Трагедии моря

Еще ребенком я страстно увлекался загадками живой природы и однажды получил в подарок от родственника набор красочных репродукций картин птиц, выполненных более века назад известным американским орнитологом Одюбоном. Это были очаровательные иллюстрации, особенно одна, которую я хорошо запомнил: странное, похожее на пингвина создание стояло на краю неприступной скалы. Из надписи под картинкой (появившейся уже после того, как Одюбона не стало), помимо названия птицы, я узнал лишь о том, что эта птица — нелетающая и что она вымерла.

Слово «вымерла» тогда мне мало что говорило, разве что это была птица, которую я никогда не увижу живой. Многие годы зловещий смысл этого слова в моем сознании был неразрывно связан с ярким образом одюбоновской бескрылой гагарки.

Поскольку бескрылая гагарка, или «копьенос», как ее называли те, кто жил в то время, стала первой жертвой человека в «Море Кровопролития», я начну с рассказа о ее судьбе, прежде чем перейду к тому, что случилось с другими морскими птицами, обитавшими в том же океане.

Затем, контраста ради, речь пойдет о птицах, которые собирались там, где океан встречается с сушей. Один их представитель — эскимосский кроншнеп — был уничтожен через сто лет после того, как ушла в небытие бескрылая гагарка. Обе истории охватывают период в целых пять веков после начала истребления европейцами пернатых Северной Америки. В четвертой главе будет рассказано о судьбе выживших родственников эскимосского кроншнепа, а в заключительной — о разной участи многих других птиц, когда-то в изобилии водившихся в северо-восточных районах Нового Света.

Глава 1 Копьенос

«Апреля 12-го дня, на 27-й день после выхода из Пула[4], измерив глубину ручным лотом, мы установили, что находимся у Ньюфаундлендской банки. Мы могли бы догадаться об этом и по другим признакам: казалось, будто сюда слетелись пернатые со всего света. Глазам было больно от постоянного мелькания прилетающих и улетающих птиц, количество которых не поддается описанию. Не много найдется на нашей Земле мест, где можно увидеть подобное проявление плодотворности божественного созидания».

Этот комментарий XVIII века выразительно передает изумление первых европейских путешественников от встречи с астрономическим числом морских птиц на подходах к северо-восточной Америке. Действительно, это был целый мир крылатых. Люрики и похожие на ласточек малые качурки; отличные ныряльщики кайры, тупики и чистики; мастера высотного парения моевки и асы высшего пилотажа буревестники, глупыши и поморники и большие белокрылые олуши — все они сливались в одну огромную массу. В шторм и штиль, днем и ночью, зимой и летом возникали на поверхности моря живые острова из океанических птиц, и само небо над ними, казалось, дрожало от взмахов бесчисленных крыльев.

Все они были прирожденными рыболовами и большую часть своей жизни проводили на море: на, над и под соленой водой, лишь ненадолго посещая берег «для продолжения рода». Океан был их общим домом. Но среди них существовала одна-един-ственная в своем роде птица, навсегда расставшаяся с воздушным простором.

Большая и элегантная, сверкающая черным глянцем верхнего и белизной нижнего оперения, она была совершенно бескрылой: ее крылья превратились в мощные, похожие на обрубки оперенные плавники, более подходящие для рыбы, чем для птицы. И в самом деле, они помогали ей разрезать водную толщу быстрее и проворнее большинства рыб. Словно торпеда, ныряла она в темную стометровую глубину и могла оставаться под водой четверть часа. Горделиво и бесстрашно плавала она, четко видимая на поверхности моря, не опасаясь врагов с воздуха.

Супружеские пары жили на бескрайних просторах Северной Атлантики, временами собираясь в многотысячные стаи, обычно там, где море изобиловало пищей. Раз в году они выбирались на сушу, чаще всего это была какая-нибудь одинокая скала или необитаемый остров, чтобы вывести своего единственного птенца. На берегу эти птицы выглядели весьма внушительно: стоя во весь рост, они были по грудь взрослому человеку. Шагая по земле, держались прямо и передвигались мелкими шажками вразвалочку, словно бывалые моряки. Чрезвычайно общительные в сезон размножения, они собирались в колонии, где от сотен тысяч примитивных гнезд было так тесно, что взрослые птицы с трудом пробирались между ними.

Многие века эта необычная птица называлась по-разному. Древние скандинавы именовали ее «гейрфугель» — птица-копье, а еще более древние баски величали ее «арпоназом» — копьеносом. Обоим названиям она обязана своему большому желобчатому клюву^{1}. Испанские и португальские путешественники называли ее «пингвином»-толстяком (pinguin), намекая на толстый слой подкожного жира. К началу XVI века большинство мореходов разных стран остановились на одном из вариантов последнего наименования: pennegouin по-французски и pingwen по-английски. Да, эта птица была первым настоящим пингвином. Однако в конце XIX века ее лишили всех первоначальных названий и она канула в вечность, именуясь по-научному… бескрылая гагарка, как значилось на бирке, прикрепленной к пыльному музейному экспонату. Но я все-таки буду называть ее именами, данными ей теми, кто жил в ее эпоху.

В далекие геологические эры, когда на берегах Европы мирно жили разрозненные группы доисторических людей, благоденствовали и копьеносы. Наскальные изображения их сохранились в пещерах Испании, а каменные изваяния — в Норвегии; кости их находили при раскопках в кухонных отбросах времен неолита на юге Европы вплоть до Средиземноморского побережья Франции. Ясно, что более 10 000 лет тому назад копьенос помог человеку выжить; в то же время хищничество наших далеких предков почти не влияло на численность и ареал копьеносов. Не влияло. Но только до тех пор, пока простой охотник не превратился в промысловика. Тогда их число мгновенно сократилось.

К 900 году н. э. мясо копьеноса уже не служило главным стимулом для убийства. Копьеноса промышляли ради жира и мягких эластичных перьев, ставших ценным товаром во многих странах Европы. С той поры люди с таким рвением начали преследовать эту птицу на побережье Европы, что к середине 1500-х годов только редкие гнездовые колонии Восточной Атлантики не были полностью истреблены. А столетием позже осталась всего одна колония — на неприступном суровом острове Сент-Килда, к западу от Гебридских островов. В 1697 году этот остров посетил некий мистер Мартин, оставивший нам сие краткое о том свидетельство:

«Гейрфаул[5] — самая крупная и величавая [морская птица] черного цвета с красным ободком вокруг глаз и большим пятном под каждым из них, с длинным уплощенным клювом; стоит, вытянувшись во весь рост, крылья ее — короткие, и она совсем не летает; кладет яйцо на голую скалу, и если его убрать, то в этом году она их уже больше не отложит… Она появляется в первых числах мая, а покидает остров в середине июня».

Незадолго до 1800 года птица покинула остров Сент-Килда в последний раз… и больше не вернулась.

А теперь давайте перенесемся мысленно в те времена, когда угроза вторжения европейцев еще не нависла зловещей тенью над Новым Светом.

Маленькая кучка людей собралась в темноте вокруг двух челнов, вытащенных на каменистый берег суши, которая в один прекрасный день будет названа Ньюфаундлендом. Они внимательно вглядываются в предрассветное небо. Постепенно светлеет, и высоко на западном небосклоне вырисовываются ниточки перистых облаков. Ничто не предвещает ветра. Люди довольно улыбаются друг другу и высокому смуглому мужчине, который в этот июньский день ведет их за собой.

Пока они преодолевают полосу прибоя, тщательно оберегая свои хрупкие суденышки от ударов о скалы, покрытые слизью бурых водорослей, за их спинами встает солнце. Едва вырисовывающаяся на морском горизонте темная полоска начинает приобретать очертания низменного архипелага. Легкий бриз покрывает воду мелкой рябью, пока челны уходят в открытое море в направлении отдаленных островов, оставляя позади себя медленно исчезающий из виду берег с редкими хижинами соплеменников на фоне темной стены леса.

В ослепительном блеске пробудившегося утра острова кажутся окутанными дымкой от мелькающих крыльев: их обитатели отправляются в море за дневным уловом. Фаланга за фалангой быстрых как стрелы кайр и буревестников устремляются ввысь, где, мерно взмахивая крыльями с черной оторочкой на концах, пролетают белоснежные олуши. Выписывая в небе причудливые узоры, носятся крачки, моевки и более крупные чайки. Кажется, что весь небосклон до самого горизонта заполнен крылатыми созданиями.

Море, по которому быстро скользят челны, также бурлит жизнью. От невысоких островов «летят» не по воздуху, а по воде бесчисленные стаи больших черно-белых гагарок.

Вот первая стая, подпрыгивая, промчалась мимо челнов. Гребцы оставили весла, а их предводитель притронулся к висящему на шее амулету — костяной пластинке, на которой вырезано изображение птицы с длинным копьеобразным клювом.

Прошла половина утра, прежде чем гребцы подошли к намеченному острову. И вот уже заволновались его многочисленные обитатели, сидящие на яйцах или воспитывающие птенцов. Вскоре с острова поднимается такое множество птиц, что кажется, будто небо затмило снежной вьюгой. Взлетевшая в воздух армада так велика, что солнце тускнеет, а море кипит от дождя падающего сверху помета.

Как только челны подходят к острову, они попадают в воронку смерча из налетевшей сверху крылатой тучи. Шум рассекающих воздух жестких крыльев и резкие крики птиц заглушают голоса людей, прыгающих через борт и вытаскивающих лодки в безопасное место на отлогих прибрежных скалах.

Люди идут вперед, согнув плечи, будто съежившись под тяжестью навалившейся сверху живой массы, сознавая, что самое тяжелое испытание еще впереди… В каких-нибудь шести-семи метрах от места высадки людей выстроились плотные, плечом к плечу, шеренги копьеносов; вот она, их армия, численностью в сотни тысяч бойцов, занявшая почти всю территорию острова около двух километров длиной. Каждая из птиц здесь высиживает одно-единственное громадное яйцо в лунке, вырытой в вонючей массе гуано, покрывшей этот древний скалистый остров. Все ближайшие к незваным гостям птицы как одна поворачиваются навстречу опасности, встав во весь рост и устрашающе вытянув вперед клюв.

Люди продвигаются осторожно, каждый держит перед собой, как пику, заостренное весло. Вожак останавливается, снова трогает свой амулет и едва различимым сквозь птичий гам голосом просит прощения за то, что он и его товарищи готовы совершить.

Внезапно весла превращаются в цепы. С первыми же глухими ударами передние ряды копьеносов дрогнули и начали отступать, тесня стоящих сзади. В возникшей давке птицы заднего ряда выталкивают своих соседей за невидимые границы их крохотных территорий. Защита собственных владений становится важнее обороны от наступающих врагов, и в плотных шеренгах возникают сумятица и хаос.

Пока часть отряда добивает три-четыре десятка ближайших птиц, остальные его члены поспешно набивают яйцами заплечные сумки из тюленьих шкур. Не проходит и десяти минут с момента высадки, как люди уже начинают отходить к вытащенным на берег лодкам, волоча за шею убитых птиц и горбясь под тяжестью набитых яйцами мешков. Быстро, словно воры, они грузят добычу в лодки и стаскивают их на воду. Каждый хватает свое весло, и, полуоглохшие от шума и полузадохнувшиеся от вони птичьего помета, они бешено гребут от острова, как будто за ними гонятся тысячи чертей. Ни один не оглядывается назад на неутихающее столпотворение на Острове Птиц.

Подобное описанному могло произойти на полуострове Порт-о-Шуа на западном берегу Ньюфаундленда в заливе Св. Лаврентия. Здесь археологи обнаружили богатые остатки аборигенных культур, существование которых в сильной степени зависело от моря.

Копьенос играл особую роль в питании аборигенов, свидетельством чему является огромное количество его костей, обнаруженных в кухонных отбросах на местах очагов бывших жилищ и даже в местах захоронений. В одной из могил нашли более двухсот нижних челюстей, в другой обнаружили кость с вырезанным на ней изображением копьеноса.

Жители Порт-о-Шуа были отнюдь не единственными людьми, чья жизнь была связана с копьеносом. Его кости находят в кухонных отбросах почти повсюду от острова Диско у северо-западной части Гренландии до Флориды на юге. Эти большие птицы снабжали яйцами и мясом обитателей западного побережья Атлантики не только летом, но и зимой. Гренландские инуиты (подобно скоттам XVII века на Гебридах) вытапливали жир копьеносов и запасали его на зиму в мешках, сделанных из надутых воздухом пищеводов тех же самых птиц. Индейцы, населявшие район от Лабрадора до Кейп-Кода, коптили или сушили мясо копьеносов, после чего оно могло сохраняться месяцами. Беотуки — последние коренные жители Ньюфаундленда — растирали высушенное содержимое яиц копьеносов в некое подобие муки и готовили из нее свои зимние пудинги.

В течение тысячелетий эта птица служила жизненно важным источником пищи для многих поколений людей, но это, видимо, не оказывало ощутимого влияния на популяции копьеносов. Древние люди, помня о будущем, не облагали птицу непосильной данью, они брали ровно столько, сколько им было нужно для пропитания. Поэтому неудивительно, что первые появившиеся здесь европейцы обнаружили колонии копьеносов по всему побережью от Лабрадора до Кейп-Кода. В ранних хрониках не было другого эпитета, кроме как «неисчислимые», для описания множества бескрылых гагарок на некоторых рыбопромысловых банках в открытом море.

…Апрельским утром 1534 года два бретонских шмака[6], из тех, что обычно использовались для лова трески в водах Terre Neuve[7], вышли из порта Сен-Мало в открытое море. Однако они не намеревались ловить рыбу; их зафрахтовал некий Жак Картье — сорокадвухлетний предприниматель с ястребиным лицом, чтобы узнать, чем можно поживиться во внутреннем море, которое французы называли La Grand Baie[8] — ныне залив Св. Лаврентия.

Эти два небольших шестидесятитонных судна успешно пересекли Западный[9] океан и открыли мыс Бонависта в северо-восточной части Ньюфаундленда. Там они натолкнулись на язык арктического пакового льда, дрейфующий на юг с Лабрадорским течением, и были вынуждены искать убежища в рыбацкой гавани Санта-Каталина. В ожидании, когда лед выпустит их из плена, моряки собрали и оснастили два рыболовных парусных барка десятиметровой длины, перевезенных через океан в разобранном виде. Как сообщает летописец этого путешествия, ветер наконец изменил направление и, отогнав льды в море, освободил проход на север вдоль побережья Ньюфаундленда:

«На 21-й день мая мы вышли из гавани… и плыли до самого Острова Птиц, который со всех сторон окружал ледяной барьер. Несмотря на это, два наших барка направились к острову, чтобы поживиться птицей, которой там было столько, что не поверишь, пока не убедишься собственными глазами; хотя сам остров не больше лиги[10] в окружности, он кажется битком набитым птицей [словно трюм корабля].

А в воздухе и на воде вокруг птиц было во сто крат больше, чем на самом острове. Некоторые из них, размером с гуся, имеют черно-белую окраску и клюв, как у баклана. Они все время держатся на воде, так как не умеют летать: у них очень маленькие, с человеческую ладонь, крылышки, с помощью которых они, впрочем, также быстро передвигаются по воде, как другие птицы летают по воздуху. Диву даешься, до чего они жирные. Мы называем их “Арponatz” и меньше чем за полчаса набиваем ими, словно камнями, оба барка; на каждом барке засолили по четыре-пять бочек мяса этих птиц, не считая тех, которых мы употребили в пищу в свежем виде».

Весной следующего года Картье совершил вторую экспедицию в залив Св. Лаврентия и вновь заходил на Остров Птиц. Об этом, дополняя первый рассказ, с не меньшим удивлением повествует другой очевидец:

«Этот остров столь изобилует птицей, что ею можно было бы загрузить все суда Франции, даже не заметив убыли. Мы увезли с собой два барка птицы, чтобы пополнить наши запасы».

Таковы первые сохранившиеся свидетельства о встречах европейцев с копьеносами в Северной Америке; очевидно, что такие встречи случались и раньше. Курс, проложенный бретонцами Картье в залив Св. Лаврентия, был знаком мореходам еще до 1505 года, и его Остров Птиц уже тогда служил им навигационным знаком на пути в залив. Остров Фанк — таково его современное название — представляет собой гранитную двенадцатиметровой высоты плиту длиной в девятьсот и шириной в четыреста с лишним метров, расположенную примерно в тридцати милях от берегов Ньюфаундленда. На древнем английском языке его название означает «ужасное зловоние». Остров Фанк лежит на проторенном пути в залив Св. Лаврентия через пролив Белл-Айл, в стороне от опасных рифов, окаймляющих материковый берег и прибрежные острова. Именно поэтому возвращавшиеся из плавания суда предпочитали заходить туда, чтобы наполнить бочки солониной из тушек копьеноса; но эта колония была далеко не единственной в районе. В сорока милях к востоку у входа в залив Бонависта лежат два острова, которые раньше также назывались островами Фанк, но теперь их стали называть Вонючими островами[11]. Примерно на таком же расстоянии к юго-западу находятся два острова-близнеца под названием «Пингвиньи». Еще несколько птичьих островов принадлежат соседнему архипелагу Уэдхэм; на одном из них местные рыбаки нашли целый склеп частично обугленных костей и посчитали их за останки убитых и перетопленных на жир «пингвинов». Северо-восточнее Ньюфаундленда имеются и другие Северные и Южные Пингвиньи острова в заливе Масгрейв и еще один Пингвиний остров — по соседству с островом Баккальё.

Колонии копьеносов заполняли, по-видимому, почти все девятитысячекилометровое побережье Ньюфаундленда. В 1536 году его южный берег посетила одна английская экспедиция. Вот что говорится о ней в сокращенной выписке из «Главных путешествий… английских подданных» Ричарда Хэклюта[12]:

«Некий капитан Хор из Лондона уговаривал разных джентльменов сопровождать его в морской экспедиции по исследованию северо-восточных районов Америки, причем делал это так убедительно, что многие охотно составили ему компанию в этом предприятии.

После выхода в море они проплавали больше двух месяцев, пока не прибыли в [район острова] Кейп-Бретон. Оттуда, следуя курсом на северо-восток, они добрались до Пингвиньего острова, где обнаружили множество больших, размером с гуся, бело-серых птиц, а также бесчисленное количество их яиц. Они загнали большое число птиц в свои лодки и прихватили много яиц. Разделав тушки [птиц], они съели их, найдя мясо вкусным и питательным».

Остров, на котором побывал Хор, находится в пятнадцати милях от мыса Кейп-ла-Хьюн центральной части южного берега Ньюфаундленда. Первооткрывателями этого острова были португальцы, которые и дали ему сохранившееся до нашего времени название «Пингвиний». Как и в случае с островом Фанк на северо-западном побережье Ньюфаундленда, этот Пингвиний остров служил удобной стоянкой для судов, возвращавшихся из Европы в залив Св. Лаврентия южным путем[13]. Здесь можно было наполнять тушками копьеносов бочонки из-под солонины.

Третья известная колония птиц существовала на островах в самом заливе Св. Лаврентия, которые Картье посетил в 1534 году.

«Мы подошли… к двум островам… отвесным как стена, и невозможно было взобраться наверх. Они, словно поле травой, были покрыты живым птичьим ковром… Мы высадились на южном берегу острова поменьше размером и убили там больше тысячи кайр и копьеносов, из коих взяли на борт барка столько, сколько нам было нужно. Вообще-то можно было бы в течение часа нагрузить битой птицей тридцать таких барков».

Эти две возвышающиеся над морем скалы с плоскими, но почти недоступными вершинами лежат в заливе Св. Лаврентия примерно в десяти милях северо-восточнее островов Магдален. Во времена Картье они именовались островами Марго[14] ввиду огромных стай олушей, гнездившихся на их высоких вершинах. Копьеносы выбрали себе место для гнезд на меньшем по величине острове, окруженном широкими барами, выступавшими из воды над уровнем штормового нагона.

Кроме важного навигационного знака, острова Марго (ныне Бэрд-Рокс[15]) служили удобным «базаром морской дичи», где проходящие суда могли пополнять запасы мяса и яиц. Но они были лишь частью многих окрестных островов, приютивших птичьи колонии. Несколько птичьих колоний, по-видимому, находились на пустынных в то время островах Магдален. О плотности популяций можно судить хотя бы по тому факту, что одной из них, несмотря на ежегодные нападения, удалось выжить в течение ста с лишним лет на очень небольшом незащищенном островке группы Бэрд-Рокс. Самюэль де Шамплейн[16], посетивший его в 1620 году, обнаружил там «такое количество птиц, что их можно было убивать палкой». А уже в конце 1600-х годов Шарлевуа отмечал, что на островах нашли убежище «многие дикие птицы, которые не умеют летать».

Установить местонахождение колоний копьеносов в других районах северо-восточного побережья — задача трудная, однако ее решению способствует тот очевидный факт, что большие птицы никогда не выходят на берег и даже редко приближаются к нему, если не считать четырех-шести недель весны или начала лета, когда они откладывают яйца и высиживают птенцов. Следовательно, когда мы наталкиваемся на подходящий в других отношениях остров под названием, похожим на «Пингвиний», то это уже дает нам серьезное основание полагать, что в свое время на нем существовала гнездовая колония копьеносов.

Есть и другие соображения.

В районах гнездовий, очевидно, не обитали такие крупные хищники, как волки или медведи, а также и люди; впрочем, изредка совершавшиеся набеги кого-то из них (а нам известно, что как индейцы, так и белые медведи бывали на острове Фанк), вероятно, не приносили большого вреда колониям, насчитывавшим сотни тысяч птиц. Млекопитающие помельче, например лисица и норка, представляли значительно меньшую опасность для птицы величиной с гуся, да еще и вооруженной большим грозным клювом.

Конечно, места гнездовий должны быть достаточно удобными для птиц, которые не могут летать, однако для этого пологие спуски к воде необязательны. Антарктические пингвины, например, могут выскакивать из воды со скоростью, необходимой, чтобы преодолеть трехметровую высоту от подошвы припая и спокойно приземлиться на верхнем уступе. Требуется только достаточно ровная и свободная от густой растительности площадка. Поскольку бескрылые птицы были вынуждены плыть, а не лететь туда, куда им было нужно, они предпочитали места гнездовий, не очень удаленные от мест добычи рыбы; взрослые птицы в таких случаях не тратили слишком много времени и сил на поиски пищи для своих малышей.

И конечно, последнее: бескрылые гагарки подвергались нападениям местных жителей только на гнездовьях; поэтому любое количество птичьих костей, найденных в местах обитания человека, можно считать верным признаком достаточно близкого расположения колонии.

Копьеносы, вероятно, не находили Атлантическое побережье Лабрадора удобным местом для гнездовий, ибо летом там громоздились паковые льды. В то же время заливы на севере Ньюфаундленда были идеальными для размещения порой весьма многочисленных колоний (их число могло доходить до двух десятков).

В районах западного побережья Ньюфаундленда их колонии находились, по-видимому, на острове Ларк, островах Стэаринг неподалеку от Кау-Хед, на острове Грегори в заливе Бей-оф-Айленд (там, где выступающий в море мыс и глубоководная бухта именуются «Пингвиньими»), острове Грин близ Флауэрс-Коув, острове Шэг у входа в Порт-Бей и на островах залива Сент-Джонс.

Острова вдоль южного побережья Ньюфаундленда были буквально усеяны колониями копьеносов, включая Вирджин-Рок в заливе Пласен-шия (где, по дошедшим до нас сведениям, французские рыбаки и солдаты в XVII веке запасались мясом и яйцами этих птиц), остров Грин близ острова Сен-Пьер и остров Микелон, которые, согласно преданию, служили прибежищем для нескольких «пингвинов» до самого конца XVIII века, остров Бэрд у входа в залив Форчен, уже упоминавшийся нами Пингвиний остров и, наконец, группу островов Рамеа, где, как мне рассказывал один старый индеец-метис с соседнего острова Бергео, последние «пингвины» были убиты на острове Оффер-Рок после ухода его предков из племени микмак с Кейп-Бретона на Ньюфаундленд, что могло иметь место где-то около 1750 года.

Северный берег залива Св. Лаврентия был для морских птиц исключительно удобной территорией; когда-то его многочисленные прибрежные острова служили пристанищем для многих десятков птичьих колоний и гнездовий. Точное число заселенных копьеносами островов установить невозможно, однако к концу XVI века эти большие бескрылые птицы были, по-видимому, уже перебиты на большинстве островов баскскими китобоями, для которых истребление копьеносов было всего лишь незначительным попутным кровопролитием.

В южной части залива Св. Лаврентия, за исключением острова Бонавантюр, мало мест, пригодных для гнездования морских птиц. В 1593 году английское судно «Мэриголд» наткнулось на «пингвинов» в сезон размножения на острове Кейп-Бретон; сведения о встречах такого рода все еще поступали из этого района в 1750 году. Среди индейцев племени микмак с Кейп-Бретона ходило предание о том, что их предки привозили копьеносов и их яйца на остров Сен-Поль в проливе Кабота с неизвестного острова в бухте Чедабукто, а также с острова Си-Вулф.

Возможно, что вдоль Атлантического побережья Новой Шотландии птичьих колоний было сравнительно немного, поскольку там было меньше удобных мест для гнездовий. Однако сам факт их существования подтверждается тем, что еще в 1758 году местные индейцы продолжали поставлять «пингвинов» колонистам в Галифакс.

Отличные места для колоний копьеносов имелись в районе южной оконечности Новой Шотландии и лежащих напротив берегов провинции Нью-Брансуик у входа в залив Фанди. Когда Шамплейн в начале лета 1604 года посетил Тускетские острова, он обнаружил там массу гнездящихся птиц, которых его люди убивали палками. Он называл их «tangeux». По мнению некоторых орнитологов, под tangeux подразумевались олуши; впрочем, уже из первых страниц его отчета ясно, что Шамплейн описал не что иное, как колонию олушей на высоком острове, расположенном в одиннадцати милях севернее Тускетских островов, который ныне зовется Ганнет-Рок[17]. Шамплейн называет этих птиц «margos» («margeux»), что и является французским наименованием олушей. Возможно, что острова Нодди и Девилс-Лимб к югу от Тус-кетских островов также были местом обитания колоний копьеносов, как и остров Мачайас-Сил и по крайней мере часть островов группы Гран-Манан.

В ранних отчетах упоминаются значительные скопления копьеносов еще южнее — вдоль побережья залива Мэн. Однако некоторые современные специалисты считают, что все эти сообщения о птичьих колониях в действительности относятся к перелетным птицам, которые гнездились в какой-нибудь более северной колонии, например на острове Фанк. А то, что многих птиц видели и убивали в сезон гнездования, они объясняют тем, что это были неполовозрелые или негнездящиеся перелетные птицы.

Однако, когда в 1603 году капитан Джордж Уэймут сошел на берег небольшого острова у входа в залив Мусконгус (штат Мэн), он был просто поражен, увидев «очень большую, крупнее гусиной, яичную скорлупу». Вполне возможно, что это были яйца копьеноса (одни из самых крупных яиц, откладываемых птицами Северной Америки), которые индейцы собирали на гнездовьях островов Монхиган или Манана, расположенных милях в десяти от берегов залива, так же как беотуки собирали яйца на острове Фанк.

Один английский матрос по имени Дэвид Ингрем был высажен в 1568 году на необитаемый берег Мексиканского залива и прошел пешком до Новой Шотландии. Он рассказывал о встрече с незнакомой ему птицей, «внешностью и размером напоминающей гуся, с неоперившимися крылышками и не умеющей летать. Вы Можете гнать птиц перед собой, как овец». Этот образ вполне подходит к копьеносам и их поведению в колонии. Описывая свое путешествие в Новую Англию[18] примерно в 1670 году, Джосселин упоминает о некоей «утице» — нескладно скроенной птице, не имеющей длинных перьев в крыльях и потому не летающей». Единственной бескрылой птицей, с которой столкнулся Джосселин, мог быть копьенос, и слово «утица» удачно изображает его походку на суше, а поскольку копьеносы никогда не выходили на берег, кроме как для гнездования, я считаю этот факт серьезным указанием на былое существование колоний копьеносов на побережье Новой Англии. Одюбон вспоминал слова одного старого охотника из района Бостона о том, что в годы его юности бескрылые гагарки еще водились на острове Наханта и других близлежащих островах.

Находки костей копьеносов при раскопках очагов древних индейцев на побережье Новой Англии и южнее вплоть до Флориды говорят О ТОМ, что эти птицы когда-то встречались гораздо южнее той области распространения, которая приписывается им многими биологами.

Колонии морских птиц имели огромное значение для моряков, участвовавших в переходах через Атлантический океан. Этих людей считали способными выжить в условиях изнурительного труда и скудного питания, состоявшего главным образом из солонины и сухарей. Мясо выдавалось, как правило, в виде постной и жилистой говядины или конины, а вместо хлеба они получали твердые как камень и обычно изъеденные долгоносиком галеты. Но даже этих основных, почти несъедобных продуктов питания подчас не хватало из-за скупости судовладельцев, полагавших, что матрос вполне может прокормиться за счет «воздуха и воды». Считалось обычным делом снабжать суда солониной в количестве, достаточном лишь на рейс в одном направлении, предоставляя измученным полуголодным людям по прибытии на место самостоятельно добывать себе пищу. Кроме рыбы (большинство видов рыб при постоянном употреблении их в пищу вызывает в холодных широтах хроническое недоедание из-за низкого содержания в них жира), наиболее доступным источником питания были птицы в период гнездования.

Первоначально колонии на прибрежных островах и скалах насчитывали не меньше десятка видов морских птиц. Большинство из них хорошо летали и могли гнездиться (и нередко гнездились) на труднодоступных уступах скал и береговых обрывах. К тому же взрослые птицы при вторжении пришельцев обычно взлетали в воздух, и поэтому их редко удавалось добывать в количестве, оправдывающем расход дроби и пороха. Вот почему основными жертвами хищных европейцев оказались самые доступные виды. Особенно им приглянулся копьенос своей большой, жирной и мясистой тушкой. Яйцам копьеноса также отдавалось предпочтение не только из-за большого размера (с человеческую ладонь), но и потому, что их легко было собирать. Несомненно одно: пока копьенос продолжал существовать, он был «лучшим товаром на прилавке».

Сообщения Картье и его современников дают нам некоторое представление о масштабах ущерба, нанесенного колониям копьеносов. Десятиметровые рыболовные барки Картье были рассчитаны на перевозку примерно четырех тонн груза, поэтому при весе взрослого копьеноса 5,5–7,0 килограмма каждый барк с полной нагрузкой мог перевозить до 650 птиц. Груз двух таких барков мог бы с трудом разместиться в трюме шестидесятитонного судна, и, как говорят, именно таким количеством птицы и загружались суда. В то же время некоторые плававшие в этих водах суда басков имели водоизмещение до 600 тонн и могли спокойно вместить в себя несколько тысяч тушек копьеносов, что вполне достаточно для пропитания матросов в течение всего летнего сезона, а может быть даже, и обратного рейса к своим берегам.

В 1570-х годах капитан Антони Паркхёрст писал: «На острове, называемом Пингвиний, мы можем загонять их по доске на судно, пока оно не наполнится до отказа… На каждой птице мяса больше, чем на гусе. Французы, которые рыбачат в районе Большого залива, берут из дома лишь небольшой запас мяса и все время питаются этой птицей».

Через несколько лет Эдвард Хейс, капитан одного из судов сэра Хамфри Гильберта[19], писал об «острове, называемом Пингвиний [из-за] дикой птицы, размножающейся там в невероятных количествах и не умеющей летать… которую французы добывают без труда для засолки в бочки».

Около 1600 года Ричард Уитбурн отмечал: «Эти пингвины больше, чем гуси и… размножаются на каком-нибудь плоском острове в таких количествах, что люди сгоняют их оттуда на борт своих судов сотнями за раз, как будто господь бог нарочно создал это совершенно беззащитное несчастное существо для пропитания человека».

Мысль о том, что бог сотворил все живые существа на потребу людям, принадлежала, разумеется, не одному Уитбурну. Она имеет глубокие корни в иудейско-христианской философии и продолжает питать одно из главных рационалистических объяснений массового уничтожения людьми других представителей животного мира.

Оправданно или нет, массовое опустошение колоний копьеносов в Новом Свете продолжалось с невероятной быстротой. Птицы служили основной пищей как рыбакам, так и поселенцам. В своих записках по поводу пребывания французов в этом регионе примерно в 1615 году Лескарбо сообщает нам, что «наибольшую добычу [люди] привозят с некоторых островов, где утки, олуши, тупики, чайки, бакланы и другие птицы водятся в таком множестве, что невольно удивляешься их изобилию [и] для многих оно кажется почти невероятным… мы заходили на такие острова [близ Кансо], где в течение четверти часа доверху загружали птицей наш барказ. Нужно было только молотить их палками, пока хватало сил». В 1705 году в своем описании северного берега залива Св. Лаврентия Куртеманш сообщал о птичьих колониях, где «они целый месяц убивали птиц в немыслимых количествах обитыми железом дубинками».

По мере того как в начале XVIII века ружья и порох становились все дешевле и доступнее, истребление копьеносов приобрело новый размах, о чем свидетельствует такая запись, сделанная на острове Кейп-Бретон примерно в 1750 году: «Весной великое множество птиц летит к местам кладки на птичьих островах. Во время этой чудовищно-кровавой бойни мы ежедневно делаем до тысячи выстрелов».

С каждым новым столетием росли масштабы опустошения, причиненного «охотой» на взрослых птиц, как на подлете к гнездовьям и вылете с них, так и на самих гнездовьях. Уже в 1900 году охотники за один день настреливали с плоскодонок на северном побережье залива Св. Лаврентия «по полбарказа птицы, что означало около четырех-пяти сотен гаг, турпанов, буревестников, чаек и т. п.».

Помимо уничтожения взрослых особей и части подросшего молодняка, что уже было достаточно страшным злом для морских птиц, охотники продолжали грабить и их гнездовья, забирая оттуда яйца. Начался этот грабеж в относительно небольших размерах с нерегулярных посещений птичьих колоний судовыми командами и рыбаками с целью добыть себе пропитание. Примерно в 1620 году Джон Мэйсон писал о жизни на Ньюфаундленде: «Морская дичь — это белые и серые чайки, пингвины, атлантические чистики, полярные чайки, тупики и прочие виды птиц… [и] все они щедро одаряют нас своими яйцами, такими же вкусными, как индюшачьи или куриные; запасы яиц на острове непрерывно пополняются».

Обстановка начала меняться с наступлением XVIII века: к этому времени быстрый рост населения на Атлантическом побережье стимулировал создание товарного рынка для многих «продуктов» суши и моря, включая… яйца морских птиц. Сбор яиц на продажу стал теперь прибыльным делом, и профессиональные сборщики прочесывали берега, обирая каждое обнаруженное ими гнездовье. Примерно к 1780 году американские сборщики яиц до такой степени разорили колонии птичьих островов восточного побережья Соединенных Штатов, что они уже не могли больше удовлетворять растущий спрос на яйца в таких городах, как Бостон и Нью-Йорк. В результате прибыльный экспорт яиц морских птиц перешел в руки дельцов из северных британских колоний.

Как и следовало ожидать, копьенос оказался главной жертвой в те далекие времена, когда он еще водился в изобилии. Аарон Томас оставил нам следующее краткое описание сбора пингвиньих яиц в районе Ньюфаундленда:

«Если вы отправляетесь за яйцами на остров Фанк и хотите наверняка заполучить их свежими, придерживайтесь следующего правила: вы сгоняете с места, убиваете и сгребаете несчастных пингвинов в кучу. Затем вы сгребаете в кучу все их яйца так же, как вы это делаете с опавшими яблоками в вашем саду… эти яйца, пролежавшие какое-то время, уже несвежие и непригодные, однако, очистив от них участок земли… вы покидаете его на день-другой… а вернувшись после этого на прежнее место, находите там много яиц, наверняка свежих!»

Если, как утверждали на острове Сент-Килда, самка копьеноса откладывает всего лишь одно-единственное яйцо и в тот год, когда оно было уничтожено, кладки больше не происходит, то нетрудно себе представить результат подобного массового опустошения.

Один английский капитан, изучавший промысел яиц в районе Ньюфаундленда, сообщал в своем рапорте: «Отряды отправляются [на острова Фанк] на добычу яиц и пера. Раньше этот промысел приносил порядочный доход, однако в последнее время в результате кампании истребления эти доходы здорово сократились. Впрочем, говорят, что на каком-то судне за один рейс выручили чистыми двести фунтов стерлингов».

Постскриптумом к этому звучит еще одно сообщение, сделанное Уильямом Палмером после посещения острова Фанк в 1887 году:

«Какое же множество птиц должно было обитать на этом пустынном острове в прежние годы, когда он, вне сомнения, кишмя кишел бескрылыми гагарками, кайрами, гагарками, тупиками, полярными крачками и олушами и ничто не нарушало их безмятежного существования, разве что случайные набеги ныне исчезнувших индейцев с Ньюфаундленда. Но как?все изменилось после того, как его начали грабить белые рыбаки; сегодня, если не считать полярных крачек и тупиков, остров кажется необитаемым. [Если] раньше здесь за один раз набирали по шестнадцать бочек яиц кайр и гагарок для отправки в Сент-Джонс[20], то мы не увидели и дюжины яиц».

Именно Джону Джеймсу Одюбону мы обязаны наиболее ярким описанием «яичного» бизнеса. В июне 1833 года Одюбон посетил Новую Шотландию, где он встретил компанию сборщиков, которые, собрав что-то около сорока тысяч яиц морских птиц, продавали их перекупщику в Галифаксе по двадцать пять центов за дюжину. Несколькими днями позже во время визита на один из птичьих островов он встретил там двух сборщиков, которые «набрали восемьсот дюжин яиц кайр, а всего наметили собрать две тысячи дюжин… Множество разбитых яиц распространяли по всему острову невыносимое зловоние». Однако лишь в 1840 году, когда Одюбон провел несколько недель на северном побережье залива Св. Лаврентия, он до конца ощутил весь ужас этого омерзительного бизнеса. Ниже приводится его отчет в сокращенном варианте:

«Заветное желание сборщиков — разорить каждое гнездо, неважно где, и невзирая ни на какой риск. Они налетают, словно чума, на пернатое племя, утоляя свою звериную склонность к уничтожению несчастных тварей, уже после того, как они их ограбили. Но я не мог полностью верить рассказам об этих ужасах, пока не увидел их собственными глазами.

Их судно — жалкая развалюха, из ее трюма, как из склепа, разносится тлетворное зловоние. Команда, насчитывающая восемь человек, спускает за борт шлюпку и рассаживается в ней, каждый держит в руках ружье старого образца. Один матрос гребет к острову, веками служившему мириадам птиц местом рождения. При приближении подлых ворюг птицы тучей взлетают со скалы и, заполняя все окружающее пространство, с громкими криками носятся над головами своих недругов.

Слышатся звуки выстрелов нескольких мушкетов, заряженных крупной дробью, и вот уже тяжело падают на скалу и в воду убитые и раненые птицы. Остальные в паническом страхе мечутся над врагами, которые между тем высаживаются на берег и с выражением ликования на лице устремляются вперед. Вы только посмотрите на них! Продвигаясь вперед, они давят птенцов в скорлупе и топчут каждое яйцо на своем пути. И когда они наконец убираются с острова, там не остается ни одного целого яйца.

Вернувшись на свою мерзкую посудину, они гребут к находящемуся в нескольких милях отсюда соседнему острову. По прибытии туда повторяется та же картина: они беспощадно давят все попадающиеся под ноги яйца. Так они бродят по островам в течение недели, пока не дойдут до последнего гнездовья на берегу. Затем отправляются в обратный путь, заходя по дороге на каждый остров подряд и забирая свежие яйца, отложенные после их предыдущего визита.

На барке, до половины загруженном свежими яйцами, они направляются к главному острову — месту их первой высадки. Но что это? — они застают там бесцеремонно хозяйничающих чужаков. Охваченные яростью, они бросаются на непрошеных собирателей яиц. Первым вопросом звучит мушкетный залп, в ответ раздается встречный. Одного из членов команды уносят на лодку с пробитым черепом, другой ковыляет, получив заряд дроби в ногу, третий щупает, сколько зубов у него вылетело через продырявленную щеку. Однако в конце концов ссора улажена и предстоит дележ награбленного добра.

Эти люди также собирают весь попадающийся на их пути гагачий пух, но им и этого кажется мало: они безрассудно уничтожают вообще всех подвернувшихся под руку птиц. С особым пристрастием ищут яйца чаек, чистиков, кайр и уток; ради перьев безжалостно убивают тупиков и других птиц: Они так настойчиво и упорно занимаются своим ремеслом, что все виды птиц [в большинстве своем] уже покинули родные гнездовья. Подобная война на уничтожение не может продолжаться вечно».

Массовое истребление птиц продолжалось, не утихая, пока на всем побережье от Лабрадора до Флориды не осталось (вернее — почти не осталось) лишь несколько доступных для людей гнездовий морских птиц. В 1919 году доктор Артур Бент так резюмировал результаты этого варварского опустошения в своем монументальном труде «Жизненный цикл птиц Северной Америки»:

«Их самые жестокие враги, вне всякого сомнения, — это люди, веками убивавшие их в огромных количествах и безжалостно кравшие их яйца, пока птицы не были практически полностью истреблены».

Не довольствуясь возраставшим с неимоверной скоростью истреблением взрослых копьеносов и уничтожением множества их яиц ради «прокорма человека», европейские пришельцы быстро придумали новые способы практического использования этих птиц.

К началу второй половины XVI века спрос на животный жир значительно опережал предложение и цена на ворвань была высокой[21]. К несчастью для копьеноса, толстый слой подкожного жира, спасавший его от холода в водах Северной Атлантики, легко перетапливался в первосортное животное масло. Баски, вероятно, первыми воспользовались возможностью пополнить свои барыши от массового китобойного промысла в водах Нового Света; впрочем, получение ворвани очень быстро стало побочным промыслом для рыбаков и китобоев многих других стран.

К 1600 году производство ворвани стало обычным делом в большинстве рыбных портов. Ее вытапливали всюду, где рыбаки имели время и возможность случайно раздобыть какую-нибудь пригодную для этого живность. Так пришел черед тюленей, моржей, китов, морских свиней… и морских птиц. Главной мишенью в племени морских птиц были и оставались до конца своих дней копьеносы, славившиеся своей величиной, большим содержанием жира и доступностью.

Примерно в 1630 году, как поведал нам Николя Дени, французские суда, промышлявшие треску, нередко увозили по десять-двенадцать больших бочек «пингвиньей» ворвани. Для производства такого количества ворвани требовались тысячи тушек копьеносов, и, очевидно, оно было отнюдь не мелким побочным промыслом. С не меньшим размахом вытапливали ворвань английские, испанские и португальские ловцы трески, также интенсивно истреблявшие птиц ради получения жира, причем некоторые из них специально совершали рейсы на обособленные гнездовья в сезон размножения копьеносов и устанавливали там временные выварочные котлы. Они могли вытапливать ворвань даже на совершенно лишенных растительности скалах, поддерживая огонь шкурками и тушами убитых птиц, лишенных жирового слоя. Находились и такие лихие и безжалостные «маслоделы», которые использовали в качестве топлива всю птицу целиком, утверждает Аарон Томас в своем описании острова Фанк конца XVIII века:

«Все время, пока вы живете на острове, вы постоянно совершаете ужасные жестокости, ибо вы не только сдираете шкуру с живых [пингвинов], но вы также заживо сжигаете их… Вы устанавливаете котел и разводите под ним костер из самих несчастных пингвинов».

Вытапливание ворвани из тушек не исчерпывало способов, с помощью которых европейцы извлекали дополнительные выгоды из истребления популяций морских птиц. Хотя массовый летний ход мелкой стайной рыбы — сельди, мойвы, макрели, — а также кальмара снабжал рыбаков необходимой наживкой, однако случались нарушения в периодичности ходов и «подходов» рыбных косяков к берегам. И прибрежные рыбаки вскоре нашли способ восполнять временный дефицит наживки, особенно ощутимый в июне-июле. Высадившиеся на берег рыбаки прочесывали птичьи острова, уничтожая и взрослых птиц, и молодняк. После этого тушки птиц раздирались на куски, использовавшиеся в качестве приманки для лова трески, которую в те времена ловили в основном на уду.

В дни своего процветания «пингвины» чаще других птиц шли на наживку, что в дополнение к истреблению их ради мяса и жира привело к неизбежному результату. Ни один вид, каким бы многочисленным он ни был вначале, не смог бы выдержать бесконечное кровавое избиение. К середине 1700-х годов уцелела лишь горстка поредевших и уже находящихся в осаде колоний. И в это время их постигло новое бедствие.

В последнюю половину XVIII века предприимчивые дельцы, большей частью из Новой Англии, воспользовались растущим спросом на перо и пух в Америке и в Европе для изготовления постельных принадлежностей и обивки мебели. Каждую весну множество шхун, некоторые даже с юга, из Чесапикского залива, прибывали к берегам Ньюфаундленда и залива Св. Лаврентия с целью грабежа гнездовий морских птиц на островных колониях. Сначала грабители набросились на гаг, однако, помимо сбора пуха, которым были выстланы гагачьи гнезда, они также отстреливали и ловили сетями бессчетные тысячи взрослых птиц. Подобная жестокость привела к тому, что вскоре от ранее казавшихся неистощимыми гагачьих стай остались буквально «рожки да ножки». Затем настал черед гнездовий других морских птиц, включая последние оставшиеся колонии копьеносов.

В 1775 году власти Ньюфаундленда обратились к Великобритании с петицией о прекращении резни: «К северной части нашего острова прилегают многочисленные острова, где в изобилии водятся птицы, весьма полезные местным жителям зимой — для пропитания и летом — для заготовки наживки для рыбной ловли… их [эти жители] теперь почти совсем лишились, поскольку большая часть птиц была за несколько лет уничтожена командами судов, которые убивают их в сезон размножения ради перьев, используемых ими как предмет торговли… мы просим положить этому конец, разрешив добычу птиц только для еды и наживки».

Десятилетием позже колонист Джордж Картрайт занес в свой дневник следующие пророческие строки: «С острова Фанк пришло судно с грузом птицы, главным образом пингвинов… Каждое лето [там] плодятся бесчисленные стаи морских птиц, что приносит огромную пользу местным жителям, которые плавают туда, чтобы загрузить свои лодки птицей и яйцами… однако в последние годы для команд нескольких судов вошло в привычку жить на острове все лето с единственной целью убивать птиц ради их перьев; они причинили невиданное разорение. Если этой практике не будет положен скорый конец, то все птичье потомство будет сведено на нет, особенно пингвины, ибо сейчас это единственный остров, оставшийся у них для размножения; что касается всех других островов близ берегов Ньюфаундленда, то их грабят постоянно». (Курсив мой.)

Возмущение коммерческой аристократии Ньюфаундленда не было бескорыстным. Это видно из замечания преподобного Филипа Токе, который незадолго до 1800 года писал о том, что «пингвины» «в изобилии водились на острове Фанк, [где] их убивали в невероятных количествах… Целые кучи их сжигали вместо топлива… которого на острове не было. [До разорения, вызванного торговлей пером], купцы с Бонависты продавали беднякам эту птицу центнерами»[22].

Особенно мрачное описание действительности оставил нам Аарон Томас:

«На расстоянии нескольких лиг от северного берега лежат острова Фого, Вонючий и Фанк. Обычно их вместе называют островами Фанк за зловонный запах, бьющий в нос при высадке на любой из них. Я буду говорить только об одном острове Фанк, но мои наблюдения равным образом годятся и для других островов этой группы.

Остров Фанк представляет собой пустынное место, населенное только пингвинами и другой птицей, которой здесь столько, что просто не верится. Как только вы ступили ногой на берег, вас окружают тысячи птиц, они путаются у вас под ногами и настолько ленивы, что даже не пытаются уйти с вашей дороги.

Если вы пришли за пером, то вам нет нужды их убивать, надо просто схватить птицу в руки и выщипать у нее перья получше. После этого вы оставляете несчастную птицу на произвол судьбы, полуголую, с разодранной кожей — пусть себе не спеша издыхает. Не очень гуманный способ, но такова общепринятая практика.

Я получил от одного человека из Сент-Джонса следующую информацию: «Лет двадцать назад я совершил два рейса на остров Фанк, когда подобный промысел считался законным.

За эти рейсы мы с моим компаньоном собрали полтонны перьев и столько яиц, что выручили за них в Сент-Джонсе целых тридцать фунтов!

Теперь, — продолжал Аарон Томас, — сдирать кожу с птиц и собирать яйца на острове Фанк запрещено, а забивать птицу можно только для наживки, на которую ловят рыбу. [Но] года три назад несколько человек попались на запрещенном грабеже, их привезли в Сент-Джонс и там выпороли плетьми. Тем не менее я слышал, что с этих островов [еще] вывозят ежегодно значительное количество пера».

В это время стали раздаваться и другие жалобы по поводу уничтожения «пингвинов». Дело в том, что эти поразительной внешности птицы в течение почти трех столетий служили возвращающимся из плавания морякам безошибочным указателем прибытия на Большую Ньюфаундлендскую банку и, следовательно, близости материка, чьи небезопасные для мореплавателей берега часто скрыты за непроницаемой пеленой тумана. Издавна в «Путевые карты и лоции», которыми пользовались при пересечении Атлантики в западном направлении, вносился тот или иной вариант следующей выписки из «Английского Лоцмана»:

«Вы можете узнать, что находитесь на Большой банке, по огромному количеству птиц, особенно и прежде всего «пингвинов», ибо в отличие от других птиц они никогда не покидают Банку». Но уже к 1792 году сэр Ричард Бонникастл сообщал английским властям о том, что «этот верный навигационный указатель теперь совершенно исчез в результате безрассудной торговли яйцами и перьями». Двумя годами позже лондонский министр по делам колоний запретил наконец уничтожать «пингвинов» для торговли пером, ибо «они дают пищу и наживку и предупреждают суда о приближении к земле».

Помимо того что этот запрет пришел слишком поздно, его фактически проигнорировали на Ньюфаундленде, где местные купцы давно решили, что если уж им не удалось заставить янки отказаться от выгодного бизнеса, то наилучшим выходом будет самим участвовать в нем. В результате к 1802 году на пустынном острове, именуемом Фанк, была уничтожена последняя колония «пингвинов» в Северной Америке.

Если нашим предкам потребовалось больше тысячи лет, чтобы разделаться с копьеносами в европейских водах, то современному человеку для уничтожения их в Новом Свете хватило и трехсот. И хотя это была безусловная победа в нашей непрекращающейся войне с остальным животным миром, виновникам торжества, как и нам, их наследникам, как-то неловко ставить ее себе в заслугу.

Едва последние североамериканские копьеносы были отправлены в небытие вслед за своими европейскими собратьями, как тут же их. исчезновению было дано привычное объяснение: дескать, эти пугливые от природы птицы должны были «выбирать себе другие места», редко посещаемые людьми. Некоторые апологеты утверждали даже, что эти птицы извечно обитали в высоких арктических широтах. Так, один американский орнитолог писал в 1824 году:

«Бескрылая гагарка, или северный пингвин, волей случая или инстинкта обитает только в самых высоких широтах земного шара, оказываясь среди ужасов покрытого вечным льдом региона, где ее обычно можно видеть на дрейфующих ледяных полях студеного океана».

Когда же ни одному исследователю Арктики не удалось встретить в «студеном океане» ни малейшего следа копьеносов, живых или мертвых, была предпринята совсем уже удивительная попытка похоронить саму память об этой птице. Было высказано предположение, что «птица, известная в истории под именем бескрылой гагарки, по всей вероятности, — мифическое создание, выдуманное безграмотными матросами и рыбаками». В качестве дополнительного доказательства фиктивности ее существования сообщалось об обнаружении поддельных яиц, сделанных из гипса, и чучел, склеенных, как оказалось, из шкур разных видов морских птиц. Подделки предназначались для продажи легковерным коллекционерам.

Этому интуитивному побуждению выкинуть копьеноса из истории, а заодно и освободиться от угрызений совести помешало открытие в конце XIX века на острове Фанк множества «пингвиньих» клювов и костей и даже нескольких тушек, частично сохранившихся в гуано. Когда эти останки доставили в Европу, они произвели сенсацию в научном мире, представители которого, желая их приобрести, бешено конкурировали друг с другом на торгах. Как сообщалось в одной из публикаций того времени, «большое количество останков, собранных профессором Мильне на острове Фанк, было закуплено многими музеями и частными коллекционерами, что помогло им удовлетворить насущную потребность пополнить свои коллекции».

«Потребностью» называлась страсть к стяжательству, охватившая немало состоятельных людей XIX века, для которых древности естественной истории были все равно что картины Моне или Гогена для ценителей современного искусства. Целые состояния тратились на поиски по всему миру редких экземпляров. Развернулась острая конкурентная борьба во имя науки и просвещения; она-то и явилась последней причиной уничтожения десятков и сотен видов животных, которым и так уже грозило вымирание. Этот «бизнес» продолжается — с аналогичными результатами — ив наши дни с участием неразборчивых в средствах зоопарков и музеев естественной истории.

Безусловное признание того, что бескрылая гагарка — никакой не миф, а существо из плоти и крови, которое когда-то, [и не так давно], было живым организмом, вновь поставило вопрос о том, как и почему она исчезла. Большинство авторитетов продолжали утверждать, что человек тут ни при чем, но были и несогласные с этим мнением. К числу последних принадлежал выдающийся датский ученый, профессор Я. Стинструп, который в 1855 году заявил о том, что «исчезновение гейрфугеля не должно рассматриваться как миграция и еще меньше — как естественное вымирание, но как следствие истребления его людьми — главными виновниками опустошения».

Впрочем, свое честное признание горькой истины добрый профессор постарался подсластить такой вот оговоркой: «Тем не менее эта исчезнувшая птица помогла добиться более высокой цели, способствуя в течение долгого времени процветанию рыбного промысла на Ньюфаундлендских банках». Вряд ли можно было найти ей более достойное предназначение! Несомненно, что подобные аргументы все еще находят поддержку у тех, кто считает, что гибель любого животного или вида животных ради удовлетворения человеческих потребностей не только оправданна, но даже имеет оттенок благодеяния.

Хотя вскоре после 1800 года копьенос как будто навсегда исчез из поля зрения человека, он еще не был вымершим видом. Оставалась одна, малоизвестная колония. Эта оставшаяся колония, насчитывавшая, пожалуй, не более сотни особей, сумела избежать заклания на «более высокие цели». Она выжила прежде всего благодаря изолированности ее от внешнего мира: колония случайно обосновалась на скалистом островке, названном Эльдей, — крайнем в цепи вулканических островов в Атлантике, протянувшейся на юго-запад от исландского мыса Рейкьянес. Скала, окруженная со всех сторон морем и непрерывно разрушаемая штормами и прибоем, служила ненадежным убежищем столь небольшому количеству гейрфугелей, что даже местные жители больше не считали их достойным внимания объектом для своих грабительских набегов.

Как бы там ни было, ни одно место в мире не могло укрыться от внимания истинно преданных своему делу коллекционеров, и слух об этой последней, забытой богом колонии каким-то образом дошел до чутких ушей европейцев. Примерно в 1830 году купцы-экспортеры в Рейкьявике стали получать письма с просьбой о поставке гейрфугелей и их яиц и обещанием щедро расплатиться за любое поставленное количество. Нашелся по крайней мере один торговец, который быстро ухватился за эту счастливую возможность. Звали его Сиемсон, да будет памятно это имя.

Сиемсон сговорился с рыбаками из поселков Стадур и Хафнир, расположенных на конце полуострова Рейкьянес, после чего каждую весну, если позволяла погода, местные рыбаки совершали набеги на Эльдей. К 1843 году через руки Сиемсона прошло от пятидесяти до семидесяти пяти гейрфугелей и неустановленное количество их яиц, осевших в ревниво оберегаемых сокровищницах коллекционеров по всей Западной Европе.

Там они и хранились в тиши кабинетов, пока времена не изменились и часть владельцев не были вынуждены распродать свои коллекции природного антиквариата. Четвертого марта 1971 года директор Исландского музея естественной истории присутствовал на знаменитом лондонском аукционе Сотби, где он предложил и заплатил 33 000 долларов за чучело гейрфугеля, убитого предположительно на острове Эльдей. Деньги были собраны по публичной подписке, причем д-тектор, по его словам, мог бы собрать вдвое больше этой суммы, настолько велико было желание исландцев вернуть своей островной республике этот запыленный образец утраченного наследия.

Другие специалисты из стран, также причастных к истреблению копьеноса, проявили меньше заинтересованности в восстановлении памяти об этой птице. В 1960-х годах ньюфаундлендский биолог д-р Лесли Так, признанный в мире авторитет по Alcidae (семейство чистиковых, к которому наука относит и копьеноса), предложил человечеству… новую версию вымирания копьеноса. По мнению д-ра Така, бескрылая гагарка уже была реликтовым видом, когда европейцы впервые обнаружили ее у берегов Северной Америки; завершив свой эволюционный цикл, она оказалась буквально в тупике. Ее вырождение в древности зашло так далеко, утверждал он, что еще 3000 лет до нашей эры в Новом Свете оставалась одна-единственная колония на острове Фанк, и к моменту появления там людей она уже переживала последнюю стадию естественной деградации. Чем это не поистине элегантное алиби, позволяющее с легкостью переложить ответственность с преступников на их жертвы?

Другая канадская точка зрения была высказана чиновником федерального Министерства рыболовства и морской среды. Она проливает свет на его сегодняшнее отношение к судьбе остающихся морских, птиц в канадских водах. «Как бы ни велико было их количество, бескрылые гагарки должны были погибнуть. Ясно, что они поглотили тысячи тонн морских организмов, от которых зависит состояние промысловых запасов рыб. Для них не было места в любом хорошо организованном рыбном промысле. Лично я считаю, что мы должны благодарить наших предков за то, что они решили за нас эту проблему».

Время от времени я продолжаю сталкиваться с подобной приверженностью к старомодной теории, оправдывающей истребление «бесполезных» видов животных ради гипотетического блага других, которых мы ценим как товар.

…Раннее утро 3 июня 1844 года выдалось безоблачным и безветренным. Улеглась наконец тяжелая волна, много дней подряд бившая о берег с оглушительным грохотом. Трое рыбаков из Стадура — Кетил Кетилс-сон, Йон Брандссон и Сигурдур Ис-лефссон — спустились к вытащенному на берег беспалубному судну, внимательно вгляделись в небо и море, обменялись несколькими короткими замечаниями и пришли к выводу, что денек вроде подходящий, чтобы попытать счастья на острове Эльдей.

Отсутствие ветра было сомнительным благом: им предстояло грести на тяжелой лодке миль пятнадцать в открытом море, но безветрие вселяло уверенность в то, что по прибытии они смогут без помех высадиться на крутой склон конусообразного острова. Тихая погода стояла все утро, и незадолго до полудня они уже карабкались на изъеденные морем базальтовые скалы. О том, что с ними произошло потом, рассказал через несколько лет с их слов один их друг — исландец:

«Когда они взобрались наверх, они сразу увидели пару гейрфугелей, сидящих в окружении многих других морских птиц, и тотчас же бросились в погоню за ними. Гейрфугели не выказали ни малейшего желания сопротивляться, но засеменили прочь по высокой скале, вытянувшись во весь рост и расправив маленькие крылышки. Обе птицы двигались короткими шажками со скоростью пешехода, не издавая никаких тревожных криков. Йон, растопырив руки, прижал одну из них к скале и быстро ее связал. Сигурдур и Кетил погнались за второй и поймали ее у самого края скалы. Затем Кетил вернулся к пологому уступу, откуда птицы начали свое отступление, и увидел яйцо, лежащее на глыбе застывшей лавы. Он знал, что это было яйцо гейрфугеля, поднял его, но тут же бросил, увидев, что оно разбито. Происшествие заняло гораздо меньше времени, чем этот рассказ о нем».

Разбитое яйцо на голой скале. Точка, обозначившая конец.

Глава 2 Морская дичь

Массовое истребление морских птиц не ограничилось, разумеется, одним копьеносом. Этот несчастный просто до конца испил горькую чашу своих страданий. Многие другие виды пострадали не меньше копьеноса, но избежали полного уничтожения благодаря своей первоначально астрономической численности, широкому распространению и способности к размножению в отдаленных или же недоступных местах. Настоящая глава коротко повествует об истории преследования этих океанических птиц современным человеком в зоне северо-восточного побережья Северной Америки.

Европейские рыбаки стали пользоваться мясом морских птиц в качестве наживки сразу же после того, как начали ловить рыбу в водах Нового Света. Уитборн писал в 1500-х годах:

«Морские птицы не только кормят тех, кто продает их [на Ньюфаундленд], но и способствуют развитию рыбного промысла, поскольку их здесь так много, что рыбаки наживляют на крючок по четверти тушки морской птицы; некоторые суда из года в год используют такую приманку во время промысловых рейсов».

Добывать наживку было довольно просто.

Николя Дени, участник нападения на гнездовья острова Самбро, что неподалеку от Галифакса, обнаружил «такое множество всяческих видов [морских птиц], что вместе с командой мы, вооружившись дубинками, убили их столько… что не смогли унести всех с собой. При этом много уцелевших птиц поднялись в воздух, образовав плотную тучу, сквозь которую с трудом пробивались солнечные лучи».

Натиск на птичьи колонии в погоне за наживкой неумолимо нарастал. В 1580 году в прибрежной судоходной зоне Северо-Восточной Атлантики вели промысел уже более 300 европейских судов, а к 1700 году их стало вчетверо больше. В 1784 году в регионе промышляли 540 судов, ловивших рыбу только в открытом море, причем большинство их, по крайней мере часть промыслового сезона, обходилось наживкой из птичьего мяса. К 1830 году еще одна флотилия в несколько сот шхун из Новой Англии ловила рыбу у побережья Лабрадора и залива Св. Лаврентия, широко используя такую наживку.

Наряду с развитием морского рыбного промысла росло число частных владельцев лодок — плантаторов и рыбаков-любителей, ловивших рыбу в бесчисленных небольших бухтах и гаванях; они также регулярно пользовались птичьим мясом как наживкой. Подобная практика продолжается и в наши дни, особенно на Ньюфаундленде и Лабрадоре.

Д-р Артур Бент, посетивший острова Бэрд-Рокс архипелага Магдален в 1904 году, обнаружил, что на них постоянно совершают налеты охочие до наживки рыбаки, которые с помощью лестниц и веревок взбираются на скалы и за какой-нибудь час убивают до пятисот олушей^{2}. По словам Бента, сорок рыболовных судов снабжались птицей с островов Бэрд-Рокс. С олушей «варварски сдирали кожу, а мясо рубили на крупные куски». Другим «методом» (применявшимся уже в нашем столетии на Кейп-Сент-Мэри, где колония олушей защищена от вторжений неприступными отвесными скалами) было оставлять на плаву поблизости от птичьих колоний притопленные доски или бревна с привязанной к ним селедкой. Олуши, пикируя с высоты, не успевали замечать обмана и десятками ломали себе шею. Множество олушей, кайр, гагарок и других прирожденных ныряльщиков попадались в мелкоячейные сети и тонули.

На наживку использовались даже бакланы. Если раньше колонии бакланов встречались по всему побережью вплоть до южного штата Джорджия, то к 1922 году их осталось так мало, что одно время большого баклана считали «обреченной на вымирание птицей в Северной Америке».

До конца XIX века успех промысла трески американскими и канадскими судами, обычно совершавшими дальние рейсы к банкам открытого моря, зависел от наличия на борту наживки из мяса взрослых океанических птиц, главным образом таких созданий, как грациозные буревестники^{3} и глупыши. Птицу добывали с плоскодонок с помощью линя длиной в пять-шесть саженей[23], к которому крепилось множество макрельных крючков с наживкой из печени трески. Вот как эта технология описана в отчете от 1884 года в адрес Рыболовной комиссии США:

«Рыбаки испытывают большое удовольствие от этой охоты не только в связи с вызываемым ею возбуждением, но и в предвкушении будущей выгоды от хорошей порции птичьей наживки. Когда жертва попадает на крючок, она энергично пытается подняться в воздух или, растопырив лапы, старается удержаться на воде, когда ее тащат в лодку. Бывает, что птица срывается с крючка, но обычно загнутый конец крепко удерживает птицу, пока ее не затащат в лодку. Рыбак прокусывает ей череп зубами либо разбивает его ударом матросской дубинки. Так продолжается до тех пор, пока не будут пойманы сотни две птиц».

Бывало также, что буревестников брали на суда живьем.

«Около дюжины их запихивают в большую бочку[24] на палубе судна, затем рыбаки, помешивая палкой внутри бочки, вызывают среди них междоусобную войну: птицы набрасываются на соседей, очевидно вообразив их своими злостными врагами, возникает общая драка и страшное смятение, во время которого — к вящему удовольствию всей команды — только перья летят. Случается, что рыбаки связывают за лапы двух птиц вместе: они плавают в этой страшной связке и дерутся друг с другом до тех пор, пока одна из них или обе не погибают».

Убийство буревестников и глупышей ньюфаундлендскими рыбаками ради добывания наживки продолжалось вплоть до 1949 года.

В дело пошли даже маленькие, величиной с дрозда, качурки. «Самым простым и эффективным орудием их убийства был кнут из нескольких плетей линя[25], прикрепленных к палке длиной в 1,5–1,8 метра. Качурки слетались на выброшенную для них приманку — большой кусок тресковой печени — и скучивались вокруг нее в плотную массу; тут же свистящие удары кнутов обрушивались на сбившуюся в кучу стаю, калеча и убивая до двадцати и более птиц за один взмах кнута. Эта зверская расправа продолжалась до тех пор, пока число убитых не достигало 400–500 штук».

Хотя предпочтение отдавалось взрослым морским птицам, чье мясо лучше держалось на рыболовном крючке, однако запасов наживки часто не хватало. Так что убивали и молодняк. Поэтому на некоторых гнездовьях в отдельные сезоны с трудом можно было обнаружить половозрелую птицу. Один рыбак из залива Бонависта на Ньюфаундленде рассказал мне о рейде за наживкой, в котором он сам участвовал:

«Это было в конце июня месяца, и молоденькие кайры уже здорово подросли. Нас было семеро взрослых и с полдюжины юнцов на борту двух лодок для заготовки наживки. Мы захватили с собой окованные железом матросские дубинки. Причалив к скале сразу после восхода солнца, мы тут же принялись за работу, Куда бы мы ни шли, нас везде встречали густые, как собачья шерсть, стаи молодых кайр. Над головой кружили тысячи и тысячи моевок и взрослых кайр, и с восходом солнца поднялась такая вонь, что задохнулась бы и акула. Ну что ж, мы сразу принялись за дело — «размахнись рука, раззудись плечо» — и молотили птиц, пока рукам не стало больно и они уже почти не держали дубинку. Я был с ног до головы в крови, слизи и перьях, отлетавших от птиц под моими ударами. Мы быстро покончили с ними, и наши молодые парни полными мешками тащили на лодки битую птицу. Островок был махонький, и мы очистили его весь за неполный день. Во всяком случае, не скажу, что после нашего ухода местные лисицы могли бы чем-то поживиться. Наши лодки были рассчитаны на пятьдесят центнеров груза [две с половиной тонны], и мы их загрузили по планширь. Этой наживки спокойно хватит недели на две лова для каждой лодки в нашем заливе».

Теперь посмотрим, в каком положении находятся некоторые виды морских птиц северо-восточного побережья Америки, которым больше других угрожает опасность исчезновения.

Часто называемые качурками, обыкновенные крачки^{4} и собственно качурки^{5}, словно некие бесплотные духи океана, без устали носятся по воле ветра и волн вдали от берегов, ненадолго посещая их для продолжения рода. Своих птенцов они выводят в неглубоких ямках, вырытых ими в дерне или земле, а также в расселинах скал, покидая гнездовья и возвращаясь обратно, только когда уже стемнеет. Их гнездышки надежно укрыты от постороннего взора: можно пройти по сплошь продырявленному ими дерну, даже не заметив под ногами сотни и тысячи гнезд. Когда-то северная качурка в огромных количествах размножалась на островах и надводных скалах по всему побережью, по крайней мере до Кейп-Кода на юге, однако вторжение человека и сопутствующих ему животных лишило ее всех бывших гнездовий, за исключением одного на Ньюфаундленде. По мнению д-ра Дэвида Неттлшипа из Канадской службы охраны диких животных, состояние популяций северной качурки, за исключением Ньюфаундленда и Лабрадора, где положение неясно, во всех остальных районах Восточной Канады и Новой Англии продолжает ухудшаться.

Одна из самых прекрасных морских птиц — северная олуша^{6} — когда-то встречалась по всему восточному побережью, восхищая людей своим белоснежным оперением и огромными — размахом более полутора метров — крыльями с черной каймой по краям. В 1 833 году, даже после того, как этот вид пережил три столетия непрекращающейся бойни, Одюбон все еще мог любоваться этими птицами во время своего летнего путешествия на острова Бэрд-Рокс в заливе Св. Лаврентия:

«Наконец-то мы увидели белеющую вдали точку, которая, как заверил нас лоцман, и была нашей желанной скалой. Нам показалось, что она покрыта снегом толщиной в несколько футов. Когда мы приблизились, мне почудилось, что все воздушное пространство вокруг наполнено снежинками, но… меня убедили, что в поле зрения ничего не было, кроме олушей и их островного жилища. Я протер глаза, достал свой бинокль и увидел впереди удивительную дымку, образованную бесчисленной массой птиц… Когда мы подошли совсем близко, можно было легко рассмотреть сверкающее белизной покрывало из тысяч плавающих олушей: одни птицы стремительно взлетали в небо, другие снижались, чтобы воссоединиться с остальной пернатой массой и снова сразу же ускользнуть куда-то в сторону по глади океана».

Во времена Одюбона считалось, что колония олушей на Бэрд-Рокс насчитывает свыше 100 000 особей. Когда европейцы впервые появились на Североамериканском континенте, на этих островах существовали десятки таких колоний, причем многие из них насчитывали столько же, если не больше, олушей. Но уже к середине XIX века во всей Северной Америке оставалось уже только девять колоний олушей. К 1973 году на шести сохранившихся колониях насчитывалось всего 32 700 пар взрослых птиц, что было примерно на 20 % меньше по сравнению с численностью 1966 года. К 1983 году численность популяции сократилась еще на 10 %, в основном за счет отравления ядовитыми химикалиями рыб, которыми питалась колония олушей на острове Бонавантюр.

Небольшие размеры и ограниченный ареал оставшихся популяций олушей делают этот вид чрезвычайно уязвимым для дальнейшего, возможно неизбежного, сокращения численности птиц, вызываемого загрязнением воды ядовитыми веществами, интенсивностью рыболовного промысла и периодическим загрязнением нефтью, неизбежным при добыче ее в открытом море.

Два вида бакланов — большой^{7} и ушастый^{8} — раньше гнездились не только вдоль морского побережья южнее центрального Лабрадора, но также и по берегам пресноводных озер и рек. Изобилие их в XVII веке объяснялось, возможно, тем, что европейцы находили жирное мясо бакланов противным на вкус и непригодным в пишу. Однако стоило птицам стать главной наживкой в промысле трески, как бакланы обоих видов начали нести колоссальные потери. Их молодняк, собиравшийся большими колониями на голых скалах или среди частых деревьев, был легкой добычей. Подросших птенцов убивали в огромных количествах, поскольку их волокнистое мясо хорошо держалось на крючке.

Истребление бакланов продолжалось и тогда, когда птичья наживка утратила свое былое значение. К началу XX века произошло заметное сокращение запасов многих промысловых рыб, и рыбаки решили, что одними из главных виновников были бакланы. Это и привело к преднамеренной попытке окончательно разделаться с ними. Большей частью разоряли их гнездовья — яйца и птенцы затаптывались ногами, а большое число взрослых птиц, возможно, погибало под ружейными выстрелами. Позднее нашел применение еще один «усовершенствованный» метод: лежащие в гнездах яйца обливались керосином, от чего микроскопические поры в скорлупе закупоривались, и находящийся внутри зародыш погибал от удушья. Взрослые птицы не понимали, что птенец уже никогда не вылупится из яйца, и продолжали высиживать его, в то время как сезон подходил к концу и было уже поздно пытаться отложить яйца во второй раз.

Антибакланная кампания велась столь успешно, что к 1940 году в канадских водах осталось всего около 3000 больших бакланов. Робкие попытки по восстановлению вида, предпринятые после второй мировой войны, не оправдали ожиданий главным образом из-за продолжавшегося злонамеренного преследования бакланов профессиональными рыбаками и спортсменами-любителями. В 1972 году я был очевидцем одного такого налета на большую колонию ушастых бакланов на островах Магдален. Пятеро людей, вооруженных мелкокалиберными винтовками, целое утро отстреливали взрослых птиц около гнезд в еловом лесу, усеяв землю их трупами. Однако гораздо более ужасным было зрелище множества погибших или умирающих птенцов как в гнездах, так и на земле — жертв плодной смерти после гибели их родителей.

В связи с продолжающимся сокращением рыбных косяков следует ожидать усиления «вендетты» против бакланов и других питающихся рыбой животных, которая ведется при молчаливом попустительстве некоторых чиновников, ведающих вопросами охоты и рыболовства и все еще придерживающихся дискредитировавшего себя мнения о том, что бакланы представляют реальную угрозу рыболовству.

Четыре вида изумительно красивых черноголовых крачек^{9} прежде селились многочисленными колониями, на островах, пляжах и песчаных косах как пресноводных, так и морских бассейнов по всему побережью Атлантики. Они, видимо, не подверглись преднамеренным нападениям людей до середины XIX столетия, — когда их колонии были опустошены охотниками — поставщиками пера для изготовителей дамских шляп. В то время женские шляпки украшали крыльями, хвостами, а то и целыми птичьими шкурками; растущий спрос на них породил такую интенсивную бойню, что крачки всех видов стали попадаться сравнительно редко. Кроме того, немалую роль в продолжающемся сокращении их численности играют и такие факторы, как вытеснение с гнездовий людьми, разрушение берегов, ранее служивших им местами размножения, а также отравление ядовитыми химикалиями. Все четыре вида крачек находятся в опасности, причем розовая и каспийская — на грани полного исчезновения, а некогда многочисленные полярная и обыкновенная крачки переживают самое серьезное падение численности.

Что касается чаек, то они, по-видимому, остались в выигрыше от человеческой активности, за исключением черноголовой смеющейся чайки^{10}, которая раньше водилась на всем побережье Атлантики к югу от залива Св. Лаврентия, а теперь также считается редкостью. В то же время серебристая, делавэрская и большая морская чайки, а также моевки^{11} переживают удивительный расцвет после периода векового упадка, когда они и их яйца в огромных количествах шли в пищу людям. Как ни парадоксально, они в немалой степени обязаны своим благополучием массовому опустошению, которое причинил морским организмам современный рыбный промысел, снабжающий чаек уймой требухи и падали, не говоря уже об огромном количестве съедобных кухонных отбросов, выбрасываемых в море нашим обществом.

Чистики, кайры и тупики образуют семейство Alcidae[26], члены которого — par excellence[27] морские животные — основную часть своей жизни проводят на воде и под водой и гораздо меньше времени — в воздухе или на суше. Большинство предпочитает размножаться в гнездовых колониях, многие из них также склонны образовывать в море огромные скопления. Именно это семейство больше всех других морских птиц пострадало, и продолжает страдать, от рук человеческих.

Гагарка^{12}, внешне очень, похожая на бескрылую гагарку, отличается от последней лишь втрое меньшей величиной. И хотя ей удалось пока избежать несчастной участи ее кузины в основном благодаря своей способности летать, тем не менее она сейчас представляет одного из двух самых малочисленных членов своего семейства; эту печальную участь она делит с атлантическим (обыкновенным) чистиком^{13}.

Гагарка ранее встречалась примерно до Кейп-Кода на юге, образуя обычно смешанные колонии с родственной кайрой, но теперь ее ареал ограничен Атлантическим побережьем Канады и западным берегом Гренландии. На пятидесяти семи гнездовьях, существующих сейчас в Канаде, обитают всего 15 000 пар гагарок — жалкие остатки вида, который до первого нашествия европейцев насчитывал, вероятно, в сотню раз больше особей.

Два вида кайр, взятые вместе — тонкоклювая (длинноклювая)^{14} и толстоклювая^{15},— представляли, вероятно, самые многочисленные виды морских птиц в североамериканских водах до первого появления там европейцев. Толстоклювые кайры встречались в районе от северных берегов залива Св. Лаврентия и восточного побережья Ньюфаундленда до, моря Баффина. До недавнего времени они чувствовали себя в безопасности от людей в своей арктической зоне обитания, и их популяция при снижении общей численности все еще насчитывает более трех миллионов особей. Для сравнения напомним, что численность взрослых толстоклювых кайр, населяющих десять сохранившихся колоний на восточном побережье Атлантики, составляет в общей сложности не более 2500 пар.

По данным Неттлшипа, толстоклювая кайра понесла «наибольший численный урон во всей Северной Атлантике за последние тридцать-сорок лет (вероятное 30–40 %-ное сокращение численности в восточной арктической зоне Канады)». Главные причины этого будут рассмотрены несколько ниже, однако сами цифры свидетельствуют о том, что даже таким хорошо изолированным от прожорливых людей животным, как толстоклювые кайры, не гарантировано будущее существование в разрушаемом нами мире.

Недавно стало известно, что каждую зиму охотники на моторных катерах убивают из современных дробовиков в водах Ньюфаундленда и Лабрадора до 400 000 кайр (в большинстве — перелетных толстоклювых кайр). Кроме того, по имеющимся данным, не менее 200 000 кайр уничтожается жителями Гренландии. А это означает, что теперь птиц этого вида убивают больше, чем когда-либо убивали в прошлом.

Тонкоклювая кайра раньше обитала почти в тех же местах, что и гагарка. По берегам заливов Мэн и Св. Лаврентия, а также по побережью приморских провинций Канады можно было насчитать до 200 ее гнездовых колоний. А сейчас в районе, ограниченном северной частью залива Св. Лаврентия, Ньюфаундлендом и южным Лабрадором, осталось всего 26 гнездовий да еще одна крохотная колония численностью в 50 пар — в заливе Фанди.

Похожий на гнома тупик^{16}, чья смешная фигурка долгое время удостаивалась внимания карикатуристов и сказочников, сегодня оказался в опасном положении. В Западной Атлантике его гнездовья встречаются ныне только в районах от центральной части Лабрадора до северной части залива Мэн; редкие небольшие колонии попадаются также на западном побережье Гренландии. Почти 70 % всех сохранившихся популяций, насчитывающих вместе около 700 000 взрослых особей, сосредоточены на трех островах в заливе Уитлесс в юго-восточной части Ньюфаундленда. Теперь там создан орнитологический заказник, где отстаивают свои последние рубежи оставшиеся в живых морские птицы — последние представители когда-то многомиллионного вида (тупика).

Как и малые качурки, тупики — типичные колониальные птицы, обычно гнездящиеся в норах, обеспечивающих хоть какое-то укрытие — сначала от диких хищников, а затем от охотников за яйцами и наживкой; впрочем, последние наносили им более ощутимый урон. Если бы только этим ограничивались их беды от рук человека, они, наверное, сумели бы продержаться. Однако, как и в случае с малой качуркой, большинство колоний тупиков были уничтожены завезенными людьми чужеземными животными. Одичавшие кошки и собаки раскапывали птичьи норы, а овцы, козы и крупный рогатый скот затаптывали их. Свиньи, выпускаемые на птичьи острова, чтобы выискивать гнезда и нагуливать жир, пожирали как молодняк, так и взрослых птиц.

Был среди них и другой мародер, завезенный в Северную Америку европейцами. В начале лета 1959 года я посетил обрывистый островок под названием Колумбьер, почти отвесно поднимающийся из моря неподалеку от острова Сен-Пьер. Крутые ноздреватые склоны и плоская середина островки были сплошь изрыты норами тупиков, и было трудно идти, не наступая на них. Воздух был полон птицами: одни стремительно вылетали из-под ног с потревоженных гнезд, другие прилетали с моря, чтобы выразить протест против моего вторжения. А внизу на воде стая за стаей сменяли друг друга в ожидании моего ухода с острова. Какой бы приблизительный ни была моя оценка количества птиц на острове, я уверен, что их было не меньше десяти тысяч.

Зимой того же года к острову пристала старая, кишевшая крысами ньюфаундлендская шхуна. Команда села в шлюпки и направилась на остров Сен-Пьер, а крысы тем временем высадились на Колумбьере. Посетивший этот остров в 1964 году орнитолог нашел там всего несколько дюжин тупиков, пытавшихся вывести своих птенцов. Остальных прогнали или сожрали крысы, которых там развелось превеликое множество.

Хотя уничтожение морских птиц первыми европейцами осуществлялось в умопомрачительных масштабах, оно не идет ни в какое сравнение (разве что оно было более явным) с тем разорением, которое выпало на их долю в наше время.

Катастрофический урон популяции морских птиц принесло применение в рыбном промысле жаберных сетей из моноволокнистых синтетических материалов. Такие сети практически невидимы в воде, и пикирующие сверху птицы, не замечая их, запутываются в ячеях и тонут.

Со времени внедрения в 1960-х годах плавных сетей в промысел лосося у западных берегов Гренландии ежегодно гибнут в среднем около 250 000 кайр, причем был год, когда их погибло в сетях от 500 000 до 750 000. Профессиональные рыбаки Ньюфаундленда были вынуждены убрать эти сети из прибрежных вод по соседству с колониями морских птиц, поскольку выборка из них мертвых птиц занимала слишком много времени. Впрочем, некоторая часть «неполностью» занятых на промысле рыбаков, наоборот, умышленно устанавливают сети вблизи колоний, «добывая» птицу вместо трески. Список жертв включает все виды водоплавающих морских птиц, но особенно большие потери понесли тупики и кайры. И кажется, нет конца этому бессмысленному истреблению. Чиновники из Министерства рыболовства, с которыми я консультировался по этому поводу, говорят, что «с этим ничего не поделаешь».

Бессчетное число морских птиц гибнут от разливов нефти и нефтяных пятен. Когда зимой 1978 года у юго-западного побережья Ньюфаундленда разбился танкер «Курдистан», большое количество его груза — жидкого топлива — вылилось в море и несколько месяцев плавало на поверхности моря по воле ветра и течений. Из того, что я видел собственными глазами и слышал от наблюдателей, обследовавших берега Кейп-Бретона и Южного Ньюфаундленда, я прихожу к выводу, что в результате загрязнения моря нефтью после одного этого кораблекрушения погибло от 150 000 до 300 000 морских птиц, включая уток. Морские страховые общества считают неизбежной в водах Северо-Западной Атлантики по крайней мере одну подобную катастрофу каждые четыре-пять лет и разливы поменьше — каждое полугодие. Но даже небольшое загрязнение способно погубить 100 000 особей морских птиц.

Если планируемый объем танкерных перевозок нефти в Арктике станет реальностью, то над оставшимися крупными колониями морских птиц Северо-Западной Атлантики нависнет смертельная опасность. Согласно подсчетам экологов, одна большая утечка нефти у загроможденного плавучими льдами прохода в пролив Ланкастер могла бы уничтожить, и, по всей вероятности, уничтожила бы, самую крупную обособленную гнездовую колонию морских птиц, пока еще существующую в Северной Америке. Кстати, те, кто имеет отношение к таким перевозкам, признают, что статистика кораблекрушений говорит о неизбежности подобных катастроф.

Однако это еще не все.

В последние несколько десятилетий воды океана — особенно в узких проливах — все более интенсивно загрязняются ядовитыми химикалиями, в том числе пестицидами. Многие специалисты убеждены, что главной причиной быстрого уменьшения численности популяций рыбоядных морских птиц в заливе Св. Лаврентия (служащем речным стоком для всех бассейнов Великих озер) является увеличение концентрации ядовитых химикалиев в тканях, в частности органов размножения, которая делает птиц (или их яйца, если они вообще сумеют их отложить) бесплодными^{17}. Неопровержимые доказательства такого рода ущерба были представлены в результате исследований в 1960-х годах действия ДДТ, однако подобные свидетельства обычно игнорируются. Причина достаточно очевидна: если публично признать, что рыба отравлена и в свою очередь отравляет ее потребителей — птиц или людей, — то кто из нас будет ее покупать?

И это еще не все.

Как показали обследования крутых, выступающих в море мысов, пляжей, рифов, островов и островков вдоль побережья от центральной части Лабрадора на севере до Флориды на юге, в настоящее время на каждые сто пригодных для заселения птицами мест приходится около трех колоний, включая реликтовые. Число колоний продолжает уменьшаться по мере того, как люди вытесняют птиц с мест обитания или делают их непригодными для гнездования, например размещая на них чисто «человеческие» военные объекты или превращая их в полигоны для учебных стрельб ВМС и ВВС.

Наконец, мы подошли к самой страшной опасности из всех — голодной смерти.

В конце 1960-х годов в одной из самых больших сохранившихся в мире колоний тупика на острове Рёст у северо-западного побережья Норвегии стали явственно ощущаться признаки этого ужасного явления: хотя каждую весну там вылуплялось по полмиллиона птенцов, с каждым годом все меньше и меньше их доживало до подъема на крыло. Загадочная смертность продолжала расти, пока к 1977 году, согласно оценке, стал выживать лишь один птенец из тысячи. Тогда за изучение этой проблемы взялись норвежские орнитологи, которые и раскрыли тайную причину этого явления. Разгадка оказалась удручающе простой: чрезмерный лов сельди и других мелких промысловых рыб в Северо-Восточной Атлантике вызвал резкое сокращение их популяций, и все питающиеся ими животные, включая более крупных рыб и таких морских птиц, как тупики, погибали от голода. В 1980 году почти весь приплод тупиков на острове Рёст погиб голодной смертью. Согласно отчету, написанному в то время, «их место заняли миллионы жуков-могилыциков. Колонии были усеяны десятками тысяч высохших как мумии птенцов тупиков… желудки мертвых птиц забиты гравием и землей — свидетельство острого голодания». Трагедия повторилась летом 1981 года, когда большинство вылупившихся весной птенцы так и не поднялись на крыло и остались на острове, чтобы сгнить или превратиться в высохшие мумии.

Трагедия острова Рёст повторяется в Северо-Западной Атлантике в результате истребления мойвы коммерческим рыбным промыслом[28]. К 1979 году стаи мойвы в открытом море, которые прежде были «хлебом насущным» для бесчисленных других морских животных, обитающих неподалеку от Североамериканского континента, потеряли всякое промысловое значение в результате перелова. Тот же процесс опустошения коснулся и прибрежных стай мойвы, с исчезновением которой голод подкрался к колониям морских птиц, особенно семейства чистиковых. Жестокое испытание голодом постигло последнюю колонию тупиков в Северной Америке — в заливе Уитлесс. В 1981 году менее 45 % вылупившихся птенцов оперились, но и они были настолько истощены, что вряд ли вынесли бы жестокие холода своей первой зимовки на море. Эта массовая гибель от голода, вероятно, берет свое начало в 1978 году, хотя тогда на островах не было тому свидетелей. Нет никакого сомнения в том, что если человек радикально не сократит лов мойвы, то тупики, гагарки, кайры и другие виды морских птиц приблизятся еще на один шаг к полному вымиранию. Многие виды морских животных, менее приметных человеческому глазу, в том числе по крайней мере десятка два видов рыб, понесут также серьезные и трудновосполнимые потери.

К сожалению, людей, занимающих руководящие посты в промышленности и правительственных органах, кажется, вполне устраивает исчезновение морских птиц. Они рассуждают просто: если и когда мойва сумеет оправиться от страшного опустошения 1970-х и 1980-х годов, то к тому времени очень мало морских птиц останется в живых. Следовательно, опять будет больше мойвы для увеличения прибылей рыболовных корпораций.

В течение последних десятилетий Канадская служба охраны диких животных и Министерство рыболовства и морской среды вели междоусобную войну за судьбу всех тех животных, которые могут считаться в каком-то смысле конкурентами человека в дележе «морского урожая».

Это — битва Давида с Голиафом, только в нашем случае Давид не располагает ни смертоносной пращей, ни поддержкой бога коммерции нашего времени. Канадская служба охраны диких животных делает все, что может, а Министерство рыболовства уничтожает сделанное. Если оно возьмет верх, то некогда многочисленные популяции морских колониальных птиа северо-восточного побережья имеют очень мало шансов уцелеть.

Глава 3 Быстрокрылые

Индейцы племени наскопитов из Унгавы[29] звали их «быстрокрылыми» в знак признания их высочайшего летного мастерства. Прочие местные жители величали эту птицу по-разному, но ни одно название не подходило ей лучше того, которым нарекли ее коренные жители Патагонии. Они именовали ее словом, переводимым лучше всего как «чудо-облако»: прилетавшие осенью стаи огромным облаком затемняли патагонские небеса.

На диаметрально противоположном краю Земли она была также известна инуитам арктической тундры, граничащей с Северным Ледовитым океаном от залива Батерст-Инлета на востоке до пролива Коцебу на западе Аляски. Они звали ее «пи-пи-пьюк», имитируя ее нежный резонирующий посвист, который служил им верным предвестником весны. Сравнительно недавно, в 1966 году, один старый инук с побережья залива Франклин рассказывал мне, на что это было похоже, когда «пи-пи-пьюк» возвращалась из далекого неведомого края, предъявлявшего на нее свои права в течение долгих зимних месяцев.

«Они нагрянули внезапно, навалившись на нас, как густой снегопад. Когда был жив мой отец, говорили, что в тундре их было так много, что они тучами, как комары, поднимались впереди идущего человека. Их гнезда и яйца были в каждом пучке травы.

В конце лунного месяца появлялся выводок, и, казалось, сам мох оживал от множества суетящихся птенцов. Как же их было много! Но я был еще ребенком, а их уже осталось совсем мало. А однажды весной они вообще не прилетели».

Старик объяснил мне, что это случилось в том же году, когда люди его племени впервые услышали о непонятной бойне, в которую мы, белые, сами себя втянули, — первой мировой войне. «Пи-пи-пьюк» не вернулась и в последующие годы, и инуиты подумали, уж не мы ли уничтожили ее в одной из необъяснимых вспышек кровавой бойни.

«Не нужно далеко искать причину уничтожения эскимосского кроншнепа^{18}. На Дальнем Севере его гнездовья остались непотревоженными, и я не могу поверить, что во время: миграции над морем его постигло какое-то большое несчастье, которое могло бы послужить причиной его гибели… несколько других видов птиц благополучно совершали подобные длительные перелеты над океаном.

Нет признаков и болезни или нехватки корма. Нет, тут существует только одна причина, это — бойня, учиненная людьми в конце лета и осенью на Лабрадоре и в Новой Англии, зимой — в Южной Америке, и наихудшая из всех — весной от Техаса до Канады».

Так писал в 1920-х годах патриарх американских орнитологов, д-р Артур Бент. Чтобы высказать подобное суждение, ему, вероятно, потребовалось определенное мужество, ибо сам добрый доктор в свое время застрелил десятки тысяч птиц, включая эскимосских кроншнепов, как на охоте, так и во имя науки.

Кроншнепы, как и чибисы, относятся к куликам — птицам, известным под общим названием болотных или прибрежных, поскольку большинство из них обитают на берегах и мелководье. Тем не менее стройные, длинноногие и длинношеие кроншнепы с изящно загнутым книзу клювом одинаково хорошо себя чувствуют как у моря, так и на заболоченных равнинах, в пампасах, прериях и просторах тундры.

Эскимосский кроншнеп, которого я в дальнейшем буду называть по имени, данному ему наскопитами, был самым маленьким из трех представителей кроншнепов Северной Америки. Длиной около 30 см и весом меньше полкилограмма, он, несомненно, был самым преуспевающим из этой троицы. Объединяясь в пары один раз и, по-видимому, на всю жизнь, эскимосский кроншнеп был в то же время крайне общительным, сосуществуя с миллионами себе подобных, объединенных, по сути дела, в единую сплоченную «нацию».

Поскольку ни один отдельный район не мог прокормить такую массу птиц в течение длительного времени, это были кочевники, владевшие секретами полета и навигации, способные использовать кормовые ресурсы двух континентов во время ежегодных миграций, феноменальных по протяженности и сложности.

Их путешествие начиналось от гнездовий в тундре, где круглосуточный дневной свет в течение короткого лета способствовал буйному размножению насекомых и прочих мелких живых существ. Появление птенцов быстрокрылых на свет божий совпадало по времени с пиком размножения насекомых, так что уже через несколько минут после появления из яйца они могли самостоятельно обеспечить себя обильным кормом. И все-таки для птенцов и миллионов их родителей пищи не хватало. Как правило, взрослые птицы в период устройства гнезда, кладки и высиживания яиц несколько недель не питались, обходясь запасами жира, накопленного во время миграции на север; однако ко времени появления птенцов эти внутренние резервы истощались и их нельзя было пополнять за счет местных ресурсов, не ставя под угрозу выживание молодняка.

В процессе эволюции быстрокрылые нашли решение этой проблемы. Не успевали птенцы опериться, как родители собирались в огромные стаи и улетали с гнездовий. Нам это могло бы показаться проявлением бессердечия, даже жестокости, однако все было не так. Хотя птенцы не могли еще летать, они вполне уже могли позаботиться о себе, пока вокруг их было обилие пищи. Отлет родителей с гнездовий вселял в птенцов уверенность в том, что пищи хватит.

А уже в середине июля весь горизонт заполнялся птичьими стаями, улетавшими на поиски пищи. Огромной массе птиц требовались огромные, сосредоточенные в одном месте кормовые ресурсы как для удовлетворения насущных потребностей, так и для накопления жира — необходимого топлива для продолжения их одиссеи.

Искомые щедрые кладовые находились не близко. Чтобы добраться до них, нужно было пересечь континент с запада на восток, преодолев расстояние более 5500 километров. Их целью были Лабрадор и Ньюфаундленд, где на обширных открытых пространствах произрастал (и сейчас произрастает) низкорослый кустарник с сочными, величиной с горошину, ягодами, поспевающими к середине июля. Это обильно плодоносящее растение, густым ковром покрывающее территорию на многие тысячи квадратных километров, известно под названием вороники или шикши (Empetrum nigrum), но для жителей Лабрадора и Ньюфаундленда оно было и остается «кроншнепной ягодой». В конце лета она была главной пищей быстрокрылых, набрасывавшихся на нее с таким удовольствием, что их клюв, лапки, голова, грудь и даже перья крыльев покрывались багрянцем ягодного сока.

Прибытие птичьих стай на кормежку производило неизгладимое впечатление на наблюдателей. В 1833 году свидетелем их прилета на южный берег Лабрадора был Одюбон. «Они прибывали… такими густыми стаями, что вспоминались странствующие голуби… стая за стаей пролетали рядом с нашим судном, направляясь к расположенному поблизости нагорью». В 1864 году некий д-р Пакард наблюдал прилет одной большой стаи, которая «растянулась, наверное, на на целую милю в длину и почти на столько же в ширину… [крик птиц] порой напоминал ветер, свистящий сквозь снасти тысячетонного парусника, порой — звон множества бубенчиков». А в 1884 году острым глазом художника отмечал прилет птиц на Северный Лабрадор Люсьен Тэрнер. «Каждая стая летела клином, крылья которого колебались словно клубы дыма… или вытянувшись в длинную качающуюся цепочку, которая то поднималась вверх, то закручивалась в спираль… Иногда их вожак вдруг ныряет вниз, за ним изящным волнообразным движением устремляется вся стая, постепенно сбиваясь в плотную массу, чтобы затем опять рассыпаться тонким слоем… выписывая в небе причудливые, не поддающиеся описанию узоры… [стаи] опускаются на равнинные участки от Девисова пролива до залива Св. Лаврентия; каждый день число прибывших увеличивается, и вскоре сама земля кажется живой от кишащих на ней птиц. Они питаются созревшей ягодой и в несколько дней становятся удивительно жирными».

«Удивительно жирные» — точная характеристика. Уже через неделю пребывания на диких ягодниках птицы становились такими упитанными, что если в них стреляли на лету, то, бывало, их тела разлетались во все стороны, как переспелые персики при ударе о землю. А стреляли в них во всех местах, где жил человек по берегам Лабрадора и Ньюфаундленда.

В 1770-х годах, отмечал в своем дневнике капитан Картрайт, каждый охотник, вооруженный примитивным шомпольным ружьем, мог убить 150 кроншнепов за один день. Столетием позднее охотники с Лабрадора с одного выстрела из усовершенствованного оружия запросто убивали по тридцать кроншнепов. Большинство рыбаков имели в своих лодках заряженное ружье и во время промысла «стреляли без разбора в кружившие над ними большие птичьи стаи».

Местные «живодеры», как они сами себя называли, были не единственными охотниками на кроншнепа. В конце XIX века поохотиться на него приезжали на Лабрадор многие иностранцы. Вот как описывал в 1874 году развлечение такого рода орнитолог д-р Элиот Куэс: «Хотя шесть или восемь стрелков, заняв боевую позицию, непрерывно поливали огнем несчастных птиц, последние продолжали кружить над нашими головами, сколько бы их ни падало убитыми каждую минуту».

Когда местные жители считали порох слишком дорогостоящим или его не хватало, они подкрадывались к местам ночевки кроншнепов, ослепляли их светом фонарей (с увеличительными стеклами), приводившим птиц в состояние оцепенения, и затем валили их на землю «в огромном количестве» ударами дубинок и цепов. В морских портах на побережье Ньюфаундленда и Лабрадора вряд ли можно было найти семью, которая не заготовила бы на зиму несколько бочек кроншнепа, соленого или в масле из собственного перетопленного жира.

Убивали и для продажи. Рабочие консервного завода в заливе Сандуич, принадлежавшего Компании Гудзонова залива, ежедневно упаковывали в герметические банки десятки тысяч кроншнепов, поставлявшихся в Лондон и Марсель в качестве гастрономического деликатеса. Один крупный чиновник, посетивший Сандуич в начале 1800-х годов, рассказал, что видел своими глазами 2000 кроншнепов, висевших огромными гроздьями на товарном складе компании, — итог однодневной охоты.

Ну а что же было с покинутым родителями молодняком? Как только их маховые перья и мышцы достаточно окрепли, молодые птицы поднялись в поднебесье, чтобы совершить поистине удивительный подвиг — воссоединиться со своими родителями на тундровых ягодниках Лабрадора и Ньюфаундленда.

К концу июля объединившиеся стаи начали покидать ягодные места и потянулись к югу, временами делая коррткие остановки на островах Магдален (где однажды, судя по отчетам, видели миллионы птиц) и на острове Принца Эдуарда, перед тем как двинуться на юг вдоль полуострова Новая Шотландия.

Повсюду их поджидали стрелки. В 1760-х годах охотники люнебургской общины, бывало, с одного выстрела из мушкета убивали столько птиц, что ими можно было наполнить бочку емкостью в бушель[30]. Птиц убивали как для пропитания, так и на продажу. Столетием позже ряды стрелков пополнила новая порода «спортсменов», как они сами себя называли. И хотя, по мнению одного из английских визитеров на острове Принца Эдуарда, кроншнеп не представлял «достойного объекта первоклассной охоты», эта публика не отказывала себе в удовольствии пострелять. «Погода стоит отличная, работа легкая, а птица восхитительна на вкус, так что охота стоит того, тем более что заманиваемые приманками птицы сами подставляют себя под выстрелы. Однажды я убил одну на болоте: ее спутник, едва взлетев, тут же сел рядом с убитой птицей и спокойно ждал, пока я перезаряжу ружье и возьму его на мушку. Эта простодушная пара, по-видимому, только что прилетела с далекого Севера, куда еще не ступала нога кровожадного монстра в образе человека. Короткая остановка на острове Принца Эдуарда послужит этим птицам хорошим уроком». Много еще таких уроков предстояло им выучить, и цена учения была ужасающе велика.

В начале августа направлявшаяся на юг птичья струйка превращалась в могучий поток, и, если не было коротких остановок из-за непогоды, эта крылатая река держала непрерывное течение до начала сентября, когда Лабрадор и Ньюфаундленд покидали последние молодые птицы.

От берегов Ньюфаундленда и Новой Шотландии миллионные стаи быстрокрылых следовали на юг обычно не вдоль побережья Новой Англии, а открытым морем, напрямик к той части Южной Америки, которая лежит между устьями Амазонки и Ориноко, пролетая почти три тысячи миль над Атлантическим океаном. Превосходные летуны, они, видимо, обходились без отдыха, но если их даже заставала в пути непогода, то в этом ничего страшного не было, ибо они могли опуститься на воду, чтобы затем снова продолжить полет после того, как погода изменится к лучшему. Сильные восточные ветры порой относили высоко летяшие стаи к побережью Новой Англии, заставляя быстрокрылых иногда приземляться на берегах, болотах и даже на лугах фермеров.

Жители Новой Англии считали такие визиты манной небесной и называли пришельцев за их упитанность «живым тестом». Из одного из сообщений XIX столетия мы узнаем, что «их прибытие служило сигналом для каждого охотника — любителя или профессионала — браться за работу, и они убивали всех птиц, долетавших до наших берегов». Однажды осенью в 1840-х годах они приземлились на острове Нантакет в таком огромном количестве, что только нехватка дроби и пороха, к большому разочарованию местных жителей, «помешала» им завершить кровавую бойню. Один «спортсмен», раздраженный активностью охотников-профессионалов, выразил недовольство тем, что «эти птицы», когда они прилетают к нам, не могут оставаться у нас дольше, чем это им абсолютно необходимо, ибо их стараются уничтожать сразу после приземления; поэтому, как только погода становится благоприятной для их дальнейшего перелета, они тотчас же улетают. Д-р Бент вспоминал, что примерно в 1870 году, когда он был еще маленьким мальчиком, его отец «рассказывал ему о днях большой охотничьей удачи. Поскольку отец теперь охотится в раю, я не могу назвать точных цифр, но, помнится, он сказал, что видел, как добытым за день «тестом» загрузили полный фургон».

Охотники-спортсмены того времени мало чем отличались от современных, разве что у них было больше живых мишеней для стрельбы. Они верили, как в это верят и современные охотники, что охота ради удовольствия не только не заслуживает упрека, но и совершенно необходима для всякого, кто хочет называться настоящим мужчиной.

Многие из них опубликовали книги с описанием успехов и восхвалением добродетели тех, кто посвятил себя «этому естественному и здоровому досугу на открытом воздухе». И все же они старались писать уклончиво, избегая употреблять глагол «убивать». Кровь не текла на страницах этих книг: добычу «ловили», «собирали» или, на худой конец, «подстреливали». Акцент делался на ловкость, чувство честной игры и джентльменское поведение автора, его искреннюю любовь к природе и восхищение ее божественной красотой — истинные причины его пристрастия к охоте.

Спортсмены-охотники тех дней вели тщательный учет своих охотничьих трофеев, занося их в собственные «охотничьи регистры» либо в книги регистрации рекордов охотничьих клубов, членами которых были многие охотники. Большинство таких клубов содержали или сдавали в аренду собственные гостиницы и контролировали обширные береговые или заболоченные угодья, предназначенные исключительно для охоты. Примером такого рода клуба был отель Чатем на острове Лонг-Айленд, посещавшийся охотниками-спортсменами из Нью-Йорка. Клуб предоставлял почти неограниченные возможности для проверки умения и спортивной ловкости стрелков на огромных стаях морских птиц, включая кроншнепов, которые во время миграций часто залетали на восточные берега. Президент клуба гордился тем, что его богатые завсегдатаи могли создавать себе и поддерживать репутацию «первосортных охотников высшего класса». Одним из них был некий г-н Джеймс Саймингтон, оставивший в Книге рекордов клуба следующую опись своих трофеев, добытых всего за три осенних дня 1897 года:

«болваны» (тулесы) 393

кроншнепы 55

золотистые ржанки 18

красногрудые бекасы (американский бекасовидный веретенник) 674

гаршнепы 37

камнешарки 7

исландские песочники 149

мелкие песочники и

зуйки 382

Итого: 1715 штук

Не все охотники убивали болотных птиц из столь честолюбивых побуждений. Иные убивали — если можно поставить это им в заслугу — ради тренировки перед состязаниями в стрельбе по глиняным «голубям» в тире. Как говорил один из них: «У меня вошло в привычку пострелять несколько часов на берегу, прежде чем включиться в соревнование в стрельбе по движущимся мишеням. Нет лучшей тренировки для выявления ваших способностей, чем в соревновании с этими быстрыми, увертливыми птицами, особенно из семейства ржанок».

Когда мощный поток летящих на юг быстрокрылых достигал наконец берегов Южной Америки, он исчезал из виду. Ничего не было известно о его дальнейшем маршруте, пока птицы снова не появлялись над Парагваем и Уругваем, неуклонно продолжая свой полет на юг к местам зимовья в продуваемой ветрами холмистой пампе, простирающейся от Центральной Аргентины до Патагонии. Здесь быстрокрылые наконец-то обретали покой после почти 18 000-километрового перелета от мест своих арктических гнездовий.

К XIX веку их отдых был нарушен. От Фолклендских островов к северу до Буэнос-Айреса огромные стаи птиц метались с места на место, гонимые скотоводами, поселенцами и охотниками, убивавшими их не только ради пищи и развлечения, но и для откорма своих свиней.

С приближением северной весны уцелевшие птицы вновь восстанавливали свои ряды, и в небе опять мелькали их крылья. Мы мало знаем о том, какими путями пролетали птичьи стаи на север после отлета в конце февраля из Аргентины, пока через несколько недель они плотной тучей не закрывали предрассветное небо над техасским побережьем Мексиканского залива. Я думаю, что их весенние и осенние миграции проходили через центр Южноамериканского континента, где птицы кормились на обширных равнинных прериях в глубинных районах, таких, например, как бразильские саванны, и где их не так уж часто подстерегали ружья пришельцев европейского происхождения.

После возвращения на Североамериканский континент птичьи стаи постепенно перемещались к северу вслед за наступающей весной, заливавшей зеленью пространства Великих равнин. Здесь было достаточно пищи, чтобы восстановить силы после длительного перелета из Аргентины и накопить энергетические запасы, крайне необходимые для успешного гнездования в высоких широтах Арктики. Основной их пищей служили насекомые, в основном саранча, в уничтожении которой кроншнепы зарекомендовали себя большими специалистами, о чем свидетельствует следующая выдержка из доклада от 1915 года:

«Эскимосский кроншнеп был птицей, отличавшейся такой особенностью питания, что если бы он вдруг исчез, то это было бы ощутимой потерей для нашего сельского хозяйства. Во время нашествия саранчи со Скалистых гор [в 1870-х годах] кроншнепы блестяще выполнили работу по уничтожению саранчи и их яиц. Г-н Уилер отмечает, что эти птицы в конце 70-х годов скапливались на еще не вспаханной земле, где были отложены яйца саранчи, протыкали почву своим длинным клювом и вытаскивали из нее яйцевые капсулы, которые затем поедали вместе с содержавшимися в них яйцами и вылупившимися личинками; так продолжалось, пока все поле не было очищено от вредителей… В желудке одного кроншнепа, исследованного в 1874 году, обнаружили 31 саранчу… Птицы также часто садились на вспаханную землю и кормились личинками хруща и совками».

Некоторое представление о том, как аппетит кроншнепов содействует уничтожению вредных насекомых, можно почерпнуть из сообщения профессора Лоуренса Брюнера о величине стай, залетавших в Небраску в конце 1860-х годов:

«Обычно самые многочисленные стаи прилетали к началу посева кукурузы; птицы садились на только что вспаханные поля и на луга, где они усердно выискивали насекомых. Стаи напоминали поселенцам странствующих голубей [которых они видели у себя в восточных штатах), и они называли кроншнепов «голубями прерий». Тысячи птиц сливались в плотную массу, растягиваясь на полмили в длину и на сотню ярдов в ширину. Когда вся стая приземлялась, она занимала пространство в 40–50 акров земли».

Поселенцы, пытавшиеся возделывать равнинные земли в Оклахоме, Канзасе и Небраске, мягко выражаясь, «отплатили» кроншнепам за их жизненно важную деятельность: эти три штата, вместе с Техасом, превратились для быстрокрылых в сплошную бойню. Там, где они приносили и могли бы и дальше приносить огромную пользу сельскому хозяйству, усилиями поселенцев их раса была в конце концов уничтожена.

Вот как это осуществлялось по словам профессора Мирона Свенка: «Во время [весенних] перелетов эти несчастные птицы подвергались жестокой, почти невероятной бойнё. Наезжавшие из Омахи охотники безжалостно убивали их до тех пор, пока не наполняли ими полные доверху фургоны. Временами, когда стаи были особенно большими, а у охотников хватало патронов, фургоны наполнялись слишком легко и быстро; тогда весь груз вываливался на землю, и груды мертвых птиц размером с двухтонную угольную кучу гнили на земле, пока охотники продолжали набивать фургоны новыми жертвами, утоляя свою страсть к убийству. Плотность стай и пассивное поведение птиц способствовали охоте: одним выстрелом можно было сразить целую дюжину кроншнепов. Был случай, когда одним выстрелом из старого, шомпольного ружья убили сразу 28 кроншнепов, да еще после этого на протяжении полумили из стаи тяжело падали на землю смертельно раненные птицы… Поднимавшиеся с земли стаи были настолько густыми, что брось в них куском кирпича или камнем — не промахнешься.

Совсем не трудно было подойти к сидящим птицам ярдов на 25–30, после чего охотники обычно ждали, когда птицы встанут на ноги — это и было сигналом для первого залпа. Испуганные птицы взлетали с земли, но вместо того, чтобы улететь, кружили в воздухе, позволяя охотникам сделать еще несколько смертельных выстрелов, или даже садились на то же поле, и тогда охотники снова открывали огонь. Некий Уилер из своего автоматического ружья убил за один раз на взлете 37 птиц. Если охотники видели, что стая села на поле за две-три мили от них, они тут же направлялись туда на запряженной лошадью повозке и, отыскав место, где приземлились птицы, возобновляли смертельную пальбу».

Подумать только, подобное смертоубийство совершалось исключительно ради развлечения! Однако к 1870-м годам пришел черед и для профессиональных охотников, которые в восточных районах столь жестоко обошлись со странствующим голубем (основным товаром на рынке пернатой дичи, запасы которого считались неистощимыми), что стало невозможно далее удовлетворять покупательский спрос на съедобных диких птиц.

Примерно в это же время проникновение железных дорог в штаты, находящиеся в районах прерий, подтолкнуло «находчивых парней» из Уичито в Канзасе к тому, чтобы восполнить образовавшийся дефицит странствующих голубей тушками «голубей прерий». Первые вагоны с охлажденными на льду убитыми весной кроншнепами прибыли в Нью-Йорк в 1 872 году, и птица была быстро распродана по таким высоким ценам, что с этого момента судьба остававшихся в живых быстрокрылых была предрешена.

Весной 1873 года истребление кроншнепов на Великих равнинах приняло столь чудовищные масштабы, что к 1875 году в техасском небе уже нельзя было увидеть летящих большими стаями кроншнепов. Последние такие стаи в Канзасе видели в 1879 году, а к 1886 году уже пришла очередь охотников Лабрадора, Ньюфаундленда, Новой Шотландии и Новой Англии удивиться, куда могли запропаститься громадные стаи быстрокрылых.

Быстрое исчезновение некогда одной из самых распространенных птиц Северной Америки в большинстве случаев объясняли тем, что фермеры западных штатов уничтожали кроншнепов отравленной приманкой, дабы защитить кукурузу от «опустошения, причиняемого этими ненасытными вредителями». То была одна из наших типичных попыток оправдать массовое уничтожение людьми других форм жизни. Как и в большинстве подобных случаев, это была явная ложь. Отнюдь не поедая фермерских семян, кроншнепы, напротив, оказывали фермерам существенную помощь в выращивании урожая.

Уничтожение быстрокрылых ради сиюминутной выгоды наряду с резким сокращением некогда многомиллионных сообществ насекомоядных птиц, которые прежде сдерживали вспышки массового распространения вредных насекомых на западных равнинах Канады и США, стоило фермерам-землевладельцам убытков на сумму от 10 до 15 миллионов долларов, понесенных непосредственно от нашествий вредителей, а также от уплаты стоимости химикатов и других средств борьбы с такими массовыми нашествиями.

Эти расходы несут и, видимо, постоянно будут нести в будущем не только фермеры Великих равнин, саванн и пампасов Южной Америки, но и мы с вами. Бессмысленное истребление эскимосского кроншнепа являет собой классический пример не только жестокости современного человека, но и его непреходящей глупости.

В последние годы XIX века лишь очень немногие стаи быстрокрылых избежали ружей охотников во время перелетов на север над прериями Дакоты и Канады к относительно безопасному коридору — долине реки Маккензи. Напрасно ждали их на Арктическом побережье инуиты, недоумевая, что же случилось с «пи-пи-пьЮками», которые раньше кружили в воздухе и опускались на тундру, подобно снегопаду.

На рубеже двух веков индейцы наскопиты, пересекая Земли Карибу[31] по лодыжку в ковре из спелых «кроншнеповых» ягод, также удивлялись, куда подевались полчища быстрокрылых любителей полакомиться на этих безлесных равнинах.

Последних кроншнепов видели на городском рынке Галифакса осенью 1897 года, а к 1900 году ньюфаундлендские и лабрадорские рыбаки уже сетовали на то, что «кроншнепом нигде даже не пахнет». В 1905 году один охотник по фамилии Грин, десятки лет охотившийся на острове Миску в заливе Шалёр, выражал «сожаление, разделяемое всеми натуралистами, охотниками и эпикурейцами по поводу исчезновения кроншнепов».

В пампасах Патагонии гаучо напрасно пытались разыскать неприлетевшие стаи, которые когда-то садились на землю такой плотной массой, что одним броском связки свинцовых шаров можно было убить целую дюжину птиц.

Быстрокрылые стремительно исчезали из жизни, однако, как заметил д-р Бент, «никто и пальцем не пошевелил, чтобы защитить их, пока не стало слишком поздно». В действительности коллеги Бента по профессии поступали как раз наоборот. Чем реже встречались в жизни кроншнепы, тем стремительнее росли цены на «образцы», и орнитологи бешено соревновались друг с другом в приобретении нескольких оставшихся шкурок. Согласно данным известного американского натуралиста д-ра. Чарльза Таунсенда, стая из восьми кроншнепов появилась осенью 1912 года над заливом Сандуич. Семь из них тут же подстрелили, и шкурки пяти птиц были с благодарностью от науки приняты в Гарварде другим известным орнитологом, д-ром Уильямом Брюстером, пополнившим ими огромную университетскую коллекцию «учебных образцов». Вот еще одна цитата из д-ра Бента: «Последние трофеи были добыты в Небраске в 1911 и 1915 годах. 11 марта 1911 года… две птицы были убиты г-ном Фредом Гиегером… в настоящее время они хранятся в коллекции г-на Августа Эйхе… В 1914 году эскимосские кроншнепы вообще не появлялись, а утром 17 апреля 1915 года в штате Небраска южнее Норфолка была подстрелена одна-единственная птица. Она перешла во владение г-на Хоагланда, который сделал из нее чучело».

К 1919 году цена одной шкурки кроншнепа достигла 300 долларов, и, конечно, при такой цене за свою голову несколько уцелевших птиц имели мало шансов продлить собственное существование. В 1924 и 1925 годах два последних экземпляра кроншнепов, залетевших в район Буэнос-Айреса, пополнили коллекцию аргентинского Национального музея естественной истории.

К тому времени д-р Бент закончил свой конспект «естественной истории» быстрокрылых. «История эскимосского кроншнепа, — писал он, — это всего лишь одна из наиболее печальных историй кровавой бойни невинных животных. Прискорбно сознавать, что эта прекрасная птица, огромные стаи которой когда-то проносились над нашими краями, навсегда ушла от нас, став жертвой ненасытной жадности человека».

Ушла навсегда? Не совсем так… пока что. В 1932 году для коллекции Мичиганского университета была убита птица у Батл-Харбора на побережье Лабрадора. Еще одну подстрелили в 1963 году на острове Барбадос. Кроме того, зарегистрированы несколько визуальных наблюдений, в основном в Северо-Западных территориях и в Техасе, где одну птицу даже удалось сфотографировать в 1962 году.

Остается по крайней мере возможность того, что какая-нибудь горстка кроншнепов все же уцелела, может быть даже особей двадцать, как Считают некоторые специалисты; однако это не более чем призрачные существа, не способные заполнить воздушное пространство взмахами своих быстрых крыльев, так же как мертвые птицы не могут вновь подняться в небо.

Глава 4 Охотничий азарт

Какой бы жестокой ни казалась судьба загубленного эскимосского кроншнепа, он был не единственной жертвой трагедии, постигшей большую семью прибрежных и болотных птиц. Во времена первого появления европейцев восточные берега Северной Америки часто посещали около сорока видов птиц — перелетных или постоянных обитателей летних гнездовий, — от миниатюрного песочника до импозантного американского длинноклювого кроншнепа. Все они без исключения попадали под выстрелы, в сети или уничтожались иными способами в огромных количествах.

Из трех видов кроншнепов, обитавших в Северной Америке, наиболее многочисленным был эскимосский кроншнеп, однако самым внушительным был «серпонос», известный ныне как американский длинноклювый кроншнеп^{19}. Хотя главные места его размножения находились в прериях Запада, большие стаи мигрировали вдоль Атлантического побережья.

Возвышаясь более чем на полметра над землей на длинных ногах, он быстро вертел из стороны в сторону 15-сантиметровым изогнутым клювом, гордо выделяясь среди других прибрежных птиц своим ростом и пронзительными криками. На его беду эти отличительные свойства плюс вкусное мясо сделали его главной мишенью неразборчивых охотников за призами. В XVI и XVII веках он все еще мигрировал большими стаями из залива Св. Лаврентия вдоль побережья на юг к Флориде, однако к концу XVIII века стал редкостью, а в последней половине XIX века на востоке Северной Америки был фактически истреблен.

Птиц, доживших до лучших времен любительской охоты, упорно преследовали охотники за почетными трофеями. «„Серпонос“, — писал д-р Бент, — слыл отменной охотничьей дичью. Его большой рост делал его соблазнительной мишенью, он охотно снижался на звуки, имитирующие его посвист; крик раненой птицы привлекал других птиц, которые кружили над ней, пока сами не падали, сраженные выстрелами».

Слетаться к раненому товарищу — инстинктивное свойство семьи прибрежных птиц, которое до появления охотников сослужило им хорошую службу: галдящая стая отвлекала внимание хищников и намеченная жертва могла ускользнуть от преследования. Когда же подобная защитная тактика применялась против человека с ружьем, она ничего не приносила птицам, кроме новых жертв. Как писал один охотник из Торонто в 1906 году, «сильное желание прибрежных птиц прийти на помощь раненому родственнику — действительно удачное свойство их поведения, позволяющее даже неопытному охотнику, если он того хочет, настрелять полный ягдташ этой дичи».

К 1920-м годам д-р Бент, видимо, понял, что «серпонос» может разделить судьбу эскимосского кроншнепа. Его опасения, возможно, справедливы и для наших дней: хотя большие американские кроншнепы еще и встречаются в некоторых районах равнин Запада (где я любовался ими в мои юные годы), наша сельскохозяйственная деятельность настолько сократила места их размножения, а браконьерская охота так поубавила их численность, что перспектива их дальнейшего выживания весьма туманна.

Третий вид — гудзонский, или «морской», — так называют его охотники (ныне известный как «средний кроншнеп»)^{20},— был схож с несколько меньшим эскимосским кроншнепом, но по сравнению с ним был более широко распространен. Его гнездовья находились на всей арктической территории Северной Америки, а пути его миграций на юг пролегали как вдоль Тихоокеанского и Атлантического побережий, так и через внутренние части материка. Поэтому ему менее угрожало массовое уничтожение, чем его сородичам.

Впервые я увидел его в Черчилле на западном берегу Гудзонова залива, где он встречался настолько редко, что лишь через несколько дней хлюпанья по сфагновым болотам мне удалось вспугнуть одну самку с ее гнезда на мшистой кочке.

Впоследствии я беседовал с одним из ветеранов торговой Компании Гудзонова залива, который еще в 1870 году учеником-подростком приехал в Черчилл с Оркнейских островов. Он вспоминал, что в его молодые годы гудзонских кроншнепов было так много, что на пару с другим подмастерьем они набирали целые бочки птичьих яиц, которые сохраняли на зиму в желатине. По его словам, в начале августа на илистых мелководьях собиралось такое множество птиц, что с помощью индейца из племени кри[32] они однажды на утренней охоте убили более тысячи. Он даже показал мне дневник, в котором отмечал все добытые им трофеи в период, когда он работал на фактории на озере Мус. Тонким почерком были обозначены в дневнике цифры убитых им в 1873 году кроншнепов — от 200 до 300 штук в день. «В основном — ради удовольствия. Даже [ездовые] собаки не могли съесть всех этих несчастных птиц…»

И все-таки каким бы ужасным ни казалось уничтожение птиц белыми людьми в арктических районах, оно не идет ни в какое сравнение с бойней, которая происходила на юге. Многое из того, что написано мной об истреблении эскимосского кроншнепа, в полной мере применимо к его гудзонскому собрату, однако с той существенной разницей, что «морской» кроншнеп встречался, как правило, меньшими по размеру стаями на большем пространстве; это позволяло ему избежать огневого шквала, обрушившегося на его сородича. Пострадал он ужасно, но не смертельно.

Возможно, что выжившая популяция пока сохраняет свои позиции. Во всяком случае, гудзонский кроншнеп был частым гостем на Ньюфаундленде, когда я жил там в 1960-х годах. Каждую осень с пустошей слышался дикий посвист: небольшие стаи в тридцать — сорок птиц объедались кроншнеповой ягодой — горькое напоминание о прошлых временах, когда само небо над Ньюфаундлендом и Лабрадором затемнялось огромными стаями пролетавших быстрокрылых и «морских» кроншнепов.

На Ньюфаундленде и на островах Магдален мне иногда удавалось видеть небольшие стайки — четыре-шесть птиц в каждой — другого представителя «больших болотных птиц» — канадского веретенника. Два вида веретенника обнаружили в восточной части Северной Америки прибывшие туда европейцы. Они отметили, что по виду и поведению эти птицы схожи с кроншнепами, только клюв у веретенника загнут вверх, а не вниз.

Чуть поменьше «серпоноса» самый крупный из двух — пятнистый веретенник^{21} — встречался и, возможно, гнездился к югу от залива Св. Лаврентия до Флориды, однако его так активно добывали, сначала на пропитание, а затем просто как всякую другую охотничью дичь, что к 1900 году он практически исчез из заливов и проливов восточного побережья Североамериканского континента. Но на Великих равнинах еще существует одна остаточная популяция.

Канадский (или гудзонский) веретенник^{22} величиной и образом жизни напоминает быстрокрылых. Оба вида размножаются в арктических районах, и оба мигрируют по одной и той же эллиптической дуге на юг. Не приходится говорить, что оба вида одинаково подвергались уничтожению. Однако канадский веретенник — более осторожная птица, чем эскимосский кроншнеп, и летает не такими большими стаями; кроме того, часть его популяции, очевидно, зимует в не заселенных людьми районах. Хотя в середине 1920-х годов веретенник был официально объявлен вымершим видом (примерно тогда же посчитали уничтоженным эскимосского кроншнепа), он сумел все-таки выжить. Сейчас большинство знатоков птиц считают его редкостью и если встречают его, то стараются регистрировать каждый такой случай. К сожалению, канадского веретенника до сих пор бьют браконьеры во время весенних миграций, особенно в долине реки Миссисипи. Хуже того, охота на веретенника разрешена в отдельных районах его зимовий в Южной Америке, где охотники продолжают пользоваться его привычкой спешить на помощь раненым товарищам. «Не однажды от выстрела моего ружья падало по нескольку птиц из пролетавшей стаи, — писал один посетивший Аргентину англичанин, — после чего стая возвращалась и кружила над водой, куда упали [раненые] птицы, издававшие громкие печальные крики; невзирая на мое присутствие и на возобновившуюся пальбу… птицы сгрудились в такую плотную массу, что стрельба «по выводку» калечила их без счета».

Отдельные орнитологи надеются, что этот вид птиц еще способен восстановить свою численность. Как бы там ни было, канадский веретенник, представленный не более чем несколькими тысячами оставшихся особей, пока еще близок к полному вымиранию.

Одной из больших болотных птиц, проводивших лето в северо-восточном морском регионе, был перепончатопалый улит^{23} — птица величиной с эскимосского кроншнепа, но с ярким черно-белым оперением крыльев, за которое его прозвали «знаменосцем». В 1830-х годах она все еще появлялась летом на Атлантическом побережье к югу от Ньюфаундленда, хотя до этого поселенцы по крайней мере два столетия систематически собирали ее съедобные яйца и убивали взрослых птиц в сезон размножения. В конце концов промысловая и любительская охота решила исход дела, и к 1900 году, как писал д-р Бент, «эта большая яркая прибрежная птица, по-видимому, была обречена на исчезновение, по крайней мере в северной зоне своего ареала. К тому времени она совершенно перестала размножаться на многих прежних своих гнездовьях, а на других была почти полностью уничтожена».

К счастью для «знаменосца», гонения на него прекратились незадолго до его полного истребления, и в настоящее время он постепенно восстанавливает свою популяцию. В последние годы небольшие гнездовые колонии появились на севере до острова Кейп-Бретон. Маловероятно, что перепончатопалый улит полностью возродит свою былую численность, но хорошо уже то, что ему больше не грозит вымирание.

Конечно, самая замечательная из больших болотных птиц — это устричник (кулик-сорока)^{24}. Почти такой же большой, как «серпонос», он поражает яркой красотой своего черно-белого оперения и черной головки с длинным темно-оранжевым клювом. Этот красавец, чей пронзительный свист слышен чуть ли не за километр, когда-то гнездился большими колониями на песчаных берегах от Лабрадора до Мексиканского залива, доминируя среди других прибрежных птиц почти во всех районах его обитания. Устричник высоко ценился рыбаками, а позднее и поселенцами за вкусное мясо и крупные, величиной с куриные, яйца. Охотники-спортсмены и любители стреляли в него и просто потому, что он был слишком заметной мишенью.

Одюбон сообщал о появлении устричника на северном берегу залива Св. Лаврентия уже в 1830-х годах, но большинство современных орнитологов полагают, что он ошибался, поскольку эта птица сегодня встречается крайне редко и только в самой южной части своего бывшего ареала. Но это не так. Еще в 1620-х годах Шамплейн отмечал нерегулярное появление pye de mer[33] (так до настоящего времени называют во Франции близкого с нею европейского устричника) в заливе Св. Лаврентия; в 1770-х годах Картрайт причислял морскую сороку к обитателям южного Лабрадора — района, находящегося неподалеку от тех мест, где ее позднее наблюдал Одюбон.

Одним из главных мест обитания морской сороки был остров Кобб в Виргинии, где к 1900 году она была почти полностью уничтожена. Вот как это происходило по словам Г. X. Бэйли: «Эти большие яркие птицы весной были легкой мишенью для стрелков, размножаясь в самый разгар весенней миграции [других прибрежных птиц]… они устраивали гнезда среди удаленных от океана дюн, по которым ежедневно тяжело ступали ноги охотников; птицы неминуемо попадались им на пути, и охотники либо убивали их, либо растаптывали их гнезда».

Поскольку устричники встречались все реже и реже, ученые-коллекционеры вторгались в несколько оставшихся колоний и, не довольствуясь сбором яиц для своих «кабинетов», занимались «сбором» и взрослых птиц, причем так энергично, что сейчас эта редко встречающаяся в жизни птица очень хорошо представлена в «учебных» коллекциях североамериканских музеев.

Отдельные пары устричников и даже несколько маленьких колоний выжили и гнездятся южнее Виргинии, однако, за исключением природных заповедников, во всех других местах им приходится переживать трудные времена в связи с возрастающим посягательством современного человека на берега их предков. Вездеходы, суда на воздушной подушке и другие виды транспорта, а с ними целые орды отдыхающих захватили большинство мест их бывших гнездовий. Поэтому у этой птицы мало шансов вновь стать нечто большим, чем экзотической редкостью на Атлантическом побережье Северной Америки.

Примерно до 1800 года охотники не слишком донимали меньших по величине прибрежных («береговых», как их обычно называют) птиц. Их малые размеры не оправдывали затрат дроби и пороха, пока можно было добывать в требуемых количествах их более крупных родственников. Но к концу XVIII века ситуация стала быстро меняться. Большие длинноногие болотные птицы попадались все реже, а народонаселение, а следовательно, и товарный рынок росли быстрыми темпами; одновременно снижались цены на ружья, дробь и патроны.

С наступлением нового века к беде, готовой разразиться и поглотить сообщество береговых птиц, добавился еще один элемент. Североамериканцы богатели, а богатство развивает праздность и спортивный азарт. Для многих, если не для большинства, американцев «спорт» означал убийство животных.

Так было положено начало «спортивно-развлекательному» кровопусканию, продолжающемуся по сей день. В отношении береговых птиц оно приобрело в XIX веке невиданный размах, который невозможно повторить по той простой причине, что большинство мишеней уже расстреляно.

Поселенец на Кейп-Коде в XVII столетии имел возможность дважды в год любоваться величественным зрелищем появления береговых, птиц. В начале апреля бесконечные пески Кейп-Кода начинали исчезать под белым покровом перьев, который ширился с каждым уходящим днем, принимая самые причудливые очертания. Пестрые птичьи нити на бледном весеннем небе постепенно сворачивались в запутанный клубок; все новые и новые массы прибывающих птиц от горизонта до горизонта застилали небо, как «дымы лесных пожаров», по выражению одного из первых колонистов Нантакета.

Береговые птицы устремлялись на север, и не меньше месяца над песками бушевал крылатый ураган; даже летом берега колыхались от взмахов крыльев некоторых видов птиц, оставшихся на месте, чтобы устраивать гнезда. Конечно, оставшихся было меньше, чем улетевших на север, но все же достаточно, чтобы устойчиво снабжать яйцами и мясом поколение за поколением прибрежных жителей Массачусетского залива.

А что творилось осенью! Начиная с середины августа, сюда возвращались стая за стаей, растворяясь среди народившегося молодняка и их родителей, не принимавших участия в весеннем перелете. Судя по рассказам современников, в сентябрьские дни 1780 года при восточном ветре шум крыльев и крики миллионов качающихся на воде птиц заглушали даже грохот разбивающихся о берег волн.

Грандиозный наплыв птиц отмечали не только на Кейп-Коде. Песчаные бары в Тадуссаке на реке Св. Лаврей-тия не являются и никогда не являлись обязательным местом отдыха пролетающих птиц, тем не менее Шамплейн еще в начале 1600-х годов видел там огромные скопления перелетных птиц.

«Здесь такое обилие ржанок, кроншнепов, бекасов, вальдшнепов и прочих видов, что бывали дни, когда три-четыре охотника убивали больше трехсот дюжин этих очень жирных и вкусных птиц… вместе с другими я увлекался охотой на бекасов, ржанок, кроншнепов и песочников, которых мы настреляли более двадцати тысяч». К сему следовало дополнение иезуита отца Сагарда: «Одним выстрелом из аркебузы можно убить очень большое количество птиц, особенно когда стреляешь на уровне земли: песок убивает их больше, чем порох и дробь; это подтвердил мне человек, который одним выстрелом убивал по триста и более птиц».

Живое покрывало из птичьих перьев струилось по всем берегам Северной Америки до тех пор, пока пришлые европейцы не разорвали его в кровавые клочья. Ниже следуют чисто конспективные выписки, касающиеся лишь нескольких видов птиц, вовлеченных в одно из самых отвратительных зверств нашего времени. Многие цитаты взяты непосредственно из монументального труда д-ра Бента «Цикл развития североамериканских птиц».

Начнем с красноспинного песочника (называемого ныне чернозобиком^{25}) — птицы со скворца величиной, гнездящейся в Арктике и зимующей, как многие другие прибрежные птицы, в Южной Америке.

«Эти птицы вместе с несколькими другими временами собираются в такие большие стаи, что на расстоянии они кажутся огромной тучей густого дыма… создавая великолепное захватывающее зрелище. В это время охотники устраивают поистине чудовищную бойню: нередко вслед за падающими дождем убитыми товарищами опускается на землю вся остальная стая, оставаясь на ней до тех пор, пока охотник не настреляется до пресыщения.

В сумятице беспорядочных движений в воздухе птицы сбиваются в такую плотную кучу, что многих убивают с одного выстрела… По словам Брашера, он убил выстрелом из обоих стволов 52 штуки… и я слышал о случае, когда один армейский офицер одним выстрелом сразил 96 птиц.

По рассказам современников, в прежние годы грандиозных перелетов (на южных берегах озера Эри) из одноствольного ружья можно было настрелять несколько бушелей этой птицы… 29 октября 1897 года мне самому удалось убить 53 птицы из двух пролетавших стай… это был самый большой перелет за последние годы».

Большинство охотников отказывались верить тому, что исчезновение береговых птиц каким-то образом связано с охотой на них. Типичным в этом смысле было мнение охотников из Торонто, объяснивших исчезновение ранее огромных стай тем, что их «распугали паровозы».

В XIX веке вдоль всего Атлантического побережья Северной Америки мигрировали большие стаи исландского песочника^{26}, которого охотники называли «береговым дроздом» или «зарянкой». До 1850 года, писал Джордж Маккей, «огромные стаи, пытаться подсчитать которые было бы пустым занятием, собирались в Чатеме, Наусете, Уэлфлите, на Кейп-Коде… островах Такернак и Маскигет. Нередко на Кейп-Коде можно было наблюдать из дилижанса, как с земли поднимались тучи птиц. Именно в те времена получила распространение порочная практика ночной охоты с фонарем, когда на отмелях было убито множество птиц… С наступлением ночной темноты люди по двое отправлялись на отмель в половину прилива; один, держа в руках зажженный фонарь, ослеплял птицу его светом, другой тут же подбирал ее, перекусывал ей шею и бросал в мешок… они подкрадывались к птицам на четвереньках… Один человек, которому можно верить, рассказывал, как однажды весной на борт пакетбота, следовавшего в Бостон, погрузили шесть бочек птиц, добытых за один раз указанным способом. Он видел также, как протухшие тушки птиц выбрасывали за борт в бостонской гавани. В то время цена этой птице была 10 центов за дюжину. Вперемежку с песочниками попадались камнешарки и ржанки. Ни одна из птиц не была застрелена, все они были добыты с помощью охоты с фонарем».

Подвергался преследованию и американский бекасовидный веретенник^{27}, которого профессиональные охотники и «спортивная» братия называют «буроспинкой». Д-р Бент писал: «В прошлом было убито огромное число этих птиц… наименее пугливых из всех прибрежных видов… они легко идут на манок… и держатся плотной массой. Они садятся тесной кучей, и многие погибают от первого выстрела; уцелевшие отлетают на небольшое расстояние, но, услышав свист, который они принимают за зов покинутого товарища, поворачивают назад и смело несутся навстречу гибели… выстрел следует за выстрелом… в оставшихся птиц, не пожелавших покинуть погибших и умирающих сородичей, [пока] одной-двум не удается улететь от смерти.

Их число быстро уменьшается, и сегодня мы встречаем [только] одиночные экземпляры или небольшие группки из 10–12 птиц».

Одной из немногих прибрежных птиц, до сих пор числящихся в списках «охотничьей промысловой дичи» и поэтому подлежащих законному отстрелу, является «бекас Уилсона», или гаршнеп^{28}. «Чрезвычайно многочисленный вид в последней половине 1800-х годов», — подтверждает небезызвестный Джеймс А. Прингл. Он не был профессиональным охотником, но как истинный джентльмен, занимался охотой из спортивного интереса, стреляя птиц в свое удовольствие и раздавая трофеи своим друзьям. Интересно звучат его извинения за чрезмерное кровопролитие и оправдания в том, что не убил больше, чем убил: «Поскольку птицы прилетали в страну на короткое время, я не испытывал состраданья к ним и убивал всех подряд, ибо ускользнувший бекас может больше никогда не появиться снова». В период между 1867 и 1887 годами он застрелил на своих излюбленных охотничьих угодьях в Луизиане 69 087 бекасов, однако количество добытых им трофеев в последующее десятилетие сократилось: общий счет убитых бекасов составил «всего лишь» 78 602. Своим самым счастливым днем он считал 11 декабря 1877 года, когда в течение шести часов убил 366 бекасов — чем не мировой рекорд?

Желтоногий улит^{29} — сравнительно небольшая длинноногая болотная птица, о которой д-р Бент говорит: «По моему мнению, она не должна классифицироваться как дичь, хотя я должен признать за ней определенные качества таковой. Временами она кажется до абсурда доверчивой: очень легко идет на манок, снова и снова возвращается к месту кровопролития; ее тушка так невелика, что надо убить много птиц, чтобы наполнить ими приличный ягдташ. Тем не менее охота на нее доставляет большое удовольствие: приятно, сидя на болоте в хорошо замаскированной засидке с искусно расставленными ловушками, пробовать свое умение имитировать свист этих быстрых и отзывчивых птичек. В конце концов [спортивная] стрельба — это не столько способ наполнить погреб птичьим мясом, сколько повод выйти на открытый воздух, чтобы насладиться красотами природы и поведением ее диких тварей». Бент не преминул добавить, что один известный охотник «убил 106 желтоногих улитов, выстрелив из обоих стволов по сидевшей на берегу стае».

Желтоногих улитов уничтожали не только на Севере. Еще сравнительно недавно, в 1925 году, Стюарт Данфорт наблюдал миграции этих птиц в Пуэрто-Рико, где они вели себя «удивительно пассивно и стрелять в них — это не охота, а настоящая бойня… охотники одним выстрелом убивают до двадцати птиц». Д-р Александр Уэтмор, посетивший Аргентину в 1926 году, сообщал о «стаях перелетных птиц, многие из которых имели печальные следы невежливого обращения с ними аргентинских стрелков — покалеченные или оборванные лапки».

Пример желтоногих улитов, как, впрочем, и всех других прибрежных птиц, подтверждает со всей очевидностью тот неприятный факт, что массированная стрельба «по стае» может покалечить не меньше птиц, чем убить или смертельно ранить. Большинству раненых птиц суждено было погибнуть в течение нескольких дней, хотя иным из них удавалось продержаться подольше. Даже единственная дробинка, попавшая в мягкую ткань, рано или поздно вызывает гибель своего хозяина от отравления свинцом.

Пегий улит^{30} крупнее своего желтоногого собрата, но, по мнению д-ра Бента, является более «законной» охотничьей мишенью: «Пегие улиты — превосходная охотничья дичь. В последние годы ее добывали в больших количествах… один охотник из Ньюпорта, штат Род-Айленд, за восемь месяцев застрелил 1362 улита… Я знаю другого старого охотника, который несколько лет назад отметил свой восьмидесятилетний день рождения, подстрелив 40 желтоногих улитов.

Жаль, что пришлось ограничить количество дней чудесной охоты на птиц в заливе, которая доставляла столько радости. Те славные дни мы обычно проводили на Кейп-Коде… где в старые добрые времена водились прибрежные птицы и нам разрешали на них охотиться; по всему побережью на болотах и низинах устраивались засады с расставленными поблизости в песке или иле чучелами из дерева или жести, раскрашенными под желтоногого улита или ржанку. Здесь, в удобном укрытии, стрелок мог понежиться под мягкими лучами раннего солнца, выкурить трубку и погрузиться в размышления или понаблюдать за многими интересными вещами вокруг… внезапно его мечтания прерывал свист пролетающего пегого улита… охотник свистел, подражая свисту птицы, та отвечала и, сужая круги, скользила вниз в поиске компаньона… прямо в ловушку — навстречу своей трагической судьбе… случается, что и вместе со всей стаей… На болоте перед вашими глазами развертывалась беспрестанно меняющаяся панорама птичьей жизни, наполняющая душу любителя природы чувством удивления и восторга».

Одним из таких источников «удивления и восторга» была группа береговых птиц, получивших кличку «пипсы» за похожие на цыплячьи призывные звуки, издаваемые их кормящимися стаями. К пипсам относят всякую «мелюзгу», включая такие виды, как песочник-крошка, перепончатопалый и бонапартов песочник, перепончатопалый и поющий зуек, а также песчанка^{31}. Большинство их тяготеют к обществу друг друга и образуют стаи, которые когда-то были столь многочисленными, как заметил один наблюдатель в начале XIX века, что «просто не хватает духу прикинуть их число, чтобы не прослыть уклоняющимся от истины человеком».

Стаи были огромными, хотя сами пипсы не отличались величиной и весили каждая не больше одной-двух унций[34]. Можно было бы надеяться, что подобный клубочек перьев избежит кровопролития, устроенного его более рослым сородичам, однако по мере усиливавшегося истребления последних ружья всех видов охотников — любителей и профессионалов — с не меньшей жестокостью палили и по пипсам.

«Если не было больших птиц, охотники убивали огромное количество этих крохотных пичужек, которые, надо признаться, были отменно вкусной едой. Сидя в своем укрытии, [охотник] свистел в жестяной свисток, призывая спуститься на землю любую пролетающую стаю. Выступающая илистая отмель… казалась пипсам удобным местом для посадки и… оборачивалась для них смертельной ловушкой: их начисто сметал оружейный огонь. Испуганные и сбитые с толку уцелевшие птицы взмывали вверх и начинали кружиться над своими мертвыми и умирающими товарищами, подставляя себя под не менее удачные выстрелы, дождем валившие в ил и воду все новые жертвы. От стаи оставались лишь жалкие остатки.

Одним выстрелом можно было убить так много этих птиц, сочных и жирных для хорошего жаркого или пирога, что охотники специально гонялись за ними. Охота на пипсов также все больше входила в привычку у спортсменов-охотников по мере того, как исчезали большие прибрежные птицы и было все труднее наполнять охотничий ягдташ.

Не требовалось большого умения, чтобы подстрелить пару десятков птиц из пролетающей стаи… Я выходил на охоту, чтобы настрелять их к обеду, и однажды сумел пятью выстрелами сразить 82 птицы».

В те дни чувство удивления и восторга казалось беспредельным, но, пожалуй, сильнее всего оно ощущалось на охоте на золотистую ржанку^{32}. Размером с голубя, близкая «компаньонка» и почти второе «я» эскимосского кроншнепа, золотистая ржанка была, что называется, на расстоянии перышка от того, чтобы разделить его трагическую судьбу. Выражаясь словами д-ра Бента, ее история «являла собой удручающую картину беспощадной бойни, уничтожившей наше прежнее богатство пернатой дичи».

Как и в случае с эскимосским кроншнепом, первоначальная численность золотистой ржанки казалась просто невероятной. Но такой же была и бойня. Одюбон привел пример одной такой типичной расправы близ Нового Орлеана весной 1821 года: «Стрелки собрались в местах пролета ржанок группами по 20–50 человек… При приближении стаи стрелки, расположившиеся цепью примерно на равном расстоянии друг от друга, засвистели, подражая призывному зову ржанок; птицы тут же снизились и начали описывать круги, попав под шквальный оружейный огонь. Ружья палили одно за другим с таким успехом, что стая в сотню и более ржанок на моих глазах быстро уменьшалась до пяти-шести птиц… Такая охота продолжалась в течение всего дня, и, покидая на закате шеренгу стрелков, я видел, как они с той же решимостью продолжали убивать птиц, которая владела ими, когда я впервые подошел к ним [до рассвета]. Стрелок, находившийся поблизости от меня, убил 63 дюжины птиц. По моим подсчетам, в поле находилось 200 стрелков и, допуская, что каждый из них убил только 20 дюжин, получалось, что всего за этот день было уничтожено 48 000 золотистых ржанок».

Эдвард Форбуш описывал подобную бойню на острове Нантакет, где в 1840-х годах «двое мужчин убили за один день столько птиц, что наполнили ими на две трети большую опрокидывающуюся повозку [около 1000 птиц]». Через 20 лет, в августе 1863 года, «золотистые ржанки и эскимосские кроншнепы огромными стаями садились на остров, затмевая солнце. Было убито от шести до семи тысяч». К 1890 году популяция золотистой ржанки на восточном побережье была настолько опустошена, что там эта птица уже почти не вызывала интереса у охотников, но в том же году два бостонских оптовика получили с Запада сорок плотно утрамбованных бочек кроншнепов и ржанок, причем ржанок было больше, чем кроншнепов.

Вот как описывал охоту на стаи птиц на острове Лонг-Айленд Роберт Рузвельт в 1860-х годах; «Несколько акров пространства перед нами были буквально усеяны несравненной и долгожданной золотистой ржанкой… их было тысячи три, скученных в плотную массу… С оглушительным шумом они поднимаются в воздух, и тут же их достает залп из наших четырех стволов. И вот уже мы спешим подобрать наши трофеи».

Известный натуралист У. Г. Хадсон[35] встречал золотистую ржанку в Аргентине (где ее называли «чорло») в последней половине XIX столетия. «В сентябре соседние с моим домом равнины заполняли огромные стаи этих птиц… Каждый полдень ржанки посещали [близлежащее] болото, слетаясь туда со всех концов, подобно тому, как сороки в Англии слетаются к месту большой ночевки. В эти дни я седлал своего пони и веселым галопом направлялся к болоту, чтобы полюбоваться великолепным зрелищем. Их гвалт встречал меня задолго до того, как они появлялись в поле моего зрения. Подъехав к болоту, я осаживал мою лошадь и, сидя в седле, с удивлением и восхищением наблюдал за бесчисленной массой птиц, устилавшей болотистую землю сплошным темно-коричневым ковром… который жил, шевелился и звучал, словно море, [или] скорее, словно ветер, пронзительно гудевший в тысячах туго натянутых проводов… Но нет, описать это невозможно, не хватает воображения… [однако] с ростом населения подобные массовые скопления птиц в пампе встречаются все реже и реже. [В мои мальчишеские годы] считанные единицы были владельцами собственных ружей, и, если нужно было добыть «чорло», подросток-гаучо мог убивать их сколько хотел с помощью веревки длиною в ярд со свинцовыми шарами на концах».

Хадсон наблюдал золотистую ржанку в ее «золотой век». Но уже в последние десятилетия прошлого века аргентинские охотники уничтожали ее в масштабах, сравнимых разве с бойней, которая вершилась на Великих равнинах Северной Америки во время весенних миграций ржанок к арктическим берегам. К 1910 году некоторые американские орнитологи почувствовали, что ржанке угрожает опасность вымирания. К счастью, она избежала этой печальной участи в результате запрещения в 1916 году охоты на ржанок в США и Канаде весной, а позднее — и в течение круглого года.

Золотистые ржанки, пипсы и другие прибрежные птицы выжили. Из малых прибрежных птиц непосредственная опасность грозит только поющему зуйку, когда-то встречавшемуся повсюду на восточном побережье от залива Св. Лаврентия до Виргинии. Во время бесконтрольной охоты его численность сократилась до размера крохотной популяции. Правда, в дальнейшем зуек стал успешно восстанавливать свою численность, но в последние годы человек так настойчиво вытеснял его с родных гнездовий, что в настоящее время он снова оказался в списке исчезающих птиц. На Атлантическом побережье Канады его еще можно встретить, но всего существует не более 300 пар этих птиц.

Выживание отдельных видов прибрежных птиц может вселять в нас какую-то надежду, однако, ощущая таящегося внутри нас зверя, нам следует быть постоянно начеку и помнить, что бойня, учиненная в недавнем прошлом прибрежным птицам, может быстро вспыхнуть снова, на сей раз угрожая какой-нибудь другой форме живых существ.

Глава 5 И прочие крылатые

Когда европейцы высадились на северо-восточном побережье континента, они не ожидали встретить там такого множества уток, гусей и лебедей среди несметного числа других птиц. Некоторое представление об их изобилии в 1620-х годах дают следующие строки Николя Дени: «Все мои люди настолько пресытились охотой… что не желают больше никаких диких гусей, уток, чирков, ржанок, бекасов… [даже] наши собаки лежат рядом с птичьим мясом, [не притрагиваясь к нему], настолько они наелись… Так велико здесь изобилие диких гусей, уток и черных казарок, что просто не верится, и ночами они поднимают такой шум, что мешают спать».

Среди этого множества птиц были два вида лебедей. Один — лебедь-трубач^{33} — гнездился на всем континенте до Новой Шотландии на юге и до Ньюфаундленда на востоке. Сегодня его не встретишь восточнее Манитобы, а вся его популяция уменьшилась примерно до 2000 пар, нашедших себе убежище в основном в отдаленных озерах в долинах Аляски и Британской Колумбии. Другой, поменьше трубача, — американский лебедь^{34}, огромные стай которого когда-то совершали перелеты вдоль Атлантического побережья, теперь уже редкий гость на восточном берегу.

Лебедей убивали не столько ради мяса, сколько из-за густого оперения нижней части тела, высоко ценившегося в то время в качестве «лебединой шкуры» для изготовления дамских шляп и платья. Известен случай, когда было убито и ощипано более тысячи американских лебедей, ободранные тушки которых были брошены догнивать на земле.

По всему северо-восточному побережью, особенно в сезоны миграций, в изобилии встречались канадская и черная казарки и белые гуси^{35}. В настоящее время белого гуся там больше не увидишь; быстро исчезает и черная казарка, отчасти из-за загадочного исчезновения (возможно, вследствие загрязнения моря человеком) там морской травы — ее главной пищи в зимнее время. «Старая кряква» — канадская казарка — еще встречается, хотя и в заметном, но, к сожалению, в значительно меньшем, чем прежде, числе.

Если верить истории, раньше в северо-восточном регионе жило или мигрировало через него огромное количество уток, до двадцати четырех различных видов. Благодаря своему первоначальному изобилию большинство этих видов сохраняли сравнительно большую численность до начала XIX века. Затем кровавая бойня, устроенная профессиональными и непрофессиональными охотниками, свела многие виды почти на нет, а один вид уток был вообще полностью уничтожен.

Часто охотники-любители, так же как и охотники-профессионалы, использовали подсадных птиц (живую приманку) и устраивали на болоте так называемые «охотничьи домики», притопленные или плавающие на воде. В 1800-х годах из такой засады один профессиональный охотник одним выстрелом убил сорок четыре черные казарки, а всего за зиму он настрелял их от одной до полутора тысяч.

В прибрежных укрытиях прятались целые батареи дробовиков, а в тростнике или в камышах — флотилии плоскодонок, на низких бортах которых крепились вращающиеся крупнокалиберные (восьмого — чуть поменьше пушечного — калибра) гладкоствольные ружья. Некоторые из этих ружей заряжались патронами, содержавшими до четверти фунта пороха, одним зарядом из них можно было убить или ранить сотни водоплавающих птиц.

Д-р Бент описал излюбленный способ, применявшийся охотниками из Новой Англии для охоты на птиц из «утиного лагеря»: «Это — небольшой домик или хижина с несколькими койками для спанья… Вдоль берега ставится забор или частокол… в котором прорезаются отверстия, чтобы несколько человек могли вести стрельбу, оставаясь невидимыми для птиц. Домик и забор маскируются свежесрубленными сосновыми и дубовыми ветками… практически скрывающими весь лагерь… Такой лагерь разбивается на самом берегу или напротив берега… На некотором расстоянии на воде устанавливаются заякоренные деревянные западни… Внутри лагеря содержится большой запас живых приманок: полудомашних черных американских уток, крякв и канадских казарок; нескольких птиц оставляют на берегу на привязи или пускают без привязи. После всей этой тщательной подготовки стрелки — язык не поворачивается называть их охотниками — проводят время внутри домика: разговаривают, играют в карты, курят, иногда выпивают, оставив одного снаружи наблюдать за обстановкой… Если стая спускается на воду, наблюдающий вызывает охотников из домика и все они занимают места у своих амбразур, приготовив для бойни свои тяжелые ружья. Заслышав кряканье подсадных уток, стаи диких птиц постепенно подтягиваются к берегу… Каждый охотник знает, в какую часть стаи он должен стрелять, и ждет, пока она не приблизится плотной группой на удобное расстояние. И вот раздается команда открыть огонь. Если все хорошо продумано, то после первого же залпа большинство птиц остаются на воде убитыми или покалеченными, а уцелевшие в страшной сумятице поднимаются в воздух и попадают под второй залп, после которого спасаются лишь единицы».

Рассказ д-ра Бента о том, что случилось с каролинской уткой^{36}, является типичным примером судьбы многих ее сородичей, обитающих в удаленных от моря районах:

«Каролинская утка всегда сохраняла свои позиции под натиском своих естественных врагов, но не смогла устоять перед разрушительной силой рук человеческих и вторжением цивилизации. Повсеместная вырубка лесов и осушение заболоченных лесных массивов лишили ее привычных гнездовий и укрытий. Ее яркое оперение всегда притягивало внимание охотников, коллекционеров и набивщиков чучел, а перья пользовались спросом для изготовления искусственных мух для лова форели. Почти каждый, кто находил гнездо каролинской утки, испытывал искушение забрать домой ее яйца и вывести птенцов, зная, что эта птица хорошо приручается и легко становится домашней. Она настолько пассивна и доверчива, что ее промышляют без особого труда в больших количествах, а для отлова широко используют ловушки. Сейчас от ее былого изобилия, отмечавшегося всеми авторами, осталось одно воспоминание; во многих местах, прежде богатых каролинской уткой, она теперь почти не появляется, и мы повсеместно видим признаки ее исчезновения. К счастью, люди успели обратить внимание на эти факты… пока не стало слишком поздно, и в настоящее время, когда вступили в действие законы по ее охране… она спасена от полного вымирания».

Люди не пощадили даже маленького зеленокрылого чирка — самую миниатюрную из уток восточного побережья^{37}. Об этом поведал нам Одюбон: «Ничто так не радовало американского охотника-спортсмена, как прибытие стай этой красивой маленькой уточки… Вот он видит приближающуюся издалека… стаю зеленокрылых чирков… Ба-бах! — гремят один за другим два выстрела, и вот уже тут и там подергивают лапками сбитые чирки, а один крутится на воде в предсмертной агонии; несколько птичек с подбитыми крыльями молча спешат спрятаться в каком-нибудь укрытии; какой-то чирок, получивший единственную дробинку в голову, пытается, неровно взмахивая крылышками, подняться вертикально вверх, но тут же с плеском шлепается в воду. Охотник вгоняет в оба ствола новые патроны… перепуганные насмерть чирки снова выравнивают свои ряды и начинают кружить то выше, то ниже, пытаясь, видимо, отыскать то место, где остались их товарищи. Вот они снова пролетают над этим опасным местом и снова получают двойную порцию свинца. Только наступившие сумерки прерывают кровавую бойню, которая обычно продолжается до тех пор, пока охотники не потеряют интерес к поредевшей стае… Я сам был очевидцем того, как один охотник в течение одного дня убил шесть дюжин этих птиц».

В XIX и начале XX века спортивная охота превратилась в не что иное, как разнузданную бойню. Мой родной дед по отцовской линии вместе с тремя компаньонами однажды за субботу и воскресенье настреляли из двухстволок десятого калибра 140 (североамериканских) нырков^{38}, 227 (американских) красноголовых уток, около 200 чернетей^{39}, 84 черных (американских) утки, около пяти дюжин чирков, а также много другой птицы, чтобы наполнить четырехколесный фургон, который и доставил компанию домой вместе с трофеями. Я храню дома несколько коричневых фотографий, запечатлевших результаты этого далеко не единственного опустошения.

Хотя такая спортивная охота была настоящим бедствием, она все же не могла тягаться с кровавым побоищем, устроенным профессиональными охотниками. В течение 80-х годов прошлого столетия городские рынки и частные мясные лавки в городах Канады и США продали миллионы диких уток и лебедей; к ним следует прибавить еще миллионы протухших из-за нехватки холодильников или не обнаруженных убитых и раненых птиц. В этом большом бизнесе были заняты тысячи профессиональных охотников, оптовых торговцев и прочих посредников. Неплохо наживались и изготовители ружей, дроби и патронов.

Согласно подсчетам, в пик этого поставленного на промышленную основу разбоя ежегодно истреблялось восемь миллионов водоплавающих птиц. К началу первой мировой войны эта бойня — весенняя и осенняя — настолько подорвала численность водоплавающей дичи, что не менее чем десятку видов грозило полное вымирание. В этот критический момент Канада и США совместно разработали законопроект, получивший название Конвенции по охране перелетных птиц. Введение после первой мировой войны запрета на весеннюю охоту и лимитов на отстрел дичи позволило большинству видов уток и гусей в какой-то степени восстановить свои популяции.

Один вид уток — ослепительно яркая каменушка не сумела этого сделать, и ее выживание остается под вопросом. Опоздали защитные меры и для пестрой лабрадорской утки^{40}. Эта большая черно-белая птица, прозванная «сорочьей уткой», в отличие от всех других уток селилась только на северо-восточном побережье. Гнездилась она на островах залива Св. Лаврентия, на берегах Лабрадора и, возможно, Ньюфаундленда, а зимовала на берегах Новой Англии, вероятно до мыса Хаттерас на юге. Близкая родственница семейства гаг, она вела подобный им образ жизни и равным образом страдала от набегов охотников за яйцами и перьями из Новой Англии и Канады, которые вначале крали птичьи яйца с островных колоний, а затем разоряли гнезда и убивали самок ради их ценного пуха.

По поводу гаг^{41}, первоначально изобиловавших на восточном побережье, натуралист Чальз Таунсенд в начале XX века был вынужден отметить, что «если этому бессмысленному разбою [сбору яиц и торговле пером] не будет положен конец, то количество гаг будет продолжать сокращаться вплоть до их полного исчезновения. В 1905 году на самом южном [существующем] гнездовье на побережье штата Мэн было меньше десятка пар этих птиц… Севернее… на берегу Новой Шотландии, осталась не больше одной-двух [пар] на всем гнездовье; очень мало гаг мы видим на берегах Ньюфаундленда и Лабрадора… где раньше они гнездились в огромном числе… До прихода белого человека — злейшего врага живой природы — индейцы, эскимосы, а также лисицы и белые медведи без церемоний угощались обильной пищей… почти не причиняя вреда… такое естественное изъятие природных излишков не отражалось в целом на численности птиц. Однако в XIX веке разорение этих чудесных птичьих питомников приобрело такой размах, что сейчас от их прежних многочисленных хозяев осталась лишь жалкая кучка».

Казалось, популяции гаг и «сорочьих уток» в Западной Атлантике обречены на вымирание: люди отнимали у них яйца, в погоне за пухом разоряли островные гнездовые колонии, а промысловые охотники и охотники-спортсмены убивали их во время весенних и осенних миграций по всему южному побережью.

К счастью для гаг, отдельные их популяции существовали в арктических районах Канады, в Гренландии и Северо-Восточной Атлантике. Эти популяции после вступления в силу Конвенции по охране перелетных птиц стали источником пополнения прибрежных популяций Северной Америки. «Сорочья утка», увы, не имела подобных родственных популяций ни в одной другой части мира.

По информации из США, последняя лабрадорская утка была застрелена в штате Нью-Йорк в 1875 году, во всяком случае ссылки на более поздние сроки в научной литературе отсутствуют. Правда, имеется несколько сообщений жителей Лабрадора о том, что они видели ее там в 1880-х годах, но после этого сведений больше не поступало. Сегодня все, что осталось от «сорочьей утки», — это примерно сорок четыре чучела в разных музеях и частных коллекциях, в основном в США.

Ушли в прошлое промысловая заготовка яиц и торговля птичьим пером, но будущему выживших нырков угрожают те же опасности, что нависли над всеми морскими птицами: потеря гнездовий, сокращение кормовых ресурсов, загрязнение среды, незаконный промысел яиц, а также нерегулируемый охотничий промысел в отдаленных арктических и южноамериканских регионах.

Ежегодно продолжается и «законная бойня». В 1982 году только охотникам-спортсменам Ньюфаундленда, Новой Шотландии, Нью-Брансуика и Квебека разрешили убить 800 000 уток и 100 000 гусей. К этому числу следует добавить еще 20–30 % птиц, погибших от ран или от отравления свинцовой дробью, подобранной ими со дна прудов, озер или на болотах.

Ещё в середине XIX века по меньшей мере по одной паре гагар гнездилось почти на каждом озере или средней величины водоемах по всей северо-восточной части континента от Кентукки и Виргинии до Северного полярного круга включительно. Несколько видов полярной гагары^{42} выделялись из всех не только своей величиной и броской внешностью, но прежде всего громкими голосами, нарушавшими царившее вокруг безмолвие.

Осенью взрослые птицы знакомили свое молодое поколение с морем, где по всему побережью от Ньюфаундленда до Флориды собирались на зимовку миллионы пернатых. Там-то их и подстерегала беда. В последнюю половину XIX века, когда охота ради спорта превратилась в фанатическую страсть, гагары стали популярной воздушной мишенью (хотя вообще-то они не считались съедобной дичью). Быстро пикируя сверху, они, казалось, успевали после ружейного выстрела скрыться под водой, опережая пулю; они были настолько сильны и стремительны в полете, что вызывали у охотников непреодолимое искушение посостязаться в ловкости с ними; кроме того, эту жизнестойкую птицу можно было сразить с одного выстрела только самым крупным зарядом. Словом, это была, par excellence, первоклассная во всех отношениях охотничья мишень. Если требовалось какое-то разумное оправдание, чтобы узаконить эту бойню, то можно было сослаться — кстати, совершенно безосновательно — на то, что эти птицы, питающиеся рыбой, являются врагами молоди лосося и форели и посему должны быть уничтожены. Охотники старались вовсю. Не отставали от них и рыболовы-спортсмены, которые специально выискивали гнезда и давили в них птичьи яйца.

Выжившие темноклювые (полярные) гагары — это лишь малая толика тех, что сто лет назад наполняли летние вечера своими назойливыми криками. Не видно их больше на бесчисленных озерах и прудах; с каждым уходящим годом их остается все меньше и меньше. За две недавние зимы на Антлантическом побережье были обнаружены тысячи мертвых гагар — жертв отравления хлороводородными соединениями, ртутью и прочими ядами, проникшими сначала в планктон, затем в питающихся планктоном рыб и, наконец, в поглощающих рыбу гагар. Эти яды накапливаются в тканях птиц, пока их концентрация не станет смертельной. Есть основания опасаться, что вскоре крик гагары будет слышаться так же редко, как в наши дни редко слышится волчий вой на большей части Североамериканского континента.

Одними из самых импозантных птиц были большие, длинноногие цапли, а также ибисы. Настоящим проклятьем для многих из них оказалось их яркое оперение, неотразимо привлекавшее внимание охотников-спортсменов и охотников за трофеями, не говоря уже о представителях презренной профессии торговцев птичьим пером. В XIX — начале XX века бесчисленное количество этих птиц было уничтожено ради украшения дамских шляп и удовлетворения других капризов моды. Хотя большинство их видов обитают южнее региона, о котором идет речь, несколько видов когда-то жили и на северо-восточном побережье.

Похожий на цаплю белый ибис^{43}, великолепный в своем снежно-белом одеянии с черной оторочкой на кончиках крыльев, уже не гнездится севернее штатов Северная и Южная Каролина. Однако исторические данные свидетельствуют о том, что так было не всегда. В 1536 году члены экспедиции Хора к южному Ньюфаундленду и острову Кейп-Бретону «видели также больших птиц с красным клювом и красными лапами, размером побольше цапли» — этими птицами могли быть только ибисы. Из отчета о плавании «Мэриголд» на остров Кейп-Бретон в 1593 году мы также узнаем, что, «знакомясь с местностью, они видели… больших птиц с красными лапами». Бесспорно, что один белый ибис был убит в 1959 году в Новой Шотландии. Его гибель зарегистрирована как «случайная».

Бросающаяся в глаза краснокрылая американская колпица^{44}, о существовании которой в Канаде научная литература вообще не упоминает, — это еще одна большая болотная птица, которая раньше по крайней мере посещала залив Св. Лаврентия. В середине 1600-х годов Николя Дени описал и справедливо классифицировал ее как «Palonne [колпица], у которой клюв длиною около фута закруглен на конце, как угольный совок».

Величественная большая голубая цапля^{45} — одна из самых заметных птиц восточного побережья, однако то, что мы видим сегодня, — всего лишь слабое подобие ее былого изобилия. Еще в середине XIX века она селилась на верхушках деревьев большими колониями в сотни гнезд по берегам многих рек и озер, а также на многих морских островах к югу от залива Св. Лаврентия. Еще в 1870-х годах нередко можно было наблюдать, как многотысячные стаи цапель собирались на прибрежных илистых отмелях (ваттах) залива Фанди. По берегам Новой Англии затопляемые приливами марши и заболоченные земли кишели перелетными птицами и местными обитателями гнездовий.

Люди не слишком досаждали цаплям, по-видимому, до середины прошлого столетия, когда спортивное рыболовство стало модным увлечением. Запасы промысловых рыб истощились, и рыболовная братия реагировала на это, как всегда, беспощадной расправой с теми животными, которых они считали конкурентами в своем промысле. Поскольку большая голубая цапля питалась мелкой рыбой (хотя и почти исключительно непромысловыми видами) и была, что называется, вся на виду, против нее развернули яростную кампанию. Охотники-спортсмены помогали своим сотоварищам-рыбакам убивать ее при первой возможности. Гнездовые колонии цапель подвергались систематическим налетам, во время которых уничтожались яйца, птенцы и взрослые птицы. В одном случае был даже подожжен лес на острове в заливе Пенобскот с единственной целью уничтожить их гнездовья. Несмотря на действующий официальный запрет, налеты на оставшиеся колонии продолжаются.

Когда-то вдоль северо-восточного побережья пролетали, а может быть там и гнездились, два вида журавлей. Один, побольше — американский журавль^{46},— вполне возможно, был самой замечательной птицей Северной Америки. Ростом в полтора метра, эта длинноногая и длинношеея птица, вся белая, кроме черных кончиков крыльев и малиновых участков на голове, сегодня вызывает особый интерес в связи с решающей битвой, разыгравшейся за ее спасение от полного вымирания.

То, что американский журавль и его меньший собрат — канадский журавль^{47} — вначале встречались повсюду в северо-восточном регионе, подтверждается многими историческими свидетельствами, восходящими к середине 1500-х годов. Оба вида были достаточно многочисленными, чтобы служить людям основным продуктом питания в XVI и XVII веках. Даже в начале XVIII века Шарлевуа смог записать: «У нас были журавли двух цветов, одни совершенно белые, другие — светло-серые. Из них получается превосходный суп».

Эти большие симпатичные птицы не имели никаких шансов избежать преследований прожорливых пришельцев из Европы. Профессиональные охотники и охотники-спортсмены уничтожали их без пощады, и к середине 1800-х годов американский журавль исчез, а канадский стал редким гостем в восточной части континента.

В результате тридцатилетних самоотверженных усилий американской и канадской службам охраны диких животных удалось восстановить популяцию американского журавля, увеличив ее численность примерно в три раза по сравнению с тридцать одной, особью в 1955 году. Выжившие журавли размножаются в основном на непроходимых сфагновых болотах Национального парка Вуд-Бафалло на северо-западе Канады, а зимуют в заказнике Аранзас в Техасе. Несмотря на заботу и меры по охране обоих видов журавлей, их выживание в долгосрочном плане остается под угрозой.

На суше, так же как на болотах и морях, всюду обитали многочисленные птицы, на которых можно было поохотиться ради пищи, удовольствия или прибыли или ради всего этого, вместе взятого. Наиболее известный пример наземной птицы, ранее встречавшейся, вероятно, неисчислимыми стаями, — странствующий голубь^{48}, о котором уже столько написано, что мне вряд ли нужно продолжать эту тему. Тем не менее один аспект его истории остался без внимания: во время первого появления европейцев странствующий голубь водился в изобилии как по всему восточному побережью, так и в удаленных от моря районах.

Картье видел его на острове Принца Эдуарда в 1534 году. В 1605 году Шамплейн посетил несколько островов в заливе Мэн, «на [которых] растет столько красной смородины, что за ней во многих местах не видно ничего другого, и полным-полно голубей, которых мы добыли изрядное количество». В начале 1600-х годов Джосселин из Новой Англии писал: «Миллионы миллионов голубей. Весной я видел пролеты голубей в Микаэльмассе, когда они возвращались на юг, [растянувшись] на четыре-пять миль такой плотной массой, что она представлялась мне без начала и конца и загораживала свет солнца; их гнезда тесно примыкают друг к другу, занимая подряд все деревья в Пайн-Три на протяжении многих миль. Но в последнее время их здорово поубавилось — англичане ловят их сетями. В Бостоне я купил на три пенса целую дюжину голубей, ощипанных и выпотрошенных».

В 1663 году Джеймс Йонге видел «бессчетное» множество голубей на полуострове Авалон на Ньюфаундленде. А примерно в 1680 году Лахонтэн писал: «Мы решили объявить войну, горлицам обыкновенным, которых в Канаде развелось такое множество, что епископ не единожды был вынужден отлучать их от церкви за ущерб, наносимый ими плодам земным».

Их плотно заселенные колониальные гнездовья были совершенно беззащитны от нападений европейских пришельцев, которые стреляли в голубей из ружей, отравляли их газами, взрывали пороховыми зарядами, палили огнем, ловили сетями, молотили дубинами и уничтожали любыми другими способами, которые приходили им на ум, пока примерно к 1780 году северо-восточный район не был полностью очищен от странствующего голубя. Я рад, что мне не нужно повторять здесь мрачную историю его полного уничтожения в центральновосточных штатах Америки. Похоже, что убийство последнего странствующего голубя было зарегистрировано в Пенетангишене (Онтарио) в 1902 году. Самый же последний странствующий голубь на Земле, единственный уцелевший из миллиардов голубей, встречавших европейцев, когда они начинали грабить Североамериканский континент, умер в неволе в зоопарке города Цинциннати в сентябре 1914 года.

Дикая индейка^{49} — предок нашей домашней индейки — прежде в изобилии водилась на востоке Северной Америки, по крайней мере до юго-восточных районов Нью-Брансуика на севере. Будучи лесным обитателем, дикая индейка сумела выстоять против луков и стрел, но оказалась беспомощной против ружей. По мере продвижения поселенцев на запад вновь прибывшие истребляли одну популяцию индеек за другой, сначала ради получения мяса и перьев, а затем с целью получения прибыли от продажи птицы. В результате к середине 1800-х годов этот вид вообще исчез из северо-восточных районов Северной Америки. Были предприняты попытки снова заселить дикими индейками различные места их прежнего обитания, но такие попытки обычно удаются только в отношении полудомашних птиц в так называемых охотничьих хозяйствах и заказниках.

Первые европейцы неожиданно натолкнулись на два вида охотничье-промысловых птиц, неизвестных и в то же время смутно напоминавших им кого-то. Один вид — его англичане называли так же, как шотландскую куропатку: “grous”,— имел две разновидности, известные ныне как воротничковый рябчик и американская дикуша^{50}; второй они называли «тетеревом» или «фазаном».

Вересковый тетерев^{51}, как его стали называть впоследствии, был величиной с европейского, или обыкновенного, фазана, которого он напоминал и внешним видом. Он встречался южнее Кейп-Бретона, по крайней мере до Виргинии, в вересковых пустошах или степях, занимавших в те времена огромные пространства, особенно в прибрежной зоне. В 1670-х годах эти большие мясистые птицы, чьих с трудом выживших западных родственников называют луговыми тетеревами, были столь многочисленны в заросшей кустарником части старого Бостона, что рабочий и служивый люд ставили своим нанимателям условие, что эти птицы будут «подаваться к столу не чаще нескольких раз в неделю». Тем не менее легкие воздержания не мешали продолжавшейся массовой бойне верескового тетерева, и уже в последней половине XVIII века он становится редкостью.

К 1830 году тетерев практически вымер на Североамериканском континенте; уцелели лишь несколько сотен птиц на острове Мартас-Виньярд в штате Массачусетс. Однако сохранить их там не удалось. Погубивший травянистый покров и лес пожар 1916 года и постоянное браконьерство довели их популяцию до такого уровня, что восстановление ее уже оказалось невозможным. К 1930 году в живых оставался один-единственный представитель некогда огромной популяции тетеревов. Он вызывал жадное любопытство туристов и ученых, собиравшихся посмотреть на него такими толпами, что он едва успевал увертываться от колес их автомобилей. Зимой 1932 года этот тетерев внезапно и безвозвратно исчез. Есть подозрение, что он закончил свой жизненный путь в «научной» коллекции одного из ненасытных «натуралистов».

На Ньюфаундленде, Лабрадоре и вдоль северного берега залива Св. Лаврентия в прежние времена в больших количествах водились тундровая и белая куропатки^{52}. Зимой они собирались в гигантские стаи, пролетавшие над промерзшими бесплодными землями и еловыми лесами. В 1626 году один колонист настрелял за один день 700 куропаток в Реньюсе на восточном берегу Ньюфаундленда. В 1863 году одна семья за два месяца застрелила 1100 тундровых куропаток в проливе Белл-Айл. Еще в 1885 году Наполеон Коме сообщал о стае «в полмилю длины и в 60— 100 ярдов ширины», летевшей над северным берегом близ устья реки Св. Лаврентия; в ту зиму малочисленные жители этого района убили около 60 000 куропаток. Еще 30 000 были убиты зимой 1895 года в районе между Минганом и Годбу.

На Ньюфаундленде их уничтожали в ошеломляющих количествах местные и профессиональные охотники, ряды которых пополняли наезжавшие из Канады и США охотники-спортсмены, располагавшие свои лагеря вдоль пересекающей остров железнодорожной линии. В конце 1800-х годов охотники нередко убивали по 300–400 куропаток за раз.

Оба вида куропаток, хотя и сравнительно редко, еще встречаются на Ньюфаундленде, причем тундровая куропатка обитает, по-видимому, лишь в нескольких местах западных горных массивов. Возможно, что куропатки еще обитают во внутренних районах Лабрадора, однако на берегах залива Св. Лаврентия уже не видно огромных стай, ранее прилетавших сюда на зимовку.

Со времен первых поселений европейцев хищные птицы рассматривались ими как враги. Многие считали и продолжают считать орлов «крылатыми волками», потенциальными убийцами любых живых существ, начиная от человеческих младенцев и кончая небольшими телятами. За исключением самых маленьких, всех ястребов считают «куроедами», обвиняя их в пропаже каждой курицы. Сову считают закоренелой убийцей всех ночующих на насесте птиц, включая домашних индюшек. Этот перечень грехов, приписываемых им фермерами, дополняется еще более тяжкими обвинениями со стороны охотников, готовых убить всех ястребов и сов на свете за их предполагаемое пристрастие к водоплавающей и прочей дичи, а также скоп за их склонность к питанию промысловой рыбой. Все крупные виды сов и ястребов, а также орлов беспощадно уничтожались по всей Северной Америке, и не в последнюю очередь — в восточном морском районе; их стреляли, ловили в сети и травили как вредителей.

Изумительно красивый беркут^{53}, обитавший ранее по всему региону, практически исчез из восточных районов и находится на грани вымирания в других местах Северной Америки.

Больше повезло белоголовому орлану^{54}, поскольку он питается в основном дохлой рыбой, которой его обильно снабжают промысловые рыбаки. До конца второй мировой войны довольно большое количество орланов обитали на Атлантическом побережье, однако после войны эти большие птицы начали быстро исчезать. Орнитологи подметили, что, если в устроенных птицами гнездах и откладывались яйца, из них редко вылуплялись птенцы, а если и появлялись на свет, то такие хилые, что часто погибали. Никто не мог докопаться до причин, пока из нашумевшей книги Рейчел Карсон «Безмолвная весна» не стало ясно, какой вред окружающей среде приносят пестициды и прочие яды, применяемые человеком в наш современный индустриальный век.

Пестициды, особенно ДДТ, стали причиной бесплодия белоголовых орланов. И не только их. Жестоко пострадали почти все основные виды хищных птиц, а некоторые, например сокол сапсан, оказались на пороге полного вымирания. Красавца сапсана можно считать практически вымершим видом в восточной части Северной Америки, если не принимать во внимание-несколько пар, выращенных в инкубаторе и выпущенных на волю в слабой надежде восстановить исчезающий вид в среде, постоянно наводняемой пестицидами, гербицидами и прочими смертельными химикалиями.

Отметим начавшееся возрождение популяций белоголового орлана в южной части Ньюфаундленда и на острове Кейп-Бретон. Администрация Новой Шотландии летом 1984 года подарила правительству США шесть молодых орланов из Кейп-Бретона в знак «поддержания численности птицы, чье изображение служит национальной эмблемой Соединенных Штатов». Сегодня из сотен тысяч белоголовых орланов первобытной популяции сохранилось всего лишь около 1600 пар в первых сорока восьми штатах США.

Отравление птиц пестицидами и браконьерство, в первую очередь ры-боловов-спортсменов, привели к почти полному исчезновению ястреба-рыболова, называемого скопой^{55}, с восьмидесяти процентов ее бывшего ареала в восточной части Северной Америки. И хотя этот вид подает надежду на возрождение, любые такие проявления следует считать временными, пока мы продолжаем насыщать сушу и море все новыми загрязняющими веществами.

Значительно меньше стало ширококрылого канюка^{56}, ранее свободно парившего над всеми лесами и вырубками. Его продолжают преследовать невежественные люди, не понимающие, что эти небольшие хищники, для которых грызуны являются повседневным хлебом насущным, всегда были первыми помощниками фермера. Быстрокрылый ястреб Купера^{57} сегодня встречается так редко, что его следует считать вымирающим видом. По-видимому, не лучше положение и у североамериканской совы — бородатой неясыти.

Некоторым, хотя и немногим видам птиц вторжение европейцев пошло на пользу, особенно тем, что питаются семенами и гнездятся на распаханных полях и очищенных от леса участках, представляя слишком крохотную мишень для охотничьих ружей. Вместе с тем большинство мелких птиц северо-восточного региона, питающихся в основном насекомыми, в последние годы понесли страшные потери от распыления инсектицидов и пестицидов. Многие мелкие птицы погибают от прямого контакта с вредными химикалиями, но если даже прямой контакт оказывается несмертельным, то птицы все равно погибают, поедая зараженных химикалиями насекомых. А хищники и стервятники в свою очередь гибнут, поедая отравленных птиц.

Ясным весенним утром 1973 года я шел через смешанный лес в центральной части провинции Нью-Брансуик, не встречая на своем пути буквально ни одного живого существа. Не слышалось ни жужжания пчел в цветах, ни беличьего цоканья в ветвях деревьев. В течение нескольких часов напряженного поиска мой слух не уловил ни одной ноты птичьего пения. Впоследствии я узнал, что тот лес был действительно немой могилой: двумя днями раньше Служба охраны лесов Нью-Брансуика обработала его с воздуха инсектицидом с целью сдержать предполагаемую вспышку размножения гусеницы листовертки-почкоеда елового. Инсектицид убил большинство насекомых, и либо погубил, либо прогнал из леса всех птиц без исключения.

Подобные распыления ежегодно проводятся на огромных площадях в Нью-Брансуике, на Ньюфаундленде и в Новой Шотландии, несмотря на подавляющий перевес доказательств, подтверждающих, что они в огромной степени разрушают жизнь (в том числе, возможно, человеческую) и по сути своей порочны, ибо убивают естественных врагов тех самых насекомых, против которых они применяются. После тридцати лет ежегодного распыления инсектицидов проблема гусеницы листовертки-почкоеда елового в Нью-Брансуике остается достаточно острой. И почти не слышно пения птиц.

В истории взаимоотношений человека с птицами немало черных страниц. И все-таки не угасает луч надежды: в последнюю половину нашего столетия все больше и больше людей проникаются любовью к живой птице в ее собственном мире живой природы. По весне многие тысячи мужчин, женщин и детей устремляются на Атлантическое побережье — в леса, на болота и к морскому берегу — не убивать, а любоваться и восхищаться постоянными отливами и приливами мигрирующих птичьих стай.

Хотя и с опозданием, мы учимся любить эти существа ради их самих, а не ради их перьев или мяса. Может быть, мы начинаем сужать пропасть между Homo sapiens и крылатой братией, унаследованную нами от наших близких предков. Если это так, то есть надежда, что нам удастся отыскать дорогу в тот утраченный мир, в котором жизнь была единой и неделимой.