Трагедии моря

Многие историки считают, что треска была главной приманкой, неудержимо притягивавшей европейцев к северо-восточному побережью Америки. И хотя это справедливо, когда речь идет об англичанах и, пусть в меньшей степени, о большинстве таких искателей приключений, как французы, на уме у первых появившихся здесь португальцев, испанцев, басков, а также французов с берегов Бискайского залива было нечто поважнее трески. Этим нечто была ворвань — жир, добываемый из морских животных.

Предваряя современную эпоху, Европа уже в конце XV века почувствовала растущую нехватку горючего. В те времена его добывали главным образом из жира наземных животных или из растений, но эти источники уже не удовлетворяли возросших потребностей. Однако многие мореплаватели, особенно с Пиренейского полуострова, знали, что море хранит, по-видимому, неисчерпаемые запасы горючего. Природа щедро одарила тюленей, моржей и китов подкожным салом, из которого легко было получать горючее. На заре XVI века ворвань стала еще более ценным и необходимым продуктом, и для всё большего и большего числа судовладельцев из стран Юго-Западной Европы ее добыча была основным источником доходов.

Прежде чем мы превратили море в бойню, оно было настоящим Морем Китов. Тридцать — сорок миллионов лет назад прародители современных китов безмятежно жили в глубинах океана, куда их далекие предки вернулись после нескольких эр, проведенных на суше. За много веков до появления на Земле безволосой обезьяны киты уже превратились в одну из самых сложных и вместе с тем наиболее жизнеспособных групп животных, населяющих нашу планету. Не появись на ней род человеческий, они, вне всякого сомнения, продолжали бы господствовать в океане, как это и было, пока европейцы не пересекли Северную Атлантику и не начали завоевывать Новый Свет и прилежащие к нему моря.

Многие из них пришли туда за ворванью. По сравнению с потрясающей историей алчного истребления ими китов многие другие жестокости, совершенные современным человеком, кажутся довольно безобидными.

Глава 13 Лучшие из них

Над проливом Белл-Айл низко нависло хмурое ноябрьское небо. Северо-восточный штормовой ветер с воем обрушивает заряды дождя со снегом на гавань северного берега, по форме напоминающую сосуд из тыквы. От резких порывов ветра гремит красная глиняная черепица на крышах двух десятков деревянных лачуг, прилепившихся к самому берегу. Ветер жалобно завывает в снастях едва видных судов, стоящих на якоре, и, прежде чем вырваться в пролив, проносится над песчаной банкой, выступающей из воды и подобно пробке запирающей гавань.

Время — 1565 год, место действия — Бутерус — так его назвали баски, прибывшие сюда из городов Гипускоа и Бискайи, что на севере Испании. Бутерус — лишь одно из многих похожих друг на друга поселений (возможно, впрочем, самое крупное из них), основанных людьми на берегах узкого пролива, отделяющего северный «палец» острова Ньюфаундленда от Лабрадора.

Заряды мокрой снежной крупы то и дело проносятся над гаванью, разгоняя насквозь пропитавшее поселок зловоние от прогорклого китового жира и гниющих отбросов. Погода ужасная, и ни один матрос не осмеливается высунуть голову за порог барака без окон, приютившего членов команды. И никто из них даже не подозревает, что стоящий на якоре пятисоттонный «Сан Хуан» под напором ветра начинает дрейфовать. Немного спустя, выдернув якоря из грунта, тяжеловесная высокобортная карака[79], нагруженная до предела бочками китового жира и вязанками китового уса, поворачивается лагом к ветру и, набирая ход, направляется к пенным бурунам на наветренной стороне песчаной банки.

Теперь ее уже ничто не может остановить. Слышится треск от удара дубовой обшивки о скалы, затем шторм, делая свое дело, накреняет судно, пока планширь не оказывается на уровне воды. В глубине трюма полные бочки жира срываются с места и с грохотом катятся к подветренному борту. Крен все увеличивается, и вот уже карака ложится на борт, и вода затопляет все ее помещения от носа до кормы. Оседая на корму, она плавно скользит к своей последней стоянке на девятиметровой глубине.

Там она покоится по сей день.

Осенью 1978 года археологи нашли на удивление хорошо сохранившийся корпус затонувшего «Сан Хуана» на дне лабрадорской бухты Ред-Бей[80]. Так назвали это место обосновавшиеся там в XIX веке ньюфаундлендские рыбаки, обнаружив разбросанные на прибрежье куски мягкой красной глины, которым они приписали естественное происхождение и которыми их дети пользовались вместо мела, разрисовывая ближние гранитные утесы. Новые поселенцы не могли знать о том, что эти куски красного камня были выветренными осколками глиняной черепицы, столетия назад привезенной через Атлантику из Испании, чтобы покрыть ею крыши хижин, сараев и жиротопен, от которых уже давно и следа не осталось. Им было невдомек, что на дне бухты сложил свои «кости» «Сан Хуан» за компанию с костями тысяч огромных китов, убитых в этих местах ради обогащения людьми из другого мира и другого времени.

Баски — это народ, окутанный тайной. Уходя своими корнями в неолит, они жили, бросая вызов чередующимся столетиям, под защитой изрезанного побережья и западных отрогов Пиренеев. В течение тысячелетий страна Басков оставалась уцелевшим осколком забытой эпохи, в то время как в других частях Европы их современников поглощали чередующиеся волны нашествий иноземцев с востока. И они никогда не были ассимилированы индоевропейскими захватчиками.

Сквозь подернутые дымкой времени века баски пронесли чувство близости с морем и, вступая в новую историческую эпоху, сохранили с ним тесную связь и сопричастность к жизни его обитателей. Чрезвычайно скрытные и замкнутые по натуре, они продолжают жить в мире (оставаясь вне его), который привык считать чуждыми и странными как их самих, так и их непонятный язык. Лишь недавно историки начали осознавать, что баскам принадлежала важная роль в раннем использовании морских ресурсов, а также и то, что именно баски разожгли пламя алчности, в котором впоследствии суждено было сгореть могущественному китовому племени.

Война басков с морскими исполинами началась по крайней мере шестнадцать тысячелетий назад — уже тогда «прибрежные контрабандисты» Бискайского залива («Залива Басков») вели активную охоту на китов с небольших выдолбленных из бревен челноков или обтянутых шкурами лодок. Их гарпуны или копья с костяными или каменными наконечниками были сродни тем, что принесли в нашу эпоху такие «неолитические» культуры, как чукчи и инуиты. Действительно, само название «гарпун» пришло к нам через испанское слово «агроп», образованное от баскского «arpoi», что означает «каменное острие».

На протяжении тысячелетий баски существовали за счет добычи китов, обеспечивавших им необходимое пропитание. Но уже в V веке н. э. они начали обменивать продукты китового промысла на изделия, изготовляемые другими народами, и к X веку добились в этом деле больших успехов. Так баски стали, по существу, первыми промысловыми китобоями, и это первенство им суждено было сохранять за собой в течение последующих шестисот лет.

Доисторические баски обучались своему ремеслу китобоев, преследуя китов, которых они называли «отта сотта» («otta sotta») — вид, известный нам, как серый кит^{96}. В отличие от других китов, это было сравнительно небольшое животное длиною до пятнадцати метров и весом не больше сорока тонн. Предпочитая прибрежные воды, он порой так близко подходил к берегу, что над поверхностью воды можно было видеть спину кита, лежащего брюхом на дне. Серые киты давали жизнь своему потомству в тепловодных лагунах или заливах. Весной они отправлялись на откорм на север, и к середине лета большинство отта сотта, наверное, уже бороздили холодные воды Норвежского моря и Северной Балтики. Ранней осенью они снова возвращались на юг.

Можно предположить, что вначале лишь немногие из самых смелых жителей побережья отваживались нападать на этих неуклюжих чудищ, преодолевающих буруны Бискайского залива во время весенних и осенних миграций, но по мере того, как успех сопутствовал их усилиям, число китобоев постепенно увеличивалось, и, наконец, китобойный промысел стал постоянным занятием большинства прибрежных общин. На протяжении многих веков этот промысел велся с таким усердием, что еще в начале XIV века отта сотта были практически уничтожены в европейских водах.

Истребление серых китов не означало конца занятия, ставшего неотъемлемой частью жизни прибрежных басков. Предвосхищая уловки наших современников, они принялись искать новый объект для промысла. Они нашли его в животном, известном под названием «sardak baleac» — стадный кит, прозванный так за его привычку собираться в определенные сезоны в огромные стаи. «Сарда», или как мы его сейчас называем черный гладкий^{97} кит, был настоящим гигантом длиной в 20 и более метров и весом до 70 тонн. Из его толстого слоя подкожного сала можно было получить в три раза больше ворвани, чем от серого кита, да и китового уса он давал побольше и качеством получше. Сарда чаще, чем серый кит, обитал в открытом море, но он так же, как и отта сотта выискивал прибрежные отмели для рождения детенышей и спаривания.

Вначале баски охотились на сарду таким же способом, как и на отта сотта, — с легких и удивительно быстроходных беспалубных лодок. После того как кит был успешно загарпунен и насмерть забит копьями, его тушу отбуксировывали для разделки на ближайшую из двух десятков береговых баз, разбросанных по побережью Бискайского залива. Однако такой промысел был ограничен во времени тремя-четырьмя месяцами в году, пока сарда находился вблизи берега. Поэтому по мере того, как в Европе увеличивался спрос на продукты китобойного промысла, баски постепенно начали пользоваться небольшими парусными судами, способными по нескольку дней оставаться в море и уходить от берега на расстояние в сотню и больше миль. И хотя им по-прежнему приходилось буксировать туши китов для разделки домой, промысел этот оказался настолько эффективным, что в погоню за сардой далеко в открытое море стали выходить суда грузоподъемностью до трехсот тонн.

К 1450 году уже более 60 китобойных судов басков промышляли сарду в обширном районе открытого моря от Азорских островов до самой Исландии на севере. Они произвели там такое опустошение, что еще до начала следующего столетия сарда в европейских водах оказался на грани вымирания. На этом критическом для их китобойного промысла рубеже баски узнали про еще не тронутые промыслом, «коммерчески выгодные» стада китов на дальних просторах Северной Атлантики.

Требуется довольно богатое воображение, чтобы представить численность и многообразие китов, коими изобиловали моря Нового Света в начале вторжения туда европейцев. Пожалуй, подобную картину можно было наблюдать в граничащих с Антарктикой морях, пока они не побагровели от крови китов, убитых китобоями XX века.

В водах северо-восточного побережья Америки китов было так много, что они создавали проблему для первых мореплавателей. В середине 1500-х годов неизвестный моряк сетовал в своих записях на то, что настоящую опасность для мореплавания в водах New Founde Land[81] представляли не туман, льды или не нанесенные на карту скалы, а множество гигантских китов, столкновений с которыми следовало постоянно остерегаться. В начале 1600-х годов один французский миссионер с раздражением писал о том, что в заливе Св. Лаврентия все еще находилось столько китов, что «они нам порядком надоели, мешая нашему отдыху постоянными передвижениями и шумным дыханием».

Когда «Мейфлауэр» в 1620 году стоял на якоре в заливе Кейп-Код, члены его команды каждый день «видели китов, проплывавших у самого борта судна; если бы у нас была возможность и необходимые орудия охоты, мы могли бы здорово на них подзаработать». Вновь прибывший в залив Массачусетс в 1635 году Ричард Мазер сообщал о «множестве огромных китов… пускающих, словно дым из трубы, фонтаны водяных брызг и вспенивающих вокруг себя воду… это [зрелище уже стало привычным для созерцания». Даже в 1705 году г-н де Куртеманш все еще мог отметить, что на северном берегу залива Св. Лаврентия китов было «такое множество и они так близко подходили к берегу, что их можно было бы бить гарпуном прямо со скал».

Во времена первых путешественников залив Св. Лаврентия и богатые жизнью воды континентального шельфа от Кейп-Кода до Лабрадора были одним из главных регионов Мирового океана по сосредоточению морских млекопитающих. Эти воды служили прибежищем не только для самых больших на Земле скоплений моржей, но и для неисчислимого множества нескольких видов тюленей. Однако все они казались пигмеями рядом с китами, среди которых находились почти все известные нам виды крупных китов и многие малые формы китообразных. Неспроста первые европейцы в Новом Свете называли северо-восточные подступы к новому континенту «Морем Китов».

Хотя к отряду китообразных принадлежат и дельфины, слово «кит» имело более ограниченное значение в давние времена, когда им называли тех морских великанов, которые могли приносить коммерческую выгоду. Поэтому «китами» считались лишь недостаточно проворные животные, которых можно было догнать на парусных или гребных судах; которые были уязвимы для ручных гарпунов или копий; были «выгодны» в смысле количества добываемого жира и китового уса и, наконец, которые, будучи мертвыми, оставались на плаву. Последнее обстоятельство было существенным, ибо первые китобои не располагали способом вылавливать тонущих китов и удерживать их на поверхности воды во время обдирки или буксировки на береговую базу. Вот почему баски XVI века, построившие Бутерус и пославшие туда людей на разделку китов, ограничивались промыслом четырех признанных ими видов. Они называли их китами «лучшего сорта».

Когда в нашу эпоху первое европейское судно рассекало своим тупым носом воды Нового Света, его команда наверняка распознала те виды китов, которые раньше составляли основу промысла басков — отта сотта и сарду.

Но если даже это первое судно и не принадлежало баскам, то до их ушей все равно должен был дойти слух о китах, обнаруженных его экипажем. Так или иначе, где-то около 1500 года китобойные суда басков уже совершали рискованные путешествия через просторы Северной Атлантики, а их гарпунеры уже пускали кровь западной сарде.

Сарда, или черный гладкий кит, несмотря на его огромные размеры, был сравнительно легкой и потому стоящей хлопот добычей. Поскольку огромное туловище делало его неуязвимым для большинства естественных хищников, ему не нужны были агрессивные позы или защитные приспособления. Не нуждался он и в большой скорости. Медленно бороздя планктонные пастбища, этот кит пропускал целые реки морской воды через бахрому пластин китового уса, свисавший с огромного нёба. С их помощью он отфильтровывал необходимый для поддержания жизни планктонный «суп». Эту функцию китовый ус выполняет настолько эффективно, что сарда мог накапливать колоссальный запас энергетического «топлива». Слой подкожного жира (толщиной до 50 сантиметров) не только обеспечивал плавучесть кита даже после его гибели, но и давал до 14 тонн первосортной ворвани. Во всех отношениях сарда оказался одним из лучших, если не самым лучшим из китов.

Богатые планктоном воды Моря Китов служили для сарды основным летним пастбищем. Поздней осенью киты медленно продвигались к югу, собираясь в большие стада для размножения в удобных бухтах Флориды и Мексиканского залива. Когда они прибывали на зимовку, у них уже были накоплены такие запасы энергии в виде подкожного жира, с которыми они могли, не питаясь, ожидать возвращения весны, производя на свет и выкармливая потомство, занимаясь ухаживанием и любовью.

В конце марта — начале апреля огромные зимние стада распадались на небольшие семейные кланы, которые неспешно, со скоростью трех-четырех узлов, начинали двигаться на север. Их путь пролегал через весенние пастбища на банках открытого моря, где ежегодно цветение планктона превращало холодные воды в питательный бульон. Со временем большинство сард поворачивали на запад, проходя через пролив Белл-Айл или через пролив Кабота в залив Св. Лаврентия, чтобы воспользоваться там цветением планктона в конце

лета. С приходом осени заметно округлившиеся и пресытившиеся планктоном киты снова собирались в огромные стада (которые, возможно, несли некую общественную функцию — что-то вроде осеннего китового празднества), прежде чем снова начать медленное движение на юг.

Мы не знаем точно, когда баски впервые появились на Североамериканском континенте, однако нам известно, что еще до широко известных грабительских набегов Картье в залив Св. Лаврентия в 1534 и 1535 годах Бутерус уже фигурировал на французских картах под названием «НаЫе de la Ballaine» — «Китовая Гавань», а северо-западная оконечность острова Ньюфаундленда — наиболее известный ориентир для прибывающих из Европы кораблей — уже носила название «Karpont» от искаженного баскского «Сар Arpont» — «Гарпуний Мыс». Больше того, в муниципальных архивах Биаррица хранится королевская грамота от 1511 года, разрешающая французским баскам бить китов в Новом Свете, а ряд других источников содержит намеки на присутствие басков в заливе Св. Лаврентия еще в 1480 году. Таким образом, мы, вероятно, не будем далеки от истины, если представим, как на закате XV века потрепанные морем, пропитанные солью каравеллы басков, преодолевая ветра и течения, упорно прокладывали путь к берегам южного Лабрадора, Ньюфаундленда и острова Кейп-Бретон (который, кстати, берет свое название от древнего порта баскских китобоев Cap Breton).

Как бы там ни было, но вскоре после этого их можно было встретить во всем регионе. На современных картах сохраняются более двух десятков названий, свидетельствующих о былом присутствии басков на морских просторах, а остатки их береговых сооружений, поросшие мхом, разрушаемые ветрами и подчас заливаемые морскими приливами, до сих пор можно обнаружить далеко на западе в устье реки Сагеней в каких-нибудь полутораста километров от города Квебека.

Сам Бутерус выглядел типичной базой испанских басков. Какой год ни взять, в нем летом находилось до тысячи человек. Ежедневно перед рассветом десятки вельботов под малыми парусами или — если не было ветра — на веслах расходились из него вдоль берега в обоих направлениях и в открытое море и, образовав дугу радиусом в 18–20 километров с центром с Бутерусе, ожидали наступления рассвета. Команды внимательно всматривались в окружающее пространство, надеясь увидеть V-образный фонтан водяных брызг, выдававший присутствие сарды. Как только в утреннем воздухе зависал первый прозрачный фонтан, к нему устремлялись ближайшие два-три вельбота. Каждое судно направлял к цели гарпунер, и ведомая им команда отчаянно налегала на весла, надеясь, что именно он поразит ее первым.

Намеченная жертва обычно встречала приближающиеся суда чуть ли не с дружелюбным любопытством, пока в лучах восходящего солнца… не мелькал железный гарпун и его раздвоенное зазубренное жало, пройдя сквозь толстый слой подкожного жира, не вонзалось глубоко в плоть животного. Атакованный кит нырял на дно, но тут же ощущал себя на привязи у судна над его головой. Когда он всплывал на поверхность, чтобы набрать в легкие воздуха, он рисковал быть пронзённым вторым, а то и третьим гарпунами. Вероятно, впервые в жизни ему пришлось испытать чувство панического страха, усугубленное мучительной болью от раздирающего пораженные мышцы железа.

После многочасовой титанической борьбы силы даже такого могучего кита, как сарда, постепенно угасали. Тогда суда сближались, и люди ударами тонких копий загоняли животное под воду, не давая ему наполнить воздухом сжавшиеся легкие. Наконец, смертельно раненный лилипутами гигант беспомощно покачивался на волнах, испуская фонтаны малиново красного пара. Море вокруг потемнело от крови. В последний раз судорожно взметнулись вверх и упали в воду лопасти могучего хвоста, и жизнь кончилась.

Два-три судна буксировали сверкающую на солнце, сопровождаемую тучей слетевшихся чаек тушу в гавань Бутеруса и ставили ее на одну из швартовых бочек в сотне метров от жиротопен завода… Там кит оставался среди других своих мертвых соплеменников в ожидании, пока деревянный стапель на берегу не освободится от предыдущих жертв и его можно будет с помощью шпиля втащить наверх по засаленному скату[82].

Дни и ночи напролет «мясники», освещаемые факелами коптящей ворвани, карабкались на гигантские туши, пронзая и разрезая их разделочными ножами, в то время как другие рабочие таскали нарезанные пласты сала к порогу жиротопен. Здесь их разрубали на куски, которые сбрасывали вилами в стоящие рядами кипящие и брызжущие жиром варочные котлы. Чтобы поддерживать ревущее под котлами пламя, люди то и дело вылавливали из котлов и бросали в огонь обрывки соединительной ткани, заставляя самих китов служить топливом для собственного жертвоприношения.

Ободрав с туловища подкожное сало и вырубив из пасти китовый ус, раздельщики отпускали тормоз лебедки, и ободранная туша соскальзывала обратно в море. Лишенная жира, она тем не менее оставалась на плаву — разлагающиеся ткани внутренних органов быстро наполняли ее таким количеством газа, которое превращало тушу в напоминающее по форме аэростат зловонное чудовище. Брошенная на милость ветра и волн, она пополняла множество таких же разлагающихся туш, изрыгаемых двумя десятками бухт, где орудовали раздельщики китов. Большинство этих похожих на привидения чудовищ в конце концов прибивало волнами к берегу, где они пополняли кладбище китов, протянувшееся на сотни километров вдоль берегов «Большого Залива».

Г-н де Куртеманш оставил нам свои мрачные впечатления о берегах этого залива в 1704 году, когда у входа в небольшую бухту в нескольких километрах от давно заброшенного Бутеруса он наткнулся на «похожие на горы плавника нагромождения костей… судя по внешним признакам, там были останки не менее двух-трех тысяч китов. В одном месте мы насчитали девяносто черепов огромной величины».

Вещественные доказательства масштабов той бойни сохранились и до наших дней. Один инженер, прокладывавший шоссейную дорогу на западном берегу Ньюфаундленда в 1960-х годах, рассказывал мне, что, где бы его бульдозеры ни вгрызались в береговой галечник, они всюду выворачивали такую массу китовых костей, что часть дорожного покрытия была «уложена больше из костей, чем из камня». «Черепа, — говорил он, — шли по десять центов за дюжину, причем некоторые из них были величиной с бульдозер типа Д-8». После окончания строительства дороги я сам обследовал некоторые из этих выемок грунта и убедился в том, что гигантские останки относятся к сравнительно недавнему прошлому, а не являются результатом многовекового накопления.

В первой половине XVI столетия в заливе Св. Лаврентия водилось такое множество сард, что китобоям оставалось лишь отбирать китов и забивать нужное число из, казалось, неисчерпаемых запасов. Пожалуй, это можно сравнить с выборкой домашнего скота из гигантского загона для отправки на скотобойню. Ограничивающим фактором служило не наличное поголовье, а производственные мощности по переработке китов.

Бутерус, в котором работали не менее трех жиротопен, являлся одной из примерно двух десятков баз, цепочкой протянувшихся на запад от входа в пролив Белл-Айл вдоль берега залива Св. Лаврентия и реки Св. Лаврентия до самой реки Сагеней. Еще больше баз располагались на берегах залива Шалёр и полуострова Гаспе, островов Магдален, пролива Нортам-берленд и на южном и восточном берегах острова Кейп-Бретон. Около дюжины заводов затемняли дымом своих труб небосклон южного берега Ньюфаундленда. В периоды пика баскского промысла на берегах и в окрестностях Моря Китов работали, вероятно, от сорока до пятидесяти заводов по разделке китов. На севере и востоке заводы эксплуатировались в основном испанскими басками, на юге и западе — французскими. Вместе они вконец истребили сообщество гладких (настоящих) китов.

Можно прикинуть масштабы этого побоища. Нам известно, что жиротопенные заводы в XVI веке вытапливали в среднем около 3000 галлонов, или двенадцать тонн, ворвани из каждой взрослой особи сарды; при этом гарпунеры убивали только крупных взрослых китов. Мы также знаем грузоподъемность баскских судов. Они были двух типов: каравеллы, на которых каждую весну на базы доставлялись люди, вельботы и снаряжение и которые могли увозить на родину от 250 до 500 тонн китового жира, и караки, ходившие в середине лета на запад с единственной целью забрать ворвань и перевезти ее в Европу. Эти тогдашние «танкеры» обладали огромной по тем временам грузоподъемностью — некоторые из них могли перевозить почти тысячу тонн груза.

Из сохранившихся документов XVI века явствует, что в любом взятом году объединенная китобойная флотилия басков насчитывала от 40 до 120 судов. Если взять среднее число в 80 судов средней грузоподъемностью 350 тонн каждое, то общая годовая добыча составляла около 2300 китов. Однако этот показатель ни в коей мере не отражает общегодовую смертность. К нему еще нужно накинуть не меньше 20 % на гибнущих от голода детенышей после гибели кормящих самок, а также на смертельно раненных, но не найденных взрослых особей. Приблизительным, возможно заниженным, можно считать показатель годовой смертности, равный 2500 китов в период пика промысла сарды (около 1515–1560 годов).

В середине XVI века большая часть ворвани (которой в Западной Европе заправляли светильники, а также использовали как сырье для производства смазочных веществ и мыла, применяли для обработки кожи и джута и даже для изготовления пищевого масла) добывалась из сард, обитавших в Море Китов. Кроме того, западное стадо сарды давало большую часть китового уса, тысячи различных способов применения которого включали султаны для военных шлемов, корсеты, набивку для Мягкой мебели и матрасов, волос для бритвенных кисточек, материал для изготовления ширм и решет, рукояток для ножей, роговых ложек и даже заводных пружин для механических игрушек и научных приборов.

Это был исключительно прибыльный промысел. Один удачный промысловый сезон в Море Китов мог не только окупить все затраты судовладельца на приобретение судна и снаряжения, оплату жалованья команде и стоимости провианта, а также другие издержки, но и принести изрядную прибыль. Это был не просто выгодный, а очень выгодный бизнес. К 1570 году баски открыли во многих странах Европы собственные независимые консульства с единственной целью вести торговые дела, связанные с китобойным промыслом. К тому времени сеть их предприятий и компаний стала сродни современному монополистическому объединению «Эксон».

Бойня велась с таким размахом, что примерно к 1570 году западное стадо сарды сократилось до ничтожной величины. Время сарды истекло, как, впрочем, и время китобоев из числа испанских басков. Дело в том, что в 1588 году попытка испанской армады напасть на Англию закончилась гибелью значительной части составлявших ее судов. Среди десятков кораблей, пущенных на дно залпами английских пушек и свирепыми штормами, оказалась и основная часть китобойных судов испанских басков, призванных на службу королю Филиппу и ставших жертвой его амбиций. Поражение было столь сокрушительным, что испанские баски никогда уже больше не обладали былым могуществом в Море Китов.

За разгромом армады последовал другой, еще более чувствительный удар по китобойному промыслу басков в водах Нового Света, когда в первом десятилетии XVII века в холодных водах около Шпицбергена были обнаружены ранее неизвестные фантастически богатые китами места. Это открытие положило начало новому китобойному промыслу, который скоро затмил промысел в Море Китов и навсегда покончил с вековой китобойной монополией басков.

По мере перемещения центра тяжести бойни на восток ослабевал натиск на западную популяцию сарды. Ослабевал, но не прекращался: сарду продолжали убивать французские баски и все больше рыбаков из Нормандии и Бретани, которые постепенно превращали залив Св. Лаврентия в нечто вроде французского озера. Более того, мигрирующие стада сарды стали подвергаться нападениям промысловиков из Новой Англии, разворачивающих свой собственный «прибрежный» промысел в заливе Св. Лаврентия.

Вначале их основной добычей был отта сотта, однако промысловики с побережья Новой Англии, как мы вскоре убедимся, убивали при первой возможности и более крупных и жирных сард. По мере того как в промысел сарды вовлекалось все больше жителей Новой Англии, этот кит лишался последних убежищ у побережья континента. Не исключено, что уцелевшие киты искали спасения зимой в водах, омывающих необитаемые островки и рифы Вест-Индий, и осваивали новые пути миграций с юга на север и с севера на юг подальше от берегов Северной Америки. Если и так, то все равно в этом было мало толку, поскольку китобои из Новой Англии неуклонно расширяли район своих действий. К 1720 году они уже выходили на небольших шлюпах[83] с неполной палубой за пределы видимости земли и могли оставаться в море от трех до четырех суток. Но хотя команды этих маленьких быстроходных судов убивали сард, где бы они им ни попадались, к тому времени как отта сотта, так и сарда встречались уже настолько редко, что промысловики Новой Англии были вынуждены переходить на добычу китов иного «сорта».

Баски называли его «трумпа» (“trumpa”) и ставили его на третье место в ряду четырех китов «лучшего сорта». Поколениям китобоев-янки он стал известен как “sperm” (кашалот)^{98}. Кашалот — это млекопитающее открытого океана, питающееся кальмарами на больших глубинах и редко приближающееся к суше. Довольно легко подпускающий к себе человека, кашалот обладает достаточно толстым слоем жира, который удерживает его на плаву после гибели и из которого можно получить ворвань посредственного качества.

Кашалот относится к зубатым китам, и у него нет того, что называется китовым усом, однако этот недостаток, по мнению китобоев, компенсируется наличием в его голове уникального вещества^{99}, состоящего частично из легкого масла и частично из воска, которое какой-то невежда принял некогда за сперму — отсюда и возникло название этого кита[84]. Впрочем, как бы это вещество ни называлось, оно было и остается исключительно ценным источником сверхчистого машинного масла. Кашалот вырабатывает также еще одно ценное вещество, о котором в начале XVII века кто-то писал в несколько беспристрастной манере: «В ките такого сорта можно обнаружить и янтарный жир[85], содержащийся в его кишках и внутренностях, по форме и цвету напоминающий коровий навоз». Несмотря на непрезентабельный внешний вид, амбра оказалась столь драгоценным фармацевтическим и парфюмерным материалом, особенно в качестве основы для изготовления духов, что даже в XIX веке она ценилась буквально на вес золота.

Большое количество кашалотов в открытом океане привлекло жадное внимание китобоев из Новой Англии, и к 1730 году их полнопалубные шлюпы и шхуны уже преследовали этих китов на всем пространстве от самых Бермудских островов на юге до Большой Ньюфаундлендской банки на севере. Поскольку их суда первоначально были недостаточно велики для размещения на них жиротопен, китобои на первых порах убивали кашалотов фактически ради добычи нескольких сот галлонов «спермацета», которые можно было выкачать из головы кита. Одно из последствий этой опустошительной практики — появление временами большого количества распухших туш брошенных кашалотов в окутанной туманами акватории Большой Ньюфаундлендской банки — представляло серьезную опасность для трансатлантического судоходства. Другим было то, что стадо трумпы северо-восточной судоходной зоны было настолько подорвано, что на какое-то время почти полностью исчезло.

Добывая трумпу, промысловики Новой Англии стали настоящими китобоями открытого моря. К 1765 году до 120 китобойных судов Новой Англии, в большинстве своем уже оснащенных жиротопными установками, промышляли китов в водах пролива Белл-Айл, Большой Ньюфаундлендской банки и залива Св. Лаврентия. В то время китобои убивали в основном горбатых китов (о них разговор еще впереди); часть добычи составляли кашалоты, а также гладкие (настоящие) киты, которым всегда отдавалось предпочтение перед остальными. В тот же период другие промысловики Новой Англии в поисках горбачей ходили в южные воды, убивая попутно всех попадавшихся им гладких китов.

К началу XIX века во всей Северной Атлантике оставалось в живых не более нескольких тысяч особей сарды. Около сотни из них в течение нескольких лет укрывалось в диких фиордах южного Ньюфаундленда. В 1820-х годах их обнаружили ньюфаундлендские и американские китобои, и уже к 1850 году удалось обнаружить и убить только одну-единственную особь — самку кита. После этого в течение ста лет не поступало никаких сообщений о сардах в водах залива Св. Лаврентия, Ньюфаундленда, и Лабрадора, хотя можно предположить, что несколько десятков особей, которых жизнь заставила быть сугубо осмотрительными, сумели избежать кровавой бойни.

В 1889 году один норвежский паровой китобоец, вооруженный новой гарпунной пушкой большой убойной силы, наткнулся в водах к югу от Исландии на небольшое стадо сарды — кита, ставшего уже почти легендой. Китобои успели убить лишь одного из семи обнаруженных китов до того, как непогода укрыла остальных, но на следующий год злопамятный китобоец вернулся в те же воды, отыскал оставшихся в живых шестерых сард и прикончил их всех до одного.

К 1900 году живой сарда был известен жителям лишь нескольких рыбацких поселков, разбросанных по побережью пролива Лонг-Айленд — китобоям, которые все еще придерживались старого метода охоты на китов с беспалубных судов, как это делали их предки почти три столетия назад. Один-два раза в год, а может быть в несколько лет, китобоям «по пути» попадался гладкий кит, и, если им сопутствовала удача, они убивали его.

В 1918 году с борта парового сейнера, ловившего менхэдена, был убит последний из гладких китов. Преследуемых им китов было всего два — самка с детенышем, направлявшиеся на север от Амагансетта вдоль побережья Лонг-Айленда. Один из китобоев, Эверетт Эдвардс назвал этот эпизод в своей биографии «увеселительной прогулкой». Я привожу ее описание в сокращенном виде.

«Летом 1918 года нам подвернулся, вероятно, самый последний кит в этих водах. Для Берта и меня это была самая дорогостоящая в нашей жизни охота — ведь она произошла в разгар рыбопромыслового сезона. Берт в то время ловил рыбу на сейнере «Оушн вью». На рассвете он увидел за баром у берега пару китов. Спустив шлюпку, Берт отправился на берег и, когда взошло солнце, под окном моей спальни раздался его голос: «Эв, хочешь поохотиться на китов?»

Мы взялись за весла и вскоре были на борту сейнера. Нам удалось нагнать китов как раз напротив «Египетского пляжа». Вероятно испугавшись шума винта нашего судна, киты повернули в открытое море. Немного погодя один из них всплыл прямо перед носом нашего сейнера. Берт метнул в него ручной гарпун с взрывающейся гранатой на конце. Большой кит метнулся было на мелководье, но затем пустился прочь от берега. Видели бы вы, как он всплывал на поверхность, испуская струи крови. Мы сумели нагнать обоих китов напротив спасательной станции Непиг. У нас было шесть — восемь гранат. Берт, Феликс и я по очереди метали их с носа судна в того из двух китов, который находился ближе, пока не израсходовали весь запас. После этого мы воспользовались копьями для охоты на меч-рыбу… к тросику копья был прикреплен буек, который постоянно был на виду.

Когда, видимо, уже уставший детеныш стал двигаться медленнее, я спустил на воду плоскодонку, чтобы добить его ручным гарпуном. Не успели мы с ним покончить, как к борту лодки подплыла отяжелевшая от ран мать. Ее голова виднелась над водой, и наш старый буфетчик с удивившей меня ловкостью метнул в нее свое копье. Однако веревка оборвалась, и мы лишились последнего копья, застрявшего в теле уплывавшей прочь самки. Затем на поверхность всплыл мертвый китенок.

Еще шесть миль вдоль берега мы преследовали раненую самку, оставлявшую за собой струю густой крови. Смеркалось, и мы решили вернуться к нашему китенку и отбуксировать его к пристани «Земля обетованная». Толпы людей, многие из которых видели кита впервые в жизни, пришли на причал, чтобы поглазеть на диковинную добычу. Мы натопили около тридцати бочек жира, однако реализовать его не смогли, так как в то время он уже не пользовался рыночным спросом».

Теперь, когда с сардой было успешно покончено по обе стороны Северной Атлантики, оставались еще другие моря и другие стада разбросанных на широком пространстве китов, которых китобои-янки называли «черными гладкими», а южнее экватора — «южными» китами.

В течение столетия со времени зарождения китобойного промысла Новой Англии маршруты ее китобойных флотилий опоясали весь земной шар, и среди их глобальных мишеней были и стада сарды, бороздившие воды Южной Атлантики, Тихого и Индийского океанов. Китобои уничтожали их с превеликим усердием и ненасытной алчностью: в период между 1804 и 1817 годами было убито, в основном у берегов Южной Америки, более 200 000 китов. Опустошение распространялось с быстротой лесного пожара, и за какие-то полсотни лет черные гладкие киты были почти полностью уничтожены во всем мире.

О масштабах и характере этой бойни можно составить представление

из письма, написанного в 1852 году безымянным капитаном американского китобойца: «В начале промысла [черных] гладких китов единственным стоящим местом были банки бразильского побережья… потом пошли острова Тристан-да-Кунья, Ист-Кейп, Фолклендские острова и побережье Патагонии. Таким образом, промысел охватил всю Южную Атлантику. Иногда суда наполняли трюмы за невероятно короткое время. Киты встречались в огромных количествах, их многочисленные стада сотни лет беспрепятственно бороздили океанские просторы. И вот гарпуны — и копья быстро опустошили эти стада, разогнав немногих уцелевших… которые стали пугливыми, как преследуемые охотниками олени. Разве можно поверить, что они когда-нибудь снова появятся в прежних количествах? Или что они размножаются так же быстро, как уничтожаются?

После того как были выбиты южные [атлантические] киты, китобойные суда проникли в Индийский океан и южную часть Тихого океана… Кажется, прошло не более двадцати лет с начала китобойного промысла в этих районах, но куда же подевались эти киты, которых прежде было там так много. Думаю, что большинство китобоев согласятся с тем, что добрая половина из них давным-давно уничтожена… Затем пошли слухи о множестве огромных китов в северной части Тихого океана… и через несколько лет наши суда полностью очистили от них широкие просторы Тихого океана, включая воды камчатского побережья. Обогнув Японию, они обнаружили там больше китов, чем когда-либо раньше. Однако эти левиафаны были изгнаны из лона океана; лишь редкие уцелевшие особи в страхе разбежались кто куда».

К началу 1900-х годов почти завершилась кровавая сага о жизни и смерти больших черных гладких китов — самых многочисленных и самых распространенных представителей китового племени до того, как они стали объектом человеческой алчности.

Почти… но не совсем. То тут, то там на бескрайних просторах Мирового океана продолжали существовать несколько небольших стад и отдельные особи. Но и этих в океанах оставалось так мало, что их поиск и добыча уже себя не оправдывали.

Тем не менее, даже находясь на краю гибели, киты не знали пощады. Китобои нашего времени безжалостно уничтожали сарду при первом удобном случае. Типичным примером такого отношения явилось убийство одинокого сарды у северных берегов Ньюфаундленда в 1951 году китобойцем, не имевшим лицензии на добычу гладких китов. Когда об этом случае появилось сообщение в прессе, должностные лица канадской промысловой компании заявили, что капитан китобойца просто слегка ошибся. Компания обработала убитую сарду и реализовала продукты разделки, не удостоившись даже публичного порицания со стороны канадских властей.

Промысел гладких китов продолжался и после того, как Международная комиссия по китобойному промыслу (МКК) наконец-то занесла их в список охраняемых видов. В 1962 году одна японская морская китобойная флотилия наткнулась в водах, омывающих далекий южноатлантический остров Тристан-да-Кунья, на самое крупное из виденных за многие десятилетия стадо гладких китов. Несмотря на то что Япония являлась членом МКК, все до последней особи этого стада были убиты и разделаны прямо на месте. Виновные в этом никакого наказания не понесли, а МКК даже не сделала официального заявления по поводу случившегося.

До сего дня китобои стран, не являющихся членами МКК, продолжают убивать гладких китов, где бы они их ни встретили, используя японское снаряжение и финансовую поддержку японцев. Точно так же поступают и китобои, занимающиеся пиратским промыслом в открытом море и сбывающие большую часть контрабандной добычи в ту же Японию.

По состоянию на 1984 год, продажа в Японию продукции, получаемой с одного шестидесятитонного черного гладкого кита, приносила до 50 000 долларов дохода.

Роберт Мак-Налли в своей книге «Столь безжалостное опустошение» хорошо описал деятельность таких, с позволения сказать, предпринимателей: «Пиратские китобойцы — это суда неопределенной принадлежности и подозрительной регистрации, промышляющие китов, где им угодно и как им заблагорассудится… Самым отъявленным пиратом зарекомендовал себя китобоец «Сьерра»… Владельцем «Сьерры» был южноафриканец, действовавший через корпорацию, зарегистрированную в Лихтенштейне; судно плавало под кипрским флагом, его капитаном был норвежец, а замороженное на нем китовое мясо маркировалось ярлыком «Изготовлено в Испании».

Команда «Сьерры» убивала китов с жестокостью, беспрецедентной даже в таком отвратительном промысле, как китобойный. Чтобы «сберечь» как можно больше мяса, команда пользовалась заостренными металлическими гарпунами без взрывающейся гранаты. Пораженные киты часами агонизировали, истекая кровью и разрывая внутренности в попытке избавиться от гарпуна. Когда кит умирал, с него срезали только лучшие куски мяса, а это значит, что сорока-пятидесяти-тонное животное губили ради каких-то двух-трех тонн отборного мяса.

К счастью, «Сьерра» больше не плавает. Взрывом [произведенным одной антикитобойной организацией] это судно было отправлено на дно лиссабонской гавани в 1979 году. Тем не менее сегодня еще больше пиратских китобойцев следуют в кровавом кильватере за «Сберрой».

31 августа 1981 года специалист по китообразным и давний друг китов д-р Петер Бимиш заметил удивившее его существо, выплывшее на поверхность залива Бонависта на Ньюфаундленде. О том, что было дальше, расскажем словами самого Бимиша:

«С берега мы увидели, как в глубину нырнул какой-то очень большой кит. Мы быстро спустили на воду наш «Зодиак», запустили мотор и на тихом ходу пошли к центру залива. Прошло минут десять после погружения кита. Мы заглушили мотор. Настала полная тишина.

И вот ближе чем в десяти футах от нас, словно гигантская скала, медленно всплыло на поверхность огромное животное и выдохнуло фонтан водяной пыли. Оно смотрело прямо на нас, обдаваемых брызгами его фонтана. Почти не веря своим глазам и еле оправившись от изумления, мы поняли, что рядом с нами лениво и беззаботно плавает одинокий черный гладкий кит — одно из редчайших животных на Земле!

И хотя охватившее меня чувство восторженного восхищения должно было уступить профессиональной потребности сделать фотоснимки и описать в подробностях мои наблюдения, радость, испытанная мною от этой встречи, осталась навсегда… Мы медленно следовали за китом вдоль скалистого берега на запад, и кит не только не боялся нас, но, казалось, даже выказывал нам свое расположение. Когда с наступлением вечерниц сумерек мы потеряли его из виду, я почувствовал реальную горечь утраты».

В последующие два дня целая флотилия судов с двумя самолетами безуспешно пытались [с наилучшими намерениями] снова отыскать этого кита. Бимиш высказал предположение, что одинокий сарда пытался найти смутно помнившееся ему родовое летнее пастбище и, не обнаружив там своих соплеменников, отправился, томимый одиночеством, на их поиски в другие места.

За наблюдением Бимиша последовали новые, более обнадеживающие сообщения. В течение 1982–1983 гг. с воздуха были обнаружены до семидесяти гладких китов во время летней кормежки в районе залива Фанди. А в мае 1984 года было объявлено, что в результате дополнительных поисков было открыто место размножения китов. Помня о китобоях-браконьерах, ученые не указали его точных координат, ограничившись сообщением, что оно находится «где-то» у берегов Джорджии и Флориды. Наблюдения зафиксировали наличие пятнадцати взрослых особей сарды, сопровождаемых четырьмя новорожденными детенышами.

Не вполне ясно, указывают ли эти наблюдения на восстановление почти полностью вымершей популяции, или речь идет о запоздалом открытии остаточной группы животных. Как бы там ни было, в Северной Атлантике, по-видимому, продолжают существовать до сотни сард и примерно столько же — в Южной Атлантике. Что же касается последней, третьей группы, обитавшей в северной части Тихого океана, то современные ученые считают ее полностью вымершей.

Северо-восточное побережье пока еще не лишилось всех своих исполинов, которые назывались “sardak baleac”, однако дальнейшее существование гладких китов будет оставаться под угрозой, если мы не сможем обеспечить их надежной защитой. Помимо браконьеров, им угрожает современное судоходство: один молодой кит был убит близ побережья Нью-Джерси в 1983 году, когда его хвост был отрублен винтом проходящего судна — скорее всего, быстроходного военного корабля. Большую озабоченность вызывает загрязнение среды и усиление интенсивности судоходства, поскольку сочетание этих двух факторов может лишить китов последних мест их размножения. Тем не менее сколько-то черных гладких китов еще живы, и это позволяет нам надеяться на лучшее.

Сегодня на Тихоокеанском побережье Северной Америки наибольшей известностью из всех китов пользуется серый кит. Серые киты ежегодно совершают миграции от тепловодных лагун Калифорнийского залива до моря Бофорта и Чукотского моря, покрывая расстояние свыше 16 000 километров большей частью в пределах видимости берега. Тысячи любителей «боя китов» собираются на выступающих в море мысах и скалах, испытывая благоговейный трепет и восхищение при виде медленно проплывающей мимо величественной процессии, морских исполинов.

Но так было не всегда.

Когда в 1846 году американские китобои обнаружили тихоокеанское стадо серых китов, последние еще не знали страданий от рук современного человека и сохраняли огромную численность. Китобои быстро исправили положение. За последующие несколько десятилетий серых китов убивали тысячами, в основном в лагунах мексиканского побережья, где самки китов собирались в огромные стаи, чтобы произвести на свет потомство.

Лагуны были мелководными и почти отгороженными от моря, и поэтому китобои не очень-то нуждались в гарпунах или копьях. В основном они полагались на пушки, стреляя в китов разрывными снарядами либо с берега, либо со стоящих на якоре китобойцев. При этом не нужно было, как это делалось в открытом море, закреплять китовые туши, поскольку почти каждое животное, пораженное снарядом, было рано или поздно обречено на гибель от потери крови, повреждений внутренних органов или обширного заражения, а мертвому киту деться все равно было некуда. Китобойцам оставалось лишь время от времени прочесывать лагуну, подбирая плавающие или лежащие на мели туши и отбуксировывать их на жиротопенные заводы. На этих заводах, всем было ясно, что основными жертвами были беременные или недавно родившие детеныша кормящие самки. Никого из китобоев не трогала судьба осиротевших сосунков, не имевших коммерческой ценности, и их просто оставляли подыхать с голода.

Избиение серых китов в лагунах шло с таким размахом, что к 1895 году этот вид китов потерял свое значение как промысловый объект на Тихоокеанском побережье Северной Америки. Немногим лучше была судьба родственного стада, обитавшего в азиатских водах. С ним жестоко расправились корейские китобои, быстро усвоившие технические достижения западных коллег.

И тем не менее какое-то количество серых китов оставалось в живых, и, воспользовавшись передышкой во время первой мировой войны, они отчасти восстановили свою численность. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания китобоев послевоенной поры, которые к тому времени в основном уже были оснащены китобойными судами и плавучими заводами, построенными специально для океанического промысла. Бойня возобновилась. К 1938 году норвежские, японские и корейские китобойцы уничтожили в западной части Тихого океана почти всех серых китов. Успехи норвежских и американских китобойцев, орудовавших в восточной его части с американских и канадских береговых баз, были несколько скромнее, и в начале второй мировой войны там оставалось в живых, возможно, до 2000 китов. После войны серые киты несколько утратили былую ценность, и промысел на них в восточной части Тихого океана начал сокращаться. Однако этот спад промысловой активности восполнила… наука. В период между 1953 и 1969 годами Канада, США и Советский Союз выдали официальные разрешения на добычу более 500 серых китов для научных целей. 316 китов были забиты с целью получения данных для двух ученых американской Службы рыболовства и охраны диких животных, с тем чтобы они смогли выполнить исследование, абсурдно озаглавленное «Цикл развития и экология серых китов».

В начале 1970-х годов, как всегда с опозданием, серые киты были взяты под защиту Международной комиссией по китобойному промыслу. Впрочем, передышка была недолгой. В 1978 году под давлением США, Японии и СССР уцелевшие серые киты были лишены статуса охраняемого вида.

Во многом благодаря энергичным протестам большого количества людей, которым довелось хоть раз в жизни видеть серого кита, этот вид был снова взят под защиту, по крайней мере в восточной части Тихого океана. Но если мы действительно нашли в себе достаточно сострадания, чтобы спасти серых китов от вымирания на Тихоокеанском побережье Северной Америки то это вряд ли послужит искуплением нашей вины в том, что мы сделали с родственными ему видами, некогда обитавшими в водах Атлантического побережья Америки.

До недавнего времени многие зоологи отрицали факт существования серых китов в Атлантике в ранние исторические эпохи, а некоторые из них и посейчас не склонны признавать доказательств их былого изобилия по обе стороны Атлантического океана, ни даже их благополучного существования на восточном побережье Северной Америки до самого конца XVII века. Для таких авторитетов, как они, серый кит остается китом, которого никогда не было.

В середине 1800-х годов на берегах одного шведского фиорда были обнаружены несколько очень крупных костей, несомненно принадлежавших киту, хотя никто не мог сказать, какого именно вида, ибо в то время серые киты были вообще неизвестны науке. Лишь значительно позже, когда внимание натуралистов привлек тихоокеанский серый кит, было установлено его тождество с обнаруженными в Швеции костями. Тем временем похожие останки были обнаружены в осушенной зоне Зёйдер-Зе[86] и тем самым выявлено обитание в прошлом серых китов в европейских водах.

Но в сколь далеком прошлом? По мнению экспертов, отсутствие документальных доказательств их существования в европейских водах в исторически обозримый период говорит о возможности такового лишь в какую-то отдаленную доисторическую эпоху. Естественно поэтому, что найденные кости отнесли к категории «субфоссильных» древностей, исчисляя их возраст несколькими тысячелетиями. Так был предан историческому забвению кит отта сотта — излюбленная добыча баскских китобоев (пока они с ним не покончили). Подобным же образом обошлись с серым китом Нового Света, несмотря на наличие более убедительных доказательств в пользу его существования и изобилия в исторические времена.

Для начала вернемся назад в 1611 год, когда английская «Московская компания»^{100} отправила судно, называвшееся «Мэри Маргарет», в первый рейс на добычу китов в холодные воды на севере Европы. Поскольку англичане были в этом деле новичками, «Мэри Маргарет» взяла на борт шестерых опытных баскских гарпунеров из Сен-Жан-де-Люза. Из рассказа капитана мы узнаем, что в их задачу входило научить англичан «отличать лучшие сорта китов от худших, с тем чтобы бить хороших и не трогать плохих».

В перечне баскских названий представлены различные киты и четвертым в порядке «сортности» назван отта сотта. О нем говорится, что он «той же окраски, что и трумпа (кашалот), в пасти у него пластины (китового уса), чисто белые, но не больше полметра длиной, толще, но короче, чем у трумпы. Он дает наилучший жир, но не более тридцати больших бочек».

Это описание подходит для серого кита, но не годится для любого другого известного нам вида. Более того, все другие виды больших китов имеют видовые названия и точные описания, поэтому наше определение не вызывает сомнения. Но атлантический серый кит в европейских водах давным-давно вымер. Как же в таком случае объяснить описание его басками как вида, представлявшего промысловый интерес для китобоев того времени? Славившийся своими гарпунерами Сен-Жан-де-Люз был тогда основным китобойным портом французских басков, а нам известно, что местные китобои большую часть столетия промышляли китов почти исключительно в водах северо-восточного побережья Нового Света. Очевидно, что одним из китов «лучшего, сорта», за которыми они охотились, был отта сотта.

В более поздние времена, когда жители Новой Англии осваивали китобойный промысел, они называли первых добытых ими животных «тощими» китами. Досточтимый Поль Дадли — натуралист и член верховного суда штатд Массачусетс в 1740-х годах — оставил нам единственное сохранившееся с тех времен описание этого кита: «Это близкий родственник полосатика, но вместо спинного плавника у него по заднему краю спинного хребта выступают с полдюжины бугорков; по форме [внешнему виду] он напоминает гладкого, кита… его роговые пластины [китового уса] — белые, но соединены в сплошной ряд». Но и это описание подходит только для отта сотта.

То, что «тощие» киты были широко распространены и хорошо известны у восточного побережья в давние исторические времена, по-моему, подтверждается названиями на старых географических картах, включающими слово «скрэг»[87]. Я насчитал сорок семь островов, скал, рифов и заливов под названием Скрэг по берегам Новой Шотландии, залива Мэн и вдоль побережья американских штатов вплоть до Джорджии на юге. Сэг-Хар-бор — некогда известный китобойный порт, а ныне модный курорт, первоначально назывался Скрэг-Харбор. Столь многочисленные случаи присвоения и сохранения видового названия кита — явление исключительное. Оно объясняется тем, что серые киты были и остаются обитателями прибрежных вод, где их часто видели, преследовали и, как мы увидим, убивали первые европейские поселенцы, а до их прибытия — коренные жители.

Несчетные поколения местных алгонки[88] называли его «Нантикатом» — «дальним местом», названием, вполне заслуженным этим заброшенным в Атлантике островом неподалеку от Кейп-Кода. Низкий, продуваемый ветрами песчаный остров с редкими вкраплениями почвы, на которых пустили корни песколюб песчаный, низкорослые дубы и сосны, казался совершенно непригодным для заселения. Однако те, кто поселился на нем в древние времена, рассчитывали добывать себе средства к существованию не на самом острове, а из окружающего его моря.

В ноябре с окончанием полнолуния после осеннего равноденствия люди пребывали в нетерпеливом ожидании предстоящих событий. Молодежь взбиралась на высокие дюны северного побережья, чтобы вглядеться в гонимые осенним штормовым ветром волны или в сверкающую водную гладь в редкие солнечные дни. Выйдя из покрытых древесной корой хижин, мужчины, женщины и дети включались в ритуальные танцы и заклинания в надежде, что они помогут привлечь к ним долгожданные дары природы.

В один прекрасный день наблюдатели на дюнах заметили, как из угрюмого моря появились сначала один-два, затем полдюжины, а потом и два десятка фонтанов. Они как дым рассеивались в воздухе, но тут же им на смену возникали все новые и новые, пока к концу дня от них, казалось, стал колыхаться весь морской горизонт. Плывущие на юг колонны морских исполинов, которых индейцы называли «паудри», наконец-то достигли Нантиката.

Неделя за неделей нескончаемая вереница китов находилась в поле зрения островитян. Властелины моря выплывали на поверхность, испускали фонтаны, покачивались на разбиваемых, отмелями волнах и подплывали так близко к берегу, что люди могли различить китовых вшей и усоногих раков на темных лоснящихся шкурах животных. Денно и нощно они непреклонно и величаво продолжали свой путь на юг.

Нельзя сказать, что киты проходили свой путь без потерь. В первый же погожий день после их появления от берегов острова отплывал целый рой челноков. О том, что за этим следовало, мы узнаем из рассказа очевидца, капитана Джорджа Веймаута, исследовавшего побережье залива Мэн в 1605 году:

«Интересно то, как они убивают кита, которого называют паудри; [они] расскажут вам, как он выглядит и как пускает фонтаны; что его туловище двенадцати саженей длины; как вместе с вождем они всем скопом пускаются в погоню за китом на своих лодках; как они бьют кита костяным гарпуном с привязанной на конце веревкой из лыка; как затем их лодки окружают всплывшего на поверхность кита и люди стрелами забивают его насмерть, после чего тушу оттаскивают к берегу, созывают всех главных вождей и запевают победную песню; и как эти главные вожди, которых они зовут сагаморами, делят добычу, отдавая каждому мужчине его долю; после того как куски розданы, их вывешивают рядом с хижиной и вялят впрок на открытом воздухе».

Индейцы с острова Нантакет, как он теперь называется, не были единственными, кто заготовлял большую часть пищи на зиму из мяса паудри. Очевидно, так же поступали многие прибрежные племена на всем 7000–8000 — мильном пути мигрирующих животных. Однако, принимая во внимание страшную опасность, с которой была сопряжена охота на китов с легких челноков, маловероятно, чтобы жители какого-либо селения добывали за сезон больше одного-двух животных. Впрочем, одного кита было вполне достаточно, чтобы обеспечить на всю зиму копченым мясом и перетопленным жиром 40–60 индейцев.

Оставив позади Нантакет, процессия серых китов, которыми, как я полагаю, и были паудри, медленно двигалась на юг, преодолевая за сутки 55–75 километров, неизменно держась вблизи берега. К концу декабря голова колонны появлялась около островов Флорида-Кис, но куда киты направлялись оттуда — этого никто точно сказать не может.

Одно мы знаем твердо: к тому времени самки, готовые разрешиться от бремени, должны были искать теплое мелководье, достаточно просторное для свободного передвижения, но в то же время защищенное от штормовых волн. Такие лагуны с морской водой имеются на восточном берегу Флориды, но больше всего их на восточном и северном берегах Мексиканского залива и на западном берегу Флориды, где условия для размножения китов столь же благоприятны, как и в лагунах Калифорнийского залива. Я убежден, что именно в тех местах большинство самок паудри разрешались от бремени и вскармливали своих детенышей.

В начале февраля семейные стада китов начинали двигаться на север к летним «пастбищам» буйно цветущего планктона. К середине апреля они снова проходили мимо Нантиката, а в начале мая головная часть внушительной процессии должна была приближаться к южному берегу Ньюфаундленда. Здесь она делилась на две колонны, одна из которых направлялась через проливы Кабота и Кансо в залив Св. Лаврентия, а другая поворачивала сначала на восток, затем на север в направлении Большой Ньюфаундлендской банки.

Куда потом направлялись плывшие на северо-восток паудри — опять же остается загадкой. Если они следовали маршрутом миграций своих тихоокеанских собратьев, то должны были продолжать свой путь вдоль побережья Лабрадора в поисках мелководий в северных морях, кишевших мириадами придонных ракообразных, которые являлись их основной пищей. Возможно, что их излюбленные пастбища находились на отмелях Гудзонова залива (особенно в бассейне Фокс), а также на банках близ южной Исландии. Конкретных доказательств использования ими Гудзонова залива нет, зато имеются свидетельства присутствия отта сотта в XVII веке в исландских водах.

Вначале баскские китобои, вероятно, добывали небольшое количество отта сотта в заливе Св. Лаврентия. Из подкожного сала этих китов получалась первосортная ворвань, но ее количество составляло менее трети того, что давали сарды, и, как мы убедимся в дальнейшем, еще до окончательного опустошения запасов сарды баски уже нашли им стоящую замену в лице гренландского кита^{101}. Тем не менее факт остается фактом — паудри действительно сгинул в небытие. Кто же его туда отправил?

Мы можем получить ответ, если вернемся к истории появления первых европейцев на востоке Соединенных Штатов, освободив ее от ошибок, которыми грешит часть этой истории. В материалах прошлого столетия о жизни Новой Англии справедливо подчеркивается значение для нее китобойного промысла. Вместе с тем в них утверждается, что добыча китов в прибрежной зоне, положившая начало этому промыслу, касалась в основном черных гладких китов, а это уже просто неверно.

К середине 1600-х годов, когда жители Новой Англии начали всерьез заниматься китобойным промыслом, западная популяция сарды была уже настолько ослабленной, что ее уцелевшая часть не могла служить сырьевой базой для отрасли таких масштабов, которых она достигла в то время. Очевидно также, что поселенцы Новой Англии втянулись в китобойный промысел благодаря обилию и доступности китов, которые подходили так близко к берегу, что на них могли успешно нападать люди, не обладавшие большим опытом и знаниями в мореплавании. Не приходится сомневаться, что эти люди научились добывать китов, как этому раньше научились предки басков, когда «рыба-кит» подплывала к ним, а не они к ней.

Первое письменное свидетельство о попытке охоты на китов в водах восточного побережья теперешних Соединенных Штатов дошло до нас от голландца по фамилии Де Вриез, который в 1632 году привел два судна к Новой Голландии — колонии голландских поселенцев на берегу пролива Лонг-Айленд. В проливе оказалось много китов, и после прибытия туда люди Де Вриеза за несколько дней убили семь животных в водах обособленной бухты Саут-Бей. Что это были за киты? Со всех семи натопили около 150 больших бочек ворвани, хотя с одной особи сарды средней величины получали не меньше 80 бочек жира. Так что киты, добытые людьми Де Вриеза, не могли быть сардой. С другой стороны, количество полученного жира соизмеримо с тем, которое можно было бы получить из серых китов. Небольшой объем полученной продукции разочаровал Де Вриеза, который сетовал на то, что «промысел обходится слишком дорого, когда попадаются только такие тощие животные». Кончилось это тем, что он отказался от продолжения своего американского эксперимента, и в дальнейшем голландцы больше не пытались бить китов в водах Нового Света. Они предпочли сосредоточить свои усилия на быстро развивавшемся и чрезвычайно доходном промысле гренландских китов в арктических водах.

Хотя для голландцев местные киты оказались лишь «мелкой рыбешкой», они сумели разбудить алчность английских поселенцев. В 1658 году двадцать семей поселенцев во главе с Томасом Мейси «выкупили» у местных индейцев остров Нантакет в надежде на сдачу в аренду его скудных земель. В том же году или весной следующего поселенцы обнаружили плававшего в мелководной бухте кита. Не мешкая, они набросились на него, но вели свои атаки так неумело, что им потребовалось целых три дня, чтобы прикончить животное. Тем не менее, перетопив сало на ворвань, они поняли, что овчинка стоит выделки.

Обедья Мейси, один из потомков Томаса Мейси, рассказывает нам в своей «Истории Нантакета» о том, что тем первым китом был «скрэг» и что именно таких китов в течение многих лет до этого промышляли коренные жители острова. Действительно, не кто иной, как местные индейцы, как и в других местах побережья, научили англичан добывать этих китов. Да и в течение большей части следующего столетия для добычи большинства китов, поставляемых на растущие как грибы береговые перерабатывающие заводы, нанимали (вернее сказать, принуждали) местных китобоев.

К 1660 году прибрежные китобои промышляли скрэгов на всем пути их миграций между Новой Шотландией и Флоридой. Во время зимней миграции 1669 года один Самюэл Маверик добыл тринадцать штук у восточной оконечности Лонг-Айленда. Он отмечал, что китов было так много, что ежедневно несколько животных заходили в гавань. В 1687 году семь небольших заводов, расположенных на саутгемптонском и истгемп-тонском берегах Лонг-Айленда, натопили 2148 бочек китового жира, а в 1707 году на Лонг-Айленде было заготовлено 4000 бочек жира. Хорошей добычей считался кит, из которого вытапливали 46 бочек жира; обычной нормой считалось 36 бочек. При этом следует помнить, что с одного черного гладкого кита получали до 160 бочек жирц.

Последние дни настали для паудри к 1725 году, то есть всего лишь через три четверти столетия с начала их добычи промысловиками Новой Англии. И хотя не они одни были виновны в истреблении паудри — французские баски, несомненно, «получили» свою долю, восполняя в летние сезоны утрату почти исчезнувшей из моря сарды, — именно промысловики Новой Англии предопределили печальную участь серых китов.

Сделав свое дело, они оказались вынужденными отказаться от прибрежного промысла и привыкать к «глубоководным» видам китов открытого моря. В номере от 20 марта 1727 года «Бостонский вестник» сообщал, что, «по сведениям из Кейп-Кода, прошлой зимой, как и в предыдущие сезоны, промысел китов был неудачным, но для того, чтобы заняться им в открытом море… промысловики нынешней весной спешно снаряжают несколько судов на это опасное дело». Эти «несколько судов» явились предвестником ужасного опустошения морей грабительской китобойной флотилией янки, которая впоследствии будет рыскать по просторам Мирового океана, безжалостно истребляя многие виды китов.

Серых китов уничтожали в большинстве районов Атлантического побережья, которое в будущем станет побережьем Соединенных Штатов Америки, но куда более кровавая бойня совершалась в районах Кейп-Кода и Лонг-Айленда, где из-за обширных отмелей, лежащих на путях миграций китов, последние были особенно уязвимы для китобойных судов. Вот почему этот регион имеет полное право считаться колыбелью американского китобойного промысла. Он также заслужил право на известность как место, где человек Запада приступил к первому массовому уничтожению животных в Северной Америке к первому… но далеко не последнему.

Осень 1947 года я провел в Черчилле — конечном пункте железной дороги на севере провинции Манитоба, — расположенном на берегу обширного внутреннего моря, называемого Гудзоновым заливом. Над беспорядочно разбросанным небольшим городом довлела громада бетонного элеватора, казавшегося небоскребом, по ошибке заброшенным в первозданный мир волнистой тундры и скованных льдом морей. Элеватор поражал своим величием, однако в моей памяти наиболее яркий след оставил великан совсем иного рода.

Однажды, когда штормовой восточный ветер метался по вздыбившемуся волнами заливу, застилая дневной свет снежной мглою, я укрылся от непогоды в баре местной гостиницы. Сидя за столиком, я безмятежно потягивал пиво, как вдруг какой-то краснолицый парень, топая ногами, ворвался в помещение.

«У губернаторского пирса! — вопил он. — Сам видел! Громадина с товарный вагон! Нет, с пару вагонов, будь я проклят! Давай, скорее наружу, ребята!»

Спустя двадцать минут на зернопогрузочном пирсе, протянувшемся в уже оледеневшую по берегам гавань, толпилось почти все мужское население Черчилла. Там же стоял и я, натянув на голову капюшон парки, чтобы защититься от замерзавших на лету колючих брызг морской воды. Рядом со мной, вобрав голову в плечи, сутулились три инуита. Они были родом из городка Понд-Инлета на далекой Баффиновой Земле. Здесь их собирались обучить вождению грузовиков для работы на американской радиолокационной станции. Когда я раньше встречал эту троицу, они казались мне замкнутыми и нелюдимыми парнями, но сейчас они были вне себя от волнения. Когда я спросил, видели ли они гостя, из-за которого мы собрались на пирсе, они замахали в ответ руками и закричали:

«Ну да, еще бы! Арвек, сам большой Арвек! Погляди-ка вот туда!»

Вода вспучилась, и из нее показалась отливающая синевой спина огромного, словно перевернутый корабль, чудовища, маячившего в штормовой мгле метрах в тридцати от бетонного выступа, где мы стояли. Великан казался не меньше двадцатиметрового буксира, пришвартованного к пирсу. До моего слуха донеслось приглушенное «хууффф», и я увидел взметнувшиеся вверх метров на семь две разветвленные струи; опадая, они обдали нас тепловатым запахом тухлой рыбы. Инуиты ликовали:

«Дыши хорошенько! Набирайся сил! Плыви на Север! Передай ему от нас привет!»

Три раза выпустив фонтаны, кит, выгнув спину, нырнул в морскую глубь — казалось, туда покатилось гигантское колесо. Повалил густой снег, и вскоре все вокруг исчезло в месиве бурана. Кит больше не появлялся… но я запомнил его (или ее) на всю жизнь.

Инуиты, еще не остывшие от возбуждения, составили мне компанию, и мы за кружкой пива обсудили неожиданный визит. Кит, которого мы видели, сказали они мне, был самым большим существом в знакомом им мире. Во времена их отцов арвек встречался повсюду: «В каждую бухту, в каждый залив их заходило так много — не сосчитать». А потом, по их словам, у берегов Баффиновой Земли появились большие корабли, и белые люди принялись убивать огромных китов. Сейчас их осталось так мало, что инуиты Понд-Инлета почитают себя счастливыми, если за несколько лет увидят хотя бы одного кита.

Я считаю, что мне тоже повезло. Арвек, или Bqlaena mysticetus, как он известен в научном мере, он же «усатый», «гренландский», «гладкий арктический», «полярный» и т. д., как его называли из поколения в поколение китобои, сейчас одно из редчайших животных на Земле, возможно, даже более редкое, чем его собрат сарда.

Великан среди великанов, гренландский кит достигал более двадцати метров длины и до девяноста тонн веса, хотя в последнее время — после того как мы обрекли его на вымирание — лишь редким уцелевшим особям удавалось дорасти до пятнадцати метров и до веса в шестьдесят тонн. Внешне он напоминает гигантского головастика, а слой его подкожного сала более 60 сантиметров толщиной — толще, чем у любого другого вида китов, что позволяет получить до 28 тонн горючего. Вдобавок также по сравнению с другими китами у него самая большая «голова», дающая до двух тонн «китового уса».

Эти киты были так огромны, что до недавнего времени вызывали у своих преследователей чувство благоговейного страха, о чем свидетельствует, например, такая запись, сделанная в XIX веке: «Представьте себе его пасть вместимостью в триста баррелей… почти десяти футов высотой, двадцати футов длины и пятнадцати футов ширины и губы толщиной в четыре фута. (Из одних только губ и глотки можно натопить 60 бочек жира. Когда кит кормится, его губы растягиваются на тридцать футов, так что за один «глоток» кит процеживает до четверти мили океанской воды, вылавливая крошечные организмы, составляющие его пищу. Баррели крови с температурой свыше ста градусов[89], движимые сердцем объемом до трех баррелей, циркулируют по мощным кровеносным сосудам, самые крупные из которых достигают до фута в диаметре».

Добыча гренландского кита сулила огромные количества китового уса и ворвани, что сделало его самой желанной добычей китобоев. Как только китобои узнали о его существовании, они тут же с присущей им алчностью бросились за ним в погоню. Но обнаружили гренландского кита на удивление поздно.

Летом гренландские киты проникали в бухты и проливы, расположенные на широком пространстве от Земли Франца-Иосифа в восточной части Баренцева моря до Шпицбергена, северо-восточной Гренландии, Девисова пролива, моря Баффина и восточных островов Арктического архипелага Канады на западе. В октябре, когда в высоких широтах начинали темнеть небеса, а арктический пак, утолщаясь, покрывал все большие пространства моря, эти великаны, лопавшиеся от жира, накопленного во время летнего нагула на планктонных пастбищах, начинали свое величественное шествие на юг. Те, которые возвращались из вод восточной Гренландии, спускались к югу через отделяющий ее от Исландии Датский пролив. Идти в европейские воды киты не могли, поскольку если бы они двинулись в том направлении, то натолкнулись бы на теплое течение Гольфстрим, где им, одетым в суперзащитный слой жира, было бы не «по себе» в воде с температурой на несколько градусов выше точки замерзания. Обогнув мыс Фарвель, неисчислимые армады китов из Гренландского моря, как мне думается, продолжали двигаться на юго-запад через море Лабрадор и к концу ноября выходили с холодным Лабрадорским течением к проливу Белл-Айл; через него они затем проникали в залив Св. Лаврентия, где и проводили зимние месяцы. Тем временем их многочисленные собратья, проведшие лето в Девисовом проливе, море Баффина и в водах Арктического архипелага, держали путь на юг к Гудзонову проливу или проливам Фьюри и Хекла, чтобы через один из них войти в бассейн Фокс и Гудзонов залив, где они зимой производили на свет и растили свое потомство в разводьях, очищенных от льда неистовыми ветрами и мощными приливными течениями.

Киты же, зимовавшие в заливе Св. Лаврентия, возможно, оставались там до начала марта — времени, когда самки давали жизнь почти пятиметровым детенышам и спаривались. Затем киты снова пускались в путь на север, следуя вдоль кромки обширного языка льда, спускающегося в конце зимы на юг по побережью полуострова Лабрадор. За лето стада китов «растекались» на север, восток и запад вслед за отступающим плавучим паковым льдом, иногда даже проникая в его гущу, чтобы полакомиться обильным планктоном во время «цветения воды» на тающих льдах под воздействием солнечных лучей. Так завершался годичный цикл, о котором европейцы не ведали вплоть до середины XVI века.

Открыв Новый Свет, европейцы не сразу обнаружили там полярного кита, потому что примерно до середины XVI века они в основном посещали Северную Америку только летом. Их не приводила в восторг зима этого края, так же как и перспектива отдать судно на растерзание осенним штормам Северной Атлантики.

Но, рано или поздно, какие-то суда и их экипажи должны были быть застигнуты местной зимой, то ли в результате кораблекрушения, то ли оказавшись в ледовом плену в какой-нибудь гавани, замерзшей из-за ранних морозов. Из исторических документов известно, что подобные несчастья действительно случались с первыми баскскими китобоями в проливе Белл-Айл. Вероятно, многие из них, попав на необитаемую землю, погибали от голода и холода, зато китобою, сумевшему пережить жестокие холода и изнурительную цингу и вернуться домой, было что рассказать, чтобы разжечь аппетиты любой ассоциации китобойных дельцов.

Например, он мог поведать о встречавшихся там зимой огромных по количеству и размерам китах. Мы можем составить некоторое представление об их изобилии, если вспомним, что для успешного истребления гренландских китов потребовались целых триста пятьдесят лет непрекращающейся промысловой деятельности мощных китобойных флотилий басков, англичан, шотландцев, голландцев, немцев и американцев. Эта бойня сравнительно хорошо подтверждается документами после примерно 1610 года, и, анализируя имеющиеся данные, я прихожу к выводу, что североатлантическая популяция гренландских китов перед началом ее истребления насчитывала до 150 000 особей. Даже если только часть этих, китов проводила середину зимы в заливе Св. Лаврентия, то и в этом случае декабрьское «шествие» китов через узкий пролив между Ньюфаундлендом и Лабрадором являло бы собой ни с чем не сравнимое зрелище.

Но действительно ли гренландские киты зимовали в заливе Св. Лаврентия? Большинство специалистов либо почти ничего, либо вообще ничего не могут сказать по этому поводу. Например, д-р Ф. Банфилд в своей недавней публикации «Млекопитающие Канады» описывает миграцию на юг китов этого вида только до юго-восточной оконечности Баффиновой Земли, после чего его многочисленные мигранты куда-то загадочно исчезают. Возможность зимовки многих из них в заливе Св. Лаврентия, который мог бы обеспечить им необходимые места для выращивания потомства, по-видимому, не рассматривалась в силу возникшего от взгляда на карту убеждения, что он находится слишком далеко на юге, чтобы быть удобным для таких «арктических» животных, как гренландские киты.

В действительности же этот залив был не менее удобным для них, чем для таких номинально арктических животных, как белые медведи, моржи и белухи, которые в изобилии водились там в прежние времена. Когда зима вступала в свои права, он частично покрывался льдом (никогда, впрочем, не замерзая полностью), но это отнюдь не мешало гренландским китам, которые только радовались привычному виду льдов. Способные держаться под водой в течение часа, киты без всякого труда проплывали под толстым паком Северного Ледовитого океана от одного разводья до другого. Дрейфующий пак мог служить им также защитой от ненастья и бурного моря в критический период, когда на свет появлялись их детеныши. Не следует при этом забывать, что гренландский, или, иначе, полярный, кит предпочитал холодные воды и редко стремился в теплые, что было свойственно многим другим видам китов. Воды северной части залива Св. Лаврентия привлекали его тем, что они охлаждались Лабрадорским течением, проникающим туда через пролив Белл-Айл. Если мы сравним условия в заливе Св. Лаврентия с условиями на местах зимовок и размножения тихоокеанского стада гренландских китов в Охотском море, то обнаружим ряд сходных черт, убедительно указывающих на наличие идеальных мест для зимовки гренландских китов Северной Атлантики в заливе Св. Лаврентия.

Веские тому доказательства появились недавно, когда производились раскопки китовых костей вокруг стоянок древних баскских китобоев на северном берегу залива. Среди костей сарды попадалось много костей и гренландских китов.

И наконец, последний аргумент. В перечне капитана «Мэри Маргарет» из четырех китов «лучшего сорта» первенство отдано киту, которым, вне всякого сомнения, является гренландский кит; однако до плавания «Мэри Маргарет» ни баски, ни китобои других национальностей не занимались промыслом китов в арктических водах Европы, где они могли бы встретить гренландских китов. Каким же образом баски узнали про этих китов и почему они ставили их выше других? Единственное объяснение — этот кит был им знаком по охоте за ним в Море Китов. Подтверждением может служить обстоятельство, что вначале он был известен французам и англичанам как «кит Большого Залива» — по названию Grand Вау или La Grande Baie, данному северному рукаву залива Св. Лаврентия английскими и французскими моряками.

В 1560-х годах сезонный характер китобойного промысла в северной части залива Св. Лаврентия претерпел существенные изменения. Китобои, как и прежде, выходили в море из испанских портов с расчетом пройти узкий пролив Белл-Айл в начале июля, после того как он очистится от паковых льдов. Добравшись до своих баз на северном берегу залива, они начинали охоту на сарду, как делали это в течение полувека. Однако если раньше промысловые флотилии имели обыкновение сниматься с якоря и отправляться в свой порт перед концом октября (когда сарда уже отправлялся на юг), то теперь баски не спешили с отплытием. Даже ночные морозы с инеем и грозные норд-осты не могли заставить их уйти. Они все чего-то ждали, всматриваясь в Море Китов, хотя добыча из него вроде бы ушла.

Наступал ноябрь. Гавани уже начали покрываться ледяной шугой, а баски все еще выжидали. Но вот наконец наблюдатели замечали с самого высокого места у самого восточного лагеря Ксато (ныне Шато-Бей) приближающийся авангард «китов Большого залива», идущих на юг вместе с лабрадсЗрским течением. Киты то и дело показывались на поверхности, выдувая фонтаны водяных брызг, и вскоре небо казалось подернутым легкой морозной дымкой.

Со всех стоянок одна за другой навстречу приближающейся китовой армаде выходили флотилии вельботов. Бросая вызов тонкому льду с острыми, как у бритвы, краями, ледяному туману, снежным шквалам и морозному ветру, гребцы налегали на весла, преследуя китов с неистовым усердием, заставлявшим забывать все, кроме одного — упрямого желания убивать. Перед одержимыми жаждой убийства людьми не было выбора: они должны были либо успеть забить кита, сварить ворвань и быстро уйти домой, либо остаться на мрачных берегах Лабрадора наедине со смертельной зимней стужей на вмерзшем во льды судне.

Опасность была вполне реальной. В 1577 году зима началась в первых числах декабря и сильные холода держались до самой весны. Быстро достигший большой толщины береговой припай преградил выход из гавани большинству судов китобойной флотилии басков. Едва ли половина китобойцев сумела прорваться из гавани на юго-запад в залив Св. Лаврентия, а оттуда через пролив Кабота — в Атлантику. Для остальных же 25–30 судов и более 2000 моряков путь к отступлению был отрезан. В течение долгих пяти месяцев они были вынуждены терпеть жестокий холод и, голодая, мучиться от приступов цинги. Прежде чем весна освободила суда из ледового плена, умерли 540 человек. Но даже такой жестокий удар судьбы не умерил алчности стремившихся к наживе ассоциаций китобойных дельцов; в следующем, 1578 году в эти места вернулась более мощная, чем обычно, флотилия басков, рискуя людьми в азартной декабрьской погоне за жирными китами Большого Залива[90].

Когда истребление западного стада сарды за недостатком жертв пошло на убыль, волна опустошения обрушилась на северные подступы к Морю Китов. Еще до разгрома в 1588 году армады испанские баски уже вовсю истребляли китов Большого Залива с той беспощадной целеустремленностью, которую воспламеняет в людях страсть к обогащению. Получив свою долю, они вышли из промысла, и их место заняли французские баски, которые, согласно данным Шамплейна, в первые десятилетия XVII века получали с добываемой ими ворвани ежегодно по 200 000 ливров. Но, как мы уже знаем, баски к тому времени быстро теряли свою монополию в китобойном промысле.

Началом конца этой монополии явилось событие, которое произошло в 1607 году, когда отважный исследователь Генри Гудзон направил свое судно в практически неисследованные арктические моря в поисках прохода в Китай вокруг Азии. Гудзон преодолел сотни миль арктического пака, открыв далекий остров, который он назвал «Гудзоновым берегом» (остров Ян-Майен), и исследовав часть островов архипелага Шпицберген. Гудзону не удалось найти того, что он искал, зато он сообщил об «огромных запасах китов» громадной величины, которыми, казалось, были переполнены арктические моря.

Известие об этом открытии быстро облетело столицы Северо-Западной Европы, вызвав большой ажиотаж в деловых кругах — ведь если бы эти сведения оказались верными, то это означало бы существование нового источника ворвани, по крайней мере не беднее того, которым по преимуществу распоряжались в Западной Атлантике баски. В конце концов сначала англичане, а затем голландцы отправили свои суда на разведку в арктические воды. К 1612 году там развернулась новая лихорадочная конкуренция в погоне за ворванью.

Вначале в новом районе китобойного промысла господствовали англичане, которые неточно нарекли его Гренландским морем, включив в него все воды между Восточной Гренландией и Новой Землей. Затем на штурм китов бросились голландцы. В холодных фиордах Шпицбергена между соперниками происходили стычки и даже ожесточенные сражения. Впрочем, они не шли ни в какое сравнение с их общей войной против исполина, которого они впоследствии назовут гренландским китом.

К 1622 году одни только голландцы отправили на охоту за китами в ледяные воды Шпицбергена триста судов и от пятнадцати до восемнадцати тысяч моряков. На одном лишенном растительности островке они построили летний поселок, дав ему подходящее название Смееренбург — «город китового жира». Каждый год в его вонючую гавань привозили на буксире до 1500 туш гренландских китов на разделку и вытапливание ворвани. Неизмеримо больше китов было уничтожено как англичанами, так и голландцами с временных береговых баз, разбросанных по всему архипелагу.

Через несколько лет монополия басков была «смыта» хлынувшим на европейские рынки потоком арктической ворвани. Какое-то количество французских басков продолжали, хотя и в значительно меньшем масштабе, бить китов в водах Нового Света, но большинство бывших китобоев занялись промыслом трески или нанялись гарпунерами на голландские или английские суда, промышлявшие китов в новых районах Гренландского моря.

Киты Большого Залива получили подобие передышки на местах их зимовок, но холодные арктические воды летних пастбищ по-прежнему алели от пролитой крови. К 1640 году гренландского кита (он же кит Большого Залива) преследовали во всей европейской Арктике. Вскоре старая история повторилась заново. С усилением интенсивности промысла сокращалось поголовье и обострялась конкурентная борьба за добычу китов, оставшихся в живых. В 1721 году — спустя столетие после начала бойни в Арктике — в водах Гренландского моря вели промысел 445 китобойных судов из полдюжины стран и каждому из них удалось добыть в среднем пару китов. К 1763 году среднегодовая добыча на судно сократилась до одного кита, но и с убитых китов теперь получали от двух третей до половины того количества ворвани, которое раньше давали исполины, добытые в водах Шпицбергена.

Киты — животные-долгожители. При благоприятных условиях гренландский кит мог дожить примерно до шестидесятилетнего возраста и, не прекращая расти все это время, достичь 23-метровой длины. К концу XVII века такая долговечность если и была «пожалована», то лишь немногим уцелевшим китам. К 1770 году кит длиной в 18 метров уже считался «большим», и из года в год все более привычной становилась добыча еще более мелких и молодых китов. В конце концов это привело к тому, что свыше половины добычи составлял «молодняк» — вскармливаемые матками первогодки.

Покончив с самыми отборными китами в Гренландском море, голландцы отправились в поисках добычи в дальние края, и некоторые из их судов, обогнув мыс Фарвель, вошли в Девисов пролив. Там они наткнулись на не тронутую промыслом популяцию гренландских китов, и началась новая бойня. Голландцы попытались монополизировать промысел китов в новом районе, но, влекомые обещающим наживу запахом ворвани, сюда устремились и английские китобои. Тем временем молодой, но энергичный китобойный промысел Новой Англии также почуял, что с севера тянет ворванью. Примерно в 1740 году ее китобои обнаружили места зимовки китов, которых они окрестили «головастыми», однако первые попытки воспользоваться этим открытием успеха не принесли, поскольку в то время район залива Св. Лаврентия все еще оставался французским, закрытым для англичан. Поэтому промысловики из Новой Англии прибегли к тайному промыслу, скрытно захватывая в сезон охоты некоторые старые стоянки басков или устраивая новые в небольших заливах Южного Лабрадора или полуострова Пти-Норд на Ньюфаундленде.

Поскольку промышлявшие треску французские рыбаки на этих берегах не зимовали, пользуясь ими и их гаванями только с июля по октябрь, промысловикам из Новой Англии нужно было лишь подождать, когда французская рыболовная флотилия отправится в Европу; после этого они могли высадить на берег своих китобоев на зимовку, в то время как их плавучие базы отправлялись в более теплые воды для охоты на кашалотов. Как можно раньше следующей весной, смело преодолевая дрейфующий на юг арктический лед, шхуны возвращались на север, чтобы успеть до возвращения французской флотилии снять и вывезти с берега зимовавшие команды и заготовленные ими ворвань и китовый ус. Французские баски или не знали, что происходит, или не придавали этому особого значения.

После того как в 1760-х годах англичане изгнали французов из этого региона, промысловики Новой Англии — в основном из Нью-Бедфорда — получили возможность бить китов в открытую. Они увеличили количество зимовий охотников на гренландских китов, но, не довольствуясь этим, направили весной своих китобоев на север вдоль кромки пакового льда по побережью Лабрадора, чтобы попытаться подстрелить китов, отставших от мигрирующей стаи. Отставшими в большинстве случаев были кормящие самки — они не могли так быстро продвигаться к северу из-за медлительности своих детенышей. Самки гренландских китов особенно уязвимы, поскольку они никогда не покидают детенышей — обстоятельство, которым рано научились пользоваться китобои. Как только в поле их зрения попадала самка с детенышем, гарпунеры сначала атаковали детеныша, стараясь не убить его сразу, а только покалечить. После этого они могли не спеша расправиться с матерью.

Когда в 1775 году американские колонии, вступили в войну с Великобританией, их китобоям запретили вести промысел в Море Китов, и поэтому многие из них отправились на север, чтобы составить конкуренцию англичанам и голландцам в Деви-совом проливе. Не прошло незамеченным и их пребывание на побережье Лабрадора, где они проявили себя отнюдь не с лучшей стороны. В 1772–1773 годах в пролив Белл-Айл был направлен лейтенант британского военно-морского флота Куртис с заданием расследовать поступившие на них жалобы. По его словам, это была «шайка головорезов, провоцировавших ссоры между эскимосами и европейцами… они налетали на берег словно саранча и совершали с необъяснимой злобой любое преступление».

Их уход из региона принес облегчение местному населению, однако это уже не могло облегчить участь гренландских китов, от которых как на местах зимовок, так и на летних пастбищах осталось лишь несколько небольших стад. К концу столетия они уже настолько редко встречались у побережья Лабрадора, что инуиты, которые долгие годы зависели от случайной добычи китов, теперь лишились этого источника существования.

В 1766 году состоятельный английский натуралист Джозеф Бэнкс посетил Шато-Бей — одну из главных баз китобойного промысла в проливе Белл-Айл чуть ли не с 1535 года. Там ему рассказали об одной замечательной находке. «В прошлом году во время земляных работ было сделано удивительное открытие — найдено большое количество китовой кости (уса), тщательно и надежно спрятанной в земле… настолько большое, что, если верить очевидцам, оно могло стоить 20 000 фунтов стерлингов… предположительно, этот клад был зарыт там датчанами, которые, обогнув на обратном пути Гренландию с юга, пристали к этому берегу и оставили на нем несколько китобойных команд, несомненно прельстившись большим числом китов, ежегодно проходящих через пролив Белл-Айл в залив Св. Лаврентия. Тут мы должны предположить, что удачливая команда, добыв это огромное количество китового уса, устроилась на поселение… до времени обычного возвращения судов, но в виду [опасности] нападения местных индейцев они для пущей сохранности зарыли китовый ус, после чего вся команда, вероятно, была вырезана до последнего матроса, так что их сокровища оставались нетронутыми, пока случай не привел нас к ним, но этот подарок уже сгнил»[91].

Бенкс, безусловно, ошибся, определив национальность людей, заложивших этот тайник. Датчане никогда не промышляли китов у берегов Лабрадора. Да и сам тайник был заложен, очевидно, незадолго перед тем, как его обнаружили, поскольку в отличие от кости китовый ус гниет в земле довольно быстро. По всей видимости, этот солидный клад был запрятан какой-нибудь зимовавшей командой китобоев из Новой Англии, боявшихся, как предполагал Бэнкс, нападения индейцев или, что представляется более вероятным, опасавшихся, как бы их не обнаружили летом французские рыбаки, если за ними не придет плавучая база.

К концу XVIII века голландцы, выручив бессчетные миллионы гульденов за два столетия безжалостной бойни (только между 1675 и 1721 годами они продали продуктов китобойного промысла на 80 миллионов гульденов), ушли из региона, предоставив яростно соперничавшим друг с другом англичанам, шотландцам и янки добивать остатки стада гренландских китов в Девисовом проливе. Американцы, впрочем, недолго оставались в его переполненных китобойными судами водах.

В 1847 году один американский китобоец, преследуя остатки стада черных гладких китов на севере Тихого океана, вошел в Охотское море и «обнаружил целое скопище китов». Капитан судна никогда прежде не охотился в северных водах, и, этот вид китов был ему незнаком, но, когда двумя годами позже один китобоец из Сэг-Харбора, пройдя через Берингов пролив, натолкнулся на огромное количество таких же китов, он опознал в них близких родственников гренландского кита. Сначала их называли полярными, а на самом деле это были настоящие гренландские киты, но они принадлежали к другой популяции, обитавшей в северных водах Тихого океана, море Бофорта и Чукотском море в Северном Ледовитом океане.

Открытие дотоле неведомой «золотой жилы» привлекло в эти отдаленные воды чуть не все китобойные суда американцев. С присущим им отвагой, изобретательностью и ловкостью, а пуще всего — алчностью янки учинили там такую бойню, которая ужаснула бы даже видавших виды голландцев из Смееренбурга. Всего пятьдесят лет потребовалось американцам, чтобы так эффективно истребить гренландских китов в Тихом океане. Они безжалостно убивали всех китов подряд, не обращая внимания на возраст, величину или пол. Случалось, команды некоторых судов не гнушались убийством детенышей ради того, чтобы получить десяток бочек ворвани и совсем ничтожное количество китового уса, если его вообще удавалось получить. Вот как описал их действия один из американских капитанов в 1852 году:

«Огромный объединенный флот двигался на север, по направлению к полюсу, и вот уже суда всех [наших] китобойных портов совместно уничтожают [гренладских] китов, не щадя даже детенышей… Впервые я побывал здесь два года тому назад, с тех пор китов стало заметно меньше… а как могло быть иначе? Посмотрите, сколько флотилий охотятся за китами от Кейп-Таддеуса до [Берингова] пролива! Китов преследуют и уничтожают и днем и ночью… в прошлый сезон убили, наверное, не меньше трех тысяч полярных китов, однако в среднем [количество] добытой ворвани было вдвое меньше, чем два года назад. Факт говорит сам за себя, и скоро будет незачем отправлять суда в Арктику».

Капитан был, скорее всего, прав, если говорить о доходах с ворвани, которая и без того уже падала в цене, сбиваемой нефтью, но оставался еще китовый ус. В середине XIX века спрос на разнообразные изделия из китового уса — кнуты, зонтики, шляпы, подвязки, стоячие воротнички, трости, бортики для биллиардных столов, удочки, прутики для отыскания залежей подпочвенных вод или руд, зубочистки и т. п. — продолжал расти и соответственно стремительно возрастала стоимость китового уса. К 1855 году он шел по два доллара за фунт, а десять лет спустя уже стоил вдвое дороже. Истребление тысяч гренландских китов продолжалось исключительно ради их «усов».

Поскольку китобоям уже не нужно было тратить долгие часы на изнурительную работу — разделывать туши и вытапливать ворвань, они могли посвятить почти все свое время убийству китов. Некоторые суда ухитрялись за один промысловый рейс добывать до двадцати пяти тонн китового уса. Для этого нужно было убить не менее тридцати китов, ибо к тому времени редко какому-либо гренландскому киту удавалось дожить до возраста, в котором из него можно было добыть до тонны китового уса.

К 1910 году племя гренландских китов Берингова и Чукотского морей, а также моря Бофорта было почти полностью истреблено и потеряло всякое промысловое значение. Не лучше сложилась судьба и их восточных сородичей.

Уже в первые десятилетия XIX века китобои почувствовали, что в результате интенсивного промысла запасы гренландских китов в Гренландском море начали сокращаться. Все больше и больше судов, в ту пору в основном английских, преследовало все менее часто встречающихся и все более мелких китов. Эти малыши еще не успели научиться осторожности, и китобои без труда приближались к своим жертвам. В 1818 году китобойное судно из Гулля, нелепо названное «Херувимом», под командованием капитана Джексона наткнулось на несколько небольших стад таких молодых китов и учинило настоящую резню. Был момент, когда все пространство — и палубы, и трюмы — было забито китовым жиром, а к бортам «Херувима» оставались пришвартованными четырнадцать неразделан-ных туш молодых китов. В конце концов Джексон был вынужден обрезать швартовы и отдать туши на волю течений, «мучительно переживая огромные потери, причиненные таким образом судовладельцам». За один сезон Джексон с его командой убили сорок семь молодых китов.

Ни один вид млекопитающих не мог бы длительное время выдержать такое опустошение, и гренландские киты Гренландского моря не были исключением. В 1830-х годах этот вид китов был практически уничтожен, и только отдельные разрозненные группы, возможно, дожили до середины века. Тем временем их палачи уже занимались своим кровавым ремеслом в местах, которые они называли «Западными Банками».

Девисов пролив был районом китобойного промысла с середины XVII века, но к 1810 году гренландские киты стали там большой редкостью, и поэтому китобои решили попытать счастья подальше к северу. Они пробились в опасные паковые льды южной части моря Баффина, добрались до острова Диско на западном побережье Гренландии и, к своему изумлению, обнаружили на севере моря Баффина свободное от льда водное пространство. В 1815 году некоторые китобойные суда, пройдя через эти воды, вышли к берегам канадского Арктического архипелага, который они назвали «Западной Землей». Здесь они обнаружили места летних пастбищ последнего уцелевшего стада гренландских китов атлантического региона.

Живую картину кровавой бойни в водах у Понд-Инлета на Баффиновой Земле нарисовал в 1823 году наблюдатель на борту английского китобойца «Камбриэн»: «Мы повернули на юг вдоль припая [и] по всей кромке льдов видели сотни разделанных туш китов. Воздух на мили вокруг был заражен тяжелым смрадом от массы разложившихся тел. К вечеру китовых туш на нашем пути стало еще больше и бьющее в нос зловоние сделалось просто непереносимым». Не надо забывать, что это происходило в холодном климате Арктики!

За один этот рейс команда «Камбриэна» убила двадцать три гренландских кита. А все вместе команды сорока одного китобойного судна уничтожили более 350 китов, да еще, наверное, потеряли с полсотни смертельно раненных.

И в этом случае произведенное опустошение оказалось невосполнимым. В 1850 году английские китобойные флотилии сумели обнаружить и убить в море Баффина всего-навсего 218 гренландских китов. После этого добыча резко сократилась из-за недостатка жертв.

В течение 1860-х годов китобойные суда с паровым двигателем вытеснили почти все устаревшие парусные суда. Большинство из них принадлежало шотландцам, но тем временем некоторые американские китобойцы, опустошившие воды северной части Тихого океана, вновь стали возвращаться в этот регион. В 1863 году два американских паровых китобойца пробились сквозь весенние льды в Гудзонов залив, где они обнаружили «множество китов… в северной части залива от острова Марбл до Кейп-Фуллертона их было видимо-невидимо».

Это не было неожиданным открытием. С незапамятных времен гренландские киты из моря Баффина и вод Арктического архипелага зимовали, производили на свет детенышей и спаривались в водах Гудзонова залива. Еще в 1631 году мореплаватели рассказывали, что встречали там этих морских исполинов. Один из торговцев, обосновавшийся на берегу Гудзонова залива, писал в 1751 году: «Таких огромных стай китов [как в Гудзоновом заливе], не встретишь больше нигде на свете».

Компания Гудзонова залива, никогда не упускавшая возможности нажить капитал, пыталась наладить промысел гренландских китов, но все ее попытки терпели неудачу, главным образом потому, что ее «сухопутные моряки» не имели достаточного опыта в китобойном промысле. Но стоило там появиться китобойным судам янки, как дело пошло на лад. Для них это была последняя возможность хорошо заработать, и они выжали из нее все, что смогли. Между 1863 и 1885 годами в воды залива были направлены 146 китобойных экспедиций, около ста из них — с зимовкой судов в заливе или с высадкой зимовщиков на берег. С одного добытого кита можно было получить ворвани на 3000 1 долларов и китового уса на 15 000 долларов, поэтому между китобоями началась жестокая конкуренция и охота была беспощадной.

Зимой киты собирались вместе с детенышами в разводьях в основном в северо-западной части залива. Добраться до них на судне было нелегко, зато к ним можно было без особого труда подойти пешком по кромке льда. Поэтому охотники пользовались не гарпунами, а многозарядными ружьями с разрывными пулями, причинявшими тяжкие повреждения внутренним органам. Иногда раненый кит (если он не умирал сразу) мог нырнуть под лед и всплыть, если это ему удавалось, нередко — в дальней полынье, вне пределов досягаемости для охотника. По словам инспектора Моуди из Королевской канадской конной полиции Северо-Западных территорий, который был свидетелем нескольких заключительных дней охоты на гренландских китов, по меньшей мере три четверти китов, раненных разрывными пулями, так и не были найдены. Очевидно, большинство из них в конце концов погибало от полученных ран.

В результате Гудзонов залив был настолько опустошен, что к 1895 году в его водах оставалось лишь горстка китобойных судов, команды которых находили какой-то смысл в том, чтобы еще промышлять в этих водах. Последний китобоец ушел из залива в 1908 году с пустыми трюмами, не найдя ни одного гренландского кита.

Летом 1910 года десять шотландских паровых китобойцев прочесали почти все море Баффина и все вместе сумели добыть всего восемнадцать китов. Этого было недостаточно, чтобы покрыть издержки, и китобои решили «возместить убытки», убивая любых животных, что подвернутся под руку. В результате были убиты около 400 мелких китов, называемых белухами, 2000 моржей, 250 белых медведей и 5000 тюленей. Но даже эта новая бойня не принесла охотникам желаемой прибыли. Игра не стоила свеч. К 1914 году, когда человеческий род вверг себя в пучину самоуничтожения, гренландские киты восточного побережья считались полностью истребленными.

В том, что это оказалось не совсем так, китобои не виноваты. Нескольким десяткам китов удалось избежать гибели, но и их не оставили в покое. В период между 1919 и 1976 годами было отмечено более сорока нападений на гренландских китов в восточных районах арктических вод Канады и в водах Западной Гренландии; иногда зачинщиками были местные жители, но чаще люди приезжие — правительственные чиновники и служащие торговых компаний. Обычно половину китов настигала смерть, а большинство остальных получали ранения. В настоящее время нет достоверных сведений о том, что крошечное стадо, уцелевшее из некогда многочисленного китового племени, начинает понемногу восстанавливать свою численность. Вполне возможно даже, что оно продолжает уменьшаться.

Отрадно, что этой участи избежала чуть большая часть северотихоокеанской популяции гренландских китов. В 1969 году во время моего визита в Магадан на берегу Охотского моря один советский ученый — специалист по китообразным сообщил мне, что предыдущей зимой воздушная разведка обнаружила в Охотском море 400 китов. По его оценке, общее количество гренландских китов в северной части Тихого океана не превышает 2000. Однако он полагает, что их число вряд ли может увеличиться, потому что от рук, алеутов и инуитов на северо-восточном побережье Аляски погибает слишком много этих животных.

Ряд общин коренных жителей Аляски, подобно их чукотским собратьям (и некоторые общины инуитов восточных районов Арктики), многие сотни, если не тысячи лет охотились на китов, являющихся основным источником их пропитания. Однако до прихода европейцев киты водились в изобилии, а примитивные орудия охоты, которыми пользовались местные жители, не подрывали этого изобилия. Сейчас все изменилось.

В наши дни, когда во всем мире осталось самое большее несколько тысяч гренландских китов, коренные жители Аляски истребляют их намного активнее, чем они это делали в прошлом. Сейчас они убивают китов не только для пропитания, но чаще ради удовольствия и денег. К тому же благодаря достижениям современной техники они пользуются новейшими видами смертоносного оружия. На смену умиакам — обшитым шкурами древним челнокам — и ручным гарпунам пришли быстроходные моторные шлюпки, скорострельные ружья с разрывными пулями и гарпуны, снабженные гранатами. Довольно часто они нанимают самолеты-разведчики для выслеживания китов, пробирающихся по разводьям в паковом льду на летние пастбища в море Бофорта и в Чукотское море.

Такое положение было и остается губительным для уцелевших гренландских китов. Доктор Флойд Дёрхэм, много лет изучавший на Аляске способы «местной» охоты на гренландских китов, пришел к заключению, что в результате применения современных методов и оружия 80 % раненых животных «пропадают без вести», то есть просто-напросто тонут. Один раз он был свидетелем, как из тридцати убитых инуитами гренландских китов разного возраста и пола ни один не был вытащен на берег! В 1973 году у него на глазах инуитам удалось убить семнадцатиметровую самку кита с новорожденным детенышем. Мертвая самка показалась инуитам слишком громоздкой для разделки, и, срезав с нее не более десяти процентов китового жира, они пустили тушу на волю течений. В 1977 году на Аляске добыли двадцать девять гренландских китов и упустили еще восемьдесят четыре, раненных гарпунами с взрывным устройством.

В настоящее время Канада и Гренландия запретили всякую охоту на гренландских китов в своих территориальных водах. С тех пор как в пятидесятых годах в Охотском море были вновь обнаружены стада зимующих китов, Советский Союз взял их под свою полную защиту. Но Соединенные Штаты почему-то считают возможным потворствовать продолжающемуся разбою в водах Аляски.

Энвайронменталисты[92] весьма встревожены вредным воздействием, которое, по всей видимости, оказывает на уцелевших гренландских китов разработка месторождений нефти и газа в арктических водах. В ближайшие годы намечается усиленное движение гигантских танкеров через многие районы летних пастбищ гренландских китов. Более сотни скважин уже дают нефть. Вполне возможны случайные выбросы на нефтяных вышках и аварии танкеров — на это указывает статистика, — одно такое несчастье может случиться раз в десять лет. Как показывают исследования, одна большая утечка нефти в покрытые льдами арктические воды может нанести ущерб окружающей морской среде и связанным с ней живым организмам на порядок больше, чем ущерб, причиненный катастрофами в южных морях, как, например, крушение супертанкера «Тор-ри Каньон» или недавно происшедший огромный разлив нефти в результате прорыва скважины в Мексиканском заливе.

По иронии судьбы, уцелевшие гренландские киты снова оказались в трагическом положении. Потому что, хотя современный человек и отказался от преднамеренного уничтожения китов, его промышленная деятельность косвенным образом угрожает окончательно подорвать непрочную основу существования этих животных. Но что еще печальнее — китов продолжают убивать коренные жители, которые теперь сами переняли отношение «цивилизованного» человека к животному миру и… больше не нуждаются в гренландских китах… для поддержания собственной жизни.

Глава 14 Киты-полосатики

К концу XVIII века большинство китов «лучшего сорта» на северо-восточном побережье Америки было уже истреблено. Тем не менее в то время в этих водах все еще встречались в изобилии киты «худшего сорта», каковыми их считали китобои потому, что за такими обычно быстрыми и ловкими животными было трудно угнаться, трудно или невозможно подобрать убитых, ибо они тонули, или потому, что они были беднее жиром, чем гладкие киты.

Китами «худшего сорта» считали даже самых крупных из когда-либо существовавших на нашей планете животных — синих китов, отдельные особи которых достигали более тридцати метров длины и свыше ста тонн веса. И сегодня, вероятно, еще можно встретить несколько уцелевших двадцатисемиметровых китов. Но таких уцелевших великанов — раз-два и обчелся.

Наделенное почти невообразимой величиной, это создание отличалось и продолжает отличаться своим кротким нравом. Его пищу составляют небольшие, похожие на креветку рачки (криль), которых он процеживает сквозь цедильный аппарат из 300–400 пластин китового уса, расположенных в его огромной пасти. Полосатик обладает идеально обтекаемой формой тела и почти невероятной физической силой, что позволяет этакой громадине передвигаться в воде со скоростью восьми-девяти узлов, а при необходимости доводить ее до двадцати.

Синий кит — наиболее выдающийся представитель семейства полосатиков. Члены этого семейства удивительно похожи друг на друга, и лишь надавно ученые пришли к согласию о том, как разделить его на отдельные виды, Они включают синего кита, сельдяного полосатика (он же — финвал), достигающего почти двадцатисемиметровой длины, за которым следуют два почти идентичных вида — сейвал и полосатик Брайда длиной до двадцати метров — и, наконец, сравнительно малый (остромордый) полосатик — «кит Минке» длиной около двенадцати метров^{102}.

Полосатики — наиболее поздние, то есть наиболее высоко развитые из всех усатых китов. По объему головной мозг полосатика не намного уступает человеческому, хотя, конечно, он пользуется им совсем для других целей. Полосатики, до того как мы обрекли их на гибель, были также самыми многочисленными из больших китов.

Некоторые виды полосатиков трудно отличить друг от друга неопытным глазом, разве что по размерам (а у всех видов их верхние пределы отчасти перекрываются) и окраске. К примеру, кит Минке получил свое настоящее название после того, как один норвежский китобой по фамилии Мейнке по ошибке принял находившуюся поблизости стаю одного из таких мелких китов за отдаленную стаю синих китов. Ошибка, незаслуженно обессмертившая имя незадачливого китобоя.

Своим поведением и образом жизни все виды полосатиков, по существу, мало чем отличаются друг от друга, разве что синий кит ограничивает свой рацион крилем, в то время как другие виды могут при случае также питаться мелкой рыбой, например, мойвой, песчанкой и сельдью. Все полосатики — долгожители, некоторые доживают до восьмидесяти и более лет. Они быстрые и ловкие пловцы, причем сейвалы способны развивать под водой скорость, близкую к 25 узлам. По существу, все полосатики (за исключением полосатика Брайда) — бродяги открытого моря, зимующие в водах от умеренного пояса до тропического и мигрирующие весной в более холодные и даже в арктические воды. Благодаря своей сверхприспособленности к жизни в океане, они не особенно нуждаются в защищенных местах для размножения и в большинстве своем рожают детенышей в открытом море. Тем не менее многие из них подплывают весной и летом к берегу, чтобы воспользоваться обилием пищи на шельфовых и прибрежных банках. В свои лучшие времена полосатики собирались в большие, а значит, и более заметные стада. Еще в 1880-х годах нередко можно было видеть скопления финвалов, насчитывавшие более 1000 особей. Некий

капитан Милне, командир одного из параходов компании «Кунард», проплывая сквозь одно такое стадо в Северной Атлантике, сравнивал его по величине с «полграфством, заполненным паровозами, изо всех сил пыхтящими клубами пара, как будто от этого зависела сама их жизнь!»

Как водится, во многих сплоченных семьях не обошлось и без урода. Таким в семействе полосатиков оказался горбатый кит^{103}, отличающийся от остальных видов не только внешностью, но и поведением. Одно из самых «игривых» животных, горбач, видимо, благодаря своей склонности к акробатике претерпел кардинальные изменения физического строения. Он известен также своим виртуозным умением «сочинять» и исполнять характерные для него одного замысловатые и повторяющиеся «мелодии».

В отличие от изящных обтекаемых форм его собратьев-полосатиков утолщенное тело горбача кажется спереди укороченным. Достигая 60 тонн веса и восемнадцати метров длины, он выделяется двумя крупными и очень гибкими плавниками, которые служат ему для сохранения равновесия и помогают при движении. Этими же плавниками самец и самка во время ухаживания восторженно обнимают и ласкают друг друга.

Горбач выделяется из других полосатиков и тем, что часто меняет направление и скорость своего движения под водой. Неторопливо плавая в обычной обстановке со скоростью пяти-шести узлов, он в случае нужды может довести ее до десяти-двенадцати. Первые китобои скорее принимали его за гладкого кита, чем за горбача из-за его округлой формы тела, невысокой скорости передвижения, стадного образа жизни, добродушия и пристрастия к прибрежным водам. К тому же, в отличие от других своих родственников, убитый горбач оставался на плаву.

Первыми, кому в голову пришла мысль о промысле горбачей, по-видимому, были китобои Новой Англии из Нью-Бедфорда. Еще в 1740 году они выходили на небольших шхунах в воды Ньюфаундленда в погоню за черными гладкими, серыми и гренландскими китами, а также кашалотами. Но гладкие и серые киты попадались все реже и реже, гренландские киты вообще не часто посещали эти воды в летнее время, а кашалоты в подходящем числе встречались лишь в открытом море. Промысловики Новой Англии должны были испытывать недовольство, если не раздражение, от того, что, находясь в окружении бесчисленного множества полосатиков, они не могли поживиться ими. Мы, вероятно, никогда не узнаем, какой корыстолюбивый шкипер первым догадался о том, что из китов «худшего сорта» по крайней мере один мог бы составить исключение. Как бы там ни было, но примерно к 1750 году все китобойные флотилии уже гонялись за горбачами, если не подвертывалось ничего лучшего.

Китобои охотились на них даже летом, хотя они знали, что в это время года убитые горбачи тонут. А их суда не имели ни механического оборудования для подъема массивной туши кита на поверхность, ни средств, необходимых для ее удержания на плаву во время буксировки на береговую базу или разделки у борта судна. Но это не останавливало промысловиков из Нью-Бедфорда, которые считали, что туша убитого ими кита все равно попадет им в руки благодаря явлению, которое они называли «вспучиванием».

Когда любой взрослый кит умирает, температура его тела начинает быстро повышаться, а не понижаться, как можно было бы ожидать. Это происходит потому, что тепло, выделенное при разложении внутренних органов, остается внутри прослоенного жиром тела, превращенного в подобие скороварки. За два-три дня внутренние ткани действительно начинают «вариться», и выделяемого количества газа вполне достаточно, чтобы сообщить плавучесть даже стотонной туше затонувшего кита. Она всплывает на поверхность воды наподобие подводной лодки. Но такая вонючая туша не может держаться на поверхности бесконечно долго. В конце концов она лопается, иногда с такой силой, что куски мяса шрапнелью разлетаются в разные стороны. То, что после этого остается, снова погружается в воду, на этот раз навсегда.

Промысловики Новой Англии редко пытались держать загарпуненного горбача закрепленным. Они предпочитали пользоваться трех-или четырехметровыми копьями. Случалось, что ударами копий им удавалось смертельно ранить кита, а если прикончить сразу его не удавалось, то он все равно погибал от инфекции. Уйдя от своих преследователей, кит заболевал и, умирая, опускался на дно, разлагался, а затем, «вспучившись», снова поднимался к поверхности и дрейфовал в океане по воле ветра и волн. Китобои рассчитывали обнаружить убитых ими или другими промысловиками «вспученных» горбачей и таким образом окупить затраченные усилия. Если они находили хотя бы одного из каждых трех пораженных копьями горбачей, то это уже считалось, по-видимому, достаточным вознаграждением.

Бизнес на китах был хотя и доходным, но чертовски расточительным. Когда через несколько лет после изгнания англичанами французов английские власти стали изучать потенциальные возможности вод в устье пролива Белл-Айл, они обнаружили там процветающий китобойный промысел. В 1763 году, согласно рапорту морского офицера, ответственного за проведение этих исследований, 117 шлюпов и шхун Новой Англии примерно с дюжиной матросов на каждом судне добыли в тридцати милях от входа в пролив 104 кита. Сколько еще они убили, но не нашли, мы никогда не узнаем. К 1767 году в заливе Св. Лаврентия, у берегов Лабрадора, Ньюфаундленда и Новой Шотландии китобойная флотилия Новой Англии уже насчитывала до 300 шлюпов и шхун с 4000 китобоев на борту. Их главной целью были черные гладкие киты, кашалоты и серые киты (когда и если они попадались), хотя они нередко были вынуждены «компенсировать свои рейсы» за счет жира горбатых китов.

За исключением короткой передышки во время Американской революции[93] и непосредственно после нее, масштабы бойни в Море Китов неуклонно возрастали вплоть до начала следующего столетия. К этому времени в заливе Св. Лаврентия серые и гладкие, а также гренландские киты были фактически уже истреблены и почти полностью уничтожены стада кашалотов на северо-восточных подступах к континенту. Численность горбачей настолько сократилась, что американцы сочли невыгодным продолжать промысел в «северных водах». Около 1820 года в кровавой бойне наступило некоторое затишье, вызванное тем, что запасы китов «лучшего сорта» уже были истреблены либо полностью, либо их осталось совсем мало, а китобои еще не нашли способа подобным же образом разделаться с большинством других полосатиков, многочисленные стада которых по-прежнему бороздили морские просторы.

Затишье длилось полстолетия. В эти годы в Море Китов китобои занимались сравнительно мелкими операциями — ловили в основном горбачей. Таким промыслом занималась, в частности, одна компания из Джерси в заливе Хермитидж на южном берегу Ньюфаундленда. Ее китобои добывали ежегодно по 40–60 горбачей, используя китобойные суда, снабженные новым страшным оружием — гладкоствольной пушкой, заряжаемой гарпуном Гринера с. разрывной гранатой на переднем конце. Гарпун был без линя, поскольку предназначался для добивания уже загарпуненного кита. Однако китобои пользовались им и в качестве основного оружия, рассчитывая убить с его помощью побольше горбачей и получить приличную прибыль с найденных после всплытия вспученных туш. Процент «возврата» убитых китов был значительно выше в узких заливах типа фиордов, таких, как Хермитидж, чем в водах открытого побережья. Тем не менее и там на каждого кита, убитого китобоями из Джерси, приходилось еще два-три убитых, но не найденных животных.

В то время как уничтожение горбачей шло своим ходом, остальные виды полосатиков оставались, по существу, недосягаемыми для человеческой алчности почти до конца XIX века, когда наиболее жестокие и изощренные мародеры всех времен изобрели средства, несущие смерть не только полосатикам, но и вообще всем уцелевшим крупным китам на свете. Начало новому смертоубийству было положено норвежским гением в искусстве истребления по имени Свенд Фойн. Опытный охотник на тюленей и китов, Фойн так сильно переживал свою неспособность извлечь выгоду из огромного племени полосатиков, что с фанатической целеустремленностью потратил более десяти лет своей жизни на изобретение и усовершенствование нового способа убийства и «возврата» этих китов. В 1860-х годах он огласил свое тройное решение проблемы полосатиков.

Суть его заключалась в изобретении гарпунной пушки весом в тонну, из которой выстреливался массивный гарпун, проникавший глубоко во внутренние органы кита, после чего в передней части гарпуна взрывалась осколочная граната, раздирая внутренности жертвы острыми кусками шрапнели. Взрыв гранаты одновременно раздвигал утопленные в стволе гарпуна стальные лапы, которые прочно удерживали в теле кита гарпун с привязанным к нему тросом.

Эффект применения этого дьявольского орудия охоты на китов хорошо описал Ф. Д. Омманей, специалист по китообразным, участвовавший в одной из нынешних китобойных экспедиций в Антарктику: «Наша жертва всплыла [после поражения гарпуном] на поверхность ярдах в пятистах от нашего судна и начала свою безмолвную битву за жизнь. Если бы киты могли издавать душераздирающие вопли, то их смерть казалась бы менее ужасной, чем эта безнадежная борьба, которую наш кит вел в тишине, нарушаемой лишь доносившимися издали визгливыми криками морских птиц. До нашего слуха не долетал шум бьющегося в темно-красной пене кита, который, изгибаясь от боли, погрузился в воду, испустив фонтан кровавых брызг; поток хлынувшей крови разлился по поверхности большим пузырящимся пятном… сопротивление кончилось, красная пена осела, и мы увидели тело, неподвижно лежащее на воде. Над ним и около него, пронзительно крича, кружили птицы».

Вторым зубцом в смертельном трезубце Фойна было небольшое быстроходное и высокоманевренное паровое судно со специально упроченной носовой частью, где размещалась гарпунная пушка. Судно также было оснащено сверхмощной паровой лебедкой и блоком-амортизатором, позволяющим «водить» загарпуненное животное (подобно тому, как рыболов-спортсмен водит лосося) и поднимать на поверхность даже стотонного мертвого кита с глубины в две мили. Первоначально эти суда откровенно называли «китоубийцами», но сегодня, щадя чувствительность публики, их называют «китобойными судами». Первые китоубийцы обладали скоростью, достаточной лишь для того, чтобы догнать спокойно плывущего полосатика, но в то время она была вполне приемлемой, поскольку киты еще не научились ускользать от этих смертоносных кораблей. С годами китоубийцы становились крупнее, быстрее и во всех отношениях смертоноснее. Некоторые из них могли вести промысел на расстоянии до 400 миль от своих береговых баз, догонять, убивать и доставлять на базу до дюжины самых крупных и самых быстрых полосатиков.

Третьим компонентом была полая металлическая пика, вставляемая в легкие или брюшную полость мертвого кита после того, как его подняли на поверхность. Через эту пику накачивали сжатый воздух, а иногда пар, надувая мертвое тело до тех пор, пока оно не обретало достаточную плавучесть, и буксировали его на разделочный завод.

Вооруженные изобретением Фойна, норвежцы положили начало тому, что в промышленных кругах с восхищением именуют современным китобойным промыслом. «Свенд Фойн начал крупномасштабный промысел у северного побережья Норвегии в 1880 году, — сообщает нам один из его почитателей, — и тотчас же добился успеха; по его следам пошли многие китобойцы, добывая каждый по пять-шесть полосатиков за день и быстро опустошая стада китов в северных районах. Промысел оказался настолько выгодным, что доблестные норвежцы, найдя занятие себе по душе, вышли на поиски еще «не кошенных лугов и новых пастбищ».

В период между 1880 и 1905 годами норвежцы «разделали» почти 60 000 североатлантических китов, в большинстве своем — синих китов и финвалов. Сколько китов они убили в действительности, можно оценить лишь приблизительно, тем не менее, учитывая характерное для того времени соотношение между китами теряемыми и добытыми, цифра в 80 000 китов будет, пожалуй, довольно скромной оценкой.

К концу XIX века норвежцы с такой неутомимой энергией занимались поисками «некошеных лугов и новых пастбищ», что их береговые базы, каждую из которых обслуживали несколько судов-китоубийц, словно зараза, расползлись по всем берегам, вдоль которых китобои рассчитывали встретить хотя бы несколько китовых стай. Одним из первых пострадало от вторжения Море Китов.

В 1897 году в Сент-Джонсе на Ньюфаундленде была зарегистрирована как корпорация «Китобойная компания Кабот». Типичная для компаний такого рода, она олицетворяла разрушительное сочетание алчности местных купцов с хищническими повадками норвежцев. В 1898 году в заливе Хермитидж была построена и начала действовать береговая база с поэтическим названием «Балаэна»[94] с приписанным к ней единственным судном-китоубийцей. В первый сезон команда китобойца добыла 47 больших полосатиков. В следующем году — девяносто пять, в 1900 году — 111, а в 1901-ом к первому китобойцу добавили второй и они вместе доставили обдирщикам на базу 472 китов. В 1903 году с базы «Балаэна» выходили на промысел уже четыре китобойца, которые в тот год добыли 850 крупных полосатиков (примерно поровну синих китов, сейвалов и горбачей).

К 1905 году в неуклонно расширяющейся бойне участвовали уже двенадцать норвежско-ньюфаундлендских перерабатывающих заводов. К 1911 году на берегах залива Св. Лаврентия и вдоль Атлантического побережья от южного Лабрадора до Новой Шотландии находились или действовали уже 26 заводов. Кровавое побоище, уготовленное китам множеством китоубийц, приобрело такой размах, перед которым поблекла прежняя бойня в Море Китов с участием басков, французов и американцев.

В августе 1905 года английский натуралист, художник и спортсмен-любитель Дж. Г. Миллэс получил приглашение посетить завод «Китобойной компании Св. Лаврентия» на ньюфаундлендском полуострове Бьюрин. Вот как он описывает свои впечатления от этого визита:

«Вечером уходил в рейс китобоец, и я, сделав необходимые приготовления, поднялся на борт судна. Эти не большие суда для охоты на полосатиков имеют грузоподъемность 100 тонн и длинну 95 футов. Они быстроходны и могут двигаться со скоростью от 12 до 15 узлов и разворачиваться на месте. На носу имеется укрепленное на турели орудие с прицелом и мушкой, которое заряжается полфунтом пороха. Гарпун длиною 4,5 фута снабжен ромбовидной головкой, отлетающей от ствола при взрыве дистанционной трубки. Главный ствол гарпуна имеет четыре железных, закрепленных струной лапы, которые при взрыве гранаты раскрываются и удерживают ствол гарпуна в теле кита. Задний конец железного ствола — разъемный, и в этот разъем вделано железное кольцо, за которое закреплен прочный манильский трос диаметром в два-три дюйма.

Команда китобойца «Св. Лаврентий» состояла из капитана Нильсена (он же — главный комендор), его помощника Христиана Йоханесена, механика и четырех матросов, из которых каждый мог выполнять различную работу — от стрельбы по китам до варки обеда. Все они были норвежцы, веселые, бесхитростные ребята. Мне казалось, что я готов был бы плавать по любым неведомым морям и охотиться на любых диких зверей, взяв себе в спутники только норвежцев и никого другого. Они — лучшие товарищи, эти всегда добродушные и жизнелюбивые парни.

Капитан решил идти ночью на Гринбэнк (банка в 120 милях к югу от залива Св. Лаврентия). Ветер стих, и в 9 часов утра, читая за завтраком Диккенса, я вдруг почувствовал, что машина сбавила обороты. Я сразу понял, что это — киты, и выскочил на палубу.

Меня встретило чудесное солнечное утро и гладкое, без ряби, море. Вдалеке виднелись два фонтана серебристых струй. Когда судно подошло к ним поближе, я понял, что они выше тех, что бывают у финвалов.

«Да, это они — блювалы [синие киты], и мы сегодня славно поохотимся» — сказал Йоханессен.

Мы находились в трехстах ярдах от более крупного из двух китов, когда он, опрокинувшись на спину, показал свой огромный хвост и исчез, уйдя в «глубокое» погружение.

«Девяностофутовый самец», — сказал мне капитан, когда я встал рядом с гарпунной пушкой. С глазами, заблестевшими от предвкушения удовольствия, он принялся поворачивать ствол в разные стороны, проверяя исправность орудия уничтожения. По моим часам оба кита оставались под водой пятнадцать минут, затем они снова вынырнули примерно в четверти мили по носу, взметнув облако брызг футов на тридцать над водой.

Прозвучали команды «полный вперед», затем «[малый] ход», и мы подошли на расстояние в пятьдесят ярдов к быстро, но без спешки плывущим синевато-серым чудовищам. В тот момент, когда, казалось, вот-вот грянет выстрел, оба кита вдруг исчезли из виду… Мы с капитаном сосредоточенно вглядывались в прозрачно-зеленоватую глубь, и вот я увидел, как из нее стремительно поднимается прямо под наше судно свинцово-серая громадина. Капитан жестом руки дал знак штурвальному на мостике отвернуть на румб в сторону, как раз в то время, когда призрачное существо, быстро увеличившись до размера нашего судна, вынырнуло на поверхность в десяти ярдах по борту. В то же мгновение нас с головы до ног окатил каскад воды, выдохнутой китом прямо в нашу сторону. Я согнул руку, чтобы защитить мою камеру, и щелкнул затвором как раз в тот момент, когда капитан выстрелил из пушки, послав гарпун точно в легкие великолепного гиганта.

«Пришвартовались!» — заорал кок, выбежавший на палубу с котелком картошки в руке. О том, что выстрел оказался удачным, говорили темнокрасные пятна, появившиеся на изумрудной поверхности моря. В наступившей тишине слышались лишь шлепки о воду разматывающегося троса, да быстрые шаги матросов, направлявшихся к своим постам у паровой

лебедки и вниз, к бухте троса.

«Смертельный выстрел?» — спросил я у капитана.

«Не знаю, сэр, — ответил он, — думаю, что он немного побегает».

Так и случилось. Трос сначала медленно, потом все быстрее и быстрее уходил в воду с носа судна, пока мне не стало казаться, что он вот-вот загорится от трения.

«Теперь он нас потаскает», — сказал Нильсен, отодвигая меня от дымящегося троса. — Не стойте здесь, если трос лопнет, вас может убить!»

Мы перешли на мостик, откуда было удобнее вести наблюдение.

«Стравили на два линя [около 500 ярдов],— сказал мой компаньон, — боюсь, что попал в него ближе к хвосту.

В этот момент взоры всех приковало волнение, поднявшееся на море в пятистах ярдах от судна, где через миг появился раненый кит. Сражаясь за свою жизнь, он кружил на воде, вспенивая ее ударами своих плавников, то и дело поднимая голову и раскрывая огромную пасть. Океанский левиафан мужественно боролся со смертью, но гарпун глубоко проник в его жизненно важные органы, и борьба за жизнь продолжалась не более двух минут. Силы быстро покинули кита, и, выпустив тонкую струю ярко-красной крови, он хлестнул напоследок хвостом и ушел в глубину, образовав мощный водоворот.

Чтобы поднять мертвого кита со дна, нужно сперва выбрать слабину троса. Для этого один матрос закрепляет таль и пропускает трос через прочный подвижной блок, соединенный с установленным в трюме пружинным механизмом. Сначала трос идет легко, но затем, когда начинается подъем кита из глубины океана, на трос ложится огромная нагрузка.

Приводится в движение лебедка, и с каждым подъемом на волну мы чувствуем напряжение троса и ощущаем полезность пружины, предохраняющей его от внезапной или чрезмерной перегрузки. Полчаса стучит паровая лебедка, наматывая трос на барабан, пока на борт не втягивается более тонкий гарпунный линь. В этот момент, вглядываясь в воду, вы видите, как из прозрачной глубины появляется желто-серый призрак. Еще мгновение, и загадочное существо обретает более четкие очертания, и вот на поверхность выплывает огромный Синий Кит с торчащим в боку гарпуном.

Теперь Йоханессен просовывает канат под хвост кита, и, пока он этим занят, я спешу сделать несколько цветных зарисовок и заметок — это очень важно для художника, поскольку тело мертвого кита быстро теряет свою яркую окраску.

Затянутый за хвост канат привязывают к прочной цепи, которой кита пришвартовывают к носу судна. Лопасти хвоста обрубаются. Поскольку мы приняли решение искать второго кита, нам следует оставить мертвое тело на плаву. Для этого надо накачать его паром, что и делается с помощью вставленной в желудок полой пики и прикрепленного к ней длинного резинового шланга, соединенного с судовой паровой машиной. Кита накачивают необходимым количеством пара, после чего железная трубка гарпуна выдергивается из тела, а дыра затыкается пробкой из пакли.

В спину кита втыкается длинный шест, на верхнем конце которого развевается норвежский флаг, и мертвое тело отдается на волю ветра и течений. В погожие дни флаг виден на расстоянии до двадцати миль».

Миллэс оставил нам также единственное дошедшее с того времени описание образа жизни синих китов, а также охоты на них у восточного побережья Америки.

«Они превосходят прочих полосатиков своей величиной и яркой окраской. Вся верхняя часть тела синего кита темно-серая с синеватым отливом; нижняя часть — иссиня-серая… В марте — апреле большие стада синих китов приближаются [с южной стороны] к заливу Св. Лаврентия, держась у самой кромки плавучих льдов. Здесь их основная масса разделяется на две части, одна из которых после вскрытия реки [Св. Лаврентия] входит в устье, а другая поворачивает на восток вдоль южного берега Ньюфаундленда.

Пасущийся синий кит перемещается со скоростью восемь миль в час, но испуганный или пораженный гарпуном может развить скорость в 20 узлов и плыть так довольно долго. Питаясь на «крилевых» банках, он плавает на боку и, выставляя спинной плавник, внезапно переходит на «полный вперед», не прекращая широко разевать и медленно закрывать свою пасть, захватывая ею до двадцати баррелей мелких рачков[95]. Когда пасть закрывается, вода выталкивается наружу, и можно видеть ее пенные струи, расходящиеся по сторонам китового уса; пища же остается по внутреннюю сторону «пластин», и ее можно глотать не спеша. Все полосатики питаются подобным образом, и я однажды сам был свидетелем, как один финвал без устали кружил вокруг нашего судна, с видимым удовольствием поглощая пищу огромными глотками и нимало не смущаясь нашим присутствием; нам же казалось чудом, что он ухитряется не задеть нас своей громадной пастью.

Синий кит, глубоко ныряя, остается под водой, по моим часам, от десяти до двадцати минут. Появившись на поверхности, он совершает «выдох-вдох», выпуская фонтан водяных брызг высотой от 20 до 30 футов… Затем в течение четырех минут он делает от восьми до двенадцати неглубоких погружений под самую поверхность воды… Именно в это время паровой китобоец включается в погоню и старается поразить цель. Раненный гарпуном с разрывным зарядом синий кит нередко тут же ныряет на морское дно или стремительно бросается прочь. Затем, всплыв на поверхность, он после непродолжительного «смятения» умирает.

Впрочем, бывает, что кита ранят слишком близко к хвосту, или к позвоночнику (в таком случае граната не взрывается), и тогда начинается трудная и продолжительная, многочасовая погоня. Вообще-то этот довольно спокойный кит не считается опасным при условии соблюдения обычных предосторожностей. С него получаешь доход в 100–150 фунтов стерлингов.

По сравнению с любым другим видом китов синий кит обладает могучей силой и жизнестойкостью, и это подтверждают захватывающие приключения, выпавшие на долю китобоев во время охоты на синего кита. Наиболее яркий случай затянувшейся охоты произошел в 1903 году с паровым китобойцем «Пумой».

«Пума» выследила и «нанесла удар» по большому синему киту в девять часов утра в шести милях от Пласентии. Кит сразу же «взбесился», и к нему нельзя было подойти на близкое расстояние, чтобы выстрелить в него другим гарпуном, когда он выныривал подышать на поверхность. Целый день он таскал за собой на буксире китобойца со скоростью шесть узлов, причем судовая машина в это время отрабатывала «средний назад». К вечеру на корме судна закрепили второй трос и нарастили им первый, которого уже вытравили целую милю. После этого китобоец развернулся и пошел полным ходом вперед. Это, казалось, привело кита в ярость и, напрягая все силы, он потащил корму судна под воду, отчего затопило кормовой отсек и часть машинного отделения. Кормовой трос тут же обрубили топором, и опасность миновала. Всю ночь напролет храбрый кит таскал за собой судно на тяжеленном двухмильном тросе, причем машина в это время работала на «средний назад», и к девяти часам следующего утра это чудовище казалось не менее бодрым и сильным, чем прежде. Однако к десяти часам утра его силы, видимо, начали слабеть, к одиннадцати кит уже тяжело двигался на поверхности, а в 12.30 был окончательно загарпунен капитаном. Эта тяжелая борьба длилась 28 часов, и кит протащил китобойное судно целых тридцать миль до мыса Сент-Мари».

Благодаря своей громадной величине и соответственно большому количеству жира, которое с него получали — до двенадцати тонн от взрослой особи, — синий кит был основной добычей норвежцев в Море Китов. Они с поистине хищнической хваткой сумели добыть еще в 1905 году 265 синих китов, однако к 1908 году их еще более мощной флотилии удалось обнаружить и убить всего лишь 36 штук. По существу, к тому времени синие киты потеряли в Море Китов всякое промысловое значение, и норвежцы стали переключаться на финвалов и недобитых горбачей. Миллэс оставил яркую зарисовку охоты норвежцев на горбатого кита:

«Эти киты проявляют необычайную привязанность к своим детенышам и остаются рядом, пытаясь защищать их, даже будучи сами серьезно ранеными. Детеныши на эту любовь отвечают взаимностью… Капитан Нильсен во время охоты в заливе Хермитидж наткнулся на огромную самку горбатого кита с детенышем. После того как он «пришвартовался» к матери и увидел, что она выдохлась, Нильсен приказал спустить на воду шлюпку и добить китиху ручным гарпуном. Однако, когда шлюпка приблизилась к раненой самке, детеныш кружился вокруг тела Своей матери, мешая шлюпке подойти к ней поближе. Всякий раз, когда помощник капитана пытался метнуть гарпун, китенок оказывался между шлюпкой и матерью, при приближении шлюпки он поворачивался к ней хвостом и с размахом бил им о воду, не давая убийцам подойти ближе к жертве в течение получаса. В конце концов во избежание столкновения шлюпке был дан отбой, а мать расстреляли из пушки вторым гарпуном. Преданный детеныш подплыл к убитой матери и расположился рядом с ней. Здесь его тяжело, но несмертельно ранили ручным гарпуном. Поскольку занятая им позиция не позволяла убить детеныша [ручным гарпуном], его также прикончили выстрелом из гарпунной пушки».

Когда со сцены почти исчезли синие киты, а за ними и горбачи, главный удар на себя приняли финвалы. Неутомимый Миллэс поделился с нами следующими воспоминаниями о том, как гибли финвалы:

«Около шести вечера мы неожиданно встретили крайних китов из большого стада финвалов, чьи фонтаны виднелись со всех сторон. Мы долго гонялись то за одним, то за другим китом, но все они казались пугаными, за исключением одного чудовища, которое прямо-таки прилепилось к нашему борту, не давая возможности выстрелить в него из пушки. Около семи часов вечера помощник капитана все же решился выстрелить, но промахнулся. Удрученный неудачей, он отправился в камбуз, чтобы подкрепить свои силы порцией картофеля и кружкой горячего кофе. В семь тридцать, когда холод пробирал до костей, капитан Стоккен вновь занял пост у гарпунной пушки, и мы опять пустились в погоню, на этот раз за большой самкой финвала, казавшейся спокойнее других китов. В конце концов на последнем «выныривании» китиха всплыла в десяти ярдах от нашего орудия, и китобой, направив ствол вниз, выстрелил и поразил жертву под позвоночник.

Сначала китиха отнеслась к этому довольно спокойно, но затем пустилась прочь со скоростью около 15 узлов, унося за собой прочный линь. Когда с носа судна ушли под воду примерно две мили линя, я спросил капитана:

«Какой длины у вас линь?»

«Около трех миль», — последовал короткий ответ.

«Ну, а если уйдет весь, что тогда?»

«Что ж, тогда я застопорю линь и посмотрим, кто крепче — кит или трос», — невозмутимо ответил капитан.

Не прошло и минуты, как он приказал застопорить линь. Теперь двух дюймовый линь стонал от предельного напряжения, и казалось, вот-вот лопнет. В тот же момент небольшой китобоец рвануло вперед, и он пошел на буксире у кита со скоростью около двенадцати миль в час. Чувство острого возбуждения охватило всех находившихся на борту китобойца, который, вспенивая носом тяжелые волны, несся вслед за китом на север. Мне приходилось испытывать радость борьбы с храбрыми тридцати- и даже сорокафунтовыми лососями в бурных водах реки Тей[96] — незабываемые моменты в жизни рыбака, — но то были детские забавы в сравнении с чувством крайнего волнения, владевшего нами в течение трех часов. Быть на буксире у обезумевшего кита — такое не забудешь до конца своих дней. Ощущаешь себя живым участником поистине королевской охоты. Не удивительно, что норвежцы полны жизни и вся команда от капитана до кока, помимо своих прямых обязанностей, выполняет и другие, делая это с горящими глазами и горячими сердцами. Профессия китобоя, способная взбудоражить кровь самого скучного олуха, является самой жизнью и сущностью натуры этих викингов, которые все вместе и каждый в отдельности — лучшие в мире моряки.

Через три часа этой бешеной гонки, когда мужественный финвал, казалось, еще не подавал признаков усталости, капитан скомандовал «малый назад». Новое огромное напряжение троса, вспенившаяся вода за кормой — и скорость падает до десяти узлов. Сила животного просто удивительна: идут минуты и даже часы, а огромный кит, не останавливаясь, продолжает тащить нас своим курсом на север. Еще через три часа последовала команда «средний назад», и скорость нашего хода замедлилась до шести узлов, но битва кита с китобойцем еще продолжалась. Через час кит наконец обнаружил явные признаки усталости, и тогда команда «полный назад!» застопорила ход.

Примерно час после этого механическая сила людей и природная сила животного боролись на равных, пока мы не почувствовали, что китобоец движется назад — с китом было покончено, он нас больше не тащил.

Теперь трос вытравили, посадили на «подающий» блок и затем на барабан мощной паровой лебедки, которая, подобно катушке рыболовной снасти, сразу же начала «выбирать слабину». Целый час слышался лишь монотонный стук паровой машины и скрежет лебедки, но вот наконец ярдах в трехстах с наветренной стороны на гребне волны показался огромный финвал, переваливающийся с боку на бок и пускающий фонтаны, но уже не способный из-за потери сил двигаться ни вперед, ни назад, ни нырнуть под воду.

Капитан скомандовал: «Тали травить[97], гарпун приготовить!» На море было довольно сильное волнение, но никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь так ловко, как эти норвежцы, спускал на воду свою плоскодонку и прыгал в нее с фальшборта. Оставшиеся матросы передали двум гребцам заранее приготовленные весла, помощник схватил длинный пятнадцатифутовый «убойный» ручной гарпун, и небольшой отряд быстро направился к раненому киту.

Гребцы, развернув лодку кормой, на которой стоял с гарпуном в руках помощник капитана Ганс Андерсен, медленно подвели ее к великану. Временами тяжелая волна скрывала их из виду, потом они снова появлялись рядом с морским чудищем, чьи замедленные движения тут же сменялись пенившим воду судорожным рывком: кит, восстановив равновесие, бросался на своих преследователей, которые сразу же пускались наутек. Смелый помощник, чтобы нанести смертельный удар, пытался подойти к киту то с одной, то с другой стороны, но все безрезультатно. Всякий раз измученный кит собирался с последними силами, чтобы поменяться местами с противником и перенести войну на его территорию. На море усиливалось волнение, над водой опускалась вечерняя мгла, а дуэль нападающей и обороняющейся сторон все не прекращалась. Когда наступившая темнота скрыла участников сражения, капитан Стоккен, обратившись ко мне, сказал: «Это очень дикий кит. Придется выстрелить по нему еще разок, иначе Андерсену не сдобровать».

Потянувшись к паровому гудку, он дал троекратный сигнал, приказывающий лодке возвращаться на судно. Через несколько минут мы увидели в лодке весело улыбающегося Андерсена: с гарпуна, зажатого в его руке, струилась кровь.

«Ба! Ты все-таки проткнул его», — заметил Стоккец.

«Ну да, как только вы дали гудок», — улыбаясь ответил помощник.

Плоскодонку вместе с командой быстро подняли на судно, а кита привалили к борту и привязали за хвост. Вся охота заняла семь часов».

Так исчезли из Ньюфаундлендских вод огромные полосатики, но не удрав в какое-то отдаленное убежище, как уверяли сторонники этой версии их исчезновения, а угодив прямо в жи-ротопенные котлы, скороварки и мучные установки китобойной промышленности.

Первая мировая война дала китам передышку, пока люди направляли свою разрушительную энергию на уничтожение себе подобных. Особенно остро нуждались в такой передышке большие полосатики Северо-Западной Атлантики. С начала наступления на китов в 1898 году норвежцами было «добыто» свыше 1700 синих китов, 6000 финвалов и 1200 горбачей — таков был «урожай» в Море Китов. Не следует забывать, что в эти сведения вошли только те киты, которых доставили на перерабатывающие заводы. Они не включают потерянных смертельно раненных китов, умерших от голода детенышей и раненых животных, погибших затем от инфекций.

Я обращаю особое внимание на эту последнюю причину потому, что киты, по-видимому, крайне восприимчивы к инфекциям, вызванным земными бактериями и вирусами, против которых у них нет или почти нет природного иммунитета. Этот фактор смертности редко упоминается в дискуссиях о китобойной практике и обычно игнорируется официальной статистикой, свидетельствующей о причиняемом китобоями ущербе. В то же время сами китобои прекрасно знали о факторе инфекции и издавна им пользовались.

Еще в IX веке жители норвежских фиордов загоняли стаи малых полосатиков в глубину своих узких и длинных заливов, перегораживая затем выход из них сетями. Оказавшихся в ловушке китов они атаковали не гарпунами или копьями, а стреляли в них из самострелов специальными стрелами, которые они предварительно выдерживали в чанах с гнилым мясом. Микробы, занесенные в организм китов с помощью таких «инъекций», были настолько опасными, что кит умирал в течение трех-четырех дней, и его раздувшаяся туша, казалось, клокотала от гангрены и сепсиса. Мясо такого кита было, естественно, непригодно для использования, но китовый жир не портился и шел на изготовление лампового масла, дегтя и т. п. продукции. В фиордах близ Бергена сейвалов убивали примерно таким же варварским способом вплоть до начала XX века[98].

Опустошив к 1908 году стада больших полосатиков по обе стороны Северной Атлантики, хищные стаи норвежских судов-китоубийц хлынули через экватор в воды Южной Атлантики. Оттуда они быстро нашли дорогу сначала в Тихий океан, а затем в Индийский, оставляя за собой береговые базы и распространявшееся подобно миазмам зловонное дыхание смерти. Опустошение, причиненное китам Мирового океана в тропической и умеренной зонах, ранее показалось бы просто немыслимым по своим масштабам. В течение буквально нескольких лет история стала свидетелем фактического уничтожения остатков южной популяции гладких китов, массовой бойни не тронутых ранее стад горбачей и почти полного вымирания серых китов в северной части Тихого океана.

Но и этого оказалось недостаточно. Норвежская китобойная флотилия стала современным Молохом, обладающим ненасытным и неослабевающим аппетитом. Оставалось опустошить еще один большой океан. Флотилия китоубийц продвигалась все дальше на юг, пока за оконечностью Южной Америки она не обнаружила такое множество китов, какое не встречалось со времен первого плавания басков в Море Китов четыреста или более лет тому назад.

К 1912 году с береговых баз на Фолклендских и Южных Оркнейских островах выходили на промысел 62 китобойца, прочесывая окрестные воды с такой хищнической целеустремленностью, что за одно лето того года они поставили на перерабатывающие заводы более 20 000 китовых туш. Из них 80 % составляли горбачи, а остальные — серые и синие киты и финвалы.

В условиях столь невероятного изобилия китов отдельные китобойцы могли свободно добывать за день до дюжины, а то и больше этих животных, а раз могли, значит, нередко и добывали. Один китобоец с Фолклендских островов ухитрился за один день от рассвета до сумерек убить 37 китов. Тела убитых животных помечали флагами и оставляли дрейфовать, чтобы китобоец, после того как закончит свою кровавую бойню и будет готов вернуться на базу, мог их подобрать. Подобрать, если он сможет их найти. Слишком часто потерянных в темноте или тумане или унесенных ветром и течением китов уже больше не видели. Если приплюсовать еще и эти потери, то, вместе с обычной смертностью раненых китов и осиротевших детенышей, масштабы бойни начинают потрясать воображение.

Не менее расточительной была разделка туш. Поскольку они поступали на завод в огромном количестве, раздельщики срезали лишь самые толстые куски подкожного сала со спины и брюха, после чего, по словам Омменея, «скроттов», как называли остатки туши, пускали свободно дрейфовать в гавани. Их прибивало к берегу, где они и догнивали. «По сей день [1971] на берегах гавани Десепшн-Бей на Южных Шетландских островах и во многих заливах и бухтах острова Южная Георгия встречаются валы из выбеленных солнцем костей, черепов, позвонков и ребер — свидетельства человеческой алчности и глупости».

Тяжелый смрад, царивший в этих гаванях, был притчей во языцех. Но как презрительно заявил управляющий одной из современных американских китобойных баз: «Какого дьявола! Здесь воняет деньгами, а для меня нет запаха лучше».

Деньгами пахло так сильно, что норвежцы сразу после окончания первой мировой войны направили несколько китобойцев еще дальше на юг в поисках мест для еще более прибыльной бойни. И когда в поле зрения китобоев появился сплошной антарктический пак, они открыли то, что Герман Мелвилл, автор знаменитого «Моби Дика», считал навеки неприкосновенным убежищем, где «киты смогут, наконец, укрыться в полярных твердынях и, ныряя под последние ледяные барьеры, выплывать среди ледяных полей заколдованного царства вечного Декабря, презрев всякое преследование людьми».

Последнее убежище не осталось неприкосновенным. Капитаны вернувшихся оттуда китобойцев рапортовали о почти астрономической численности обнаруженных там полосатиков, и ни отдаленность Южного океана от береговых баз, ни ледяная суровость местного климата не смогли уберечь китов от безграничной человеческой алчности.

Вначале проблемой были расстояния. Создавать береговые перерабатывающие заводы на самом ледовом континенте было невозможно, а островные базы находились далеко на севере. Однако в 1925 году некий капитан Сорль из норвежского города Вестфольда проявил, вслед за Свендом Фойном, гениальную сообразительность в деле уничтожения китов, изобретя самый современный вид оружия для превращения в звонкую монету остатков всемирного племени больших китов.

Он придумал океанический плавучий завод — очень большое судно, предназначенное для переработки китов в открытом море, с зияющим отверстием в корме и наклонным туннелем, по которому с помощью лебедки можно втаскивать на борт убитых китов для разделки и переработки. Уже первые такие плавучие заводы были достаточно большими и прочными для «обработки» китов на море почти в любую погоду и могли брать с собой необходимые припасы для продолжительных рейсов в шесть и более месяцев. Каждая такая китобойная матка становилась ядром целой флотилии, наводившей на мрачное сравнение ее с оперативным военно-морским соединением. Она включала в себя стаю судов-китоубийц, обладающих новым, еще более смертоносным потенциалом, катера для маркировки убитых китов сигнальными буями, буксирные суда для доставки туш на плавучий завод, танкерногрузовые суда для снабжения флотилии на море и доставки накопившейся китовой продукции с плавучих заводов на территориально отдаленные рынки.

Даже сорлевский несовершенный прототип мог проникать на юг в Антарктику до кромки паковых льдов, а суда более поздних конструкций уже бороздили воды всего Южного океана, убивая и перерабатывая полосатиков и любые другие виды китов, которых можно было добыть для круглосуточно работающего конвейера переработки. В мире больше не оставалось места, где киты могли бы избежать предначертанной им судьбы.

Последовавшее побоище (другого слова не подберешь) оказалось беспримерным в истории эксплуатации человеком других живых существ. Скорее всего, оно навеки останется непревзойденным по своим масштабам хотя бы потому, что на нашей планете уже не найти такого огромного средоточия крупных животных.

В 1931 году, всего через шесть лет после первого рейса первого в мире плавучего завода антарктическое стадо полосатиков терзали уже сорок одно судно такого типа с приданными им 232 китобойцами. Они плавали под флагами нескольких государств, чьи бизнесмены спешили урвать свою долю с доходного предприятия. Среди них были американцы, норвежцы, англичане, японцы, панамцы, аргентинцы, немцы и голландцы. Однако доминировали в бойне именно норвежцы, либо сами по себе, либо их команды и суда, зафрахтованные или сданные в аренду.

В тот год на плавучих живодернях были разодраны на части 40 200 полосатиков, в основном синих китов… и холодные моря далекого юга потемнели от пролитой крови. Год оказался рекордным для китобойного промысла и для членов правлений китобойных компаний Лондона, Токио, Осло, Нью-Йорка и других бастионов цивилизации. Один лишь плавучий завод под благородным названием «Сэр Джеймс Кларк Росс», возвратившись из шестимесячной антарктической экспедиции, пришвартовался у нью-йоркского причала с грузом, частично состоявшим из 18 000 тонн китового жира стоимостью свыше 2,5 миллиона долларов.

Золотое время для китобоев.

Тяжелые времена для китов.

Только между 1904 и 1939 годами значительно более двух миллионов больших китов умерли смертью, уготованной им современной практикой деловой активности.

К 1915 году последний норвежский китобоец покинул опустошенное Море Китов, чтобы принять участие в южноатлантической бойне. Тем не менее немногие уцелевшие киты Северной Атлантики не чувствовали себя в безопасности в соседстве со смертельными орудиями человеческой войны. По мере возрастания угрозы со стороны немецких подводных лодок союзники спускали на воду все больше и больше противолодочных кораблей. Скоро в боевых действиях против смертоносных механических «китов» стали участвовать сотни не менее смертоносных стремительных эсминцев. Однако зеленую «салагу», которой были укомплектованы их экипажи, необходимо было обучить искусству стрельбы и бомбометания, и (люди есть люди) было решено для совершенствования умения убивать практиковаться… на живых китах. По неофициальным данным, в результате этой «практики» погибли тысячи китов. Большинство из них стали жертвами морской артподготовки, других превращали в бесформенную груду мяса, используя их в качестве мишеней для отработки глубинного бомбометания. Известен также по крайней мере один случай, когда эсминец отрабатывал на китах технику таранного удара. Наверное, не меньше китов погибло от «случайных» нападений, когда их ошибочно принимали за вражеские подлодки. Как бы там ни было, никто не вел счет китам, принесенным в жертву ради Победы на Море.

Когда перемирие положило конец вызванному войной убийству людей и китов, промысловики-китобои поспешили взяться за старую работу. Главный удар был направлен против полосатиков Южной Атлантики и Антарктики, однако сделанное в военное время открытие — переработка ворвани в основной компонент маргарина — настолько подняло ее цену, что китобои не брезговали даже остаточными популяциями полосатиков Северной Атлантики. Так, в период между 1923 и 1930 годами на северном берегу Ньюфаундленда и на южном берегу Лабрадора возобновили работу три норвежские базы, которые за это время переработали 153 синих кита, 2026 финвалов, 199 горбачей, 43 сейвала и 94 кашалота.

Североатлантический промысел был менее доходным, чем китобойный промысел в южных водах, и тем не менее более полное использование каждой туши позволяло получать неплохие прибыли. После выварки жира из подкожного сала остатки туши, включая мясо, кости и внутренности, высушивались и перерабатывались на удобрение («навоз», как его называли). Перефразируя старую фермерскую шутку, ньюфаундленский компаньон китобойного завода в Хоукс-Харборе заявил газете «Сент-Джонс Ивнинг телеграм»: «Мы извлекаем прибыль из каждого дюйма кита, исключая только его фонтан».

Однако с наступлением в 1929 году Великой Депрессии прибыли упали ниже допустимого уровня. В связи с этим с 1930 по 1935 годы в Море Китов произошел еще один большой перерыв в китобойном промысле. Но уже в 1936 году возобновили работу две базы, одна на Лабрадоре, другая на севере Ньюфаундленда, и одна из них, а возможно и обе, действовала до 1949 года. В течение этого периода они сумели добыть и разделать 1100 финвалов, 40 синих и 47 горбатых китов.

Цифры обычно слабо действуют на наше воображение, но они, пожалуй, покажутся более весомыми, если подумать о том, что упомянутое количество китов по своей биомассе эквивалентно примерно 12 000 слонов, или горе мяса, жира, внутренностей и костей, весившей больше лайнера «Куин Элизабет». Поэтому, как бы ни уступала эта местная бойня по своим масштабам той, что творилась в Антарктике, незначительной ее не назовешь.

Катаклизм второй мировой войны принес немногим уцелевшим полосатикам Северной Атлантики новые и еще более ужасные испытания по сравнению с теми, которые обрушились на них во время первой мировой войны. Темные воды «Западного Океана» бороздили тысячи корветов, эсминцев и сторожевых кораблей, куда более смертоносных, чем их предшественники четверть века тому назад. Гидролокаторы, выискивавшие подводные объекты, вместе со многими видами новейшего оружия, сделали их смертоносными охотниками не только за подводными лодками, но — случайно или преднамеренно — и за китами: дело в том, что отраженный от кита импульс, посланный гидролокатором, часто нельзя было отличить от импульса, отраженного подводной лодкой. Морская война становилась все более жестокой, и дрейфующие туши разбомбленных или подорванных глубинными минами китов становились привычным зрелищем для экипажей как военных, так и торговых судов.

Это побоище военного времени не прекратилось и с окончанием военных действий. Еще в середине 1940-х годов самолеты ВМС Соединенных Штатов, вылетая с арендованной базы в Ардженшии на Ньюфаундленде, регулярно использовали китов в качестве учебных мишеней, атакуя их пулеметным и пушечным огнем, ракетами, глубинными бомбами и обычными авиабомбами. Когда в 1957 году об этом стало известно в результате расследования, проведенного Гарольдом Хорвудом из «Сент-Джонс Ивнинг телеграм», военно-морское командование было похоже, озадачено и даже возмущено поднявшейся бурей протестов широкой общественности. Сославшись на то, что все военно-морские силы в порядке вещей использовали морских животных в качестве мишеней для учебных стрельб и бомбометания, командование ВМС поставило под вопрос логику и даже мотивы тех, кто осуждал такие в высшей степени практичные действия. Крупные киты, указывали они, не только служили отличной имитацией вражеских подлодок, но абсолютно ничего не стоили налогоплательщикам. И уж конечно, заключали старшие офицеры ВМС, смерть нескольких китов была небольшой ценой за сохранение нашей свободы[99].

Успехи военного искусства обернулись для китов еще более катастрофическими последствиями. Когда в 1946 году китобои вернулись в Антарктику, они были вооружены до зубов новейшими видами оружия. Гидролокаторы, радары, современное навигационное оборудование и электронные приборы — все это применялось для того, чтобы дезориентировать, пугать и приводить китов в замешательство. Переоборудованные из бывших корветов и сторожевых кораблей китобойцы были снабжены самолетами-корректировщиками или вертолетами, взлетающими с огромных, водоизмещением до 30 000 тонн, плавучих заводов. Самые крупные китобойцы имели водоизмещение 700 тонн и мощность двигателя в 3000 лошадиных сил, что позволяло им двигаться со скоростью 30 узлов, и были вооружены грозными гарпунными пушками большой убойной силы. Все эти вместе взятые средства не оставляли теперь почти никаких шансов остаться в живых для любого кита, оказавшегося в обширном районе действий той или иной китобойной флотилии. Китам было уготовано полное истребление.

К концу 1940-х годов 20–25 морских китобойных флотилий ежегодно добывали от 25 000 до 30 000 китов, в основном — синих, из антарктической популяции, численность которой уже и до этого сократилась почти до половины ее первоначального уровня. К 1950 году антарктическое стадо синих китов, ранее насчитывавшее от четверти миллиона до полумиллиона особей, было почти полностью уничтожено, и флотилии китоубийц переключились на промысел финвалов. Согласно подсчетам, к 1955 году от антарктической популяции финвалов, первоначально насчитывавшей свыше трех четвертей миллиона особей, оставалось не более 100 000; в 1956 году китобои добыли 25 289 финвалов — примерно четверть остаточной популяции.

Несмотря на то что даже официальная статистика, опубликованная китобойной промышленностью в конце 1950-х годов, с жестокой очевидностью свидетельствовала о том, что дни больших китов повсюду на Земле были сочтены, никаких шагов к прекращению бойни сделано не было. Транснациональные корпорации, а также деловые круги некоторых стран (США, Великобритания, Норвегия, Голландия, Япония и СССР) дали ясно понять, что они полны решимости не только продолжать бойню, но даже расширять масштабы кровопролития. Как заметил один обескураженный защитник природы, «они четко понимали, что киты были слишком ценными, чтобы им было позволено жить».

В эти годы в защиту китов не часто раздавались голоса милосердия или хотя бы здравого смысла. Напротив, мир наводнили романы, документальные и даже художественные фильмы, в которых не только оправдывалась, но прославлялась продолжавшаяся бойня, восхвалялись героические качества китобоев и финансовая прозорливость предпринимателей китобойной индустрии.

Одинаково гадким было проституирование науки, оправдывавшей уничтожение китов. В 1946 году страны, наиболее активно занимавшиеся китобойным промыслом, образовали Международную Китобойную Комиссию (МКК) с целью, как они провозгласили, обеспечения охраны запасов китов и научно обоснованного регулирования размеров промысла. Что удивительно, многие ученые поддались на уговоры использовать свое имя и репутацию для самого циничного манипулирования.

С самого начала МКК была не более чем дымовой завесой, созданной корпоративной промышленностью при полной поддержке правительств и подобострастных ученых стран— членов МКК, под прикрытием которой велось систематическое истребление всемирной популяции китов. Подробное описание уверток, откровенной лжи, тошнотворных поучений и злоупотребления наукой, к которым прибегала МКК, выходит за рамки нашего повествования, но тем, кто сможет переварить несъедобные подробности, рекомендую почитать книгу Роберта Мак-Налли «Столь безжалостное опустошение».

Мак-Налли так резюмирует фальшивую сущность этой самообслуживающей политики: «Согласно избитой либеральной идеологии, предприниматель, извлекающий прибыли из эксплуатации каких-то ресурсов, будет стремиться сохранять эти ресурсы с тем, чтобы извлекать прибыль как можно дольше. Таким образом, развивалась аргументация, влияние рынка содействует сохранению окружающей среды. Может, это и хорошо для престижной деятельности корпоративных компаний, но капиталисту, вложившему деньги в китобойный промысел, ровным счетом наплевать, будут ли в море киты через полсотни или сотню лет или нет. Его заботит одно — хватит ли китов на его век… Он не перестанет убивать, пока может получать хоть какую-то прибыль… Силы рынка не служат тормозом уничтожению; они фактически ему содействуют. Жадность сохраняет только саму себя».

Когда я жил на островах Бергео у Ньюфаундленда, моим другом и соседом был «дядя» Арт Бэггс, рыбачивший на юго-восточном побережье с 1890-х годов. Он вспоминал, что впервые увидел китов в восьмилетием возрасте, когда они с отцом выходили на плоскодонке ловить треску в прибрежных водах Пингвиньих островов.

«Дело было зимой, и ловить рыбу было трудновато. Острова лежат милях в двадцати от берега… да и какие это острова — одни утесы да подводные рифы… Мы выходили туда по понедельникам и оставались там, пока хватало еды…

В те времена на побережье паслись тысячи большущих китов. Они стаями гонялись за сельдью, а мы ловили свою треску. Бывало, нам казалось, что нашу лодку, одну-одинешеньку, со всех сторон окружают киты, словно флотилия больших кораблей. Но киты нас никогда не трогали, и мы их тоже. Частенько какой-нибудь большой самец пускал фонтаны так близко от нас, что можно было доплюнуть жвачку до его брюха. Мой старик говаривал, что это они нарочно нас дразнят — шутка, конечно, вы понимаете».

В 1913 году, как раз зимой, Артур стал свидетелем исчезновения полосатиков.

«Еще в 1900 году эти норвежцы построили жиротопню восточнее Кейп-ла-Хьюна. Они назвали ее «Балаэна», и я скажу тебе, сынок, грязное это было место! У них было два-три небольших паровых китобойца с гарпунными пушками, и они никогда не стояли без дела. Чуть не каждый день они приволакивали по паре желтопузых [синих китов] или финвалов и на берегу их разделывали. Наплевать, что воняло на десять миль окрест.

А туши на воде! Содрав с дохлых китов все сало, они выбрасывали их в море, туши чернели и так распухали, что казалось, их выталкивает из воды. Бывали дни, когда я выходил в море порыбачить, и мне казалось, что за ночь там выросла целая куча новых островов — штук пять-шесть сразу, и над каждым висело облако из тысяч чаек.

Зима тогда стояла суровая, и я выходил на Пингвиньи острова реже, чем в хорошие зимы, но когда я выходил туда, я почти не встречал живого кита. Потом наступил февраль, и однажды морозным и ветреным утром, когда я рыбалил траловой сетью у Оффер-Рок, я вдруг услышал его шумное звучное дыхание. Плоскодонку даже вроде как затрясло.

Я повернул голову и увидел финвала. Такого огромного — с каботажное судно — я никогда раньше не встречал. Кит плыл поверх самой воды, тяжело дыша и выдувая вверх футов на двадцать кровавые фонтаны… в его боку зияла дыра, в которую влезла бы большая бочка.

Признаться, я здорово испугался… Я попытался как можно тише убрать весла в лодку, но он пошел прямо на меня, и мне ничего другого не оставалось, как схватить весло в руки и попытаться оттолкнуть его от лодки, но так близко к ней кит не подошел. Он отвернул в сторону и ушел под воду, и больше я его не видел… да и не вижу больше таких, как он, вот уже лет пятьдесят».

В середине 1950-х годов, к удивлению более молодых рыбаков, никогда раньше не видевших полосатиков, на юго-восточном побережье снова появились несколько финвалов. С полдюжины их даже остались зимовать в водах островов Бергео. Артур с энтузиазмом приветствовал их возвращение, и, когда мы с женой посетили эти острова в 1962 году, он показывал нам китов, радуясь так, будто они были его собственностью.

Эти местные финвалы питались сельдью в полосе прибоя и в проливах между островами; в последующие пять лет каждую зиму с декабря по март я почти ежедневно мог наблюдать из выходящих на море окон нашего дома, как они выпускали в морозный воздух высокие струи водяного пара. Не знавшие столкновений с людьми, они совершенно их не боялись и подпускали к себе на несколько метров моторные плоскодонки и даже большие сельдяные сейнеры. С годами они стали для меня такими же привычными, как пасущиеся на соседнем поле стада домашних животных. Но особенно примечательным из всех было зрелище, свидетелем которого мне посчастливилось стать в погожий июльский день в 1964 году.

Пилот гидросамолета типа «Бобр» взял нас с женой на прогулку над скалистым побережьем восточнее Бергео. День был безоблачный, и холодные воды под нами казались необычайно прозрачными. Пролетая над широким устьем одного из фиордов, наш пилот неожиданно заложил вираж и повел самолет на снижение. Когда на высоте менее ста футов он выровнял самолет, мы увидели, что летим параллельным курсом со стадом из шести финвалов.

Они плыли друг за другом в линию на глубине всего нескольких футов от поверхности воды и, как выражаются моряки, шли «форсированной тягой» со скоростью, которая, по нашей оценке, составляла около 20 узлов. Наш пилот сбавил обороты почти до нуля, и мы облетели их по кругу. Киты были видны так четко, как будто они висели в воздухе. Их могучие хвостовые лопасти (которые в отличие от хвостовых плавников рыб работают в вертикальной, а не горизонтальной плоскости) лениво, казалось, без всяких усилий поднимались и опускались, не создавая никаких завихрений. Впечатление было такое, будто эти шесть удивительно обтекаемых тел парят в зеленоватой воде, совершая волнообразные движения, словно они сделаны из какого-то более гибкого и податливого материала, нежели мясо и1 кости.

Они были просто великолепны.

Минут через десять после нашей встречи с ними, киты, не снижая скорости, как один вышли на поверхность, несколько раз выпустили фонтаны, затем снова ушли под воду.

На этот раз, мерцая и уменьшаясь на глазах, они нырнули на большую глубину, словно бы соскользнули по невидимой наклонной плоскости в бездонную пропасть.

В то время мы не могли знать, что финвалам и их собратьям по семейству полосатиков в скором будущем предстоит уйти в еще более мрачную бездну.

Возвращение финвалов на юго-западное побережье объяснялось тем, что в отличие от северных районов Моря Китов, в которых за ними охотились более или менее непрерывно в течение полувека, воды к югу от Ньюфаундленда после закрытия в 1914 году перерабатывающего завода в Балаэне[100] стали для стад полосатиков чем-то вроде райской обители.

Самки наиболее крупных видов полосатиков достигают половой зрелости в возрасте нескольких лет, после чего могут рожать по одному детенышу каждые два — четыре года. Поэтому те виды, численность которых была сведена почти до нуля, не смогли воспользоваться полувековой передышкой, чтобы полностью восстановить свои потери. Тем не менее благодаря тому, что в бойне китов перед началом первой мировой войны уцелело довольно большое число финвалов, они смогли к началу 1960-х годов увеличить свою численность приблизительно до 3000. Кроме того, в южной части Моря Китов в большом количестве обитали кашалоты и горбачи, популяция сейвалов и малые полосатики, еще не тронутые промыслом.

К 1960 году лучшая пора китобойного промысла в Антарктике осталась позади. Синие киты были уничтожены. Быстро исчезали финвалы. Было очевидно, что переход на промысел «малышей»-сейвалов не сможет надолго удовлетворить зверский аппетит морских китобойных флотилий. К 1963 году многие плавучие заводы уже стояли на приколе или были переоборудованы для другой работы. Что касается китобойцев, то для них «мирной» работы не находилось, исключая тех немногих, которых продали странам «третьего мира» для использования их в качестве канонерских лодок в составе национальных ВМС. Тем не менее как норвежцы, так и японцы понимали, что пока в отдаленных зонах Мирового океана кое-где существуют небольшие районы с годящимися для промысла китами, китобойцы еще сослужат свою службу, прежде чем последнего из них придется продать на слом.

Зимой 1963/64 года холодные воды Северной Атлантики рассекало пришедшее из Антарктики судно-кито-убийца «Тораринн». Пунктом его назначения был Бландфорд в Новой Шотландии. Перед прибытием туда на борту спустили норвежский и подняли канадский флаг в знак того, что отныне китобоец будет работать на одну номинально канадскую компанию.

«Тораринн» был смертоносной машиной шестидесятипятиметровой длины, восьмисот тонн водоизмещением с дизель-электрическим главным двигателем мощностью 2000 лошадиных сил. Установленная на самом носу его гарпунная пушка уже унесла тысячи жизней больших китов в южных водах. Китобоец был способен уплыть за 300 миль от базы, убить, взять на буксир и доставить на берег восемь-девять больших китов и через несколько часов снова выйти в очередной разбойничий рейс.

Укомплектованный бывалыми норвежскими китобоями, «Тораринн» вместе с еще одним таким же судном принадлежали компании, действовавшей под фиктивной вывеской «Судоходная компания Карлсен». Как мы увидим ниже, руководил ею норвежец Карло Карлсен, приехавший в Канаду вскоре после окончания второй мировой войны для того, чтобы основать предприятие по добыче гренландских тюленей и экспорту их шкур в Норвегию. Основанное им дело процветало, и компания решила открыть филиал завода в небольшом поселке Бландфорд. Где-то в начале 1960-х годов компания узнала о существовании в южной части Моря Китов возрожденной популяции финвалов и неиспользуемых промыслом сейвалах и малых полосатиках. Кровавая развязка не заставила себя ждать.

В период между 1964 и 1972 годами завод Карла Карлсена в Бланд-форде «законно» переработал 1573 финвалов, 840 сейвалов, 94 кашалота и 45 малых полосатиков. В придачу на заводе разделали запрещенных для промысла трех синих китов и большое число маломерных финвалов. Ни в одном из этих случаев компания не понесла наказания за нарушение канадских законов.

Ассортимент продукции завода включал отборную мороженую «говядину» и копченую «грудинку» из китового мяса для японского гастрономического рынка; «морской жир» (новое название китового жира), который в основном использовался для производства маргарина и в качестве основы при изготовлении косметических средств; костную муку для удобрений и большое количество такой немаловажной продукции, как низкосортное мясо и потроха, которые в виде корма для комнатных животных поставлялась на европейский и североамериканский рынок.

Предприятие Карлсена недолго оставалось в одиночестве, пожиная плоды этой последней «китовой лихорадки». Зловонный запах мертвых китов с привкусом наживы вскоре дошел и до других «жнецов морских полей». В 1965 году укомплектованное норвежцами предприятие в Дилдо на Ньюфаундленде, созданное совместно с японской компанией «Кио-куйо Хогей» для добычи малых полосатиков и обыкновенных гринд, переключилось на добычу крупных полосатиков. Его примеру последовала в 1967 году японская компания «Тайо Гиогио», которая в партнерстве с самой крупной ньюфаундлендской рыбоперерабатывающей компанией «Фишериз продактс лимитед» возобновила эксплуатацию старого завода по переработке китов в Вильямспорте.

Канада приветствовала новую эксплуатацию ее ресурсов с распростертыми объятиями, объявив ее началом отечественного (!?) промысла, который вскоре принесет большую экономическую выгоду ее приморским провинциям. Чтобы оно так и было, федеральное Министерство рыболовства объявило, что новая отрасль будет строго контролироваться и рационально управляться на основе таких здравых научных принципов, как «обеспечение максимально устойчивой добычи», в соответствии с которыми «урожай» будет сниматься только с избыточной популяции китов.

Как и следовало ожидать, никакого эффективного контроля не было, как не было и реальных попыток регулировать промысел. Научная основа, принятая якобы во имя рационального использования ресурсов, работала не на обеспечение выживания китов, а на узаконенное поощрение промысла, ведущего к истощению запасов китов вплоть до их полного уничтожения. Канада, целиком на свой страх и риск, предпочла сплясать под дудку Международной китобойной комиссии… еще раз.

С 1964 по 1967 год китобоям не предписывалось никаких ограничений в отношении количества или видов добываемых полосатиков. В 1967 году им наконец-то запретили убивать синих и горбатых китов, которые и без того уже были практически истреблены, и ограничили добычу финвалов квотой, рекомендованной учеными-рыбохозяйственниками на основе принципа «максимального устойчивого вылова», исходя из численности местной популяции, оцениваемой ими в пределах 7000 —10 000 особей.

Эта первая квота разрешала убить 800 финвалов, однако даже очень большими усилиями трем китобойным компаниям удалось добыть всего лишь 748. Возможно, заключили ученые, квота оказалась несколько завышенной. На 1968 год они снизили ее до 700 китов, и на этот раз китобоям едва-едва удалось ее достичь. Может быть, она была опять слегка завышена? В 1969 году квота была уменьшена до 600 китов, но китобои сумели добыть только 576. Последовало новое снижение квоты — до 470, однако китобои смогли убить только 418. В 1972 году квота была уменьшена до 360 китов, и на этот раз ее удалось выполнить только благодаря титаническим усилиям судов-китоубийц.

После этого эксперты были вынуждены пересмотреть свои оценки и прийти к заключению, что первоначальная численность стада финвалов была порядка 3000, а не 10 000. Поэтому на 1973 год они предложили установить квоту добычи финвалов в размере 143 китов, по-видимому полагая, что все киты из первоначального трехтысячного поголовья все еще живы и деятельно воспроизводят свое потомство.

Китобои могли бы нарисовать им иную картину. Переработав за предыдущие восемь лет 4000 финвалов, 900 сейвалов, 123 кашалота, 46 горбачей, не меньше трех синих китов и одного черного гладкого кита (также вместе с сотнями мелких китов) и убив, но не найдя, наверное, еще несколько сотен других китов, они ясно почувствовали, что запасы китов кончаются.

«Новый многообещающий канадский китобойный промысел», как его представило прессе министерство рыболовства, оказался в беде. Весной 1972 года на мой запрос о его перспективах, направленный в учреждение, ставшее тогда Отделом рыболовства министерства под странным названием «Министерство охраны окружающей среды Канады», я получил следующий ответ:

«Складывающаяся конъюнктура рынка в сочетании с ограниченной доступностью китов в водах Атлантического побережья могут сделать неэкономичным продолжение эксплуатации канадских [?!] баз. Текущая политика нашего министерства разрешает ограниченный промысел китов на основе устойчивого ежегодного вылова, рассчитанного в соответствии с научными данными».

Осенью 1972 года я имел встречу с министром по охране окружающей среды Канады достопочтенным Джеком Дэвисом как президент канадского отделения «Операции Иона» — одной из нескольких международных организаций, добивающихся всеобщего моратория на промысловый убой китов. Дэвис оказался на удивление приятным и отзывчивым собеседником. Он даже любезно пообещал, что Канада до конца года покончит с китобойным промыслом в своих территориальных водах. Я покидал его кабинет в состоянии эйфории. Правда, мой восторг несколько поостыл после беседы с одним из его ответственных сотрудников, который, насколько я помню, сказал:

«Вы пришли в удачное время. Компания Карлсена вот-вот закроется из-за нехватки китов; естественно, ему хотелось бы, чтобы ее прикрыло наше министерство — в этом случае мы были бы вынуждены выплатить ему компенсацию и позаботиться о его рабочих с береговых баз. Японцы? Они ни за что не уйдут из промысла, пока в живых остается хотя бы один проклятый кит. Но, разумеется, вы наверняка получите ваш запрет».

В конце 1972 года запрет был должным образом обнародован, однако он ограничивался только «большими китами» атлантического региона. К тому же в нем не уточнялось, какие именно виды должны охраняться. Дверь оставалась открытой для продолжения истребления китов, чьи популяции могли считаться «коммерчески жизнеспособными». Как мы увидим в следующей главе, среди последних оказались не только малые полосатики, но и обыкновенная гринда и белуха.

Введение запрета в какой-то мере связало руки не только многим должностным лицам, но и некоторым ученым мужам. Последних, возможно, не устраивало то, что запрет лишил их возможности накапливать материал, служивший основой для множества «диссертаций», столь важных для прогресса науки[101]. Консервативное руководство отрасли было недовольно запретом потому, что он шел вразрез с его неизменной линией на максимально полное использование морских ресурсов Канады. Кроме того (как мы увидим в части пятой), традиционным был курс на уничтожение всех морских млекопитающих, которые, прямо или косвенно, могли составить конкуренцию рыбному промыслу. Именно за это были преданы анафеме ряд китов и дельфинов. Даже в столь органиченном запрете руководящие должностные лица усматривали посягательство на внутренние прерогативы министерства, считая этот запрет опасным прецедентом для будущего. И они делали все, что могли, чтобы сорвать его.

В конце 1970-х годов один министерский эксперт вдруг обнаружил, что в канадских водах значительно восстановилась численность финвалов, а также существуют стада сейвалов, не утративших промыслового значения. И хотя другой ученый-рыбохозяйственник опроверг оба эти утверждения, последовала «инициатива» по снятию запрета, чтобы позволить японской китобойной компании возобновить «эксплуатацию недоиспользуемых ресурсов». Однако один из почитателей китов пустил слух о том, что затевается, и боязнь широкого общественного осуждения заставила заинтересованные круги если не отказаться, то по крайней мере повременить с предложением о снятии запрета по политическим соображениям.

В 1980 году министерство пустило еще один пробный шар, инспирировав жалобы ньюфаундлендских рыбаков на то, что киты наносят непоправимый вред сетям и сетным ловушкам, используемым в промысле трески, поэтому численность китов, дескать, следует «регулировать». Однако к тому времени общественное мнение стало почти полностью на сторону китов и предложенный проект регулирования их численности с помощью финансируемого японцами «сбора урожая» пришлось отложить до лучших времен.

Не менее показательным в позиции консервативного руководства министерства было то, что вплоть до 1982 года оно назначало уполномоченным Канады в Международной комиссии по промыслу китов представителя незначительного, но упорного меньшинства, которое в течение десяти лет упрямо отказывалось подчиниться рекомендации Генеральной Ассамблеи ООН о всемирном моратории на китобойный промысел.

Подобная позиция и действия вызывают сомнения в обоснованности и пригодности научных данных, а также в объективности (если не искренности) основанной на них политики правительства и отрасли по «регулированию» численности морских животных. Только благодаря тому, что в Канаде удалось отстоять запрет на добычу полосатиков, небольшие стада финвалов снова появились на юго-восточном побережье Ньюфаундленда и в заливе Св. Лаврентия. Теперь семейные стаи горбачей опять встречаются от Кейп-Кода до южного Лабрадора. В водах северо-восточного побережья можно встретить дюжины три синих китов. Малые полосатики и сейвалы резвятся в заливе Фанди и в заливе Св. Лаврентия до самой реки Сагеней.

Пока действует запрет, есть надежда, что полосатики выживут. Однако те, что сегодня живы, представляют собой жалкие остатки от легионов им подобных, которые вместе со сгинувшим множеством черных гладких, гренландских и серых китов, белух и мелких китов когда-то вполне оправдывали данное водам Северо-Западной Атлантики название Моря Китов.

Глава 15 Мелкие киты

Весной 1954 года мы с отцом шли на его добротном старом кече из Монреаля вниз по реке к заливу Святого Лаврентия, направляясь в Атлантику через узкий пролив Кансо. Это был последний год, когда в океан еще можно было пройти через «Гат»[102], как фамильярно называют здесь этот пролив: рядом с ним разрушали гранитную скалу, чтобы построить массивную дамбу, соединяющую остров Кейп-Бретон с материком через Новую Шотландию. Когда мы подошли к проливу, от него оставалась узкая щель шириной около тридцати метров, через которую прорывались во время прилива воды океана. Ни одно судно не могло бы преодолеть этот грохочущий и пенящийся поток, бешено рвущийся внутрь пролива.

Мы бросили якорь, чтобы переждать время между приливом и отливом. Утренний воздух был наполнен свежестью, леса по обеим сторонам Гата отливали нежно-зеленым светом новой листвы. Наблюдая с благоговейным страхом за грохочущим водопадом, я вдруг заметил, как из вспененной воды выскочили блестящие, черные как смоль существа. Вынырнув, они тут же исчезли с такой быстротой, что я даже не успел понять, что это было. Я встал со своего места, чтобы лучше видеть происходящее, и в этот момент прямо у борта нашего судна вырвалась из воды дюжина белобрюхих коричневых торпед, каждая величиной с низкорослого человека, и, описав в воздухе дугу на высоте полутора метров, они снова нырнули в воду, войдя в нее с плавностью пули, проходящей сквозь масло.

То были обыкновенные морские свиньи^{104} — одни из самых мелких членов отряда китообразных. Зачарованный, я следил, как они одна за другой прорывались через ревущую брешь и принимались описывать круги на спокойной воде затона, где мы стояли на якоре. Неожиданно десятка два этих животных, резко развернувшись на восток, направились обратно, навстречу бурному потоку ниспадающей воды.

Даже лососю — самому опытному специалисту по преодолению быстрин из всех полупроходных рыб — было бы трудно взобраться по бешеному каскаду, и я ожидал, что эти маленькие киты будут в беспорядке отброшены напором падающей воды. Ничего подобного — ускорив движение, словно включив реактивные двигатели, они врезались в водяной каскад, и через мгновение, вырвавшись из него, описали в воздухе дугу и снова погрузились в быстро, но спокойно текущую воду по другую сторону стремнины. А затем, что совершенно меня ошеломило, одним плавным движением они развернулись в обратном направлении и снова ринулись вниз по стремнине.

Я увлеченно наблюдал, как они группа за группой взлетали над каскадом, делали быстрый круг, и снова устремлялись вниз. И только когда начался отлив и сила падения воды ослабла, они потеряли интерес к этой игре. И стая за стаей поплыли на запад к выходу из Гата.

Более шестидесяти видов морских свиней и дельфинов (названия, нередко взаимозаменяемые) населяют воды Мирового океана и нескольких пресноводных озер и рек. Большая часть тех, что обитают в водах северо-восточного побережья Америки, представлена пелагическими видами[103], предпочитающими прибрежные воды, где они в течение многих веков были известны местным племенам, которые охотились на них, добывая себе пропитание.

В далекие исторические времена морские свиньи встречались в этом регионе в большом количестве. В середине 1530-х годов Жак Картье отмечал их изобилие в заливе Св. Лаврентия. В 1542 году Роберваль сообщал об «огромных стаях морских свиней» в нижнем течении одноименной реки. В 1605 году Шамплейн видел «такую массу морских свиней [у побережья Акадии], что я могу дать голову на

отсечение — не было дня или ночи, чтобы тысячи их не проплывали вдоль борта нашей пинассы[104]». Николя Дени писал о poursille[105]: «Они всегда ходят большими стаями и встречаются в море повсюду. В погоне за рыбой подходят к берегу. Они хороши на вкус. Из их внутренностей готовят черную колбасу и требуху; мясо с головы вкуснее баранины, но похуже телятины».

Пока местные жители или европейцы убивали их только для того, чтобы прокормиться, это не отражалось заметно на их популяциях. Однако, поскольку крупных китов становилось все меньше, цепкий и расчетливый взгляд дельцов неизбежно привлекали мелкие киты.

Коммерческий промысел морских свиней ради добычи жира начался в районе мыса Хаттерас, по-видимому, еще в 1780 году. С этого времени все больше и больше жителей побережья нападали с небольших лодок на стаи морских свиней, поливая их огнем из гладкоствольных ружей. Процент добычи был крайне низок — одно из каждого десятка или дюжины попадавших под обстрел животных, но их было так много, что даже при столь колоссальных потерях охота на них считалась выгодным делом.

К 1820-м годам уже сотни рыбопромысловых общин от Северной и Южной Каролин до Лабрадора занимались «ловом» морских свиней, часто в дополнение к рыбному промыслу. А в ряде мест этот промысел стал основным. Так, в установленные у Кейп-Кода и Гранд-Манана сети ежегодно попадались тысячи этих животных; еще больше погибали, когда, преследуемые небольшими лодками, они целыми стаями выбрасывались на берег, где их насмерть забивали копьями, чтобы содрать с них тонкий слой жира и отправить его на перетопку.

История развития промысла морских свиней у северных берегов залива Св. Лаврентия в XIX веке характерна для всего северо-восточного побережья. К 1870-м годам на каждом из двенадцати главных мест лова сетными орудиями в заливе добывали от 500 до 1000 морских свиней в год. Кроме того, промыслом занимались многие индивидуальные рыбаки. Наполеон Комо оставил нам описание того, как это делалось в 1880-х годах: «Два добрых молодца в лодке, вооруженных первоклассными ружьями, могли за сезон при благоприятной погоде добыть их от 50 до 100 штук. Жир морских свиней шел по 75–80 центов за галлон. Сдирали лишь подкожное сало, а туши выбрасывали. Они запакостили весь берег, распространяя неописуемое зловоние».

Бойня продолжалась до начала XX века, и прибрежные стада морских свиней могли бы вскоре исчезнуть, если бы дешевая нефть, буквально хлынувшая в страну в первые десятилетия нового века, не подорвала цену на ворвань.

К 1914 году коммерческий промысел почти полностью прекратился, но рыбаки и по сей день продолжают убивать морских свиней, полагая, что они не только являются их конкурентами в рыбной ловле, но и портят орудия лова[106]. Кроме того, в последние годы ежегодно уничтожается до 2000 морских свиней и других дельфинов, считающихся ненужным приловом в дрифтерном промысле лосося в Атлантике и в промысле макрели в заливе Св. Лаврентия. Сотни гибнут в ставных сетях и сетных ловушках для лова трески. И еще сотни погибают от огнестрельных ран, наносимых «спортсменами», которые преследуют животных на быстроходных катерах, чтобы, по словам одного такого «спортсмена», «получить удовольствие от хорошей тренировочной стрельбы по движущимся мишеням и заодно разделаться с хищниками».

За последние тридцать лет мне очень редко попадались живые морские свиньи, зато я часто находил их продырявленные пулями трупы на берегах залива Св. Лаврентия и Новой Шотландии. Особенно памятен мне один летний вечер на внешнем рейде острова Микелон архипелага Сен-Пьер к юго-востоку от Ньюфаундленда. Я в одиночестве нес якорную вахту на своей шхуне у рыбацкого причала. Тепло от заходящего солнца нагрело мне спину, и я решил раздеться и немного поплавать. Вода оказалась прохладной, и я уже было повернул назад, как вдруг мористее появились какие-то воронки, которые прочно завладели моим вниманием. Прямо на меня, рассекая подсвеченную закатом розоватую воду, стремительно неслись, выстроившись в одну линию, два десятка кривых, как турецкая сабля, спинных плавников.

Парализованный от страха при мысли, что атакован акулами, я замер в воде, глядя на приближающиеся живые торпеды. Еще мгновение — и вот они уже поочередно проносятся с обеих сторон так близко от меня, что мне кажется, я чувствую прикосновение их гладких, лоснящихся тел.

Тут я понял, кто они такие, распознав в них морских свиней по мордам и характерным для дельфинов почти черным спинам и белым бокам. Страх покинул меня, и я с интересом ждал, что будет дальше. Описав круг, стая вернулась, не сбавляя скорости хода. На этот раз вожак, целиком выскочив из воды, словно огромный снаряд, пронесся дугой над моей головой, а его (или ее) ведомые повторно пронеслись у меня с боков. После этого они исчезли. Я поплыл обратно к голове пирса и оставался там до самой темноты, но они так и не вернулись. Как сказали бы моряки, они подняли сигнал — и ушли.

В последний раз я видел живых морских свиней в 1976 году. Это опять было весной, но на этот раз я проезжал по дамбе через Кансо на автомашине. Подъезжая к восточному концу канала, через который теперь проходили в Гат все морские суда, я увидел группу людей, внимательно всматривающихся в воду. Достав бинокль, и я осмотрел близлежащую поверхность залива — и снова увидел их, этих быстрых лоснящихся маленьких китов, с которыми я впервые столкнулся здесь же четверть века назад.

На этот раз их было всего семь и они не рассекали воду с удивившей меня когда-то скоростью движущейся торпеды. Медленно, как будто в нерешительности, они описывали круги метрах в сорока пяти от закрытых ворот шлюза. Пока я с недоумением наблюдал за ними, из своего поста управления вышел и встал рядом со мной начальник шлюза. Это был мой старый знакомый, и после обмена приветствиями я спросил его, чем это там были заняты морские свиньи и часто ли ему случается их видеть?

«Нет. Теперь не часто. Когда Гат перекрыли, на следующее лето целыми сотнями они подходили с моря, а кроме них большие стада гринд и даже несколько крупных китов, ну и конечно, миллионы и миллионы сельдей и макрелей. Но сквозь дамбу ведь не пройдешь. Киты повернули вспять и ушли в море, а вот морские свиньи задержались до августа: они то приходили, то уходили, возвращаясь каждые несколько дней, словно желая проверить, не свободен ли путь в пролив. Однажды, когда были открыты восточные ворота, целое стадо проникло в шлюз и я, пожалуй, пропустил бы их через него, если бы не боялся, что мой начальник учинит мне за это разнос.

После этого они не возвращались сюда долгие годы. Но пару лет тому назад появилось примерно такое же стадо. Может, это было то же самое стадо, не знаю. Как не знаю, что у них сейчас на уме, ведь они определенно чего-то ждут, разве не так?» Он по

молчал и посмотрел в сторону Гата, туда, где дымили трубы новых промышленных предприятий, построенных после прокладки дамбы. «Во всяком случае, я надеюсь, что эти сукины дети на скоростных катерах на этот раз оставят их в покое. В прошлом году они гоняли их весь уик-энд[107] и, как я слышал, застрелили парочку — просто так, ни за что, ни про что».

Будут ли обыкновенные гринды и некоторые родственные им формы когда-либо снова плавать в Море Китов — вопрос спорный. Хотя прямое их истребление человеком сократилось, похоже, что мы продолжаем их убивать косвенно и непреднамеренно путем интенсивного загрязнения морей. В водах от Новой Шотландии до Нью-Брансуика в теле обыкновенных гринд были обнаружены чрезвычайно высокие концентрации ядовитых химикатов, и это бедствие, кажется, усугубляется со временем.

Когда-то в Море Китов водилось множество мелких китов других видов. Одним из наиболее привлекательных было желтовато-белое создание, достигавшее более пяти метров длины и до тонны веса. Будучи весьма общительными, они собирались в большие стаи, насчитывающие сотни особей. Эти создания обладали голосом, который четко воспринимался человеческим ухом, за что и заслужили прозвище «морской канарейки», данное им первыми китобоями. Нам они известны как белые киты, или попросту белухи.

Белуху относят к арктическому виду, поскольку в наше время она обладает значительной численностью только в Арктике. Но так было не всегда. В 1535 году, когда Картье достиг верховьев реки Св. Лаврентия, он обнаружил, что тамошние воды кишат «рыбой неизвестного нам вида… с белыми как снег туловищем и головою. В этой реке их очень много. [Индейцы] зовут их «адхотуйс» и говорят нам, что они очень хороши на вкус». В 1650 году Пьер Буше встречал белых китов на всем протяжении реки от устья реки Сагеней до места, где сейчас находится Монреаль: «От Тадусака до Квебека видишь, как они то и дело выныривают из воды — их здесь исключительно много, они очень длинные и крупные и от каждой можно получить не меньше барреля жира». Шамплейн также отмечал «большое количество белых морских свиней в реке» и отменное качество их жира, за который дают большие деньги.

Хорошие деньги давали и за их шкуры, из которых изготовляли высококачественную сафьяновую кожу. Не удивительно поэтому, что уже с 1610 года французские колонисты убивали белых китов во все возрастающих масштабах. В Новой Франции «промысловые» места обитания белух ценились среди наиболее желанных источников побочного дохода, а первые дарственные феодальным властителям в районе реки Св. Лаврентия обычно включали особые и исключительные права на промысел всех обитающих в ней видов морских свиней, особенно белой разновидности.

Специальным указом губернатора Новой Франции от 1710 года шести землевладельцам на реке Уэйл была предоставлена монополия на промысел белой морской свиньи; другой указ, разрешающий подобную монополию в Пуан-до-Ирокез, возвещал, что «повелением Короля в этом крае будет создано как можно больше таких промыслов». Повеление короля было исполнено с таким энтузиазмом, что к середине столетия между Пуан-де-Монтом и Иль-о-Кудром функционировало не меньше восьми компаний по промыслу белых китов. Вместе они истребляли, наверное, по нескольку тысяч белух каждый год.

Индейцы реки Св. Лаврентия с незапамятных времен знали об одной особенности белых морских свиней, которая до недавнего времени оставалась неизвестной науке. Речь идет о способности многих китов «видеть» дорогу сквозь мутную воду с помощью своеобразного эхолокатора. Доисторические индейцы открыли, что нарушение системы приема отраженного звука дезориентировало этих животных и облегчало их добычу. Особенно успешно они пользовались этим открытием у острова Иль-о-Кудр, мимо которого огромные стада белух шли за приливом вверх по течению реки в погоне за рыбами, составлявшими их главную пищу, и возвращались обратно с отливом.

Как только эти киты проходили мимо острова на запад, индейцы выходили на лодках к окружающей остров отмели и устанавливали на ней длинные ряды тонких и гибких прутьев на расстоянии нескольких футов друг от друга. Каждый ряд прутьев устанавливался с небольшим наклоном и заканчивался на берегу острова. Когда отлив достигал наибольшей силы, его мощное течение заставляло прутья вибрировать, создавая нечто вроде высокочастотной звуковой преграды, которую плывущие на восток киты, очевидно, принимали за непроходимую стену или по меньшей мере за опасное препятствие. Пытаясь обойти его, часть китов поворачивали к острову и попадали на быстро мелеющую во время отлива прибрежную илистую отмель. Где их и встречали люди, стоявшие по пояс в воде с гарпунами в руках.

Сия остроумная система исправно снабжала мясом и жиром бессчетные поколения индейцев; однако она оказалась недостаточно продуктивной для французов, жаждавших заполучить способ убоя животных еп masse[108]. Один такой способ, который они придумали для уничтожения морских свиней вообще и белой морской свиньи в частности, описал в 1720-х годах Шарлевуа:

«Во время отлива они устанавливают в иле или песке близко друг от друга толстые шесты, к которым прикрепляют сеть в форме кошелька… таким образом, что, если рыба пройдет внутрь, она уже не сможет выбраться наружу… Когда начинается прилив, эти большие рыбы пускаются в погоню за сельдью, которая всегда идет к берегу [и] которую они очень любят, и запутываются в сетях, лишаясь свободы. Когда во время отлива вода спадает, с удовольствием наблюдаешь, как они в смятении тщетно пытаются выбраться из сетей. Короче говоря, столько их оказывается на мели, что они порой громоздятся друг на друга… говорят, что некоторые весят три тысячи фунтов».

Как я уже упомянул, по мнению большинства специалистов по китам, белуха является арктическим видом, а тех, которые встречаются в заливе Св. Лаврентия, они считают не более чем «небольшой обособленной популяцией, представляющей, по всей вероятности, реликтовую форму прошлого, более холодного периода». На самом же деле белуха залива Св. Лаврентия первоначально составляла одну из самых больших самостоятельных популяций существующего вида. Да и ареал ее не ограничивался только устьем залива Св. Лаврентия. В 1670 году Джосселин отмечал присутствие в водах Новой Англии «морского зайца», такого большого, как грампус [орка, или косатка], белого как простыня. Их видели в Блэкпойнт-Харборе и выше по реке; правда, нам не удалось убить ни одного из них, хотя некоторые из нас стреляли в них пулями — напрасный труд». Николя Дени упоминал их среди других видов морских свиней, обитавших в водах острова Кейп-Бретон и залива Шалёр: «Те, что подходят близко к берегу, двух сортов. Которые побольше — сплошь белые, величиной почти с корову… с них получают много жира». В 1720-х годах Шарлевуа сообщал, что видел «многих из них у берегов Акадии в заливе Фанди». Даже в 1876 году английский путешественник Джон Роуан писал: «Белые морские свиньи в большом количестве заходят в залив [Шалёр]…

Мне сказали, что с одной такой рыбы можно получить жира на сто долларов». Роуан сообщал о них и с берегов острова Кейп-Бретон. В заливе Фанди микмаки, помимо морских свиней, добывали белух с древних времен и вплоть до XIX века, и, по мнению д-ра А. У. Ф. Бэнфилда, какая-то крошечная остаточная популяция могла просуществовать там до 1970-х годов, хотя это и представляется сомнительным. Короче говоря, в Море Китов и его окрестностях белый кит, очевидно, чувствовал себя как дома.

Крупномасштабный промысел у северо-западного берега устья залива Св. Лаврентия и выше по течению реки того же названия по крайней мере до острова Иль-о-Кудр продолжался без заметных пауз до середины XX века. Его конец был вызван знакомой нам безрадостной причиной: слишком мало белых китов осталось, чтобы приносить прибыль.

В том, что этот промысел был в свое время прибыльным, сомневаться не приходится. Еще в 1870-годах за один прилив в сетную ловушку на реке Уэйл попадалось по 500 белух, и до конца прошлого столетия промысловая база на этой реке, действовавшая с 1700 года, добывала в среднем по 1500 белух ежегодно. Однако к 1900 году промысловые издержки уже превышали ассигнования на содержание баз, и к этому времени из них эксплуатировались всего две: один перерабатывающий завод на реке Уэйл и другой — на острове Иль-о-Кудр. Последний закрылся в 1927 году, а тот, что на реке Уэйл, проработал до 1944 года — к этому времени даже в хороший сезон удавалось добыть и разделать всего лишь несколько десятков белух.

Особенно возмутительно, что этот промысел можно было бы прервать по крайней мере десятилетием раньше, и тогда, возможно, выжило бы довольно много белух, чтобы сохранить жизнеспособную популяцию. Однако администрация провинции Квебек этому воспрепятствовала. В 1932 власти Квебека начали выплачивать поощрительную премию в сумме 45 долларов (весьма приличная сумма в годы Великой Депрессии) за каждого белого кита, убитого в водах провинции. Официальным оправданием этой убийственной щедрости послужили оказавшиеся ложными слухи о том, что белухи наносят вред лососевому промыслу. Истинной же, хотя и скрытой причиной выплаты премий было стремление обеспечить финансирование эксплуатации завода китобойной компании на реке Уэйл в течение еще нескольких лет.

Поскольку лососи действительно попадались все реже там, где прежде они водились в изобилии, официальное провозглашение виновником этого белого кита сильно настроило людей против него. Поэтому даже после прекращения выплаты поощрительных премий промысловые рыбаки, охотники-спортсмены и проводники продолжали, как и раньше, стрелять в белых китов при первой возможности. Анализ опросных листов, распространенных среди рыбаков северного побережья залива Св. Лаврентия в 1955 году, показал, что за предыдущие десять лет было убито до 2000 белых китов под тем предлогом, что они хищнически уничтожают лососей. В 1974 году выпускник биофака Жан Лоран, изучавший остатки стада белух в заливе Св. Лаврентия (по его подсчетам, не более 1000), однажды наткнулся на группу стрелков, расположившихся на отвесных скалах, к которым часто подплывали белые киты, и, как только они всплывали на поверхность, стреляли в них с близкого расстояния. Когда Лоран попытался воспрепятствовать этому бессмысленному преследованию, он встретил отпор со стороны как федеральных, так и провинциальных властей, причем каждая из этих сторон уверяла, что данный вопрос входит з юрисдикцию другой стороны, и по этой причине отказывалась предпринимать какие-либо действия в защиту китов.

Правда, не во всех провинциях власти отнеслись к белым китам так жестоко. Как это ни покажется странным людям, не знакомым с ее географией, Манитоба дала приют целой популяции белых китов. Ее стада расположились вереницей вдоль западного побережья Гудзонова залива, где их промыслом в течение более двухсот лет занималась Компания Гудзонова Залива. В начале XX века промысел пришел в упадок в результате падения цен на «морские» жиры, однако после второй мировой войны вновь оживился благодаря усилиям нового поколения предпринимателей. Эти дельцы организовали доходный бизнес, убивая белух в местах их размножения и выращивания потомства на реке Черчилл и отправляя их мясо за две тысячи километров по железной дороге в североамериканские прерии для продажи звероводческим фермам в качестве корма для норок. В период между 1949 и 1960 годами в Черчилле для таких поставок было разделано более 5000 белух. Почти столько же их были убиты, но либо не найдены, либо выброшены, когда маломощное фасовочное производство не справлялось с расфасовкой мяса.

В 1950-х годах я трижды был свидетелем этого кровавого побоища. Большегрузные каноэ с подвесными моторами крест-накрест утюжили мелководье в устье реки, кишевшее сотнями белых китов; охотники в лодках были вооружены старыми военными винтовками 303-го калибра, стрелявшими пулями с жесткой головной частью. Мишенями, смотря по сезону, служили беременные или кормящие самки с детенышами. Если залп оказывался для белухи смертельным, то ее багрили и буксировали к берегу. Если же рана была не смертельной, белуха обычно спасалась бегством, а стрелки, имея перед собой такое большое количество других мишеней, редко тратили время и силы на преследование покалеченных животных.

Однажды я наблюдал, как три охотника на двух каноэ выпустили не меньше шестидесяти пуль по сплоченному стаду примерно из тридцати китов, попавших на мелководье и не имевших возможности полностью погрузиться в воду. Хотя белух расстреливали в упор, охотникам достались всего три трупа.

В начале 1960-х годов рынок, поставлявший корм для норки, потерпел крах по причинам, которые станут понятны несколько ниже. Не смутившись этим обстоятельством, китобои из Черчилла перешли к консервированию «муктуков» — экзотической закуски из толстого внутреннего слоя китовой шкуры — для продажи таким гурманам, которые угощают своих гостей коктейлями с пчелкой в шоколадной глазури. Этому чревоугодию пришел конец в 1970 году, когда было обнаружено, что белухи Гудзонова залива настолько насыщены ртутью (побочным продуктом горнодобывающих и целлюлозных предприятий на берегах рек, впадающих в залив), что их мясо было признано непригодным для употребления в пищу человеком. И вновь это не обескуражило китобоев Черчилла, которые придумывали всё новые способы извлечения прибыли из китобойного промысла. Одним из них было использование наружного слоя китовой шкуры для изготовления модных кожизделий. Однако куда более страшным ударом по китам была попытка создать своеобразный китовый центр для привлечения туристов на Север, но не для того, чтобы они получали удовольствие от знакомства с белухами, а для использования последних в качестве мишеней для «спортивной» стрельбы.

В 1973 году я получил сверкающий глянцем богато иллюстрированный рекламный листок, превозносивший удовольствие от стрельбы по белухам: «Полная приключений, захватывающая дух охота на двухтонное морское чудище». Я сразу же собрался и поехал в Манитобу к губернатору провинции Эдуарду Шрейеру. Выслушав мои убедительные доводы в защиту китов, он обещал немедленно провести расследование. Вскоре после этого его администрация, представлявшая Новую демократическую партию, запретила дальнейшую промысловую и любительскую охоту на белух. Это решение было принято в одностороннем порядке, несмотря на возражения федерального правительства Канады (которое, претендуя на юрисдикцию в отношении регулирования численности всех морских млекопитающих, отказалось утвердить упомянутый запрет), а также несмотря на протесты в самой провинции против этого «неоправданного вмешательства в частное предпринимательство».

Прогрессивная акция Шрейера пошла на пользу как белухам, так и населению Черчилла. Популяция белых китов с 1973 года стала более многочисленной, и каждое лето сотни любителей живой природы приезжают туда, чтобы полюбоваться на «морских канареек» в природных условиях. Благодаря такому подходу и местное население, и бизнесмены получают больше доходов, чем они имели в те годы, когда вода в гавани Черчилла багровела от крови убитых китов.

История белых китов залива Св. Лаврентия не знает такого счастливого конца. Летом 1973 года две замечательные женщины, Леоне Пиппард, и Хезер Малькольм, предложили свою помощь «Проекту Иона» в деле спасения оставшихся стад китов в канадских водах. Пиппард и Малькольм взялись за изучение белух в заливе Св. Лаврентия, чтобы получить данные, с помощью которых можно было бы организовать кампанию в защиту китов. Они провели несколько летних сезонов в своем крытом грузовичке вблизи устья реки Сагеней, посвящая все свое время, за исключением сна, наблюдениям за китами. Некоторые доктринеры из ученого сословия встретили их усилия насмешками. Один из них, вспоминает Пиппард, «рассмеялся нам прямо в лицо, когда мы ему сказали, что собираемся кое-что узнать о белых китах. Он сказал, что мы узнаем о них не больше, чем узнали бы, если бы вернулись домой и обзавелись каждая полдюжиной детей».

Доказательств прежнего изобилия белух было много — один старик сообщил Пиппард, что в годы его юности китов было «столько, сколько белых гребешков на реке Св. Лаврентия», — но к 1975 году найти объекты для их исследований оказалось весьма затруднительно. Когда обе женщины занялись учетом численности белух, они были не на шутку встревожены, узнав, что в живых осталось меньше 350 животных и что число их, по-видимому, продолжает сокращаться из года в год. Пиппард представила федеральному Комитету по изучению состояния запасов исчезающих видов в Канаде отчет о результатах исследований и в июне 1983 года с удовлетворением узнала о его утверждении. Тем временем охота на уцелевших белух в заливе Св. Лаврентия была номинально запрещена с 1979 года, однако действенность этого запрета в то время внушала, да и сейчас внушает, определенные сомнения.

Когда я попытался выяснить, почему столь долгое время этим жалким остаткам опустошенного вида отказывают в помощи, я получил официальный ответ, от которого веяло холодным равнодушием: «Любая исчезнувшая популяция, которая и так не имела никакой ценности, не создает для нас будущих проблем и не вызывает беспокойства. Больше того, освобождаемая таким видом ниша обычно заполняется другим, который будет способствовать благосостоянию и процветанию людей».

Федеральное министерство рыболовства и морской среды, разумеется, не питает чрезмерного оптимизма по поводу перспектив выживания белухи в заливе Св. Лаврентия. Недавно оно признало, что «при современных темпах падения численности [белые] киты могут исчезнуть из залива Св. Лаврентия за какие-нибудь два года».

Хотелось бы знать, какими видами министерство предпочло бы заполнить пустующую нишу?

Близкий родственник белухи в арктических и субарктических морях — нарвал, самцы которого знамениты своим длинным торчащим вперед бивнем, за который его прозвали морским единорогом. Инуиты еще в 1860-х годах его постоянно видели, а подчас и охотились на него даже в водах, прилегающих к центральной части Лабрадора. Позже этого времени нарвал уже не встречался так далеко к югу, он исчез из этих вод. Его история была столь же страшной, что и у других видов мелких китов, которым грозит исчезновение. Полностью уничтоженный в арктических водах Европы, где в прошлом он был обычным животным, нарвал в наше время встречается только в водах западной Гренландии и восточной части канадской Арктики. Здесь он подвергается такому хищническому истреблению местными охотниками (в основном из-за бивня, за который любители диковинок, а также лекари из стран Востока платят по 50 долларов за фунт), что его остаточная популяция, состоящая, согласно оценке, из менее чем 20 000 особей, быстро сокращается до невосполнимого уровня.

Это — один из самых удивительных и наименее изученных мелких китов. Западные кланы этого глубоководного вида зимуют в водах побережья Новой Шотландии и Новой Англии, затем мигрируют через Большую Ньюфаундлендскую банку, а лето проводят на севере, заходя до самой кромки льдов. Чаще всего их жизнь проходит вне поля зрения людей, и менее столетия назад род человеческий еще не доставлял им неприятностей. Первыми их врагами стали британские китобои XIX века, которые по какой-то, ныне забытой причине назвали их именем Чани Джон. Сегодня эти киты известны нам под мало привлекательным названием бутылконосов.

Чани Джон — зубатый кит — входит в одно семейство с морскими свиньями и другими дельфинами, но в отличие от них может достигать десяти с половиной метров длины и до 8 тонн веса. Питается он в основном кальмарами, за которыми охотится на большой глубине. Исключительно мощные и подвижные, эти киты, возможно, являются чемпионами мира по глубоководному нырянию среди млекопитающих всего мира. Один загарпуненный бутылконос поставил своеобразный рекорд. Он утащил за собой, погружаясь вертикально, 1300 метров троса и через два часа вынырнул почти в том же месте, все еще полный жизни.

Встречавшийся в изобилии в северных водах Чани Джон до 1870-х годов, когда появилась гарпунная пушка, не представлял для китобоев особой потенциальной ценности: мало того что его трудно было убить, он к тому же еще и тонул. И тем не менее он вызывал у них определенный косвенный интерес. Это видно из следующего рассказа Фритьофа Нансена о плавании у восточного побережья Гренландии:

«Мы видели много бутылконосов, часто спокойно плавающих на воде впереди или позади нашего судна. Стая за стаей киты подходили по ветру прямо к борту, затем описывали круги, стараясь разглядеть нас со всех сторон.

С сожалением признаюсь, что мы сделали несколько попыток стрелять в них из скорострельных винтовок, но они не обратили на это никакого внимания. Поэтому мы решили стрелять залпом.

Три бутылконоса шли прямо на нас. Когда они приблизились к корме, один из них остановился и замер на воде ярдах в двадцати от судна. Стрелки выстроились группой на неполной палубе на корме. При счете «три» мы дали залп, но кит, высоко взметнув свой хвост и с силой шлепнув им о воду, тут же исчез. Чайки с видимым удовольствием хватали оставшиеся на воде кусочки подкожного сала. Кит, очевидно, почти не обратил внимания на наши пули, поскольку позже мы увидели его безмятежно плавающим среди других китов. Мы узнали его по неотступно следовавшим за ним чайкам, которые садились на воду, несомненно, для того, чтобы подбирать кусочки его сала и пролитую кровь.

Капитан счёл небезынтересным спустить на воду шлюпку и посмотреть, как близко мы смогли бы подойти к китам. Мы так и сделали и принялись грести по направлению к одному или двум животным, неподвижно лежащим на воде. Нам удалось подойти к ним так близко, что, казалось, могли дотянуться до них веслом. Тут они внезапно подняли в воздух хвосты, с силой шлепнули ими о воду, окатив гребцов с головы до ног, и исчезли. Вскоре они снова вынырнули на поверхность рядом со шлюпкой и принялись кружить вокруг нее, стараясь получше нас рассмотреть с разных позиций. Затем они залегли под самой поверхностью воды и, повернувшись в нашу сторону, стали следить за нами своими маленькими глазками.

Раз капитану удалось зацепить хвост одного из них отпорным крюком. Кит высоко взметнул хвост и, с плеском ударив им о воду, ушел в глубину. Пока мы потихоньку двигались на веслах вперед, с полдюжины китов следовали за шлюпкой то сбоку, то слегка впереди или позади нас, но всегда с непосредственной близости: очевидно, ими владело крайнее любопытство.

Не могу отрицать — нам очень хотелось иметь что-нибудь, чем можно было бы зацепиться за одного из наших больших попутчиков и прокатиться на этакой беговой лошадке, как это однажды удалось капитану Маркуссену, «запрягшему» как-то одного такого кита. Вот как он сам рассказал нам об этом на борту «Викинга»:

«Я не мог больше равнодушно видеть всю эту ворвань, год за годом бесполезно торчащую в море вокруг моего корабля. И вот однажды в погожий день, увидев вокруг множество бутылконосов, я взял в шлюпку гарпун и для большей верности три буксирных троса… Немного погодя мы встретили великолепный экземпляр, который подошел к самому носу нашей шлюпки. Когда я вонзил в него мой гарпун, он, подняв целый сноп брызг, ушел под воду. Трос вытравливался с такой быстротой, что можно было чувствовать горелый запах от трения его о борт. Первый трос скоро кончился, за ним последовал второй, а за тем и третий — уходивший в воду так же быстро, как и первые два.

Не успел трос вытянуться на всю длину, как кит тут же, без передышки потащил под воду и саму шлюпку, и вот она уже скрылась в глубине, оставив нас барахтающимися на поверхности.

Люди кричали как безумные — они не умели плавать, но я приказал им замолчать и дал им по веслу, чтобы они могли держаться за него на воде.

К нашему счастью, «Вега» находилась поблизости с разведенными парами и смогла тут же подойти и вытащить нас из воды.

Но эти животные могут дьявольски долго оставаться под водой. Хотя море было гладким как зеркало и мы весь день вели зоркое наблюдение за поверхностью из «вороньего гнезда»[109] в надежде заметить нашу шлюпку, нам больше не привелось увидеть ни шлюпки, ни утащившего ее кита. Он, конечно, так и не всплыл до самого горизонта.

Мне было очень досадно потерять такую хорошую шлюпку.

Так вот, я не собирался рисковать еще одной шлюпкой, но не терял надежды, что в другой раз я все равно рассчитаюсь с ним за это. В следующем году я взял с собой несколько бочек из-под керосина. Три из них я прикрепил к трем новым буксирным тросам и уложил их на дно шлюпки.

Затем мы опять начали с начала. Я снова прицепился к «рыбе», и кит, как и раньше, сорвался в глубину. Кончился первый трос, и мы выкинули через борт первую бочку. Не останавливаясь, кит потянул ее вниз с той же скоростью. За вторым тросом в море последовала вторая бочка, которая так же быстро, как и первая, ушла на глубину; тем временем третий трос уже уходил в воду, словно в ней вообще не было никаких бочек.

Наконец, мы выбросили в воду третью бочку, и черт меня дери, если она не скрылась под водой так же быстро, как и прежние. Вот так мы потеряли кита, а вместе с ним три троса и три бочки, которых мы уже никогда больше не видели. Насколько мы могли судить, кит так и не всплыл в поле нашего зрения.

Кто бы мог подумать, что у старой «рыбы» столько сил? Как бы там ни было, но после этого я отказался от дальнейших попыток рассчитаться с нею».

Примерно в 1877 году гренландские киты почти исчезли. Тогда кое-кто из шотландских китобоев начал охотиться на Чани Джона в северо-западных водах, используя гарпуны и гранаты. Еще Нансен обнаружил, что дружелюбие и любопытство Чани Джона делают его легкой добычей. Больше того, у этих китов были чрезвычайно прочные семейные узы, и они никогда не покидали раненого члена своей семьи, о чем свидетельствовал капитан Дэвид Грей — шотландец, первым начавший охотиться на них:

«Они обладают сильно развитым стадным чувством и держатся стадами по четыре — десять китов, но часто вы можете сразу видеть много отдельных стад. Взрослые самцы нередко плавают сами по себе, а молодых самцов, самок и детенышей иногда видят вместе с вожаком — старым самцом.

Они весьма доверчивы, подходят близко к борту и начинают кружить вокруг судна и подныривать под него, пока не утолят своего любопытства. Стадо ни за что не покинет своего раненого собрата, пока он жив, но немедленно оставляет его после смерти; в случае если удается загарпунить следующего кита, пока еще не умер предыдущий, мы можем таким образом перебить всю стаю — до десяти, а бывает и десятка полтора, — пока мы не выпустим их из рук».

В 1882 году шотландский китобоец «Эклипс» под командой капитана Грея убил в водах северного Лабрадора 203 Чани Джонов. После этого охота за ним приобрела небывалые размеры. Особенно старались норвежские китобойные суда, оснащенные новым вооружением в виде страшного гарпунного орудия Свена Фойна. К 1891 году в этом промысле уже участвовали семьдесят норвежских судов-китоубийц. Каждый последующий год до начала XX века норвежцы добывали в среднем по 2000 китов и еще больше «поражали» и теряли. Опустошение, причиненное им флотилиями этих стран, было столь велико, что к 1920 году китобои смогли убивать не более 200–300 китов в год. Поэтому от «промысла» пришлось отказаться как от недостаточно прибыльного.

Китобоям не удалось полностью истребить Чани Джонов, поскольку уцелевшие киты, рассеянные на просторах океана, уже не заслуживали их внимания. А между тем эти последние бутылконосы сумели найти друг друга, и в следующем полстолетии стада бутылконосов стали снова пополняться. Казалось, что со временем они смогут восстановить свою численность до первоначального уровня, но случиться этому не было дано.

Как мы уже знаем, в 1920-х и 1930-х годах норвежские китобои приложили поистине гигантские усилия, чтобы уничтожить крупных китов в южных водах. Однако после того, как это чудовищное кровопролитие достигло своего апогея, а потом пошло на убыль из-за нехватки китов, норвежские промысловики один за другим стали возвращаться к охоте на китов «второго сорта» в водах поближе к своему дому. Главным в этом ряду был кит Минке[110] (о нем еще речь впереди), хотя чертовски оперативные норвежцы, обнаружив, что в западных водах снова появился Чани Джон, начали охотиться и за этим китом. Вторая мировая война не помешала норвежскому китобойному промыслу, который продолжался под покровительством немцев, однако он был ограничен прибрежными водами, где Чани Джон, будучи пелагическим видом, встречался редко. Ну, а когда война закончилась, норвежские китобои возобновили промысел в открытом море.

Получив в свое распоряжение новое поколение исключительно быстроходных и высокоэффективных малых китоубийц, они принесли смерть и опустошение сначала обитателям вод Шотландии, а затем двинулись на запад к Фарерским островам, Исландии, Гренландии и северо-восточному побережью Америки. По пути норвежцы опустошали и без того немногочисленные уцелевшие стада Чани Джонов.

В 1962 году я побывал на борту одного из малых китобойных судов в гавани Турсо в северной Шотландии. Шкипер, он же гарпунер двадцатитрехметрового китобойца, весело объяснил, чем он занимается:

«Можете называть нас просто мясниками, — сказал он, засмеявшись. — Мы получаем снабжение в Бергене и идем западным курсом до тех пор, пока не наткнемся на китов. Лучший для нас — это Минке, за ним следует бутылконос, однако, если их не хватает, всегда есть косатки и обыкновенные гринды.

Подстрелив кита из нашей пятидесятимиллиметровой пушки, мы подтаскиваем его к борту. Если кит не слишком большой, мы втаскиваем его на палубу. В противном случае мы затягиваем вокруг него петлю стропа и пришвартовываем его к борту; наши парни, обутые в ботинки с шипами, перелезают через борт с разделочными ножами в руках. Понимаете, у нас не слишком много холодильных трюмов для хранения, так что мы, как правило, срезаем с кита лучшие куски мяса на жаркое, филей и бифштексы. Остальное? Что ж, ведь и акулам нужно ужинать».

Я спросил, пользуется ли спросом китовое мясо, и мне ответили, что мясо Минке очень высоко ценится в Норвегии, где некоторые люди предпочитают его говядине, а вот мясо бутылконоса годится только на корм домашним животным. В случае если объем добычи превышает потребительскую емкость местного рынка, мороженое мясо отправляют на японский рынок, который, похоже, не знает насыщения.

Второе опустошение запасов Чани Джона было менее масштабным, чем первое, лишь потому, что не нашлось достаточно китов. Тем не менее в результате более целенаправленного промысла этот вид китов был почти полностью истреблен в Северной Атлантике. В период между 1962 и 1967 годами флотилия Карла Карлсена, базировавшаяся в Бландфорде, Новая Шотландия, истребила восемьдесят семь Чани Джонов, однако за пять последних лет работы базы киты этого вида больше не попадались. В 1969–1971 годах норвежские китобойные суда, плавающие на дальние расстояния и промышлявшие у Атлантического побережья Канады главным образом китов Минке, попутно убили около 400 бутылконосов, но уже в 1972 году им удалось встретить и уничтожить лишь семнадцать китов. В последующие годы — ни одного.

По мнению одного канадского зоолога, Чани Джону, возможно, предназначено судьбою, вторым после атлантического серого кита, погибнуть от рук человека, несмотря на то что с 1977 года бутылконосы Северной Атлантики пользуются «статусом временно охраняемого» вида, дарованным ему Международной Китобойной комиссией.

Специалисты по китам и эксперты государственных рыбохозяйственных организаций, возможно полушутя, назвали «квартетом мелких китов» группу китообразных, включающую бутылконоса, косатку, малого полосатика и кита Минке. Последний из четверки был и остается по сей день главным объектом основных истязателей квартета — норвежских китобоев.

Вспомним, что десятиметровый, десятитонный Минке — самый «маленький» член семейства полосатиков. Ученые, крайне консервативные в этих вопросах, допускают, что до 1950-х годов его популяция в южных морях насчитывала более четверти миллиона особей, а популяция в Северной Атлантике — вероятно, более 100 000. До второй мировой войны киты этого вида мало пострадали от коммерческого промысла благодаря своим сравнительно небольшим размерам, однако после окончания бойни человеческой пришел и его черед.

В 1946 году на Ньюфаундленд прибыла группа норвежских дельцов с предложением организовать там промысел мелких китов. Их приняли, что называется, с распростертыми объятиями, и они в течение года создали современный перерабатывающий завод «Арктик Фишериз» у поселка Саут-Дилдо на берегу залива Тринити — огромного морского рукава, веками славившегося изобилием китов. Имея в своем распоряжении два суперсовременных китобойца, завод должен был выпускать «морской жир» для производства маргарина, а также мороженое мясо для поставок в Европу и Японию. В более поздние годы компания «Арктик Фишериз» вместе с филиалами, созданными и эксплуатируемыми японцами, убивали как крупных, так и мелких китов, но вначале основное внимание уделяли мелким китам. Косатки и бутылконосы попадались редко, но их нехватку с лихвой компенсировало изобилие китов Минке, или малых полосатиков. Киты Минке были значительно крупнее малых бутылконосов, и поэтому китобойцы отдавали им предпочтение.

За годы между 1947-м и 1972-м компания «Арктик Фишериз» переработала чуть больше тысячи китов Минке. Тем не менее предприятие в Дилдо, типичное для данной отрасли, добавило, если так можно выразиться, только каплю в море крови, пущенной китам Минке в Мировом океане. В период с 1953 по 1957 год норвежские охотники за «квартетом мелких китов» добыли 16 000 китов Минке. Затем ежегодный уровень добычи стал сокращаться, и к 1975 году годовая добыча упала до 1800 китов этого вида. И продолжает снижаться по мере того, как на грязные палубы норвежских перерабатывающих судов втаскивают последних китов Минке Северо-Восточной Атлантики.

Трудно подсчитать общую цифру убитых китов, однако известно, что на некоторых норвежских судах потери китов составляют 80 %; учитывая данные официальной статистики, согласно которым с 1939 по 1975 год было добыто почти 75 000 китов Минке, общий уровень их промысловой смертности к настоящему времени должен намного превышать 100 000.

Сегодня Северная Атлантика не единственный регион интенсивного промысла китов Минке. В 1969 году морские китобойные флотилии начали промышлять их в Антарктике после того, как в южных водах были истреблены киты более крупных видов. В течение трех последующих лет норвежские, японские и советские плавучие заводы переработали около 20 000 китов Минке. Это было началом последней бойни китов в южных водах. Когда она закончится — г долго ждать этого не придется, — мир снова воцарится в холодных водах тех дальних морей, но уже безжизненных и опустевших.

Промысловое побоище в Море Китов завершилось. Теперь для людей, преданных делу охраны китов, остается, пожалуй, одно — следить в соответствующих местах и в соответствующие сезоны, не покажутся ли в море чудом уцелевшие Минке. И если мы сможем удержаться от того, чтобы снова наброситься на них. киты Минке, возможно, и выберутся из смертельного водоворота.

Примерно в 1592 году картограф по имени Петриус Планциус нарисовал карту Новой Франции и Нового Света. Как многие карты той поры, она была разрисована виньетками на жизненные темы. Одна из них живо и подробно отображала охоту на китов на восточном побережье Ньюфаундленда.

Место действия — нижняя часть глубоководной бухты. На переднем плане — множество шлюпок, в каждой из которых по паре гребцов. Флотилия только что пригнала стаю мелких китов к отлогому берегу, и пока часть гребцов атакует оказавшихся на мели китов, другие на берегу уже срезают пласты китового жира. В отдалении видна жиротопня, испускающая в небо густые клубы черного дыма. Киты, величиной немного больше шлюпки, выделяются шарообразной головой с выпуклым лбом. Судя по размеру китов и ситуации, в которой они оказались, в них можно опознать обыкновенных гринд. А сама картинка могла бы, с некоторыми небольшими изменениями, одинаково хорошо изображать как то, что происходило несколько тысячелетий тому назад, так и сцену из жизни пятидесятых годов нашего века.

Гладкая черная гринда обладает хорошо развитым стадным инстинктом и живет стадами, или кланами, состоящими порой из нескольких сотен разновозрастных особей обоего пола. Достигая семиметровой длины и двух-трех тонн веса, гринды отличаются оригинальными сизыми пятнами на горле, длинными гибкими грудными плавниками и шарообразным, величиной с арбуз, выростом на лбу, заполненным жиром. Эта специфическая, но не отталкивающая особенность ее внешности, которая связана с эхолокационным аппаратом животного, дает повод к употреблению прозвища «шишкоголовый», особенно распространенного на Ньюфаундленде.

Питается гринда мелкими головоногими моллюсками, образующими в океане невероятные по численности скопления. Эти моллюски большую часть года живут на больших глубинах вдалеке от берега. Преследуя их, гринда ныряет, возможно, в те же мрачные глубины, что и Чани Джон. Однако летом головоногие моллюски отправляются к побережью для спаривания и откладывания икры, подходя к самому берегу, а иногда заходя в солоноватоводные лагуны и даже в пресноводные водотоки. Гринды бесстрашно устремляются вслед за ними, подвергая себя серьезной опасности оказаться на мели.

Наиболее часто такое случается, когда мелкие киты выгоняют этих моллюсков в темные воды илистого мелководья. Возможно, по причине болезни или какого-то физического недуга вожак иногда неспособен воспользоваться своим эхолокационным аппаратом и, лишенный слуха и зрения, налетает на мель. В таком положении киты, как правило, беспомощны, и гринды не являются исключением. Остальные члены стада, рефлекторно следующие за своим «лоцманом» и обязанные помогать попавшему в беду собрату, стараются подойти поближе. В возникшей суматохе на мели может оказаться все стадо. Во время прилива или при достаточно сильном волнении на море некоторым животным удается спастись. В иной обстановке они погибают.

В доисторические времена такие несчастные случаи должны были особенно радовать животных — любителей падали, а также и людей. Но в конце концов наши предки поняли, что они не должны пассивно ждать, когда небо ниспошлет им подобные дары, а что они могут добывать их собственными силами. Тогда-то и началось наступление на китов.

Когда стадо гринд в погоне за головоногими моллюсками врывалось в фиорд или замкнутую бухту на побережье Северной Европы, с берега устремлялось в море множество обшитых шкурами или выдолбленных из дерева челнов, чтобы отрезать китам путь к отступлению. Люди колотили палками по полым кускам дерева, кричали и визжали, стучали гребками о борт и, поднимая брызги, шлепали ими по воде. Поколения последующих времен дополняли шумовой аккомпанемент звуками гудков, рожков и колоколов.

Этот бедлам должен был посеять панику среди китов и заставить их, пренебрегая опасностью, броситься к берегу. Поднятый шум также способствовал притуплению чувствительности их гидролокатора, и киты врезались в опасные мели, не успевая повернуть назад. Пока киты беспомощно барахтались на мелководье, в их гущу врезались лодки, с которых охотники наносили им яростные удары копьями, пиками и даже мечами, стараясь лишить движения как можно больше несчастных животных.

Европейцы начали промышлять гринду в водах Северной Америки, вероятно, в начале XVI века — во всяком случае, Петриусу Планциусу этот промысел уже представлялся достаточно важным, чтобы отразить его на своей карте. К XVIII веку он стал традиционным сезонным занятием рыбаков, живших на берегах глубоководных заливов северо-восточной части Ньюфаундленда и других удобных для загона китов мест к югу почти до самого Кейп-Кода. Некоторые ньюфаундлендцы ухитрялись извлекать из этого промысла дополнительную прибыль, продавая ненасытным купцам Сент-Джонса жир гринды под видом более ценного тюленьего жира — классический пример того, как вор у вора дубинку украл.

Промысел гринды, пока он сохранял местный характер и не был слишком интенсивным, не представлял серьезной угрозы для продолжения существования вида, насчитывавшего в одних только водах Ньюфаундленда примерно 60 000 особей. До середины XX века добыча гринд на всем северо-восточном побережье, кажется, редко превышала 2000 особей в гоД, за исключением нескольких лет в 1880-х годах, когда было обещано поощрительное вознаграждение и указанное количество гринд было добыто в течение промыслового сезона на побережье одного только Кейп-Кода. Даже сравнительно недавно промысел мелких китов норвежцами вначале не слишком подрывал запасы гринд, поскольку они убивали их только в том случае, если под рукой не было китов получше.

В 1950-х годах все это изменилось.

Если вы помните, Ньюфаундленд стал провинцией Канады в 1949 году. Человек, который ставит это себе в заслугу и который стал первым премьер-министром десятой провинции, — это Джозеф Смолвуд, бывший профсоюзный деятель, превратившийся к 1950 году в убежденного сторонника частнокапиталистического предпринимательства. Смолвуд был полон решимости индустриализировать Ньюфаундленд и с этой целью направил своих агентов в страны Запада с обещаниями финансовой поддержки, налоговых льгот и любых других стимулов, которые могли бы содействовать созданию на Ньюфаундленде новых промышленных предприятий. Пожалуй, наиболее заманчивым было обещание предоставить свободу действий в «освоении» природных ресурсов провинции.

Среди тех, кто прибыл на остров с проектами строительства различных объектов, от пулеметного арсенала до фабрики противозачаточных средств, был один представитель норковых хозяйств на континенте. Он объяснил Смолвуду, что выращивание норки на звероводческих фермах (в то время сконцентрированных в западных провинциях, где сочетание благоприятных климатических условий и доступного дешевого корма из конины обеспечивало высокую рентабельность) столкнулось с определенными трудностями. Дикие лошади были почти полностью истреблены ради добычи мяса для кормления норок, и хозяева ферм были, вынуждены закупать мясо белухи, доставка которого из Черчилла была сопряжена с большими затратами. Его предложение заключалось в том, чтобы перебазировать звероводческие фермы по выращиванию норки на Ньюфаундленд и тем самым превратить эту провинцию в мировой центр производства роскошного меха.

Смолвуд прямо-таки загорелся этой идеей, которая, разумеется, выглядела более привлекательно, чем фабрика противозачаточных средств. Когда он поинтересовался, что же потребуется от провинции, ему сказали, что достаточно будет, если Ньюфаундленд оплатит расходы по переезду владельцев норковых ферм на восток, предоставит им бесплатно участки земли, субсидирует создание новых ферм и обеспечит неограниченную поставку мяса для прокорма норок. Смолвуд в целом с радостью принял эти условия, хотя у него зародились все же сомнения в отношении поставок мясного корма. Откуда ему взяться? «Ах, — сказал представитель, — да из источника, который пока никому не приносит никакой пользы, не давая Канаде ни пенса дохода, я имею в виду обыкновенную гринду».

«Чудесно! — сказал Смолвуд. — Тащите сюда ваших норок!»

Поскольку Ньюфаундленд был теперь частью Канады и морские ресурсы провинции, следовательно, подпадали под юрисдикцию федерального правительства, требовалось проконсультироваться с Оттавой. Федеральное министерство рыболовства с энтузиазмом одобрило это предложение. Оно также дало указание своим научным экспертам оценить состояние «запасов» обыкновенной гринды и составить соответствующий план «сбора урожая».

Дальше все шло как по маслу. Оставалось решить единственную проблему — как наилучшим образом организовать «сбор урожая». К счастью, владельцы перерабатывающего завода в Дилдо проявили полную готовность к сотрудничеству.

Избранный способ уничтожения китов оказался сочетанием старого и нового методов. В свободное время, когда три китобойца, обслуживающие «Арктик Фишериз», не занимались промыслом горбачей, финвалов, сейвалов и китов Минке, они прочесывали бухту Тринити, разведывая скопления гринд, — иногда километров за сорок от Дилдо они засекали по семь-восемь стад. Искусно применяемые сигналы ультразвуковых подводных датчиков в сочетании с оглушающим шумом работающего двигателя и винта судна-китоубийцы наводили на китов страх и, сбивая их с толку, гнали внутрь бухты Тринити.

Для убоя там были выбраны три береговых участка, примыкающих к морским портам Нью-Харбор, Чапел-Арм и Олд-Шоп. Получив сигнал о начале гона, пестрая флотилия местных рыбаков, состоящая из яликов, моторных плоскодонок, «ярус-ников» и «спортивных» катеров с подвесными моторами, выходила в море и занимала исходную позицию. По радио им сообщалось об обстановке, и, когда в поле зрения появлялись вспенивающие воду остроносые китобойцы, люди в лодках и на берегу были уже готовы встретить гринд, сбившихся к этому времени в беспорядочную кучу измученных животных, в паническом страхе спасающихся бегством от какой-то неведомой им опасности.

Примерно в двух километрах от выбранного участка берега китоубийцы «передавали» окруженных жертв рыбакам, чьи лодки с «загонщиками» выстроились теперь дугой позади китов. По словам одного журналиста, получившего заказ на рекламный листок для министерства рыболовства, «это, пожалуй, самая захватывающая фаза охоты, во всяком случае — самая шумная. Двигаясь взад и вперед позади гринд, люди на лодках издают целую какофонию звуков: бьют в барабаны, шлепают веслами о воду, бросают камни, кричат и улюлюкают, причем все это перекрывает стакатто выхлопных труб, лишенных глушителей… гон продолжается до мелководья у кромки берега, где китов, вздымающих тучи застилающего им глаза грязного ила в попытке вырваться с мели… убивают, вонзая в них копья».

Убийство гринд не всегда совершалось так ловко и просто, как описано выше. Отдельные животные получали десятки ударов в спину, которые подчас наносили десятилетние мальчишки, вооруженные привязанными к палкам ножами. Поэтому пропитанные кровью мясники на берегу не очень удивлялись, когда поступавшие на разделку киты были еще живы. Почти полностью лишенные движения под тяжестью собственного веса, эти несчастные жертвы, чувствуя, как в их живую плоть вонзаются разделочные ножи, могли в агонии лишь слабо шевелить хвостом.

Еще более отвратительной была практика оставлять живых китов на берегу. Когда их скапливалось на мели так много, что обдирщики не успевали с ними управляться, лишних китов, бывало, «сохраняли живьем», оттаскивая их тракторами или упряжкой лошадей так, чтобы их не смыл прилив, и оставляли валяться на берегу. В прохладную и облачную погоду они могли, умирая медленной смертью, протянуть до трех-четырех дней, пока мясники наконец не добирались и до них.

Первый сезон этого нового промысла — лето 1951 года — был сверх-успешным. Не важно, что к тому времени на Ньюфаундленде успели организовать лишь две норковые фермы и ни одна из них не имела холодильников или погребов для хранения мяса, — эти мелочи не могли затмить достигнутого успеха. К концу лета на побережье в районе Дилдо было убито по меньшей мере 3100 гринд, причем большей частью их оставляли догнивать на месте. Было разделано менее сотни туш, и все равно много мяса протухло прежде, чем оно дошло до норковых ферм.

Все, что удалось выручить и пустить в дело после чудовищной бойни, — это несколько сот галлонов легкого и вязкого масла, извлеченного из выроста на голове гринды. Это масло, как и то, что содержится в голове кашалота, обладает большим запасом стойкости к широкому диапазону температур и продается с наценкой как высококачественная смазка для тонких и точных приборов и баллистических ракет.

Дела наладились лишь к 1955 году. Был построен холодильник, в котором можно было хранить китовое мясо, что вместе с устройством плавучего сетного «загона» для содержания излишка живых китов перед «доставкой их на берег для поточной переработки» позволило по крайней мере сократить потери. Но не масштабы истребления. Они росли с каждым годом, пока не достигли в 1956 году ошеломляющего потолка в 10 000 гринд в течение одного сезона.

Это был расцвет норковой индустрии, которая приносила такие прибыли, что сам премьер-министр провинции Ньюфаундленд стал совладельцем одной из норковых ферм. Светские дамы и миллионерши всего цивилизованного мира щеголяли в мехах пастельного оттенка из мутанта норки ньюфаундлендского происхождения. К сожалению, даже стремительно растущие звероводческие фермы не могли в ощутимой мере использовать то количество гринд. которое теперь добывалось промысловиками. Тем не менее их массовое уничтожение считалось оправданным в связи с расширением производства высокосортных смазочных масел.

Казалось, что обыкновенная гринда уже нашла свое место и предназначение в укладе жизни человеческого общества. Но затем дела пошатнулись. В 1957 году китоубийцам удалось добыть только 7800 гринд. А в последующие годы численность стада обыкновенной гринды стала загадочно сокращаться, и в 1964 году было добыто всего 3000 этих китов. Впрочем, как считали эксперты министерства рыболовства, это падение численности было скорее кажущимся, чем реальным. Вероятно, говорили они. оно вызвано не переловом, а временным изменением путей миграций головоногих моллюсков — основной пищи обыкновенной гринды, — которое является следствием «изменения гидрологических факторов». Эксперты предсказывали, что головоногие скоро вернутся и приведут за собой китов. А пока что, предложили они, почему бы не кормить норку мясом китов Минке? Эта игра слов[111] была признана достаточно забавной для публикации в солидном научном бюллетене, посвященном проблемам динамики численности популяций.

В должное время головоногие моллюски (которые действительно тяготеют к цикличным миграциям) и правда вернулись. Не вернулись, однако, огромные стада обыкновенной гринды. Они и не могли вернуться, потому что их уничтожили еще до возвращения моллюсков. За одно только десятилетие свыше 48 000 гринд нашли свою гибель у берегов Тринити. Логично было бы думать, что, располагая этими данными, эксперты министерства рыболовства, ведающие вопросами использования и воспроизводства природных ресурсов, и их научные консультанты могли бы прийти к определенному логическому заключению и призвать, пока не поздно, к прекращению кровавой бойни. Почему они этого не сделали, остается загадкой, тем не менее — это факт.

В 1967 году общий уровень добычи снизился до 739 штук, а к 1971 году он упал до шести!

К тому времени род гринд обыкновенных, которые в прошлом оживляли своим присутствием воды Ньюфаундленда, а во время миграций и более южные воды до Кейп-Кода, был практически истреблен — не волей случая или вследствие просчета, а преднамеренно, во славу самой святой из современных икон — Великого Бога Наживы.

Никто даже не понес наказания за это чудовищное кровопролитие, этот массовый биоцид, возможно потому, что он имел место в одной из самых «развитых» стран мира, где подобным преступлениям охотно дают рационалистическое объяснение, основанное на экономическом детерминизме. Однако, если какая-нибудь из африканских стран вдруг решила бы уничтожить, скажем, 60 000 слонов всего лишь с целью поставки слоновой кости на рынок предметов роскоши, будьте уверены — мы публично заклеймили бы это как проявление варварской жестокости.

Вместо эпилога. Ответственные за уничтожение стад диких лошадей в провинции Альберта, запасов белухи в районе Черчилла и за почти полное исчезновение обыкновенной гринды из вод Ньюфаундленда владельцы норковых ферм снова испытывают трудности в поддержании своих доходов на достаточно высоком уровне. Какое-то время они кормили норок мясом китов Минке, но когда и этот кит оказался на пороге исчезновения, они были вынуждены за неимением других заменителей корма из мяса млекопитающих перейти на кормление норки рыбой. Однако рыбная диета оказалась неспособной обеспечить качество меха, которое удовлетворяло бы вкусы разборчивых женщин, и Великий Ньюфаундлендский Норковый Мыльный Пузырь лопнул, проткнутый, так сказать, фаллосом неуемной алчности.

Так заканчивается история о том, как Море Китов стало Морем Кровопролития, как одно за другим, от самых крупных до самых мелких, каждое по очереди в соответствии с их денежной стоимостью, сгорели несколько сообществ китообразных в ревущем пламени всесожжения, питаемом человеческой жадностью.

Сейчас, когда их остатки уже не представляют промыслового значения, пламя, которое поглотило их собратьев, догорает. Но вряд ли — ведь наши инстинкты не меняются — уцелевшие остатки китового племени, даже разбросанные на широком океаническом пространстве, смогут надежно укрыться от нашего хищничества, если только (и пока) они не получат защиты во всем мире.

Это, несомненно, самое малое, что мы можем сделать во искупление зла, которое мы им причинили.

А то, что это было зло, — на этот счет обманываться не стоит.