Товарищ "Чума"

Глава 14

Лицо Глафиры Митрофановны неожиданно «разгладилось» и приняло умиротворяющее выражение:

— Как знала, что пригодятся матери ублюдки.

— Черти на них теперь будут воду в аду возить? — хохотнул я, пожирая глазами застольное изобилие — жрать хотелось неимоверно. Даже желудок начал исторгать недовольные звуки, грозя сожрать сам себя.

— Всё намного серьезней, чем это думают некоторые… — фыркнула мамаша, но хорошее настроение моя «шутка» ей не перебила. — Ну, чего сидим, как неродные? Налетай, молодежь! В следующий раз такое изобилие не скоро увидите — проклятая немчура почти всех моих кур поизвела!

Ну, меня долго упрашивать не надо. Я накинулся на еду как бешеный голодный бегемот, сметая со стола всё, до чего смогли дотянуться мои руки. А дотянуться они смогли буквально до всего. В ход пошла вареная картошечка, которую мне щедро навалила в миску сама Глафира Митрофановна, а Акулинка положила с краю громадную куриную ножку, отломанную от запечённой курицы. А салат я уже зачерпнул сам большой деревянной ложкой, больше напоминающей половник.

Разговаривать было недосуг — «молодой растущий организм» требовал срочного насыщения. Я ел и ел, ел и ел, но никак не мог насытиться. Пища со свистом улетала внутрь моего ненасытного желудка, словно в черную дыру. Да он что у него… вернее, уже у меня, совсем безразмерный, что ли?

Не отрываясь от пищи, я взглянул на задумчиво улыбающуюся каким-то своим мыслям Глафиру Митрофановну, словно транслируя ей немой вопрос: чего это со мной происходит, а? Ведь я за каких-то пять минут сожрал столько жратвы, что хватило бы на целый взвод солдат. И всё равно не мог остановиться.

— Ты ешь-ешь, не стесняйся, — все-таки заметила мамаша моё удивленное выражение лица. — У тебя сейчас идет мощнейшая перестройка организма. Метаболизм жуткий — вся пища сгорает, как в паровозной топке, — словно читая лекцию, разъясняла она мне «простые» истины. — А то, что ты сумел провернуть на кладбище — вообще уму непостижимо! Так ускорить внутренний поток времени будучи новиком… — Она даже головой покачала от удивления.

— Вафа бабуля то фе фамое мне фказала, — прошамкал я с набитым ртом, стараясь поскорее всё это проглотить. Похоже разговор потихоньку перетёк в нужное мне русло.

— Видимо, не зря она тебя в всё-таки выбрала…

— А еще сказала, — наконец-то очистив рот, внятно произнес я, — что я уже не новик. Одна веда уже в кармане! — с гордостью произнес я.

— Так ты почувствовал, как твой ведовской промысел вырос? — В глазах Глафиры Митрофановны появился живой интерес.

Если принять во внимание, что о ней рассказывала Акулина, этот интерес становится понятным. Это исследовательский интерес настоящего ученого, насильно лишённого любимого дела.

— А как я должен был это почувствовать? — уточнил я её вопрос, который меня тоже весьма интересовал. Можно сказать, что жизненно.

— У всех по-разному это бывает, — пожала плечами Глафира Митрофановна. — У кого-то похоже на сильное алкогольное опьянение, у кого-то — на наркотическое, а у некоторых, вообще, сродни половому оргазму.

— Как раз последнее, наверное, ближе всего по ощущениям, — признался я, а Акулинка густо покраснела и недовольно зыркнула глазами в мою сторону. Вот ведь собственница какая!

При девушке (я так понимаю, еще почти и не целованной), конечно, этого было бы лучше не говорить, но мне нужно было как можно быстрее разобраться с собой. А лучшего специалиста в области ведьмачьих дел, чем её мамаша, мне не сыскать. Да и вообще никакого другого спеца не сыскать. Таким потусторонним делам ни в каких советских университетах не учат.

— Отлично! — воскликнула Глафира Митрофановна. — Это еще раз подтверждает мою теорию, что у сильных ведьм или ведьмаков усиление дара сопровождается «переживаниями» в виде оргазма…

— Мама, а можно как-то за столом не обсуждать такие темы? — неожиданно вспылила Акулина.

— Неужели? — Мамаша отвела от меня свой проницательный взгляд и уставилась на дочь так, словно в первый раз её увидела. — Ни слова о том, что ведьм, колдовства и прочего ненаучного бреда не существует? Я не узнаю тебя, доча! — Глафира Митрофановна перевела взгляд с Акулины на меня и затем обратно. — Браво, Роман! — Тёщенька неожиданно громко захлопала в ладоши. — И дня не прошло, а тебе удалось невозможное — перевоспитать нашу строптивицу!

— Мама! — Красивое личико девушки стало напоминать оттенком вареную свёклу. — Как же я вас ненавижу! — Она резко вскочила и выбежала из избы на улицу, закрыв лицо руками.

— Да повзрослей ты уже, наконец! — крикнула ей в спину мамаша.

— Глафира Митрофановна, — произнес я, заступаясь за девушку, — не хочу лезть в ваши семейные дела, но это уже перебор! Это же ваша родная дочь! Немного ласки и участия…

— Еще и ты меня учить будешь? — вновь фыркнула тётка, поднимаясь со своего места. — Сама как-нибудь разберусь…

Она прошла в угол горницы, в котором раскорячился на полстены массивный резной буфет, которому на вид было лет сто, не меньше. Открыв дверцу, мамаша сняла с полки пузатый графин, заткнутый стеклянной пробкой, в котором плескалась какая-то зеленоватая жидкость.

Одной рукой зацепив с полки графин, другой — две большие граненые стопки, она вернулась за стол, поставив передо мной хрустальную тару.

— Наливай, ведьмак! — распорядилась она, подвигнув ко мне пустые стопки. — Материна наливка, с небольшой моей доработкой! — как бы между прочим добавила мамаша. — На колдовских травках настоянная, ведьмовской силой зачарована! — подняв указательный палец вверх, что должно было, наверное, означать высшее качество продукта, сообщила Глафира Митрофановна.

Возражать смысла никакого не было, поэтому я послушно снял пробку с графина, а после поднял бутылку со стола. Обоняния коснулся одуряющий аромат каких-то лесных трав. У меня даже от одного запаха моментально закружилась голова.

Однако, несмотря на этот не слишком приятный момент, неожиданно отступила накопившаяся за день усталость и прояснилось в мозгах, как будто после душного помещения я вышел на свежий лесной воздух.

Наскоро наполнил пустые стопки, я подвинул одну из них мамаше и поинтересовался:

— За что пить будем, Глафира Митрофановна?

— А за тебя и выпьем, — весело отозвалась тётка. — За рождение нового ведьмака! — Она отсалютовала мне наполненной тарой и залпом махнула её содержимое.

— Ну, за меня, так за меня, — не стал я спорить с хозяйкой дома, и тоже лихо закинул внутрь стопку бабкиной зеленой настойки.

Вжух! — Обожгло слизистую крепкое пойло, оказавшееся, наверное, чуть ли не чистым спиртом, на котором настаивали неизвестные мне колдовские травы.

Но на вкус — весьма приятственная гадость. Но не успел я насладиться замечательным послевкусием настойки, как она, резво прокатившись по пищеводу, разорвалась в желудке настоящей ядерной бомбой! Горячая «ударная» волна разошлась по всему организму, вышибая слёзы из глаз и отдавая приятной ломотой в темечке.

— Однако… — прохрипел я перехваченным спазмом горлом, утирая брызнувшие слёзы. — Предупреждать надо, Глафира Митрофановна…

— Предупреждаю! — усмехнулась мамашка, уже сама разливая по второй.

— Не спешим? — Я еще и отдышаться от первой не успел, а она частит.

— Ты просто не распробовал, — отмахнулась она. — Для настоящих ведьмачек и ведьмаков эта настойка — нектар и амброзия в одном флаконе! Когда поймешь — за уши не оттащишь! А у меня больше не осталось, и мать уже не сготовит… — с сожалением произнесла она. — Ну, ладно, как в силу войдешь, вместе этого зелья наварим. Рецепт у меня имеется.

А вот это хороший знак! Стала бы Митрофановна так «прозрачно» намекать, если бы не рассматривала наше с ней дальнейшее сотрудничество.

— Ловлю на слове, Глафира Митрофановна! — А что? За язык её никто не тянул. Хотя я пока никакого волшебного действия этой наливки, кроме приятного вкуса и неимоверной крепости, не заметил. Не распробовал, наверное.

— Вторую, как водится, за родителей! — Тостанула на этот раз тётка. — Земля им пухом! Твои-то живы еще?

— Вот знать бы? — Пожал я плечами. — С башкой у меня полный непорядок, мамаша, просто сплошная ромашка…

— Это как? — удивленно остановила стопку у самых губ Глафира Митрофановна.

— А так, все гадаю: тут — помню, а тут — не помню… Я даже имя своё настоящее забыл! И если бы не документы, так бы и ходил в Иванах, родства не помнящих…

— Давай выпьем, — предложила тётка, а после обсудим… За родителей! — И недрогнувшей рукой закинула в себя очередную дозу зелья.

Я поднял свою стопку и нерешительно поднёс к лицу. Меня и первая-то еще не отпустила — я чувствовал, что ноги меня совсем перестали слушаться. И, если придётся вставать, боюсь, заплетаться начнут. А вот мамаше, судя по довольному виду, хоть бы хрен! Вот как у неё так получается?

— Похоже, что до уровня настоящего ведьмака я еще не дорос… — едва слышно буркнул я себе под нос. — За родителей! — уже громче произнес я и, выдохнув, залил в себя вторую.

Рот вновь нещадно обожгло, но я уже был к этому готов. На этот раз жахнуло в желудке уже не так ярко, однако, разошедшаяся волна тепла была куда мощнее. А по мозгам вдарило так, что я едва не окосел. Картинка окружающей реальности вдруг раздвоилась, что мне пришлось приложить изрядные усилия, чтобы собрать глаза вместе.

С трудом, но я-таки сумел взять себя под контроль. А то что мамашка подумает? Что мужичок никчемный попался — с двух рюмок вышибает. А у неё ещё ни в одном глазу! Чувствую, что не смогу я выиграть это соревнование!

— Ты это, парниша, огурчиком малосольным закуси, — посоветовала тётка, подвинув ко мне миску с зелёными пупырчатыми овощами, которую я поперву-то и не заметил.

— После второй не закусываю[1], — грузно навалившись на стол локтями, развязно произнес я чутка измененную фразу еще не известную в этом времени.

— Ты бы не ерепенился, соколик, — усмехнулась Глафира Митрофановна, — а закусывал! Это я тебе как медик советую! Тебе еще минимум одну стопку выпить придётся…

— Третью? — переспросил я, натурально чувствуя, как всасывается в кровь «зеленый змий». — Да легко! — Но огурчик из миски все-таки взял, и с хрустом его откусил. — Так что там со мной приключилось, что всю память отшибло?

— Ранение серьёзное, — произнесла Глафира Митрофановна, — осколочное, проникающее в мозг. — Когда Акулинка тебя притащила, я думала не жилец ты… Но уступив её просьбе, прооперировала… — Сказав это, она внимательно отследила мою реакцию. — Вижу, сообщила уже доча…

— Что вы, мамаша, хирург? Да еще и с ученой степенью доцента? Да, рассказала Акулина вашу печальную историю, — признался я. — Сочувствую…

— Да чтоб ты понимал! — с горечью произнесла Глафира Митрофановна. — Этапы, лагеря — это сущие мелочи, по сравнению с тем, что они уничтожили все результаты моей многолетней работы! Сволочи! Ненавижу! — Она судорожно сжала кулаки. — Я ведь матери раньше не помогала — знала, на чем её дар завязан. Чем больше она людям будет вредить, тем выше в чинах вырастет. А я, наоборот, хотела людям помогать, чтобы делами добрыми отмолить её душу грешную… Но мать права оказалась — не оценили люди… Осудили, унизили, уничтожили всё, чем я жила! Жизнь мне сломали! Нет у меня теперь в ней никакого смысла… Только гнусное чувство мести…

Я молчал и не вмешивался, тихо слушая, как Глафира Митрофановна изливает мне свою душу. Много зла ей причинили люди. Превратили изначально светлую девушку, умницу и красавицу (даже лагеря не смогли полностью уничтожить её былую красоту) в озлобленную склочную тётку.

И не факт, что из этого состояния её можно обратно «к свету» вернуть. Но как бы там ни было, а я попытаюсь. Ведь хороших людей на свете больше. Много больше! Хотя, зачастую, бал в нашем мире правят, как раз, настоящие сволочи. Вот к ним-то доставшуюся мне темную силу и применять можно без всяких ограничений, чтобы жизнь малиной не казалась.

— Глафира Митрофановна! — всё-таки не выдержал я. — Да о чём вы говорите? Как так не осталось у вас никакого смысла в жизни? А семья? А дочь? Она у вас просто чудесная девушка! Добрая, отзывчивая, отважная! — зачастил я. — Меня, вот, спасла… Любит вас, хоть и не сходитесь вы сейчас в некоторых вопросах. Думаю, что она такая же, какой и вы были в молодости. Так вспомните всё хорошее! Нельзя жить одной лишь чёрной местью.

— А что, понравилась тебе моя Акулинка? — Глафира Митрофановна проницательно взглянула мне в глаза. — Так вот и женись на ней. Породнимся. А детки ваши такую силу ведовскую обрести смогут… Такие задатки меж собой скрестить, а после и им подыскать подходящие пары…

— Так-так, тещенька! — произнес я, повысив голос. — Не кажется ли вам, что это уже натуральной евгеникой[2] попахивает? На скользкую дорожку ступаете, Глафира Митрофановна! Хотите нацистам уподобиться? Тогда давайте уже всех неполноценных, кто без задатка ведовского, «под нож» определять. Только помните, что кто-то может и вас в неполноценные записать…

— А ты откуда об этом знаешь? О евгенике? — Неожиданно «сделала» стойку товарищ доцент.

О! Вот как раз и для тёщеньки шикарный псевдоним нарисовался. Товарищ Доцент — звучит!

— Мать писала, — усмехнувшись, пожал я плечами.

— Что-то ты темнишь, товарищ красноармеец, — вернула мне ответную усмешку Глафира Митрофановна. — Такое ощущение, что ты не консерваторию кончал, а учебное заведение совсем другой направленности. Да и речь у тебя слишком… странная, что ль… Словечки необычные временами проскакивают… Словно наш ты… и не наш…

— О как! Так тещенька меня тоже, выходит, раскусила? Опытная стерва! И глаз наметан. Ну, так зона и лагеря — та еще школа жизни. А я ведь, действительно, человек совсем другого времени и совсем другой страны. И это, наверное, внимательному человеку бросается «в глаза».

— А давай-ка начистоту, «товарищ», — неожиданно предложила она. — Кто ты на самом деле?

— Да кабы знать, Глафира Митрофановна? — виновато развел я руками. Рассказывать, что я из будущего я ей не собирался. Легенда с амнезией есть, и я буду её придерживаться, чего бы мне это ни стоило. — Не помню же ни черта!

— А я тебе вот что скажу… — Мамашка вытащила из-под стола руку, в которой оказался зажат наган убитого полицая, и направила ствол прямо мне в лоб. — А не засланный ли ты фрицами казачок? Руки на стол! Быстро! Ферштейн, немчура?

И когда только успела вооружиться? Я ведь и заметить не успел.

— Э-э-э, мамаша, вы чего, с дуба рухнули? — возмутился я, но руки на стол положил.

С неё станется — психованная после всех жизненных невзгод. Пальнет еще. А промазать тут сложно.

— Или настойка вам в голову дала? Какой я фриц? — продолжал я заговаривать ей зубы, прикидывая как половчее выдернуть наган из её руки. — Сами подумайте: мог я сам себе такую рану нанести, чтобы к вам в доверие втереться? И двух полицаев при вас же заземлил…

— Полицаи для фрицев, что мусор, — возразила тётка, и не думая отводить от меня ствол. — Легко пришьют и не почешутся.

— Погодите, а вам-то до всего этого какое дело? Вы же пять минут назад на весь мир обижены были, — напомнил я. — Чуть не весь род людской ненавидели…

— Ты горячее с мокрым-то не путай, касатик! — злобно усмехнулась тётка, на мгновение став похожей на свою мертвую мать-ведьму в нашу первую с ней встречу. — Я хоть и мести желаю, но я — русская! И всякой погани фашисткой по моей родной земле, как у себя дома, ходить не позволю! А вот как фрицев погоним, так и для мести время появится. А пока — ни-ни!

Ага, вот оно, оказывается, как? А что, так можно было? Ненавидящая весь род человеческий дочь ведьмы, оказывается, ярая патриотка? Твою мать, да у меня сейчас разрыв всех шаблонов случился.

— А ну говори, гад, — и она большим пальцем оттянула курок, показав, что намерения у неё весьма серьёзные, — с какой целью под красноармейца рядишься? Ну? Пальну «на три»! Раз! Два…

[1] Фраза «После первого стакана не закусываю» появилась в 1959 году после выхода фильма «Судьба человека». В немецком плену главный герой отказался закусывать после первого стакана. Фильм «Судьба человека» — советская военная драма режиссёра Сергея Бондарчука (он же играет главную роль), снятая на основе одноименного рассказа Михаила Александровича Шолохова «Судьба человека» (1956 г.), премьера фильма состоялась 12 апреля 1959 года.

[2] Евге́ника — учение об улучшении человека при помощи искусственного отбора (селекции). Учение было призвано бороться с явлениями вырождения в человеческом генофонде.