Трагикомические новеллы

Тщетная предосторожность

Один дворянин из Гренады — его настоящего имени я открывать не стану, а назову его дон Педро Кастильский, Аррагонский или Толедский или как вам угодно, ибо одно громкое имя стоит не дороже другого, и по этой, может быть, причине недовольные своими именами испанцы дают себе всегда лишь самые блестящие имена и даже в большем количестве, чем нужно одному человеку, — итак, дон Педро в двадцать лет не имел ни отца ни матери и был очень богат; эти свойства, одновременно оказавшись у одного и того же человека, сильно способствуют его порче, если он от рождения глуп; если же он не таков, то они помогают ему с большой легкостью добиться известного значения. За год траура дон Педро благоразумно воздерживался от большей части развлечений, свойственных юноше его возраста, и занят был лишь ознакомлением со своими поместьями и приведением своих дел в порядок. Он был очень хорош собою, отличался большим остроумием; и так как с юных лет вел себя осторожно, своим поведением напоминая старца, то в это время в Гренаде не было партии, лучшей, чем он, и не было отца, который не хотел бы иметь его своим зятем, как бы ни был он убежден в достоинствах своей дочери.

Среди нескольких красавиц, оспаривавших в то время друг у друга власть над сердцами в Гренаде, одна лишь оказалась в силах покорить сердце дона Педро: звали ее Серафина. Прекрасная, как серафим, молодая, богатая, из хорошего дома, она обладала, правда, меньшим состоянием, чем дон Педро, но была бы столь же хорошей женой, как он — хорошим мужем. Он нисколько не сомневался, что при первом же предложении руки, обращенном к ее родителям, получил бы разрешение свести знакомство с нею, но он хотел быть обязанным своим достоинствам больше, чем согласию родителей, и решил начать изо всех сил ухаживать за нею, дабы стать властелином ее души еще прежде, чем он овладеет всем ее существом. Начинание его было бы прекрасно и хорошо задумано, если бы только судьба, часто с удовольствием сокрушающая превосходно проводимые мероприятия, не воздвигла ему соперника, овладевшего крепостью, которую дон Педро собирался занять, пока тот еще только к ней приближался. Имя его здесь совершенно бесполезно; он был примерно того же возраста, что и дон Педро, может быть столь же любезен, как и он, и, без сомнения, более любим.

Дон Педро скоро заметил, что имеет конкурента, и не слишком был этим поражен, так как имел на своей стороне преимущество богатства. Он устраивал музыкальные представления на улице, где жила дама его сердца; соперник его испытывал удовольствие от этой музыки, находясь в комнате дамы, и, быть может, наслаждался ее ласками, пока несчастный томился у ее дверей. Впрочем, дону Педро наконец надоело тратить порох на воробьев, то есть ухаживать, не подвигаясь вперед. Его любовь нисколько не остыла от этого неуспеха и не позволила ему дольше упорствовать в своем прежнем решении понравиться даме, прежде чем он получит согласие ее родителей. Итак, он попросил ее руки, и они без всяких размышлений ответили согласием, не сообщив ни о чем дочери, так как были сверх меры довольны, когда их попросили о вещи, которой они пламенно желали, почти не отваживаясь питать на то какие-либо надежды. Они уведомили Серафину о постигшем ее счастье и подготовили ее к тому, чтобы благосклонно принять сватовство дона Педро и в ближайшее время выйти за него замуж. Она смутилась при такой новости, хотя это должно было ее обрадовать, и, не будучи в силах утаить потрясение, скрыла от родителей его причину и попыталась уверить их, что ее тревожит горе от разлуки с лицами, самыми для нее дорогими. Она так искусно убедила в этом родителей, что они расплакались от нежности и похвалили ее добрый характер. Она заклинала их отложить свадьбу на четыре или пять месяцев, указывая на то, что по лицу ее заметно ухудшение ее здоровья, и признаваясь в своем желании выйти замуж совершенно здоровой, чтобы легче понравиться мужу и не давать ему повода с самого начала брачной жизни почувствовать отвращение к ней или раскаиваться в своем выборе. И действительно, уже несколько времени она казалась не вполне здоровой, и потому родители удовлетворились ее словами и дали об этом знать дону Педро, который также этим удовлетворился и только стал считать свою возлюбленную более благоразумной. Между тем продолжали составлять статьи и согласовывать условия брачного договора, а влюбленный дон Педро и после этого не отказался даже от самых мелких знаков внимания, обязательных при сватовстве, проводящемся по всем правилам. Он часто угощал свою даму сердца и каждый день писал ей; она же посылала ему ответы, по крайней мере очень учтивые, если и не такие страстные, как его письма. Однако она никогда не позволяла видеть себя днем, ссылаясь на свою болезнь, а по ночам редко появлялась у окна, что заставляло дона Педро восхищаться ее скромностью. Он был слишком уверен в собственных достоинствах, чтобы сомневаться в успехе своих ухаживаний и надеялся добиться любви дамы, когда она узнает его лучше, чем теперь, хотя бы у нее было отвращение к нему до знакомства с ним.

До сих пор дела его шли не без успеха, но вот случилось, что дон Педро не видел своей повелительницы четыре или пять дней подряд. Он был этим очень огорчен или только сделал вид, что огорчен; он сочинил по этому случаю стихи, а может быть, взял их напрокат или купил, и велел пропеть их под ее окном, но всеми этими подвигами обезумевший влюбленный достиг лишь одного: он переговорил с прислужницей, сообщившей ему, что госпожа на деле гораздо тяжелее больна, чем на словах. Его поэтическое творчество было этим взволновано или, может быть, не его, а наемного поэта, привлеченного им на помощь, — я никогда не мог узнать, занимался ли дон Педро когда-нибудь писанием стихов. Он заказал песенку о больной Аминте, Филиде или Хлориде и, вооружившись, вдобавок к своему наступательному и оборонительному оружию, гитарой, — самой, я думаю, лучшей гитарой во всем городе, — стремительно отправился, намереваясь или заставить свою даму плакать от жалости или заставить лаять всех собак своего квартала. Казалось бы, он должен был выполнить одно из этих двух дел, или, может быть, оба вместе, а между тем он не сделал ни того ни другого.

В пятидесяти шагах от блаженного обиталища своего божества он увидел, как открывается дверь и оттуда выходит женщина, весьма похожая на его ангела, столь редко доступного взорам. Он не мог себе представить, зачем одинокая женщина в такой час и столь смело могла зайти в большое необитаемое строение, недавно разрушенное пожаром. Чтобы уяснить себе это, он обошел вокруг развалин, имевших несколько выходов, желая поудобнее приблизиться к особе, за которой следовал. Он представлял себе, что это могла быть Серафина, назначившая свидание его сопернику в этом странном месте, не отваживаясь принять его у себя; он не желал доверяться третьему лицу в деле, которое во что бы то ни стало должно было остаться тайной, а если бы подозрение оказалось правдой, он решил умертвить своего соперника и отомстить Серафине, осыпав ее колкими упреками. Возможно бесшумнее пробрался он в такое место, откуда увидел, как она — ибо это была она — сидит на земле и стонет подобно человеку, испускающему дух, одним словом — увидел, как она с ужасающей мукой рожает маленькое создание, изготовление которого, может быть, доставило ей большое удовольствие. Едва успела она разрешиться от бремени, как мужество придало ей силы, и она вернулась тем же путем, каким пришла, более не заботясь о младенце, которого только что произвела на свет. Предоставляю вам судить, каково было удивление дона Педро. Тут-то он понял истинную причину болезни своей дамы, он ужаснулся грозившей ему опасности и возблагодарил бога за то, что тот уберег его. Как человек благородный он не захотел мстить неверной в ущерб чести знаменитого рода и при всем своем справедливом озлоблении не желал дать погибнуть невинному созданию, лежавшему у его ног и отданному в жертву первой же собаке, которая нашла бы его. Он завернул младенца в свой носовой платок, за отсутствием чего-либо другого, и со всей возможной поспешностью отправился к знакомой повивальной бабке, чьим попечениям доверил ребенка, передав его прямо ей в руки и вручив повитухе деньги для покупки всего необходимого. Повивальная бабка, получив хорошую плату, прекрасно исполнила свои обязанности, и на следующий же день ребенок имел кормилицу, был окрещен и назван Лаурой, ибо это была девочка.

Между тем дон Педро посетил одну из своих родственниц, пользовавшуюся большим его доверием; он сказал ей, что свое намерение жениться в таком юном возрасте сменил на мысль отправиться путешествовать. Он попросил ее взять на себя управление всем его имением, принять к себе маленькую девочку, каковую признал своей дочерью, просил ничего не жалеть для ее воспитания и поместить ее, по причинам, о которых она когда-нибудь узнает, в монастырь в возрасте трех лет и прежде всего распорядиться, чтобы она ничего не знала о делах мирских. Он передал своей родственнице все необходимые доверенности на управление имением, захватил деньги и драгоценности, раздобыл себе верного слугу и перед отъездом из Гренады написал письмо Серафине. Письмо это она получила в то время, как извещала родителей, что ее болезнь больше не служит препятствием к свадьбе. Однако из письма дона Педро она поняла, что он знает все случившееся с нею, и это обстоятельство внушило ей другие мысли. Все ее помыслы были теперь обращены к богу, и немного спустя она поступила в монастырь, чтобы никогда не покидать его: ее не тронули мольбы и слезы родителей, делавших все возможное, лишь бы отговорить ее от подобного решения, тем более странного для них, что причины его они угадать не могли.

Предоставим им оплакивать дочь-монахиню, которая в свою очередь плачет без вины. Предоставим расти и хорошеть ее маленькой дочери Лауре, мы же посмотрим, что делает на севильской дороге дон Педро, не перестающий думать о случившемся с ним приключении и чувствующий величайшее отвращение к браку после того, как имел сильнейшее желание его испробовать. Все женщины внушают ему страх, и, не считаясь с тем, что бывают женщины хорошие и плохие, как это случается и с мужчинами, он решил для себя всегда их остерегаться, и притом умных — еще больше, чем глупых, в согласии с мнением людей, убежденных, что женщина знает больше, чем следует, если она знает что-нибудь сверх домашнего хозяйства и воспитания детей.

Убежденный в истинности этих еретических учений, он прибыл в Севилью и остановился у дон Жуана такого-то, человека богатого и высокопоставленного, своего родственника и друга, не позволившего ему искать прибежища где-либо вне его дома. Красота Севильи вселила в дона Педро желание остаться там дольше, чем он предполагал, а его двоюродный брат дон Жуан, желая сделать пребывание в городе приятным для гостя, в короткий срок показал ему все, что там есть самого замечательного.

Однажды, проезжая верхом по одной из главных улиц города, они увидели в карете, въезжавшей в ворота большого дома, молодую даму во вдовьем платье, но вместе с тем такую красивую и изящную, что дон Педро был поражен ею и рассмешил дон Жуана своими восклицаниями и клятвами, что он никогда раньше не видел подобной красоты. Этот вдовствующий ангел вернул благосклонность дона Педро всему прекрасному женскому полу который стал ему совершенно ненавистным благодаря Серафине. Дон Педро попросил дон Жуана проехать с ним еще раз по той же улице и признал, что скоро почувствует рану в сердце.

— Это уже произошло, — отвечал ему дон Жуан, — или я сильно ошибаюсь, или вы уже так сильно ранены, что нуждаетесь в лекарствах.

— Ну и что же! — возразил дон Педро, — я не стану скрывать, я считал бы себя весьма счастливым, если бы мог проводить свои дни с такой очаровательной особой!

— Этим путем, — сказал дон Жуан, — и двигаясь с такой же быстротой, как сейчас, вы можете быстро прибыть туда, где вы надеетесь найти столько счастья. Однако, — продолжал он, — подобное начинание не лишено трудности. Эльвира — дама высокого звания и весьма богата; красоту ее вы видели, добродетель ее не уступает красоте; уже два года как она вдовствует, и за это время самые лучшие партии Андалузии не побудили ее выйти из этого состояния; впрочем, такой человек, как вы, может иметь успех, где другие потерпели неудачу. Она в родстве с моей женой, и я иногда вижу ее. Я расскажу Эльвире, если вам угодно, о ваших намерениях, и у меня есть надежда на хороший исход моих переговоров: я вижу, как она со своего балкона смотрит на нас, а это немалая милость со стороны такой сдержанной женщины. Она могла бы распорядиться закрыть свои ставни и окна и тем самым сделать нашу прогулку мимо ее дома бесполезной.

Обменявшись этими словами, оба кавалера, каждый в отдельности, отвесили поклон по-испански, и им стоило немалого труда довести его до надлежащего конца. В особенности дон Педро отвесил свой поклон с таким напряжением всего туловища, что чуть не нажил себе прострела. Дама на балконе приветствовала их жестом, не лишенным приятности, а на это дон Педро и его спутник раскланялись с удвоенным усердием:

— Ах, дорогой кузен! — говорил дон Педро дон Жуану, — есть ли какая-нибудь вероятность, что чужеземец сумеет завоевать сердце, отвергнувшее самых знатных и заслуженных людей Севильи? Но, — продолжал он, — поскольку таящаяся во мне малая надежда понравиться ей способна довести меня до смерти, то я с таким же успехом отважусь умереть из-за ее отказа и презрения. Так поговорите же с ней, дорогой кузен, как можно скорее и преувеличьте не столько мое имение и мое звание, сколько страстное мое желание ей понравиться!

Дон Педро не мог говорить ни о чем, кроме своей любви, и дон Жуан хорошо понял, что не может сделать своему гостю большего удовольствия, чем поговорив в ближайшее время с Эльвирой. Он так и поступил, и с успехом. Прекрасная вдова благосклонно приняла ходатайство дон Жуана об его друге и призналась ему, что он отнюдь не был ей неприятен; но вместе с тем она сказала, что дала обет прождать три года после смерти своего мужа, прежде чем подумает о втором браке, и нет такой силы в мире, которая могла бы заставить ее этот обет нарушить. Она прибавила, что стремясь выполнить обещание, данное в память покойного мужа, она до этого времени строго относилась ко всем, кто решался домогаться ее руки; и вот, если у дона Педро хватит решимости ухаживать за нею в течение целого года, причем за этот срок они могли бы лучше узнать друг друга, то она дает ему слово никогда не иметь другого мужа, кроме него.

Дон Жуан доложил дону Педро о своих переговорах и сделал его самым довольным и самым влюбленным из людей. Дон Педро не испугался долгого срока ожидания и решил хорошо его использовать для всякого рода любезностей и деяний, достойных изысканного влюбленного. Он купил лошадей и карету, завел себе блестящий дом и пышную челядь. Дал много работы золотошвеям и портным Севильи, заказывал песни музыкантам. Он хотел устроить Эльвире угощение; она этого не разрешила. Служанки ее не были так неуступчивы и принимали его подарки столь же чистосердечно, как он эти подарки делал. В короткое время он сделался хозяином Эльвириной прислуги больше, чем сама Эльвира: камеристки выводили ее на балкон, хотя бы у нее не было к тому охоты, всякий раз, как дон Педро распевал на улице; в этом деле, как мне говорили, он превосходил всех и при каденциях не пользовался губами и языком, как делают многие хорошие певцы.

Уже шесть месяцев дон Педро ухаживал за Эльвирой и не добился еще от нее ни одного разговора наедине, что с каждым днем увеличивало его уважение и любовь к ней. Наконец, под влиянием просьб и подарков одна из камеристок, более смелая или более корыстолюбивая, чем другие, обещала ему ввести его ночью в покои своей госпожи и поместить его так, что он увидит, как она раздевается, ложась в постель, как она прогуливается в одной рубашке по своей комнате, чтобы освежиться, и как поет и играет на арфе, — это она делала восхитительно. Дон Педро наградил субретку еще щедрее, чем обещал; а когда настала ночь, смелый гренадец, следуя указаниям камеристки, проник в дом Эльвиры, пробрался в ее покои и там, поместившись в коридоре против дверей ее комнаты, увидел ее: она находилась на возвышении у ложа и читала молитвенник, — не знаю, насколько внимательно, — пока служанки ее раздевали. На ней оставалась лишь легкая юбка, и она готова была лечь в постель, когда оплаченная доном Педро камеристка, желавшая дать ему столько же основания быть довольным ею, как она была довольна им, попросила свою госпожу спеть. Ее подруги присоединили к ее просьбам свои просьбы, Эльвира же долго отказывалась, говоря, что печально настроена, и уверяя даже, что имеет на то причины. Однако камеристка, покоренная доном Педро, вложила арфу в руки своей госпожи, и Эльвира была достаточно снисходительна и спела с такой приятностью и с таким очарованием, что дону Педро очень нелегко было удержаться и не броситься к ее ногам, изображая неистового влюбленного. Она пела недолго и легла в постель; служанки удалились в свою комнату, а дон Педро, стремившийся попасть на улицу, был чрезвычайно смущен, когда нашел ворота закрытыми. Ему не оставалось ничего другого, как дожидаться рассвета, уже недалекого. Он сел на край колодца в углу двора, очень беспокоясь и боясь быть обнаруженным и оскорбить свою даму подобною дерзостью.

Некоторое время он строил по этому поводу тысячи предположений и высказывал столько же бесполезных пожеланий, но вдруг услышал, как открывается дверь в покои Эльвиры; он повернул голову в ту сторону, откуда послышался шум, и был весьма удивлен, увидев, что во двор выходит прекрасная вдова, которую он считал спящей. При свете свечи в ее руках, вставленной в маленький серебряный подсвечник, он увидел на ней плотно надетый ночной чепец; грудь ее была открыта, на шее висел очень красивый жемчуг, а поверх рубашки, где было больше кружев, чем полотна, накинута была великолепная симарра[1]. Она несла большое блюдо, уставленное желе, сластями и вареньем, и во всем этом изумительном убранстве была так очаровательна, что дон Педро готов был предпочесть наслаждение от ее созерцания любой немилости, которую мог навлечь на него подобный необдуманный поступок.

Все же он спрятался позади колодца, не переставая наблюдать за своею повелительницей, и от времени до времени льстил себя надеждой, не его ли именно она ищет. Она направилась к конюшне, куда дон Педро издали за нею последовал и увидел, как она входит в маленькую комнатку. Сначала он вообразил, что его повелительница, одушевленная благочестием и милосердием, хочет навестить какого-нибудь больного слугу, хотя она могла бы предоставить эту заботу одной из своих служанок, нисколько не погрешая против правил благотворительности. Он укрылся за лошадью, стоявшей неподалеку от двери этой комнатки, и оттуда увидел, следя за любезной его сердцу вдовой, как она поставила на маленький стол подсвечник, блюдо и все принесенное ею, что отягощало ее руки цвета слоновой кости; и он увидел на маленькой кровати, занимавшей едва ли не всю комнатку, больного негра, на вид лет тридцати, но такого безобразного и такого страшного, что дона Педро охватил ужас. По исхудавшему лицу негра и по его вздымавшейся груди видно было, как тяжело он болен и как подавлен своей болезнью.

Дон Педро восхищался беспримерной добротою прекрасной Эльвиры, которая приподняла одеяло негра, оправила его постель и затем села на нее около больного, положив руку на его лоб, увлажненный, быть может, смертным потом. Негр яростным взором смотрел на милосердного ангела, явившегося утешать его и взиравшего на него полными слез очами. Дон Педро не знал, что и подумать о столь пламенном милосердии: сначала он был восхищен им, затем начал считать его преувеличенным; но он еще ничего не знал.

Прекрасная вдова прервала молчание и, плача, словно встреча происходила в последний раз, спросила у негра, как он себя чувствует.

— Мой милый Антонио, — сказала она ему голосом, прерывающимся от рыданий, — итак, ты хочешь умереть и довести до смерти меня вместе с собою? Ты не говоришь со мною, дитя мое; мужайся, мое сердце! Мужайся, если хочешь, чтобы я осталась в живых, и съешь немного желе из любви ко мне! Ты даже не смотришь на меня, жестокий, на меня, которая тебя любит и боготворит! Целуй меня, мой ангел, целуй меня и выздоравливай, если ты не хочешь, чтобы я сопровождала тебя в смерти, после того как с такой силой любила тебя в жизни!

Она произнесла эти жалостливые слова, прижимаясь своим ангельским личиком к сатанинскому лицу мавра, которое орошала своими слезами. Я представляю себе: всякий увидевший нечто подобное подумал бы, что это ангел ласкает дьявола. Что касается дона Педро, то он стал находить Эльвиру не менее безобразной, чем ее негра; а тот наконец, бросив взгляд на свою назойливую возлюбленную, на которую он до того еще не удостоил взглянуть, отстранил своей исхудавшей рукой ее лицо от своего и сказал ей надтреснутым голосом:

— Чего вы хотите от меня, сударыня, и почему не даете мне умереть спокойно? Неужели недостаточно, что вы довели меня до этого состояния, и неужели вы еще рассчитываете, что в час смерти я отдам малый остаток своей жизни в жертву вашим разнузданным вожделениям? Выходите замуж, сударыня, выходите замуж и больше ничего от меня не ждите! Я больше не желаю вас видеть, не желаю вкушать ваших подарков; я хочу лишь умереть, ибо больше я ни на что не годен!

С этими словами он откинулся на своей постели, и несчастная Эльвира не могла извлечь из него больше ни одного слова в ответ на все свои нежные речи, потому ли, что он уже умирал, или потому, что упорно не желал отвечать женщине, которую считал причиною своей смерти. Эльвира проливала слезы; в отчаянии от плохого состояния своего милого негра и в еще большем — от его суровости, она забрала с собою все принесенное ею и направилась обратно к себе в комнату с таким печальным и удрученным видом, что много потеряла, от того, что будущий ее Бирен[2] на нее в то время не смотрел.

Дон Педро прятался между тем в самом темном углу конюшни: он и наполовину не был так удивлен, когда был свидетелем благополучного разрешения Серафины от бремени. Он видел, как поблизости снова прошла мнимая скромница, удрученная, словно вдова на похоронах любимого мужа, а через несколько времени услышал, как открылись ворота; он вышел на улицу не особенно озабоченный тем, что его могут заметить, и не считая больше нужным щадить добрую славу Эльвиры. И все же дон Педро обошелся с нею как благородный человек и не сообщил своему другу всего, что видел. Следующий день он провел у дверей Эльвиры в то самое время, как из этих дверей вышло похоронное шествие с телом мавра. Служанки сказали ему, что она больна, и в течение четырех или пяти дней, пока он ходил взад и вперед под ее окнами, она не появлялась на обычном своем месте: такой неутешной сделала ее смерть африканца. Дон Педро испытывал сильное желание получить от нее весть. Однажды, когда он беседовал с дон Жуаном, невольница Эльвиры принесла ему письмо от своей госпожи; он нетерпеливо распечатал его и прочел то, что вы сейчас прочитаете:

Дон Педро дважды или трижды перечитал письмо, так трудно было ему поверить прочитанному. Он представил себе, что два раза подвергался опасности жениться неудачнее, чем кто бы то ни было в Испании, и от всего сердца благодарил небо, которое избавило его от подобного брака, открыв ему две важнейшие тайны. Решение поскорее выйти замуж, принятое Эльвирой под влиянием смерти негра, побудило и дона Педро при первой же возможности удалиться. Он сказал дон Жуану, что жизнь его и честь зависят от того, окажется ли он через час за пределами Севильи; с собой он не хотел иметь никого, кроме слуги, привезенного им из Гренады. Он попросил дон Жуана продать его карету и лошадей, оплатить из этих денег его слуг и заклинал друга не спрашивать о причине такой внезапной перемены и спешного отъезда, причем обещал написать из первого же города, где остановится. Он написал Эльвире, пока ходили нанимать для него двух мулов; он передал письмо ее невольнице, а когда прибыли мулы, отправился в Мадрид, утвердившись, больше чем когда-либо, в своем первоначальном мнении: необходимо остерегаться всех умных женщин и даже испытывать перед ними ужас. Между тем как он едет на своем муле, Эльвира распечатывает его письмо и читает в нем:

Эльвира думала, что сойдет с ума, когда читала это письмо: под влиянием письма она заболела от горя тяжелее, чем после потери своего гвинейского возлюбленного. Однако, приняв во внимание, что дон Педро находился дальше Толедо, а между тем ее руки просил один человек, обладавший всем необходимым, чтобы ей понравиться, она согласилась, за неимением негра, выйти за него замуж. Не то чтобы у нее не было на выбор еще других подобных же негров, но она слышала, что бывают негры и негры, и не все они столь же похожи на дьявола, сколь черны.

Между тем дон Педро пришпоривал своего мула до самого Мадрида, где остановился у своего дядюшки, превосходно его принявшего. Дядюшка этот был весьма богатым кавалером и имел единственного сына, помолвленного с двоюродной сестрою, которая также была единственной дочерью; поскольку ей было лишь десять лет, она в монастыре ожидала своего совершеннолетия, чтобы выйти замуж за своего кузена. Звали этого кузена доном Родриго; был он как нельзя более любезен, и с доном Педро его связала дружба, превосходившая обычную дружбу между любящими родственниками; ибо далеко не всегда мы любим именно родственников. Дон Родриго часто казался задумчивым и исполненным беспокойных мечтаний. Дон Педро, заметив это, рассказал ему свои похождения, желая таким доверием вызвать и его на подобный же рассказ; если бы при этом обнаружился повод оказать услугу, дон Педро доказал бы, что он ему друг еще в большей степени, чем родственник. Он сказал ему затем, что заметил его беспокойство и мечтательность, и попросил открыть причины этого, иначе ему пришлось бы предположить, что дружба дона Родриго не отвечает его дружбе. Дон Родриго не желал ничего лучшего, так как надеялся освободиться от своего беспокойства, поведав о нем. Итак, он сообщил дону Педро, что страстно влюблен в одну знатную мадридскую девушку, помолвленную со своим двоюродным братом, прибытие которого ожидается из Индии, причем она никогда его не видела, — примерно так же, как и сам он помолвлен с двоюродной сестрой, ожидая, пока она достигнет совершеннолетия, чтобы выйти за него замуж, тогда как он ее знает очень мало.

— Это соответствие наших судеб, — сказал он дону Педро, — сильно способствовало росту взаимной нашей любви, хотя оно же удерживает нас в пределах долга всякий раз, как наша страсть советует нам предпочесть утоление желаний обязательствам, возложенным на нас интересами наших семейств. До сей поры любовь моя к ней имела весь тот успех, на который я мог надеяться, и все же я не получил еще вожделенной награды: ее она откладывает до прибытия своего мужа, когда ее брак поможет нам укрыться от всех дурных последствий свидания, если оно будет чем-то большим, нежели беседа наедине. Я не стану ничего говорить вам о красоте Виргинии, о ней можно говорить без конца, и я сказал бы вам столько, что вы бы мне не поверили. Я подожду, пока вы ее увидите, а также ее двоюродную сестру Виоланту, проживающую вместе с нею, и вы признаете, что в Испании нет ничего прекраснее этих двух несравненных кузин, а побеседовав с ними, скажете мне, видели ли вы когда-нибудь женщин более остроумных.

— Вот это именно заставляет меня жалеть вас, — сказал ему тогда дон Педро.

— Но почему же? — спросил его дон Родриго.

— Потому что умная женщина вас рано или поздно обманет, — отвечал дон Педро. — Вы знаете, — прибавил он, — из рассказа о моих приключениях, как я на этом пострадал, и клянусь вам, если бы я надеялся разыскать женщину настолько же выдающуюся своей глупостью, как другие — я знаю — отличаются умом, я пустил бы для нее в ход все свои познания в делах ухаживания, я предпочел бы такую женщину самой мудрости, если бы она захотела избрать меня своим поклонником!

— Вы говорите не от чистого сердца, — возразил дон Родриго, — я никогда не видел разумного человека, который не испытывал бы жестокой скуки, пробыв лишь четверть часа с дурочкой. Было бы неразумно, чтобы наши глаза, руки, наконец все наше тело получали развлечение, в то время как душа, лучшая часть нашего существа, вынуждена выносить обременительную беседу, каковой является всякая беседа с людьми, ума не имеющими.

— Не будем доводить спор до последних пределов, — сказал ему дон Педро, — помимо этого слишком многое может быть сказано по такому вопросу, подумайте лишь о том, как бы показать мне эту чудесную девушку, а также ее кузину, чтобы у меня было какое-нибудь развлечение на время моего пребывания в Мадриде, если кузина не будет мне противна.

— Я не думаю, чтобы она вам пришлась по вкусу.

— Почему? — спросил дон Педро.

— Потому, — отвечал дон Родриго, — что это наименее глупая из всех девушек в мире.

— Я постараюсь приспособиться к ней, — промолвил дон Педро.

— Говоря по правде, — прибавил дон Родриго, — я не знаю, как нас примет донна Виргиния, уже больше недели она проявляет по отношению ко мне невыносимую строгость, она возвращает мне все мои письма нераспечатанными и, наконец, велит сказать мне, что не желает меня больше видеть: несколько дней назад она заметила меня в церкви разговаривающим с одной молодой дамой и в тот же день увидела меня вместе с нею на гулянье, вот почему вы видели меня таким задумчивым и печальным.

— Все равно, — сказал дон Педро, — давайте посетим их, и верьте мне, вы гораздо скорее помиритесь, если станете оправдываться лично, а не в бесчисленных письмах, сколько бы вы их ни писали.

Оба кузена отправились навестить обеих кузин, и прекрасная Виргиния позволила дону Родриго оправдываться, что он и сделал с величайшей легкостью. Дон Педро нашел, что обе девушки красивее всех женщин, виденных им когда-либо прежде, не исключая и неосторожной Серафины и неприступной Эльвиры. Виоланта в этот самый день была нарядно одета, собираясь позировать для своего портрета; она приглянулась дону Педро, и так сильно, что он сразу же нарушил свою клятву — любить одних только глупых женщин. Со своей стороны и он нельзя сказать чтобы не понравился Виоланте: он наговорил ей по поводу ее портрета столько любезностей, в том числе и очень остроумных, что она была убеждена в его уме и удовлетворена его ухаживаниями.

Мне придется сделать здесь маленькое отступление и сказать всем, кто этого не знает, что великие слагатели похвал и великие изобретатели любезностей и комплиментов похожи на великих изготовителей сбитых сливок, — их обвиняют и даже изобличают в ложном красноречии люди здравомыслящие и благонамеренные. Если это маленькое указание правильно понято читателями, они найдут его столь же полезным, как рецепт против мух летом или против дурного запаха изо рта — круглый год.

Дон Педро, давший торжественную клятву жениться только на глупой женщине, доказал, что клятвы игроков и влюбленных ни к чему их не обязывают. Он был очарован умом Виоланты так же, как и ее красотой, и, получая от нее лишь милости, которые могут быть дарованы без ущерба для чести, решил жениться на ней, если она не чувствует к этому отвращения. Он часто давал ей повод высказаться по этому вопросу, но она либо не понимала его, либо не желала понять, а может быть дорожила своей свободой или питала ненависть к браку. Все шло вполне хорошо у четырех молодых влюбленных, за исключением того, что миг блаженства не наступал ни для дона Родриго, ни для дона Педро.

Однажды, когда они разукрасились, словно Кастор и Поллукс[3], и обещали себе в этот день овладеть по крайней мере наружными укреплениями атакованных ими крепостей, служанка, послужившая худшей приметой, чем сова, принесла обоим кузенам весть, что индийский супруг прелестной кастильянки приехал в Мадрид, не дав ничего знать из Севильи, где он сел на корабль; далее, что обе прекрасные кузины не знают, как объяснить себе это его желание захватить их врасплох, и просят кузенов вооружиться терпением, пока Виргиния не изучит достаточно своего индуса и не будет знать, как именно надо обходиться с ним; наконец, что не только не нужно их посещать, но следует даже воздерживаться от прогулки перед их окнами до получения новых распоряжений. Все старания кузенов принарядиться в этот день оказались совершенно тщетными, и в ближайшие два дня они пренебрегали своей наружностью, словно преступники. Много шума наделал распространившийся по городу слух, что индус и Виргиния поженились без всякого шума; якобы муж был от природы чрезвычайно ревнив, как человек опытный, которому перевалило за сорок; будто бы у себя в доме он навел такой порядок и так внимательно следил за поступками своей жены, что у поклонников ее отнята была всякая надежда, — если у нее были поклонники, — хотя бы видеть ее у окон. Нового распоряжения, обещанного им, так и не было, и они устали его дожидаться. Их путь вновь стал проходить по улице, где проживали их дамы, и они совершали привычные свои прогулки перед их домом, причем видели, как туда входят и оттуда выходят одни лишь незнакомые лица, и ни разу не удалось им встретить хотя бы самого последнего слугу или служанку, которых бы они знали.

Однажды они увидели, как муж вошел в дом в сопровождении своего брата, красивого, цветущего и такого молодого, что он был еще в коллеже. Их дурное настроение от этого еще возросло. Они с утра выходили, возвращались очень поздно и теряли время и усилия.

Наконец, в день какого-то праздника они увидели, как служанка Виоланты на самом рассвете шла к обедне; они остановили ее у входа в церковь, и при помощи подарков дон Родриго добился ее согласия взять записку для его дамы сердца. Вот что он ей написал:

Они последовали издали за служанкой Виоланты. Та передала, как обещала, полученную записку, а затем, сделав знак приблизиться, бросила из окна на улицу ответное письмо, которое вы сейчас прочитаете:

Эта записка, которую они, завидуя друг другу, поцеловали сотню раз, вновь вооружила их надеждою и придала им силы на несколько дней. Но наконец, не получая никаких вестей от своих безжалостных красавиц, они вновь принялись по сто раз в день прохаживаться перед их окнами, проводили там целые ночи, но никого не видели выходящим из дома, как если бы был он необитаем.

Однажды, когда отчаявшиеся влюбленные находились в церкви, они увидели, как туда вошла новобрачная. Дон Родриго стал на колени рядом с нею назло сопровождавшему ее старому оруженосцу. В немногих словах излил он свои жалобы, она таким же образом извинилась и под конец сказала дону Родриго, что муж ее так и не едет в Вальядолид, хотя и говорит ежедневно о своей поездке, что она умирает от нетерпения остаться с доном Родриго наедине и знает лишь одно средство удовлетворить это желание — средство, всецело зависящее от дона Педро.

— Мой муж, — прибавила она, — спит глубоким сном, и мы с ним не разговариваем вот уже четыре или пять дней из-за маленькой ссоры, которая еще не вполне закончена. Я уговорила свою кузину Виоланту занять мое место, но она очень больна, а между тем только она и дон Педро посвящены в нашу любовь, и я не потерплю никого больше, хотя бы дело шло о моей жизни; поэтому нужно, чтобы он, ввиду ее отсутствия, оказал нам услугу, если он нас достаточно для этого любит, и лег рядом с моим спящим мужем. На первый взгляд подобное предприятие кажется чем-то опасным, но если принять во внимание, что мы с мужем в холодных отношениях, как я вам уже сказала, и что он просыпается с трудом, то я нисколько не сомневаюсь — оно должно закончиться так, как я это себе представляю. Это все, что я могу сделать для нас.

Эта счастливая любовная хитрость, о которой дон Родриго с таким пылом добивался услышать, сильно охладила его, когда он о ней услышал действительно. Он не только сомневался, возьмет ли на себя его кузен назначенную ему в этой беспримерной игре опасную роль, но сомневался также, следует ли обращаться к нему с подобным предложением. Возлюбленная его продолжала упорствовать и, расставаясь со своим не вполне довольным поклонником, объявила ему, что если ее предложение не будет полностью принято или осуществлено, как она того желает, то никаких больше надежд получить ее нет, и даже она разрешает ему позабыть себя, хотя в другое время она скорее согласилась бы на его смерть.

Время и место не позволили дону Родриго дольше говорить с дамой его сердца; она вернулась к себе, а дон Родриго присоединился к своему товарищу, и тот не мог извлечь из него ни одного слова: так он был раздосадован необходимостью обратиться к своему другу со столь неразумной просьбой или же влачить существование, не наслаждаясь счастьем, которое всегда выше ценится до того, как мы им обладаем, чем после обладания. Наконец они заперлись в комнате, и тут дон Родриго после ряда оговорок обратился к дону Педро со своим необычайным предложением, причем присовокупил все смягчающие обстоятельства, способные сделать это предложение приемлемым.

Дон Педро сперва решил, что это насмешка, но кузен его с величайшей серьезностью утверждал противное и произнес клятвы, после чего тот уже не мог сомневаться; тогда он попытался превратить все в шутку и сказал дону Родриго, что очень благодарен его даме, приготовившей ему очаровательное приключение с хорошенькой девушкой, и что этим он, без сомнения, обязан признательности Виоланты: не будучи в состоянии из-за своей болезни отблагодарить его за клятвы, им данные, и угнетенная своим долгом, она переводит этот долг на мужа своей кузины, который доставит ему приятную ночь. Он наговорил множество подобных вещей и долго острил ни хорошо ни дурно. Однако дон Родриго не расположен был находить удовольствие в остротах и показался своему кузену до такой степени огорченным, что дон Педро его пожалел и испугался опасных последствий его отчаяния. Дон Педро был от природы очень смел, был большим любителем приключений, человеком, способным на все ради необычайного похождения. Он нежно любил дона Родриго, и в конце концов все это вместе взятое привело его к решению занять место прекрасной Виргинии, несмотря на угрозы всего того, что мог наделать ее ревнивый муж. Итак, приняв это решение, он обнял своего кузена и вновь вдохнул в него жизнь, сообщив ему, что склонен отважиться на все, дабы помочь ему овладеть возлюбленной.

— Вам не следует, — сказал он, — быть до такой степени обязанным мне, как вы считаете нужным, за то, что я для вас сделаю, ибо для меня это — дело чести, и я рассчитываю приобрести в нем столько же славы, как если бы я отличился при штурме крепости.

Виргинии дали знать, что предложение ее принято; она назначила определенный час в тот же самый вечер. Оба кузена явились на место, были введены в дом как можно бесшумнее, и дон Педро принужден был прекрасной дамой скинуть в ее присутствии все свои одежды, причем она не допускала, чтобы распоряжения ее не исполнялись даже в самых малых подробностях. Когда дон Педро остался в одном белье, она сама подвела его медленно и осторожно, со всей возможной осмотрительностью, к опасной кровати, приоткрыла ее занавески и ввела туда отважного дона Педро; теперь он, быть может, раскаивался в своей чрезмерной отваге и, без сомнения, не стал бросаться в постель. Виргиния удалилась, заперла дверь комнаты, что чрезвычайно не понравилось дону Педро, и пошла к дому Родриго; я полагаю, она в качестве любезной женщины заплатила ему все свои долги или по крайней мере те, которые он потребовал.

Между тем дон Педро находился в положении, весьма отличном от положения своего кузена, который, несомненно, бросился очертя голову в объятия прекраснейшей дамы, лежавшей рядом с ним, в то время как его слишком сострадательный родственник ничего так не боялся, как объятий чрезвычайно противного человека, оказавшегося, к величайшему несчастью дона Педро, весьма беспокойным соседом по ложу. Теперь-то он уразумел, но слишком поздно, сумасбродную свою дерзость в той мере, как должен был это сделать, прежде чем приводить ее в исполнение; он бранил себя, сам называл себя сумасшедшим и понял, что нанесенное им мужу оскорбление причислено было бы к числу непростительных, даже если бы он сам был своим судьей. Эти грустные размышления были омрачены, а его справедливые опасения усилены большой и гадкой рукой, которой обнял его шею его товарищ по постели, льнувший к нему, произносивший словно во сне какие-то невнятные слова и желавший как будто обнять свою жену. Сильно испуганный дон Педро взял как можно деликатнее эту руку, угнетавшую его больше, чем самая грузная ноша, и отвел ее от своей шеи, всячески остерегаясь причинить ей боль; исполнив все это со всеми предосторожностями, какие только можно было вообразить, он расположился на краю постели, причем тело его было до такой степени на весу, что ему стоило немалых трудов удерживаться на ней. Он проклинал свою жизнь и винил одного лишь себя за то, что ввязался в такую опасность, способствуя страсти двух любовников, не проявлявших ни малейшего благоразумия. Едва он немного отдышался, как беспокойный сосед просунул свои ноги между его ног, и это последнее движение, подобно первому, заставило дона Педро побледнеть, как смерть. И вот один все время придвигался, другой отдалялся, пока, наконец, не наступило утро и такое мгновение, когда несчастный дон Педро уже не в силах был выдерживать натиска своего соседа, который довел его, можно сказать, до последней крайности. Он поднялся как можно осторожнее и пошел открыть дверь, но обнаружил, что она заперта на ключ, — новое несчастье, жесточайшее прежних.

Пока он напрасно пытался отворить дверь, она внезапно открылась, чуть не сломав ему нос. В комнату поспешно вошла Виргиния и довольно громко спросила, куда он так торопится. Дон Педро шепотом заклинал ее говорить тише, спросил, не сошла ли она с ума, что рискует таким способом разбудить своего мужа, и попросил ее позволить ему уйти.

— Как уйти? — отвечала ему дама очень громко. — Я хочу, чтобы мой муж увидел, с кем он проспал эту ночь, и знал, до чего довела его ревность и что я способна сделать.

Сказав это, она со смелостью львицы взяла за руку дона Педро, до такой степени в то время смущенного, что он не имел сил освободиться от ее руки; не отпуская его, она открыла оконные ставни и, подтащив его к кровати, распахнула занавески, говоря очень громко:

— Взгляните, господин ревнивец, с кем вы спали!

Дон Педро направил свой растерянный взор на страшную постель и вместо противного бородатого мужчины увидел свою очаровательную Виоланту, пролежавшую всю ночь рядом с ним, а отнюдь не ревнивого супруга Виргинии, уехавшего в деревню уже более недели тому назад. Прекрасные кузины осыпали его насмешками; никогда умному человеку не приходилось защищаться менее удачно и иметь вид более пристыженный. Виоланта, очень развеселившаяся и умевшая забавно болтать, едва не уморила от смеха свою кузину, преувеличивая страх, который она внушала дону Педро всякий раз, как придвигалась к нему, делая вид, что грезит. Прошло немало времени, прежде чем дон Педро перестал краснеть и пришел в себя от своего смущения. Наконец Виргиния сжалилась над ним и оставила его наедине со своею кузиной, к которой у него были, без сомнения, важные дела, потому что он оставался с нею взаперти до самого полудня.

Начиная с этого времени, пока муж находился в деревне, оба кузена и обе кузины часто встречались все вместе и использовали подобные случаи. Когда возвратился муж, то один лишь Родриго стал от этого менее счастливым; что же касается дона Педро, то благодаря посредничеству подкупленных его подарками служанок он в течение двух или трех месяцев неуклонно проводил большую часть ночей с Виолантой, которая сама распоряжалась собою и со времени свадьбы своей кузины помещалась в особой части здания, отделенной от других частей и имевшей выход на другую улицу. Он был так в нее влюблен, что пламенно желал жениться на ней; однако всякий раз, как он об этом заговаривал, она переводила разговор на что-нибудь другое, и так искусно, что он не мог понять, делается ли это намеренно или по невнимательности к его словам. В конце концов, поскольку нет ничего устойчивого в этом низменном мире, страсть Виоланты начала остывать и мало-помалу так охладела, что дон Педро не мог удержаться от жалоб и, не зная, кого винить, стал обвинять ее в неверности и упрекать, якобы она имеет другого поклонника, более счастливого, нежели он. Вместо того чтобы этим исправить свои дела, он еще больше испортил их и сделался до последней степени невыносим для Виоланты: мало того, что она не принимала его у себя ночью, она не могла терпеть его даже и днем. Он не потерял из-за этого присутствия духа. При помощи подарков он подкупил одну камеристку; та оказалась в достаточной мере неверной и открыла, что госпожа ее без памяти влюблена в молодого деверя своей кузины, недавно лишь окончившего коллеж, юношу весьма любезного и не менее влюбленного в Виоланту, чем Виоланта в него. В довершение своего вероломства злая девчонка посоветовала ему притвориться больным и дать об этом знать своей возлюбленной, жалуясь на нее, как на причину своей болезни, что было бы весьма правдоподобно; он должен притвориться так хорошо, чтобы дама его сердца перестала быть настороже, в каковом состоянии она все время находилась с тех пор, как чествовала себя виновной в неверности по отношению к нему.

Дон Педро хорошо сыграл свою роль. Виоланта попалась в ловушку, и вероломная камеристка едва успела ввести в комнату своей госпожи ее нового Адониса, как уже пошла отворять дверь ревнивому дону Педро.

Он яростно вошел в комнату Виоланты и застиг ее уже в постели, в то время как ее юнец раздевался, чтобы поместиться рядом с нею. Со шпагой в руке направился дон Педро к своему сопернику, желая, быть может, испугать его. Молодой человек нисколько не утратил сообразительности, и, поскольку он держал в руке только что снятый с ноги башмак, вроде того как держат карманный пистолет, он поднес его к глазам дона Педро настолько искусно, что не ожидавший этого дон Педро, нисколько не сомневавшийся, что тот выстрелит в него из пистолета, нырнул вниз и вбок, чем дал молодому человеку время достигнуть двери.

Виоланта, желавшая порвать с доном Педро, расхохоталась и сказала ему с упреком, что он побоялся погибнуть от удара башмаком. Он был так недоволен ее насмешками, что дал ей пощечину; она схватила его за бороду; они сцепились, и под конец крутой гренадец отделал ее так, что ей оставалось лишь кричать, а сам спасся бегством на улицу в тот миг, когда Виргиния, ее муж и все его слуги, снаряженные для военных действий, входили в комнату Виоланты. Он пошел рассказать дону Родриго все происшедшее с ним и, не теряя времени, предложил свои услуги герцогу Оссоннскому, уезжавшему на следующий день, с тем чтобы стать вице-королем Неаполя. Дон Педро отбыл, собираясь дождаться его в порту, где тот готовился сесть на корабль; гренадец оставил своего дорогого кузена весьма огорченным тем, что он уезжает.

Шесть или семь лет провел он в Неаполе; вице-король очень полюбил его и платил ему большое жалование; он получал также много денег из Испании, и в конце концов в Неаполе не было никого, кто бы блистал больше его, а это окружало его в Италии тем большим уважением, что большинство испанцев ездит туда по делам, тогда как французы тратят там деньги. Он совершил путешествие в Сицилию, останавливался в самых лучших городах, а по возвращении в Италию оставался два или три года в Риме, провел столько же времени в Венеции и посетил все города, которые, по его мнению, того заслуживали. Наконец, проведя четырнадцать или пятнадцать лет вне Испании, всегда влюбленный — или, если вам угодно, распутный, — все еще любитель приключений, все время утверждаясь в своем мнении, будто нельзя состоять в надежном браке с умной женщиной, он охвачен был страстным желанием положить конец всем своим скитаниям, вновь повидать Гренаду и всех друзей, которых там оставил. Особенно содействовало его отъезду из Италии отсутствие средств по вине посылавших ему деньги, или, по меньшей мере, денег у него оставалось так мало, что их едва хватило добраться до Барселоны. Там он продал свои немногочисленные пожитки, купил на эти деньги мула, оставил себе для путешествия одно лишь свое лучшее платье и направился к любимой своей родине, не имея даже слуги: вывезенный им из Испании слуга умер, вероятно, от неаполитанской болезни, а маленьких средств дона Педро не хватало, чтобы оплачивать другого.

Он выехал из Барселоны на рассвете, желая обезопасить себя от жары и от мух, свойственных августу месяцу, и в девять часов утра оказался в четырех или пяти милях от Барселоны. Он проехал через большое селение, где один каталонский герцог проводил часть лета в превосходнейшем замке, выходившем на дорогу. Этот герцог был очень стар и женат на весьма веселой молодой особе не больше двадцати лет отроду. В тот день герцог поехал на охоту, откуда должен был вернуться лишь на следующий день. Юная герцогиня увидела со своего балкона, выходившего на большую дорогу, как наш гренадец проезжает мимо. Его привлекательная внешность внушила ей желание посмотреть на него с более близкого расстояния, помимо того она была любопытна от природы и неохотно пропускала через свой город чужестранцев, не вызвав их к себе. Хотя наш гренадец и имел сильное желание пообедать где-нибудь подальше, он не мог отказаться последовать за пажом, явившимся от имени герцогини с просьбой посетить ее. Она была прекрасна, как ангел; гренадец отнюдь не ненавидел женщин подобной наружности, хотя бы они и не были герцогинями. Он имел превосходную внешность; герцогиня с удовольствием смотрела на мужчин в этом роде, стараясь хоть немного вознаградить себя за время, так плохо проводимое ею в обществе мужа; к великому ее несчастью, тот находил ее очень красивой и наслаждался ее веселым нравом, причем, хотя лишь редко покидал ее, считал, что все еще недостаточно ее видит.

Дон Педро, наделенный очень хорошим умом и такой же способностью судить о вещах, очень развлек герцогиню рассказом о своих путешествиях, и сразу же ему показалось, что она очень склонна к развлечениям. Она в особенности осведомилась о законах неаполитанской любезности, захотела узнать, большой ли свободой пользуются там женщины и так же ли учтивы любезники в Италии, как любезники испанцы. Под конец дон Педро был убежден, что если она не бросается очертя голову в любовные приключения, то причина тому отнюдь не в недостатке доброй воли.

Она пригласила его отобедать вместе с нею к великому удовольствию и его и ее самой. Гренадец собирался откланяться после обеда; она не позволила этого и сказала, что хочет видеть его своим гостем, поскольку господин герцог в этот день не вернется. Она любезно добавила, что лица с такими заслугами весьма редки в Каталонии, и поэтому надлежит расставаться с ними возможно позднее, коль скоро имеешь счастье наслаждаться их обществом. Она пригласила его в очень прохладную комнату, украшенную картинами, фарфором, редкостями, где был пышный помост, великолепные плитки пола, стекла и диван, покрытый атласными подушками. Там гренадец рассказал ей о своих приключениях в Гренаде, Севилье, а также в Италии, оставшихся мне неизвестными. Герцогиня слушала эти рассказы с огромной жадностью, и он даже сказал ей, что решился, наконец, жениться, если бы нашел женщину настолько глупую, чтобы ему не приходилось бояться всех дурных шуток, которые остроумные женщины способны сыграть со своими мужьями.

— У меня есть средства, — продолжал он, — превышающие средний уровень; и хотя бы будущая моя жена не имела их вовсе, лишь бы она была хорошо воспитана и не безобразна, я не стал бы колебаться жениться на ней; впрочем, правду говоря, я предпочел бы безобразную и очень глупую красавице, но не глупой.

— Вы находитесь в великом заблуждении, — возразила герцогиня. — Но что вы понимаете под хорошим воспитанием? — прибавила она.

— Я имею в виду порядочную женщину, — отвечал гренадец.

— Но как же глупая женщина может быть порядочной, — возразила прекрасная дама, — если она не знает, что такое порядочность, и неспособна это понять? Как может глупая женщина любить вас, если она неспособна вас узнать? Она нарушит свой долг, сама не понимая, что делает; между тем умная женщина, хотя бы она была не тверда в добродетели, сумеет избежать тех случаев, когда есть опасность ее потерять.

Они спорили еще долгое время на эту тему: гренадец утверждал, что женщина должна лишь уметь любить своего мужа, быть ему верной и очень заботиться о своем хозяйстве и о детях; герцогиня же хотела убедить его, что глупая на все это неспособна и, даже если она красива, может в конце концов надоесть.

Они дали друг другу множество доказательств своего остроумия, и их хорошее мнение друг о друге вскоре превратилось в благосклонность и даже в нечто большее. Гренадец не только отличался от герцога возрастом, остроумием, внешностью; он был одним из наилучше сложенных людей в мире, и если он казался таковым герцогине, то сам находил ее прекраснейшей из всех когда-либо им виденных женщин. Он был отважен, как лев, и никогда не оставался наедине с женщиной без того, чтобы не предложить ей своих услуг. Если следовало согласие, то он делал, что мог; если обижались, то он бросался на колени; он первый называл себя опрометчивым Иксионом[4] и просил прощения с таким остроумием и лицемерием, что ему прощали эту обиду или одобряли, если он наносил повторное оскорбление.

— Я никогда не поверил бы, — сказал он очаровательной герцогине, — что можно найти человека, способного разуверить меня в том, в чем я убежден на основании стольких опытов. Но никогда это мое мнение не опровергалось такой необыкновенной женщиной, как вы, чья одна только душа, даже не прибегая к красоте, не имеющей подобной себе в мире, может возыметь какую угодно власть над всеми, кто достаточно умен и способен понять, что вы наделены умом более всех остальных женщин вместе взятых. Вы исцелили меня от заблуждения, — прибавил он, — но вы вселили в меня недуг, тем более опасный и трудно излечимый, что я в восхищении от него и, страдая им, удовлетворяю величайшее честолюбие, доступное для человека.

Я не знаю, сколько других гипербол пустил он в ход против добродетели герцогини, не знаю даже, не отважился ли он на патетические дерзости, ибо эти темы внушают их в ужасающем количестве. Я не узнал также, каким образом приняла герцогиня объяснение в любви, сделанное по всем правилам, выразила ли она свое одобрение какими-нибудь словами, соответствующими содержанию беседы, или она, не отвечая ничего, оправдала пословицу: молчание — знак согласия. Но во Франции стало известно через одну из служанок герцогини, умершую там от золотухи, что дверь комнаты закрылась около двух часов, что они оставались вместе до времени ужина; хотя эта служанка, — как мне кажется, андалузка, — мне этого не говорила, но я отлично знаю: случай родит мошенников. Настала ночь — богиня, благоприятная для тайной любви, но дону Педро и герцогине она причинила неудобство, ибо ради благопристойности и не желая давать слугам повода строить догадки — а ведь слуги обычно переходят за пределы истины, которой они враждебны по самой своей природе, — они потребовали свечей; эти свечи померкли, однако, от пары прекрасных глаз, дарованных небом герцогине и сиявших в то время, словно две звезды. Цвет лица ее вдвое усилил свой естественный ярко-розовый оттенок и казался ослепительнее, чем солнце в хороший день, дону Педро, чье лицо также являло фиолетовый цвет, отливавший красным. Они не решались уверенно смотреть друг на друга, когда герцогине доложили, что господин герцог находится во дворе.

Единственное, что ей оставалось сделать при этом неожиданном известии, — это запереть очень удивленного гренадца в большой золоченый шкаф, куда герцогиня убирала свои духи, а затем, взяв ключ от шкафа, броситься на диван.

Герцог, человек по меньшей мере шестидесяти лет, вошел в комнату своей жены, которая показалась ему свежей, как роза на розовом кусте. Он сказал ей, что полученное им от вице-короля письмо принудило его вернуться раньше, чем он предполагал. Ему очень хотелось есть, и он велел принести в ту же комнату все, что было готового; герцогиня не желала разделить с ним его ужин, взяла стул и села около стола, в то время как ее гренадец, быть может, вздрагивал. Она была очень весела, и притом весельем, возвращавшим юность ее старому мужу, столько удовольствия это ему доставляло.

Обычно она билась с ним об заклад разными необыкновенными способами, и чаще всего ей нужны были деньги, которые добрый старик тратил с великим удовольствием, будучи до безрассудства очарован такою милой женой. Никогда не казалась она ему столь восхитительной; она рассказывала ему сотни прелестных истории, и добрый герцог едва не задохся, хохоча над ними: ужиная с хорошим аппетитом и в то же время смеясь от всего сердца, он два или три раза подавился; однако — слава богам! — это не имело последствий.

Под конец герцогиня, находившаяся в таком настроении, когда извлекают удовольствие из всего на свете, захотела развлечься насчет своего запертого в шкаф поклонника. Она напомнила герцогу, как давно они, как ей казалось, не бились об заклад друг с другом, и сказала, что с удовольствием поспорила бы с ним по первому встречному поводу на сто пистолей, которые ей были нужны. Герцог изъявил свою полную готовность и указал, что ей достаточно было бы предложить что-нибудь. Герцогиня предложила ему множество предметов спора и, наконец, спросила, хочет ли он побиться об заклад, что сумеет угадать все домашние предметы, изготовляемые из железа. Герцог поймал ее на слове, хотя такой предмет спора показался ему весьма необыкновенным. Он велел принести чернил и бумаги, а лишь только это было исполнено и капеллан произнес молитву после вкушения пищи, — герцог всегда подавал хороший пример, — как он стал записывать все железные вещи, какие только мог припомнить. Но герцогине так везло, что он позабыл о ключах. Она попросила его несколько раз перечитать написанное, затем, спросив, доволен ли он и не имеет ли чего прибавить, сложила бумагу и сказала, что рассмотрит ее на досуге, а между тем ей хочется рассказать об одном приключении, одном из самых забавных, о которых герцогу приходилось слышать.

— Вскоре после вашего отъезда на охоту, — продолжала она, — я находилась у окон замка, откуда открывается вид на большую дорогу, и вдруг я увидела, как мимо едет верхом на муле какой-то человек, очень видный и сильно подгонявший своего мула. Я полюбопытствовала узнать, куда это он так торопится, и послала пажа пригласить его ко мне. Признаюсь вам, никогда я не видела человека, столь хорошо сложенного и более его способного заставить самую недоступную женщину нарушить обет целомудрия. Я спросила, откуда он и кто он; он рассказал мне об этом так изящно и остроумно, что вселил в меня желание подольше насладиться его беседой. Итак, я пригласила его провести остаток дня у нас в замке и рассказать мне свои похождения, — они не могли не быть весьма удивительными и должны были показаться очень занимательными. Он исполнил это так, как я и надеялась, и я признаюсь вам, никогда ни один рассказ не занимал меня больше, и я хотела бы, — прибавила она, — чтобы он развлек и вас.

Затем она рассказала герцогу все похождения дона Педро в Гренаде, Севилье и Мадриде, и добродушный старик, любивший шутку, насколько это возможно для герцога, разражался взрывами смеха, вызывавшими такой же смех и у самой герцогини и у старших герцогских слуг, с которыми у герцога были очень непринужденные отношения. Она сообщила ему затем, что случилось с нашим гренадцем в Италии, — это было также очень забавно, насколько я слышал, но я никогда не мог ничего об этом узнать. Я знаю лишь одно: герцог по этому поводу смеялся так громко, что и сам дон Педро стал хохотать в своем шкафу. Герцогиня рассказала мужу, какого дурного мнения был гость об умных женщинах, какими доводами он это мнение поддерживал и какими она его оспаривала. Наконец, позабавившись хорошенько своим умением рассмешить мужа и всех присутствующих, а также и дона Педро, который до того имел свою долю забав, герцогиня рассказала мужу, как гренадский дворянин, поведав свои похождения, отважился приласкать ее; он якобы сделал это с большой ловкостью, она же не находила дурного в смелости какого-то неизвестного, отваживающегося обращаться к ней со своими ухаживаниями, и он так ей понравился, что ему нетрудно было это заметить.

— В конце концов что же мне еще сказать, — продолжала герцогиня, — человек такой наружности может предпринять все что угодно, без всякого риска. Мы провели вместе большую часть дня, вполне довольные друг другом, и мы были бы еще вместе, но вы прибыли, когда я вас не ждала. Я нисколько не скрываю от вас, — ваше возвращение меня и потрясло и удивило. Любезный мой чужестранец удивился, кажется, еще больше, чем я. Я спешно посадила его в шкаф с моими духами, и он оттуда слушает меня, если только не умер от страха. Зная, однако, свою власть над вашей душой и не имея по своему характеру способности скрывать что бы то ни было, даже там, где слишком большая откровенность может повредить мне, я захотела развлечь вас насчет этого бедного дворянина; я вытащу его из его тюрьмы, лишь только вы будете у себя в комнате, и отпущу его в Гренаду, где он, как он уверяет, будет искать женщину достаточно глупую, чтобы удостоиться чести быть его женой.

Герцогиня придала столько правдоподобия своему правдивому рассказу, что веселое настроение герцога понемногу перешло в мрачное. Он побледнел, он боялся, не говорит ли жена его правду, и не мог удержаться, чтобы не спросить ключи от маленькой комнаты, где, по ее словам, был заперт гренадец. Герцогиня переменила разговор и усилила его подозрение и страхи; он еще раз потребовал у нее ключи от шкафа; она ответила отказом; он захотел получить ключи и поднялся со своего кресла почти что в гневе.

— Потише, потише, сударь! — сказала тогда герцогиня. — Прежде чем в гневе требовать ключи, прочтите спокойно только что написанную вами памятку; в ней вы забыли ключи; вы не можете отрицать, что они железные и что вы должны мне сто пистолей вашего заклада. Распорядитесь об уплате их мне, как того требует данное нами слово, и знайте, что я придумала для нас всю эту прекрасную сказку, лишь желая обратить ваше внимание на забытое вами и ради вашего развлечения, дабы вы меньше сожалели о ваших ста пистолях. В другой раз не будьте так легковерны и не принимайте на веру вымыслов! Невероятно, чтобы столько необыкновенных приключений произошло с одним человеком, и еще невероятнее, чтобы я рассказала все это, если бы это было правдой.

Она говорила с безразличием, настолько уверенным, что герцог поверил, будто рассказ ее выдуман, с еще большей легкостью, чем раньше поверил в его правдивость. Он расхохотался, как безумный; он восхитился изумительным умом своей жены и заставил восхищаться им и своих слуг, не менее, быть может, сумасбродных, чем их господин.

— Вы посмотрите только, прошу вас! — восклицал он с громкими возгласами и еще более громкими взрывами смеха. — Посмотрите только, какими окольными путями она дала мне понять, что я проиграл.

Герцогиня задыхалась от смеха, ее служанки вторили ей; дон Педро в своем шкафу умирал от желания расхохотаться. Наконец герцог, приказав своему казначею отсчитать жене сто пистолей, покинул ее, удаляясь в свои покои, и неоднократно то повторял, что она настоящий демон, то — что она, как демон, умна. Слуги герцога повторяли то же самое вслед за своим господином, и вот все время, пока герцог удалялся в свои покои, на лестнице только и слышались различные голоса, говорившие: «У герцогини ум, как у демона! Моя жена настоящий демон!»

Тем временем герцогский казначей отсчитал сто пистолей герцогине и удалился. Герцогиня велела закрыть свою комнату, извлекла из его тайника дона Педро, не совсем еще оправившегося от испытанного им страха, и попыталась заставить его признать, что умная женщина с честью может выйти из опасного положения, одна мысль о котором заставила бы глупую умереть от страха. Она хотела угостить его чем-нибудь из того, что подали ей ее служанки. Он попросил ее уволить его от этого и позволить ему при первой возможности уйти. Она дала ему выигранные ею сто пистолей, золотую цепь и свой портрет, стоившие по меньшей мере столько же, и попросила его вспоминать о ней и давать знать о себе. Затем, с нежностью поцеловав дона Педро, она поручила его своим служанкам, которые незаметно вывели его вместе с его мулом на улицу. Он не считал уместным ночевать в этом же селении и проехал еще две мили до города, где намеревался обедать накануне, когда был задержан герцогиней. Все происшедшее с ним у каталонской герцогини непрерывно вставало у него в душе. Он без устали восхищался быстротою, с которой она полюбила его с самого начала, нисколько его не зная, отвагой, проявленной ею, когда она рассказала такую щекотливую историю, историю слишком правдивую, искусством ее в применении этой истории к их спору с герцогом. Он восхищался также добротою герцога, чувствовал жалость к нему и еще больше укрепился в своем мнении, что умную женщину сберечь трудно; он отнюдь не сомневался: если бы герцогиня не полагалась слишком на свой блестящий ум, она не осуществила бы так быстро своего желания и не имела бы смелости объявить об этом своему собственному мужу. Он настойчиво обещал себе никогда не подвергать себя опасности неудачного брака и либо никогда не жениться, либо взять себе жену такую глупую, чтобы она не умела отличить любовь от отвращения.

Погруженный в подобные размышления, он прибыл в Мадрид, где нашел своего кузена дона Родриго, унаследовавшего состояние своего отца и женившегося на своей кузине. Он узнал, что Виоланта была замужем и что прекрасная Виргиния уехала в Индию вместе со своим мужем. Из Мадрида он приехал в Гренаду; он остановился у своей тетки, осыпавшей его бесчисленными ласками и рассказавшей ему, что Серафина живет, как святая, и что ее поклонник умер от огорчения, не в силах будучи убедить ее покинуть монастырь ради брака с ним. На другой день он поехал со своей теткой повидать юную Лауру, дочь Серафины. Она отдана была в монастырь в четырехлетием возрасте, и сейчас ей должно было быть лет шестнадцать или семнадцать. Дон Педро нашел, что она прекрасна, как все ангелы вместе взятые, и глупа, как все монастырские воспитанницы, появившиеся на свет без ума и с детства покинувшие свет, чтобы быть заточенными в монастырь. Он взглянул на нее и был очарован ее красотой. Он заставил ее разговориться и был восхищен ее невинностью. Он не сомневался, что нашел, чего искал, и одно обстоятельство способствовало тому, что Лаура особенно соответствовала его вкусу: некогда он был влюблен в Серафину, а теперь видел, до какой степени дочь ее на нее похожа, хотя она и была несравненно красивее. Он рассказал своей тетке, что девушка не его дочь и что он намерен жениться на ней; та одобрила это и сообщила обо всем Лауре, не выразившей ни удовольствия ни огорчения. Дон Педро омеблировал свой дом, искал самых глупых слуг, каких только мог разыскать, старался найти служанок таких же глупых, как Лаура, и это стоило ему немалых трудов. Он поднес своей даме великолепные платья и самые прекрасные вещи, которые можно было найти в Гренаде.

Все важные лица города присутствовали на свадьбе и были столь же удовлетворены красотою Лауры, сколь мало были довольны ее умом. Свадебное торжество закончилось рано, и новобрачные остались одни. Дон Педро отправил своих слуг спать и, отослав служанок своей жены, после того как они ее раздели, заперся с ней в ее комнате; и тут дон Педро под влиянием утонченной осторожности — это было величайшее в мире сумасбродство! — привел в исполнение самое причудливое из намерений, какие когда-либо возникали у человека, всю свою жизнь считавшегося человеком умным. Еще более наивный, чем его жена, он захотел посмотреть, до каких пределов может дойти ее простота. Он сел на стул, велел жене стать перед ним во весь рост и произнес следующие слова, а может быть другие, столь же неуместные:

— Вы — моя жена, и я надеюсь иметь основание благодарить за это бога во все время нашей совместной жизни. Хорошенько запомните все, что я вам скажу, и соблюдайте мои распоряжения до конца своей жизни со всяческой точностью как из боязни оскорбить бога, так и из страха перестать мне нравиться!

На все эти золотые слова невинная Лаура отвечала глубокими приседаниями кстати или некстати и смотрела в глаза своему мужу с тою же робостью, с какою новичок смотрит на грозного учителя.

— Знаете ли вы, — продолжал дон Педро, — какую жизнь должны вести супруги?

— Я не знаю этого, — отвечала Лаура, приседая еще ниже, чем все предыдущие разы, — но научите меня, и я буду это помнить, как «Ave Maria». — За этим последовало новое приседание.

Дон Педро почувствовал себя самым довольным человеком в мире, когда обнаружил в своей жене еще больше простоты, чем он дерзал надеяться. Он достал из шкафа набор оружия, очень богатый и очень легкий, послуживший ему когда-то на пышном приеме, устроенном городом королю испанскому. Он вооружил всем этим свою дурочку: покрыл ей голову маленькой позолоченной каской, украшенной перьями; опоясал ее шпагой, вручил ей копье и сказал ей, что жизнь замужних женщин, которые хотели бы прославиться своей добродетелью, состоит в том, чтобы охранять своих мужей, пока те спят, и притом в полном вооружении — в том виде, как она в этот миг была. Лаура ответила ему обычными своими приседаниями, прервав их лишь тогда, когда он велел ей пройти два или три раза по комнате; это она, как оказалось, проделала так изящно, — чему сильно способствовала ее природная красота и ее одеяние Паллады, — что слишком хитрый гренадец был ею очарован; он лег спать, а Лаура оставалась на часах до пяти часов утра.

Самый осторожный и опытный муж в мире — или по крайней мере считавший себя таковым — встал, помог ей раздеться и, уложив ее в только что оставленную им постель, поцеловал ее несколько раз. Затем, плача от радости, что нашел, как он полагал, все то, чего давно искал, он приказал ей спать подольше, велел служанкам отнюдь не будить ее, а сам пошел к обедне и по своим делам; ведь я забыл вам сказать, что он купил в Гренаде должность вроде должности наших мэров или должности купеческого старшины. Первая брачная ночь прошла, следовательно, только что описанным способом, и муж был так глуп, что вторую ночь использовал не лучше. Небо покарало его за это.

У него оказалось одно дело, заставившее его во что бы то ни стало выехать в тот самый день и отправиться ко двору. У него хватило времени только переодеться и попрощаться с женой, причем он приказал ей, под страхом прогневить бога и перестать нравиться мужу, строго-настрого придерживаться в его отсутствие образа жизни людей, состоящих в браке.

Те, у кого есть дела при дворе, никогда не знают, в какой срок дела эти будут закончены. Дон Педро рассчитывал оставаться там всего лишь пять или шесть дней, — он провел там пять или шесть месяцев. Между тем глупая Лаура неуклонно проводила ночи в полном вооружении, а дни — в работах, которым обучилась в монастыре.

Один дворянин из Кордовы в это время приехал в Гренаду, где у него было дело в суде. Он был неглуп, хорош собою. Он часто видел Лауру на балконе, находил ее очень красивой, часто прогуливался перед ее окнами по испанскому обычаю; Лаура же переносила его прогулки, не зная, что они означают, и даже не испытывая желания узнать это. Одна горожанка, которая занимала скромное положение и проживала напротив дома дона Педро, милосердная от природы и охотно принимавшая живое участие в огорчениях своих ближних, скоро заметила влюбленность приезжего и малый его успех у прекрасной соседки. Она была склонна к интригам, и главным ее ремеслом было способствовать примирению различных желаний; она в исключительной степени обладала всеми условиями, потребными для женщин, склонных к этому делу: так, она была мастерица причесывать, была перекупщицей, гнала вино, знала множество секретов, как украшать человеческое тело, и сверх всего этого было небольшое подозрение, что она — колдунья. Она с такою точностью приветствовала дворянина из Кордовы всякий раз, как он проходил под окнами Лауры, что он счел это не случайным. Он заговорил с нею, сразу же свел с нею знакомство и дружбу, открыл ей свою любовь и обещал ей, на крайний случай, щедро наградить ее, если она поможет ему справиться с соседкой.

Старая грешница не теряла времени: при помощи глупых служанок она нашла дорогу к их глупой госпоже под тем предлогом, что хочет показать ей разные продажные тряпки, похвалила ее красоту, пожалела ее по поводу столь ранней ее разлуки с мужем, а лишь только оказалась наедине с нею, заговорила о красивом дворянине, который часто проходит перед ее окнами. Она сказала Лауре, что он любит ее больше жизни и охвачен сильной страстью служить ей, если только она найдет его достойным.

— В самом деле, я ему очень за это признательна, — отвечала ей невинная Лаура, — и его служба была бы мне очень приятна; однако дом наш полон слуг, и пока кто-нибудь из них не уйдет, я не отважусь принять его в отсутствие моего мужа. Я напишу мужу об этом, если ваш дворянин этого пожелает, и я не сомневаюсь, что получу согласие мужа на все мои просьбы.

Хитрой посреднице не нужно было стольких доказательств, чтобы понять, что Лаура — сама простота. Итак, она постаралась, насколько умела, объяснить ей, каким способом названный дворянин хотел послужить ей; оказала, что он так же богат, как и ее муж, если же Лаура хочет доказательств, то старуха принесет ей от него драгоценных камней большой ценности и самых богатых платьев, каких только можно пожелать себе.

— Ах, сударыня, — сказала ей Лаура, — у меня столько всего, что вы называете, и я не знаю, куда это девать!

— Если это так, — отвечала посланница сатаны, — и вы не заботитесь о его подношениях, то позвольте ему по крайней мере посетить вас.

— Пускай посещает, в добрый час, — сказала Лаура, — никто ему не мешает.

— Вот это отлично, — ответила старуха, — но было бы еще лучше, если бы наши слуги и служанки ничего об этом не знали.

— Это очень просто, — возразила Лаура, — мои служанки не спят в моей комнате, а я ложусь в постель без их помощи и очень поздно. Возьмите этот ключ, который открывает все двери нашего дома, и около одиннадцати часов вечера он может войти через калитку сада, куда выходит небольшая лестница, ведущая в мою комнату.

Старуха схватила ее руки и поцеловала их сотню раз, уверяя Лауру, что та вернет жизнь этому бедному дворянину, которого она оставила полумертвым.

— Но почему же? — воскликнула Лаура в полном испуге.

— Это вы убили его, — сказала ей тогда лукавая старуха.

Лаура побледнела, словно изобличена была в убийстве, и стала бы торжественно заявлять о своей невинности, если бы злая женщина, не считавшая уместным испытывать дольше ее неведение, не рассталась с нею, обняв ее и заверив, что больной не умрет от этой болезни.

Вы легко можете себе представить, — она слишком хорошо знала свое ремесло, чтобы забыть чудесный ключ, отпиравший все двери. Иной скажет об этом ключе и будет считать себя хорошим критиком, если станет утверждать, что он заколдован и это пахнет сказкой; но да будет ему известно от его покорнейшего слуги, что в Испании хозяева имеют подобные ключи, называемые хозяйскими, и пусть он в другой раз не порицает вещей, которых не понимает. Впрочем, пусть он бестолково порицает все, что не входит в его весьма ограниченный кругозор; пусть я буду таким же наглым, как он, если стану дольше заботиться об этом!

Но вернемся к нашей старухе. Она отправилась к нетерпеливому своему влюбленному, желая дать ему отчет в своих мероприятиях; она улыбалась улыбкой ада, он же прыгал от радости; он вознаградил ее, как щедрый человек, и стал дожидаться ночи с нетерпением. Наступила ночь, он пробрался в сад и поднялся как можно бесшумнее в комнату Лауры как раз в то время, когда дурочка большими шагами прогуливалась по комнате в полном вооружении, с копьем в руках, следуя спасительным наставлениям своего чудаковатого супруга. Лишь одна свеча горела в отдаленном углу комнаты, и дверь ее была открыта, без сомнения, чтобы впустить любезника из Кордовы. Тот, однако, узрев некую вооруженную особу, не сомневался, что его хотят изловить. Страх в нем одолел любовь, сколь бурной она ни была, и он бежал быстрее, чем шел на свидание, воображая, что не успеет достигнуть улицы.

Он направился к своей посреднице и рассказал ей об угрожавшей ему опасности.

В величайшем негодовании старуха пошла к Лауре, которая сразу же спросила ее, почему не пришел ее дворянин и не болен ли он.

— Он ничем не болен, — отвечала старуха, — и не преминул явиться, но в комнате обнаружил вооруженного человека.

Лаура ответила долгим раскатом хохота и потом еще двумя или тремя раскатами подобной же длительности; во всем этом старушка не понимала ровно ничего. Наконец, когда чрезмерное желание посмеяться было достаточно утолено и к Лауре вернулся дар речи, она сказала старухе, что дворянин этот, видимо, никогда не был женат и что это она прогуливалась по своей комнате в полном вооружении. Старуха не понимала ни слова из всего, что ей говорила Лаура, и долгое время считала ее совершенно сумасшедшей; однако путем вопросов и ответов узнала нечто, чему бы ни за что не поверила: с одной стороны, узнала о беспримерной простоте пятнадцатилетней девушки, которая в этом возрасте должна бы уже все знать, с другой же — о необыкновенной предосторожности, к которой прибегнул ее муж, чтобы быть уверенным в честности своей жены. Она решила оставить Лауру при ее заблуждениях, и вместо того чтобы обнаружить, как она в действительности поражена таким небывалым положением, она стала вместе с Лаурой смеяться над испугом ее поклонника.

Встреча была отложена до ночи. Старуха успокоила влюбленного и вместе с ним восхищалась глупостью мужа и жены.

Наступила ночь. Он вошел в сад, поднялся по маленькой лестнице и нашел свою даму все еще в полном вооружении при исполнении своих обязанностей. Он обнял ее в том виде, как она была, — всю закованную в железо, она же приняла его, словно была знакома с ним всю жизнь. Под конец он спросил, к чему ей это вооружение. Она со смехом отвечала ему, что не может ни отказаться от оружия ни провести ночь в другом снаряжении, и объяснила своему гостю, поскольку он этого не знал, что невыполнение этих обязанностей — тяжкий грех.

Хитрому жителю Кордовы пришлось приложить величайшие усилия, когда он пытался разуверить и убедить ее, что она обманута и что жизнь супругов — нечто совсем другое. Наконец, по его настоянию, она снизошла и сняла свое вооружение, а затем соблаговолила научиться другому способу исполнять брачные обязанности, более удобному и забавному, нежели то, что ее заставлял проделывать муж и что было, по признанию самой Лауры, делом весьма утомительным. Он же, нисколько не ленясь, разоружил ее; он помог ей также раздеться, считая, что она делает это недостаточно быстро, сам поспешно разделся и лег рядом с нею, причем заставил ее признаться, что нет вещей более различных, чем брачные наставления, даваемые им и ее мужем. Он научил всему, что сам об этом знал, Лауру, которая неутомимо проходила обучение, пока муж ее находился при дворе. Наконец она получила от мужа письмо с сообщением, что он возвращается к ней и дела его при дворе закончены. Дела дворянина из Кордовы были тоже закончены, и этот плут вернулся в Кордову, не простившись с Лаурой, а также, я думаю, не пожалев о ней, ибо нет ничего столь же хрупкого, как любовь к глупой женщине. Лаура не имела ничего возразить на это и встретила мужа с такой же радостью и с таким же отсутствием досады по случаю потери поклонника, как если бы она его никогда не видала.

Дон Педро и его жена поужинали вместе, и он и она с большим удовольствием. Пришло время ложиться спать. Дон Педро лег, по своему обыкновению, в постель и был очень удивлен, когда увидел, что его жена, в одной рубашке, собирается лечь рядом с ним. В величайшем смущении он спросил ее, почему она не вооружена.

— Ах, подите же, — отвечала она, — я хорошо знаю другой способ проводить ночь с мужем, и этому способу меня научил другой муж, а не вы.

— У вас был другой муж? — спросил дон Педро.

— Да, — сказала она ему, — такой красивый и такой молодец, что вы будете в восторге, когда взглянете на него. Впрочем, я не знаю, когда мы его увидим, так как со времени последнего вашего письма он меня не посещал.

Дон Педро, скрывая свое неудовольствие, спросил ее, кто же это такой; она не могла сообщить ему об этом человеке ничего больше и предложила дону Педро обучить его всему, чему научил ее другой муж. Бедняга притворился больным и, может быть, действительно был болен — по крайней мере душою. Он повернулся спиной к своей жене, представил себе, какую глупую жену он себе выбрал, которая не только оскорбила его честь, но даже не думает, что обязана скрывать это, и вспомнил добрые советы герцогини. Он проклял свое заблуждение и понял, но слишком поздно, что порядочная женщина умеет соблюдать законы чести, а если по слабости погрешит против них, умеет скрывать свою ошибку. Под конец он утешился, так как неизлечимым было его горе; долгое время он притворялся нездоровым, желая посмотреть, не достигли ли уроки его заместителя какой-нибудь другой цели, помимо того что обучили его жену вещам, которым он лучше должен был научить ее сам.

Он прожил с нею еще несколько лет, всегда зорко следил за ее поступками и, прежде чем умереть, оставил ей все свое имение под условием, что она пойдет в монахини в тот самый монастырь, где находилась Серафина, узнавшая от него, что Лаура — ее дочь. Он написал в Мадрид своему кузену дону Родриго о всей этой истории и признался ему, как он обманулся, пытаясь следовать мнению до такой степени ложному, как его мнение.

Он умер. Лаура не была ни огорчена ни обрадована этим; она поступила в монастырь, где находилась ее мать, которая, узнав о крупных средствах, оставленных доном Педро ее дочери, основала на них монастырь. История дона Педро была обнародована после его смерти и убедила тех, кто в этом сомневался, что без здравого ума добродетель не может быть совершенной, что женщина умная может быть порядочной женщиной сама по себе, но что женщина глупая таковой быть не может без помощи другого лица и без хорошего руководства.