Трагедия на Витимском тракте

1

В воскресенье 14 мая 1922 года столица Дальневосточной республики провожала в последний путь Петра Анохина и Дмитрия Крылова.

Газеты в этот день вышли в черных рамках. На первых полосах, сразу под заголовками, крупными шрифтами набраны извещения о предстоящих похоронах, а ниже — редакционные и авторские статьи о погибших товарищах, протесты против контрреволюционною бандитизма, намеренно или невольно поощряемого политикой эсеров.

С вечера на зданиях государственных и общественных учреждений вывешены траурные флаги. Ночью похолодало, и неожиданно выпал снег. Ровным мягким слоем он укутал крыши домов, деревянные тротуары, мостовые, и весь город как бы нарядился в три цвета — белый, черный и красный.

В зале Дальбюро ЦК РКП(б) на возвышении стоят подпираемые венками два красных гроба. Приглушенно звучит похоронный марш, исполняемый военным оркестром.

В половине одиннадцатого в последний почетный караул становятся члены Дальбюро, Совета Министров и правительства ДВР, друзья и соратники погибших.

В это время у Дома профсоюзов собрались многочисленные колонны рабочих читинских предприятий, служащих учреждений, учащихся школ. Под звуки марша они с траурными знаменами двинулись к зданию Дальбюро.

По обеим сторонам Софийской улицы выстроились воинские части.

В 11 часов звучит команда:

— Слушай — на караул!

Вздрогнули, шевельнулись и замерли шпалеры войск. Обнажились головы у многих тысяч читинских граждан, плотной стеной стоявших вдоль тротуаров.

Под щемящие, до боли сдавливающие сердце звуки музыки из подъезда один за другим выносятся венки. Их так много, что, кажется, никогда не будет конца… От Правительства, Совета Министров, Дальбюро, Военведомства, Совета Профсоюзов, от редакций и типографии, от коллективов железнодорожной станции и рудников, от рабочих лесопильного, кирпичного, кожевенного и чугунолитейного заводов, от школ и учреждений.

Наконец, показывается первый гроб, за ним второй. Процессия выстраивается на середине улицы, на минуту замирает и медленно трогается по Софийской улице.

Гробы, по шестеро, сменяя друг друга, несут на руках друзья и соратники покойных.

Таких торжественных и многолюдных похорон Чита еще не знала. Казалось, весь город вышел на улицы, и бесконечная процессия двигалась сквозь живую стену до самого кладбища.

У края общей братской могилы прощальное слово от имени Дальбюро РКП(б) произносит Федор Николаевич Петров.

— Быть одинокими в минуту великой скорби, лишиться тех, с кем вместе страдали в царской каторжной тюрьме, с кем рука об руку боролись за великое дело трудящихся России и с кем здесь работали дружно — печально…

Ф. Н. Петров встретился с П. Ф. Анохиным лишь год назад, в Чите. Но знали они друг о друге еще с 1910 года, когда томились в Шлиссельбургских застенках. Тогда же они начали обмениваться короткими товарищескими записками через тайный «почтовый ящик». Одновременно, хотя и в разных селениях Иркутской губернии, отбывали они ссылку. И вот много лет спустя судьба свела их в Чите, чтобы вместе бороться за дело революции. И вышло так, что в дни, когда окончательная победа революции на Дальнем Востоке уже так близка, Ф. Н. Петрову пришлось произносить надгробную речь у могилы младшего товарища по каторге, ссылке и борьбе.

— Но в эту минуту великой скорби, — заканчивает свое выступление Петров, — мы сохраним бодрость духа и твердо будем продолжать начатое нашими безвременно погибшими товарищами дело.

К могиле подходит В. К. Блюхер. Склонив обнаженную голову и глядя в застывшие лица покойных, он тихо и сдержанно говорит:

— Потеря таких честных и преданных делу социальной революции работников, как товарищи Анохин и Крылов, особенно тяжела для Народно–Революционной Армии, которая и без того в пятилетней кровавой борьбе утратила немало своих опытных, преданных народу духовных вождей… И, глядя на их гибель, порою казалось, что революция останется без вождей… В лице товарищей Анохина и Крылова нарревармия потеряла тех своих духовных вождей, которых она любила и которые поистине были ее духовными вождями в тяжелой борьбе за благо трудящихся. И стоя над этой могилой, мы говорим: «Спите ж спокойно, дорогие товарищи! Армия свято сохранит ваши великие заветы и с честью выполнит свой долг перед социальной революцией!»

Выступает представитель Советской России, член Иркутского губкома РКП(б):

— Сегодня вместе с ДВР глубоко скорбит вся Советская Россия, ибо товарищ Анохин, являясь членом ВЦИКа, был одним из виднейших партийных работников. Иркутские пролетарии и трудовое крестьянство хорошо помнят его но тем временам, когда он, находясь в годы царизма в ссылке, оставался верным борцом за идеи большевистской партии. Будучи командирован сюда на налаживание партстроительства, товарищ Анохин погиб на своем славном посту, и в его лице Советская Россия потеряла старого, испытанного и закаленного в борьбе коммуниста, каких осталось немного в рядах РКП… И да будет ему мягка земля!

Один за другим к краю могилы подходят представители Забайкальского губкома РКП, профсоюзов, комсомола, трудового крестьянства, бурято–монгольского автономного управления. Скорбя о тяжелой утрате, давая клятву верности делу революции, они предостерегают живых от коварных белобандитских нападений из–за угла и требуют суровых мер в борьбе с внутренней контрреволюцией.

От читинской организации меньшевиков выступает Пиотрович.

— Этот удар пришелся не только по одной РКП, то есть по нашим политическим противникам, но и по всей революции. И ныне вместе с товарищами коммунистами мы глубоко скорбим о тяжелой, незаменимой утрате революции в лице ее деятелей, товарищей Анохина и Крылова.

Эсеры выступать не намеревались. Их представители, присутствовавшие на похоронах, чувствовали себя крайне отчужденно. Ведь общественное мнение и печать прямо и недвусмысленно ставили убийство Анохина и Крылова в связь с провокационной политикой их партии.

Но выступление меньшевистского представителя, заявившего о скорбной солидарности с коммунистами, подстегнуло к этому и эсеров. Представитель их партии стал пробираться поближе к могиле, намереваясь также произнести речь.

Это вовремя заметил распоряжавшийся похоронами работник Дальбюро ЦК РКП. Он понял, что слова соболезнования от эсеров будут восприняты как недопустимое кощунство, и дал знак опускать гробы в могилу.

В последний раз над кладбищем зазвучала печальная музыка военного оркестра.

— Слушай — на караул!

Под троекратный залп медленно и плавно, все ниже и ниже опускаются, словно оседают в землю, два красных гроба. Над темным квадратом разверзшейся могилы прощально склоняются знамена…

2

В то время, когда у места погребения проходил торжественно–траурный церемониал, в задних рядах молчаливой толпы встретились два близко знакомых человека. Один из них — молодой, кряжистый парень с темно–русыми, крупно вьющимися и спадающими на лоб волосами, — был одет в суконную поношенную тужурку и черную сатиновую косоворотку. На ногах — крепкие яловые сапоги с побелевшими от долгой вымочки носками и короткими, уходящими под напуск широких штанов голенищами. Его крупное лицо, с широко, по–монгольски, расставленными серыми глазами, было спокойным, задумчивым и чуть скорбным.

Второй был пожилым, лысым, сутулым. Кутая подбородок в мягкий, с выпушкой романовский полушубок, он то и дело косил по сторонам внимательным взглядом, переходил с места на место и, прикидываясь глухим, спрашивал:

— Кто говорит? A-а, да–да… А что он сказал? Да, да, понятно.

Молодой и лысый встретились неожиданно, но даже не поздоровались. Скрестившись взглядами, молча кивнули один другому и незаметно отошли в сторону, на взгорье. Туда уже почти не доносились звуки речей, но все происходившее внизу, на кладбищенском распадке было хорошо видно. Через несколько минут они уже стояли вплотную друг к другу, и лысый, глядя вниз, через плечо молодого, зашептал:

— Ты с ума сошел!.. Не нашел другого места… Что ты здесь делаешь?

Не поворачивая головы и чуть тронув в усмешке краешки губ, молодой ответил:

— Ты же знаешь, друг Филя, как я люблю хорошую музыку! Рассказывай, что нового?

— Чимов при «дербанке», кажись, опять «оттырку» сделал.

— Много?

— Половину, если не больше, утаил.

— Вот сволочь! Пошлю Багрова, пусть разбирается… Этих по наводке штопорили?

— Да.

— Кто наводку давал? Почему мне не сказали?

— Тебя же не было в городе…

— Грязная работа! Хитришь ты что–то, Филя! Смотри. как бы тебе беды не нажить? Разве не знаешь, что в политику мы не ввязываемся?!

— Обойдется. Чуть что — на «казенный заказ» спихнуть можно! В газетах вон как подали!..

— А «казенный заказ» был все–таки?

— Кто его знает? — неопределенно ответил лысый. — Теперь и не поймешь — то ли был, то ли не был… Скорей все же на купцов шли.

— Сволочи, я смотрю, вы все… Нельзя на неделю одних оставить!

— Нам с тобой в это дело чего соваться? Кто взял дело, пусть сам и ломает голову!

— Но Мишка Цыганок зачем ввязался? Дурной он, что ли?

— Говорю, так вышло… Наводку на буржуев давали, а он давно без дела сидел, соскучился… Да и жениться парень собирается, деньги нужны.

— Вот что, Филя! Вижу, опять виляешь… Одно скажу, ежели не захоронишь дело — смотри! На себя такое пятно брать не стану и ребят под ГПО подводить тоже не дам.

— Что ты, что ты! — забеспокоился лысый. — Ты плохого не думай… Концы спрячем… Сам сегодня же все проверю. Как на родину съездилось? Хорошо погулял? Пойдем к Медведю, посидим, потолкуем.

— Погоди, не юли, — недовольно поморщился молодой. — Дай музыку послушать… Кажется, в могилу опускают…

…Подробности этого разговора стали известны следствию лишь через месяц, когда один из его участников был уже мертв, а второй — со всех сторон подпираемый неопровержимыми уликами — делал безуспешные лисьи «скидки», чтоб уйти от ответственности.

В протоколе следствия появится запись:

«Филипп Цупко подтверждает, что сам был на похоронах Анохина и Крылова и встретил там Ленкова. Он спросил его, как Ленков не боится агентов госполитохраны и угрозыска. Ленков, по словам Цупко, ответил ему: «Я убивал, а хоронить не мне, что ли?»

3

Следователь Фомин возвращался с кладбища, пытаясь и не умея справиться с внезапно нахлынувшими на него чувствами.

Пожалуй, это были первые похороны, в которых он участвовал, будучи непосредственно и так тесно связан с ними порученным ему делом. Более того, вначале весь траурный церемониал он для себя рассматривал как часть этого самого дела, готовился к нему и даже возлагал на него какие–то служебные надежды.

Потом все незаметно и решительно переменилось.

На кладбище, затерявшись в толпе, он долго сдерживался, хотя многие вокруг вытирали слезы, и давящий комок не один раз подкатывал к его горлу. Но когда стихли речи, вновь заунывно запели трубы, где–то совсем близко троекратно ударил залп, Фомин не выдержал.

С трудом дождавшись своей очереди и уже не скрывая слез, он прошел мимо могилы, бросил туда горсть сырой земли, резко повернулся и зашагал к выходу.

Обгоняя прохожих, он шел по улицам и сбивчиво думал о деле, о себе, о величии только что пережитого.

Строгое торжество похорон, проникновенные речи, затаенная скорбь толпы и сжимающая сердце печальная музыка — все это продолжало жить в нем, но теперь воспринималось как невысказанный упрек самому себе, рождало смутное беспокойство, нетерпение, неясное желание идти и что–то делать.

Сегодня газеты напечатали посмертную статью товарища Анохина. Фомин впервые познакомился с нею два дня назад. Он читал оригинал статьи, лежавшей на письменном столе в кабинете покойного, тщательно изучил его и запомнил все едва ли не наизусть.

«Поэтому мы говорим, что в момент, когда классовая борьба еще не закончена, когда наши смертельные враги готовятся внутри Советской России и Дальневосточной Республики, а также за границей, нанести нам смертельный удар, пользуясь для этого всеми путями и способами, вплоть до поджогов, убийств и организации в широких масштабах бандитизма — нужна железная рука власти, чтобы парализовать преступные действия и сохранить строгий революционный порядок».

Статья с первого чтения поразила Фомина: в ней было что–то пророчески–роковое, она звучала как предсмертное предостережение живым, как прямое указание ему и всем другим, занятым «витимским делом», где следует искать истинных виновников свершившегося позже преступления.

Разве не об этом же говорилось сегодня в надгробных речах? Разве все сказанное о жизненном пути и заслугах товарища Анохина перед революцией не подтверждает, что убийцы знали, на кого подняли руку?

Почему же он, следователь по особо важным делам Фомин, не может руководствоваться этим? Почему он должен следовать формальным фактам, уликам, доказательствам? А что если они намеренно подстроены, чтоб направить руку правосудия совсем в другую сторону?

— Ваша задача, — сказал Фомину министр юстиции, когда утром в субботу он доложил о ходе следствия, — найти непосредственных исполнителей убийства. Остальными вопросами займутся иные органы. Не забывайте, вы — следователь суда, а не госполитохраны.

Да, конечно, Фомин и сам понимает, что он далеко не «дока» в юриспруденции. И вся–то его подготовка — это краткосрочная школа прапорщиков, два года фронта в Салониках, вынужденная запись в колчаковскую армию, чтоб вернуться на родину, переход к красным, вступление в партию, снова фронт и год работы в судебных органах Забайкалья.

Однако его юридических познаний вполне достаточно, чтобы понимать различие между словами «исполнители» и «виновники». Нет сомнения, отлично сознает это различие и министр юстиции ДВР Василий Львович Погодин — профессиональный юрист, бывший генерал–майор, который честно перешел на сторону революции, вступил в большевистскую партию и недавно заменил на посту министра эсера Труппа.

То, что Погодин, желая конкретизировать задачу Фомина, употребил именно слово «исполнители», ясно показывало, что и сам министр отнюдь не отвергает возможности существования и «виновников» преступления.

«Исполнители» и «виновники»… Да, конечно, «исполнителями» могли быть и типичные уголовники, которых так много развелось в шумной, разношерстной Чите. А «виновники»? Кто они? Скрытые белогвардейцы или неуемные эсеры, всегда исповедывавшие террор как средство политической борьбы?

Сдержанный, дисциплинированный Фомин ни слова не возразил министру, хотя и не понимал, зачем понадобилось столь узко толковать задачи следствия.

Теперь он мучительно раздумывал, правильно ли поступил вчера? Не следовало ли ему сразу высказать все свои сомнения и подозрения, заявить о несогласии с ограничениями, которые, кстати, не предусмотрены никакими процессуальными законами? Правда, Фомин знал, что параллельно с ним широкое расследование «витимского дела» ведет Главное Управление госполитохраны. Уж они–то по долгу службы должны тщательно выверить все возможные политические мотивы преступления.

Однако душа Фомина была неспокойна не только оттого, что расследование двигалось пока мало успешно, но и потому, что вести дело ему приходилось совсем не так, как хотелось бы. После всего — слышанного, виденного, пережитого на похоронах, он особенно остро ощущал недовольство своей ролью. Теперь его задача — тщательно, объективно и быстро закончить свое расследование, в котором, возможно, выявится какой–либо материал, полезный следователям госполитохраны.