спустя был выпущен фильм «Шацзятянь» о том, как умело вели коммунисты партизанскую войну против превосходящих, но плохо организованных сил противника.

Решающий момент похода наступил 18 августа, когда коммунисты, пройдя Янцзяюаньцзу, направились к Лянцзяча. В конце следующего дня они вошли в эту маленькую деревушку, где едва удалось разместить весь отряд, насчитывавший к этому времени несколько сотен человек. Деревушка находилась в семи милях к северу от Шацзятяня, где сосредоточились главные силы обеих сторон. Из Лянцзяча Председатель по радиотелефону руководил военными действиями в Шацзятяне. Несмотря на усталость и напряжение последних месяцев, все готовились к бою, понимая, что от его исхода зависит, придётся ли им снова отходить на запад. Поскольку остальные силы противника атаковали Юйлинь на западе, Председатель не захотел бросать все свои войска на Шацзятянь. Он решил применить военную хитрость — ложную атаку. Хитрость удалась! Действуя довольно ограниченными силами, коммунисты не только разбили главные силы противника — 126‑ю дивизию под командованием Ху Цзуннаня, но и разгромили штаб дивизии, уничтожили большую часть 126‑й бригады гоминьдана и взяли в плен около 6 тысяч человек; командиру бригады удалось бежать на юг.

Они снова повернули на восток, к Чжугуаньчжаю, где сделали небольшую остановку. Питаться приходилось тощими бобами, и всё равно боевой дух войск оставался высоким. В Чжугуаньчжае Председатель написал работу «Стратегический курс на второй год Освободительной войны», где указал, какие основные шаги должны быть предприняты для победы в войне. Он сделал вывод, что для успешного контрнаступления по всей стране и завоевания территорий, занятых гоминьданом, Фронтовой комитет (то есть Рабочий комитет ЦК) должен быть преобразован в Инструкторскую бригаду. Командиром новой бригады назначался политический комиссар Чжоу Эньлай[227].

18 октября кружные пути привели коммунистов в Тяньцзяпин. Здесь Председатель и Цзян Цин посетили бумажную фабрику. Встреча с массами прошла великолепно. Как и в других деревнях, местные жители, чтобы оградить Мао от недругов, не называли его по имени, а говорили «он». Три дня спустя коммунисты прибыли в Наньхэди, а потом в Шэньчуаньбао. Пока Инструкторская бригада находилась там, Мао побывал во многих местах; вскоре к нему присоединилась и Цзян Цин. Вместе шагали они по улицам и переулкам. Люди выходили из домов приветствовать их, плача от радости. Какой-то человек сказал, что теперь, посмотрев на Председателя Мао, он может спокойно встретить смерть.

1 ноября они находились в окрестностях Люцзяпина. Победы следовали одна за другой, и коммунисты чувствовали, что ветер истории дует теперь в их сторону. Ободрённая переменами, Цзян Цин на время оставила войска и занялась личными делами. Взволнованная, полная опасений, она перебралась на восточный берег Хуанхэ и направилась к древнему городу Шуанта. Там её провели к дому, где была спрятана её дочь Ли На, которую вскоре после эвакуации из Яньани отдали на попечение Дэн Инчао. Дэн Инчао к тому времени уже уехала (ей нужно было выполнять какую-то работу в Тыловом комитете), и за Ли На присматривали другие. Со дня последней встречи Цзян Цин с дочерью прошло почти восемь месяцев, и Ли На заметно изменилась. Теперь разлука окончилась, и они быстро собрались, чтобы выехать из Шуанта, но, прежде чем покинуть город, поднялись на городскую стену. Последний раз взглянула Цзян Цин на видневшийся где-то далеко на западе Яньань и вдруг испытала острую тоску по прошлому: в этой временной столице она провела почти треть своей жизни. Теперь судьба вела их в другом направлении.

Цзян Цин вернулась в отряд с дочерью.

В тот период все помыслы Председателя были направлены на одно — как развить успех в сложившейся ситуации. Он разрабатывал политику, готовил призывы и воззвания. На это уходило всё его время. Примерно за 20 дней, проведенных в Шэньчуаньбао, он написал «Манифест Освободительной армии китайского народа» (10 октября 1947 года), иногда называемый в связи с датой написания «Манифест двойной десятки»[228]. Он также написал работу «О трёх основных правилах дисциплины и восьми пунктах, требующих внимания. Инструкция Генерального штаба Освободительной армии китайского народа» (10 октября 1947 года), где подтверждались основополагающие принципы Красной армии[229]. Обе статьи намечали контуры дальнейшей политической работы. В «Манифесте двойной десятки» содержался призыв ко всему народу нанести поражение Чан Кайши и объединить страну. Цзян Цин рекомендовала мне прочитать эти работы в 4‑м томе «Избранных произведений» Председателя. В её отряде, одном из трёх отрядов ЦК, в связи с этим была развёрнута кампания «вспомним прошлые страдания» (санкционированное проведение сравнения плохого прошлого с хорошим настоящим и ещё лучшим будущим) и осуществлены так называемые три проверки (текущая проверка выполнения «трёх правил дисциплины и восьми пунктов, требующих внимания», впервые сформулированных Мао для Красной армии в Цзинганшани в 1928 году)[230]. Как политический инструктор своего отряда, Цзян Цин отвечала за проведение программы воспоминаний о прошлых страданиях. Когда, чтобы показать пример другим, она разбередила свои старые раны, её внутреннее волнение, вызванное воспоминаниями о недавних событиях, должно быть, передалось другим. Все, кто слушал её, были тронуты до слёз, сказала она.

Свернув лагерь 11 ноября, они через 10 дней пути достигли Улунпу. Народные массы оказали им трогательный приём. Однако нужно было двигаться дальше. 22 числа они добрались до Янцзягоу, где пробыли гораздо дольше, чем предполагалось,— четыре месяца. Всё это время шла разработка стратегии завоевания масс на свою сторону и окончания войны. С 25 по 28 декабря состоялось расширенное заседание ЦК, на котором Председатель прочитал вслух свою работу «Текущий момент и наши задачи» (25 декабря 1947 года)[231]; Цзян Цин помнила её очень хорошо, так как записывала её под диктовку Мао. Писала она, но все слова были его, поспешно добавила Цзян Цин[232].

Цель этой работы, сказала Цзян Цин, заключалась в том, чтобы содействовать распространению по всей стране идей новой демократии. Результаты появились скоро. Начиная с 28 декабря все четыре армии в освобождённых районах развернули новую кампанию по консолидации армии, подобную восстановительному движению, начавшемуся в Яньани в 1942 году[233]. Новая кампания, начавшаяся с «воспоминаний о прошлых страданиях» и «проверки трёх», предваряла земельную реформу, проведенную сразу же после этого. За четыре месяца пребывания в Янцзягоу Председатель написал ещё несколько статей, которые также включены в 4‑й том его «Избранных произведений».

Из лежавших на столе карт Цзян Цин отобрала карту Северного Китая, отражающую ход войны и этапы разгрома противника с июля 1947 года. После изменения стратегии весной 1948 года инициатива в ещё большей степени перешла к коммунистам. Партия вместе с армией возобновила начатую в декабре кампанию консолидации. На нескольких фронтах велись контрнаступления частей, возглавляемых Лю Бочэном. Чэнь И, Линь Бяо и другими генералами, которых Цзян Цин не упомянула, но основные силы красных концентрировались вблизи территорий, занятых Чан Кайши. На севере Пограничные районы, освобождённые коммунистами (в ходе войны с Японией), были сгруппированы в новые административные единицы, названные Цзиньчацзи (сюда вошли части провинций Шаньси, Чахар и Хэбэй) и Цзиньцзилуюй (сюда вошли части провинций Шаньси, Хэбэй, Шаньдун и Хэнань). Эта политическая перестройка стала первым шагом на пути создания народного правительства в Северном Китае.

По тому, как в 1948 году возрос темп похода, да и по самому рассказу Цзян Цин чувствовалось, что дело близилось к концу. 21 марта они вышли из Янцзягоу и направились в сторону Сюйбангоу. К вечеру того же дня пришли в Цзичжэнтянь. 23 марта, пройдя Чуаньгоу и переправившись через Хуанхэ, достигли Чжайцзэшани в провинции Шаньси. В следующие три дня, пройдя Шуанта, вышли к Цайцзяяю. 4 апреля прибыли в уезд Кэлань, где захватили несколько брошенных противником джипов. Пополнив запасы, двинулись к Шэньци, потом на северо-восток через Великую стену, затем вернулись назад, 6 числа вышли к Дайсяни, а вскоре и к Фаньчжи.

Поздней весной 1948 года перед ними на востоке возникли покрытые снегом горы Утай. Неподалёку к северу лежала Внутренняя Монголия. 11 апреля они начали подъём. Было холодно и сыро. Осторожно, взявшись за руки, шли они по узким тропам. Свежевыпавший снег был таким глубоким, что приходилось высоко поднимать ноги и чуть откидываться назад — иначе идти было невозможно. (Тут она показала, как именно приходилось идти.) Чем выше они поднимались, тем ниже падало атмосферное давление. У многих товарищей, в том числе и у неё, кружилась голова и темнело в глазах. Даже Председателя подташнивало. Пункт, в котором они пересекли наконец Утай, возвышался примерно на 10 тысяч футов над уровнем моря. Председатель и Цзян Цин доехали до ближайшей вершины на джипе. Там они вышли, немного восстановили свои силы, полюбовались открывшейся перед ними захватывающей панорамой. В тот же день они добрались до храма Утай, огромного сооружения с крышей из глазурованной черепицы — храма, куда более величественного, чем те, которые ей пришлось увидеть в Пекине. Впрочем, резко добавила Цзян Цин, хоть храм и, представлял собой настоящее произведение искусства, его главный лама был крупным помещиком.

13 апреля, успокоенные затишьем в сражениях, они прибыли в Чэннаньчжуан в провинции Хэбэй. Неожиданно их начали бомбить. Позже выяснилось, что в их ряды проник предатель, который по радио указывал направление самолетам противника. Пять ужасных дней они шли под бомбами. На пятый день они приблизились к горе Хуашань в гряде Цзиньлин[234]. Самолёты продолжали сбрасывать бомбы; они разрывались везде, даже там, где не было войск. Как только налёт прекратился, армия расположилась у подножия горы. Там Председатель, уединившись, написал две новые статьи[235].

К этому времени глубокий снег у скалистых отрогов горы Хуашань начал таять, вниз помчались ручьи, и это было очень красиво, вспоминала Цзян Цин. Однако горы были такими крутыми, что казалось невозможным достигнуть их вершин и перебраться через них. Пока войска растягивались цепочкой для подъёма, Председатель набрасывал черновик «Телеграммы командованию лоянского фронта после вторичного овладения Лояном» (8 апреля 1948 года)[236]. В этом документе, составленном в критическом духе, он изложил девять правил, которые нужно было соблюдать при освобождении городов, переходивших той весной в их руки.

18 апреля Чжоу Эньлай, уезжавший для выполнения какой-то миссии, прибыл в Сибэйпо, небольшое местечко в нескольких милях к северо-западу от города Шицзячжуан в провинции Хэбэй. Председатель присоединился к нему только 27 мая. Они пробыли в Сибэйпо целых 10 месяцев. После этого Председатель двинул войска в направлении конечного пункта их похода, древней столицы Пекин, лежавшей менее чем в 200 милях на северо-восток. В Сибэйпо Председатель продолжал много писать (о земельной реформе, партийной дисциплине, военной стратегии и гоминьдане).

Однако, как и прежде, он очень активно руководил военными действиями. В Сибэйпо он разработал тактику и стратегию трёх крупных операций одновременно: Ляошэньской (Ляоси — Шэньян), Хуайхайской (Восточный Китай и Центральные равнины) и Пинцзиньской (Пекин — Тяньцзинь). Цзян Цин снова подчеркнула, что в распоряжении Председателя находились не только силы коммунистов, но и силы противника. Заглядывая в какие-то бумаги, она привела мне данные, относящиеся к этим кампаниям. В Ляошэньской операции было разбито 33 дивизии противника и уничтожено 472 тысячи человек, в Хуайхайской — соответственно 22 армейских корпуса и 550 тысяч человек; в Пинцзиньской операции был захвачен 39‑й армейский корпус и 520 тысяч гоминьдановцев взято в плен[237]. После окончания в январе 1949 года последней кампании гоминьдановский генерал Фу Цзои перешёл на сторону коммунистов[238].

В 1948 году армия Центральных равнин (2‑я армия), командиром которой был Лю Бочэн, а комиссаром — Дэн Сяопин, применяла стратегию прорыва обороны противника в центре. Ко времени перехода армии через горы Дабешань на пути к Ухани и подхода с востока к Нанкину враг фактически был разгромлен. («Гоминьдановцам с трудом удавалось отражать наши удары».) К концу 1948 года противник умолял коммунистов сесть за стол переговоров. Встреча состоялась 21 января 1949 года, однако гоминьдановские реакционеры отказались подписать предложенное им соглашение о мире[239]. Положение гоминьдана было безвыходным (все принадлежавшие ему ранее города контролировались коммунистами), и Чан Кайши, признавая тем самым собственное бессилие, номинально снял с себя в январе 1949 года полномочия президента и передал их Ли Цзунжэню. Тем не менее фактически вся власть оставалась в руках Чан Кайши.

Хотя руководители понимали, что на последнем этапе войны у противника почва всё быстрее уходит из-под ног, во имя народа они продолжали поддерживать лозунг «Долой Чан Кайши!». По пути своего следования, чтобы поднять на борьбу местное население, они постоянно твердили о том, что противник всё ещё силен и опасен, что нужно продолжать сражаться на стороне Красной армии до окончательной победы.

25 марта 1949 года Председатель уехал из Сибэйпо в Пекин. Прибыв в эту неофициальную столицу (официальной она стала с 27 сентября 1949 года), Мао произвел смотр войскам, которые принесли коммунистам победу. В марте 1949 года он председательствовал на 2‑м пленуме ЦК седьмого созыва. Здесь он выдвинул план переноса деятельности партии из деревень в города, а также определил политическую и экономическую программы и внешнюю политику, которые следовало претворить в жизнь после освобождения всей страны. Эти мероприятия должны были способствовать переходу от стадии «новодемократической» революции к социализму и превращению Китая из аграрной страны в индустриальную.

Что касается Цзян Цин, то она всё так же занимала пост политического инструктора и возглавляла дискуссионную группу (разъездная группа пропагандистов), пока штаб окончательно не разместился в Сибэйпо. В период организации в Пекине нового правительства Цзян Цин освободили от этих обязанностей и перевели на работу в секретариат партии. Кивнув в сторону Чжан Цинхуа, она сказала, что их пути разошлись именно в Сибэйпо.

Когда партия в первый раз предложила «гоминьдановским реакционерам» мирное соглашение, они отказались его подписать, повторила Цзян Цин. Однако выбора у них, по сути, не было, ибо фактически они не имели территории для отхода: прежние места их дислокации находились в районах, занятых коммунистами. В последнюю военную весну было разгромлено 158 гоминьдановских дивизий (регулярных войск численностью 1,54 миллиона человек). И только когда положение стало совершенно безвыходным (войска противника насчитывали 2,9 миллиона человек, а войска коммунистов — 3 миллиона), Чан Кайши снизошёл до просьбы о мирных переговорах.

На переговорах о мире весной 1949 года гоминьдан был представлен Чжан Чжичжуном[240]. Когда переговоры окончились неудачей, он тоже перешёл на сторону красных. Впрочем, ничего удивительного в этом не было, потому что ещё в те годы, когда компартия базировалась в Яньани, Чжан Чжичжун (в 1946 году начальник Северо-Западного штаба войск Чан Кайши) однажды приезжал туда, и на него явно произвели впечатление перемены в их образе жизни. Когда Председатель готовился совершить инспекционную поездку по Пограничному району Шэньси — Ганьсу — Нинся, Чжан выразил желание сопровождать его. Тогда им это показалось странным, и только позднее они поняли, что уже в середине 40‑х годов Чжан начал «относиться к их политической столице в какой-то степени как к своей собственной». (Его сейчас уже нет в живых, добавила Цзян Цин.)

Переговоры о мире продолжались до 20 апреля, когда нанкинское правительство отвергло предложенное соглашение. В качестве ответной меры 21 апреля Председатель призвал к «независимости и территориальной целостности» [Китая] и отдал частям Красной армии приказ выступить в северо-западном и южном направлениях. Крупные группировки коммунистических сил, переправившись через Янцзы, двинулись к югу. 23 числа был освобождён Нанкин, а месяц спустя — Шанхай. Потом они перешли в наступление на всех других фронтах, повсюду громя силы противника.

Вот окончательные статистические данные, приведённые Цзян Цин: Красная армия уничтожила 1,9 миллиона человек из регулярных войск гоминьдана и 980 тысяч бандитов; 1,2 миллиона из войск противника перешли на сторону Красной армии. Была освобождена вся страна, кроме Тайваня. 1 октября 1949 года Мао Цзэдуна избрали Председателем Китайской Народной Республики.

Где была Цзян Цин во время этого гигантского праздника? Не рядом с Председателем. Позднее она объяснит, почему.

Уже было больше трёх часов ночи. Хотя Цзян Цин говорила почти без перерыва с самого начала вечера, признаков усталости я у неё не заметила. Она закончила рассказ об Освободительной войне личным воспоминанием, показав, быть может в большей степени, чем ей хотелось бы, уязвимость её положения среди руководителей-мужчин в те годы.

На последнем этапе войны, сказала она, Председатель как-то послал важную телеграмму секретарю, отвечающему за наиболее секретные документы[241]. И хотя Цзян Цин была женой Председателя (и работала в секретариате компартии), ей не дали прочесть эту телеграмму (непростительная оплошность). Впоследствии она рассказала об этом ветерану Великого похода Ли Тао. Возмущённый до глубины души, он пошёл к руководящим товарищам, совершившим этот проступок, и сказал им: «Нужно уважать женщин, работающих вместе с вами!»