Трагедии моря

Известная поговорка гласит: сколько бы рыбы ни вытащили из моря, в нем всегда останется больше. Когда-то, возможно, такие времена и были.

Но они давно прошли. Лет десять назад Жак Кусто, выражая мысль тех, кто озабочен будущим обитателей моря, высказал опасения, что человек уже уничтожил почти треть всего живого в Мировом океане в результате использования (или разбазаривания) морских ресурсов. За минувшее десятилетие ситуация стала еще хуже. Вполне возможно, что в не столь отдаленном будущем моря вообще превратятся в безжизненные водные пустыни.

Рыбы и морские беспозвоночные редко рождают отклик в душе человека. Тем не менее они являются одним из важнейших звеньев в сложном узоре взаимосвязей живого мира на нашей планете. И лишь рискуя подорвать собственные шансы на выживание, мы можем игнорировать то зло, которое мы причинили и продолжаем причинять морским обитателям. Сказать правду о судьбе, ожидающей рыб, нас вынуждает еще одна причина. Уже полвека люди, наживающиеся на уничтожении жизни в море, упорно отрицают свою вину, обвиняя в этом других животных. В части «Море без рыбы» названы истинные виновники опустошения моря и кое-что сказано об участи, на которую мы обрекли обитателей глубин и прибрежных вод Моря Кровопролития.

Глава 11 Королева треска и царственный лосось

Нашим современникам невероятно трудно представить себе огромное количество рыб в водах Нового Света в начале прихода европейцев. Наверное, так же трудно было поверить в это изобилие первым путешественникам. Судя по воспоминаниям, которые они нам оставили, такой избыток рыбы приводил их в состояние крайнего изумления.

В 1497 году Джон Кабот писал про Ньюфаундлендскую банку: «Она так кишит рыбой, [что] ее можно ловить не только сетями, но и корзинами, опускаемыми в воду [и утяжеленными] грузилами из камней». В 1535 году Жак Картье сообщал о низовьях реки Св. Лаврентия, что «эта река… самая богатая всеми видами рыб, о которых помнит любой, кто когда-либо видел или слышал о них: от устья до верховий вы встретите там в нерестовый сезон большинство разновидностей морских и пресноводных рыб… огромное количество макрели, кефали, каменного окуня, тунца, крупных угрей… миног и лососей… [в верхнем течении реки] много щуки, форели, карася, леща^{77} и другой пресноводной рыбы».

С не меньшим энтузиазмом превозносил рыбную ловлю в Новой Англии капитан Джон Смит[66] в 1614 году: «Даже подросток юнга мог с кормы своего судна наловить столько голубых окуней, чопов и других вкусных рыб, что их хватало, чтобы кормить целый день до десятка матросов, а сетью [он мог поймать] тысячи штук трески, менька, палтуса, скумбрии, скатов и им подобных; на удочку матросы ловили какую угодно рыбу… здесь нет такой речки, где бы не водились в большом количестве осетры, или лососи ^{78}, или те и другие вместе; всех их можно было иметь в изобилии».

Завершим картину отрывком из одного описания залива Св. Лаврентия, относящегося примерно к 1680 году: «Здесь также можно встретить великое множество рыб любых видов: треску, лосося, сельдь, форель, окуня, скумбрию, камбалу, шэда, осетра, щуку, устриц, корюшку, ската, сига…»^{79}

Настоящая глава вскрывает сущность морского промысла, начавшегося с массового лова нескольких видов рыб в Северо-Западной Атлантике и теперь, после пяти столетий, в течение которых человеческая алчность беспрестанно возрастала, приближающегося к своему неизбежному концу.

Вначале королевой рыб считалась треска. Однако она была лишь наиболее ценным видом из целой группы рыб, известных рыбакам под общим названием «донных». Рассказ о том, что мы сделали с запасами донных рыб, составляет первую часть этой главы. Во второй части речь идет о мелких «кормовых»[67] рыбах — маленьких существах, бесчисленные стаи которых в конечном счете играли решающую роль в питании донных рыб и множества других обитателей моря. Заключает главу рассказ об истреблении одной из самых прославленных рыб Северной Америки — атлантического лосося.

Первые путешественники обнаружили в судоходной береговой зоне северо-восточной части Америки два рода суши: одну — надводную береговую твердь — они назвали «Материком», другую — погруженную в зеленые воды на глубину от 30 до 150 морских саженей — «Банкой»[68]. Воды континентального шельфа от полуострова Кэйп-Код до острова Ньюфаундленд образуют бесподобное по размерам и плодородию морское пастбище — трехмерную водную толщу, достаточную, чтобы покрыть весь Североамериканский континент слоем воды почти метровой высоты. В 1500 году эти воды по объему биомассы морских организмов не имели себе равных в мире. Здесь было царство королевы трески.

В 1497 году Кабот называл Ньюфаундленд именем, присвоенным ему португальскими первопроходцами, — «Баккальё» (Baccalaos), которое в переводе означает не что иное, как «царство трески». А Петер Мартир (примерно в 1516 году) сообщал о том, что «в море, примыкающем к [Ньюфаундленду, Кабот] обнаружил столько… большой рыбы… называемой «баккальё»… что она иногда даже мешала движению его кораблей».

Банки Нового Света и особенно Большую банку к востоку от Ньюфаундленда ловцы считали своей «землей обетованной». К 1575 году там собирали богатейший урожай более трехсот французских, португальских и английских рыболовных судов. Члены колонизаторской экспедиции сэра Хамфри Джильберта не уставали превозносить изобилие «баккальё». «Треска, писал один из пришельцев, встречалась там в таких невероятных количествах, что ее лов приносил солидные барыши: стоило только опустить в воду крючок, как можно было тут же вытаскивать попавшуюся на него крупную рыбину». Один из спутников добавил: «Когда море ненадолго заштилело, мы закинули в воду удочки и яруса, чтобы наловить трески, и меньше чем за два часа добыли столько крупной рыбы, что много дней только ею и питались». Третий пришелец так резюмировал сказанное: «В этом море невероятное множество разных рыб, [особенно] трески, которая уже сама по себе притягивает суда многих стран в эти места самого знаменитого рыбного промысла на свете».

Каждый новоприбывший на эти феноменально богатые рыбой угодья заставал там ту же картину и примерно так же на нее реагировал. В 1594 году, когда судно «Грейс» из Бристоля стало под прикрытие острова Сен-Пьер, команда «положила судно под ветер и в течение двух часов наудила три-четыре согни штук крупной трески, пополнив свои запасы провианта». Чарльз Лей, обследуя острова Магдален в 1597 году, отмечал: «Вокруг острова такое множество трески, какое только можно найти где-нибудь в одном месте. За час с небольшим мы наудили удочками 250 штук».

В конце XVI века до 650 судов, используя лишь крючковую снасть, добывали в водах Нового Света тысячи тонн трески. Как сообщал Джон Мейсон — шкипер английского рыболовного судна, базировавшегося на Ньюфаундленде, «у берега было столько трески, что мы едва гребли сквозь нее. Я убивал эту рыбу копьем… Трое рыбаков, выходя в море на шлюпке, — несколько других остаются на берегу для разделки и вяления рыбы — за месяц обычно добывают 25–30 тысяч штук, которые, вместе с извлекаемым [из печени] жиром, приносят 100–200 фунтов дохода».

Ловля велась с таким же размахом и в других местах региона. По словам Николя Дени, на острове Кейп-Бретон и в заливе Св. Лаврентия «едва ли [найдется] гавань, где не стояло бы несколько рыболовных судов… добывающих ежедневно от 15 000 до 30 000 рыб… Эта рыба — словно неисчерпаемая манна небесная».

В конце XVI столетия Ричард Уит-борн — капитан еще одного рыболовного судна — писал, что каждое промысловое судно брало на борт в среднем по 125 000 штук трески. Это были рыбы из ранее не тронутой промыслом популяции, достигавшие двухметровой длины и весящие до девяноста килограммов. Ныне средний вес трески менее трех килограммов, хотя во времена Уит-борна он еще находился в пределах семи — девяти килограммов, причем годовой улов трески на северо-восточном побережье континента достигал примерно 368 000 тонн.

К 1620 году промысел трески вели уже более тысячи судов, многие из которых совершали по два рейса в год: летом они заготавливали вяленую рыбу, а из зимнего рейса привозили в Европу присоленную «свежую» треску. Но, несмотря на огромный объем вылавливаемой рыбы, треска не убывала. На рубеже XVII века путешественники, например барон Лахонтан, продолжали сообщать о «неистощимой» популяции трески:

«Вы не можете себе представить, сколько трески наши матросы вылавливают всего за четверть часа… Не успевает крючок коснуться дна, а рыба уже попалась… [рыбакам] остается только без устали забрасывать и вытаскивать снасти… Однако в компенсацию за богатый улов, оставшаяся в море рыба получила опущенные за борт трупы одного из командиров и нескольких солдат, умерших от цинги».

О том, что такой вылов может оказаться чрезмерным, первым написал в 1720-х годах Шарлевуа. Отметив сначала, что «треска кажется нам неисчислимой, как морские песчинки», он добавляет, что «более двух столетий ею загружались ежегодно [на Большой Банке] две-три сотни [французских] судов без видимого уменьшения количества рыбы в море. Тем не менее< было бы неплохо время от времени прерывать этот промысел [на Большой Банке] и особенно в заливе [вместе с рекой] Св. Лаврентия на протяжении шестидесяти лиг, а также на побережье Акадии… у Кейп-Бретона и Ньюфаундленда, где запасы трески пополняются не хуже, чем на Большой Банке. Эти места — настоящие сокровища, которые в промысловом отношении более ценны и требуют меньше затрат, чем сокровища Перу или Мексики». То, что Шарлевуа не преувеличивал выгодность трескового промысла, подтверждается тем, что в 1747 году 564 французских судна с 27 500 рыбаками на борту привезли домой трески на миллион фунтов стерлингов — гигантскую сумму по тем временам.

Примерно в то же время жители Новой Англии, успев опустошить менее обильные косяки трески на южных банках, начали вести промысел в более северных районах. Они действовали столь энергично, что к 1783 году в заливе Св. Лаврентия уже более 600 американских судов вылавливали треску, а также огромное количество сельди. В том же году североамериканскую «тресковую жилу» вовсю разрабатывали не менее 1500 судов всех наций.

К 1800 году французских и английских промысловых судов в регионе заметно поубавилось, однако это сокращение было с лихвой перекрыто ньюфаундлендскими, канадскими и американскими судами. В 1812 году в заливе Св. Лаврентия вели промысел 1600 рыболовных судов, в основном американских. Не меньшее количество судов с Ньюфаундленда и из Новой Шотландии промышляли рыбу на банках в открытом море и у Атлантического побережья Лабрадора.

То было время огромных «белокрылых» флотилий, паруса которых, казалось, заполняли от края до края весь морской горизонт. Помимо них, тысячи жителей прибрежных районов ловили треску с небольших лодок в каждой маленькой бухте или гавани. И рыбаки на шхунах, и прибрежные рыбаки на лодках пользовались преимущественно крючковой снастью — «избыток трески» был так велик, что не стоило применять более изощренные орудия лова.

В 1876 году Джон Роуан поднялся на борт «шхуны, занятой ловом трески невдалеке от берега… Рыбаки ловили рыбу на глубине около трех морских саженей, и мы могли видеть дно, буквально усеянное треской. Примерно за четверть часа я поймал дюжину рыбин, а [рыбак], стоящий рядом со мной на палубе шхуны, наловил втрое больше, не переставая ворчать на самый плохой на его памяти рыболовный сезон».

В период между 1899 и 1904 годами ежегодный улов трески (и пикши^{80}, которую при посоле засчитывали как треску) приближался к миллиону тонн. Один только Ньюфаундленд экспортировал каждый год около 1 200 000 центнеров вяленой трески, что соответствует 400 000 тоннам свежей рыбы. К 1907 году годовой улов в водах Ньюфаундленда достиг 430 000 тонн; в водах Большой банки вели промысел около 1600 рыболовных судов из разных стран.

Однако интерес к Банке постепенно поостыл, но причина этого была не в туманах, которые держатся здесь почти постоянно. С каждым годом ловить треску становилось все труднее, и рыболовецкие рейсы занимали все больше времени. Тогда еще никто не подозревал, что запасы рыбы на Банке истощены вследствие перелова. Вместо этого рыбаки повторяли стародавнее объяснение: треска изменила свои пути и ушла, надо надеяться, что временно, куда-то в сторону.

Обнаруженные в начале XIX века огромные скопления трески у берегов Лабрадора, даже в такой далекой его северной точке, как Кейп-Чидли, казалось бы, подтверждали тот факт, что рыба может менять места своего обитания. На самом же деле лабрадорская треска представляла собой совершенно другую, незатронутую популяцию. Но и тут промысловики не заставили себя долго ждать. К 1845 году на севере рыбачили уже 200 ньюфаундлендских судов, а к 1880 году их число возросло до 1200. До 30 000 ньюфаундлендских рыбаков («сезонных», если они были заняты морским промыслом со стоящих на якоре судов, и «постоянных», если лов велся с береговой базы) только на одном лабрадорском побережье заготовили в 1880 году почти 400 000 центнеров соленой трески.

Вскоре лабрадорская треска разделила участь всех остальных промысловых животных. Уловы ее неуклонно снижались, и к середине XX века знаменитый лабрадорский рыбный промысел потерпел полный крах. Люди снова попытались приписать причину исчезновения трески одной из загадочных миграций. Но, увы, на этот раз такой довод не сработал. Жизнь показала, что Ее Величество Треска появляется все реже и реже на просторах своих североатлантических владений. В 1956 году уловы трески, добытой в водах Большой Ньюфаундлендской банки упали до 80 000 метрических тонн, то есть до одной пятой того, что добывалось там всего лишь пятьдесят лет назад.

Когда в природе происходит сокращение какого-либо вида животных, то обычно оно сопровождается уменьшением количества хищников, питающихся этими животными, что дает возможность последним восстановить свою численность. Но в наш индустриальный век человек стоит вне закона природы. Чем меньше становилось трески, тем интенсивнее велась добыча. Почти повсеместно на смену традиционным методам лова пришли новые — большие и мощные суда с донными тралами, которые, подобно гигантским боронам, скребут дно океана, уничтожая на своем пути икринки и другие живые организмы. Дефицит рыбы взвинчивал на нее цены, что в свою очередь привлекало к промыслу все больше и больше рыбаков. В 1960-х годах целые флотилии больших траулеров и плавучих рыбозаводов из десятка европейских и азиатских стран устремлялись к Большой Ньюфаундлендской банке, чтобы включиться в бездумное уничтожение того, что оставалось от популяций трески. В результате в период между 1962 и 1967 годами добыча трески резко возросла и к 1968 году превысила два миллиона тонн. Вскоре после этого тресковый промысел во всей северо-западной Атлантике прекратил свое существование за неимением рыбы.

Канада расширила зону своего экономического контроля за промыслом до расстояния двухсот миль от берега и тем самым спасла треску в своих водах от полного уничтожения. Ее запасы, уменьшившиеся, по самым осторожным подсчетам, до двух процентов от первоначального уровня, снова начали постепенно расти, хотя, конечно, не в том темпе, что был предсказан статистиками, обязанными оправдывать действия правительственных и промышленных кругов. Совершенно очевидно, что помышлять о восстановлении за пасов трески, чтобы приблизиться к прежнему уровню, нельзя, пока мы не прекратим промысловую добычу мелкой рыбы, которой питается треска. Но об этом — чуть позже.

После второй мировой войны рыболовный бизнес, в котором раньше участвовали в основном мелкие компании, стал обнаруживать признаки «гигантизма», захлестывавшего промышленно развитые страны. К началу 1960-х годов почти весь коммерческий промысел оказался в руках мощных картелей или правительств. Их реакция на хищническое опустошение когда-то «неисчерпаемых» запасов трески была типичной для приверженцев принципа «черпай до дна». Вместо того чтобы, используя свои капиталы, власть и влияние, добиться контроля и ограничения хищнического истребления трески, и тем самым обеспечить будущее тресковому промыслу, они кинулись в яростную конкурентную борьбу за добычу еще уцелевшей рыбы. В тех случаях, когда уловы не обеспечивали устойчивую «прибыль» от промысла, они старались загрести в свои сети буквально все что угодно, лишь бы скрыть истинное положение дел. В результате началась и продолжается по сей день настоящая оргия истребления, беспримерная по своим масштабам за всю историю хищнической деятельности человека на море.

Поразмыслив над тем, что случилось с треской, давайте поговорим о том, что произошло и происходит с другими важнейшими промысловыми видами рыб, относящихся к разряду донных. Учитывая обширность этой темы, я ограничусь видами, встречающимися в водах Ньюфаундленда и Большой Ньюфаундлендской банки, хотя причиненное им здесь опустошение вообще-то характерно почти для любого другого рыбопромыслового района.

Ближайшая родственница трески — пикша всегда уступала ей в численности, и тем не менее она приняла на себя главный удар генерального наступления на донных рыб Атлантики, начавшегося с истощением запасов трески. Считавшаяся прежде приловом (более или менее случай-нр попадавшимся в уловах трески) пикша к 1952 году уже добывалась в количестве около 40 000 метрических тонн в год. Вначале на ее ловле специализировались португальские и испанские траулеры. Рыбаки на этих судах применяли траловые сети с такой мелкой ячеей, что вместе со взрослой пикшей в них попадались целые косяки молоди, и, поскольку эта мелочь не имела никакой ценности, ее просто-напросто выбрасывали за борт — уже мертвую.

Один летчик канадских ВВС, патрулировавший в 1950-х годах прибрежные воды Канады, описал мне картину промысла пикши, какой она ему виделась с воздуха:

«Однажды утром мы обнаружили сорок-пятьдесят испанских близнецовых траулеров [два спаренных траулера тащат за собой один огромный трал], промышлявших на Грин-Банке. Стоял чудесный ясный день, и нам было четко видно, что они уходили с банки. За некоторыми судами тянулся следом какой-то шлейф в пару миль длиной, сверкающий на солнце словно лента фольги. И мы не могли понять — что это. Отклонившись с курса, чтобы поближе рассмотреть, что это за чертовщина, мы прошли над траулерами на высоте около 2000 футов и увидели дохлую рыбу. Казалось, миллионы штук их тянулись за кормой тех траулеров, на которых рыбаки только что вытянули сеть и занимались на палубе сортировкой добычи. Маломерную рыбу высыпали за борт словно конфетти. Это было довольно красивое зрелище, но наш любивший выпить радист родом из Люненбурга [одного из главных портов Новой Шотландии], будучи сильно на взводе, посчитал, что надо было бы разбомбить этих ублюдков. Ведь они выбрасывали за борт молодь пикши, и это было сущим расточительством; впрочем, подобная практика, очевидно, была обычным делом в испанском рыбопромысловом флоте».

В 1955 году промышлявшие на Большой Ньюфаундлендской банке суда добыли 104 000 тонн пикши и, вероятно, столько же погубили и выбросили обратно в море. И хотя все, кто имел отношение к этому делу, знали, что происходит, никто не старался что-либо изменить — бессмысленное истребление молоди пикши продолжалось. К 1961 году траловый улов упал до 79 000 тонн. А вскоре после этого промысел пикши потерял свое значение и к 1969 году был полностью прекращен. Эпитафией ему звучит заявление канадского правительства по этому поводу:

«Большинство возрастных групп [молоди, рожденной в любом данном году] начиная с 19,55 года, оказалось совершенно неудачным. Это наряду с интенсивным промыслом… привело к снижению запасов пикши до чрезвычайно низкого уровня… и перспектив для улучшения положения в ближайшем будущем нет».

И действительно, никакого улучшения, даже в отдаленном будущем, не предвидится, поскольку и в 1984 году промысловых запасов пикши в водах Ньюфаундленда и Большой Ньюфаундлендской банки, как, впрочем, и в большинстве других промысловых районов, не наблюдалось.

Морской окунь^{81}, эта большеглазая глубоководная живородящая рыба, отличается медленным ростом и поздно наступающей половозре-лостью. До 1953 года его не промышляли, и только в 1956 году, когда на банках открытого моря начался массовый лов, его добыча достигла 77 000 тонн. Появившись на рынке под названием океанского окуня, эта рыба оказалась столь прибыльным товаром, что на места ее промысла двинулись целые соединения рыболовных судов ряда стран. За один 1959 год улов морского окуня составил 330 000 тонн. Но затем в 1962 году уловы упали, чего и следовало ожидать, до 82 000 тонн. Этот промысел должен был вскоре прийти в упадок, если бы не внедрение новых типов разноглубинных тралов и открытие сравнительно малозатронутой промыслом популяции морского окуня в заливе Св. Лаврентия. Эти обстоятельства вызвали новую бойню, которая в свою очередь стала идти на убыль в начале 1970-х годов за нехваткой жертв.

К этому времени были уже уничтожены почти все крупные и активно размножающиеся косяки морского окуня. По мнению ведущего канадского эксперта в этой области д-ра Э. Дж. Сандемана, «перспективы на последующие несколько лет неважные и можно ожидать дальнейшего падения уловов морского окуня».

Предсказание оказалось точным. Во время написания настоящей книги морской окунь занимал одно из последних мест в статистике уловов промысловых рыб. И на сколько-нибудь значительное восстановление его запасов надеяться очень трудно.

Камбаловые рыбы включают несколько промысловых видов донных рыб. Самый большой урон был нанесен таким широко распространенным в северо-западной Атлантике видам, как огромный атлантический палтус, камбала-ерш, желтохвостая камбала и длинная камбала^{82}.

Все они подверглись чрезмерному лову, начиная примерно с 1962 года, когда пришла их очередь наполнять прожорливые трюмы траулеров и плавучих рыбозаводов. Ранее этих рыб практически не ловили, и даже палтус, достигающий почти трехметровой длины и более четырехсот килограммов веса, до последнего времени представлял для промысла второстепенный интерес. Было даже время, когда его считали досадной помехой тресковому промыслу — случалось, что он срывал предназначенную для трески наживку и повреждал рыболовные снасти, отнимая у рыбаков драгоценное промысловое время. Лейтенант военно-морского флота Великобритании Чэппел, патрулировавший акваторию Большой Ньюфаундлендской банки в 1812 году, докладывал, что «ньюфаундлендские рыбаки приходят в ярость всякий раз, когда какому-нибудь горемыке палтусу случается, схватить наживку: в таких случаях они срывают злобу на бедной рыбе, просовывая ей под жабры кусок дерева и выпуская ее в таком виде в море. Бесплодные попытки измученной рыбы уйти под воду доставляют рыбакам злорадное удовольствие».

До 1960 года прибрежные рыбаки добывали в водах Ньюфаундленда небольшое количество палтуса для продажи в маринованном или. соленом виде, и так продолжалось до 1963 года, когда ловом палтуса начал заниматься промысловый флот. С 220 тонн, добытых в 1964 году, уловы к 1970 году i подскочили по меньшей мере до 40 000 тонн. Однако после этого, как всегда в подобных случаях происходит, они стали снижаться, и сегодня палтус лишь изредка попадается в водах, где он раньше водился в изобилии.

Несколько видов более мелких камбаловых рыб северных вод не представляли товарной ценности, и до второй мировой войны их вообще не ловили, разве что ради добычи наживки для лова трески и омаров. Однако после второй мировой войны, когда появилась новая эффекта; ная морозильная техника, положение изменилось. Если в 1962 году общий улов камбаловых составлял менее 33 000 тонн (причем большая часть ее попадалась как прилов), то уже в следующем году начался целенаправленный промысел камбалы-ерша и в список промысловых видов вошли также желтохвостая и длинная камбалы. К 1966 году улов этих трех видов камбалы превысил 154 000 тонн. Последовавшее затем катастрофическое падение уловов вызвало в 1976 году следующую настороженную реакцию одного канадского ихтиолога:

«Интенсивный облов камбалы-ерша на Большой Ньюфаундлендской банке привел к резкому падению улова на час траления… Имеются все основания ожидать в ближайшее время резкого снижения общего уровня изъятия [читай: уловов] и желтохвостой камбалы… Уменьшение биомассы ранее необлавливаемого вида [длинной камбалы] привело к значительному снижению улова на час траления».

Все это в переводе на общедоступный язык означает крах промысла камбаловых рыб.

Продолжение следует. Сегодня представители промышленных кругов и научные консультанты превозносят потенциальную рентабельность промысла целого ряда новых видов рыб, которые могли бы заменить виды, практически уничтоженные промыслом. Среди них называют такие глубоководные виды, как полосатую зубатку, обыкновенную (атлантическую) сельдевую акулу, а также мелкую акулу, известную под названием «колючей». Рекомендуются для промысла также звездчатый скат и макрурус (известный в просторечии как «крысиный хвост»^{83}), обитающие в морской пучине на почти полуторакилометровой глубине. Конечно, для «сбора урожая» этих «природных богатств» потребуется новая промысловая техника, но разве это проблема для технократов, способных совершать полеты на Луну и обратно? Любопытно будет посмотреть, какие ассоциации вызовут у потребителей названия этих рыб на витринах рыбных магазинов.

Здесь уместно будет рассмотреть одно из главных соображений, которыми рыбная промышленность старается оправдать осуществляемый ею биоцид. Оно заключается в том, что промышленность должна и обязана постоянно увеличивать добычу рыбы ради улучшения снабжения животным белком населения, большая часть которого живет на грани голодного существования.

Это — явное лицемерие. На самом деле рыбная промышленность, как одна из самых крупных, оснащенных самой разрушительной техникой отраслей, достигает как раз противоположного результата. Большинство видов выпускаемой ею продукции идут не голодающим народам, а тем, кто и так питается лучше других и может себе позволить покупать дорогостоящие продукты. Чтобы изготовить высококачественную (и высокоприбыльную) продукцию, в основном филе, рыбная индустрия Запада применяет такую технологию переработки уловов, при которой до 40 % того, что могло бы использоваться для питания людей, либо полностью идет в отходы, либо перерабатывается на кормовую муку или удобрения. Всего важнее то, что современное промысловое рыболовство, истребляя самых многочисленных ценных пищевых рыб, фактически предопределяет дальнейшее обострение проблемы питания в тех странах, где еще есть голод.

Раньше такого не было. До 1939 года до 90 % съедобных донных рыб, добываемых в северо-западной Атлантике, продавались в соленом виде по ценам, доступным для беднейших слоев населения, обеспечивая их постоянным источником богатой белками пищи. Конечно, и в те времена прибыль была одним из главных побудительных стимулов в работе рыбной промышленности, однако не столь всемогущим, каким она стала с тех пор.

Несомненно, самыми многочисленными рыбами в водах, омывающих восточный берег Северной Америки, пока остаются мелкие виды рыб. объединяемые условным названием «кормовых». Это название они получили не столько потому, что рыбаки использовали их в качестве наживки, сколько потому, что они служили основным кормом другим морским обитателям: терпугам, лососям, треске, палтусам, тунцам и целому ряду прочих морских животных, вплоть до тюленей, белух и китов.

«Кормовые» рыбы собираются огромными стаями. Из них наиболее известны в северо-западной Атлантике такие виды, как кальмары[69], а также макрель, атлантическая сельдь, шэд, корюшка, пузанковая сельдь, или менхаден, и мойва^{84}. Макрель размножается в открытом море; сельдь и кальмары обычно подходят на нерест ближе к берегу; некоторые популяции мойвы нерестятся на банках в открытом море, другие откладывают икру на прибрежных отмелях; остальные виды поднимаются на нерест вверх по течению больших и малых рек.

Какое-то представление об огромной численности «кормовых» рыб можно, пожалуй, почерпнуть из следующих выборочных наблюдений за период с 1600 года до наших дней:

«Для ныне покойного месье де ля Тура делали сетную запруду, в которую попадалось большое количество пузанковой сельди, засаливаемой на зиму. Порой сельди попадалось так много, что ему приходилось выпускать ее в море, чтобы она не засоряла и не разрушала запруду».

«Идя на веслах вниз по реке Рестигуш, можно видеть удивительное зрелище: фермеры вычерпывают корюшку сачками. Рыбы там — девать некуда, и большую часть своего картофеля они выращивают на почве, удобренной рыбой».

«Вода кишит бесчисленными стаями сельди. Тот, кто не знаком с северными водами, сочтет меня выдумщиком, если я скажу, что видел, как после одного замета невода рыбаки рыбой заполнили 600 бочек. Порой соли для засолки не хватало, и рыбу приходилось пускать на удобрения».

«Одна американская рыболовная шхуна наткнулась на косяк макрели… и до полуночи рыбаки наловили крючковой снастью рыбы на сто бочек… Рыбу истребляют и разбазаривают самым безрассудным образом, однако она не убывает. Весной в течение недели корюшка непрерывным потоком идет вверх по каждой реке».

«Люди не старше среднего возраста рассказывают, что у их берега одновременно собирались на лов сельди по триста судов… В водах бухты Плезант-Бей сельди было так много, что рыбакам оставалось лишь вычерпывать ее на борт, пока судно не наполнялось ею».

«Когда мойва подходила на нерест к берегам залива Консепшн, мы, стоя по колено в гуще рыбы, вычерпывали ее ведрами и нагружали телеги так, что лошади с большим трудом увозили их с берега. Ноги вязли по лодыжку в песке, становившимся особенно зыбким от множества икринок мойвы. Мы наловили уже, сколько нам было нужно для наживки и на удобрение наших огородов, а казалось, что мы будто и не трогали мойву — так много ее было».

«Кальмары шли так плотно, что мы без всякой приманки вычерпывали их из воды. При малой воде на побережье оставался слой кальмаров толщиной в фут на расстоянии ста шагов от отметки уровня полной воды… а однажды их появилось такое множество, что задние вообще вытесняли из воды передних и нам пришлось отгребать их от наших лодок и сетей по всему берегу».

«На реке Потомак ежегодно добывали два миллиона фунтов шэда и четыре миллиона фунтов менхадена… В 1890-х годах из залива Фа иди в США ежегодно отгружали до двух млн. фунтов соленого шэда».

«Весной 1953 года наш сейнер одним комплектом кошелькового невода добыл в заливе Св. Лаврентия миллион штук сельди — в то время это было обычным делом».

Несмотря на беспощадное истребление корюшки, шэда и менхадена во время нерестового хода и хищнический лов их в другие сезоны, не это явилось решающим фактором сокращения их численности до 4–5 % от прежнего высокого уровня. Окончательный удар им был нанесен, скорее всего, строительством плотин и отводных каналов, загрязнениями и прочими видами человеческой деятельности, отрицательно сказавшимися на состоянии нерестилищ. Во всяком случае, ни один из этих видов рыб не встречается теперь в достаточном для прибыльного промысла количестве, да и нет уже у них прежней способности устоять против многочисленных морских хищников. Единственный луч надежды в этой мрачной картине опустошения — это попытка американских государственных органов восстановить запасы шэда в некоторых реках США. Предварительные результаты хорошие. И остается лишь надеяться на дальнейшее улучшение состояния запасов этой рыбы.

До начала текущего столетия само существование многих промысловых рыб в наших северо-восточных водах зависело от наличия сельди, макрели и мойвы. Смертность этих видов рыб, естественной причиной которой было поедание их другими видами хищных рыб, намного возросла в результате вылова их человеком, сначала чтобы добыть себе пищу, затем чтобы добыть приманку для лова других рыб и, наконец, для изготовления различной промышленной продукции от рыбьего жира до искусственного «жемчужного блеска», получаемого из чешуи сельди. И тем не менее эти три вида рыб продолжали встречаться в огромных количествах вплоть до 1960-х годов, когда были найдены новые пути извлечения прибылй от их добычи, развернувшейся в невиданных дотоле масштабах.

Прежде всего началось массовое производство рыбной кормовой муки и удобрений. Первой жертвой, избранной для заправки зловещих «перерабатывающих» установок, неожиданно появившихся на северо-восточном побережье, была сельдь[70]. В начале 1960-х годов, примерно в то время, когда Служба промышленного развития (СПР) Ньюфаундленда пришла к заключению о «недоиспользовании» местных запасов сельди, сельдяной промысел на Тихоокеанском побережье Канады пришел в упадок в результате перелова. Цитирую слова директора СПР: «Что могло бы быть рациональнее, чем пригласить поработать на нас бездействующие сельдевые сейнеры Британской Колумбии?»

Первый завод по производству рыбной муки и жира на южном берегу Ньюфаундленда был построен в 1965 году, и один из сейнеров Британской Колумбии пришел туда кружным путем через Панамский канал, чтобы, так сказать, «прощупать» местные воды. Проверка оказалась на редкость удачной. К 1969 году пятьдесят самых больших современных сейнеров Британской Колумбии уже вели круглогодичный промысел на южном и западном берегах Ньюфаундленда, а полдюжины жиромучных заводов коптили небо черным маслянистым дымом своих труб. Уловы сельди на Ньюфаундленде, прежде не превышавшие 4000 тонн в год, теперь подскочили до 140 000 тонн. Тем временем годовая добыча в южной части залива Св. Лаврентия также увеличилась с 20 000 до 300 000 тонн.

Затем в начале 1970-х годов сельдь стала исчезать. Представители рыбной промышленности уверяли, что эти мелкие рыбы, очевидно, изменили пути своих миграций и вскоре непременно должны вернуться. Сельди же были, видимо, не в курсе этих оптимистических прогнозов — их некогда огромные стаи до сих пор еще не вернулись. Скептики сомневаются в том, что они в состоянии это сделать.

Сельдь была не единственной жертвой. В 1960-х годах у южных берегов Новой Англии начался массовый промысел макрели для производства жира, удобрений и корма для животных (включая питание для кошек). К 1972 году добывалось колоссальное количество — 390 000 тонн в год, но вскоре после этого макрель загадочно исчезла. Хищническое истребление макрели у берегов Новой Англии и аналогичное опустошение ее запасов в канадских водах привели к тому, что от некогда сказочно богатого хода этой рыбы вдоль северо-восточного побережья от Кейп-Кода до Лабрадора осталось жалкое подобие.

В 1960-е годы к промыслу мойвы в водах Большой Ньюфаундлендской банки приступили японские сейнеры. Когда слух об этом дошел до канадского Министерства рыболовства, его руководители пришли к заключению, что на мойве можно подзаработать, и решили поэтому «развивать промысел мойвы в широких масштабах». То, что являлось традиционно прибрежным промыслом с уловом менее 10 000 тонн рыбы в год, теперь превратилось в международный промысел в открытом море с огромными квотами на вылов, предоставляемыми как иностранным, так и отечественным рыболовным флотилиям. Кстати сказать, иностранцы в большинстве своем ловили мойву для еды, а канадцы — в основном для переработки на муку. Согласно официальным данным, а они определенно занижены, в 1976 году общий улов мойвы достиг 370 000 тонн. К весне 1978 года запасы мойвы в открытом море были катастрофически опустошены.

Ну и что? Ведь для «развития промысла» оставались еще прибрежные популяции, нерестившиеся у берегов Ньюфаундленда. Эти косяки и в настоящее время опустошаются канадским промыслом, но не ради добычи пищи для людей, и даже не для переработки на муку, а для поставок на рынок деликатесов. В сети попадают миллионы особей мойвы обоего пола, однако для продажи на японский гастрономический рынок берется лишь икра от икряных самок. Поэтому большая часть улова просто выбрасывается за борт.

К 1983 году большинство прибрежных популяций мойвы сократилось до остаточного уровня. По мнению некоторых биологов, это опустошение задержало восстановление запасов донных рыб и несет, возможно, гибель немногим оставшимся большим колониям морских птиц на побережье Ньюфаундленда, чья жизнь во многом зависит от существования мойвы. Другие океанологи считают, что истребление «кормовой» рыбы, вообще говоря, серьезно снижает жизнеспособность сохранившихся стад тюленей: длинномордых, обыкновенных и хохлачей, а также нескольких видов китов, которые за последние годы подверглись безжалостному уничтожению людьми.

Несколько месяцев тому назад я спросил одного из «недовольных» ихтиологов (число которых, видимо, растет), что он думает по поводу применяемой промышленностью практики истощения не только популяций промысловых рыб, но также запасов «кормовых» видов. Того, что ему хотелось сказать по этому поводу, бумага не выдержит, но суть можно выразить в следующих словах:

«Послушайте! Для этих ублюдков завтра не существует. А если бы оно и настало, они вложили бы свои капиталы во что-нибудь вроде переработки людского населения третьего мира на пищу для собак. Неважно, что вам говорят представители промышленности или министерства, у них на уме только одно — делать деньги… как можно больше, пока океанический промысел не провалится в тартарары… Как будто вы не знаете, что моря умирают!»

Если среди обитателей моря треска (в глазах человека) выглядит простолюдинкой, то атлантический лосось^{85} принадлежит к настоящим аристократам. Впрочем, это не спасло его от плачевной участи.

В период с 1865 по 1910 год один канадец французского происхождения по имени Наполеон Комо нес службу по охране лососей на небольшой речке Годбу, что протекает на северном берегу эстуария реки Св. Лаврентия, примерно в трехстах километрах ниже Квебека. Его хозяевами были монреальские дельцы и политиканы, получившие монопольное право на добычу лосося в этой реке. В обязанности Наполеона входило следить за тем, чтобы никто не мог вытащить хотя бы одну корюшку из воды, принадлежавшей самозваным «хозяевам Годбу».

Сорок три года подряд он и его помощники вели войну по всей реке Годбу и в прилегающих водах эстуария реки Св. Лаврентия против «этих заклятых врагов царственного лосося: белух, морских свиней, тюленей, медведей, норок, выдр, крохалей, зимородков, скоп и гагар». Стражи сурово обходились с любыми пойманными ими браконьерами, а также с коренными жителями этого региона — индейцами, чьи предки испокон веков добывали лосося в реке Годбу для своего пропитания.

Комо был не только беспощадным сторожевым псом, но и верным слугой, поваром и проводником своих обожаемых повелителей, о которых он (или пишущий за него автор-невидимка) говорил: «Пусть себе на здоровье хозяева Годбу еще долгие годы наслаждаются роскошной рыбной ловлей, состязаясь в хитрости, ловкости и силе с царственным лососем!»

С превеликим усердием Комо вел тщательный учет рекордов своих хозяев. Хотя они проводили на реке не больше двух-трех недель в году и редко пользовались более чем шестью «удочками» одновременно, за годы службы Комо они наловили 14 560 лососей в среднем по восемь с лишним килограммов каждый, что в общем составляет более 116 000 килограммов этой «королевской» рыбы.

Типичным был сезон 1903 года. За две недели господа Джон и Джеймс Мэнюэл, Джеймс Лоу и полковник Э. А. Уайтхед убили[71] 543 крупных лосося общим весом более 3000 килограммов, из которых по 25 килограммов из улова каждого рыбака закоптили, чтобы потом отвезти на пароходе обратно в Монреаль как «вещественное доказательство» их спортивной доблести. Что же касается остального — трех тонн «королевской» рыбы, то они остались гнить в речной долине, а частично их использовали как приманку для черных медведей, которых ловили в капканы или убивали из ружей, дабы эти звери не таскали из реки живую рыбу.

Нет ничего необычного в этой промелькнувшей перед нашим взором картине, изображающей рыболова-спортсмена в действии. Во второй половине XIX и в начале XX века более 400 подобных клубов для любителей добычи лососей занимались рыбной ловлей на реках северо-восточного побережья, от Мэна до Лабрадора. Многие из них, имея лицензии, получали исключительное право убивать «царскую рыбу».

Членами клубов были представители общественной, финансовой, военной и политической элиты Североамериканского континента, а также высокопоставленные заокеанские визитеры, нередко — представители аристократических кругов. Все они «убивали» лосося с не меньшим рвением, чем это делали «владельцы Годбу», — по крайней мере до тех пор, пока в реке оставалось хоть несколько рыбин. И все-таки они появились там уже к концу лососевой бойни.

Самое первое упоминание в Северной Америке об атлантическом лососе можно найти в саге о путешествии Лейфа Эйриксона[72] в страну Винланд[73] в 995 году, когда ему пришлось перезимовать где-то на берегу Ньюфаундленда. «Лососей там хватало, и это были самые крупные лососи, каких они когда-либо видели раньше».

Лососи не только были здесь крупнее — само их обилие не поддавалось описанию. Судите сами: в те времена, когда началось нашествие европейцев в Америку, чуть не каждая река, включая даже самую малую, впадающая в Атлантический океан, начиная от северного и центрального Лабрадора до реки Гудзон на юге, а также реки, впадающие в речную систему Св. Лаврентия вплоть до Ниагарского водопада на западе, служили домом для бесчисленных кланов лососей. Все члены каждого клана появлялись на свет и проводили свою молодость в родной реке и в нее же они возвращались после нескольких лет возмужания в море, чтобы дать жизнь следующему поколению. По самым скромным оценкам, не менее 3000 таких лососевых рек предоставляли несколько сот тысяч нерестилищ для атлантической популяции лосося, которая по своей численности, вероятно, намного превосходила несколько популяций различных видов лососей, обитавших на Тихоокеанском побережье Северной Америки.

По дошедшим до нас из прошлого описаниям мы можем лишь в какой-то степени судить о былом изобилии лососей, и тем не менее они достаточно впечатляющи. Вот что писал Николя Дени в начале XVII века о реке Мирамиши: «В реку входит такое множество лососей, [что] почти невозможно уснуть из-за шума, который они поднимают, преодолевая речные отмели, [когда] они стремительно выпрыгивают из воды и шлепаются обратно… [Вблизи залива Шедабакто на острове Кейп-Бретон] я обнаружил небольшую речку, которую я назвал Лососевой… Поблизости от устья я забросил невод, в который попалось столько лососей, что десятеро мужчин не могли вытащить его на берег и… если бы невод не порвался, то лососи его бы утащили. Мы наловили полную лодку лососей, самые мелкие из которых были длиной в три фута… [А у залива Шалёр] есть маленькая речка, где встречаются необычайно большие лососи, до шести футов длиной». В отчете о своих путешествиях по Новой Шотландии, острову Принца Эдуарда, Нью-Брансуику и полуострову Гаспе Дени перечисляет десятки подобных больших и малых рек, отмечая изобилие лососей в каждой из них.

Джон Смит сообщал, что в районе (будущей) Новой Англии нет речки, «в которой не было бы множества лососей». Подобного рода сообщения из этих мест поступали и от первых английских журналистов. Французы вторили в том же духе. Пьер Буше примерно в 1650 году с изумлением писал о «многих прекрасных реках, изобилующих рыбой, особенно лососями, которые водятся там в огромном количестве». Г-н де Куртеманш, описывая свое путешествие вдоль северного берега залива Св. Лаврентия где-то около 1705 года, превозносит до небес лососевые реки: «Залив Масквэр-Бей, в который впадают две речки, чрезвычайно богат лососями… Не меньше лососей и в заливе Вашикути-Бей… Река Этамаму полна лососями… Река Эскимо изобилует лососями необычайных размеров… В реке Блан-Саблон множество хороших лососей».

На такое изобилие лососей смотрели как на заслуживающий внимания аспект жизни Нового Света, не придавая этой рыбе большого коммерческого значения, пока после 1700 года не обнаружилось, что соленая лососина пользуется рыночным спросом в Европе. После этого коммерческая ценность царственной рыбы неуклонно растет. Сначала лосося добывали с помощью сетных запруд, перегораживая ими нерестовые реки и выбрасывая вилами на берег попавшуюся в сети рыбу. Позже стали перегораживать сетями устья рек, хотя в первые годы промысла лососей было так много и они были такими огромными, что под напором рыбы сети часто лопались. На не тронутых промыслом реках вообще не было необходимости устанавливать запруды или сети. В 1755 году один из жителей Новой Англии по фамилии Аткинс поставил свое судно на якорь в устье одной из рек Лабрадора и ловил всех лососей, на которых у него хватало соли, заставляя членов своей команды стоять на мели и багрить всех проплывающих мимо серебристых рыбин.

В 1770-х годах Джорж Картрайт добывал лососей на экспорт на нескольких реках юго-восточной части Лабрадор. Он писал, что рыба шла в реке Уайт-Бэр настолько плотно, что «нельзя было, выстрелив в воду, не попасть в лосося». На одной из рек он с тремя помощниками за один сезон убил 12 396 лососей, причем сожалел, что у него кончилась соль для посола рыбы, иначе он легко мог бы убить и 30 000 лососей. В 1799 году он отмечал: «На Игл-Ривер мы добываем по 750 лососей в день и могли бы убивать еще больше, если бы у нас было больше сетей… На реке Парадайс я один мог бы засолить тысячу двухсотлитровых бочек лососей средним весом от 15 до 32 фунтов каждый». Одна такая бочка вмещала около 140 килограммов соленой рыбы, что в пересчете на живой вес соответствует приблизительно 230 килограммам лосося. К концу XVIII века с одного только Ньюфаундленда вывозилось по 5000 бочек соленой лососины в год, а весь североамериканский промысел, согласно подсчетам, ежегодно поставлял на экспорт свыше 14 000 килограммов лосося в пересчете на живой вес. Помимо этого промысла, многие тысячи тысяч килограммов лосося ежегодно добывали местные жители для откорма своих свиней, для питания законтрактованных рабочих и удобрения своих полей.

К началу XIX века численность лососей в районах более населенных заметно поубавилась не только из-за преднамеренно хищнического промысла, но также вследствие строительства мельничных запруд и загрязнения рек сточными водами промышленных предприятий, особенно сыромятен и железоплавильных заводов. Раньше всего последствия этого сказались на восточном побережье США. «Перед отделением от штата Мэн, — жаловался один бостонец в 1820-х годах, — воды залива Массачусетс собирали множество лососей; после 1818 года там не было ни одного… Строительство плотин и промышленных предприятий… почти покончило с ними в нашем государстве».

В XIX веке масштабы промысла лосося возросли непомерно. К прежним основным видам копченой и соленой продукции добавилась консервированная и свежая лососина. К 1872 году из одного только Нью-Брансуика каждое лето отгружалось до 0,7 млн. килограммов свежего, охлажденного во льду лосося на рынки Бостона и Нью-Йорка, которые к этому времени могли получать лишь символические количества лосося из опустошенных рек Новой Англии. Уже тогда консервы из лосося поставлялись не только во все восточные и центральные районы Северной Америки, но и целыми пароходами отгружались в Европу. Вот мимолетный взгляд очевидца на рыбоконсервный бизнес в заливе Шалёр в 1870 году:

«Здешние лососи исключительно крупны и нежны на вкус. У входа в залив ловится рыба средним весом в 20 фунтов. Промысел, весьма значительный и выгодный… продолжается два месяца; в течение этого короткого периода один рыбак, с которым я познакомился, добыл 20 000 фунтов лосося… Было бы затруднительно подсчитать общее количество экспортируемого из залива лосося, но оно должно быть очень велико. Большая часть уловов идет на консервы. Одна американская компания за сезон выпускает до 280 000 фунтов консервированного лосося. Довольно интересно наблюдать, как на рыбоконсервный завод поступает рыба утреннего улова. Одно за другим суда выгружают только что пойманных серебристых красавцев. Случается, что весь улов состоит из рыб, весящих в среднем 25 фунтов, но здесь мне приходилось видеть и экземпляры весом до 56 фунтов».

Развитию промыслового рыболовства сопутствовал быстрый рост любительского лова, который с легкой руки власть имущих стал занятием любого лица, желающего подражать их светским манерам и имеющего средства для приобретения тростниковой удочки. Все это, вместе взятое, вело к неуклонному сокращению численности популяций лососей, хотя мало кто желал признавать данный факт. Один из немногих, кто его признавал, был прозорливый англичанин Джон Роуан, повторно посетивший побережье Канады в 1870-х годах:

«Тридцать лет тому назад Новая Шотландия славилась своим замечательным лососевым промыслом. Но там, где природа так щедра своими дарами, человек редко дорожит ими. Как, например, лесами или рыбой. Порою кажется, что в Новой Шотландии лосося ненавидят. Перелов плох сам по себе, но не пускать рыбу в реку — это уже граничит с безумием. И тем не менее большие и малые реки и озера на протяжении сотен миль перегорожены плотинами мельниц, многие из которых не имеют производственного значения. Со временем, когда леса будут вырублены, а реки опустошены промыслом, канадцы будут вынуждены тратить большие суммы денег, возможно, в бесплодных усилиях вернуть то, что они сейчас могли бы легко сохранить».

Роуан был проницательным, но он не всегда был политиком. «Наиболее расточительные любители рыбной ловли — это американцы… Их удочки, спиннинги и блесны — настоящие произведения искусства; к тому же это очень дорогие изделия, о чем они поспешат вас информировать. Они всегда самодовольны, всегда чудаковаты и всегда гостеприимны. Они никогда никуда не ходят без револьверов и шампанского».

В конце XIX века появились безошибочные признаки исчезновения атлантического лосося. В 1898 году близ Торонто попался в сети, по-видимому, последний выживший потомок тех миллионов лососей, которые нерестились в реках, впадающих в озеро Онтарио. К 1900 году с лососями было успешно покончено в Коннектикуте, Массачусетсе и в большинстве рек Нью-Гэмпшира и Мэна. Там, где предприятия химической, металлургической или обрабатывающей промышленности спускали свои отходы в близлежащие воды, лососи уже не плавали. И все больше дальних рек на северном берегу залива Св. Лаврентия лишались своих лососей, потому что их нерестилища оказывались погребенными под слоями опилок, коры и щепы — отходов лесопильных заводов и лесосплава. Последние прибежища лососей все сильнее ощущали натиск рыболовов, как спортсменов, так и промысловиков, все туже затягивавших петлю смертельного промысла. Чем меньше оставалось рыбы, тем выше поднималась цена на нее и тем больше ее ловили, а значит, тем меньше ее оставалось и тем дороже она становилась…

Если подумать о том, чего только ни испытали и продолжают испытывать лососи, то сам факт их продолжающегося существования покажется чудом жизнестойкости. Но и этого чуда оказалось недостаточно, чтобы спасти королевскую рыбу от человеческой жадности.

Нет нужды подробно рассказывать, как человечество истребляло атлантического лосося в первой половине нашего века. Достаточно отметить, что, несмотря на отдельные полумеры (всегда недостаточные и запоздалые) по его охране, он продолжал неуклонно двигаться навстречу своей гибели. Пока спортсмены и промысловики препирались, употребляя все более язвительные выражения по поводу то

го, кто должен получить оставшуюся рыбу, современная технология обрушила на сохранившиеся косяки лососей два еще более сокрушительных удара.

В конце 1950-х годов военно-морской флот США стал направлять подводные лодки на север. И одна такая лодка, проходя под арктическими льдами, сделала поразительное открытие. Под кромкой паковых льдов в море Баффина она наткнулась на косяки светлых крупных рыб, в которых, после некоторого замешательства, моряки опознали атлантического лосося. Это открытие имело важное значение, поскольку до тех пор никто не знал, где лососи проводят свое время после того, как они покидают родные берега для долгого пребывания в море.

Первыми на этом открытии нажили капитал датчане, за которыми тут же последовали норвежцы. Вскоре целые флотилии морских сейнеров и дрифтеров начали массовое истребление лососей — впервые на местах зимовки. При этом погибали не только лососи Северной Атлантики — местами зимовок в море Баффина пользовались все еще уцелевшие атлантические лососи, включая и остатки европейских лососей.

К этому времени почти все североамериканские лососи собирались в канадских водах, где беда подстерегала их уже с двух сторон. Согласно опубликованным официальным данным, уловы в водах западной Гренландии в зимний период между 1962 и 1982 годами составляли 2000–3000 тонн лосося в год, хотя известно, что фактически было выловлено по крайней мере на 50 % больше. В то же время канадские рыбаки ставили на подходах к речным нерестилищам, а также в устьях по берегам рек дрифтерные сети и ловушки и добывали по 2000 тонн этой рыбы в год. Такое массированное наступление было для лососей непосильным испытанием. Однако оно было не единственным бедствием, которое им пришлось перенести.

В 1950-е годы лесная промышленность и федеральные и провинциальные власти приступили к повсеместной обработке инсектицидами северо-восточного побережья Канады с воздуха. Эти смертоносные вещества, первоначально содержавшие ДДТ, до такой степени отравляли реки, где нерестился лосось, что возрастные группы лососей погибали целиком. Постоянно расширяющееся применение пестицидов, дефолиантов и прочих химических веществ продолжает оказывать пагубное воздействие на лососевые реки, усугубляемое падающими с небес кислотными дождями.

Те, кто регулярно читает газеты, должны знать, что кислотные дожди уже превратили сотни, если не тысячи озер северо-восточной Америки в фактически безжизненные водные пространства. Не приходится сомневаться в том, что если кислотные дожди в ближайшее время не прекратятся и вред, причиненный ими, не будет в какой-то мере компенсирован, то в большинстве больших и малых рек, где лосось еще пытается нереститься, жизнь для него станет невозможной. Жертвой кислотных дождей уже стали двенадцать лососевых рек Новой Шотландии и еще большее их число находится под серьезной угрозой отравления.

Между тем в Канаде, в провинции Квебек, недавно против индейцев племени микмак были брошены полицейские подразделения. Индейцы, видите ли, хотели ловить лосося в реках, где его ловили из поколения в поколение их предки. Но на добычу рыбы в устьях этих рек претендуют промысловики, а на речных берегах — рыболовы-спортсмены. Впрочем, несмотря на то что индейцам запрещено, — по выражению представителя общества рыболовов-спортсменов — «применяя неизвестного происхождения нестандартные сети, лишать себя в будущем изобилия лосося», последний стал столь редкой и дефицитной рыбой, что в Новой Шотландии, Нью-Брансуике и в ряде районов провинции Квебек браконьерство превратилось в хорошо организованный прибыльный бизнес. Немногие оставшиеся в живых лососи — слишком ценная рыба, чтобы позволить ей жить дальше: ведь на черном рынке в 1983 году за нее платили по 10 долларов за фунт.

Данные, опубликованные федеральным правительством в конце 1983 года, свидетельствуют, что в Мирамиши — одной из последних самых богатых лососем рек Канады — за один этот год популяция лосося сократилась на 34 %, а с середины 1960-х годов — на 87 %. Нерестовые ходы в канадских реках сократились в среднем на 50 %, и, согласно неофициальному прогнозу, эта королевская рыба исчезнет до конца текущего десятилетия из всех лососевых рек к югу от пролива Белл-Айл.

Впрочем, возможны и исключения.

Одним из них может стать река Рестигуш, где аристократический Рестигушский клуб любителей ловли лосося владеет участком протяженностью в сорок пять километров. Члены клуба, среди которых были в свое время Кэботы из Бостона, Морганы, Уитни и Уинтропы из Нью-Йорка, а ныне находятся такие именитые «спортсмены», как президент нефтяной компании «Эксон», вероятно, сумеют и дальше «наслаждаться королевской рыбной ловлей, противопоставляя свои знания и сноровку хитрости, ловкости и силе королевского лосося». Однако этих рыб, скорее всего, придется выращивать на рыбоводных заводах, которые будут служить двойной цели: ублажать гурманов деликатесной пищей и помогать спортивному братству и далее наслаждаться «спортом» королей.

Глава 12 В море стало больше рыбы?

Со времени первого появления европейцев в водах Нового Света немало живых существ, попадавшихся на глаза нашим предкам, почти исчезло из нашей памяти, или в лучшем случае сохранилось воспоминание о них как о неких полумифических созданиях.

О таком загадочном существе, вероятно породившем первые слухи о русалках и водяных, мы узнаем из рассказа очевидца Ричарда Уитборна. В 1610 году он заметил в водах гавани Сент-Джонс «неведомое существо с ниспадающими на шею волосами». Очевидно, это был не морж и даже не тюлень, с которыми старые рыбаки были хорошо знакомы. Приблизившись к шлюпке, в которой находились матросы из команды Уитборна, оно испугало гребцов, и один из них «нанес ему сильный удар по голове». Но и после этого оно подплывало к другим шлюпкам. «Была ли это русалка или что-то другое, я не знаю. Пусть об этом судят другие», — писал Уитборн. Джосселин описывал встречу с «тритоном»[74] или водяным в заливе Каско в 1670-х годах, а уже в 1870-х годах, если верить рассказу одного миссионера, близ островов Сент-Джонс в проливе Белл-Айл некий рыбак поймал в сеть русалку, которую он засолил и показывал любопытным.

Русалки как таковые никогда не существовали в природе, но породившие их образ морские млекопитающие были вполне реальными существами. Они относятся к отряду так называемых сирен, который включает дюгоней и ламантинов. Выжившие представители этого отряда встречаются теперь только в водах умеренного и тропического поясов, однако северный вид сирен — так называемая морская, или стеллерова, корова^{86} — жил в Беринговом море до 1760-х годов, а затем ее уничтожили охотники за ворванью (в течение тридцати лет после того, как ее открыли). Английский натуралист Пеннант в своем труде «Зоология Арктики», опубликованном в 1784–1787 гг., высказал предположение, что это или похожее на него животное «проникло через один из северных проливов в воды Гренландии, о чем свидетельствует найденная в этой стране г-ном Фабрикусом полусъеденная голова животного с зубами, полностью схожими с зубами [ламантина]».

Столь доверчивая сирена, как «русалка» Уитборна, имела, разумеется, мало шансов пережить вторжение европейцев. Если таковая и обитала в действительности в водах северо-восточного побережья, то это было в давно забытом прошлом.

Еще одно почти столь же уязвимое морское животное, которое действительно существовало, и притом в большом количестве, было уничтожено до начала XVIII века. 6 сентября 1535 года суда второй экспедиции Жака Картье встали на якорь под прикрытием острова Иль-О-Кудре в бухте Сен-Поль на реке Св. Лаврентия. Отметив присутствие в бухте белух, писарь добавил, что «вокруг острова встречаются несчетные количества de grande tortures — огромных морских черепах. Когда Сэр Хэмфри Джиль-берт писал проспект своей книги о богатстве морской фауны северо-восточного побережья, он в числе первых назвал «треску, лососей, тюленей, макрель, черепах, китов и моржей». Бреретон, посетивший побережье Новой Англии в 1602 году, писал, что обнаружил «черепах» на суше и на море. Черепахи, которых он видел на суше, вероятно, были морскими черепахами, вышедшими на берег для кладки яиц. Приблизительно в 1656 году Дю Крё включает в перечень «рыб» прибрежных вод Квебека черепах, тюленей и китов. Наконец, Джосселин не только насчитал в Новой Англии пять видов «морских черепах», но и наблюдал с борта судна, как «матросы… спустили на воду шлюпку и наловили разных черепах, встречавшихся в неисчислимых количествах в тех местах, куда проложило курс наше судно».

К концу XVII века подобные наблюдения были уже делом прошлого, а в наше время появление в этом регионе в любое время года хотя бы одной черепахи — обычно ложной каретты или кожистой черепахи^{87} — вызывает большую шумиху, особенно когда массивную тушу несчастного гиганта, убитого из ружья или загарпуненного, вытаскивают на берег, чтобы поглазеть на диковину.

Мы рассказали только о двух из многих возможных утрат, понесенных в прошлом сообществом морских животных. Расскажем теперь об огромном уроне, который люди нанесли или продолжают наносить другим животным. Вполне вероятно, что жестокой судьбой им также предопределено раствориться в мифологической мгле вслед за русалками и морскими черепахами.

Еще в 1610 году Шамплейн различал в водах Нового Света три вида представителей древнего семейства рыб — осетров. Одним из них был озерный осетр, изобиловавший в озерах Онтарио и Шамплейн и их речных системах, а также в эстуарии реки Св. Лаврентия. Это была крупная рыба от полутора до двух с половиной метров в длину и нередко весившая пятьдесят килограммов.

Два других вида были морскими осетрами. Взрослые осетры жили в море и заходили в реки только для размножения: небольшой обитатель эстуарий — короткорылый осетр, редко достигавший метровой длины, и действительно огромный атлантический осетр^{88}, некоторые экземпляры его весили до полутонны.

С давних пор соленая осетрина была распространенным блюдом в Европе. Еще в 1520 году французские рыбаки, промышлявшие в водах Нового Света, засаливали большие количества осетрины для внутреннего рынка. Одновременно осетрина служила одним из основных продуктов питания для рыбаков и первых поселенцев, да и для местных жителей. Осетры повсюду были в изобилии. По словам Джона Смита, в Новой Англии не было речки, чтобы в ней не водилось «великое множество» этой рыбы. Шамплейн отмечал, что «[в водах Новой Франции] было такое изобилие атлантических осетров, что от продажи этой рыбы в Германию и другие страны, где она пользовалась большим спросом, можно было бы ежегодно выручать по 100 000 фунтов».

Николя Дени, перечисляя богатства Нового Света, особо выделил осетра: «Некоторые экземпляры достигают в длину восьми, десяти, одиннадцати и двенадцати футов и имеют толстое, как у овцы, туловище… покрытое бляшками величиной с небольшое блюдечко… Их мясо вкусом напоминает говядину… Эти рыбы подходят к устью реки [и] выпрыгивают из воды на высоту, равную длине своего тела. Их добывают с помощью гарпуна… Есть также рыба другого вида, размером поменьше, но зато вкусом получше». Дени отмечал также, что плавательный пузырь осетра — прекрасный источник желатина — прозрачного клейкого вещества, считавшегося весьма полезным в медицине.

В 1630-х годах Уильям Вуд, находясь в Новой Англии, писал о том, что «осетры встречаются здесь повсюду, но лучше всего ловить их на мелководье у Кейп-Кода и на реке Мерримак, где их в большом количестве добывают, солят и отправляют в Англию. Некоторые рыбины достигают двенадцати, четырнадцати или восемнадцати футов длины». Несколько десятилетий спустя Джосселин напишет про тот же район, что «рыбы здесь так много, что по некоторым рекам даже опасно плавать на каноэ или другом легком суденышке подобного рода».

Приблизительно в 1650 году Пьер Буше писал об озерном осетре: «Его добывают в Квебеке [в верховьях рек]; в огромном количестве он встречается во всех крупных озерах… все рыбы большие — четырех, шести или восьми футов длины; я видел, как много осетров добывали перед Монреалем… соленая осетрина очень вкусна и долго не портится».

Несмотря на интенсивное истребление всех трех видов, даже в XIX веке осетров было так много и они были столь плодовиты (каждая самка откладывала до трех миллионов икринок), что вплоть до 1850 года их считали одной из самых распространенных рыб на Атлантическом побережье. Однако затем было обнаружено, что икра североатлантического осетра почти не уступает по вкусу икре его русского собрата. Одновременно возник немалый спрос на технический желатин, а в крупных американских городах возросло потребление свежей осетрины. Такое неудачное стечение обстоятельств не смог одолеть даже плодовитый осетр.

Рыбаки, используя сети, ружья, гарпуны и даже гранаты, так яростно накинулись на больших атлантических осетров и их меньших собратьев во время их нерестового хода, что в 1890 году на одной только реке Делавэр было добыто около двух с половиной миллионов килограммов осетра. В 1897 году группе рыбаков удалось за одну тоню[75] поймать у Амагансетта 335 больших, шедших на нерест осетров. Поголовно истребляя осетров, люди не щадили даже икряных самок, лишая вид возможности размножаться, и поэтому вскоре осетры начали исчезать.

Несмотря на то что к 1920 году все три вида осетров, по выражению одного ихтиолога, стали «столь же редкими. как и уникальными», никаких действенных мер по их сохранению не принималось. Правда, в последние годы некоторые мероприятия по охране осетров были проведены, однако они не в состоянии восполнить тот ущерб, который уже нанесло многим нерестовым рекам и эстуариям загрязнение вод, несущее гибель личинкам осетровых рыб.

Никто не знает, сколько осетров осталось в живых в северо-восточном регионе, но, по общему мнению, количество выживших особей представляет ничтожную долю, процента от огромного числа их предков, населявших воды этого региона до вторжения людей.

Названный первыми французскими поселенцами «barse», полосатый морской окунь^{89} был одним из самых распространенных обитателей морей Нового Света. Редко уходя от берега дальше пяти-семи километров и предпочитая плавать в прибрежных водах, гоняясь за своей добычей в пенных бурунах, морской окунь первоначально встречался в акватории от залива Св. Лаврентия до Флориды и входил на нерест почти во все крупные и сотни мелких рек. Эта крупная и сильная рыба, часто достигавшая более двадцати килограммов веса (а при длине около двух метров нередко и семидесяти), считалась не менее, если не более вкусной, чем атлантический лосось. И было ее невероятно много.

Для первых поселенцев она казалась манной, ниспосланной морем. Картье отмечал ее «огромное количество» у Квебека, а Шамплейн — на нерестилищах рек залива Фанди, где «ею можно загружать целые суда».

Что же касается Новой Англии, то вот что счел необходимым сказать по этому поводу капитан Джон Смит: «Морской окунь — отменного вкуса рыба, как свежая, так и соленая. Она так велика, что одной ее головы хватит на обед хорошему едоку; к тому же она вкуснее лучшей говядины. Ее здесь так много, что я видел, как она запрудила собой всю реку… во время прилива ею можно было бы загрузить стотонный корабль… при смене прилива [я] видел такое множество вываливающихся из [сетной] ловушки рыб, что можно было бы пройти по их спинам, не замочив ног».

В 1634 году Уильяму Вуду едва хватило слов, чтобы воздать ей должное: «Морской окунь — одна из лучших рыб в этой стране, и если другие рыбы скоро приедаются людям, то окунь — никогда; эта превосходная, чуткая и быстрая, притом и жирная рыба имеет в своей голове кость, содержащую порядочное количество мозга… [он описывает различные способы ловли окуня в течение круглого года, заканчивая свой рассказ описанием сетного лова во время весенне-нерестового хода]… на полной воде англичане действительно перекрывают реки длинными неводами или окуневыми сетями… и во время отлива на месте остаются иногда до двух-трех тысяч [окуней], которых засаливают или отдают тем, кто… использует их для [удобрения] своих земельных участков».

В северных водах окуни, похоже, и раньше были помельче. Возможно также, что многовековое уничтожение морских окуней отразилось на состоянии их запасов в наши дни. Так или иначе, к 1870 году Джон Роуан обнаружил в реке Сент-Джон только «20— 30-фунтовых» рыб: «Превосходная вещь — охотиться на окуня с гарпуном… тихими июньскими вечерами в нескольких милях выше Фредериктона можно видеть десятки каноэ, несущихся по широкой речной глади… в погоне за стаями окуней, то поднимающихся к поверхности, то уходящих в глубину… Весла яростно шлепают по воде и остроконечные гарпуны врезаются в самую гущу стаи… [на реке Сент-Джон] морских окуней убивают ради развлечения… [но] на некоторых канадских реках много окуней промышляют подледными зачерпывающими сетями. Мне говорили, что на одной лишь реке Мирамиши за зиму его добывают более 100 тонн». Роуан не говорит, как использовалась пойманная рыба, но, судя по другим источникам, она в основном шла на удобрение.

Джон Коул в своей книге «Страйпер»[76], опубликованной в 1978 году, предлагал нам взглянуть на причину истребления этого вида рыб другими глазами: «Кто вообще способен сосчитать, сколько этой рыбы добыли… флотилии, впервые открывшие для себя берега Нового Света с их гаванями, кипящими всплесками серебристых страйперов? И сколько этих страйперов погибло в перегороженных сетями бухтах, где после отлива оставались лежать тысячи сверкающих тел… в ожидании, когда колонисты-фермеры погрузят их на свои тачки и отвезут к месту погребения — на кукурузные поля? И кто когда-либо считал растущие с ростом населения уловы рыбопромысловиков, применявших всяческие орудия лова: удочки, яруса, переметы, сети жаберные, ставные, дрифтерные и кольцевые; невода, волокуши, сетные запруды, тралы, зачерпывающие сети, трехстенные обметные сети и сети в виде мешков, специально скроенных для подледного лова окуня, собирающегося зимой в огромные стаи на дне реки?.. И кто [может] оценить ущерб, нанесенный в течение двух столетий теми, кто с борта пятидесятифутового катера или стоя с удочкой в руках в полосе прибоя добывал рыбу ради удовольствия или ради пропитания?»

Поскольку никто не может ответить на эти вопросы, не будет никогда и статистической оценки. А вот мораль из всего этого извлечь необходимо. Морской окунь исчез из большинства рек и прибрежных участков, где раньше эта рыба водилась в изобилии, и ее остаткам грозит полное вымирание, впрочем, не столько от нашего хищнического промысла, сколько от неразумных действий, которыми мы превращаем водное царство в мертвое болото. Здесь мы снова предоставим слово Коулу.

«После бессчетных столетий обитания на восточном побережье нашей страны морской окунь уходит из жизни. Эта рыба, когда-то столь многочисленная, что закупоривала речные дельты… подвергается истреблению… Никто не оспаривает того, что популяции морского окуня переживают падение численности. О том же говорят… результаты ежегодных исследований темпов воспроизводства окуня в водах Чесапикского залива и реки Гудзон… Эти два водных бассейна, в которых находятся 99 % нерестилищ [сохранившихся] окуней северо-восточного побережья, становятся все менее продуктивными.

«Почему, — спрашивает Коул, — в водах, мутных от миллиардов икринок… почему не выживает ни одна возрастная группа? Охчего до настоящего времени падает численность популяций окуня и каждый апрель лишь небольшие группы взрослых рыб собираются в реках и море на бесплодный ритуал воспроизводства»?

И он объясняет, почему это происходит. Потому (и этому есть неопровержимые доказательства), что воды реки Гудзон и Чесапикского залива, как и большинство остальных вод нашего побережья, настолько отравлены отходами промышленности, бытовыми и сельскохозяйственными стоками, что молодь морского окуня, вместе с молодью бесчисленных других животных, просто не может в них существовать. «Через десяток лет, — говорит Коул, — при современных темпах падения численности морской окунь исчезнет как жизнеспособный вид из прибрежных вод Атлантического океана».

Гигантская скумбриевая рыба — синий (обыкновенный) тунец^{90} — одна из самых больших, наиболее процветающих и достойных внимания представителей рыбного царства. Достигая более четырех метров длины и около семисот килограммов веса, она способна плыть со скоростью близкой к ста километрам в час благодаря превосходной форме своего обтекаемого мускулистого тела. В известном смысле тунца можно считать «теплокровной» рыбой — это единственная рыба, способная регулировать температуру собственного тела. Синий тунец может маневрировать в воде с легкостью птицы, лавирующей в воздухе. В море, пожалуй, не найти никого, кто мог бы поймать тунца или… ускользнуть от него. Некоторые современные биологи называют его суперрыбой, однако уникальность тунцов признавалась людьми еще в глубокой древности. Наскальные изображения, выполненные древними живописцами микенской цивилизации античного Крита, полны трепетного восхищения перед тунцом.

Древние морские охотники добывали тунцов при первой возможности, и на протяжении многих веков другие поколения продолжали делать то же самое. Тем не менее благодаря своей жизнеспособности тунец сохранял свои позиции примерно до конца пятидесятых годов нашего столетия.

Синие тунцы Западной Атлантики размножаются в Мексиканском заливе, но весной и летом уходят на север, по крайней мере до Ньюфаундленда. До 1939 года рыбопромысловые флотилии вылавливали в североамериканских водах тунцов только младших возрастных групп, главным образом от двух-до пятилетнего возраста весом от четырех с половиной до сорока пяти килограммов. Сравнительно небольшой объем вылова в несколько сот тонн тунца в год обеспечивал устойчивые уловы. Что же касается гигантских особей, возраст которых мог доходить до тридцати пяти лет, то их ловили спиннингом в основном те, кто имел достаточно средств, чтобы купить или арендовать крупные моторные баркасы.

В 1950-х годах дает себя знать новая опасность, угрожающая тунцам: на мировом рынке начинает завоевывать признание консервированный тунец в качестве пищевого продукта как для людей, так и для собак и кошек, принадлежащих богатым людям Северной Америки. Тунцовый промысел стал быстро расширяться, но он все еще был ориентирован в основном на рыб молодых возрастов. Между тем великовозрастные гиганты, от существования которых зависит успешное воспроизводство и сохранение самого вида синего тунца, стали главным стимулом бурного развития любительского лова, в котором теперь участвуют тысячи мужчин и женщин, поднакопивших деньги и получивших возможность поразвлечься добычей трофеев.

К 1960 году в море ежегодно выходили на зафрахтованных судах свыше 11 000 «спортсменов» в надежде поймать на крючок и вытащить «трофейного» тунца, с которым можно будет сфотографироваться. Один из них установил в 1979 году мировой рекорд, поймав в водах Новой Шотландии тридцатидвухлетнего синего тунца весом в 680 килограммов. С тех пор таких тунцов люди уже больше не видели и вряд ли когда-либо увидят.

В 1950-е годы максимальный улов промыслового флота в Северной Атлантике достигал 150 000 крупных синих тунцов в год; однако к 1973 году общий улов снизился до 2100 крупных тунцов. В 1955 году один только норвежский промысловый флот добыл 10 000 тонн мелкого тунца, но в 1973 году его добыча составляла лишь чуть больше сотни рыб. В прежние годы португальские рыбаки регулярно вынимали из больших сетных ловушек по 20 000 тунцов в год, а в 1972 году они поймали всего лишь двух. В Гибралтарском проливе начиная с VI века устанавливалась огромная сетная ловушка; если в 1949 году в нее попались 43 500 тунцов, то в 1982 — уже всего 2000, да и то сплошь маломерки.

В конце 1950-х годов в Японии возникает весьма доходный рынок сбыта тунцов, которых сначала поставляли иностранные рыбопромысловые компании. Однако по мере усовершенствования технологии быстрой заморозки и модернизации океанских морозильных рыболовных судов Япония сама включилась в тунцовый промысел. Когда в 1958 году вступил в эксплуатацию первый американский сейнер-тунцелов (чудо техники) «Сильвер Минк», быстро завоевавший репутацию самого лучшего рыбопромыслового судна, которое когда-либо было спущено на воду, рыбопромысловые компании Японии, США и многонациональные корпорации поспешили подхватить инициативу. Они конкурировали между собой в строительстве наиболее крупных и наиболее эффективных современных рыболовных судов, способных обнаружить и успешно истреблять тунцов в любой точке Мирового океана.

Последним словом тунцеловного судостроения был «Запата Пасфайндер» — суперсейнер длиной более 75 метров, скорее похожий на прогулочную яхту какого-нибудь греческого пароходного магната, чем на рабочее судно. Тунцелов стоимостью в 10–15 миллионов долларов был оборудован спутниковой навигационной системой и имел на борту вертолет для поисковой разведки тунцов. Капитанские покои включали гостиную с баром, роскошную спальню и ванную комнату с позолоченными кранами. Судно предназначалось для лова, заморозки и транспортировки тунцов. Выручка за один промысловый рейс планировалась в сумме пяти миллионов долларов, а капитан мог заработать 250 000 долларов в год. Однако общую сумму прибыли, полученной от промысловых операций судна, установить невозможно, как невозможно назвать и его истинных владельцев, представлявших различные, в том числе смешанные, компании. Тем не менее, по оценке осведомленных обозревателей тунцеловного промысла, «Запата Пасфайндер», вероятно, приносил сто процентов чистой прибыли на вложенный капитал каждый год промысловой эксплуатации. В погоне за столь соблазнительной прибылью «Запата Пасфайндер» и однотипные с ним суда учинили такую кровавую бойню мировой популяции тунца, что к концу 1970-х годов все эти суперсейнеры вынуждены были выйти из промысла, поскольку тунцов больше не стало.

Помимо строительства сейнеров-тунцеловов, японцы делали большие успехи в области ярусного лова тунцов и к 1962 году добывали до 400 000 тонн этой рыбы в год. Однако к 1980 году улов всех трехсот японских судов ярусного лова составлял лишь 4000 тонн синего тунца.

В середине 1960-х годов было установлено, что эта огромная рыба в течение своей долгой жизни накапливает в своем организме опасное количество ртути, содержащейся в загрязненной морской среде. Это открытие привело к запрещению продажи мяса тунца в большинстве стран Запада, и какое-то время сторонники охраны природы тешили себя надеждой, что оставшиеся в живых гигантские рыбы смогут избежать гибели и продолжить воспроизводство вида. Надежда оказалась напрасной. К 1966 году лов тунца приобрел такую популярность среди любителей-рыболовов, что в том году только в водах Ньюфаундленда было добыто 388 гигантских тунцов. Поскольку тунцов ловили лишь ради «спортивного интереса», то после обязательных «трофейных» фотосъемок огромные туши тунцов, как правило, выбрасывались за борт.

Вместе с тем к 1968 году с расширением японского рынка национальных гастрономических продуктов увеличился спрос на “jumbo magura”— сырое мясо синего тунца. Не обращая внимания на содержание ртути (если они даже знали об этом), японские эпикурейцы стали платить до 25 долларов за фунт “jumbo magura”, и североамериканское сообщество «рыболовов-спортсменов» сразу же ухватилось за возможность получить непредвиденную прибыль.

В 1974 году компании по фрахтованию рыболовных судов в Норт-Лейке (на острове Принца Эдуарда) — самозваной «тунцеловной столице мира» — помогли своим клиентам добыть 578 гигантских синих тунцов, а затем продали большинство свежемороженых туш в Японию. Экспедиторы и судовладельцы едва могли поверить в свою необыкновенную удачу. Если не хватало «спортсменов», способных ловить «большую рыбу», пускались в ход тунцеловные тралы, применение которых, с точки зрения рыбаков, приблизительно соизмеримо с ночным ловом форели в пруду при помощи перемета.

В 1978 году в Японию было поставлено для переработки на “jumbo magura” 3000 гигантских тунцов, но уже к 1981 году «тунцеловная столица мира» сумела добыть всего 55 штук. Как мне сказали в мотеле для «спортсменов» в Норт-Лейке, синие тунцы «изменили пути своих миграций, но должны скоро вернуться». Ко времени сдачи в набор настоящей книги они еще не вернулись, а судовладельцы уже продавали свои суда или отчаянно пытались соблазнить энтузиастов — любителей рыбной ловли новыми объектами — как насчет акулы, а?

Бизнес с “jumbo magura” приносил японским предпринимателям такие солидные барыши, что в 1974 году они организовали финансирование «рыборазводного хозяйства» в Новой Шотландии при содействии и поощрении Министерства рыболовства Канады. Хозяйству разрешалось отлавливать в сетные ловушки, установленные вблизи залива Сент-Маргарет, всех крупных тунцов, которых затем переводили «на откорм» в отгороженные сетями подводные загоны. Там их кормили «на убой» макрелью, пока они не достигали нужного веса и кондиции. Затем их забивали, охлаждали льдом и отправляли самолетами в Японию. Если в 1974 году такой процедуре подвергались пятьдесят гигантских тунцов, то уже в 1977 году было поймано, откормлено, забито и поставлено, на радость японским гурманам, около тысячи штук. В настоящее время в «хозяйстве» кончаются «запасы», поскольку за последние несколько лет ему за год не удавалось поймать больше двух десятков крупных рыбин. По-видимому, они опять ушли куда-то в сторону!

Такая же горькая судьба ожидает и многих других членов рода тунцов. Эпитафией синим тунцам звучат слова из недавно вышедшей из печати книги ихтиологов Джона и Милдред Тиль «Саргассово море»: «Мелких синих тунцов от пяти-до восьмилетнего возраста и еще более мелких моложе пяти лет, живущих большими стаями, ловят крючковой снастью в Восточной Атлантике и кошельковыми неводами — в Западной… Ловится большое количество даже очень мелких тунцов весом меньше килограмма. Крупные синие тунцы исчезли, и этот вид рыб утратил свое промысловое значение… Опустошать запасы тунца нецелесообразно, однако подобное соображение никогда не мешало нам уничтожать других «доходных» обитателей моря — китов, омаров и пикшу».

В Северной Атлантике были уничтожены многие другие виды рыб, включая малоизвестную меч-рыбу^{91}. О ней в начале XVII века так писал Николя Дени: «Меч-рыба большая, как корова, имеет шесть-восемь футов в длину… у нее на рыле меч длиною в три фута и шириною почти в четыре дюйма… Очень хороша на вкус в любом виде. Ее глаза — величиной с кулак».

Первоначально обитавшая в большинстве мест рыбного промысла, она не вызывала в былые времена особого интереса у рыбаков. Однако к 1900 году ее вкусное мясо стало пользоваться спросом у жителей прибрежных штатов США, а затем по мере совершенствования холодильной техники свежемороженое филе меч-рыбы завоевало признание на всем континенте. Сначала ее добывали главным образом с помощью гарпуна, но после второй мировой войны спрос на меч-рыбу стал неуклонно растр, и рыбаки перешли к применению ярусов. К началу 1960-х годов запасы меч-рыбы, никогда не отличавшейся большой численностью и медленно восстанавливающей свои потери, были доведены до полного истощения. Затем ученые обнаружили, что ее мясо содержит такую высокую концентрацию ртути и других токсических веществ, что употреблять его в пищу людям опасно. Продажу меч-рыбы в США запретили, в результате чего ее промысел сократился, и она продается только на «черном рынке».

Нам ничего не известно о том, как влияют вредные химикаты на организм самих рыб, хотя то, что вредно для нас, очевидно, не может быть полезным, для уцелевших от промысла рыб. Так или иначе, но численность меч-рыбы, видимо, продолжает сокращаться.

Если вообще стоит беспокоиться о судьбе, ожидающей акул, то нижеследующий пример должен по крайней мере вызвать сочувствие к этим постоянно преследуемым людьми существам. Гигантская акула^{92} — это действительно огромное животное, второе по величине из всех морских обитателей. Отдельные убитые особи превышали в длину десять с половиной метров и весили около 15 тонн. Гигантская акула — сколь огромна, столь и загадочна. Мы почти ничего о ней не знаем, разве что она не опасна для людей, предпочитает стайный образ жизни и цитается планктонными рачками, которых она отфильтровывает через частокол жаберных тычинок. Это гигантское медлительное чудовище получило свое название[77] благодаря привычке, выставив спину вровень с поверхностью воды, медленно плыть по воле течения. Именно эта привычка и оказалась для нее гибельной при контактах с современным человеком.

Мясо гигантской акулы не представляет для нас никакой ценности, иное дело печень. Ее печень весит около полутонны и очень богата витаминами. После второй мировой войны в Восточной Атлантике гигантскую акулу преследовали с таким усердием, чтобы добыть ее печень, что она фактически была уничтожена в этом регионе Мирового океана. Во времена колонистов гигантские акулы в изобилии водились в заливе Мэн и тысячами истреблялись поселенцами в водах залива Кейп-Код ради получения жира для светильников. Кончилось тем, что эти безвредные существа навсегда исчезли с восточного побережья США.

Гигантская акула встречалась в изобилии и в водах восточного побережья Канады, где она не считалась ценным промысловым объектом. Тем не менее рыбаки считали ее вредной рыбой, поскольку она иногда запутывалась в их сетях. Именно это обстоятельство побудило канадское Министерство рыболовства в 1940-х годах объявить гигантской акуле войну. (Сначала на борьбу с ней в воды Тихоокеанского побережья вышли вооруженные гарпунами суда службы охраны рыболовства. После того как гарпуны были признаны недостаточно убойным и не очень сподручным оружием, начали пробовать ружейный и даже пулеметный огонь. Но и пули, казалось, не могли достаточно быстро и эффективно убивать этих гигантов, поэтому министерство придумало более хитроумное устройство — зазубренный стальной таран с искривленным острием, заточенным до остроты бритвенного лезвия. Патрульные суда, вооруженные этим смертоносным приспособлением, гонялись за стаями гигантских рыб и таранили их одну за другой, разрывая на части или, при удаче, разрубая их пополам. Одному патрульному судну удалось за один день изрубить восемнадцать исполинов.)

Численность гигантских акул сократилась настолько, что ныне считается удивительным, если в течение любого взятого года на северо-восточном побережье континента отмечается хотя бы два десятка визуальных наблюдений.

В 1616 году, когда капитан Джон Смит превозносил достоинства Новой Англии — «Вы едва ли найдете здесь какой-нибудь залив, мелководье или бухту с песчаным дном, где бы вы не могли в свое удовольствие насобирать двустворчатых моллюсков или омаров, или тех и других вместе», — он, сам того не зная, обрисовал картину, характерную для всего Атлантического побережья от мыса Хатте-рас до южного Лабрадора.

На мелководье Атлантического побережья обитали около двух десятков видов двустворчатых моллюсков — устриц, мидий и гребешков^{93}, обеспечивавших, казалось, неистощимый источник легко доступной пищи. Этим богатством охотно пользовались местные жители, о чем свидетельствуют сохранившиеся до наших дней заросшие травой груды раковин, оставленных аборигенами на многих местах их прежних жилищ. Тем не менее пришельцы из Европы вначале очень редко употребляли в пищу эти щедрые дары природы, предпочитая использовать их в качестве приманки во время лова трески.

На западном и южном берегах Ньюфаундленда устрицы исчезли из лагун с соленой водой еще до начала XVII века. На французском острове Микелон толстый слой устричных раковин подстилает груды раковин двустворчатых моллюсков. Эти скопления раковин двустворчатых моллюсков, когда я был там в 1960-х годах, на моих глазах пополняли новыми раковинами искавшие наживку рыбаки. Но никто уже не помнит, когда в последний раз в огромной лагуне Микелона видели живую устрицу. То же самое можно сказать и об островах Магдален, где зимними штормами наносятся на берег отложения раковин, вымываемых со дна, увы, безжизненных устричных отмелей.

Биологи — специалисты по моллюскам, размышляя о причине исчезновения устриц со столь обширного их ареала в Северной Америке, склонны видеть ее в изменениях климата. Они, видимо, не учитыва-ют, что легко доступные устрицы издавна использовались в рыбном промысле в качестве приманки. Им не только не приходит в голову мысль о возможности преступного расточительства того, что сегодня считается лакомством, они даже не понимают, как такое скользкое, водянистое создание вообще могло бы удержаться на крючке. Ответ достаточно прост: рыбаки отваривали устриц — этой уловке они, возможно, научились у индейцев племени микмак, которые и сейчас иногда пользуются устричной наживкой, считая ее самой неотразимой приманкой для рыб.

Неутомимый Николя Дени поведал нам из середины XVII века о щедрых устричных банках в водах Новой

Шотландии и Нью-Брансуика, где сейчас устриц нет и в помине. «В солоноводных лагунах этой бухты [Порт-Малгрейв] обитает множество прекрасных крупных устриц и других двустворчатых моллюсков… здесь [в Гавр-Буше] такое же изобилие устриц и моллюсков… [в Антигони-ше] отличные устрицы и еще больше их на левобережье речного устья… они громоздятся друг на друга, словно скалы… [в Пикту] огромные скопления отменных устриц… некоторые из них больше ботинка… они очень мясисты и приятны на вкус…» И в том же духе — по всему южному берегу залива Св. Лаврентия до самого Гаспе. Когда-то эти устричные банки были действительно богатыми. Теперь их нет или почти нет.

Баснословно богатыми были устричные банки у острова Принца Эдуарда, где они сохранились и поныне, хотя площадь их сильно сократилась, а «население» здорово поредело. В прежние времена в залив Бра-д’Ор на Кейп-Бретоне заходили за наживкой одновременно до тридцати рыболовных шхун.

Устрицы были не единственными беспозвоночными, которых использовали в качестве наживки. В дело шли также и мидии. В XIX веке отдельные рыболовные шхуны добывали за один рейс на банках до десяти тонн двустворчатых моллюсков. Мидии выполняли двойную функцию: балласта на пути к рыбопромысловым банкам и наживки по прибытии на банку. Однако наибольший урон наносили моллюскам прибрежные рыбаки, обжившие в местах прибрежного промысла трески каждую бухточку и заливчик. Наживка была под рукой — только копай и сгребай, сколько тебе нужно, моллюсков и пускай в дело приманку, благо что она очень нравилась треске и доставалась… задаром.

Этим, однако, не ограничивался ущерб, причиняемый обитателям литорали «прибрежными рыбаками» — колонистами и поселенцами. Часто на заливаемые приливами отмели выгоняли на откорм стада свиней; они выкапывали из ила двустворчатых моллюсков всех видов и размеров. В 1848 году представители индейцев Новой Шотландии возмущенно жаловались на то, что в результате таких действий были «истреблены все лучшие моллюски и ракообразные на наших берегах». Фермеры толпами устремлялись на отмели, где нагружали свои повозки илом вместе с молодью и взрослыми моллюсками и отвозили все это на свои поля для известкования и удобрения почвы.

Но настоящее опустошение запасов моллюсков началось лишь в конце XVIII века, когда их стали употреблять в пищу и когда во многие крупные и мелкие города Канады и США начали отправлять огромные партии устриц и других моллюсков. И все же самый губительный урон моллюскам и ракообразным нанес не промысел. Было подсчитано, что на 80 % банок, существовавших в XVI веке, моллюски погибли из-за бытовых, промышленных и сельскохозяйственных сточных вод, мелиорации заболоченной суши приливно-отливной зоны и насыпных работ, а также массовых наносов обломочных пород (результат вызванной деятельностью человека эрозии). Жители прибрежных районов очень хорошо знают, что даже сохранившиеся банки бывают настолько загрязнены, что добытые на них моллюски непригодны или небезопасны для употребления их в пищу.

Один вид моллюсков оставался вне жадного внимания людей до самого XX века. Это был гребешок, в огромных количествах обитавший вплоть до 1960-х годов на более южных рыбопромысловых банках. Если до этого времени ему не придавали особого значения, то в последующие десятилетия интенсивный промысел гребешка подорвал его запасы, и теперь добыча этого моллюска упала до угрожающе низкого уровня. В последние годы нет никаких признаков ослабления темпов добычи гребешка, запасы которого в недалеком будущем потеряют свое промысловое значение. Согласно прогнозам, это может случиться к 1990 году.

Когда во второй половине XVI века Антони Паркхерст находился на восточном берегу Ньюфаундленда, его команде удавалось «меньше чем за полдня добыть [с помощью трезубца для ловли угрей] достаточно омаров^{94}, чтобы обеспечить триста человек едой на целый день». Примерно тогда же Чарльз Лей писал об острове Кейп-Бретон: «Здесь видимо-невидимо омаров: за одну закидку мы поймали небольшой вершей больше 140 штук». По словам Хиггинсона, та же картина наблюдалась в Новой Англии в 1629 году: «Здесь [столько] омаров, что каждый мальчишка в колонии может наловить и съесть, сколько захочет. Что до меня, то я пресытился ими — этими большими, жирными и приторными омарами. Я своими глазами видел экземпляры весом в шестнадцать фунтов… а другим попадались омары и покрупнее, весом в двадцать пять фунтов». Уильям Вуд, говоря о том же времени и месте, добавлял: «Из-за их множества их не очень ценят и редко употребляют в пищу [за исключением индейцев, которые] ловят их ежедневно и помногу для наживки на крючковую снасть, а то и для еды, когда им не удается наловить окуней».

Использование омаров в качестве приманки сулило вновь прибывшим хорошие барыши, и они взялись за дело с большим рвением. В 1720-х годах рыбаки побережья от Ньюфаундленда до Кейп-Кода обычно во время отлива посылали на берег мальчишек, вооруженных острогой с двумя зубцами, чтобы заготовить дневной запас наживки, и те выискивали и убивали омаров, укрывшихся под обломками потерпевшего крушение судна или в расщелинах между скалами. Аарон Томас, посетивший Ньюфаундленд около 1794 года, сообщал: «Омаров здесь такое множество, что их пускают на приманку для ловли трески… Чтобы убедиться в этом собственными глазами, я вышел в море на небольшой шлюпке… Не прошло и получаса, как один рыбак поймал на крючок пятьдесят девять омаров». Томас рассказал также, что омары были у поселенцев привычным кормом для домашней скотины, включая «кур, коров, уток, коз, гусей, кошек, лошадей, телят, свиней, прирученных чаек [употребляемых в пищу], овец и собак… Когда я кинул кошке клешню омара, к ней бросились козел и свинья… а когда за клешней последовал сам омар, то к ним присоединились домашние птицы, коровы, чайки и овцы». Так было на всем северо-восточном побережье. В некоторых отдаленных районах Ньюфаундленда свиней откармливали омарами практически до 1940 года.

Но не только прибрежные рыбаки использовали омаров на наживку. Еще в 1760-х годах рыбопромысловые шхуны добывали на банках тонны ракообразных, и так продолжалось до середины XIX века. На берегу многие колонисты и поселенцы отказывались есть то, что они называли «пищей бедняков», и находили омарам другое применение. В 1852 году один канадский чиновник отмечал, что «везде по побережью омары… встречаются в таком исключительном изобилии, что тысячами употребляются на удобрение земли. Каждое картофельное поле там усеяно их панцирями, под каждый картофельный куст закладываются по два, а то и по три омара».

В Новой Шотландии омары считались не имеющими коммерческой ценности вплоть до 1876 года. В то время Джон Роуан писал, что колонисты охотились за омарами для развлечения. «Среди жителей Галифакса стало привычным в тихие летние вечера выходить с острогой сообща на охоту за омарами. Зажженный на носу шлюпки факел из березовой коры позволяет охотникам видеть ползающих по дну между водорослями омаров». Добыча омаров была пустяковым делом. «Я видел, как двое мальчишек, пробираясь между скалами, наловили за один раз две сотни омаров с помощью палки с прикрепленным к ней крючком для лова трески». Роуан отмечает также использование омаров в сельском хозяйстве. «Однажды я наблюдал, как ими удобряли несколько акров поля, отведенного под посадку картофеля. Чтобы показать, как мало ценились омары, могу сказать, что поселенцы готовили из них варево для своих свиней, однако сами стеснялись есть омаров на глазах у соседей. На выброшенные у дома панцири омаров смотрели как на признак нужды и нищеты».

Подобное отношение к омарам изменилось в середине XIX века, когда было обнаружено, что из мяса омаров, сваренного в гигантских котлах, можно с небольшими затратами изготовлять консервы и что для такого продукта имеются доходные рынки сбыта не только на собственном континенте, но и в Европе. То, что последовало за этим открытием, иногда называют «Омаровым Клондайком». Но это была «золотая лихорадка» иного рода.

Консервные заводы возникли на побережье Новой Англии в таком количестве, что говорили, будто дым их высоких труб, соперничая с туманом, застилал береговые ориентиры — если это и преувеличение, то не слишком большое. К 1860-м годам на американском побережье почти не оставалось места хотя бы еще для одного завода по производству консервированных омаров, и поэтому ненасытные дельцы устремились на север и соорудили там столько заводов, что они вместе с канадскими, английскими и французскими предприятиями покрыли из конца в конец все побережье Ньюфаундленда и все Атлантическое побережье Канады. Для примера расскажу, что затем произошло на западном берегу Ньюфаундленда.

Первый консервный завод был построен там в 1873 году, а к 1888 году на 26 консервных заводах работали уже 1100 рыбаков, каждая пара которых должна была наловить за день до 1000 омаров — за это полагалось «щедрое» вознаграждение в пять долларов. В тот год рыбаки западного берега Ньюфаундленда поставили на консервные заводы столько омаров, что их хватило для заполнения трех миллионов однофунтовых консервных банок.

Сырье использовалось весьма расточительно — на консервы шло лишь мясо с хвоста и двух больших клешней. Туловища омаров, среди которых попадались икряные самки, выбрасывались обратно в море и, вымываемые волнами на берег, распространяли зловоние на многие километры вокруг. В 1870-х годах для заполнения одной консервной банки достаточно было в среднем двух омаров, но по мере истребления крупных взрослых омаров для заполнения банки уже требовалось сначала три, а затем четыре и, в конце концов, до восьми штук «мелких» омаров, которые к тому времени составляли основной улов.

К 1898 году на восточном побережье вели жестокую конкурентную борьбу семьдесят консервных заводов, с ранней весны до глубокой осени застилавших небо черным дымом своих труб. Однако к тому времени все они вместе производили лишь один миллион банок консервов. Популяция омаров таяла на глазах. Четыре года спустя общий объем производства консервированной продукции сократился до 310 000 банок — примерно одной десятой уровня 1888 года.

По существу, то же самое наблюдалось на всем северо-восточном побережье, а в некоторых районах — особенно в южных штатах Новой Англии — омары были, практически уничтожены. Ушли в прошлое те времена, когда они были одними из самых распространенных и доступных промыслу представителей животного мира на Атлантическом побережье Америки. Добыча омаров в Канаде и на Ньюфаундленде от максимального уровня в 140 000 тонн в 1885 году упала к началу 1920-х годов до 43 000 тонн. К 1970-м годам годовая добыча была на уровне 20 000 тонн[78]. И хотя с тех пор этот последний показатель удвоился, по мнению ряда биологов, популяция омаров ныне все еще находится на грани полного вымирания, неизбежного в случае увеличения естественной или промысловой смертности.

Омар представляет собой классический пример зависимости самого существования вида от опасного балансирования ведомств по «воспроизводству природных ресурсов» между желанием расширять производство продукции в угоду своим политическим и промышленным боссам и необходимостью сохранения и даже восстановления серьезно подорванной промыслом популяции. Проблема опустошения запасов омаров привлекла к себе внимание еще в 1870-х годах, когда один дальновидный консультант администрации Новой Шотландии рекомендовал запрещать промысел омаров хотя бы в разгар нерестового сезона. Его предложение было отвергнуто местными законодателями, «вероятно, [потому что] установление запретного сезона привело бы к большому снижению добычи омаров, являющихся значительным источником дохода, поэтому они приняли альтернативное решение, запретив вылов маломерных омаров и икряных самок. [Однако] это постановление не было приведено в исполнение, и процесс уничтожения источника собственного благосостояния продолжается: как и в случае промысла лосося или вырубки лесов, убивают курицу, несущую золотые яйца». Примечательно, что эти комментарии, написанные более ста лет тому назад, с тех пор не потеряли своего значения и остаются актуальными и в наше время.

Анализируя современное состояние промысла омаров, Гарольд Хорвуд сигнализирует об опасном развитии событий: «На 1982 год добыча достигла почти 40 млн. фунтов омаров, в основном весом до одного фунта; омары большего веса попадаются в уловах настолько редко, что даже не учитываются статистикой. Доля этих однофунтовиков, изымаемым промыслом из популяции, слегка колеблется в отдельные годы, но цифра в 80 % близка к среднему показателю для всего этого морского региона.

Из 20 % однофунтовиков, избежавших вылова в любом данном году, на следующий год выбирается промыслом еще 80 % полуторафунтовых омаров — еще не половозрелых. Практически самка омара должна избежать вылова в течение трех лет подряд, прежде чем у нее сформируется икра. Следовательно, в среднем только четыре особи из каждой тысячи однофунтовых омаров доживут до половой зрелости, необходимой для воспроизводства вида. Однако в некоторых регионах половая зрелость наступает на год позже, так что количество икряных самок уменьшается в среднем до восьми особей на каждые десять тысяч.

На основании надежных экспериментальных доказательств биологи, специализирующиеся на изучении омаров, пришли к выводу, что увеличение на 50 % допустимого для промысла минимального размера омаров повысило бы в течение пяти лет уровень канадских уловов вдвое. Трудность заключается в том, что вам необходимо убедить в этом политиканов, а они обычно предпочитают долгосрочному планированию кратковременные выгоды, устраивающие их избирателей.

Потребовалось бы всего пять лет, чтобы удвоить численность популяций омаров и спасти их от вымирания… но кого из тех, кто в силах осуществить эту программу, по-настоящему трогает то, что случится через пять лет?»

Когда я писал эту книгу, я беседовал с морскими биологами, представлявшими три континента, — экспертами, которые могли позволить себе рассуждать свободно и независимо. Все они были единодушны в том, что количество живых организмов в море сокращается с вызывающей тревогу интенсивностью. И это относится не только к крупным организмам. В последнее время как рыбопромысловые стратеги на Западе, так и плановики государственных организаций на Востоке внедряют в практику методы массового вылова планктона — основной пищи, от которой в конечном счете зависит жизнь всех морских организмов. Планктон — это огромное множество мельчайших растительных и животных организмов, как видимых простым глазом, так и микроскопических. Япония и Советский Союз уже находятся на пути к массовому промыслу криля^{95} — рачков всего нескольких миллиметров длиной — одной из самых крупных форм планктона. Почти неисчислимые запасы криля служат первичным источником питания для тысяч крупных живых организмов, начиная от рыб и морских птиц и кончая самыми большими созданиями на Земле — синими китами. Планируемые в настоящее время объемы «сбора урожая» криля приведут к невосполнимому ущербу, который будет нанесен популяциям бесчисленных животных, занимающих более высокое место в общей пищевой цепи.

Возможные долговременные последствия крупномасштабной добычи планктона представляются столь ужасными, что один из ведущих ученых канадского Министерства рыболовства и морской среды в частной беседе со мной выразил опасение, что такой промысел может послужить причиной практического вымирания большинства видов рыб, которых мы добывали в прошлом и рассчитываем добывать в будущем.

«Хотя он явился бы невообразимым бедствием вообще для всех морских организмов, — добавил он, — подобный промысел представляется вроде бы наиболее рациональным с точки зрения использования пищевого потенциала Мирового океана. Его достоинство видится в том, что мы можем получать белок и другие вырабатываемые планктоном питательные вещества без затрат энергии на первоначальную переработку и накопление их рыбами, морскими млекопитающими и даже птицами для нашего последующего потребления».

Его заключительные слова прозвучали почти зловещим пророчеством: «Произойдет ли это в действительности или останется плодом научной фантастики? Вспомните о наших прошлых успехах в промысловом рыболовстве. И никогда не забывайте о том, что мы можем сделать и обязательно сделаем, если подвернется случай заработать лишний доллар».