Товарищ Цзян Цин. Выпуск первый

Согласно традиционной версии китайских революционеров, 1949 год — год Освобождения и основания Народной Республики — знаменовал собой чудодейственный поворот от тяжёлого прошлого к счастливому будущему. Однако в воспоминаниях Цзян Цин день официального провозглашения КНР, 1 октября, не выглядит праздничным; в сущности, Цзян Цин даже не упоминает о нём. Тем не менее можно представить себе, как она чувствовала себя тогда.

Конечно же, она переехала из провинции в столицу, из временных убежищ в пещерах — в Императорский город, в течение семи веков служивший резиденцией китайским императорам и их многотысячной свите. Но не затаились ли в этих памятниках злые духи прошлого, разве не лежит на них тяжкий груз императорской истории? В этом запутанном лабиринте дворцовых покоев Пурпурного запретного города, со стенами, выкрашенными в золотистый и бирюзовый цвета, сможет ли она сохранить прежние простые отношения с Мао и его неотёсанными друзьями? Будет ли она подобно императорским жёнам и наложницам прошлого обречена на жизнь в женской половине дворца, слегка изменённого на современный лад? Или же подобно неукротимой Цы Си — супруге императора, сумевшей стать императрицей-регентшей,— ей придётся на протяжении многих лет плести интриги за троном, чтобы однажды утвердиться на нём?

В последующих главах показано, как Цзян Цин постепенно установила контроль над некоторыми делами, находившимися в ведении Председателя, и стала медленно продвигаться по иерархической лестнице. Вначале мало что было заметно. В своих воспоминаниях она описывает 50‑е годы как десятилетие политических и физических испытаний, сменявших друг друга болезней и выздоровлений, отхода от общественной деятельности и возвращения к ней; но вместе с тем это был период непрерывной работы, которая всегда делалась за кулисами. На всём протяжении 50‑х годов её имя почти не упоминается в прессе. Воспоминания Цзян Цин об этих годах отмечены оттенком ипохондрии, обычно столь характерной для праздных слоёв китайского общества, тех слоёв, которые могли позволить себе придавать значение своим малейшим физическим недомоганиям.

Оправившись от болезни, она старалась утвердиться в партийном аппарате. Но чтобы прочно занять там центральные позиции, надо было прежде всего завоевать авторитет у народных масс и партийных руководителей на местах. Стремясь добиться этого, она покинула дворец в Пекине и стала разъезжать по сельским районам, где провела исследовательскую работу об У Сюне, вызвавшую много споров, а также участвовала (против воли китайских руководителей, иногда даже вопреки воле своего супруга) в двух крупных революционных движениях начала 50‑х годов: аграрной реформе и реформе института брака. Однако, как теперь известно, подозрительные и завистливые товарищи обязали её действовать инкогнито за пределами столицы. Такая принудительная анонимность должна была помешать ей завоевать авторитет и популярность среди народа.

Ⅰ

Вступив со своими войсками в Пекин в марте 1949 года и овладев центральным районом столицы, Императорским городом, Председатель, Цзян Цин и некоторые другие руководящие товарищи заняли для собственных нужд его западный сектор, ограниченный Центральным и Южным озёрами (по-китайски Чжуннаньхай, что буквально означает «Центральное и Южное озёра»). Каждому руководителю, его жене и детям (тем, конечно, кто вынес войну) была выделена квартира в этой бывшей императорской резиденции. И хотя стены, окружавшие Императорский город, были на многих участках снесены, чтобы облегчить движение на главных магистралях города, здания, в которых жили вожди, всё равно оставались скрытыми от посторонних глаз — так же, как и их личная жизнь. Цзян Цин и Мао Цзэдун занимали отдельные, хотя и соединённые друг с другом апартаменты, украшенные затейливо высеченными и красочными колоннами в стиле эпохи династии Мин.

После провозглашения республики в 1912 году бывшая императорская резиденция, включавшая ряд соединённых между собой дворцов и именовавшаяся Пурпурный запретный город, была открыта для публики. После падения маньчжурской династии она была названа Древним дворцом. Коммунисты отремонтировали его высокие ворота, парящие мраморные лестницы, грандиозные залы и сотни богато разукрашенных комнат, превратив всё это в музей императорского прошлого. За исключением сектора Чжуннаньхай, дворец ежедневно открыт для народа, которому, как было провозглашено, он принадлежит.

Очутившись в середине столетия в апартаментах, невероятно далёких от крестьянских хижин, которые китайские вожди арендовали для себя во время похода, они столкнулись с проблемой, во все времена возникавшей перед любыми основателями династий: каким образом сохранить доверие народа, перестав разделять с ним его простой образ жизни? Разве наиболее многообещающие предшественники коммунистических лидеров — руководители Тайпинского восстания — не утратили здравый смысл, а тем самым и влияние на народные массы, после того как позволили себе погрязнуть в дворцовой роскоши южной столицы — Нанкина?

Как вспоминает Цзян Цин, в марте 1949 года, после двух лет похода, она была настолько физически изнурена, что удивительно, как ей вообще удалось выжить. Цзян Цин обследовали и установили диагноз, после чего некоторые руководящие товарищи (по-видимому, без воздействия Председателя) пришли к решению, что ввиду крайне слабого состояния здоровья её следует послать в Москву для «излечения».

Я спросила её, почему она, будучи так тяжело больна, должна была отправиться за тысячи миль в иностранную столицу? Она ответила, что за годы междоусобной войны большая часть китайских больниц была разрушена. В начале 50‑х годов медицинское обслуживание повсюду в стране находилось в ужасном состоянии.

Запросили Сталина, он дал согласие и отдал необходимые распоряжения. Таким образом, через несколько дней после прибытия в Пекин Цзян Цин в сопровождении нескольких медицинских сестёр и телохранителей усадили в поезд, пересёкший самую северную часть Китая и доставивший её в Советский Союз — единственную иностранную державу, которую она когда-либо посетила. На вокзале в Москве Цзян Цин ожидала санитарная машина. В больнице ей был назначен постельный режим. И за такой курс лечения китайцы заплатили, подчеркнула она. Группа советских докторов и профессоров медицины подвергла её всестороннему обследованию, показавшему, что её постоянное лихорадочное состояние, нервное возбуждение и физическое истощение вызываются несколькими заболеваниями. «От меня оставались кожа да кости, весила я всего 42 килограмма»,— рассказывает она. Она слышала, как доктора и профессора обсуждали (в то время она едва понимала по-русски), какую из болезней лечить в первую очередь.

Главным врачом Цзян Цин (человек, которого она знала лучше остальных) был профессор по фамилии Большой. Одной из причин лихорадочного состояния был тонзилит: в её случае инфекция поразила сначала правую миндалину, а затем левую. Когда врачи объявили, что прежде всего следует удалить миндалины, Цзян Цин поднялась с кровати и без посторонней помощи пошла в операционную. Сёстры рассказывали ей, что она была похожа на «героя-генерала» (Цзян Цин с явным удовольствием повторяла мне их льстивые слова). Операция, длившаяся всего полчаса, оказалась трудной. Сначала была удалена правая миндалина; удаление левой заняло меньше времени.

После этого тяжкого испытания врачи заявили, что ей необходимо прибавить в весе. С этой целью Цзян Цин направили за тысячу миль на юг, в Ялту. Там в благодатном климате она провела месяц, медленно поправляясь в роскошных покоях, предназначавшихся в прошлом для царских особ (а в настоящее время ставших излюбленным местом отдыха больных или ищущих развлечений советских бюрократов). В конце апреля Цзян Цин возвратилась в Москву. В купе вагона её охраняли два советских телохранителя; кроме того, у неё было несколько поваров. Лёжа в купе на диване и не имея иных развлечений, кроме радио, она узнала, что на последнем этапе Освободительной войны китайские коммунистические войска нанесли удар по английскому военному кораблю «Аметист». Эта новость глубоко взволновала Цзян Цин. Она разрыдалась, узнав, что Председатель Мао заявил по этому поводу: «Китайский народ выстоял!»[242] Её возбуждённое состояние привело в смятение телохранителей и поваров — они не знали, что с ней делать. «Ведь „Аметист“ — это британский военный корабль, а китайцы осмелились обстрелять его!» — восклицала она.

По возвращении Цзян Цин из Ялты Сталин пригласил её к себе. Однако при их первой встрече произошло некоторое замешательство. Когда она с сопровождающими её лицами прибыла в Кремль, помощники Сталина были явно смущены: они, видимо, полагали, что Председатель Мао находится вместе с ней и готов к переговорам. Но Председатель совершил свою первую поездку в Советский Союз лишь после её возвращения в Пекин, осенью 1949 года (он прибыл в Москву 16 декабря 1949 года и возвратился в Пекин 4 марта 1950 года). В этой связи Цзян Цин отметила, что в октябре 1949 года она стала одним из основателей Общества китайско-советской дружбы (его председателем стал Лю Шаоци).

Когда весной 1949 года руководители партии прибыли в Пекин, сказала Цзян Цин, Китай был наполовину освобождён и началось осуществление аграрной реформы. Какое-то время китайское руководство придерживалось «правой линии», выразителем которой был Лю Шаоци: оно рассчитывало вначале на поддержку богатых крестьян (вместо того чтобы экспроприировать их наряду с помещиками)[243]. После лечения в Советском Союзе Цзян Цин той осенью было лучше, чем весной. Но в своих искусно отделанных и богато обставленных апартаментах, каких она никогда раньше не имела, она чувствовала себя стеснённо. И она решила отправиться в сельские районы, чтобы на месте изучить систему землевладения в период широкого развёртывания аграрной реформы. Когда она впервые сообщила о своём решении Председателю, он воспротивился этому. Они долго спорили, но всё-таки она уехала.

Пока Цзян Цин осенью 1949 года готовилась к отъезду, ещё несколько женщин сочли себя обязанными уехать из столицы в качестве членов передового отряда. Иными словами, жёны некоторых руководителей (редкий случай, когда она говорила о себе как о жене руководителя) последовали за ней в сельские районы[244]. Ей представилась удивительная возможность принять участие в решающей классовой схватке. Однако Цзян Цин не была новичком в этой области. В период последней, Северо-Западной кампании (с начала 1948 года) она помогала в проведении мероприятий по ликвидации класса помещиков и перераспределению земли в соответствии с проектами аграрных законов Председателя.

Стремясь участвовать в движении по осуществлению аграрной реформы в Восточном Китае, она отправилась в Шанхай. Этот город был ей особенно близок, хотя она не была в нём более 12 лет. Возможность вновь увидеть Шанхай очень её взволновала, хотя она знала, как глубоко изменились порядок правления и культурная жизнь в городе. На вокзале её встречали Гао Ган и Жао Шуши — два деятеля, руководившие Северо-Восточным и Восточно-Китайским бюро КПК соответственно, а следовательно, контролировавшие всю восточную часть страны. Очевидно, они были информированы о её планах. С момента встречи на перроне шанхайского вокзала ими были приняты все меры для того, чтобы контролировать каждый её шаг на территории, которую они считали «своей».

Она, Мао Цзэдун и их сторонники ещё не знали того, что обнаружилось несколько лет спустя, а именно что Гао Ган и Жао Шуши уже тогда были «ренегатами», изменившими КПК и перешедшими на сторону врага[245]. Совместно они использовали более трёх тысяч секретных агентов, внедренных в восточные города и сельские районы — обширную область, ещё в начале 50‑х годов находившуюся в значительной степени под их личным контролем. Больше всего ей приходилось иметь дело с Жао Шуши. Прибыв в Шанхай, Цзян Цин заявила ему, что хочет немедленно отправиться в поездку по деревням, чтобы изучить проблемы, связанные с аграрной реформой. Жао Шуши попытался отговорить Цзян Цин, ссылаясь на то, что не может гарантировать её безопасность из-за значительного числа действующих там вражеских агентов (как будто они не были по сути его личными агентами). Эта забота о ней была притворной: он лишь пытался замаскировать свою гнусную деятельность.

Наблюдение за Цзян Цин велось непрерывно. Однажды она собралась пойти за покупками в центр Шанхая. Жао Шуши настаивал на том, чтобы лично сопровождать её, хотя она хотела пойти одна. Позднее в Восточном Китае её постоянно сопровождал либо глава ведомства общественной безопасности, либо сам секретарь Жао Шуши. Куда бы она с ним ни отправлялась, их окружали вооружённые тайные агенты, что создавало впечатление, будто она всё время находится под угрозой похищения; это чувство страха она хорошо помнит до сих пор. По такому властному обращению с ней Жао Шуши и «его компании» она поняла, что обстановка в Восточном Китае после Освобождения почти не изменилась.

Жао Шуши распорядился поселить Цзян Цин в отеле «Виктория». Не желая упускать её из виду, он решил и сам поселиться там на всё время её визита. Сначала ей предоставили номер, выходящий окнами на юг и обогреваемый системой центрального отопления. Как она говорила, в ту зиму (1950) это было для неё очень важно, поскольку она всё ещё чувствовала себя слабой. Но, по-видимому, Жао Шуши считал, что благодаря расположению её комнаты она сможет установить контакты с влиятельными товарищами. Он же стремился изолировать её от других людей, обладающих властью. К тому же, может быть, Цзян Цин скорее уедет, если создать ей малокомфортабельные условия. По словам Цзян Цин, он вёл себя как «лицемер»: он занял лучшие комнаты, выходящие на юг, а её перевёл в угловую комнату, выходящую на север и без центрального отопления. Здесь царил ледяной холод; сюда не проникал солнечный свет. Стараясь согреться, она натягивала на себя всю свою одежду и укутывалась во все одеяла, какие могла найти. «Сходите к врачу!»,— сказал Жао, когда она в конце концов сообщила ему о своих недугах. Но это было не то решение, которого она желала. Она держалась до конца и, чтобы сбить температуру, пила много воды. В конце концов Жао сдался и позволил ей занять отапливаемую комнату.

Не сумев ничего добиться в Восточно-Китайском бюро КПК, Цзян Цин обратилась к мэру Шанхая Чэнь И (он руководил освобождением как Шанхая, так и её родной провинции Шаньдун), которому рассказала о своих злоключениях. Он рекомендовал изменить тактику и пойти на установление контактов с деятелями культуры, к которым она явно близка в личном и профессиональном планах. Сам слишком занятый, чтобы сопровождать её, Чэнь И поручил своему заместителю Пань Ханьняню ходить с ней на театральные представления, в кинотеатры, посещать другие культурные мероприятия, которых было так много в те дни. Как компаньон Пань Ханьнянь имел сомнительную ценность. Она с раздражением рассказывала, что он не только был известен в 30‑х годах как сторонник Ван Мина, но подобно Жао Шуши был впоследствии разоблачён как «ренегат» (его исключили из партии и в 1955 году арестовали).

Поскольку Жао Шуши отвечал за район Восточного Китая, он стремился показать, что несёт ответственность за Цзян Цин. Но ему нужно было также как-то занять её, а это было затруднительно. Однажды он пригласил её (предварительно кратко проинструктировал) на расширенное заседание возглавляемого им Восточно-Китайского бюро КПК. Возможно, для того чтобы она чувствовала себя непринуждённее в подобной ситуации (этот весьма высокий орган состоял в то время исключительно из мужчин), Жао Шуши сообщил, что его жена тоже будет присутствовать[246]. Во время заседания он устроил так, что Цзян Цин сидела непосредственно напротив него. Во вступительном слове он шутливо обратился к ней как к «имперскому посланнику», чем привел её в бешенство; но она ничего не могла ответить[247]. Как предполагает Цзян Цин, он и его окружение стремились унизить её, чтобы вынудить уехать обратно.

Вскоре она покинула Шанхай, отправившись примерно за 70 миль на запад, в Уси — крупный индустриальный центр на Великом канале в провинции Цзянсу. Там она присутствовала на заседании окружного партийного комитета, где впервые выступила против характерного для тогдашнего Восточного Китая «внутренне шумливого правого крыла» (крайне осторожный термин, предполагавший, очевидно, борьбу среди «правых»).

В Уси Цзян Цин начала свою деятельность с изучения всего района в целом. Она выяснила, что правительство тайпинов (их восстание в Южном и Центральном Китае происходило с 1850 по 1864 год) издало декрет, по которому крестьяне могли арендовать землю пожизненно. В соответствии с установленной ими системой распределения земли каждому человеку гарантировался участок площадью около одного му[248]. Такой маленький клочок земли необходимо было тщательно обрабатывать. Требовалось большое количество навоза (главным образом человеческих экскрементов — «ночной земли»); нельзя было недооценивать и собачьи экскременты. Поскольку прожить на урожай, получаемый со столь малого земельного участка, было невозможно, крестьянам приходилось заниматься различными побочными промыслами. Так как с давних времен в районе Уси существовало производство чая и шёлка, большинство крестьян выращивали на части своего участка чайные кусты и тутовые деревья, а затем продавали чайные листья и шелковичные коконы.

Из Уси Цзян Цин поехала по окружающим сельским районам, чтобы ознакомиться с состоянием производства чая и шёлка, которому в результате грабежей японцев был нанесен огромный ущерб. В начале 50‑х годов это производство всё ещё было разрушено, и крестьяне голодали. Нужда в продовольствии была настолько велика, что крестьяне требовали за 50 килограммов шелковичных коконов не меньше 200 килограммов риса. В период оккупации провинции Цзянсу (1937—1945) японцы построили систему коммуникаций, срубив огромное число тутовых деревьев, чрезвычайно важных для шёлковой промышленности. Цзян Цин отметила, что шёлковая промышленность района Уси, как и всего Китая, до сих пор не оправилась полностью от нанесённого ущерба. Чайная же промышленность почти полностью восстановлена. Цзян Цин отметила, что тутовые деревья достигают зрелости примерно через пять лет, а чайные кусты — не раньше чем через 10 или 20 лет, а иногда и позже, поэтому их выращивание требует огромного труда.

Из Уси Цзян Цин вскоре возвратилась в Шанхай, а затем уехала домой в Пекин. Там на неё большое впечатление произвело то, что Лю Шаоци выступал за проведение «линии ориентировки на богатого крестьянина» при осуществлении аграрной реформы. Председатель Мао уже тогда вел борьбу против него, однако результаты их спора ещё не скоро смогли повлиять на положение в деревне[249].

Цзян Цин в сильном раздражении отметила, что её роль в аграрной реформе никогда не освещали правильно и не доводили до общественности. На протяжении многих лет использовались всевозможные приёмы, чтобы создать у общественности искажённое представление о ней и о других лидерах. Она инкогнито участвовала в проведении аграрной реформы в районе Уси. Однако, поскольку её тайком фотографировали, возможно, кое-кто подозревал, кем она была в действительности. Разумеется, те, кто фотографировал Цзян Цин без её разрешения, поступали некорректно. Тем не менее эти фотографии, обнаруженные при более поздних исследованиях[250], могли служить вещественным доказательством её участия в аграрной революции на том этапе. Для подтверждения своих слов она вытащила из большого коричневого свёртка две фотографии, пожелтевшие и потрескавшиеся от времени. На одной было запечатлено, как она молотит зерно, на другой — как она пашет. Хотя она не разрешила публиковать эти фотографии в Китае, я могу опубликовать одну из них за границей в качестве доказательства того, что женщины, вопреки распространённому среди мужчин мнению, способны управлять плугом. Есть и другие фотографии, сделанные неофициально, а следовательно, некорректно, в течение последних лет, включая период культурной революции. Но их нельзя сейчас публиковать.

Затем Цзян Цин в своей официальной манере высказалась относительно изменившейся роли женщины:

«Китайские женщины активно участвовали во всех революционных движениях, происходивших в Китае. Как вы заметили, не только в „движении 4 мая“ [1919] и „движении 9 декабря“ [1935], но и в течение всей войны сопротивления против японской агрессии [1931—1945] и Освободительной войны [1946—1949] женщины играли исключительно важную роль как бойцы милиции и в деле обеспечения армий, сражавшихся на фронтах. В некоторых деревнях на них лежала большая часть всей работы.

Произошли огромные изменения. Когда в 1952 году я прибыла в один сельский район для участия во втором этапе аграрной реформы, мужчины там предавались азартным играм и праздно проводили время в чайных, перекладывая всю работу на женщин. Они ругали и избивали женщин, приходивших звать их домой. Женщинам всё ещё не позволяли становиться за плуг. А я приехала и стала самостоятельно пахать землю. Это происходило в районе, считавшемся при гоминьдане „образцовым“. Теперь же женщины могут пахать и выполнять любую работу.

Но, для настоящего времени характерны не только прогрессивные явления. Хотя женщины занимают весьма ответственные посты в промышленности, сельском хозяйстве, системе просвещения и других областях, в том числе даже в такой важнейшей отрасли, как оборонная, ещё есть и недостатки, которые вам следует изучить».

Ⅱ

Обратившись к событиям международной жизни — области, не вызывавшей у неё большого интереса,— Цзян Цин выдвинула много обвинений в связи с первым эпизодом «иностранной агрессии» против нового китайского государства — «вторжением» США в Корею, страну, граничащую с огромным Китаем. Комментарии по поводу изложенной ею версии событий и приведённых статистических сведений даны в примечаниях.

1 октября 1950 года, рассказывает Цзян Цин, войска США пересекли 38‑ю параллель, дошли до рубежа рек Ялунзян и Тумыньцзян, протекающих по китайской территории, и оттуда продолжили наступление. С целью мобилизации всего народа на защиту родины Председатель Мао выдвинул лозунг «Сопротивляться агрессии США и помочь Корее». Он также написал статью «Защитить страну и наши семьи»; этот заголовок стал ещё одним народным лозунгом. 19 октября (официально 25 октября) китайские народные добровольцы перешли реку Ялуцзян, чтобы бороться на стороне северных корейцев. 10 июня 1951 года китайцы отогнали «марионеточные войска США» обратно к 38‑й параллели. 27 июля 1953 года империалисты США были в конце концов вынуждены подписать перемирие.

Война продолжалась три года и один месяц. После подписания перемирия китайские добровольцы, воевавшие против американских агрессоров два года и девять месяцев, остались в Корее. В соответствии с данными Цзян Цин, противник располагал армией общей численностью 1,1 миллиона человек, из них 540 тысяч прибыли из США, 520 тысяч составляли «корейские марионетки», поддерживавшие Ли Сын Мана, 48 тыс.— «марионетки», прибывшие из других стран[251]. Благодаря помощи, оказанной Северной Корее китайцами в четырёх из пяти крупных кампаний, противник понёс большие потери в живой силе. Во время четвёртой кампании Пэн Дэхуай нарушил приказы, полученные от Председателя Мао[252].

После окончания войны и заключения соглашений США отказались репатриировать военнопленных, захваченных в Корее. Их просто доставили на кораблях на Тайвань[253]. Что же касается китайцев, то они сочли себя обязанными возвратить американских военнопленных на их родину.

Тайваньский вопрос давно уже вызывал беспокойство. За несколько лет до войны, вспыхнувшей в Корее, США заявили, что Тайвань — китайская территория. Но что они сделали! «Всё равно мы освободим Тайвань»,— заявила Цзян Цин с глубоким убеждением. Она продолжала говорить о некоторых итогах той войны. Китайцы одержали в корейской войне «блестящие победы». Из 1 093 800 убитых 400 тысяч приходилось на американские войска и 397 тысяч — на другие вражеские войска[254]. Китайцы захватили 10 тысяч самолетов, 560 канонерок и более 3 тысяч танков[255]. Эти цифры, заявила она, поясняют различие между справедливой и несправедливой войнами. Справедливость была на китайской и северокорейской стороне. Китайские добровольцы прибыли в Корею, имея наставление Председателя Мао: «Жалеть каждый холм, дерево и каждую былинку в Корее». Так они и поступали.

«Генерал Эйзенхауэр действительно был большим человеком»,— неоднократно повторяла Цзян Цин, говоря о периоде корейской войны. Баллотируясь на пост президента, он обещал положить конец корейской войне, а став президентом, действовал согласно обещанию. Китайцы с уважением относились к его визитам на их территории (Китай и граничащие с ним государства). У Эйзенхауэра были искренние намерения, хотя ему удалось достичь только перемирия.

После войны китайское командование бесплатно передало корейцам все военные материалы, использовавшиеся для защиты Кореи, и направило большое число китайцев для оказания помощи в восстановлении страны. Почему так? Потому что Корея предана Китаю; естественно, китайцы были благодарны корейцам за их готовность защищаться, а поэтому великодушно им помогали.

Сознание угрозы войны намеренно внедрялось в широкие народные массы Китая с помощью прессы, кино и других видов искусства. В период корейской войны была даже создана одна из революционных опер — «Смелый налёт на полк „Белого тигра“», подчеркнула Цзян Цин. А сейчас эта опера подвергается переработке[256]. Я смогу в этом убедиться, когда снова приеду в Китай.

Чтобы ознакомить меня с ещё одной китайской точкой зрения на корейскую войну, Цзян Цин организовала на следующее утро просмотр документального фильма «Партизанская война на равнине», предупредив, что у фильма есть недостатки, но он не скучный[257].

Гибель старшего сына Председателя, Мао Аньина, в Корее в октябре 1950 года глубоко потрясла Мао Цзэдуна и Цзян Цин. В январе следующего года им удалось переехать из Пекина в другое место, с более благоприятным климатом, где они могли отдыхать, писать и просматривать фильмы. Она решила, что некоторые из них следует подвергнуть цензуре (наступил её первый этап руководства культурной революцией).

Ⅲ

Если в 30‑е годы Цзян Цин была игрушкой в руках кинопродюсеров, то вскоре после Освобождения она взяла реванш в качестве главного цензора, потенциальная власть которого над национальной кинематографией была беспрецедентной. В начале 50‑х годов китайская кинопромышленность, её архивы и международные связи всё ещё находились преимущественно в руках независимых кинокомпаний. Несмотря на утверждение китайского варианта марксизма в национальном масштабе и признание (на съезде в Яньани в 1942 году) вклада Мао Цзэдуна в бурное развитие пролетарского искусства, кинопродюсеры продолжали выпускать много боевиков, осовременивая образы, созданные в раздираемые войной, но новаторские 20‑е и 30‑е годы. Кино оставалось одним из самых популярных средств развлечения горожан, пока некоторые коммунистические лидеры не соблазнились возможностью использовать его для пропаганды «строительства социализма».

Требования о том, чтобы кино было лояльным по отношению к партии, впервые выдвинули в начале 30‑х годов деятели культуры, принадлежавшие к шанхайскому подполью. Когда японцы летом 1937 года опустошили Шанхай, несколько смелых кинематографистов, захватив примитивную аппаратуру, бежали в Яньань. Там они создали (довольно искусно и в коммунистическом духе) несколько документальных лент об эксперименте в аграрной революции — эксперименте, о котором внешний мир ещё имел очень слабое представление. Другие талантливые шанхайские кинематографисты бежали в Гонконг, где занялись выпуском военных документальных фильмов и патриотических кинобоевиков. Одновременно гоминьдановцы использовали киностудии в Пекине, Чунцине и Шанхае, пока они сохраняли господство над этими городами[258]. После капитуляции Японии в 1945 году кинематографисты коммунистического Китая завладели хорошо оборудованными японскими киностудиями в Чанчуни (Маньчжурия). На этих киностудиях японские и сотрудничавшие с ними китайские кинематографисты в течение более десяти лет выпускали развлекательные кинофильмы, далекие от политической борьбы. Японское оборудование, как и оборудование частных киностудий, в прошлом контролировавшихся гоминьданом, досталось в наследство коммунистическому режиму.

Вскоре после Освобождения по указанию ЦК КПК было создано управление по делам кинематографии, подчинённое отделу пропаганды ЦК. Это управление разработало амбициозную программу производства кинофильмов[259], поставив задачу создавать фильмы в духе социалистического реализма[260], то есть в стиле, определённом Москвой, с которой Китай был тогда в хороших отношениях. Это означало, что в новой кинопродукции будут подавляться индивидуальные стили китайских кинематографистов, складывавшиеся на протяжении многих лет. Подлежали запрету иностранные, главным образом американские, фильмы, которые продолжали заполнять китайский рынок, рекламируя «иностранный капитализм и империализм» (как Цзян Цин соизволила выразиться). Высоконравственных пролетарских лидеров особенно расстраивала большая популярность этих «порочных» иностранных фильмов, которые никогда не переставали восхищать даже такую пролетарскую пуританку, как Цзян Цин[261].

Ей предстояло решить без серьёзной поддержки товарищей проблему: какие фильмы создавать для огромного сельского населения, переживавшего муки социалистической перестройки. Для неё не составляло сомнений, что фильмы, подобные тем, которые развлекали и просвещали шанхайцев в 30‑х годах, могут лишь идеологически опустошить нынешнюю китайскую аудиторию — по существу, почти всех жителей страны, в большинстве крестьян. Изнурительные нововведения в деревне: запрет культа предков, местных верований, народных драм, переключение с религиозных настроений на осуществление политических целей — сделали крестьян крайне чувствительными к идеологическому воздействию. До тех пор пока буржуазные китайские и иностранные кинофильмы будут иметь широкое распространение, индивидуализм, сентиментализм и потребительские настроения, свойственные капиталистическому обществу, будут препятствовать выполнению партийных указаний о перестройке трудовых отношений, абсолютно необходимой для строительства социализма.

Назначение Цзян Цин на пост главы управления по делам кинематографии ещё больше укрепило её в решимости использовать в период исторического поворота кинофильмы и искусство в целом для изменения представлений народа о своём прошлом и для сформирования новой морали, соответствующей современной эпохе. Маньчжурская династия была свергнута меньше полувека тому назад, и история её падения всё ещё являлась богатым источником различных сюжетов. Более того, история разложения и падения этой династии могла помочь лучшему пониманию нынешней политической ситуации. Вот некоторые из сюжетов, связанные с падением маньчжурской династии: фанатичное Боксёрское восстание; энергичная императрица-регентша Цы Си, широко известная в Китае как самый последний пример «плохой правительницы»; пресмыкающиеся евнухи и своенравные принцы; иностранные империалисты, нападение восьми держав на Запретный город, что чуть было не погубило династию; бесчестная куртизанка Сай Цзиньхуа, занимавшаяся, по мнению некоторых, проституцией из патриотических побуждений. Цзян Цин считала, что одним из самых бунтарских фильмов о той эпохе был фильм гонконгского производства «Тайны Цинского двора», основанный на весьма популярной драме Яо Синьнуна «Преступления империи». В этом фильме ставился вопрос, были ли действия императрицы-регентши, подавившей Боксёрское [Ихэтуаньское] восстание, «патриотическими» (ибо они предотвратили захват страны иностранцами) или контрреволюционными (поскольку они привели к подавлению «пролетарской» классовой борьбы ихэтуаней против господствующего класса феодалов).

Фильм «Тайны Цинского двора» потряс Цзян Цин с первого просмотра. Лю Шаоци, сказала она, похвалил фильм и назвал его «патриотическим». Председатель Мао в ответ заявил, что это «предательский» фильм. Лю и его сторонники утверждали, что действия императрицы-регентши были правильны, ибо восемь держав могли бы захватить Китай на том последнем этапе истории маньчжурской династии. Председатель не согласился[262]. Редакторы сценария фильма шли на всевозможные ухищрения, чтобы как-то сгладить политические шероховатости текста, отметила Цзян Цин, не уточняя, какие из них она считала особенно серьёзными.

Цзян Цин не углублялась в историю создания фильма или в его сюжет (вероятно, полагая, что мне и любому другому они известны). Однако фильм заслуживает того, чтобы поговорить о нём подробнее. Известно, что произведения о прошлом всегда читались китайскими руководителями как romans á clef [«основные романы» (фр.).— Ред.]. Те из них, которые льстили самолюбию правителей, восхвалялись; те же, которые оскорбляли их чувства, осуждались, а авторов иногда казнили.

Главное действующее лицо экстравагантного и эффектного кинофильма «Тайны Цинского двора» — императрица-регентша Цы Си, не любимая народом и отрицательно оцениваемая позднейшими историками. Она и её блестящий двор пытаются сохранить великолепие жизни императорского двора, несмотря на расширяющееся восстание внутри страны, иностранное нашествие и усиление китайского национализма. Яо Синьнун создает модернизированный образ Цы Си, обожающей экзотические цветы, увлекающейся театром (на территории императорского дворца сохранилась построенная при ней экстравагантная открытая сцена) и интересующейся новейшими техническими достижениями в области фотографии. Но, когда дело касается человеческих отношений, она превращается в мегеру. Молодой император — вполне благонамеренный человек, но находится в полном подчинении у императрицы-регентши, а главный евнух Ли Ляньчэн — порочный лизоблюд. В конце концов принцы маньчжурской династии изменяют императорскому двору, сочувствуя втайне участникам Боксёрского восстания, ненавидящим иностранцев. В разгар кризиса императрица-регентша стремится спасти себя, делая ставку на восставших. Позднее она отказывается от этого и переходит на сторону душителей восстания.

Драматическое напряжение усиливается из-за вражды между женщинами, принадлежащими к верхушке императорского двора: императрицей-регентшей и супругой императора Чжэнь. Императрица-регентша понимает, что именно Чжэнь, а не император (с которым она легко может совладать) представляет собой реальную угрозу её самостоятельному правлению. Поэтому она старается не допустить, чтобы Чжэнь подчинила императора своему влиянию. В кинокартине находит своё отображение историческая аксиома, о которой нынешние революционные лидеры, возможно, предпочли бы не напоминать своему народу, а именно: силой, обеспечивающей преемственность власти, обладают женщины.

В 1949 году Ассоциация китайской прессы Гонконга, клиентура которой всегда увлекалась всякими необычными и смешными историями из императорского прошлого, признала этот кинофильм лучшим фильмом года. Хотя коммунистическое правительство в первые годы существования КНР запретило пьесу, лежащую в основе фильма, сам фильм был показан и имел огромный успех у публики, пока Цзян Цин не запретила его дальнейшую демонстрацию.

Но при помощи одной лишь киноцензуры невозможно сделать историю менее привлекательной или положить конец противоречиям между лидерами. В 1954 году появилась опера на тот же сюжет — «Император Гуансюй и жемчужная наложница». Написанная в шаосинском стиле (все роли исполняются женщинами), она в течение последующих трёх лет была поставлена в Шанхае, Нанкине и Ханчжоу в соответствии с принятыми там стилями. В период наибольшего влияния Лю Шаоци в Пекине в 1957 году была возобновлена и постановка пьесы. Она попала в официальный список «образцовых пьес», что означало признание её не только хорошей, но и достойной подражания.

Однако во время маоцзэдуновской кампании 1957—1958 годов против правых все варианты постановок этого шедевра Яо Синьнуна подверглись нападкам и были запрещены. В 1962 году недолгое время ставился его оперный вариант, что, впрочем, в следующем году было вновь запрещено. В разгар культурной революции в 1967 году Яо Вэньюань учинил разнос фильму и публично возложил ответственность за то, что он долго шёл на экранах, на Чжоу Яна и других. Ци Бэньюй[263], один из членов Группы по делам культурной революции, возглавляемой Цзян Цин, осудил и фильм, и Лю Шаоци, одобрившего его. В мае 1967 года Мао Цзэдун покончил (или пытался покончить) с этим делом, приказав вновь организовать демонстрацию фильма по всей стране, но на сей раз в качестве «отрицательного примера». Каждый показ фильма сопровождался пропагандистской шумихой, в ходе которой разбирались все его политические недостатки.

Долгая дискуссия вокруг фильма «Тайны Цинского двора» имела важное значение не только сама по себе, подчеркнула Цзян Цин, подводя итоги своему рассказу, но и потому, что была связана с более крупными проблемами культурной политики. Сразу же после Освобождения ввоз гонконгских фильмов в Китай был запрещён. Однако вскоре после этого министерство культуры нарушило запрет и позволило гонконгским кинокомпаниям вновь наводнить китайский рынок «крайне аморальными фильмами, главными героями которых были ковбои в джинсах и им подобные». Основной недостаток фильма «Тайны Цинского двора», заявила Цзян Цин в обычной марксистской манере, тот, что фильм был создан капиталистической кинокомпанией (фирмой «Куньлунь» в Гонконге). Китайские власти, приобретшие права на фильм, проявили «наивность», полагая, что с фильмом всё обстоит благополучно, раз его содержание не явно реакционное.

Вспоминая о своих первых мерах против этого фильма, Цзян Цин сказала, что сразу же после его просмотра она созвала у себя дома совещание руководящих работников культуры, писателей и историков, чтобы совместно решить, следует ли продолжать показывать этот фильм народу, подвергаясь риску (о котором, по-видимому, никто из присутствовавших не имел представления), или немедленно запретить его. Председательствовал на совещании Лу Динъи — заведующий отделом пропаганды ЦК КПК и, как таковой, шеф Цзян Цин. Среди приглашённых были два малознакомых ей историка. Они считали, что фильм, как он ни подпорчен гонконгской кинокомпанией «Куньлунь», надо показать в Китае хотя бы потому, что он «патриотический»: в нём положительно освещён вопрос о «национальной обороне». На столь малоубедительные аргументы Цзян Цин ответила ледяным молчанием. Их нежелание разобраться во вредном классовом смысле фильма взбесило её, но на данной стадии она не считала свою позицию достаточно сильной, чтобы открыто выступить против них. Лу Динъи что-то злобно пробормотал, а затем заявил, что фильм в самом деле «патриотичен». Цзян Цин резко возразила, что это «предательский» фильм! Кто-то ещё посоветовал ей выступить и разоблачить Лу Динъи, Лю Шаоци и их сторонников. Она так и поступила, громко повторяя: «Это предательский фильм».

Перед окончанием совещания Цзян Цин дала указание двум присутствовавшим историкам написать критическую статью о фильме. Позднее она встретилась с ними, чтобы выяснить, что они написали. Они уклончиво ответили, что она может познакомиться с их критической статьей в доме партийного историка Ху Цяому, пользовавшегося у неё и у Председателя доверием. Как оказалось, эта статья, мало чего стоившая, была спрятана в доме противника Ху Цяому. Потерпев неудачу в попытке привлечь на свою сторону профессиональных историков, Цзян Цин взяла ответственность на себя и запретила фильм.

В течение 1950 и 1951 годов, когда было выпущено много фильмов и состоялся ряд кинофестивалей[264], Цзян Цин продолжала просматривать кинофильмы, подвергая критике многие из них. Одним из наиболее сомнительных был фильм «Сыновья и дочери Китая и Кореи», содержание которого было навеяно происходившей тогда корейской войной. Цзян Цин от имени управления по делам кинематографии осудила ошибки фильма (она и сейчас не изменила бы свою позицию), после чего его создателям «не удалось ускользнуть». Один из кинематографистов оказался «контрреволюционером», другой — «партийным ренегатом»; компания же, выпустившая фильм, прежде принадлежала «предателям». На шанхайской киностудии, где снимался этот фильм, Цзян Цин встретилась с заместителем министра культуры Чжоу Яном. Она указала, что фильм на столь злободневную тему, как корейская война, неизбежно окажет политическое влияние на отношения с «братской страной», Кореей, дело которой поддерживает Китай. Это влияние не должно быть отрицательным. Фильм надо сделать революционным или запретить его, заявила она.

«Чжоу Ян лицемерно кивнул мне в ответ в знак согласия,— сказала Цзян Цин,— и пошёл по своим делам». После этого она возвратилась домой, всё ещё не уверенная в том, предпримет ли он что-нибудь. Вскоре она вновь позвонила ему на студию и ещё раз попросила переделать фильм. Он согласился и осуществил ряд переделок, что обошлось очень дорого. Чэнь Бода и Ху Цяому, поддерживавшие контакты с Чжоу Яном, по междугородному телефону подтвердили, что фильм «Сыновья и дочери Китая и Кореи» переделан, и предложили ей посмотреть его. Но она уже была сыта по горло всей этой историей и не имела желания ознакомиться с результатами их работы.

Говоря о своей цензорской деятельности в кино в начале 50‑х годов, Цзян Цин несколько раз упомянула имя Дин Лин. В то время Дин Лин — лауреат Сталинской премии 1952 года, присуждённой ей за повесть «Солнце над рекой Сангань», посвящённую аграрной реформе,— была на вершине славы. Она состояла членом ряда комитетов по культурным вопросам и являлась редактором «Вэньхуэй бао», одной из авторитетнейших китайских газет, пользовавшихся тогда значительной политической независимостью (если сравнивать с тем, что стало потом). Критические замечания Цзян Цин по адресу Дин Лин не имели никакого отношения к писательскому мастерству последней или к её деятельности как литературного лидера: Цзян Цин раз и навсегда перечеркнула её как политически неблагонадёжную. (Подобная расправа с Дин Лин и другими деятелями, попавшими в немилость к власть имущим, заставляет сомневаться в том, что они смогут когда-нибудь вновь заняться своим делом на благо народа и государства.)

За год до того, рассказала Цзян Цин, Председатель Мао и его окружение пришли к выводу, что Чжоу Ян и Дин Лин принадлежит к разным группировкам. Когда Дин Лин в конце 50‑х годов «сбилась с пути», она просто «перешла на службу к врагу» (предположительно, к гоминьдану и его сторонникам среди деятелей литературы). Некоторые подозревали (но не имели доказательств), что она фактически была «тайным агентом» (гоминьдана). Лу Синь, покровительствовавший ей в 30‑х годах, по-видимому, не подозревал, что Дин Лин — ренегат. Во всяком случае, Ху Фэн, Сяо Цзюнь и другие писатели, с которыми сотрудничала Дин Лин. постарались «надеть революционные маски» Начало их содружества относится к периоду совещания в Яньани (1942), когда Дин Лин, Ху Фэн, Сяо Цзюнь и их последователи «оторвались от масс». Уже тогда руководителям партии было ясно (и это остается очевидным десятилетие спустя), что эти писатели ударились в «сектантство». В конце концов они окончательно стали сектантами.

В начале 50‑х годов у Дин Лин вошло в обычай писать «по найму»[265]. Когда Дни Лин заметила, что Цзян Цин не ладит с Чжоу Яном, она — возможно, чтобы добиться расположения жены Председателя, как предполагает Цзян Цин,— вызвалась написать несколько статей с критикой Чжоу Яна и его ошибочных взглядов по вопросу о цензуре кинофильмов. Цзян Цин ответила, что столь глубокие разногласия нельзя разрешить лишь с помощью пера Дин Лин. Во время нашей беседы Цзян Цин добавила, что просто «бить её [Дин Лин] и ей подобных по голове» (то есть подвергнуть безжалостным и прямым нападкам) тоже не принесло бы пользы.

Ⅳ

В 1951—1952 годах Председатель Мао, как утверждает Цзян Цин, был крайне занят другими делами и не мог просматривать и давать оценку многим кинофильмам. Она же, слишком увлечённая собственной работой, была не в состоянии внимательно следить за всем, что он делал, или повсюду сопровождать его. Кинокритика лишь дополняла её «настоящую работу», которая, по её словам, заключалась в использовании метода «убеждения» для того, чтобы заставить помещиков и буржуазию понять необходимость мероприятий, проводившихся в период аграрной реформы. Не важно, каковы были её рекомендации, никто к ней тогда не прислушивался, заметила она с горькой иронией.

В те годы Цзян Цин совершила две поездки по сельским районам, оба раза инкогнито[266]. Не многие руководящие товарищи знали, кто она, а перед населением она выступала под своим девичьим именем — Ли Цзинь. Обе поездки были связаны, каждая по-своему, с аграрной реформой. Во время первой поездки, продолжавшейся восемь месяцев, Цзян Цин изучала историю жизни У Сюня — знаменитого в ⅩⅨ веке просветителя, влачившего сначала нищенское существование. Вторая поездка длилась три месяца и целиком была связана с осуществлением аграрной реформы.

Цзян Цин рассказала, что в декабре 1950 года был выпущен фильм «Жизнь У Сюня», который демонстрировался по всей стране[267]. Обеспокоенная тем, как он будет истолкован, она сделала предварительный доклад об истории создания фильма и написала статью, где подытожила некоторые свои исследования. Когда статья появилась в печати, «враг был обезоружен», сказала она зловещим тоном, и фильм был немедленно снят с экрана. После этого он демонстрировался лишь избранным лицам и никогда больше не показывался широкой публике. Эта статья, однако, была лишь началом изнурительной исследовательской работы.

На первый взгляд легенда об У Сюне (Цзян Цин не рассказала её подробно) могла показаться простой историей об успехе последователя конфуцианства. У Сюнь совершил удивительный, хотя и не невозможный социальный скачок: из среды неимущих он попал в ряды правящего класса. Вопрос о том, каким образом это ему удалось, привлекал внимание ведущих мыслителей[268] на протяжении более столетия. Цзян Цин была первой, осветившей этот вопрос с марксистских позиций.

Роль Цзян Цин в исследованиях об У Сюне не была известна, пока она мне о ней не рассказала. Сама же легенда об У Сюне пользуется в Китае широкой известностью. Вот вкратце её содержание. У Сюнь родился в 1838 году в деревне Учжан уезда Танъи провинции Шаньдун. Он происходил из бедной семьи и был младшим из семерых детей. Его родители умерли молодыми, и, для того чтобы выжить, он был вынужден просить подаяние. Но он не потреблял всего, что получал, а экономил, как только возможно. К своим денежным накоплениям он относился как к капиталу, отдавая их под проценты помещикам и ростовщикам. В конце концов он занялся спекуляцией землей. В 50 лет У Сюнь осуществил мечту своей жизни, бросив вызов правителям маньчжурской династии: самостоятельно основал школу, дававшую бесплатное образование детям бедняков. Первую такую школу он создал в городе Люлинь, недалеко от его родной деревни, вторую — в уезде Куаньтао в 1889 году, третью — в городе Линьцин в год своей смерти (все три — в провинции Шаньдун)[269].

Необычная история У Сюня вызвала различную реакцию. Представители старого правящего класса были польщены тем, что бедный человек стремился подражать им — помещикам и джентри. Реформисты прославляли его вклад в организацию образования для бедных — дело, угодное как сторонникам конфуцианства, так и демократическим кругам. Реакция коммунистов была замедленной, пока Цзян Цин не занялась этим вопросом. Длительное благоговение перед У Сюнем, заявила она, было опасным, поскольку уводило в сторону от решения стоявших перед страной задач: свержения класса помещиков, развенчания конфуцианских классиков, разоблачения догмата реформизма (с коммунистической точки зрения реформизм равнозначен ревизионизму; см. Лю Шаоци) о том, что просвещение ведёт к ликвидации классовых противоречий и к успехам в социальном и политическом развитии. По мнению Цзян Цин, У Сюнь изменил пролетариату, сотрудничая с последователями конфуцианства, и в какой-то степени был капиталистом.

Интерес к У Сюню пробудился у Цзян Цин, когда она увидела фильм, в котором давалось модернизированное толкование легенды. Этот фильм начал сниматься китайской кинокомпанией незадолго до Освобождения под руководством Сунь Юя, обучавшегося в США. Работу по завершению съёмок возглавили Чжоу Ян и Ся Янь. Цзян Цин возражала против того, как они это делали, но никто не принимал её слова всерьёз, она не могла воспрепятствовать съёмкам фильма в том духе, в каком задумали постановщики. Тогда она попыталась добиться, чтобы кто-нибудь хотя бы написал статью, критикующую реформистскую направленность фильма. Она встретилась с заместителем министра культуры Чжоу Яном и предложила это ему. Он высмеял её идею и заявил: «Я могу вытерпеть немного реформизма».— «Ну и оставайтесь со своим реформизмом»,— крикнула она и, хлопнув дверью перед его носом, ушла к себе.

Оставшись одна, Цзян Цин стала подготавливать свои материалы. Сначала она собрала всё, что касалось происхождения У Сюня, а затем вчерне изложила на бумаге свою позицию. Цзян Цин сказала, что в те дни некоторые «высшие руководящие товарищи» (она не назвала имён) всё ещё восхваляли У Сюня[270]. Единственным человеком, в письмах и статьях которого высказывались оппозиционные (как она сама их охарактеризовала) взгляды, была Цзян Цин. Собрав все документы, она принесла их Председателю. Он отнесся к её действиям с неодобрением. Между ними вспыхнул спор, и она ушла. Несколько последующих дней Цзян Цин не покидала своих апартаментов. Её долгое отсутствие, вероятно, показалось Мао Цзэдуну странным. Наконец он обнаружил Цзян Цин в кабинете, где её едва можно было разглядеть за грудами книг и рукописей. «Итак, ты всё ещё занимаешься этим»,— заметил он сердито.

Что бы Мао ни говорил, это не могло заставить Цзян Цин отказаться от своей работы. Вскоре она пригласила к себе Чэнь Бода и Ху Цяому — двух пользовавшихся доверием идеологов,— чтобы обсудить с ними вопрос об У Сюне. Она пыталась настроить их против идеологических недостатков фильма, особенно против смягчения образов представителей класса помещиков и неумеренного восхваления просвещения как средства успешного продвижения по социальной лестнице: подобные недостатки безусловно окажут отрицательное воздействие на многочисленных зрителей.

Чжоу Ян, узнав, с кем она встречалась и какие статьи заказывала, быстро понял её замысел и начал чинить ей препятствия. Это вынудило её задуматься, не стоит ли уехать из Пекина, чтобы спокойно продолжать свою работу где-нибудь в другом месте.

В результате в конце весны 1957 года Цзян Цин начала готовиться к поездке по местам, связанным, по преданию, с жизнью У Сюня, в западной части провинции Шаньдун, где он добился наибольших успехов. Цзян Цин родилась в той же части провинции Шаньдун, что и У Сюнь, и владела местным диалектом; это облегчало осуществление задуманного предприятия. Мао возражал против её поездки, к тому же многие знали, что она занимается этой проблемой. Поэтому она путешествовала как товарищ Ли Цзинь. Прошло много лет, и вряд ли кто-нибудь мог помнить её девичье имя; приняв его, Цзян Цин могла путешествовать более свободно. Она была первым руководящим товарищем, решившимся уехать из Пекина, чтобы заняться оригинальной исследовательской работой на месте, гордо заявила Цзян Цин.

Чжоу Ян, узнав о плане Цзян Цин который, как ей было известно, он высмеивал, направил к ней своего секретаря (писавшего по вопросам культурной политики) Чжун Дяньфэя якобы для оказания помощи, а кроме того, поручил редакции Газеты «Жэньминь жибао» послать вместе с ней журналиста Юань Шуйбо, который должен был присылать отчёты об их исследованиях в Пекинское бюро КПК. В начале своей исследовательской работы Цзян Цин в общем доверяла Чжуну и Юаню, но вскоре поняла, что Чжун был настоящим «правым», посланным с целью сорвать её план.

Все трое со своими помощниками направились поездом на запад провинции Шаньдун. В уезде Танъи они пересели в джип. Из-за резкой перемены климата они сразу простудились, у них всё время слезились глаза, начался насморк. Своё воспаленное горло Цзян Цин лечила пилюлями пенициллина (здесь она пустилась в рассуждение о самолечении). Но самым худшим была не простуда, а то, что люди, приехавшие, чтобы оказывать ей помощь в исследованиях, отказывались её слушаться; и только благодаря её упорной настойчивости они что-то делали.

В уездном центре Танъи их встретил секретарь местного парткома Дуань Чжуньцин, широко известный адвокат, чем-то похожий на У Сюня. Он понятия не имел о том, кто она такая, и между ними немедленно завязался спор о значении примера У Сюня для народа. Она старалась убедить его, что продолжающееся почитание такого человека в конечном счёте может принести вред партии и народу. В конце концов ей удалось убедить секретаря Дуаня. Он согласился с точкой зрения Цзян Цин, начал сотрудничать с ней и снабжать её информацией.

Рассказав Цзян Цин, что могущественный местный помещик на протяжении последних 20 лет распространял культ У Сюня, Дуань свёл её с агентами, «лакеями» помещика и людьми, служившими в его подпольных вооружённых формированиях. Узнав, что и сын помещика замешан в его тёмных делах, она потребовала от Дуаня провести специальное расследование и о результатах доложить ей. У старого помещика было даже больше отрядов вооружённых людей, чем у Хуан Шижэня, известного персонажа (помещика) из революционного балета «Седая девушка» (созданного Цзян Цин позднее, в период культурной революции). Судя по размаху его деятельности, можно было понять, что он и другие феодалы, притаившиеся в этом районе и повсюду, не пожалеют сил для защиты древних привилегий своего класса.

В разгар работы Цзян Цин в этом районе неожиданно появились ещё две исследовательские группы: одна из провинции Хэбэй, другая из провинции Пинъюань[271]. Она не знала, кто направил их. Юань Шуйбо и другие её так называемые помощники выступили против того, чтобы поделиться информацией с этими группами, в которых они видели соперников. Но Цзян Цин была против монополизации информации и хотела поделиться своими открытиями с другими. Кроме того, она стремилась опереться на «широкие массы» населения этого района для сбора информации о классе помещиков. Это было организовано. Поскольку её группа приобрела большую силу, группы из провинций Хэбэй и Пинъюань потеряли интерес к работе и уехали.

Цзян Цин отметила, что здесь её группа всегда работала в соответствии с указаниями Председателя Мао по вопросу о научных исследованиях; его указания были основаны на строгом эмпиризме. Ещё в Пекине она тщательно подготовилась, изучив географические справочники и труды по истории провинции Шаньдун; а прибыв туда, продолжала изучение, которое было дополнено беседами со многими местными жителями. Всё, что было связано с У Сюнем, тщательно записывалось. Так постепенно вырисовывалась историческая обстановка, в которой проходила его жизнь.

Проведя несколько дней в Линьцине, куда Цзян Цин послала его, Юань Шуйбо сообщил по телефону, что не выявил ничего нового относительно связей У Сюня с классом помещиков. Разочарованная, она потребовала удвоить усилия, а затем на короткое время присоединилась к нему в Линьцине. По-прежнему под именем Ли Цзинь (эта маскировка тщательно соблюдалась) Цзян Цин прочитала несколько лекций членам городского и районного парткомов. Со всей убедительностью, на какую она была способна, она говорила о возможных ужасных последствиях распространения «духа У Сюня». Взволнованные и, возможно, напуганные этими словами, слушатели выразили горячее желание помочь и поддержать её в исследованиях исторической обстановки того периода.

Дав указания Чжун Дяньфэю и Юань Шуйбо оставаться в Линьцине, она уехала в соседний уезд Гуань, где несколько недель изучала определённые аспекты жизни У Сюня.

Исследования продолжались всё лето вплоть до осени. Находясь столь долгое время в условиях без удобств, ставших привычными, Цзян Цин подорвала своё и без того слабое здоровье. Периодически возникали приступы головокружения, но это отнюдь не ослабляло её решимости продолжать работу.

Однажды Юань Шуйбо сообщил по телефону из Линьпина, что обнаружил земельнорегистрационную книгу, в которой У Сюнь числился как землевладелец. Охваченная желанием найти вещественные доказательства того, что У Сюнь был помещиком, Цзян Цин велела немедленно привезти эту книгу в Гуань. Они сфотографировали книгу и послали одну копию историку Го Можо, следившему за их исследованием из Пекина[272].

Собрав данные о том, в какой обстановке протекала жизнь У Сюня, Цзян Цин поняла, что это был пессимистически настроенный и разочарованный человек. Эти черты никогда не отмечались в прежних исследованиях, восхвалявших его. Подражая во всём людям, занимавшим высокое общественное положение, он увлекался женщинами и имел несколько любовниц. Одна из них была ещё жива, когда проводилось исследование, и согласилась дать интервью.

Стремясь понять причины поведения У Сюня, Цзян Цин старалась выяснить не только его классовое происхождение, но и то, с кем он общался в последний период жизни. Родившись бедняком, он превратился лишь в «верного слугу класса помещиков». Группа Цзян Цин стремилась объяснить деятельность У Сюня условиями его времени. Выяснилось, например, что первую свою школу У Сюнь создал в 1888 году в Люлине, в то время одном из самых процветающих городов Китая. Авторы местных хвалебных легенд о филантропической деятельности У Сюня скрыли, однако, что в период народных волнений в Китае в середине ⅩⅨ века несколько тысяч крестьян этого района подняли восстание, но данное событие ни в коей мере не отразилось на У Сюне, продолжавшем делать карьеру. Выяснилось также, что уроженец Люлиня Сун Цзинши, считавшийся предводителем бандитов, был выдающимся вождём ряда крестьянских восстаний[273]. Здесь действовали также отряды под чёрным флагом[274]. Однажды здесь проходил вождь тайпинов Ли Кайфан со своими сторонниками, однако тайпины отказались поддержать крестьянские волнения, происходившие на западе провинции Шаньдун, а лишь восхваляли помещиков. У Сюнь тоже держался в стороне от всех крестьянских восстаний. В более поздних биографиях он постоянно характеризовался в самых подобострастных выражениях, отнюдь не отражавших его действительную репутацию. Некоторые из старых крестьян, опрошенных представителями группы Цзян Цин, помнили У Сюня по его прозвищу У Доумоу (что означает «Слюнявый»), отражавшему его отвратительную внешность и символизировавшему его жадность.

По мнению Цзян Цин, самая большая ошибка У Сюня состояла в том, что он сосредоточил всю свою энергию на организации формального обучения. Он полагал, что достаточно создать всего несколько школ — и всё будет в порядке. Цзян Цин, изучив архивы школ в Люлине, установила, что, несмотря на бесплатное обучение, эти школы были закрыты для беднейших слоёв населения. Принимались дети крестьян-середняков, а дети бедных крестьян и батраков — никогда. Поэтому овладеть основами чтения и письма, а значит, изменить условия своей жизни могли лишь сыновья середняков. Апологеты правящего класса умалчивают обо всех этих фактах. После смерти У Сюня глава администрации Люлиня, действуя в своих интересах, присвоил средней школе, основанной У Сюнем, его имя и воздал ему другие почести.

После восьми месяцев исследований в провинции Шаньдун Цзян Цин подготовила серию докладов, которые она затем представила Председателю Мао. Он просмотрел каждую её статью. Некоторые статьи об У Сюне, добавила она, фактически целиком написаны Председателем[275]. Пока продолжались исследования, газета «Жэньмннь жибао» ежедневно публиковала сообщения о них.

Для поддержания непрерывного потока информации участники группы Цзян Цин часто беседовали со стариками, в памяти которых ещё были живы события конца ⅩⅨ века, а кроме того, нередко созывали массовые митинги. Не всегда было легко находить людей столь преклонного возраста. Ведь в 1951 году бывшим ученикам школы У Сюня было уже за 70 лет, кое-кому из них даже перевалило за сто. Некоторые из старейших, не понимавшие революционных событий, подозрительно относились к целям своих интервьюеров. Цзян Цин и её помощников они обвиняли в том, что те — «реформисты» (в конфуцианском и сословно-иерархическом смыслах), себя же считали принадлежащими к «высшим слоям» (Цзян Цин развеселилась, узнав, что её приняли за реформиста); поэтому к Цзян Цин и её помощникам они относились высокомерно. После того как сообщения о работе группы были опубликованы и получили широкое распространение, Цзян Цин занялась этими стариками серьёзнее, и те из них, кто всегда сохранял неколебимую преданность У Сюню, были пристыжены. Точно так же поступили и с теми руководящими работниками, кто превозносил деятельность У Сюня. Даже заместитель министра культуры Чжоу Ян, наиболее энергично мешавший ей разоблачать легенды об У Сюне, был вынужден, если придерживаться жаргона китайских коммунистов, подвергнуть себя публичной самокритике[276].

Ⅴ

Завершив исследования об У Сюне в начале сентября 1951 года, Цзян Цин возвратилась в Пекин. Неутомимая, она решила вновь уехать в сельские районы, чтобы во второй раз принять участие в движении по осуществлению аграрной реформы, достигшем к тому времени своего апогея. На этот раз Председатель Мао, на которого произвела впечатление её недавняя деятельность, поддержал намерения Цзян Цин. Однако нашлись люди, по-прежнему мешавшие ей устанавливать непосредственный контакт с народными массами. Чжоу Ян, всё ещё занимавший пост заместителя министра культуры, подстрекал партийных руководителей «упорно бороться», чтобы не разрешить Цзян Цин уехать. В конце концов, одержав верх, она присоединилась к группе, включавшей нескольких руководящих работников, в том числе члена Политбюро ЦК КПК экономиста Ли Сяньняня. Эта группа направилась поездом в Ухань — крупный индустриальный центр на реке Янцзы. По прибытии на уханьский вокзал Цзян Цин неожиданно получила указание сойти с поезда вместе со своими телохранителями; остальные же члены группы отправились дальше в глубь сельских районов. Подобная дискриминация вывела Цзян Цин из себя, но она была бессильна что-либо предпринять. Ли Сяньнянь, которого она считала своим сторонником, остался в Учане, расположенном на южном берегу Янцзы.

Искреннее намерение Цзян Цин принять посильное участие в осуществлении аграрной реформы наталкивалось на препятствия на каждом шагу. Весьма странным был состав её рабочей группы: кроме самой Цзян Цин, в неё входили только телохранители[277]. В соответствии с инструкциями свыше, группе не разрешалось выезжать за пределы района Ухани, а Цзян Цин, за редкими исключениями, которых ей приходилось добиваться, запрещалось жить среди крестьян или хотя бы устанавливать с ними тесный контакт. Более того, лица, не желавшие, чтобы народ узнал, кто она такая на самом деле, вынудили её вновь работать инкогнито под именем Ли Цзинь.

Как только её группа, состоявшая из телохранителей, обосновалась в деревенском посёлке вблизи Ухани, партийный комитет Центрально-Южного Китая направил к ней своего собственного сотрудника службы безопасности. Этот дополнительный телохранитель оказался грубой женщиной, вооружённой пистолетом и следовавшей за Цзян Цин, как тень, что намного усложняло её работу. Как-то Цзян Цин решила посетить дом одного крестьянина. Не успела она перешагнуть порог его дома, как женщина-телохранитель твёрдо заявила: «Крестьянин болен». Цзян Цин, поняв, что её просто хотят вынудить уйти, выгнала телохранительницу и продолжала беседу с хозяином наедине.

В другой раз Цзян Цин захотела побеседовать с женщиной-пастухом, недавно задержанной местной милицией. Только началась беседа, как телохранительница встала стеной между ними. Цзян Цин гневно обрушилась на неё: «Как телохранительница вы должны меня охранять или контролировать? Вы изолируете меня от масс!»

Продолжая рассказывать, Цзян Цин отметила весьма странное поведение своей телохранительницы. По её предположениям, все выходки этой женщины инспирировались Чжоу Яном — активным противником деятельности Цзян Цин. Телохранительница постоянно настаивала на том, чтобы Цзян Цин лучше питалась. В действительности ей самой хотелось поесть повкуснее, и она рассчитывала, что Цзян Цин потребует лучшие продукты не только для себя, но и для неё. Телохранительница особенно любила «жирную пищу», которую Цзян Цин не выносила. К тому же Цзян Цин старалась не роскошествовать и установила скромный режим питания. Это привело в ярость телохранительницу, и она поручила своему мужу готовить для себя отдельно, что он и делал на протяжении всей её службы у Цзян Цин.

Эта женщина так никогда и не узнала, кем была на самом деле товарищ Ли Цзинь. Об этом знали лишь её собственные телохранители, прибывшие с ней из Пекина, а они держали язык за зубами. Даже председатель уездного крестьянского союза, человек, с которым ей приходилось часто общаться, не знал, кто она. Несмотря на близость к Ухани, этот район отличался крайней отсталостью в культурном отношении, население его было невежественным. Прошло более двух лет после Освобождения, но здесь, в топких болотистых равнинах, всё ещё бродили уголовники, бандиты и «хулиганские элементы». При гоминьдановском режиме, как это ни невероятно, данный район считался «образцовым уездом»; его расхваливали за прогрессивность. Но в действительности он был крайне отсталым, и местное население упорно сопротивлялось осуществлению аграрной реформы. Когда рабочая группа Цзян Цин, состоявшая из телохранителей, начала преследование представителей эксплуататорских классов, выяснилось, что она не обладает законным правом на производство арестов. Прежде чем задержать кого-нибудь, члены группы должны были возбудить уголовное преследование в законном порядке, что оказывалось крайне сложным делом. В период своей деятельности группа Цзян Цин участвовала в мероприятиях по «преследованию» (очевидно, ликвидации) только помещиков, виновных в убийстве.

Председатель Мао и ЦК установили, что рабочие группы, осуществляющие аграрную реформу, должны сосредоточить свои усилия на «трёх высотах» (феодализме, бюрократическом капитализме и империализме). И они действовали в соответствии с этим указанием. В сельских районах их главным противником был класс феодалов-помещиков, но они наказывали только убийц и уголовников, а остальных отпускали. Главной движущей силой аграрной реформы являлись бедняки и малоимущие середняки; их союзниками были середняки, которых также щадили. Что касалось кулаков, то им разрешалось сохранять лишь участки земли, ими лично обрабатываемые, участки же, которые обрабатывали те, кого они эксплуатировали, отбирались[278]. Говоря об этом, Цзян Цин иногда посматривала в выцветший от времени экземпляр закона об аграрной реформе от 30 июня 1950 года, находившийся среди её бумаг; некоторые статьи закона она зачитывала вслух.

При проведении аграрной реформы в первую очередь надлежало выявить руководителя «местных тиранов», который обычно возглавлял помещичью организацию. Как правило, кроме него, имелось много мелких помещиков, земельные владения которых оказывались иногда сильно разбросанными. Группа Цзян Цин решила направить свои усилия на разоблачение примерно 8—20 процентов наиболее деспотичных помещиков. Среди «местных тиранов», выявленных её группой, был некто, известный среди населения под кличкой Рябой Подбородок. Организованную силу помещиков составляли агенты безопасности, навербованные из уголовников. Хотя предполагалось, что это «тайные агенты безопасности», их нетрудно было узнать по различным цветным нашивкам на рукавах, что в прошлом делало их лёгкой добычей грабителей и убийц, а ныне тех, кто осуществлял аграрную реформу.

Начиная проверку с низших слоёв населения, члены группы Цзян Цин постепенно доходили до самых могущественных эксплуататорских кругов и предавали их суду. Всё происходило в соответствии с процедурой, предусмотренной законом об аграрной реформе. По решению Мао и ЦК, казнить нарушителей закона имели право лишь правительства провинций (Цзян Цин не разъяснила это положение). Народный суд определял наказание тиранам в зависимости от характера их преступлений против местных крестьян. Зрелище охваченных гневом крестьянских масс производило исключительное впечатление, с восторгом вспоминала Цзян Цин. Если народное возмущение становилось страшным, её группе приходилось вмешиваться, чтобы защитить местных тиранов, которых иначе забили бы до смерти. Часто приходилось вызывать местную милицию, чтобы предотвратить насилие толпы против лиц, представших перед судом и обвинённых как угнетатели. Однажды дело дошло до того, что Цзян Цин и другие члены её группы сами были избиты, когда во время суда пытались защитить тиранов от разъярённой толпы, угрожавшей разорвать их на куски.

Как только удалось навести порядок, члены группы схватили одного тирана и водворили его на место перед народным судом, который приговорил его к смерти. Если всё шло как положено, то зрелище казни доводило толпу до экстаза. Цзян Цин никогда не забудет, как развёртывалась впечатляющая и горькая драма обычного цикла аграрной реформы: разоблачение тирана, подъём масс, вынесение приговора, лицезрение смертной казни[279].

Во всё время этих бурных событий, продолжала Цзян Цин спокойнее, местное население не знало точно, кто она и члены её группы. Поскольку они были хорошо вооружены, некоторые явно принимали их за «официальных лиц». И тем не менее они не могли понять, какую роль играла лично она. Некоторые крестьяне считали её профессиональным фотографом, так как у неё был фотоаппарат и она им часто пользовалась; а раз есть фотограф, значит, остальные — уездные чиновники, рассуждали крестьяне. Цзян Цин отметила, что, с точки зрения крестьян, имевших ограниченное представление об окружающем мире, не могло быть никого важнее уездных чиновников. Поэтому Цзян Цин и её помощникам, которых принимали за таковых, было обеспечено самое высокое уважение.

В общей схеме проведения аграрной реформы заявление и казнь местных тиранов представляли собой лишь её первую стадию; следующей было перераспределение земли. По опыту Цзян Цин, обе стадии занимали вместе 10—12 дней. Когда начиналось перераспределение земли, рабочая группа несла ответственность за установление классовых различий: выявление помещиков, кулаков и середняков. Эта сортировка обусловливала детали перераспределения. Социальный состав населения разных районов был неодинаковым; соответственно различался и порядок осуществления закона об аграрной реформе. Работая в районе Ухани, Цзян Цин получала сообщения о том, что в других районах представители районных и уездных властей неправильно классифицируют кулаков как помещиков, а середняков — как кулаков. Безусловно, подобные извращения классового анализа допускались ответственными за это товарищами преднамеренно. А ведь такие явления имели отрицательные последствия, так как расширяли круг лиц, подвергаемых социальным репрессиям. Цзян Цин, действуя в своем районе, стремилась сократить бесполезное насилие. Завершив предварительное изучение вопроса, она созвала местных руководителей, чтобы выяснить, какими критериями они руководствуются. В ответ те заявили, что от 16 до 20 процентов местного населения классифицируется ими как помещики и кулаки. Цзян Цин сказала, что в количественном выражении это слишком много, и они бесконечно долго спорили по этому вопросу.

Один из главных способов, применявшихся местными руководителями с целью увеличения количества земли, подлежащей перераспределению, состоял в том, чтобы убедить середняков отказаться от части своих наделов. Но земельные наделы причисляемых к середнякам были обычно слишком жалкими, чтобы их урезать. Поскольку Цзян Цин нигде не могла воспользоваться личным авторитетом, она позвонила в партком провинции, преднамеренно попросив нескольких местных руководителей присутствовать при разговоре. Безответственное расширение объекта социальных репрессий наносит ущерб политике партии, заявила Цзян Цин по телефону; ошибочный курс на изъятие земли у середняков должен быть прекращён!

Казалось, трудностям не будет конца. Ноябрь 1951 года в Центральном Китае выдался холодным. Хотя Цзян Цин постоянно носила меховую шубу и тёплый жакет, она дрожала от холода и ходила с посиневшими губами. Председатель Мао, которому регулярно сообщалось о её состоянии, послал ей пальто, оставленное в Пекине. Но она остерегалась надевать это изысканное пальто, сшитое из дорогого материала, чтобы люди не догадались, кто она такая.

О её сильной простуде и о том, что из-за кашля, перешедшего в бронхит, она спит не более двух-трёх часов в сутки, сообщили Ли Сяньняню. Он попросил её приехать в Учжан показаться врачу. Она приехала, но предписанное ей лекарство оказалось недостаточно действенным. Вскоре после того, как она возвратилась в деревню, Ли Сяньнянь послал ей несколько мешков древесного угля, которым телохранители каждый вечер топили её комнату. Она была благодарна за уголь, но кашель не оставлял её. Для выполнения работы она ежедневно вынуждена была ходить на большие расстояния по пересечённой местности. Естественно, местные жители привыкли к суровой зиме, и, наблюдая, как она теряет силы, некоторые крестьяне насмешливо спрашивали её: «Кто ты такая?»

Цзян Цин была мрачно настроена и постоянно вела борьбу на двух фронтах: «на внешнем — против помещиков и на внутреннем — против себя самой».

Борясь с физическим недомоганием, она вместе со своей группой продолжала активно участвовать в перераспределении земли. Установив классовую принадлежность землевладельцев, они перераспределяли земельные участки и движимую собственность. Некоторые помещики, понимавшие, что их ожидает в будущем, в панике начинали вести себя совершенно несуразно. Так, чтобы спасти свой гардероб, они напяливали на себя как можно больше одежды — костюмов, длинных халатов. При этом у них был нелепый вид, они едва передвигались. Образ мышления с трудом поддавался изменению — это касалось всех, а не только помещиков. Цзян Цин вспомнила об одном батраке, не имевшем вообще никакой одежды. Когда ему выделили стёганое одеяло и халат, он не решался принять эти вещи, поскольку всё ещё боялся помещика, которому они принадлежали. Конечно, крестьяне проявляли и жадность — они ведь не знали в жизни ничего хорошего. Не только одежда, но и лишние кровати, постельное белье и мебель подлежали распределению. Когда эти вещи были впервые выставлены, бедные крестьяне и батраки, никогда ими не владевшие, хватали всё, что только могли.

«Зачем вы берёте большие стёганые одеяла, если они вам не нужны?» — взывала Цзян Цин к некоторым батракам. Она считала себя обязанной разъяснить им то, что было очевидным: ведь большинство из них холостяки (так как слишком бедны, чтобы жениться), а поэтому меньше нуждаются в предметах домашнего обихода, чем бедные крестьянские семьи, многим из которых не на чем спать. В её задачу входило научить их «более широкому взгляду на вещи», под чем Цзян Цин понимала стремление к справедливости и сотрудничеству.

Распределение земли порождало и другие проблемы. Некоторые крестьяне отказывались получать болотистые рисовые поля или участки земли, подверженные угрозе наводнений и прочих бедствий. Она должна была убедить их, что «влажная» земля принесёт им большие урожаи. Споры возникали и тогда, когда одному хозяйству передавались разбросанные участки земли или когда распределялись участки, различные по плодородию.

Необычные проблемы возникали при передаче домов скотоводам. Эти кочевники никогда прежде не жили в домах и едва понимали, что с ними делать. Даже политические активисты тоже иногда упорно отказывались получать вещи. Никто не хотел ничего брать из другого дома. Надо было проводить большую политическую работу, чтобы помочь людям избавиться от страха владеть вещами. Постоянно возникали трудности и при распределении рабочего скота, буйволов, сельскохозяйственных орудий: их не хватало, а нужда была страшная (в районе имелись всего один или два буйвола, подлежащие распределению).

В период участия в распределительной стадии аграрной реформы Цзян Цин постоянно обращалась к социалистической теории; она всегда помнила о том, что в принципе и практически основная цель состоит в том, чтобы добиться организованности. А затем уже можно приступать к следующей стадии — созданию нового местного управления на демократической основе.

Коренные изменения, осуществленные в деревне, вызвали у крестьян крайнее возбуждение; они были буквально вне себя от переполнявших их утопических надежд. Зная об этом, Цзян Цин не рискнула (может быть, из страха перед толпой?) присутствовать на заключительном общем собрании крестьянской общины, посвящённом аграрной реформе.

Когда пришло время отъезда, крестьяне тесной толпой окружили её группу, ударяя в гонги и барабаны. Среди провожающих была одна вдова, которая в ходе проведения аграрной реформы нарушила традиционное уединение и стала политическим активистом. Она подошла к Цзян Цин со слезами признательности на глазах; та тоже плакала. Позднее Цзян Цин узнала, что на выборах, проходивших в уездном городе на следующий день, эту женщину избрали на ответственный пост в крестьянском союзе. Заняв новый пост, женщина призналась, что раньше состояла в тайном обществе (одном из звеньев традиционного подполья) «И Гуань Дао». За всё время совместной работы она никогда не признавалась в этом, недоверчиво заметила Цзян Цин (возможно, подозревая, что женщина продолжает заниматься этой традиционной подпольной деятельностью).

Закончив все дела, связанные с аграрной реформой, группа Цзян Цин возвратилась в Ухань — столицу провинции Хубэй, чтобы «подытожить» проделанную работу. При проведении аграрной реформы не всегда соблюдалась законность. Характер нарушений зависел от политической ориентации официальных лиц, ответственных за проведение реформы. Те из них, кто придерживался крайне левой ориентации, причисляли к помещикам и осуждали слишком многих людей; те же, кто придерживался крайне правой ориентации, относили к помещикам слишком мало людей, в результате чего многие избегали возмездия. Почти во всех группах, проводивших аграрную реформу, глубокие разногласия вызывал вопрос о том, кого считать середняками и как к ним относиться. Во время заключительных обсуждений в Ухани представители от других районов задавали по этому поводу много вопросов Цзян Цин и членам её группы, чью позицию (терпеливое и спокойное отношение к середнякам) они склонны были поддерживать. Когда Цзян Цин и её группа прибыли для дальнейших совещаний в Учжан, секретарь и председатель местного комитета сообщили им, что их лозунг «Не ущемлять интересы середняка» расценивается другими работниками как правильный.

Затем Цзян Цин и её группа остановились в Ханькоу (одном из трех городов на реке Янцзы, составляющих Ухань), где ответственным за положение дел в сельских местностях был Дэн Цзыхуэй. Хотя во главе правительства Центрально-Южного Китая номинально находился Линь Бяо, Цзян Цин совершенно не ощущала здесь его присутствия. В период проведения аграрной реформы он совершенно ничего не делал![280]

После Ⅸ съезда КПК (на этом съезде, состоявшемся в 1969 году, Цзян Цин и Е Цюнь, жена Линь Бяо, были единственными женщинами, избранными в Политбюро) Е Цюнь решила, по словам Цзян Цин, «поднять шум», заявив, что в период проведения аграрной реформы именно она выезжала для работы в деревню, хотя это было абсолютной ложью. Более того, Е Цюнь заявила, что в районах, куда для проведения аграрной реформы выезжала Цзян Цин, вообще ничего не изменилось! Цзян Цин удалось сдержать свой гнев, когда она узнала о всех этих заявлениях Е Цюнь. Однако она тут же направила (в Политбюро) официальное письмо с критикой измышлений Е Цюнь.

По общему мнению, население района, близлежащего к Ухани, где Цзян Цин проводила аграрную реформу, оказывало наибольшее сопротивление каким-либо переменам. И вновь она отметила абсурдность того факта, что гоминьдановские власти называли этот район образцовым; с коммунистической точки зрения этот район был исключительно отсталым. В нём господствовали старые обычаи и реакционные убеждения. Даже после Освобождения в этот район проникало большое число гоминьдановцев, бессовестно притеснявших женщин и молодёжь. Самое широкое распространение получили здесь азартные игры. Повсюду бродили бандиты, совершавшие убийства. Даже рабочие оказывали сопротивление. Цзян Цин знала одного рабочего, совершившего членовредительство (он повредил себе ноги), лишь бы не работать.

В период пребывания Цзян Цин в этом «образцовом уезде» разнесся слух о тигре, якобы появившемся в здешних местах. Слух вызвал ужасное беспокойство[281]. Народ, однако, так трепетал перед властями, что никто не посмел сообщить об этом официально. Тогда она сама взялась за дело и объездила несколько деревень, призывая всех жителей вооружиться палками и организоваться. Однажды, когда она лунной ночью лежала в постели, раздалось сильное рычание. Её телохранитель вскочил на ноги и беспокойно стал ходить вокруг. Пытаясь успокоить его, Цзян Цин сказала: «Тебе не о чем беспокоиться». Правда, теперь она признаёт, что с его ружьём нельзя было бы справиться с тигром.

Примерно в то же время тигр чуть было не растерзал главу местной администрации. Желая сократить дорогу, тот однажды пошёл по узкой тропинке, пролегавшей через густые заросли. Вдруг поблизости раздалось устрашающее рычание тигра. «У меня волосы поднялись дыбом»,— рассказывал он позднее: как и телохранитель Цзян Цин, он знал, что его оружие (револьвер) не спасло бы его. К счастью, он вышел на более открытое место, а тигры редко нападают на людей на открытой дороге. Цзян Цин же всегда выбирала дорогу с умом. «И можете убедиться, что меня не съел тигр!» — заявила она.

Ⅵ

Во время кампании по осуществлению аграрной реформы Цзян Цин занималась ещё одним делом, связанным с гражданским законодательством, имевшим важное значение в первые годы существования КНР,— проведением в жизнь нового закона о браке. Принятый в мае 1950 года, этот закон, по её словам, имел главной целью защитить права женщин. Но добиться его осуществления оказалось крайне трудным делом. В каждом районе население всех возрастов (и даже молодёжь, которая в первую очередь должна была выиграть от этого закона) сопротивлялось его реализации, часто прибегая к физическому насилию.

Ей в память глубоко врезалось одно кровавое событие, происшедшее в общине, где она работала. Несколько жителей деревни обнаружили в пруду труп мужчины со связанными за спиной руками. Его едва можно было опознать — так он распух. Очевидно, он не просто утонул, а был избит и брошен в воду. Вскоре среди испуганных деревенских жителей распространился слух о том, что мужчину убили злые духи.

Заинтересовавшись этим загадочным делом, Цзян Цин решила собрать всю возможную информацию. После расследований она выяснила, что в одной деревне жила женщина, не ладившая с мужем, которого она называла Грязнулей. После того как был принят новый закон о браке, она потребовала у Грязнули развода, но он и слышать об этом не хотел. Не имея выхода, она с помощью своего любовника решила расправиться с мужем. Они схватили его и избили до смерти. Когда тело вытащили из пруда, они, видимо, чтобы отвлечь от себя внимание, сочинили историю про злых духов.

Располагая столь обильной информацией, Цзян Цин и её группа побеседовали с этой женщиной. На беседе присутствовал и любовник. Когда женщину спросили о судьбе её мужа, она равнодушно призналась, что вместе с любовником убила его. Члены группы подбодрили её, и она откровенно рассказала о своём положении, сообщив нужные им детали, из которых выяснилось социальное положение этих трёх главных участников драмы: женщина и её муж были беднейшими представителями рабочего класса, а её любовник — батраком, все трое — очень молодые. У неё было два ребенка, один из них — грудной. Муж в прошлом был солдатом, демобилизованным после Освобождения. Потеря им жалованья тяжело отразилась на материальном положении семьи. И вот теперь молодую женщину, признавшуюся в убийстве, предали суду. Во время судебных заседаний она «вела себя как ребёнок, будто вообще не совершила ничего преступного», неодобрительно заметила Цзян Цин. Эту женщину и её любовника приговорили к смертной казни.

Их история была типичной для страны трагедией, продолжала Цзян Цин. Причины таились в старой системе брака. Если одна сторона оказывалась неудовлетворённой и желала порвать отношения, другая отказывалась использовать новый закон или действовать в соответствии с установленным порядком. Там, где этот закон осуществлялся небрежно, обычно происходили самоубийства или убийства.

После того как рассмотрение дела было закончено, Цзян Цин посетила главу окружной администрации и обвинила его в том, что он не проявляет должной заботы о жизни граждан своего округа. Она заявила, что он не сумел обеспечить действия нового закона о браке. Он неуклюже оправдывался трудностью претворения этого закона в жизнь. «Никто не проявляет заботы о женщинах»,— добавил он.

Всё местное население требовало расстрела преступной пары. Но следовало также осудить и тех, кто использовал общественное мнение, чтобы помешать разводу несовместимой супружеской пары. Особенно сопротивлялись введению нового закона о браке и гарантируемого им права на развод старики.

Позднее правительство провинции решило отложить исполнение смертного приговора, вынесенного женщине и её любовнику, заменив его принудительными работами в их собственной общине.

Заканчивая рассказ, Цзян Цин отметила, что, как это ни странно, никто из людей, ответственных за судьбу этой женщины, не хотел охранять её.

В той же самой общине была ещё одна женщина — вдова, имевшая нескольких детей. Цзян Цин узнала, что эта вдова страдает от малярии, а в настоящее время у неё острое воспаление легких. Цзян Цин, считая, что должна ей помочь, захотела её навестить. Помощники и телохранители пытались отговорить Цзян Цин, опасаясь, что она может заразиться, но Цзян Цин не послушала их и пошла. Женщина лежала с потухшими глазами, она едва дышала. Вокруг царила мёртвая тишина, прерываемая лишь плачем детей во дворе. Цзян Цин дала женщине лекарство западного производства — всё, что имела. Два-три дня женщина принимала лекарство. Это восстановило её силы, она вскоре выздоровела и вернулась к людям новым человеком. Впервые в жизни она начала разбираться в политической обстановке и стала активисткой. Поскольку она была вдовой, на неё возложили задачу наблюдать, а если потребуется, и воспитывать женщину-убийцу, исполнение смертного приговора которой было отложено.

Что касается проблемы брака в общем, то, как отметила Цзян Цин, в сельских районах старые обычаи отмирали с трудом. Даже после введения нового закона во многих районах браки устраивались родителями и свахами, как это делалось веками. Соблюдался древний ритуал, связанный с огромными расходами. Жених должен был дарить невесте или её семье велосипед, часы, радиоприёмник или какие-нибудь другие вещи. Невесте полагалось иметь новый гардероб, а на свадьбу её несли в паланкине, одетую в великолепное платье. На свадьбу приглашалось много гостей. Социалистическое общество не может мириться с такой растратой средств, негодующе заявила Цзян Цин.

Не была панацеей от бед, угрожавших женщинам, и аграрная реформа. Закон о ней предусматривал равное наделение землей как мужчин, так и женщин. Но это не могло осуществиться само по себе. Поскольку женщины не привыкли соблюдать свои права, они соглашались на получение меньших или худших земельных участков. Большинство из них, не жалуясь, получало то, что им выдавали. Хотя правительство придерживается принципа равной оплаты за равный труд, женщины в сельских районах издавна получают более низкую плату, чем мужчины, которые прибегают к любым мыслимым уловкам, чтобы обеспечить себе лучшую работу и соответствующую зарплату. Типично для сельских местностей то, что мужчины полностью контролируют сельскохозяйственное оборудование, отказываясь допускать к нему женщин. Требуется провести большую просветительную работу, чтобы убедить сельских жителей позволить женщинам пахать землю. Материальное неравенство женщин и мужчин в сельской местности всегда было гораздо ощутимей, чем в городах, где принцип равной оплаты за равный труд получил большее признание.

Цзян Цин вновь предупредила, что не следует смешивать идеалы и реальность. Женщинам Китая предстоит ещё долгая борьба за осуществление своих прав.

Цзян Цин рассказывала о 50‑х годах, когда ей приходилось совершать поездки из Пекина в Москву то по личным делам, то с политическими целями. Находясь как бы на передвижном наблюдательном пункте, она имела возможность глубже разобраться в некоторых особенностях политической обстановки того времени: поразительное изменение нравов в советском обществе, бросавшее вызов китайской революционной ортодоксальности; всё более частые личные конфликты между китайцами, хорошо известными ей, и их русскими советниками, которые отвратительно вели себя на банкетах и действовали коварно, исходя из собственных интересов; наконец, поругание вечной дружбы, сопровождавшееся вероломным отзывом из Китая столь необходимых стране технических специалистов и лишением её технической помощи. Впечатления Цзян Цин усугублялись недовольством советскими врачами, лечившими её.

Всё это вызывало у Цзян Цин глубокую тревогу. Она не могла не задуматься о своём будущем, когда наблюдала соперничество между крайне честолюбивыми людьми, непримиримые идеологические разногласия и борьбу за власть, последствия которой невозможно было предвидеть. Разве коварные советские деятели не могли захватить жену Мао Цзэдуна в качестве заложницы? Разве уже не было подобного ужасного примера, когда Хэ Цзычжэнь [третья жена Мао] долгие годы лечилась в Советском Союзе как душевнобольная лишь для того, чтобы вернуться в китайский сумасшедший дом? Быть может, и она, Цзян Цин, будет брошена и заменена другой китайской женой? Возможности были самые разнообразные и невероятные.

В 50‑е годы личность Цзян Цин была в общем загадкой для китайского народа и иностранных наблюдателей. Мало кто знал, что её политическая судьба, да и сама жизнь висели на волоске, когда она разъезжала из Китая в Советский Союз и обратно. В начале 50‑х годов Цзян Цин отстранили в Пекине от всех высоких официальных постов, и единственное, что ей оставалось,— это плести придворные интриги, в основном пользуясь своим влиянием на Мао — главного столпа того мира, который она наблюдала из окон дворца Чжуннаньхай. В разные периоды своей вынужденной ссылки в Москву Цзян Цин вела жизнь инвалида — высокопоставленного, но изолированного от советского руководства, общества и культуры.

В противоположность воспоминаниям о предшествовавших годах, когда, находясь в сельских районах, она самостоятельно принимала решения (или о последующем периоде, когда она развёртывала культурную революцию), Цзян Цин, рассказывая о середине 50‑х годов, высказывалась большей частью в духе руководящих установок Мао по вопросам внешней и внутренней политики. Не удивительно, что в её рассказе можно было обнаружить лишь самые туманные намёки на последствия действий Мао к других лидеров для китайского народа, насчитывавшего к тому времени почти 600 миллионов человек. К тому же она была больше озабочена состоянием своего здоровья, чем положением народа.

Ⅰ

Цзян Цин продолжила свои воспоминания рассказом о зиме 1951 года. Возвратившись из Центрального Китая в Пекин, она застала китайских руководителей крайне занятыми осуществлением кампании «против трёх зол» (коррупции, расточительства и бюрократизма) с целью улучшения стиля работы должностных лиц, число которых в стране непрерывно возрастало. После участия в проведении аграрной и брачной реформ Цзян Цин вновь стала вести столичную жизнь. Её недавняя работа получила здесь признание, и она была назначена на новые посты. Наиболее важным из них был пост заведующего секретариатом общего отдела ЦК КПК. Однако административная работа оказалась изнурительнее и беспокойнее, чем она ожидала, и тяжело отражалась на её здоровье. У неё вновь стала подниматься температура, обострилась застарелая болезнь печени.

Заведующий общим отделом ЦК КПК Ян Шанкунь и некоторые другие, не одобрявшие, как было известно Цзян Цин, её назначения на ответственный пост, рекомендовали ей ввиду ухудшения здоровья уйти с должности заведующего секретариатом, чтобы вести более спокойную жизнь. Она подняла вопрос об этих «рекомендациях» (судя по её тону, она явно возражала против них) перед Председателем Мао, однако выяснилось, что он был с ними согласен. При его посредничестве руководящим товарищам дали понять, что впредь она будет работать «в соответствии со своими возможностями». В результате к концу 1951 года она лишилась не только поста заведующего секретариатом, но и перестала руководить управлением по делам кинематографии при отделе пропаганды ЦК КПК и играть активную роль в Обществе советско-китайской дружбы[282]. С этого момента Цзян Цин выполняла лишь обязанности секретаря Председателя Мао. Но даже и этой работы её лишили, когда некоторые руководящие деятели вынесли в партийном порядке решение о том, что она должна отправиться в Москву для прохождения ещё одного курса лечения. Страдая от мысли, что ей снова придется покинуть дом, она оттягивала отъезд до зимы 1952 года. К тому времени медицинские учреждения Китая были настолько дезорганизованы кампанией «против трёх зол», искоренявшей коррупцию и бюрократизм среди персонала городских больниц, что ей не оставалось ничего иного, как отправиться для более тщательного лечения за границу.

Рассказ Цзян Цин о приезде в Москву связан с воспоминаниями о болезнях. Её мучила сильная боль в печени. Советские врачи немедленно положили Цзян Цин в хирургическое отделение, где подвергли исследованиям. Им. однако, не удалось приостановить накапливания жидкости в желчном пузыре. Для постановки диагноза были извлечены пробы. После того как врачи определили курс лечения, её отправили на юг, и она вновь оказалась в Ялте, где тосковала (на этот раз она не упоминала о роскошной обстановке или местном обществе). Чтобы сбить температуру, ей давали в больших дозах пенициллин — по 20 миллионов единиц каждый раз. Столь высокая дозировка и частота приёмов этого лекарства лишь ухудшили её состояние. Она пыталась возражать против того, что с её мнением никто не считается, но это не принесло никаких результатов.

Хмурая ялтинская зима ещё больше усилила тоску по дому, однако врачи не разрешали возвратиться в Китай. Она полагает, что их стремление удержать её в Ялте объяснялось лишь одной причиной: им было стыдно за свою неспособность излечить её. В конце концов они отослали Цзян Цин обратно в Москву, где её поместили в самую обычную больницу. К счастью, позднее её перевели в шикарную кремлевскую больницу, предназначенную, как она добавила, для высших должностных лиц режима[283].

За день до смерти Сталина (он умер 5 марта 1953 года) Цзян Цин услышала по радио, что недавно у него случился удар. Она находилась тогда в санатории на окраине Москвы. Все другие пациенты не отходили от радиоприёмников; это были в основном высокопоставленные работники, обеспокоенные возможностью изменений в составе советского руководства после смерти Сталина, а следовательно, и тем влиянием, которое эта смерть могла оказать на их собственную карьеру. Сообщение о смерти Сталина тяжело и на долгое время потрясло всех: и больных, и медицинский персонал. В те дни оба русских телохранителя, приставленные к Цзян Цин, а также лечившие её врачи и сестры буквально засыпали её всякими политическими вопросами. Они считали смерть своего вождя событием огромного значения и полагали, что Председатель Мао приедет в Москву для участия в похоронах вместе с другими иностранными руководителями.

В день похорон Сталина температура в Москве упала ниже нуля. Председатель Мао не приехал, хотя и прислал соболезнование[284]. Окружённая всеобщим вниманием, Цзян Цин не спала, как и все остальные больные, находившиеся в санатории. Из окна она наблюдала людские толпы, продвигавшиеся к центру города. Люди явно были в отчаянии, что удивило её. Они вели себя как фанатики, давя и толкая друг друга. Одна из ошибок Сталина, заметила Цзян Цин, выражая согласие с мнением Председателя Мао по этому вопросу, состояла в том, что он психологически не подготовил народ к своей смерти.

Среди иностранных руководителей, прибывших в Москву, чтобы отдать последний долг, находились руководитель чехословацкой революции 7 февраля Клемент Готвальд и польский лидер Болеслав Берут. Оба до прибытия в Москву на похороны Сталина были здоровы, но, простудившись на морозе, умерли после возвращения домой. То же произошло, заявила Цзян Цин, рисуя фантастическую картину ошибок, и с руководителем итальянской компартии Пальмиро Тольятти и председателем Компартии США Уильямом Фостером; Мао же избежал губительных последствий траурной церемонии по случаю смерти Сталина[285].

Хотя второй визит Цзян Цин в Советский Союз продолжался почти год — с зимы 1952 до осени 1953 года,— она почти не имела возможности узнать что-либо об этой стране, так как китайцы были изолированы от советского народа[286]. О посещении ею культурных мероприятий не могло быть и речи, а других развлечений не было. Читать ей приходилось лишь документы, доставлявшиеся китайским дипломатическим курьером, человеческие же контакты сводились главным образом к общению с русскими врачами, медсёстрами и телохранителями. О них она отзывалась в основном как о «хороших людях», хотя, как ей казалось, они были одержимы страстью к деньгам. Одна русская медсестра сказала ей, что знаменитый писатель и редактор Константин Симонов стал «миллионером»[287] благодаря авторским гонорарам и жалованью высокопоставленного правительственного чиновника; его жена носит сказочные драгоценности. Медсестра, рассказавшая об этом, тоже носила драгоценности, отметила Цзян Цин. На вопрос, почему она их носит, медсестра ответила, что это просто дань обычаю и лишено политического смысла. Далее медсестра сообщила, что кто-то, как ей стало известно, написал в советский журнал «Крокодил» несколько писем о роскошной жизни семьи Симонова. Однако эта тема оказалась настолько щекотливой, а стремление к роскоши так распространено, что «Крокодил» не осмелился опубликовать эти письма.

То, что немногие знакомые Цзян Цин придавали такое значение деньгам, производило удручающее впечатление. Штатный персонал, с которым ей и её помощникам приходилось иметь дело, выпрашивал подарки и чаевые за свою обычную работу. Безусловно, ощущался большой дефицит потребительских товаров. Однако, сказала Цзян Цин, руководители были виноваты в том, что не предложили народу никаких идеологических стимулов, способных удержать его от «стяжательства».

Хотя отношения между Китаем и Советским Союзом в 1953 году ещё носили дружественный характер, Цзян Цин уже начала ощущать скрытую враждебность. Поскольку прямые контакты между китайцами и русскими встречали «официальное неодобрение», она взяла себе за правило бродить по улицам, когда у неё хватало на это сил. Однажды она удивилась, услышав, как где-то поблизости исполняют китайский национальный гимн. Какой-то прохожий, не знавший, конечно, кто она такая, подошёл и дружелюбно попросил передать привет Председателю Мао и другим китайским руководителям. Едва он произнес эти слова, как агент службы безопасности схватил его и оттолкнул в сторону.

С точки зрения культуры, продолжала Цзян Цин, Советский Союз начала 50‑х годов был подвержен влиянию США и Европы в большей степени, чем это представляло себе большинство китайских руководителей. Люди всё ещё, по-видимому, стремились подражать «аристократам», предпочитавшим французский язык русскому, нарочито культивировавшим европейские обычаи и придававшим крайне большое значение внешнему виду. Тщательно отделанные больницы и санатории, где находилась Цзян Цин, были предоставлены подобным аристократам, многие из которых являлись всесильными чиновниками нового режима. Не находя лучших аргументов, некоторые критиковали её за то, что она слишком упрощённо смотрит на вещи или не в состоянии следовать последним модам.

Даже простые люди в СССР придавали гораздо большее значение фасону и цвету одежды, чем китайцы. Однажды, стоя у окна в больничной палате, Цзян Цин увидела на улице женщину в ярко-зелёной шляпе, совершенно не шедшей к её одежде; она также заметила, что зелёные шляпы спортивного фасона носят многие мужчины, а некоторые из них одеты в зелёные костюмы. Она спросила у кого-то из больных, почему этот цвет получил такое распространение. «Да разве вы не знаете, что зелёный цвет моден в этом году?» — лукаво спросил её собеседник. Женщины всех возрастов пользовались косметикой. Это производило на Цзян Цин отталкивающее впечатление, так как было чуждо её революционным настроениям. Но она, по её словам, никогда ничего не говорила по этому поводу.

В конце концов некоторые пациенты обратили внимание на то, что Цзян Цин не носит стандартного больничного халата: её халат несколько отличался по покрою и цвету (цвет, впрочем, был зеленоватый — почти такого же оттенка, что и одежда уличных прохожих). Она сказала им, что её халат пошит на заказ по личному указанию Сталина. Дело в том, что, как заметил Сталин, обычный больничный халат будет слишком велик ей — ведь она намного тоньше средней русской женщины. Халат, специально заказанный для неё Сталиным, был пошит из материала любимого им зелёного цвета. Все завидовали не только её зелёному халату, но и её худобе, заметила Цзян Цин с улыбкой.

Цзян Цин всё ещё тосковала в Советском Союзе, когда Председатель Мао 15 июня 1953 года предложил на рассмотрение Политбюро ЦК КПК свою «генеральную линию на переходный период» (первый пятилетний план периода перехода к социализму), о чём она узнала из дипломатической корреспонденции. Однако ей не разрешали возвратиться в Китай до поздней осени. Почти за целый год знаменитые советские врачи так и не смогли вылечить её. В Пекине Цзян Цин по-прежнему мучили такие острые боли в области брюшины, что она не могла ходить, и, как обнаружили китайские врачи (а советские специалисты проглядели), количество белых кровяных шариков было выше нормы. Новые анализы показали, что болезнь желчного пузыря, печени и почек не прошла.

Рассказывая о своих недугах, Цзян Цин уточняла детали с одним или обоими врачами, находившимися здесь же в комнате[288]. Они соглашались с ней, хотя иногда вносили свои уточнения. Её печень выступала на два пальца ниже рёберной дуги, продолжала она; положение частично облегчалось благодаря освобождению брюшной полости от избытка жидкости. Болевые ощущения в области печени несколько уменьшились в результате соблюдения специальной диеты. Издавна страдая различными болезнями, она на собственном опыте узнала, что иногда болезни, против которых медицина бессильна, можно излечить с помощью диеты. В связи с этим она любезно и со знанием дела рассказала о нескольких народных средствах.

Ⅱ

Цзян Цин отметила, что период с зимы 1953 года до 1958 года оказался самым трудным в её жизни, так как большую его часть она была прикована к постели; обострения болезни сменялись постепенным улучшением. О своих двух поездках на лечение в Советский Союз в это пятилетие она рассказала позднее.

Зимой 1953 года её «оффис» располагался в спальне Чжуннаньхая, бюро — в кровати, а для защиты от зимней стужи служило стёганое одеяло. В этих условиях она за несколько месяцев сделала больше, чем за весь предыдущий год. Она много читала, особенно о «главной политической борьбе между нами и классовым врагом», иначе говоря, между «социалистами и буржуазией». Разбирая поступавшую корреспонденцию, новые книги, книги из собственной библиотеки, она отбирала Председателю Мао материалы для чтения, подчёркивая для него то, что считала особенно важным. Когда он сидел возле её кровати, она читала ему газеты и телеграммы и в целом держала в курсе событий. Она также делала заметки для себя и изучала проблемы, с которыми прежде была недостаточно знакома.

В феврале 1954 года, когда Цзян Цин всё ещё была прикована к постели, стало известно о беспорядках в отдельных районах и о том, что по этому вопросу уже какое-то время велось секретное расследование. На 4‑м пленуме ЦК КПК седьмого созыва, происходившем с 6 по 10 февраля 1954 года, Гао Ган и Жао Шуши (возглавлявшие после Освобождения соответственно Северо-Восточное и Восточное бюpo ЦК КПК) были разоблачены как члены антипартийной группы. На этом пленуме была принята резолюция об укреплении единства партии. Лишь недавно, добавила Цзян Цин, она и Мао узнали, что Линь Бяо в прошлом тоже принадлежал к клике Гао Гана и Жао Шуши. Тогда он не был разоблачен, но теперь они (Мао и Цзян Цин) имели доказательство его связи с этой кликой.

В том же феврале 1954 года писатель Xу Фэн опубликовал антипартийную петицию более чем из 300 тысяч иероглифов. Её появление послужило сигналом для начала «ярых нападок» на партию со всех сторон. Письма А Луна, Лу Лина и Шу У — членов «контрреволюционной группы» Ху Фэна — положили начало ожесточённым идеологическим битвам. Цзян Цин жадно прочитывала эти критические выступления, как только они появлялись, но затянувшаяся болезнь мешала ей знакомиться со всеми комментариями по ним Председателя, который на их основе написал в последующие месяцы ряд статей, служивших оружием во время контрнаступления, развёрнутого им в мае и июне 1955 года.

Хотя Цзян Цин, рассказывая об этом деле, не останавливалась подробно на существе претензий Ху Фэна, здесь следует кратко прокомментировать их, поскольку данный вопрос лежит в основе постоянного конфликта между писателями и правителями КНР. Ху Фэн родился в 1903 году в провинции Хубэй. Стремление ко всему современному привело его в Японию, где он находился в конце 20‑х — начале 30‑х годов. В 1934 году он состоял в Лиге левых писателей в Шанхае, где входил в кружок Лу Синя. По-видимому, он никогда не был членом компартии, но тем не менее считал себя марксистом и придерживался неортодоксального мнения о том, что «субъективный борющийся дух» художника имеет большее значение для творческого процесса, чем программные установки о «классовой борьбе», исходящие из центра. Начало конфликта между Xу Фэном и Мао Цзэдуном относится к съезду в Яньани в 1942 году, где Xу Фэн выступил в защиту группы шанхайских писателей (Лин Лин, Сяо Цзюнь, поэта Ай Цина и других), настаивавшей на определённой степени интеллектуальной независимости от партийной ортодоксии в области культуры. В начале 50‑х годов Xу Фэн поддерживал тесные контакты с влиятельными кругами шанхайских издателей. Затем в июле 1954 года (возможно, именно это время имеет в виду Цзян Цин, говоря о весне 1954 года), когда наступил период некоторого умиротворения в отношениях между партией и интеллигентами. Ху Фэн направил в ЦК КПК пространный доклад. В нём он заявлял, что в нынешнем интеллектуальном бесплодии Китая повинны догматическое руководство и «схоластический марксизм», имея в виду, что лишь немногие избранные члены партии дают толкования марксистской теории. Безусловно, он не был против перевоспитания партией некоторых заблуждавшихся индивидуумов; он лишь сожалел о том, что жестоко подавлялся творческий дух.

Дело Ху Фэна имело для страны гораздо более глубокие последствия, чем партия осмеливались признать, когда давала ему отпор. Поднятые им проблемы остались и вновь обострились в последующие годы. Должна ли была партия действовать в отношении надстроечных категорий (книги и идеи) так же, как она действовала, когда дело касалось управления экономическим базисом (земля и труд)? Следовало ли относиться к одарённым писателям — даже убеждённым сторонникам старого режима — как к богатым помещикам, именуемым «классовыми врагами» и подавляемым? Было ли руководство Мао настолько тоталитарным, чтобы отрицать за писателями право воздействовать на умы и проповедовать идеи, которые они считают верными? Или же литературная нива должна быть, подобно пахотной земле, раздроблена на участки, передаваемые рабочим, крестьянам и солдатам для возделывания и выращивания идей по собственному усмотрению (если только идеи вообще можно выращивать)?

В январе 1955 года началось полное разоблачение Ху Фэна, олицетворявшего китайские представления о честности художника и имевшего последователей в Советском Союзе и Восточной Европе[289]. Ряд крупных писателей, ставших известными ещё до Освобождения, в том числе Ба Цзинь, Лао Шэ, Ай Цин и Го Можо, выступили по указанию партии против своего недавнего товарища по перу Ху Фэна, опубликовав порочащие его письма и статьи в «Жэньминь жибао». Впрочем, выдвинутое против него обвинение в «контрреволюционности» выглядело чрезмерным, поскольку не было никаких доказательств того, что он отвергал марксизм в принципе или стремился к свержению режима. По настоянию партии Ху Фэн в мае 1955 года опубликовал самокритичное заявление, затем отвергнутое. В следующем месяце «Жэньминь жибао» и другие газеты опубликовали перехваченную частную переписку Ху Фэна с друзьями, сопроводив её официальными критическими комментариями. Последующая чистка, которой подверглись интеллигенты, проявлявшие подобную независимость мысли, получила название «кампании террора»[290].

Рассказывая об унизительных преследованиях, которым подвергались известные литераторы — кумиры её юности,— Цзян Цин сохраняла идеологически ортодоксальный стиль, лишённый человечности или философского смысла. Хотя она и не сказала этого прямо, главное состояло в том, что Цзян Цин и Мао заботило лишь стремление сохранить власть. Сказала же она, что попытка литераторов дискредитировать руководство Председателя в области литературы и искусства совпала с упорным сопротивлением просоветски настроенных вельмож — Гао Гана и Жао Шуши — и ухудшением отношений с Советским Союзом.

Конфликт с Советами она рассматривала не столько в политическом плане (в 1954—1955 годах она была отстранена от политической деятельности), сколько критикуя нарушения русскими протокола и мелкие столкновения между руководящими деятелями. Достаточно наговорившись на эту тему, она довольно подробно рассказала о визитах русских руководителей в Китай, совершавшихся по различным поводам и становившихся всё менее дружественными и плодотворными.

Как отметила Цзян Цин, в Китай трижды приезжал Хрущёв (который никогда не принимал её в своей стране). Первый визит, с 29 сентября до 2 октября 1954 года, был совершён в связи с празднованием пятой годовщины создания КНР. По какому поводу состоялся второй визит Хрущева, с 30 июля по 3 августа 1958 года, она не могла вспомнить. Официальным предлогом последнего визита, с 30 сентября по 4 октября 1959 года, было участие в праздновании десятой годовщины КНР. Этот визит был неудачным.

Цзян Цин столкнулась с Хрущёвым лишь однажды — в 1954 году; во время второго и третьего визитов она не видела его, так как была больна. Она вспоминает, как стояла среди китайских руководителей на трибуне на площади Тяньаньмэнь во время военного парада, демонстрации и праздничного фейерверка в честь пятой годовщины государства. Чжоу Эньлай, всегда строго соблюдавший приличия, сказал Цзян Цин, что надо познакомить её с Хрущёвым. Услышав это, Председатель Мао поднялся, подошёл к Цзян Цин (они почти никогда не появлялись вместе во время официальных церемоний) и быстро увел её с трибуны[291]. В одной из аллей сбоку от трибуны они вместе любовались праздничным фейерверком вдали от посторонних глаз. Она с теплотой вспоминает об этом до сих пор.

Как объяснила Цзян Цин, этот жест Мао имел важный смысл. Решение Председателя не знакомить её с Хрущевым свидетельствовало о том, что уже в начале 1954 года он с презрением относился к последнему из-за его грубости по отношению к китайцам. Они оба знали, что за спиной Хрущёв высмеивает их, называя их партию «патриотической» и «детской». В сентябре 1959 года Хрущев совершил поездку в США, где побывал на сессии ООН. Во время официального заседания он снял ботинок и устроил вульгарную сцену. Затем он приехал в Китай и стал рисоваться подобным же образом. На банкете в его честь он назвал китайцев «драчливыми петухами». Он позволял себе и другие немыслимые выходки, по которым больше всего и запомнился китайцам.

Осенью 1954 года, когда Цзян Цин медленно поправлялась, произошли важные изменения в составе китайского руководства. На первой сессии Всекитайского собрания народных представителей 15 сентября 1954 года Председатель Мао выступил с речью, в которой заявил, что руководящей силой государства является КПК, а его теоретической основой — марксизм-ленинизм. На этой сессии его избрали Председателем КНР (была также принята первая Конституция КНР).

Прошло пять лет после принятия закона об аграрной реформе 1950 года, и Председатель вновь обратился к важнейшим проблемам деревни. Он полагал, что назрело время для введения нового типа организации сельскохозяйственного производства — кооперативного. Тем летом он выступил инициатором кампании по убеждению крестьян в необходимости перехода от полусоциалистических к социалистическим кооперативам, где доход каждого члена будет определяться только по его труду. Чтобы поднять энтузиазм масс и мобилизовать их на осуществление нового крутого перелома, прежде всего нужно было проинструктировать местных руководителей относительно порядка проведения этой реформы. 31 июля 1955 года Мао выступил на совещании секретарей провинциальных, городских и районных партийных комитетов с разъяснением сложных проблем, связанных с организацией таких кооперативов. На этом совещании Мао Цзэдуну противостояла оппозиция, названная им правым оппортунизмом. Её возглавлял Лю Шаоци. Противоречия по данному вопросу между Мао и Лю Шаоци и его сторонниками имели далеко идущие последствия[292].

Чтобы привлечь народ на свою сторону в вопросе о кооперативном движении в деревне, Мао Цзэдун в сентябре 1955 года[293] приступил к подготовке книги «Социалистический подъём в китайской деревне»[294]. Он написал предисловие и комментарии к более чем ста статьям, собранным в этом трёхтомном издании. Статьи были написаны разными людьми, проживавшими во всех районах страны и принимавшими участие в кооперативном движении на различных его этапах. Это движение набирало темпы. Участникам 4‑го расширенного пленума ЦК КПК седьмого созыва (4—11 октября 1955 года) были розданы копии этих статей (представители провинциальных, городских и районных партийных комитетов получили их ранее). Председатель Мао потребовал высказать по ним замечания, а также обеспечить поступление новых статей.

Получив все замечания и новые статьи, Мао Цзэдун переделал в конце декабря предисловие, придав ему окончательную форму. По его словам, ему особенно нравилась основная статья сборника «Партийный секретарь осуществляет руководство, а все члены партии помогают ему проводить коллективизацию». В предисловии он высоко отозвался о кооперативе Ван Гофань, в прошлом «нищенском», в уезде Цунь Хуа провинции Хэбэй за умеренность, проявленную при его организации, и за успехи в сельскохозяйственном производстве, достигнутые в течение трёхлетнего периода.

Сборник «Социалистический подъём в китайской деревне» вышел в свет в критический период для китайского руководства и планирования экономики; его следует рассматривать как свидетельство того, что в стране происходит «борьба между двумя линиями».

Что побудило Председателя составить такой сборник? Как объяснила Цзян Цин, заговорщическая деятельность Гао Гана и Жао Шуши, разоблачённых в феврале 1954 года. Но Гао Ган и Жао Шуши не были одинокими. Их поддерживали советские ревизионисты, являвшиеся, по существу, их сообщниками. Одни сторонники Гао Гана и Жао Шуши выступали открыто, другие действовали тайком, скрываясь в тылу. Мечтой Гао Гана было стать председателем совета министров — «института советского типа»[295].

25 января 1956 года на заседании Государственного административного совета Председатель Мао изложил программу развития национального сельскохозяйственного производства на 1956—1957 годы, состоявшую из 14 пунктов. 5 апреля 1956 года в газете «Жэньминь жибао» была напечатана передовая статья «Об историческом опыте диктатуры пролетариата», а 29 декабря — другая статья под тем же заголовком. Обе они хорошо известны, сказала Цзян Цин[296]. На расширенном заседании Политбюро ЦК КПК (между 25 и 28 апреля 1958 года) Председатель Мао выступил с речью «О десяти великих взаимоотношениях», лежащих в основе руководства Китаем[297].

В 1956 году совершенно неожиданно культурная жизнь в Китае, которую пекинские лидеры стремились контролировать одни, оказалась под угрозой внешнего воздействия. В самом деле, разве вести об антипартийных выступлениях интеллигентов стран Восточной Европы не способны были подорвать главенство КПК? Чтобы ликвидировать возникшую опасность, Председатель Мао созвал совещание Государственного административного совета (2 мая 1956 года), издавшего директиву под названием «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто научных школ» (что означало призыв к открытому высказыванию мыслей, в том числе к свободной критике партии). На Ⅷ съезде КПК, происходившем с 15 по 27 сентября в Пекине, Мао Цзэдун во вступительной речи дал установку — развернуть широкую кампанию на основе директивы о «ста цветах»[298]. После этого, сказала Цзян Цин, «классовые враги внутри страны начали вторить советским ревизионистам». События 1956 года в Польше и Венгрии вдохновили классовых врагов в Китае на распространение всякого рода западных ошибочных представлений и контрреволюционных высказываний[299]. Всё это можно найти в очерках, новеллах и других литературных произведениях, публиковавшихся в большом количестве в течение года, когда проводилась кампания «ста цветов». К числу наиболее вредных произведений относились: очерк Цинь Чаояна «Реализм — широкий путь» и рассказ Ван Мэна «Молодой новичок в организационном отделе»[300]. Зимой 1956 года была опубликована статья Чжун Дяньфэя «Гонги и барабаны в кинопромышленности» (в статье говорилось о нерентабельности социалистических кинофильмов; она была опубликована под псевдонимом Чжу Чжучжу и вызвала резкую реакцию[301]). Затем в феврале 1957 года знаменитый социолог Фэй Сяотун опубликовал очерк «Ранняя весна интеллигентов»[302].

В этих и других злобных публикациях «в марте 1957 года было развернуто ожесточённое наступление на партию по всем направлениям». Плакаты с нападками интеллигентов можно было видеть во всех городах. Председатель Мао дал обобщённый ответ в речи «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа», произнесённой на заседании Государственного административного совета. Эта речь была опубликована в виде статьи под тем же заголовком 18 июня 1957 года. Её целью было дать острый классовый анализ возникших проблем и подготовить кампанию по исправлению интеллигентов, развернувших в последние месяцы буржуазное сопротивление социализму и диктатуре пролетариата.

12 марта 1957 года Председатель Мао выступил с речью на Всекитайском совещании пропагандистов. Позднее эта речь была опубликована в виде брошюры. После того как буржуазные правые деятели развернули своё предательское наступление на партию, ЦК КПК 27 апреля 1957 года официально объявил об исправительной (антиправой) кампании против них. В мае Председатель Мао издал директиву «Положение вещей меняется». В речи от 8 июня он поставил вопрос о будущем «социалистическом воспитании». В тот день (8 июня), а также 10 июня «Жэньминь жибао» опубликовала передовые статьи Мао Цзэдуна под заголовком «Для чего это?». Этими передовыми статьями было начато контрнаступление против правых. За ними последовала ещё одна статья Мао Цзэдуна, «Положение вещей обостряется», после которой контрнаступление развернулось по всей стране.

Кампанию по исправлению следует также рассматривать в свете международной обстановки, продолжала Цзян Цин с явным возбуждением. Её причины порождены не только положением в Китае, но и событиями в Польше и Венгрии, потрясшими социалистический мир годом раньше. Связь между кампанией по исправлению и событиями в Польше и Венгрии[303] разъяснил премьер-министр Чжоу Эньлай в докладе на четвёртой сессии Всекитайского собрания народных представителей 26 июня. Он опроверг бесстыдные ошибочные утверждения некоторых иностранных социалистических партий, использовавшиеся взбунтовавшимися интеллигентами для подрыва авторитета партии. Затем последовало осуждение враждебных групп внутри Китая Председателем Мао. 1 июля 1957 года он опубликовал в «Жэньминь жибао» статью «Буржуазная ориентация „Вэньхуэй бао“ должна быть подвергнута критике!»[304].

После того как худшее осталось позади, Цзян Цин и Председатель Мао поехали в Нанкин для проведения совещаний. Но середина лета была такой жаркой, что они вскоре уехали оттуда, направившись на север, в Циндао. Но и там климат оказался тяжёлым. Все, в том числе и Цзян Цин, простудились. Обеспокоенный её здоровьем, Председатель настоял на её возвращении в Пекин, что она и сделала.

Перед отъездом из Циндао Мао Цзэдун дал оценку пoложения летом 1957 года, обосновав кампанию против правых и наметив пути для её превращения в национальное движение. Задачу в этой кампании (Цзян Цин назвала её «кампанией по социалистическому воспитанию») 8 августа сформулировал ЦК КПК. Через пять дней эта кампания наряду с кампанией по исправлению была развёрнута по всей стране.

Она быстро нашла отклик в массах. Стремясь высказать своё мнение, люди расклеивали огромные плакаты на стенах зданий. Газеты были заполнены отчётами о дискуссиях, о значении которых говорил Председатель. Вскоре эти дискуссии, первоначально возникшие в городах, охватили и сельские районы. И тогда создалась «отличная революционная ситуация».

К концу 1957 года Председатель впервые овладел положением в сфере литературной жизни во всекитайском масштабе. Но в области кино достигнуть этого пока не удалось. Выпускавшиеся кинофильмы по-прежнему были выдержаны в духе 30‑х годов, несмотря на изменившуюся обстановку. К числу фильмов, к которым Цзян Цин относилась особенно отрицательно, хотя народу они нравились, были «Лавка семьи Линь» Ся Яня (1959)[305] и «Город без ночей» Гэ Лина (1958)[306]. Однако до культурной революции Цзян Цин не удавалось свести счёты с постановщиками этих фильмов. Она обвиняла их в том, что «в политическом плане они стремились ослабить диктатуру пролетариата путём восхваления классовых врагов, в сфере экономики — утвердить капиталистическое предпринимательство, в области сельского хозяйства — подорвать коллективизацию и восстановить частное землевладение».

Ⅲ

Пока развёртывалась кампания преследования диссидентов, состояние Цзян Цин вновь резко ухудшилось. На этот раз она совсем вышла из строя. Высокая температура почти не спадала, она быстро теряла в весе и страшно похудела. Для медицинского обследования были привлечены все врачи, лечившие её, и наконец гинеколог установил рак матки.

В 1955 году, вспоминает Цзян Цин, её опять направили в Советский Союз для медицинского обследования. Но это не принесло никакой пользы: в те годы советские врачи не верили в «клеточную теорию»[307]. Поэтому они отвергли диагнозы, поставленные в Китае, после чего она уехала обратно. Но в 1956 году китайские врачи выявили угрозу прорыва злокачественных клеток в шейку матки. По их заключению, можно было применить два метода лечения — хирургическое вмешательство или лучевую терапию. Поскольку после перенесённой ранее операции у Цзян Цин образовались очень болезненные спайки, она больше не желала думать о каком-либо новом хирургическом вмешательстве. Оставалось прибегнуть к лучевой терапии, что и было сделано. Лечение проводилось с использованием как радия, так и кобальта‑60. Лечение радием оказалось для неё очень болезненным, а кобальт‑60 (более сильное средство, чем радий) она тем более не переносила. Врачи, потеряв надежду на излечение Цзян Цин, рекомендовали ей ещё раз поехать в Советский Союз. Хотя она и сознавала своё отчаянное положение, ей трудно было смириться с мыслью о необходимости снова оказаться вдали от Китая, где в её отсутствие может произойти невесть что. Но, как она ни сопротивлялась, люди, ничего не сведущие в медицине, настояли на её немедленном отъезде. Впервые Председатель Мао и ЦК КПК позаботились о том, чтобы в поездке за границу её сопровождала врач-гинеколог. Бессильная перед их коллективным решением. Цзян Цин уступила и в четвёртый раз отправилась в Советский Союз.

В Москву, вспоминала Цзян Цин, она приехала совершенно ослабевшая, с высокой температурой. Она знала, что тяжело больна и на выздоровление мало надежд. После первичного обследования в больнице советские врачи заявили, что не могут принять её, поскольку количество белых кровяных шариков упало до трёх тысяч (таков был побочный эффект лучевой терапии) и это снизило до опасного уровня сопротивляемость организма инфекции. Вне себя Цзян Цин, её врач-гинеколог и помощники заявили врачам, что, раз в больнице есть свободные койки, они обязаны принять её. В конце концов те уступили, причём впервые разрешили, чтобы около Цзян Цин находился китайский врач. Стремясь приостановить распространение раковой опухоли, советские врачи, как заявила Цзян Цин, «переусердствовали» с применением кобальта‑60. Она совершенно отчаялась и была уверена, что ей повредили костный мозг. Затем Цзян Цин стали делать переливания крови. Но это только усугубляло её лихорадочное состояние. Лечение было приостановлено.

Оказавшись в тупике, советские врачи решили, что ей принесёт большую пользу свежий воздух, и отправили её в пригородный санаторий, сняв с себя, таким образом, ответственность.

В ту зиму в Москве стояли жестокие морозы, которые Цзян Цин очень тяжело переносила. Тем не менее санаторные врачи пытались «лечить» её свежим воздухом при температуре 20 градусов ниже нуля. Временами всё её тело покрывалось испариной, глаза застилал туман, и она почти ничего не видела вокруг. Ноги настолько ослабели, что она не могла стоять без посторонней поддержки. Она пыталась заняться физкультурой, чтобы «закалить» себя. Но одной только силы воли оказалось недостаточно, чтобы задержать дальнейшее ухудшение здоровья. Кошмарная зима сменилась весной, а затем наступило лето. Бессистемно наблюдая её в течение длительного времени, врачи вдруг торжественно заявили, что у неё рахит. Вспоминая это, Цзян Цин, вдруг рассмеявшись, сказала, что в 30‑е и 40‑е годы многие товарищи, находившиеся в Северной Шэньси, страдали от того, что они называли «рахитом»; их заболевание было, по-видимому, вызвано недостатком йода и кальция. Но в её нынешнем состоянии постановка такого диагноза объяснялась просто стремлением найти предлог для того, чтобы избавиться от неё и отправить обратно в городскую больницу.

В городской больнице врачи на этот раз прибегли к самым сильным средствам против рака: трижды её облучали кобальтом. Столь интенсивное лечение настолько ослабило Цзян Цин, что она постоянно нуждалась в дополнительном кислороде. Во время четвёртого сеанса облучения, находясь под кислородной маской, она впала в коматозное состояние. До сих пор она помнит во всех деталях, с какими мучениями приходила в сознание: ужасающее состояние удушья, страх смерти. Лишь только силы возвратились к ней, она выдвинула два требования: прекратить лечение кобальтом и отправить её домой. Но, конечно, одно дело — требовать, а другое — добиться требуемого. В советской медицине существует строгая субординация: ни один врач или профессор медицины практически не может принять ответственное решение без санкции своего начальства. Она вновь впала в коматозное состояние, прежде чем нашли профессора, который мог бы взять на себя ответственность в данном случае. Придя в сознание благодаря кислородной маске, чувствуя головокружение, покрытая испариной, Цзян Цин заявила, что страстно желает возвратиться домой. Но никто её не слушал. Поскольку у неё не было аппетита и она еле держалась на ногах, врачи городской больницы, огорчённые своим бессилием, вновь отправили её в пригородный санаторий, сняв с себя таким образом ответственность[308].

Все эти месяцы Председатель Мао знал о её горячем желании возвратиться домой, сказала взволнованно Цзян Цин. Но он также был подробно информирован о медицинском заключении советских врачей. Когда премьер Чжоу прибыл в Москву для переговоров с советским правительством[309], он навестил Цзян Цин в больнице и передал указание Председателя, чтобы она оставалась в Москве, пока её здоровье явно не улучшится. В больнице премьер побеседовал с врачами и ознакомился с историей болезни, желая уяснить положение дел. Разобравшись во всех диагнозах и в методах лечения, он остался очень недоволен тем, что делали (и не делали) советские врачи. Конечно, отметила Цзян Цин, премьер находился в Москве главным образом для переговоров с Хрущёвым. Бесконечные и утомительные дискуссии слишком занимали его.

И всё же Цзян Цин была очень рада увидеться с премьером, ведь ей так хотелось быть в курсе политической обстановки дома и за рубежом. Чжоу многое мог бы рассказать, но считал, что принесёт больше пользы, если немного развлечёт её. Однажды он привёл в больницу к Цзян Цин госпожу Бородину[310] и Чэн Яньцю — знаменитого певца традиционной китайской оперы (и мастера исполнения женских ролей), пожелавшего навестить её[311]. Побыв немного со всеми, премьер вновь отправился на переговоры с Хрущёвым, а остальные гости остались. Чтобы развлечь Цзян Цин, Чэн Яньцю исполнил несколько пантомим, показав, что члены её партийной организации в Китае предпочитают один из двух стилей: или характерный для ортодоксальной школы Мэй Ланьфана (1893—1961), самого знаменитого исполнителя женских ролей в традиционной китайской опере, или новаторский, созданный самим Чэн Яньцю, но не нарушавший традиций исполнения женских ролей мужчинами.

Цзян Цин обменивалась с гостями шутками по поводу людей и событий, хорошо им известных. Гости не уходили до позднего вечера. Лишь ненадолго им пришлось оставить Цзян Цин, чтобы пойти куда-нибудь поужинать: у неё не оказалось для них угощения. Позднее в тот же вечер возвратился премьер Чжоу с несколькими товарищами. Он был зол на Хрущёва за его неуступчивость. Невозможность убедить Хрущёва выводила его из себя. Цзян Цин чувствовала себя неловко, так как ничем не могла их угостить. Грубый хлеб, рыба и яйца — обычная русская пища, имевшаяся в палате, не годилась, как ей казалось, для угощения. Однако премьер не придавал этому никакого значения и делал всё, чтобы развеселить Цзян Нин. Оказывается, у него было для неё письмо от его жены Дэн Инчао, но он забыл его передать. Это письмо он возил с собой в Индию и вспомнил о нём, только возвратившись в Китай.

О Чэн Яньцю, актере-новаторе, которого она рассчитывала использовать в будущем, Цзян Цин сказала, что долго старалась уговорить премьера Чжоу и Председателя Мао защитить его от общих с ней врагов. Когда Чэн Яньцю впервые подвергся нападкам (в конце 50‑х годов), премьер всячески пытался защитить его, но в конечном счёте потерпел неудачу. В 1958 году «четыре злодея» своими преследованиями «довели Чэна до смерти». Почему они преследовали его? Потому что его исполнительский стиль был новым, а стиль его противника Мэй Ланьфана — ортодоксальным.

Как отметила Цзян Цин, чем дольше она оставалась в Советском Союзе, тем ей становилось хуже. Для улучшения состава крови ей ввели путём переливания дополнительное количество кровяных пластинок. До лечения от рака состав крови у неё был вполне удовлетворительный — 240 тысяч кровяных пластинок, а в процессе лучевой терапии их количество упало до 70 тысяч. После переливаний крови Цзян Цин ощущала странный озноб, затем у неё немели части тела, и она оказывалась наполовину парализованной, что приводило в ужас советских врачей. Мучительно болела голова — казалось, разламывается череп, резко повышалась температура.

Цзян Цин не один раз умоляла разрешить ей возвратиться домой. И наконец ей позволили уехать. После возвращения в Китай самолетом всё её тело покрылось пятнами в результате подкожных кровоизлияний.

Ⅳ

Иногда Цзян Цин отвлекалась от личной темы и бегло высказывалась по вопросам международной политики. Китай — небогатое государство, отметила она, но, используя свои ограниченные средства, он помогает угнетённым нациям и народам. Председатель Мао часто указывал на необходимость учить молодёжь, которая в конце концов придет к руководству страной, двум принципам: «не действовать подобно торговцам оружием» и «не настаивать на быстрой оплате». Китайские лидеры всегда следовали этим указаниям. Они считали своим долгом поддержку угнетённого народа Северного Вьетнама, потому что тот сражался на передовых рубежах. Если бы северовьетнамцы не сражались, враг напал бы на китайцев. Так же обстояло дело и с Кореей.

Поведение же Хрущёва было совсем иным, возмущенно заявила Цзян Цин. В сентябре 1955 года Советский Союз посетил западногерманский канцлер Аденауэр. Хрущёв сказал ему, что сложнейшая международная проблема — «жёлтая опасность» (так он назвал китайцев), и попросил западных немцев помочь справиться с Китаем. В ходе китайской революции, продолжала Цзян Цин, Советский Союз не оказал китайцам большой помощи. В период корейской войны Сталин предоставил корейцам заём в 300 миллионов американских долларов под большие проценты. Во время событий в Польше и Венгрии в 1956 году, когда у власти находился Хрущёв, китайцы пришли ему на помощь. Они, кроме того, снабдили его многочисленными исследованиями и документами по вопросу об историческом опыте пролетарских государств.

Визит Хрущёва в Китай осенью 1959 года, предлогом для которого послужило празднование годовщины провозглашения КНР 1 октября, был тягостным и крайне напряжённым. Именно во время этого визита Хрущёв объявил об отзыве всех советских специалистов из Китая и настоял на уплате китайцами всех долгов. Тем самым он нанес тяжёлый удар, так как конец 50‑х годов был особенно трудным для Китая во всех областях. Хрущев рассчитывал, что ему удастся заставить китайцев склониться перед ним! Он не мог понять, что после отзыва советских специалистов (около 30 тысяч человек в июле 1960 года) китайцы потуже затянут пояса и выстоят. Более того, после отзыва своих специалистов и лишения Китая советского технического оборудования русские пытались вести дела с китайцами отнюдь не на равной основе. Они заявили китайцам о желании построить мощную радиостанцию на территории Китая. Если бы это было позволено, они получили бы возможность установить контроль над всей китайской системой коммуникаций. Они также предложили создать объединённый флот, что дало бы им возможность господствовать над китайскими прибрежными и внутренними водами. И между прочим, Председатель согласился с последним предложением, но только при том условии, что китайцы заплатят за всё. Председатель Мао заявил Хрущёву: «Это дело принципа: иначе вы всё заберёте обратно»[312].

Хрущев был «большим глупцом», сказала Цзян Цин. Однажды в ответ на проявленное им недовольство Председатель философски заметил: «Мы уйдём в горы». Хрущёв не смог понять, что тот имел в виду. И он отнюдь не гнушался вести против своего врага «партизанскую войну»[313].

В период, когда советские специалисты находились в Китае, они разрабатывали для себя многие редкие и ценные полезные ископаемые, в частности титан. Цзян Цин обнаружила это во время своей первой поездки на остров Хайнань (у южного побережья Китая) для сбора материалов, необходимых для её культурной работы[314]. Там она беседовала с двумя бывшими участниками войны против Японии и сделала фотографии местности, где во время японской оккупации, в 1939 году велись военные действия. Тропический остров оказался намного живописнее и красивее, чем она могла предположить. Поэт эпохи Сунской династии Су Дунпо тоже находил его необыкновенным, он и другие романтики называли этот остров «краем света» («шимо»).

Однажды, прогуливаясь в одном из пустынных уголков острова и фотографируя местность, Цзян Цин вдруг натолкнулась на кучу какого-то серого размельчённого материала. Удивлённая, она остановилась и спросила сопровождавших, что это за странное вещество. Ей ответили: «Титан». И в самом деле, перед ней был этот ценный металл. Задав дополнительные вопросы, Цзян Цин узнала, что недавно остров посетила группа русских, сделавших заявку на добычу титана. Как среагировали островитяне? Они встали на защиту своей земли, отказавшись удовлетворить советские требования[315]. Продолжая дальнейшее исследование этого вопроса, Цзян Цин выяснила, что остров Хайнань обладает огромными ресурсами титана.

О Брежневе Цзян Цин высказывалась мало. Его идеи, как резко заявила она, тоже полны «заблуждений». Например, его «доктрина ограниченного суверенитета», которую можно по-другому назвать «доктриной социал-империализма», означает лишь право помыкать другими. Советы исходят из того, что лишь их партия является «партией-отцом», а другие партии — это «партии-дети». Разве это марксизм? Разве можно найти что-либо подобное в работах Маркса и Ленина? Поэтому китайцы отказались сотрудничать с русскими. Председатель Мао учил свой народ помогать тем, кто помогает ему. Как правительство США, так и ревизионистское советское правительство действуют в интересах военной промышленности своих стран. А какую выгоду можно получить от военной промышленности, когда нет войны?

Рассуждая подобным образом, Цзян Цин вспомнила кинофильм о китайско-индийской пограничной войне в октябре 1962 года. В фильме рассказывалась история индийского солдата, скопившего немного денег для возвращения домой после войны. Каким-то образом он потерял деньги в разгаре боя и, обнаружив пропажу, разрыдался. А китайский солдат нашёл эти деньги и возвратил их индийцу. Тот был в восторге.

Единственным виновником китайско-индийской войны, продолжала Цзян Цин, был Хрущёв. Это он подстрекал индийцев развязать военные действия против китайцев с целью захвата территории. Китайцы не нанесут ответного удара, сказал он им. Но как он ошибся! Индийский генерал-лейтенант Кауль, поняв, что вот-вот попадёт в плен, переоделся простым солдатом и бежал. Несомненно, если бы китайцы продолжали войну, они дошли бы до Дели. Но они предпочли действовать иначе — отвели свои войска, отослали обратно в Индию пленных солдат и возвратили захваченную военную технику. Тем не менее китайцы знали, что легко могут дойти до Дели, снова повторила она. В ходе китайско-индийской войны им стало ясно, что, хотя Индия — новая независимая страна, её народ угнетён. Индийцы сражались против китайцев только потому, что их к этому принуждали руководители. Подобно своему отцу, Неру, госпожа Ганди проводила политику великодержавного шовинизма[316].

Отношения между КНР и Советским Союзом непрерывно ухудшались. Это нашло наглядное выражение в битве за остров Чжэньбао (2 марта 1969 года), отметила Цзян Цин. В этой битве отличился Сунь Юйго, молодой человек лет двадцати, «действительно умеющий воевать». За доблесть его избрали делегатом на Ⅸ съезд КПК (апрель 1969 года).

По словам Цзян Цин, Председатель Мао действовал в отношении советских ревизионистов, пользуясь демократическими методами. Так, в китайской прессе публиковались оскорбительные заявления Советов по адресу китайцев, хотя Советы никогда не публиковали китайские критические выступления. Когда президент Никсон посетил Советский Союз (22—29 мая 1972 года), китайцы не сделали никаких заявлений против этого визита. Они хранили молчание, хотя именно тогда американское правительство организовало жестокие бомбардировки Вьетнама. Конечно, китайцы признавали, что Никсон — «старый враг коммунизма», тем не менее он был первым американским президентом, посетившим Китай. Именно он сделал первый шаг по пути развития китайско-американской дружбы. И всё же американцы подвергли его критике за эти и другие действия, заметила Цзян Цин и с иронией и с унынием[317].

Никсон был способен в корне менять свои мнения. Китай, который он обычно считал «экспансионистским» государством, позднее стал расцениваться им как «закрытое» государство. Необходимо было сохранять бдительность по отношению ко всем поворотам его внешней политики. Если бы Председатель Мао не следил пристально за резкими изменениями отношения Никсона к Китаю, разве он пригласил бы когда-нибудь его в Китай как путешественника, туриста или в каком-нибудь другом качестве?

Говоря о Никсоне, Цзян Цин провела резкое разграничение между идеологической стороной вопроса (ненависть к американскому империализму) и политической целесообразностью (уважение к Никсону как к государственному руководителю в период разрядки). Я высказала несколько критических замечаний относительно американской политики в Индокитае. В ответ она резко возразила: «Если бы президент Никсон не приезжал в Китай, вы тоже не смогли бы приехать».

Вся их жизнь (Цзян Цин и Мао) была посвящена общественным делам, которые неизбежно доминировали над личными. Жили они всегда просто. Большую часть времени посвящали чтению, изучению текущих событий, написанию статей и других материалов; контакты с внешним миром носили случайный характер. Они редко выходили куда-нибудь вместе и почти никогда не обедали вне дома ради собственного удовольствия. Обосновавшись в Пекине, они лишь несколько раз были в ресторане (в молодости это было одним из её любимых развлечений). Председатель Мао, отметила Цзян Цин с грустной улыбкой, не слишком привередлив в еде. Он ест быстро и обычно сыт к моменту, когда подаётся последнее блюдо. Он просто забывает, что будет ещё одно блюдо, и не проявляет к нему никакого интереса, когда оно появляется на столе. Эта его особенность напоминает ей Ван Аньши — премьер-министра эпохи династии Сун. Он всегда ел то, что находилось на блюдах, стоявших поблизости от него, не обращая внимания на остальные. Когда его жена рассказала об этом повару, тот решил, что премьер ест эти кушанья потому, что они ему нравятся, а не потому, что до них легко дотянуться[318].

Когда Цзян Ции упомянула об этом Председателю, он, криво усмехнувшись, сказал: «И это всё, что ты знаешь из истории, да ещё посмеиваешься надо мной!»

«Сон в красном тереме» — классический китайский роман ⅩⅧ века, о котором большинству читателей на Западе почти ничего не известно. Но поколения китайцев зачитывались этим романом, перечитывая его в течение своей жизни по пять, десять или даже двадцать раз. Для них толкование содержания романа было как литературным хобби, так и тем, что содействовало процессу интеллектуального созревания. Высказывания Цзян Цин о «Сне в красном тереме» свидетельствуют о её блестящем знании романа. Они также объясняют, почему она проявляла такую личную заинтересованность в радикальной переоценке произведений литературы и искусства в период культурной революции.

Другие основатели династий могли бы «сжечь роман и предать забвению учёных», связанных с этой книгой, столь красочно рисующей отвергнутое прошлое. А коммунистические руководители предпочли сохранить роман, но приспособить его в важнейших отношениях для собственных нужд. Причина этого кроется в политической стратегии. Так, переоценка книги, неразрывно связанной со старыми традициями,— менее болезненный процесс, чем её полный запрет, и вряд ли может вызвать сопротивление народа. Как это ни невероятно, но роман, помимо всего прочего, обладает самокорректирующими свойствами: его медленное, сонливое повествование вызывает недоверие, разочарование и осуждение той социальной системы, которая в нём описана. К тому же Председатель и его партия были уверены в своих методах. Они исходили из того, что народ можно научить критически относиться к прежним толкованиям романа и читать или публично обсуждать его с марксистских позиций.

Чтобы помочь западным читателям понять высказывания Цзян Цин о романе «Сон в красном тереме», следует вкратце изложить сюжет этого романа и назвать основных действующих лиц.

Все они принадлежат к двум главным ответвлениям аристократического клана Цзя. Действие развёртывается в двух огромных дворцах, Нинго и Жунго[319]. Старший во дворце Жунго — Цзя Ше, сын вдовствующей главы рода, старший (формально) во дворце Нинго — Цзя Чжэнь, занявший это положение после того, как его отец покинул дом и ушёл в монахи. Цзя Чжэн, племянник Цзя Чжэня и младший браг Цзя Ше, привязан к семье, живущей во дворце Жунго. Его сын Цзя Лянь женат на Ван Сифэн, способной и влиятельной женщине, которая в ходе романа заболевает и умирает. Как показано в романе, именно она своими действиями привела к тому, что имущество Цзя было конфисковано стражниками императора.

Главный герой романа — Баоюй, сын Цзя Чжэна и Ван Фужэнь. Он должен напряжённо заниматься, чтобы сдать экзамены на занятие поста на государственной гражданской службе; после сдачи экзаменов он станет высокопоставленным чиновником. Но вместо этого Баоюй, чувствительный и сентиментальный юноша, предпочитает проводить время в компании своих двоюродных сестёр и служанок. С одной из своих кузин — очаровательной, но болезненной и неврастеничной Дайюй (внучкой главы рода) — он дружит с детства и влюблён в неё[320], но должен жениться на другой прекрасной кузине — Баочай, приехавшей в Жунго. Происходит свадьба Баоюйя и Баочай, и в ту же ночь Дайюй умирает — её сердце не выдерживает. Но и Баочай, выйдя замуж за Баоюйя, плохо приспособленного к повседневной жизни, не обретает счастья. В конце концов Баоюйю удаётся сдать экзамен, но вскоре он расстаётся с мирской жизнью и уходит в монахи, оставив Баочай с ребёнком.

При таком кратком изложении на первый план неизбежно выступает любовная линия сюжета. Но это лишь одна из ряда сюжетных линий. В романе много действующих лиц, причём каждый из них обладает своим, индивидуальным характером. Но главное, чем привлекал роман читателей,— это показом как блеска, так и убожества частной жизни исчезнувшей элиты. Эти праздные богачи ⅩⅧ века воплощают в себе все пороки, социальные, культурные и политические, от которых коммунистические лидеры — сторонники простого крестьянского стиля жизни — стараются заставить отречься свой народ: они верят в религиозные мифы и символику, живут в роскошных дворцах, проявляют наглость и коррупцию в официальной сфере, обзаводятся огромными семьями в ущерб государству, флиртуют и совершают бессовестные прелюбодеяния.

В романе, помимо широкой картины общественной жизни, мастерски изображены метафизические контрасты: внешний блеск и внутреннее загнивание, чувственность и страдания, вымысел и факты, реальность и иллюзии, мир действующий и мир дремлющий. Изысканный язык, изобилующий искусными метафорами, объединяет всё это в единое целое.

Ⅰ

«Я перечитывал „Сон в красном тереме“ пять раз,— сказал Мао Цзэдун в 1964 году,— но роман не произвёл на меня большого впечатления, поскольку я видел в нём один лишь сюжет»[321]. Цитируя на память длинные отрывки о феях, дворцах и т. п., Цзян Цин предупреждала меня: «Не читайте эту книгу ради её сюжета; смотрите на неё как на исторический роман, повествующий о классовой борьбе».

Как и тогда, когда Цзян Цин рассказывала о нашумевших исторических кинофильмах «Тайны Цинского двора» и «Жизнь У Сюня», теперь, говоря о «Сне в красном тереме», она утверждала, что первой предупредила китайских лидеров и весь народ о пороках литературно-критических исследований о романе. Тем не менее тот факт, что мы провели несколько часов, беседуя об этой книге, полной любовных приключений, стихов, мифических сказаний и описаний исторических событий, объяснялся не только стремлением Цзян Цин раскритиковать её. Из рассказа Цзян Цин совершенно отчётливо вырисовывались две стороны её личности. Выполняя общественный долг, она действовала подобно сторожевому псу, с порога предупреждавшему своего хозяина о приближающейся «литературной опасности». Но в глубине души она была горячей поклонницей романа.

Цзян Цин с готовностью перечисляла многочисленные сложные проблемы, связанные с установлением авторства и толкованием романа[322]. Некоторые из её замечаний и суждений по поводу политических проблем романа отличались чрезмерной горячностью; иногда сказывалось её переутомление. Тем не менее было очевидно, что она в курсе новых критических веяний, причём многие из них, несомненно, исходят от неё самой. Ряд идей, высказанных ею в эти несколько часов, легли в основу многих официальных критических статей, опубликованных в тот год, когда происходили наши беседы[323].

Вокруг романа возникла целая легенда. Прежде всего, неразгаданной тайной остаётся вопрос об авторстве романа и о путях его развития до нынешней окончательной формы. Сколько авторов у романа — один или несколько? Насколько соответствуют первоначальному авторскому варианту дошедшие до нас рукописи? Насколько правильно отражены в романе исторические условия и личности? Подобные вопросы будут обсуждаться бесконечно, и окончательный ответ на них, может быть, никогда не будет дан.

Автором первых восьми глав обычно считается Цао Сюэцинь (1715—1863) — отпрыск богатой и влиятельной семьи, управлявшей императорской парчовой фабрикой в Нанкине в период царствования императора Канси (второго императора маньчжурской династии). При Канси династия достигла вершины могущества, чтобы затем дойти до края гибели. Подобным же образом семья Цао потеряла и состояние, и благоволение императора. В романе «Сон в красном тереме» в образе членов семьи Цзя выведены представители семьи Цао. Семья Цзя возвысилась благодаря двум своим членам, получившим от императора княжеские титулы ещё до начала действия романа; по ходу развития сюжета она оказывается связанной с императорским двором, после того как самая красивая девушка рода Цзя становится женой императора. В последующем семья разоряется[324].

Марксистской критике роман «Сон в красном тереме» был подвергнут через пять лет после утверждения нового политического порядка. В первые годы существования КНР этот роман, как и остальное литературное, драматургическое и кинематографическое наследство, был доступен читательским массам. До возвращения Цзян Цин в КНР после второй поездки в Советский Союз «Сон в красном тереме» и его современные интерпретаторы не подвергались всенародной критике, если не считать отдельных предупреждений. После смерти Сталина в 1953 году процесс подавления непролетарской литературы в Советском Союзе несколько смягчился; некоторое ослабление контроля открыло путь к «оттепели». Однако нельзя было недооценивать угрожающие последствия этого для Китая, где диссиденты приободрились. Не был ли неожиданный вызов, брошенный Ху Фэном партийной ортодоксальности, ранним предвестником надвигающейся волны сопротивления образованных и честных людей? Явно требовалось подавить дух независимости не только среди литераторов Шанхая, но и в литературных кругах столицы. Глубокой зимой 1953 года Гао Ган и Жао Шуши, закалённые товарищи, пользовавшиеся в течение ряда лет экстраординарной региональной автономней, выступили против личного верховенства Мао Цзэдуна в вопросах руководства государством и определения очередности целей национального развития. И публичное развенчание Гао и Жао весной 1954 года было дурным предзнаменованием.

Ⅱ

Владея только китайским языком, Цзян Цин имела ограниченные возможности знакомства с иностранной литературой. Тем не менее на основании прочитанного в переводе на китайский Цзян Цин пришла к выводу, что среди произведений мировой литературы ⅩⅧ—ⅩⅨ веков нет ни одной книги, которую можно сравнить с романом «Сон в красном тереме» по глубине анализа человеческих отношений.

Из иностранных авторов ей особенно нравился Марк Твен, которого она считала «прогрессивным», так как он целеустремленно разоблачал социальную несправедливость. Но даже и при этих условиях, отмечала Цзян Цин, все его главные герои были представителями мелкой буржуазии, не жалевшими сил, чтобы повыше вскарабкаться по социальной лестнице. То же можно сказать и о герое романа Диккенса «Большие ожидания», а также о Жюльене — герое романа Стендаля «Красное и чёрное», мечтавшем о военной карьере (его тесть желает купить ему титул и дарит наручные часы и другие символы буржуазного благополучия). Но как бы ни была отвратительна эта мелкобуржуазная тема борьбы за положение в обществе, она не могла помешать Цзян Цин восхищаться Стендалем. По её мнению, роман «Красное и чёрное» — это «бессмертное» произведение, которое всегда будет занимать выдающееся место в мировой литературе, потому что отражает политическую и экономическую ситуацию в Европе начала ⅩⅨ века. В романе не только описывается борьба между церковью и государством, но и смертельная вражда внутри этих институтов. Подобно дореволюционным критикам романа «Сон в красном тереме», некоторые французские критики-ревизионисты выхолостили историческое значение «Красного и чёрного», считая, что в этом романе основное место занимает любовная история. Что же касается самого Стендаля, то он, по существу, был «неисправимым реакционером». Родившись и получив воспитание в маленьком городке, он затем изъездил всю Европу, находясь на службе у «династии». Но эта особенность образа жизни Стендаля лишь повышает ценность его книги как зеркала политической жизни того времени.

Другим крупным произведением, уже давно вызывавшим восхищение Цзян Цин, был роман «Цзинь Пин Мэй» (переводится как «Золотой лотос»), относящийся к эпохе династии Мин. Он был создан в одном из городов провинций Шаньдун, мало чем отличавшемся от важнейших торговых центров, известных ей с детства. В этой книге содержится настолько подробное описание половых отношений, что на протяжении веков многие не допускались к чтению оригинального издания, не подвергшегося цензуре. Несмотря на сложившуюся традицию, Цзян Цин не пожелала читать роман с купюрами, о чём она прямо мне и заявила. Она не могла выносить литературных подделок в любой форме (!).

— Я могу считаться почти экспертом по роману «Сон в красном тереме»,— заявила Цзян Цин, впервые прочитавшая это произведение под политическим углом зрения в начале 50‑х годов.

Следует остановиться на некоторых особенностях обстановки, в которой происходила дискуссия о романе, чтобы получить более полное представление о некоторых упрямцах, на протяжении ряда лет доставлявших много хлопот китайскому руководству[325]. Всё началось в 1954 году, когда Цзян Цин находилась дома, постепенно приходя в себя после перенесённой болезни. Просматривая журналы, она случайно наткнулась на статью о романе «Сон в красном тереме», опубликованную в сентябрьском выпуске сборника Шаньдунского университета «Литература, история, философия». Авторы статьи — два неизвестных, но явно талантливых студента, Ли Сифань и Лань Лин,— подвергли критике последние суждения профессора Юй Пинбо, широко известного своим «буржуазным» толкованием романа[326]. Цзян Цин немедленно показала эту статью Председателю Мао. Тот согласился, что статья представляет интерес и её должен прочитать широкий круг людей. Он попросил Цзян Цин дать указание «Жэньминь жибао» перепечатать статью Ли Сифаня (во время беседы Цзян Цин чаще упоминала Ли Сифаня, чем Лань Лина). Это указание редакция выполнила.

Между тем Цзян Цин начала своё собственное расследование. Она выяснила, что Ли Сифань в первый раз направил свою статью в «Вэньхуэй бао» (главная литературная газета, выходившая в Шанхае под редакцией Ху Фэна, Дин Лин и др.), которая отвергла её. Затем он послал статью в «Жэньминь жибао», которая тоже отказалась её напечатать. Редакторы газеты согласились перепечатать статью лишь после того, как Цзян Цин попросила их об этом от имени Председателя. Отказ «Жэньминь жибао» напечатать статью сразу же после получения объяснялся авторитетом некоторых известных лиц и распространённостью взглядов, проповедовавшихся ими. Ни для кого не было «секретом», что Юй Пинбо и Ху Ши принадлежали к одной шайке[327]. Статья Ли Сифаня нанесла удар по «самому слабому месту» теорий Юй Пинбо и Ху Ши. Однако авторитет этих людей, сложившийся в 20‑е годы, был слишком высок, чтобы новая научная школа, представленная статьей Ли Сифаня, могла когда-либо получить признание во всей стране, если бы не личное вмешательство Цзян Цин.

Ещё не совсем оправившись после болезни, Цзян Цин поехала в редакцию «Жэньминь жибао» специально для того, чтобы походатайствовать за статью Ли Сифаня и ускорить её публикацию. Затем она присутствовала на совещании в отделе пропаганды ЦК КПК, где передала статью Чжоу Яну и Ху Цяому, руководившим совещанием. Прочитав её, они заявили с презрительной усмешкой: «Это написано такими маленькими людьми. Как столь маленькие люди осмеливаются критиковать другого маленького человека, Юй Пинбо?» Цзян Цин была в бешенстве, однако не открыла им, что «Жэньминь жибао» уже дала согласие опубликовать статью.

16 октября 1954 года Мао Цзэдун по наущению Цзян Цин направил в Политбюро ЦК КПК и другие высшие инстанции «Письмо по поводу исследования романа „Сон в красном тереме“» и созвал совещание для всестороннего рассмотрения проблемы. Цзян Цин, присутствовавшая на совещании, хорошо помнит, что говорил Мао Цзэдун. Он дал теоретический анализ ошибок «сильного буржуазного угнетения маленьких людей» и «буржуазного угнетения новых людей». Смысл споров вокруг романа нетрудно понять. Ведь руководители отдела пропаганды и министерства культуры (Чжоу Яи и Лу Динъи) были известны как давние приверженцы приспособленческого толкования романа, данного Ху Ши и Юй Пинбо, поэтому они дискредитировали бы себя, отказавшись от прежних убеждений.

Когда Ху Ши и Юй Пинбо работали над исследование этого романа в 20‑х годах, они «монополизировали» редкие издания, состоявшие из 16 и 80 глав, в результате чего «широкие народные массы больше не имели к ним доступа». Но теперь первоначальные экземпляры этих двух редких изданий находились под общественным контролем; с них были сделаны фотокопии. Первоначальные экземпляры издания из 80 глав хранились в Пекинской библиотеке. Однажды Цзян Цин выписала их и попросила сделать для неё фотокопии. Некоторые «буржуазные авторитеты», узнав о её запросе, стали поносить её. Почему? Потому что они хотели сохранить за собой монополию на пользование первоначальными изданиями.

Вышедшие затем критические работы обладали различной ценностью. Один тогдашний критик, Чжоу Ючан, написал книгу «Новый пересмотр „Сна в красном тереме“»[328]. Хотя его точка зрения была близка к точке зрения группы Ху Ши, он имел то преимущество, что использовал архивы Цинского императорского двора. Несмотря на недостатки критического метода автора, эта книга всё ещё заслуживает внимания. Когда в период культурной революции Чжоу Ючан подвергся нападкам, Цзян Цин старалась взять его под свою защиту (она тут же добавила, что ещё никому никогда не признавалась в этом). По мнению Цзян Цин, хотя «Сон в красном тереме» написан в форме романа, он обладает исторической достоверностью. Это настоящая энциклопедия социальных нравов того времени. Всего в романе до 400 действующих лиц, из которых главное внимание автора сосредоточено на 20. Эти 20 — господа, а остальные — рабы, питающиеся кухонными отбросами из дворцов, где живут господа[329].

Издание из 80 глав имеет уникальную ценность, так как включает многочисленные пометки автора, Цао Сюэциня, сделанные на полях рукописи. Эти пометки имеют важное историческое значение. Поскольку высказывания Цао Сюэциня — это высказывания человека, жившего в первой половине ⅩⅧ века, они, безусловно, в настоящее время звучат реакционно. Но сегодняшний читатель должен понять, что для своего времени идеи автора романа были вполне прогрессивными.

Все литературные произведения нужно рассматривать под углом зрения исторической обстановки, в которой они создавались, продолжала Цзян Цин. Цао Сюэцинь написал «Сон в красном тереме», когда ему было немногим больше 20 лет, а затем в течение десяти лет переделывал роман. После изучения замечаний автора к различным изданиям книги Цзян Цин, как и другие до неё, пришла к выводу, что Цао Сюэцин намеревался написать продолжение или вторую часть романа. Поскольку он умер бездетным, продолжение романа попало в руки людей, якобы взявших его «на время», но так и не возвративших рукопись. Таким образом, оригинал был навсегда утерян для будущих поколений. Замечания Цао Сюэциня свидетельствуют, что продолжение романа мыслилось как трагедия: семья Цзя попадает в опалу, её собственность конфискуется, и те, кто некогда были богачами, становятся нищими.

После утери оригинала с продолжением романа за дело взялись другие авторы. Авторство последних 40 глав нынешнего полного издания из 120 глав приписывается Гао Э, хотя он отказался поставить под ними свою подпись (оставив другим возможность верить, что вся книга принадлежит перу Цао Сюэциня). Именно в главах, написанных Гао Э, главный герой романа Баоюй выдерживает экзамены на занятие гражданского поста на провинциальном уровне, покидает свой дом и ребёнка и становится монахом[330].

Цао Сюэцинь не стремился изменить общество, отметила Цзян Цин, вновь прибегая к строгим марксистским формулировкам, он только пытался подправить его. Конечно, он разочаровался в бюрократической системе, однако никогда не стал бы выступать за свержение династии, поддерживавшей её. Он лишь старался немного улучшить существующее положение. Но даже при всех этих недостатках «Сон в красном тереме» был лебединой песней феодальной аристократии[331]. Впрочем, Цао Сюэцинь сказал однажды: «Роман — это слова без смысла»[332].

Ⅲ

Сюжет романа, его действующие лица и язык — всё это несёт на себе смысловую нагрузку, которая часто неправильно понимается, продолжала Цзян Цин. Характеры людей, проживающих в двух дворцах, Нинго и Жунго, во многих отношениях противопоставлены друг другу. Нинго находится на востоке, а Жунго — на западе. Люди, живущие в каждом из дворцов, действуют подобно политическим группировкам. В Жунго царит патриархат, в Нинго — матриархат. Обе семьи борются за Баоюйя, но в конце концов теряют его. Как утверждала Цзян Цин, первые пять глав долгое время толковались неправильно, но Председатель Мао всё объяснил, сказав, что их следует рассматривать с позиций классовой борьбы и с точки зрения тех, кто страдал или погиб.

Сотни действующих лиц находятся друг с другом в сложно переплетающихся семейных и сословных отношениях. Главные герои — молодой господин Баоюй, его кузина прекрасная Дайюй и его будущая жена Баочай. Все основные действующие лица появляются уже в первых пяти главах, а структура и главные темы романа намечены в «Песне Хао и Ляо» из первой главы. Цзян Цин нараспев продекламировала:

Она извинилась, что не может прочитать наизусть всю эту песню.

Язык романа и имена действующих лиц глубоко символичны. Автор романа в духе даосизма делает намёк на то, что истинная история скрыта, а вместо неё используется ложная: в следующих один за другим снах Баоюй встречает другого Баоюйя, именуемого «Чжэнь», то есть «истинный», истинный же Баоюй именуется «Цзя», то есть «ложный». Эта игра слов используется на протяжении всего романа.

Комментируя «Песнь Хао и Ляо», Цзян Цин подчеркнула, что в разных изданиях часто варьируются два нижеследующих отрывка:

―

Говоря о мифических, сверхъестественных, фантастических особенностях романа, Цзян Цин рассказала содержание вставного эпизода одной главы. Старая женщина Лю Лаолао заходит в Дагуаньюань, сад при дворце Жунго, в котором живут её многочисленные родственники. План сада отражает план неба, именуемого автором «пустынной страной грёз». Данный эпизод иллюстрирует соответствие между садом и небом, а также возможность уйти от реальной действительности. Первоначально на небе росла трава (под которой подразумевается женское начало), а Баоюй когда-то был там богом. Бог жалел траву и каждый день поливал её (традиционный символ половой любви в китайской литературе). Трава в ответ говорила, что, став женщиной на земле, она отплатит богу своими слезами.

Цзян Цин разъясняла значение многих строчек и отрывков. Например, она сказала, что слова о костях (над которыми был «насыпан холмик могильный») относятся к Баочай (хотя Баочай продолжает жить на протяжении всего романа — как в его современной версии, так и в оригинале, написанном Цао Сюэцином. Цзян Цин, возможно, имела в виду Дайюй — умирающую героиню). «Золота полон сундук, полон сундук серебром, станешь ты нищим в мгновение ока — люди злословят кругом» — эти слова предсказывают будущее превращение Баоюйя из богача в нищего. Менее ясно, кого подразумевают следующие строки: «Ныне вздыхаешь, что краткую жизнь прожил другой человек, можешь ли знать, что, придя с похорон, тоже окончишь свой век?» Зато очевиден смысл следующих слов: «Те презирали шапки ничтожных по чину — ныне за это с шейной колодкой стоят!» Они относятся к Сю Паню — брату Баочай, получившему хорошее образование, но едва не ставшему разбойником.

Затем Цзян Цин остановилась на пятой главе и процитировала отрывки из знаменитого эпизода, когда фея возмездия вручает Баоюйю иллюстрированную книгу из 12 песен, в которых иносказательно описывается судьба 12 девушек из Цзиньлина. Это, сказала Цзян Цин, происходит на небесах (называемых здесь страной грёз), где хранятся две книги, ортодоксальная и дополнительная. Последняя написана в стиле Цин Вэнь (по имени самой красивой, но несчастной девушки Баоюйя, погибающей трагической смертью).

Цзян Цин с особым выражением, вкладывая личный смысл, прочитала наизусть следующие строки:

На рисунке перед нижеследующими строками были изображены два высоких дерева, на которых висит нефритовый пояс; под деревьями в снежном сугробе лежит золотая шпилька для волос.

Слова «нефритовый пояс в лесу» станут ясными, если вспомнить значение имени Дайюй («чёрный нефрит»). Слова «из золота шпилька под снежным сугробом пропала» относятся к Баочай («золотая шпилька»). Символ нефрита (или яшмы) и золота проходят через весь роман: имя Баоюй означает «драгоценная яшма», а слова о том, что не может быть счастливого брака золота и яшмы, находят подтверждение в несчастном браке Баочай (золото) и Даоюйя (яшма).

Девушек из семьи Нинго, продолжала Цзян Цин, каждая из которых по-своему прелестна, ожидает трагическая судьба. Например, Цинь Кэцин, невестка Цзя Чжэня — главы Нинго, была им обольщена и повесилась. Почему? Потому что знала, что жена Цзя Чжэня, Ван Фужэнь, и две её дочери видели не дозволенный законом половой акт. Обе дочери были настолько потрясены, что одна из них покончила жизнь самоубийством, а другая ушла в монастырь. Вся эта цепь следующих один за другим эпизодов (секс, бегство, самоубийство) имеет главной целью показать неизбежность трагического конца, если зависящие друг от друга представители господствующего и угнетённого классов живут вместе в большой и нескладной семье. Часто отмечали, что всё плохое постоянно случается во дворце Нинго. Однако в действительности большинство печальных событий происходит во дворце Жунго!

Глубокая характеристика семейств, управляющих обществом (Цзя, столь же могущественные Ши, Ван и Сюэ), дана в четвёртой главе:

Ⅳ

Рассказ о романе Цзян Цин сопровождала драматической жестикуляцией. Был поздний вечер, и стояла ужасающая жара. В один из таких моментов Цзян Цин, не прерывая рассказа, схватила белое махровое полотенце, лежавшее рядом на столике, и туго повязала его вокруг головы. Затем она несколько раз развязывала его, вытирала пот с лица, завязывала вновь, снова развязывала и взбивала рукой волосы.

В другой раз, когда мы сидели за обеденным столом, она стала поспешно расчесывать волосы бело-зелёной пластмассовой расчёской.

— Люблю, когда волосы короткие, так прохладнее,— весело и как бы немного оправдываясь, заявила Цзян Цин. Я подумала, не хочет ли она возвратиться к вьющимся локонам времён своей шанхайской славы.

С выражением она декламировала наизусть длинные стихотворные отрывки, иногда прерываясь, чтобы вставить замечание личного характера, например, о том, как прекрасно читают стихи её дочери. Как-то, увлёкшись рассказом, она взяла с колен большую полотняную салфетку и, повязав её на шее, подложила второй конец под тарелку, создав нечто вроде мостика между подбородком и столом. Со смехом она заявила, что без нагрудника пачкает своё платье, как ребёнок!

Сосредоточившись в течение многих часов на мире изысканных и элегантных персонажей из «Сна в красном тереме», она, казалось, вновь начала чувствовать себя женщиной. Однажды она что-то сказала стоявшему за спиной телохранителю, который тут же принёс большую продолговатую коробку из простого картона. Радуясь, как девочка, она сняла крышку и, подобно фокуснику, стала извлекать одну за другой длинные плиссированные чёрные юбки.

— Люблю юбки,— заявила Цзян Цин, раздавая их присутствовавшим женщинам (исключая меня).— Летом в них гораздо удобнее[341].

Никогда раньше я не видела в революционном Китае одежды, столь явно пошитой на заграничный манер. На вопрос, откуда это, последовал ответ: «Из магазина „Дружба“».

Для Цзян Цин не имело значения, что магазины «Дружба», согласно официальной установке властей, предназначались исключительно для иностранцев. Судя по фасонам юбок, розданных Цзян Цин, китайские закройщики всё ещё ориентировались на устаревшие образцы: полных советских матрон, пребывавших в Китае в 50‑х годах.

На следующий день, когда мы вновь собрались для беседы, на всех присутствовавших китаянках были новые чёрные плиссированные юбки, подаренные Цзян Цин; из-под юбок виднелись белые лодыжки и икры, раньше спрятанные от солнца. Сменив привычные брюки на юбки, они чувствовали себя неловко, всё время поправляли их на коленях, расправляя складки и, видимо, не понимая, для чего они предназначены.

Ⅴ

Свою дочь Ли На, когда та была ещё маленькой, Цзян Цин учила правильному пониманию «Сна в красном тереме» — с позиций классовой борьбы, которой они с Мао посвятили всю жизнь. Председатель также рекомендовал молодым членам компартии не проявлять чрезмерного интереса к любовным похождениям героев «Сна в красном тереме», а сосредоточиться на развитии темы классовой борьбы, приняв во внимание то, что в результате этой борьбы более 20 действующих лиц романа погибает, а жизнь сотен других персонажей зависит от милостей богачей; так, пока служанки пользуются благосклонностью хозяев, они чувствуют себя сравнительно независимыми, но, лишившись её, погибают.

Юй Пинбо, занимая идеалистические позиции, придумал искусственное и произвольное объяснение событий, происходящих в романе, и взаимоотношений действующих лиц. Анализируя главу, посвящённую вечеринке по случаю дня рождения Баоюйя, он прибегает к помощи рисунка, на котором показано, где сидел каждый из присутствовавших на торжестве. Но всё это было лишь плодом его воображения. Кроме того, Юй Пинбо сделал нелепое заявление, будто бы два главных женских персонажа, Дайюй и Баочай, представляют собой две стороны одного образа. Почему он пришёл к такому выводу? Это был абсолютный субъективизм!

И Дайюй, и Баочай аристократки. Однако при внимательном чтении обнаруживается, что Баочай принадлежит к высшим слоям аристократии, а Дайюй — всего лишь сирота, проживающая в доме Баочай. Поэтому Баочай, разумеется, угнетает Дайюй. Та по наивности пытается сопротивляться, но затем отказывается от своих попыток, не в силах причинить боль другим.

Автор восхваляет красоту Баочай, её белую кожу, красные губы, глаза, как два абрикоса, круглое, как тарелка, лицо (безусловно, по нынешним стандартам подобная внешность не выглядела бы привлекательно, поспешно добавила Цзян Цин). Внешность Дайюй автор описывает иначе, по существу критически. Он никогда открыто не восхваляет её красоту, а лишь говорит о длинных чёрных бровях и раскосых, как у феникса, глазах. Дайюй задыхается при ходьбе, и вся она «словно тонкая ива, пригнутая ветром к земле». Различие в характерах двух девушек выявляется в описании их комнат бабушкой Лю Лаолао. У Дайюй комната, как у юноши, вся завалена книгами; во времена Лю это не считалось нормой.

Баочай не лишена честолюбия: однажды она даже пыталась сдать экзамен при дворе[342]. А Дайюй воспитана и образована, как юноша. Баочай живёт в довольстве, а Дайюй — в нужде: она пролетарий. Конечно, представления Дайюй аристократические, но это понятно с учётом условий того времени. Баочай же происходит из купеческой семьи, связанной кровным родством с императорской семьёй[343]. И несмотря на такие коренные различия, Юй Пинбо утверждает, что эти две женщины олицетворяют две стороны одного образа.

Все действующие лица, описанные Цао Сюэцинем, принадлежат к аристократическому классу. Но двое самых выдающихся из них, Баоюй и Дайюй, поднимают бунт против этого класса. Цао, показывая это, не одобряет их бунтарских настроений — того, что Баоюй скверно ведёт себя, а Дайюй огорчает других. Зато автор всегда щедро расточает похвалы Баочай: она грациозна, имеет много денег и использует их для привлечения людей на свою сторону. В этом отношении она способна действовать как своего рода «секретный агент».

Баоюй, хоть и в какой-то ограниченной сфере,— истинный бунтовщик. Он упорно твердит, что все книги верны, кроме основных четырёх («Великие и малые оды», «Великое учение», «Учение о середине» и «Мэн-цзы» — главные классические произведения конфуцианства)[344]. Ему надоела классическая литература, и он отказывается покинуть родной дом, чтобы отправиться изучать серьёзные книги и искусство управления. И это лишь одно из многих проявлений его бунтарства против официальной власти. Баоюй говорит, что главный стимул, побуждающий гражданских чиновников служить императору,— это жажда славы: некоторые честолюбивые чиновники идут так далеко, что совершают самоубийство на глазах у императора — лишь бы прославиться. Баоюй заявляет, что генералов совсем не заботит безопасность императора; единственная причина, почему они, а также гвардейцы, солдаты и прочие идут на войну,— это стремление добиться славы и наград.

В отличие от Баочай, Дайюй ограничена в средствах. Ежемесячное пособие, получаемое от бабушки,— таков её единственный источник существования. Но и эти деньги она тратит не на себя. Получив пособие и другие вещи, она тут же раздает их нуждающимся[345]. Если бы Дайюй и Баоюй дожили до наших дней, мрачно заметила Цзян Цин, то их называли бы крайне правыми. Но это далеко от истины. Потому что с точки зрения исторических условий того времени совершенно очевидно, что они были решительными противниками феодализма. Даже в своей романтической любви и сексуальных отношениях Дайюй и Баоюй выступают как бунтовщики против феодального аристократического класса. Это удивительно!

— Моё понимание первых пяти глав, может быть, не во всём правильно. Я ведь не очень большой эксперт по проблемам этого романа,— подчеркнула Цзян Цин.

Роман следует проанализировать, пользуясь методом диалектического материализма. Вся проблематика романа сводится к одному коренному вопросу: каким образом относиться к культурному наследию? Ху Ши и Юй Пинбо рассматривали «Сон в красном тереме» как роман — описание биографии действительно существовавших людей. Но не будет ли правильнее считать, что этот роман лишь по форме биографический? Разве в нём не содержится широкая обобщённая картина китайского общества? Разве это произведение — не образец критического реализма, дополненного романтизмом? Разве это лишь пример вульгарной литературы, описывающей тривиальные любовные и прочие похождения существовавших людей? Не следует ли нам признать, что Баоюй и Дайюй действуют как бунтовщики? Действительно ли Дайюй и Баочай — две стороны одного и того же характера? И если это так, можем ли мы подойти к вопросу о двустороннем характере с философской точки зрения, гласящей, что в любом явлении заложены противоречия и что «единое раздваивается»? Она, Цзян Цин, предпочитает считать Дайюй противницей класса феодалов, а Баочай — его сторонницей. Это различие в конце концов оказывается причиной гибели Дайюй.

Ху Ши и Юй Пинбо вели свои дискуссии вне КПК. Однако после 1960 года к их позиции стали относиться как к проблеме, затрагивающей интересы партии (что привело к активизации дискуссий о литературном наследстве). В 1962 или в 1963 году, когда Цзян Цин осуществляла различные культурные проекты в Шанхае, она имела дело с заведующим отделом пропаганды Восточнокитайского бюро КПК Ся Чжэннуном, которого Цзян Цин и её окружение считали «хорошим товарищем», хотя позднее выяснилось, что он не заслуживает их доверия. Однажды в беседе с Цзян Цин об исторической подоплеке романа он заявил, что парк под названием «Дагуаньюань» (как в романе) обнаружен в Пекине[346]. Цзян Цин ответила, что если это правильно, то название романа «Сон в красном тереме» следует изменить на «Историю путешествий Цао Сюэциня»! Но её собеседник не понял, что она имела в виду, саркастически заметила Цзян Цин.

Роман Цао содержал такую критику по адресу правящего класса, что власти запретили его (он был включен в разряд «запрещённых книг»). Но запрет, сохранявший силу до конца правления последней династии, лишь усилил привлекательность романа. Люди так стремились иметь первоначальный, не подвергнутый цензуре текст романа, что готовы были платить по нескольку унций серебра за копию оригинала. Создание на протяжении многих лет рукописных копий неизбежно привело к возникновению различий между отдельными изданиями. И тем не менее первоначальная острота романа сохранилась — время не притупило её. В царствование императора Даогуана (1812—1851), особенно в период «опиумной» войны (1839—1840), некоторые высокопоставленные деятели считали, что роман «Сон в красном тереме» можно вывозить за границу, чтобы, как наркотиком, одурманивать другие народы, подобно тому как британские империалисты ввозили опиум для одурманивания китайского народа.

Ⅵ

Сады, стихи и женщины ⅩⅧ века — всё это, так живо представшее в моём воображении, почти неуловимо перекликалось с обстановкой, в которой жила Цзян Цин здесь, на юге. Хотя она не располагала знаменитым парком «Дагуаньюань» из «Сна в красном тереме», на время кантонского уединения ей было предоставлено кое-что похожее: усаженный орхидеями парк, простиравшийся от виллы до реки Чжуцзян. Однажды в конце утренней встречи, во время которой она увлечённо говорила о меняющихся проблемах культурной революции, Цзян Цин предложила «переменить декорации»: почему бы не встретиться после полудня в парке среди орхидей?

В этот заросший сад мы пришли отдельно от Цзян Цин. Нас вела Чжан Ин. Мы пробирались по извилистой тропе, усаженной сотнями самых экзотических орхидей. Осторожно ступая, мы проходили под затейливыми портиками, между искусно высаженными клумбами, мимо павильончиков для чаепития, через арочные мостики, перекинутые над искусственными ручьями и прудами. Для довершения этой идиллической картины не хватало лишь учёных, степенно прохаживающихся в длинных мантиях, и слуг, согнувшихся в три погибели. Наконец впереди появились смутные очертания круглого павильона. На веранде сидела Цзян Цин, одетая в платье из светлого шёлка, и смотрела на пруд, покрытый цветами лотоса.

Когда мы приблизились, она весело приветствовала нас, сидя в широком плетеном кресле и не прекращая своей, как она объяснила, «работы»: вынимая поочередно из стоявшей рядом корзины орхидеи редких сортов, она укладывала каждый цветок между двумя листками промокательной бумаги, натянутыми на лёгкие деревянные рамки (сделанные телохранителями), которые крепко связывала друг с другом. «Вы можете сфотографировать меня за работой»,— разрешила Цзян Цин, продолжая заниматься своим делом и одновременно смеясь и разговаривая. Я сфотографировала её. Несмотря на яркое дневное солнце, телохранитель применил фотовспышку, чтобы осветить её фигуру. Вдруг Цзян Цин стало стыдно, что её фотографируют в таком фривольном виде. Она подошла к балюстраде, придала лицу официальное выражение и сфотографировалась на фоне пруда, заросшего лотосом.

— Теперь моя очередь,— заявила Цзян Цин, направляясь к своему сложному швейцарскому фотоаппарату, установленному на штативе в другом конце веранды. Накрыв голову куском потёртого голубого бархата, она долго наводила объектив, после чего быстро делала снимки, иногда тихим голосом прося переменить позу или место. Кассеты с плёнками она передавала телохранителю для проявления. Сфотографировав меня, она стала снимать остальных присутствовавших.

Подали ароматный чай, заваренный на цветах орхидей, и все собрались под навесом павильона. Здесь, получив букеты редких цветов из сада, мы беззаботно болтали, рассматривая птиц в изящных клетках. Потом Цзян Цин предложила нам спуститься к пруду, где плавали золотые рыбки, отливавшие всеми цветами радуги.

Глядя на мелькание рыбок, Цзян Цин почему-то вспомнила о лошадях: как хорошо на них ездить и брать призы. С лошадей она перевела разговор на людей: суметь завоевать их симпатии и преданность — большое искусство. А как моё мнение? Цзян Цин задавала каверзные вопросы, и мы обе смеялись. Она предложила продолжить беседу вечером.

— Переоденьтесь к обеду,— сказала мне Цзян Цин.— Наденьте что-нибудь посветлее. Почему вы пришли в тёмном платье, если знали, что я буду снимать на цветную плёнку?

Я объяснила, что одеться так мне посоветовали Юй и Чэнь.

— Никогда не надо слушать других,— заявила Цзян Цин.— Нужно всегда самим принимать решения. Надевайте то, что вам больше нравится и в чём чувствуете себя удобнее.

Вечером, когда мы вновь встретились, на ней по-прежнему было светлое шёлковое платье. Я пришла в блузке, сшитой из материала в горошек, и в расклешенных белых брюках. Мой наряд, кажется, понравился Цзян Цин. Через несколько часов, около полуночи, она снова вспомнила о своём фотоаппарате, установленном на этот раз в помещении. Чтобы создать более естественный фон, она велела Сяо Цзяо внести несколько больших пальм в кадках. Было включено электрическое освещение. Перед фотографированием Цзян Цин попросила меня привести в порядок волосы — вьющиеся, но обычно растрёпанные. «Они у меня непокорные, хотя и не революционные»,— сказала я. Рассмеявшись, Цзян Цин отвела руку от фотоаппарата, дожидаясь, пока я причешусь.

Наконец Цзян Цин кончила фотографировать, и вновь наступила моя очередь. «Плёнка цветная?» — спросила она, увидев, что я взялась за свой фотоаппарат. Оказалось, что камера заряжена чёрно-белой плёнкой. Цзян Цин напомнила, что ей больше нравятся цветные фотоснимки. Я ответила, что знаю, но что чёрно-белая пленка позволяет запечатлеть более тонкие черты внешности и характера. Она ничего не сказала, однако на её лице обычное оживление сменилось маской строгой официальности. Разглядывая её через видоискатель, я подумала, насколько же она выглядит естественнее и привлекательнее, когда не обращает свой взор к грядущим поколениям.

Вспоминая позднее, как глубоко Цзян Цин изучила «Сон в красном тереме» и как неудержимо было её стремление поделиться своими знаниями со мной, я поняла, насколько тесно в её сознании переплелись правда и ложь, история и литература, прошлое и настоящее. На подобном синтезе строилась и вся её пропагандистская деятельность, составлявшая для неё смысл жизни.

Конец первого выпуска