Трагикомические новеллы

Больше дела, чем слов

В царствование некоего неаполитанского короля, имени которого я не знаю (мне кажется, однако, что его звали Альфонсо), Леонардо ди Сан Северино, владетельный князь Тарентский, был одним из знатнейших вельмож этого королевства и одним из лучших полководцев своего времени. Он скончался и оставил княжество Тарентское своей дочери Матильде, юной принцессе семнадцати лет отроду, прекрасной, как ангел, и столь же доброй, как и прекрасной, отличавшейся такой необыкновенной добротой, что, если бы не слыла она бесконечно умной, многие предположили бы, что у нее совсем мало ума.

Отец принцессы задолго до своей смерти обещал ее в жены владетельному князю Салернскому Просперо. То был человек весьма надменного и докучливого нрава, и кроткая, смиренная Матильда, часто видя его и снося его дурное обращение, так привыкла его любить и бояться, что ни одна рабыня не подчинялась в большей мере прихотям своего господина, чем юная принцесса прихотям старого Просперо; ибо вполне можно назвать так сорокапятилетнего человека в сравнении со столь юной особой, какой была Матильда. Любовь, которую питала она к перезрелому поклоннику, могла быть названа любовью скорее по привычке, чем по склонности, и была столь же искренна, сколь его чувство к ней было своекорыстно. Не то, чтобы он не был влюблен в нее, насколько он вообще мог влюбляться, — в этом отношении он поступал так, как поступил бы и всякий другой человек, потому что она вполне заслуживала любви, но по своей натуре он был неспособен ни сильно любить, ни ценить в любимой особе достоинства и красоту больше, нежели богатство. Поэтому он всегда очень плохо ухаживал за Матильдой и был, однако, столь счастлив, или, вернее, ей так легко было угодить, что хотя он и не выказывал ей всего уважения и всей услужливости человека, умеющего хорошо любить, он все же владел ее помыслами и приучил ее к проявлениям своего дурного нрава. Он вечно корил ее за все, что она делала, и беспрестанно давал ей советы, которые старые люди часто дают молодым и которым молодежь так плохо внимает. Словом, он представлялся бы ей более несносным, чем докучливая гувернантка, если бы она могла находить недостатки в человеке, которого любила. Правда, когда он бывал в хорошем расположении духа, он рассказывал ей старинные придворные истории, играл на гитаре и плясал сарабанду.

Он был в том возрасте, о котором я вам уже упоминал, опрятен в своей внешности и одежде, заботлив по части париков, — верный признак того, что у него было мало своих волос, — весьма тщательно ухаживал за своими зубами, довольно красивыми, хотя и немного удлиненными от времени; чванился красивыми руками и отрастил себе ноготь мизинца на левой руке до удивительных размеров, считая это как нельзя более изящным. Его перья и ленты были достойны удивления. Он не забывал каждый вечер закручивать папильотки, всегда был надушен и всегда носил в кармане что-нибудь съестное и какие-нибудь стихи для чтения вслух; он сочинял плохие стихи, был ходячим сборником новых песенок, играл на музыкальных инструментах, был ловок в телесных упражнениях и особенно в танцах; из людей остроумных любил только не докучавших ему; совершил ряд доблестных поступков и несколько таких, которые едва ли были доблестными, как бы — наряду с двумя зелеными один зрелый (да простит мне читатель эту невзыскательную шутку). Словом, можно было приложить к нему сочиненный мною бурлескный сонет, конец которого почти вошел в поговорку.

При всем том, одна из самых очаровательных принцесс на свете была без памяти влюблена в него; правда, ей было всего семнадцать лет, но жалкий князь Салернский этим не смущался. Принцесса Матильда, красивая и богатая, имела бы, конечно, много других поклонников, если бы в Неаполе не установилось мнение, что ее брак с Просперо был делом, решенным при жизни ее отца, и если бы звание князя Салернского не стояло на пути всех, кто обладал достаточным состоянием и знатностью, дабы стать его соперниками. Итак, большинство влюбленных, слишком робких или слишком осмотрительных, ограничивались тем, что вздыхали по ней, не дерзая в этом признаться.

Один только Ипполито осмелился публично объявить себя соперником Просперо и почтительным поклонником Матильды. Он происходил от одного из знатнейших родов Испании и был потомком того гранда Руиса Лопеса де Авалос, коннетабля Кастилии, которому фортуна явила столь великие доказательства своего непостоянства, что из самого богатого и высокопоставленного вельможи в своей стране он стал нищим и презренным изгнанником и был вынужден принять деньги от своих друзей и бежать в Аррагонию, где король взял его под свое покровительство и пожаловал ему в Неаполе достаточно обширные владения, чтобы он мог жить на положении одного из первых людей королевства. Ипполито был одним из наиболее безупречных кавалеров своего времени. Слава весьма доблестного человека, приобретенная им в различных местах Европы, соответствовала установившейся за ним репутации человека вполне достойного. Итак, он полюбил Матильду, утратил надежду быть любимым ею, доколе она будет любить Просперо, но не переставал любить ее.

Ипполито был щедр до расточительности, тогда как соперник его был бережлив до скупости. Поэтому Ипполито не упускал ни малейшего случая выказать Матильде свою щедрость, и хотя он простирал ее так далеко, насколько она могла заходить, щедрость, так сказать, не достигала Матильды, так как ее тиран Просперо мешал ей поощрять какие-либо светские любезности, которые мог бы совершать из любви к ней кто-нибудь другой, кроме него. Трудноизлечимый поклонник часто состязался в игре в кольца[10] перед окнами любимой им особы, задавал ей серенады, устраивал турниры и примерные сражения. Ливреи его слуг являли взору всех инициалы и цвета Матильды, хвалы Матильде разносились по всей Италии в сочиненных им стихах и в сочинявшихся по его велению романсах и песнях, а ее это трогало не более, чем если бы она ничего об этом не знала, и часто случалось, что по нарочитому приказанию князя Салернского она уезжала из Неаполя в день игры в кольца, балета или тому подобного светского развлечения, устроенного в честь нее влюбленным Ипполито, словом — во всех случаях она поступала с ним нелюбезно, являя при этом показную суровость, которая была вовсе не свойственна столь разумной, как она, особе и вызывала против нее общее недовольство. Ипполито это нисколько не отталкивало; пренебрежительное поведение Матильды усиливало его любовь вместо того, чтобы излечить его от любви. Более того, он выказывал Просперо почтительность, которую совсем не обязан был ему выказывать, и, желая угодить Матильде, воздавал ему почести, какие воздают лицу более высокопоставленному, хотя одно лишь богатство клало различие между ним и князем Салернским. Словом, Ипполито чтил в лице соперника свою возлюбленную и, быть может, воздерживался от ненависти к нему по той причине, что он был любим Матильдой.

Совсем иначе вел себя Просперо; он смертельно ненавидел Ипполито, постоянно подсмеивался над ним и даже отзывался бы о нем дурно, если бы рассчитывал найти кого-нибудь, кто был бы способен ему поверить. Но Ипполито был утехой Неаполя, и добрая о нем слава столь прочно установилась там, что ему трудно было бы погубить ее, даже если бы он перестал быть достойным человеком.

Просперо был, таким образом, счастлив и без особого труда пользовался благосклонностью Матильды; прекрасная принцесса не могла на него наглядеться, хотя и видела его ежедневно, как вдруг фортуна повергла ее из величайшего благополучия в величайшее злосчастье. У нее был со стороны отца двоюродный брат, который был бы не лишен достоинств, если бы обладал меньшим честолюбием и меньшей алчностью. Он воспитывался вместе с королем, являлся его сверстником и сумел настолько снискать его любовь, что сделался главой всех королевских увеселений и раздатчиком всех милостей. Этот Руджеро ди Сан Северино (так его звали) забрал себе в голову, что княжество Тарентское принадлежит ему и что девица не может его унаследовать в нарушение прав мужчины его рода. Он поговорил об этом с королем, который разрешил ему воспользоваться его правом и обещал оказать ему поддержку. Дело это хранилось в тайне, и Руджеро стал повелителем Тарента и ввел туда мощный гарнизон, прежде чем Матильда возымела на этот счет малейшее подозрение. Бедную принцессу, не знавшую дотоле никаких бед, известие это поразило, точно удар молнии. Никто, кроме Ипполито, не выступил на ее защиту против фаворита короля, и Просперо, обязанный ей более чем кто-либо другой, сделал для нее еще меньше других, тогда как Ипполито сделал для нее все, что повелевал ему долг, и даже более того. Он предложил ей свою помощь, но она не посмела принять ее, боясь не угодить своему князю Салернскому, с той поры уже не навещавшему ее столь усердно, как в дни, когда она была еще безмятежной повелительницей Тарента. Ипполито между тем отважно говорил о причиняемой ей несправедливости и послал Руджеро вызов на поединок. К смельчаку приставили стражу и заставили его замолчать; но так как все его любили, он вскоре собрал в Неаполе отряд своих единомышленников, достаточно сильный, чтобы внушить фавориту сомнение в успехе его дурных замыслов. Он совершил несколько нападений на Тарент, но потерпел неудачу вследствие строгих порядков, которые навел там Руджеро. Наконец, так как враждебные действия той и другой стороны усилились и в них приняли участие многие итальянские государи, папа постарался восстановить общий мир, приказал положить оружие и добился от короля неаполитанского того, чтобы судьи, известные своей безукоризненной честностью, рассудили спор его фаворита и Матильды. Можно представить себе те огромные затраты, какие совершил тем временем Ипполито, будучи главой отряда и обладая щедрым нравом; и нетрудно поверить тому, что Матильда, несмотря на свой сан принцессы, вскоре доведена была до ужасающей нужды. Руджеро завладел ее землями. Он наговорил королю, что она тайно сносилась с его врагами. Она не получала больше своих доходов, и никто не согласился бы ссудить деньгами ту, кого хотел погубить фаворит короля. Просперо в конце концов покинул Матильду, а она все еще любила его так сильно, что чувствовала его забвение живее, нежели его неблагодарность. Ипполито не предлагал ей денег, зная, что она откажется от них. Он поступил более великодушно: доверил отнести их одному из своих друзей, который счел это для себя честью, и, умолчав Матильде о том, что явился по поручению Ипполито, взял с принцессы клятву никому не говорить об этом, оказанное им одолжение не навлекло на него злобу фаворита.

Тяжба тем временем разбирается и решается в пользу Матильды. Король недоволен этим, Руджеро приходит в бешенство, двор удивляется, каждый в отдельности досадует или радуется, смотря по склонности и интересам, и все вообще восторгаются честностью судей и восхваляют ее. Матильда, сияя от радости, что она выиграла такую важную тяжбу, с невообразимой поспешностью посылает своего приближенного дворянина к Просперо, дабы сообщить ему о благоприятном исходе дела.

Просперо очень обрадовался и, желая выразить этому дворянину свое ликование, заключил его в объятия, наговорил множество ласковых слов и обещал услужить ему, когда представится к тому случай. Ипполито, узнавший новость позже своего соперника, подарил принесшему это известие ценный алмаз. Он устроил пиршество для всего двора; он велел соорудить ристалище перед окнами Матильды и целую неделю состязался там в игре в кольца со всеми желающими. О подобном изъявлении учтивости обычно идет повсюду громкая молва. Многие итальянские князья, по большей части родственники и друзья Матильды, явились в Неаполь и обращали на себя общее внимание, и сам король, страстно любивший такого рода испытание ловкости, почтил эту игру своим присутствием. Руджеро имел достаточно влияния на своего господина, чтобы удержать его от этого, но, решив пуститься на хитрость, помирился с Матильдой и хотел показать всем, что если бы он действительно не считал Тарент своим достоянием, то никогда бы не предпринял попытки овладеть им. Король был признателен Руджеро за то, что он так легко подчинился решению судей, и, в возмещение проигранной им тяжбы и его притязаний на Тарент, пожаловал ему одно из важнейших губернаторств королевства, сверх тех, которыми тот уже управлял.

Ипполито изумительно играл в кольца и вышел из игры победителем. Просперо, столь разукрашенный перьями, как никогда еще ни один человек на свете, решил оспаривать первенство, но упал в первой же скачке, не то по своей вине, не то по вине лошади, и сильно ушибся или сделал вид, что ушибся. Его отнесли к Матильде, которая с досады покинула балкон и без конца проклинала влюбленного Ипполито. Он узнал об этом и до того огорчился, что оставил собрание и в полном отчаянии уехал в свой прекрасный дом, расположенный в одной миле от Неаполя. Тем временем Просперо, взбешенный своим падением, вел себя с Матильдой ужасающим образом, поволил себе даже сказать ей, что она явилась причиной его неловкости, и стал упрекать ее в том, что она влюблена в Ипполито. Бедная Матильда, по-прежнему кроткая, по-прежнему смиренная и влюбленная в своего тирана, попросила у него прощения и, словом, поступила настолько же глупо, насколько он был груб.

У Ипполито была сестра, воспитанная вместе с королевой испанской и незадолго до того приехавшая в Неаполь по причинам, которые мне неизвестны и не имеют особого значения для моего повествования. Она не только была очень хороша собою, но отличалась исключительными достоинствами и заслуживала того, чтобы быть предметом желаний знатнейших лиц в королевстве. Вернувшись из Испании на родину, она нашла дела брата в столь плохом состоянии, что когда тот устроил состязание в игре в кольца, она все еще не хотела показываться при дворе, где не могла бы появиться в том виде, какой приличествовал особе ее звания, и поэтому пребывала в прекрасном доме, только и оставшемся у ее брата от всех его владений, уже проданных им. Она инкогнито присутствовала на состязании и, увидав, что ее брат столь внезапно оставил игру и уехал из Неаполя, последовала за ним и нашла его в самом жалобном состоянии. Он сломал свои копья, рвал на себе перья и волосы, разодрал одежду, исцарапал лицо и, короче говоря, впал в такое неистовство, что любящая сестра могла бы отчаяться в исцелении брата, если бы ей не было хорошо известно, что один взгляд равнодушной и даже жестокой Матильды заставлял Ипполито забывать все ее дурное обхождение. Поэтому сестра постаралась только его утешить: дала излиться пылу, не пытаясь побороть его; ругала Матильду, когда он стал негодовать на нее, и наговорила ему о ней все лучшее, что только могла придумать, когда убедилась, после всех исступленных порывов брата, что он влюблен больше, чем когда бы то ни было.

Докучливый Просперо не являл подобной снисходительности Матильде; он все еще не мог успокоиться насчет своего падения и все еще укорял ее, хотя она была в этом неповинна. После того как она побывала у судей и поблагодарила их, она отправилась к королю, дабы поблагодарить его тоже, хотя он и поступил ей во вред, — но при дворе говорить, как подсказывают чувства, и принимать отказы иначе, чем с изъявлениями признательности, значит быть неосмотрительным; итак, в тот день, когда она ожидала в приемной зале выхода короля, она увидала вошедшего туда Просперо.

Со времени своего падения он посетил ее только один раз из желания разбранить ее за то, что она позволила Ипполито состязаться в игре в кольца перед ее окнами. Он упрекнул ее в том, что она без памяти влюблена в его соперника, так как иначе не явила бы ему подобной любезности. Укоры Просперо были как нельзя более несправедливы. Матильда не могла воспрепятствовать публичному увеселению, даже если бы оно не было устроено из любви к ней, поскольку ее дворец занимал целиком одну из сторон городской площади, а если бы она могла это сделать, то не должна была так поступать, дабы не прослыть неучтивой и мало признательной. Один только Просперо, неверно рассуждая, находил, что она жестоко его оскорбила. Он до такой степени рассердился, что не навещал ее больше, точно окончательно порвал с нею. Бедную принцессу это приводило в отчаяние, и едва она увидала покорителя сердец, который намеревался войти в комнату короля, как она подошла и преградила ему путь; Просперо хотел, не останавливаясь, обойти ее, она взяла его за руку и, смотря на него взглядом, способным пленить кого угодно, кроме этого сурового повелителя, спросила, что она ему сделала, что он ее так избегает.

— Чего вы мне только не сделали, — грубо ответствовал ей этот князь, — и что вы сможете когда-либо сделать, дабы вернуть себе добрую славу, которую вы погубили, допуская любезности Ипполито?

— Я не могу ни воспрепятствовать им, ни помешать ему любить меня, — отвечала Матильда, — но я могу не поощрять ни его любви, ни его изъявлений учтивости, к которым любовь его побуждает; и мне кажется, — продолжала она, — я достаточно открыто выразила ему, насколько они мне не нравятся, уйдя с балкона, прежде чем кончилась игра в кольца.

— Не следовало выходить туда — возразил ей Просперо, — но вы ушли оттуда только потому, что поняли по лицам всех, что они находят странным ваше появление. Любовь Ипполито уже лишила вас разума, и его любезности уже перевесили те услуги, которые я в состоянии вам оказать.

Матильда удивленно вскрикнула и хотела ему ответить, но он не дал ей времени, и к тому же написанный на его лице гнев внушил принцессе страх, убивший в ней всю ее решимость.

— Когда вы не были больше повелительницей Тарента, — сказал он ей, — и король желал заключить вас под стражу, я хотел посмотреть, как далеко способны зайти ваша трусость и ваше неблагоразумие и может ли несчастье заставить вас совершить тяжкий проступок. Поэтому я не вмешивался непрошенный в ваши дела, подобно вашему любезнику, и даже притворился, будто я не являюсь больше вашим сторонником. Ипполито тем временем наделал много шума, но мало помог вам, и ваши дела были долгое время в безнадежном положении. Вы проявили тогда некоторую предупредительность, дабы я вернулся к вам, но вы не сделали того, что следовало, так как по-прежнему удерживали подле себя вашего Ипполито. Ваша политика имела свои основания. Вы извлекли все, что могли, из своего недостойного поклонника, будучи уверенной в том, что, когда вы от него отделаетесь как от человека бесполезного, я буду весьма счастлив занять его место, и вы рассчитывали, что если даже в итоге тяжбы вы лишитесь Тарента, ваша красота сделает вас, когда вы того пожелаете, принцессой Салернской. Но как только благоприятное решение суда воскресило ваши надежды, вы решили применить вашу политику к делам любви. Вы подумали, что разорившийся молодой дворянин будет для вас более удобен, чем я; выйдя замуж за принца Салернского, вы приобрели бы себе господина, облеченного властью согласно обычаю и законам, а выйдя замуж за Ипполито — раба, думающего только о том, как бы угодить вам. Неблагоразумная принцесса, — продолжал он, — разве ваш Ипполито осмелился бы, при его бедности, любить богатую принцессу, если бы она не подавала ему надежду быть ею любимым? И разве, движимый одной только надеждой, он совершил бы затраты, столь непомерные, что он от них разорился, и столь безрассудные, что он единым подарком обогатил того, кто сообщил ему по вашему поручению о выигрыше тяжбы? И после всех этих имеющихся у меня доказательств вашей неверности и вашего неблагоразумия вы настолько тщеславны, что воображаете, будто я тем не менее не перестану любить вас! Будьте счастливы, если можете, с вашим Ипполито и не воображайте больше, что я хочу быть несчастлив с Матильдой!

С этими словами он хотел отойти от нее, но принцесса снова его остановила и впервые нашла в себе силы возразить ему.

— Неблагодарный князь, — промолвила она, — я как нельзя более доказываю тебе мою неизменную любовь тем, что не питаю к тебе ненависти после тех обидных вещей, которые ты мне только что наговорил. Они свидетельствуют больше против тебя самого, чем против меня, и я не могу лучше воспользоваться ими к твоему посрамлению и к моей выгоде, как признавшись тебе в том, что все это правда. Да, — продолжала она, — Ипполито любил меня, Ипполито не страшился ненависти фаворита и гнева короля, желая оказать мне услугу, он уважает меня и делает все, чтобы угодить мне. Он хотел защитить меня, когда я была всеми покинута, и правда то, что из-за меня он разорился. Совершил ли ты когда-нибудь что-либо подобное? Ты скажешь, что любишь меня; какая же это любовь, если ты не выказываешь мне даже учтивости, — ты, кого обязывает к этому мой пол, не говоря уже о моем звании? А между тем какой злонравный господин более недостойно обходился когда-либо с рабом, чем ты всегда со мною, и кто мог бы снести это, какая женщина, любившая бы тебя, как я? Нет, нет, князь, тебе не на что жаловаться, и ты должен быть мне благодарен за то, что я не жалуюсь. Больше того, я признаюсь, если тебе угодно, в преступлениях, которых не совершила, прекращу всякие сношения с Ипполито и выкажу ему неблагодарность, дабы прекратить ту, какую ты ко мне питаешь. Словом, нет ничего такого, чего бы я не могла сделать, чтобы воскресить твою любовь ко мне.

— И нет ничего невозможного для ваших прекрасных глаз, — нарочито любезно сказал ей князь Салернский, поправляя парик, — они заставили меня позабыть весь мой гнев, и только бы они всегда дарили меня благосклонными взглядами, счастливейший Просперо всегда будет любить одну лишь прекрасную Матильду.

Влюбленная принцесса удовлетворилась этим ничего не значащим комплиментом, сказанным ее старым поклонником. В менее торжественном месте она, пожалуй, бросилась бы перед ним на колени и поблагодарила бы его за то, что он простил ее; но ни время ни место не позволили ей ответить. Король уже выходил из своих покоев, Матильда попросила Просперо не покидать ее, когда она будет говорить с королем, но Просперо, отходя от нее, ответил, что не следует, чтобы их видели вместе, по причинам, которых он не может открыть. Принцесса поняла, что он боялся впасть в немилость, но оказалась столь близко к королю, что не имела времени упрекнуть Просперо в том, что он хороший царедворец, но плохой поклонник. Она предстала перед королем, почтительно приветствовала его и поблагодарила. Король отнесся к ней весьма холодно и ответил ей так двусмысленно, что его слова можно было истолковать столько же к ее невыгоде, как и в ее пользу. Но она осталась так довольна сладкими речами Просперо, что его последнее проявление неблагодарности, когда он отказался приблизиться вместе с ней к королю, произвело на нее столь же мало впечатления, как и неблагосклонный прием, оказанный ей королем, до такой степени она рада была вновь снискать расположение своего властолюбивого поклонника.

В тот же день ее навестили все знатные дамы, какие только были в Неаполе; они задумали на следующее утро отправиться на охоту, все верхом, в деревенских платьях и в головных уборах, украшенных перьями. В этом замысле приняли участие самые известные при дворе любезники и, уж конечно, князь Салернский, славившийся своей галантностью. Более того, он решил побаловать принцессу, что с ним еще ни разу не случалось. Он написал ей весьма нежное письмо и послал ей головной убор; но сказать правду, он сам приладил к убору перья, среди которых не было ни одного нового. Я, кажется, уже говорил вам, что Просперо вызывал удивление своими перьями; это было единственное, на что он не скупился, и он без устали подвергал их всевозможным переделкам. Он часто их разнообразил, перенося пучки одного султана в другой и, хотя они были старыми, умел придавать им вид новых столь же искусно, как самый ловкий мастер этого дела. Я охотно верю, что желая довести свой великолепный подарок до полного совершенства, он потратил на приведение его в порядок добрую половину ночи. Принцесса приняла подарок так, словно он был ниспослан ей небом, поблагодарила князя больше, чем он того заслуживал, и обещала ему в ответном письме всю жизнь наряжаться в этот чудесный убор. Не сумею сказать вам, как прошла охота, мне не довелось узнать на этот счет никаких подробностей. Надо полагать, что некоторые лошади спотыкались, что наиболее любезные кавалеры заменяли дамам конюших, что Просперо обнаружил при этом всю свою галантность и что он болтал без умолку, будучи большим говоруном и пустословом.

Охота доставила дамам такое удовольствие, что им захотелось позабавиться и на следующий день; желая поразвлечься на иной лад, они решили отправиться морем в Поццуоли, где принцесса Матильда намерена была устроить им угощение с музыкой. Они принарядились для катания по воде не меньше, чем для поездки на охоту. Лодки, в которых они плыли, разукрасили всем, чем только можно было; их убрали богатыми коврами, — не знаю, были ли то китайские ковры или турецкие, — и все уселись не иначе, как на богатые подушки. Просперо отправился сухопутной дорогой и в одиночестве, желая разыграть жаждущего приключений человека или, быть может, меланхолика, ибо бывают такие люди, которые делают это из честолюбия. Он велел оседлать своего лучшего коня, надел свое самое богатое деревенское платье и возложил себе на голову оперение нескольких страусов.

Дом Ипполито стоял на дороге в Поццуоли, близ моря, и князь Салернский поневоле должен был проехать мимо. Увидев дом, он возымел храбрую мысль. Он знал, что Ипполито находится там, и сошел с коня, чтобы поговорить с ним. Ипполито принял князя со всей учтивостью, с какой подобает приветствовать особу его звания, хотя сам и не встретил с его стороны такого же обращения. Просперо учинил грубое объяснение по поводу того, что Ипполито осмеливается разыгрывать поклонника принцессы, которая должна стать его женой. Ипполито довольно долго сносил докучливые речи Просперо и отвечал с наивозможной кротостью, что Просперо не должны оскорблять изъявления учтивости, внушаемые безнадежной любовью. Но в конце концов дерзость Просперо заставила его тоже вспылить, и он потребовал уже коня, дабы сразиться с ним, как вдруг им сообщили, что море сильно волнуется и что лодкам с дамами, как видно было с берега, грозит опасность разбиться о скалы. Ипполито, на сомневаясь в том, что дамы эти — Матильда и ее гости, предложил Просперо поспешить на помощь любимой ими особе. Просперо отказался, сославшись в свое оправдание на то, что он не умеет плавать и что он еще не совсем оправился от игры в кольца.

Отважный Ипполито, презирая в душе неблагодарность своего соперника, побежал или, верное, помчался на берег. Его слуги последовали за ним, бросились по его примеру в море и с помощью нескольких рыбаков, по счастью оказавшихся на побережье, спасли жизнь Матильде и бывшим с ней дамам. Лодки сели на мель в ста шагах от берега, раскололись, и Неаполь оплакивал бы самое прекрасное, что у него было, если бы помощь не подоспела столь своевременно. Ипполито был безмерно счастлив, что Матильда обязана ему жизнью. Его любовь к ней позволила ему быстро различить ее среди нескольких дам, которых волны готовились швырнуть полумертвыми о прибрежные скалы. Пока рыбаки и слуги Ипполито оказывали помощь всем без разбора, он схватил принцессу, едва она показалась на поверхности воды, и, поддерживая ее одной рукой, а другой гребя к берегу, благополучно достиг его без посторонней помощи.

Матильда пострадала от крушения больше, чем остальные дамы, которых тоже спасли. Они отделались одним страхом да тем, что изрыгнули уйму соленой воды и вынуждены были переодеться; в тот же день они оказались в состоянии сесть в кареты и вернуться в Неаполь. Что касается принцессы Тарентской, то она продолжительное время была без сознания, и все долго опасались за ее жизнь. Ипполито и его сестра Ирина проявили к ней величайшую заботу, какую только можно себе представить. Не удовольствовавшись врачом принцессы, Ипполито послал в Неаполь за самыми сведущими врачами и уступил весь свой дом Матильде и тем ее слугам, которые к ней прибыли. Сам он устроился как попало со своей челядью в близлежащем селении, откуда беспрестанно посылал узнавать о здоровье принцессы в тех случаях, когда не мог сам о нем справиться. Что же касается Просперо, то, будучи весьма доволен объяснением с Ипполито, он оставил тонуть Матильду и остальных дам, не испытывая особого беспокойства и думая, быть может, что, поскольку он не в состоянии оказать им помощи, ему следует избавить себя от неприятного зрелища, потихоньку отправиться в Неаполь и ждать там сомнительного исхода крушения, чтобы порадоваться ему или нет, — смотря по тому, окажется ли он счастливым или злосчастным.

Тем временем Матильда благодаря своей молодости и лечению вновь обрела и здоровье и красоту, окруженная заботами Ипполито и его сестры, которая искусно довела до ее сведения трусливое безучастие, проявленное князем Салернским в грозившей ей опасности. Матильда не обнаружила ни в лице ни в речах никакого чувства досады, то ли потому, что ее любовь преодолела это чувство, то ли потому, что у нее хватило силы скрыть его.

В ночь накануне того дня, когда она намерена была покинуть дом Ипполито и возвратиться в Неаполь, она не могла уснуть и велела подать себе свечу и книгу. Ее служанки вышли из комнаты, собираясь лечь спать или заняться другим делом, как вдруг Матильда увидела входящего к ней Просперо. Можно себе представить, как она удивилась, увидев его в столь неподобающий час, и до какой степени она сочла себя обиженной столь мало почтительным посещением. Она высказала ему это с некоторой досадой. Просперо в ответ повысил голос, и, словно принцесса нарочно подвергала себя опасности потонуть, дабы Ипполито мог совершить подвиг ее спасения, он стал укорять ее в случившемся, говоря, что это пятнает ее честь и что она совершает позорный поступок, пребывая в доме влюбленного в нее мужчины, живя в его комнате и ночуя в его постели. Матильда сочла ниже своего достоинства пояснить Просперо, сколь несправедливы его укоры, но в свою очередь упрекнула его в том, что он не пришел ей на помощь, и, колко посмеиваясь над ним, выразила сожаление, что он не умеет плавать и что он еще не совсем оправился после своего падения. Просперо, покраснев от смущения и злобы, вспылил до того, что осыпал ее оскорблениями и сказал, что прекратит с ней всякие отношения, поскольку к тому же любимец короля Руджеро предлагает ему в жены свою сестру, а с нею и все выгоды, какие сулит родство с фаворитом. Матильда не выдержала столь ужасной угрозы; она испугалась, любовь перевесила в ней возмущение, и, отбросив гордость, которую она перед тем являла, она стала умолять Просперо. Видя ее униженной, насколько ему хотелось, он в свою очередь смягчился, наговорил ей по своему обыкновению комплиментов и произнес те нежные слова, которые ему следовало бы с самого начала сказать ей, если бы во всех любовных размолвках с Матильдой он всегда соблюдал подобающее почтение и ласковость. Он стал снова уверять ее в своей любви и, стараясь придать этим уверениям особую силу и благородство, договорился до такой нелепости, что пожелал ей всяких бедствий, дабы он мог показать, какое он принял бы в них участие.

— Отчего вы не находитесь снова в немилости! — говорил он ей страстным голосом. — Отчего вас не преследует снова Руджеро! Отчего вы снова не лишилась вашего княжества Тарентского! Вы бы увидели, как я ходатайствовал бы за вас перед королем, с какой твердостью я принял бы вашу сторону против ваших врагов и что я не побоялся бы подвергнуть опасности себя и все мои владения, дабы вернуть вам те, которые бы у вас насильно отняли.

— Мне не надо становиться более несчастной, чем я есть, — сказала ему в ответ принцесса, — чтобы вы могли показать, сколь вы великодушны; было бы несправедливо, если бы я подвергла вашу любовь столь опасным испытаниям.

Тут их беседу прервали смятенные, испуганные голоса, кричавшие: «Пожар!» Они подбежали к окну и увидели, что весь низ помещения, где они находились, объят дымом и пламенем, которые выбивались сквозь отдушины подвалов и кладовых, расположенных под землею; в то же время с лестницы повалил в комнату густой дым с пылающими в нем искрами и лишил их надежды спастись этим путем, что Просперо уже собирался сделать. Перепуганная принцесса заклинана его не покидать ее в столь великой опасности и предложила ему, воспользовавшись простынями и стенными коврами, спустить ее из окна. Князь, столь же испуганный, как и она, ответил ей, что он не успеет это сделать, и, измеряя уже взглядом высоту окна и обдумывая, каким образом ему выброситься во двор, напрямик сказал Матильде, что в таких случаях спасается кто может.

— Ты не сможешь спастись без меня, — сказала она ему весьма решительно, — и какой бы я ни подвергалась здесь опасности, ее разделит со мной наиболее неблагодарный и наименее великодушный человек на свете.

С этими словами она схватила Просперо, и негодование, внушенное его трусостью, придало ей столько силы, что как он ни старался, он не мог высвободиться из ее рук. Он ругал и оскорблял ее; вел себя столь грубо, что угрожал побить или убить ее (что именно — осталось неизвестным), и в конце концов он поступил бы так, если бы в то время, пока Просперо боролся с Матильдой столь же упорно и злобно, как с ненавистным врагом, отважный Ипполито не вошел в комнату. Увидев его, принцесса отпустила Просперо и подошла к Ипполито, который, прежде чем она успела заговорить с ним, накинул на нее принесенную для этого мокрую простыню, взял ее на руки и кинулся, как лев со своей добычей, сквозь огонь, охвативший лестницу. Он благополучно доставил принцессу в безопасное место и великодушно оказал ту же услугу своему сопернику. Правда, он сжег свою одежду и опалил брови и волосы, но что значат сожженная одежда и опаленные волосы для того, чье сердце сожжено любовью?

Пока Матильда приходит в себя, а Просперо спешит убраться в Неаполь, даже не поблагодарив своего спасителя, этот чрезмерно великодушный спаситель видит, как сгорает, точно факел, его дом, а вместе с ним его обстановка и лошади, словом, все, что еще оставила ему его щедрость. Матильда огорчилась этим, не скажу, чтобы больше его, — ибо Ипполито это мало огорчало, — но так, словно на ее глазах погибло все, что было у нее самого дорогого на свете. Она считала, что сама навлекла на Ипполито такое большое несчастье, и она не ошиблась.

Ее двоюродный брат Руджеро, помирившийся с нею, чтобы тем легче погубить ее, нашел среди слуг Ипполито продажные души, которые сами набили подвалы в доме своего господина быстро воспламеняющимися веществами и исполнили данное Руджеро приказание поджечь их ночью, когда все уснут. Несправедливый фаворит не посовестился намеренно разорить бедного кавалера и даже уничтожил бы его, лишь бы только вместе с ним погибла и та родственница, после которой он надеялся получить наследство; словно ему недостаточно было ее смерти, неминуемой, если бы удался его замысел, — он еще хотел сделать ненавистной ее память. Пока горел дом Ипполито, Руджеро повел свое предательство столь ловко, что по приказанию короля власти вошли во дворец Матильды и в ее покои, которые они велели отпереть, и нашли подложные письма, будто бы написанные ею герцогу Анжуйскому и уличавшие ее в сношениях с этим опасным врагом государства. Несчастная принцесса получила это дурное известие в ту минуту, когда она посылала за каретами в Неаполь, собираясь туда вернуться. Она очень взволновалась и, не дожидаясь более, поспешила в Неаполь вместе со всей своей свитой пешком и в самом жалобном на свете состоянии. Ипполито хотел было сопровождать ее, но она решительно воспротивилась этому, боясь, быть может, снова навлечь на себя неудовольствие Просперо, и таким образом злосчастный поклонник расстался с Матильдой более опечаленный новой бедой, приключившейся с его принцессой, и запретом следовать за нею, чем потерей своего дома. Едва Матильда прибыла в Неаполь, как ее взяли под стражу. Она попросила разрешения поговорить с королем, ей было отказано в этом. Она послала письмо Просперо, умоляя его навестить ее; он сказался больным, и она сразу увидела себя покинутой всеми друзьями, как если бы ее поразила чума. В тот же день ей было приказано от имени короля выехать из Неаполя. Слуги трусливо ее оставили; заимодавцы преследовали ее без всякого уважения к ее благородному званию, и она оказалась в таком бедственном положении, что не могла найти ни наемной кареты, ни хотя бы верховой лошади или мула, чтобы поехать к какому-то мне неизвестному итальянскому князю, бывшему после Руджеро ближайшим ее родственником и всегда державшему ее сторону против самого Руджеро. Покинутая своими друзьями в горькой нужде и не имея возможности исполнить суровый приказ, она искала себе убежище в монастыре, куда ее приняли, только испросив особое разрешение короля, поставившего условием, что она уйдет оттуда в ту же ночь; итак, она ушла из монастыря, изменив свой внешний вид и столь тайно, что влюбленный Ипполито при всем старании и при самых тщательных расспросах не мог получить ни малейших сведений, о том, куда она направилась. Он решил наугад пуститься на ее поиски, предпочитая скорее потерпеть в них неудачу, чем впоследствии упрекать себя в том, что не искал Матильду.

В то время как он гонится за нею, или воображает, что гонится, а она не думает о нем, Просперо не очень-то думает о ней. Он отзывается о Матильде как о государственной преступнице, весьма ревностно угождает королю и фавориту, а так как изменившиеся обстоятельства внушают и новые намерения, прикидывается влюбленным в сестру Руджеро, Камиллу, и просит короля женить его на ней. Король, находя эту партию выгодной для сестры самого любимого из всех подданных, беседует об этом со своим фаворитом, который согласен на все, что угодно его повелителю.

Сестра Руджеро была одной из самых прекрасных дам Неаполя и, разделяя счастливую судьбу своего брата, отнюдь не разделяла его дурных помыслов. Ее считали при дворе лучшей партией в королевстве, а она считала Ипполито самым безупречным кавалером своего времени и, быть может, любила его или, надо думать, полюбила бы, если бы не знала, что он так пылко влюблен в другую. Несчастье Матильды так глубоко тронуло ее, и она была столь великодушна, что если бы она догадывалась, что это дело рук ее брата, то, без сомнения, поставила бы ему в укор подобное злодеяние и первая возненавидела бы его. Она приняла такое горячее участие в понесенной Ипполито потере, что, рискуя уронить себя во мнении света, отправилась к сгоревшему дому, чтобы повидать Ипполито и предложить ему денег и все, что от нее зависело. Она застала там его сестру Ирину, не ожидавшую ее праезда и еще меньше — ее предложения приютить Ирину у себя. Красавица была очень признательна Камилле и позволила увезти себя в Неаполь. Что еще оставалось делать молодой особе ее пола и звания, находившейся в это время без имущества, без надежды получить его и без крова, в стране, где она никого почти не знала, кроме своего брата, — да и его, можно сказать, у нее больше не было, поскольку он, едва услыхав, что Матильда оставила Неаполь, погнался за ней как безумный, не зная, куда она направилась?

В тот самый день, когда Камилла ездила за Ириной в дом ее брата и привезла ее к себе, она удостоилась посещения короля, который сам представил ей галантного князя Салернского со всей его галантностью. Будучи вся в мыслях об Ипполито, Камилла столь холодно встретила предложение Просперо служить ей, что король пожалел о той высокой чести, какую он ей оказал, явившись к ней в дом. Печальная Ирина находилась подле Камиллы, и хотя она была очень грустна и король подметил это, он в нее влюбился. Любовь его сразу вспыхнула с большой силой. Он подошел к Ирине столь почтительно и робко, как если бы он был в ее звании, а она — королевой, и выразил свое восхищение ее красотой. Очаровательная особа, не обольщаясь и не теряя самообладания, выказала ему столько и ума, и благонравия, и скромности, что он с той поры стал считать ее сокровищем, которого недоставало для его счастья. Он пробыл у Камиллы насколько можно было дольше, и то удовольствие, какое доставила ему беседа с Ириной, было тем более замечено всеми, что юный король всегда казался нечувствительным к любви и весьма равнодушным к самым прекрасным дамам Неаполя. Ирина была так обворожительна, что даже наименее утонченные и наименее способные судить о ее достоинствах люди не могли не полюбить ее.

Камилла, до того как она ближе познакомилась о нею, хотела услужить ей ради ее брата, но, узнав Ирану, она полюбила ее ради нее самой. Камилле нетрудно было предположить, что король влюбился в Ирину, так как ей хотелось, чтобы это случилось, но она нисколько не позавидовала этому, как сделала бы всякая другая красавица, а чрезвычайно обрадовалась. Она поздравила Ирину с ее великой победой и, конечно, польстила бы тщеславию и надеждам особы более самонадеянной, чем Ирина. Но благоразумная девушка все еще думала, что король явил в обращении с нею больше светской любезности, нежели влюбленности, что он захотел только поразвлечься и, быть может, не вспомнит даже о ней, не видя ее больше. Она ошиблась: расставшись с Ириной, юный король по-прежнему не находил в ней никаких недостатков, и его пылкая любовь не позволила ему быть в разлуке дольше, чем до вечера того же дня, когда он в нее влюбился. Он сказал поэтому князю Салернскому, что хочет пойти инкогнито, как это принято в Испании, к балкону Камиллы и изъявить свои чувства Ирине. Просперо был в восторге, что стал поверенным в развлечениях своего повелителя и его спутником в любовном похождении. По всей вероятности, для этого был бы избран Руджеро, или по крайней мере он участвовал бы в таком предприятии, но как раз в тот день он попросил у короля позволения отлучиться в Тарент, куда его призывало важное дело.

Настала ночь, и король в сопровождении Просперо, вооружившись, как и он, на итальянский лад, то есть более значительным количеством наступательного и оборонительного оружия, чем требуется для одного человека, отправился к балкону Камиллы, заранее уведомленной об этом Просперо. Она была достаточно искушенной в придворной жизни особой, дабы предоставить королю возможность побеседовать с его возлюбленной наедине. Поэтому она удалилась на другой балкон, как ни просила ее Ирина остаться с нею. Король упрекнул в этом красавицу и сказал ей, что она должна была бы выказать хоть некоторую любезность королю, который испытывает к ней нечто большее.

— Я должна была бы всячески угождать вашему величеству, — отвечала ему Ирина, — если бы у меня не было кое-каких обязанностей по отношению к самой себе, которые я не могу нести по отношению к другим.

— А какие у вас есть обязанности к самой себе, которых бы у вас не было по отношению к моей любви?

— Не верить тому, что вы питаете ее ко мне, — с живостью ответила Ирина.

— О, Ирина! — воскликнул король. — Это сущая правда, и я готов сделать все что угодно, дабы рассеять ваши сомнения.

— Если бы я думала, что вы, ваше величество, таковы, как говорите, мне надо было бы скорее сетовать на вас, чем быть вам признательной.

— Как, несправедливая! Неужели любовь, столь искренняя, как моя, может оскорбить вас?

— Она оказала бы честь блистательной королеве, — возразила ому Ирина, — и заставила бы дурно судить о нравственности простой дворянки.

— Правда, вы не королева, — отвечал ей король, — но та, кто достойна быть королевой, может ею стать.

— Я не настолько тщеславна, чтобы считать себя достойной столь великой перемены в моей судьбе, — ответила ему Ирина, — а ваше величество слишком добры, чтобы потешаться дольше над несчастной девушкой.

— Прекрасная Ирина, — молвил ей влюбленный государь, — я люблю вас так же сильно, как мог бы любить самый пылкий и верный поклонник, и если мои уста сумели быстро поведать вам то, что недостаточно скоро выразили вам мои взгляды и вздохи, не думайте, что я хотел в силу своего звания уклониться от всех тягот длительного служения даме и от всех услуг и забот, какие самая прекрасная на свете девушка в праве была бы требовать от почтительного поклонника; но столь сильный недуг, как мой, нуждался в быстродействующем лекарстве, и как бы вы ни были горды или совестливы, вы должны быть, мне кажется, довольны тем, что король боялся быть вам неугодным, изъясняясь вам в любви.

Он сказал ей много других, еще более пылких слов, которые тот, кто их слышал, не запомнил, как запомнил он то, что я вам сейчас рассказал. Поэтому я предоставляю сдержанному читателю вообразить их себе; ведь для того, чтобы заставить этого неаполитанского короля разговаривать так нежно, как разговаривал он в действительности, и чтобы не ослабить смысла его слов, следовало бы бы столь же влюбленным, как он, а мне уже не подобает больше влюбляться. Ирина по-прежнему отвечала королю во свойственной ей скромностью и, не показывая себя слишком недоверчивой или слишком легковерной, так умно выпуталась из столь щекотливой беседы, что король стал еще больше уважать ее и расстался с ней еще более влюбленный. С той поры не проходило дня, чтобы он не навестил Камиллу и Ирину, и не походило ночи, чтобы он не пришел снова к балкону этой девушки, где он пускал в ход все свое красноречие влюбленного, стараясь уверить ее в том пылком чувстве, какое он питал к ней.

Однажды ночью, запретив страже следовать за ним, король бродил переодетый по улицам Неаполя в сопровождении одного лишь князя Салернского и обнаружил там столько для себя занимательного, что наступила уже глубокая ночь, когда он приблизился к балкону Камиллы. Он увидел издали, что место перед ним занято двумя людьми, или, во всяком случае, они стояли так близко от балкона, что от их слуха не ускользнуло бы ни малейшее слово из того разговора, который он надеялся повести с Ириной.

Один из этих людей отделился от другого и вошел в дом Камиллы, а второй остался на улице. Король подождал некоторое время, чтобы посмотреть, не уйдет ли он наконец и не освободит ли ему улицу, но, видя, что незнакомец стоит как вкопанный, вышел из терпения и велел Просперо пойти и узнать, кто этот неподвижный человек, и заставить его удалиться. Князь Салернский двинулся туда со столь озабоченным видом, словно дело шло об опасном предприятии. Он подошел вплотную к человеку, который отпрянул перед нам. Просперо продолжал наступать, незнакомец ускорил шаг и, видя, что Просперо делает то же самое, кинулся бежать, а князь Салернский погнался за ним и, преследуя его, свернул в другую улицу. Король тем временем не двигался с места, в ожидании пока вернется Просперо, дабы послать его к Камилле и Ирине и известить их, что он ждет под балконом; по всей вероятности, он предавался любовным мечтаниям, ибо влюбленные только этим и занимаются, когда остаются в одиночестве, как вдруг человек, расставшийся с тем, кого преследовал теперь Просперо, и вошедший в дом Камиллы, вышел оттуда и, приняв короля за своего товарища, сказал ему:

— Вот твоя почта, Калисто. Комендант Гаеты прикажет дать тебе судно, которое доставит тебя в Марсель.

Король ничего не ответил и взял связку писем, которую тот протянул ему.

— Калисто, — прибавил еще незнакомец, — остальное зависит от твоего усердия, в твоих руках находится судьба твоего господина, герцога Анжуйского, и моя.

— О неблагодарный! О изменник! Что ты замыслил против меня? — воскликнул король, обнажая шпагу.

Руджеро, ибо это был он, вне себя от роковой ошибки, допущенной им, и став еще злее от отчаяния, думал только о том, чтобы лишиться жизни и лишить ее своего короля, который так любил его. Упреки в неблагодарности и вероломстве, которые он мог бы услышать от короля, страшили его столь же, как и пытки, которым тот мог бы его подвергнуть. Он обнажил шпагу почти одновременно с королем, напавшим на него столь стремительно и яростно, что Руджеро, смущаемый угрызениями совести, которые внушало ему его преступление, долгое время вынужден был только обороняться. Наконец кипевшее в нем бешенство вернуло ему ясность мыслей и силы, и он ринулся на своего короля, которого уже считал только недругом, и своими исступленными усилиями, направленными против его священной особы, заставил его тоже обороняться. Но королям, которые могут быть столь же храбрыми, как и другие лица, обычно помогает некий дух-хранитель, более сильный, чем у прочих людей. Несмотря на все свое мужество, отчаяние и ярость, Руджеро не смог бы, пожалуй, противиться разгневанному королю, даже если бы шум поединка не привлек туда, где он происходил, многих людей, которые готовы были бы растерзать этого достойного отвращения подданного, осмелившегося посягнуть на жизнь своего государя.

Слуги самого Руджеро и слуги Камиллы первые выбежали на улицу с факелами и весьма удивились, увидев, что их господин сражается с королем. Едва злосчастный Руджеро увидел свет, явивший его грозным взглядам государя, как оказался не в силах их вынести. Ожесточение и мужество оставили его, и оружие вывалилось у него из рук. Король, с удовольствием увидевший, что Руджеро ранен, тогда как ему самому понадобилась вся его доблесть, чтобы не быть раненным, сам схватил Руджеро и отдал его под охрану начальника своей стражи, которому было приказано находиться всю ночь поблизости от дома Камиллы и который кстати подоспел в сопровождении своих солдат.

Просперо тем временем гнался за незнакомцем, но тот, убегая от него со всех ног, наткнулся, к своему несчастью, на стрелков ночного дозора, которые в ту ночь, согласно их обыкновению, обходили город, дабы поддерживать в нем порядок. Незнакомец показался им столь испуганным и давал такие сбивчивые ответы, что они все равно задержали бы его, как они и сделали, даже если бы Просперо, преследовавший его со шпагой в руке и назвавший себя стрелкам, не приказал им от имени короля стеречь незнакомца и отвечать за его сохранность.

Он вернулся к королю, и если он удивился сначала множеству факелов, освещавших улицу, и тому, что король, оставленный им в одиночестве, окружен такой большой свитой, то гораздо больше удивился он, узнав, что произошло между королем и Руджеро, и увидев фаворита, которому до того поклонялся весь двор, осыпаемого проклятиями и во власти стражи, готовой отвести его в тюрьму.

В ту ночь король не виделся с Ириной, желая избежать встречи с Камиллой, к которой он послал Просперо, и велел передать ей поклон и уверить, что он отличает ее от брата, чье злодеяние не уменьшит того уважения, какое он к ней питает. Ирина написала ему, прося о милости к Руджеро; желая оказать услугу своей приятельнице, она сделала то, чего не смогли достигнуть настойчивые просьбы влюбленного в нее короля. На следующий же день Руджеро был подвергнут допросу и признан виновным в оскорблении величества, так как поддерживал сношения с герцогом Анжуйским, имевшим еще много приверженцев в королевстве Неаполитанском. Те уведомили герцога о безграничном честолюбии Руджеро, и он предложил ему в жены принцессу из своего рода, а с нею такие выгоды, каких Руджеро не мог ожидать от милости своего короля и повелителя; неблагодарный фаворит, нарушивший свою верность и честь, должен был открыть доступ французам в Гаету и Кастеллямаре, где он был губернатором. Те же судьи, что уличили его в измене своему королю, обнаружила также предательство, совершенное им по отношению к принцессе Тарентской; и едва князь Салернский, чуждавшийся ее, пока она была в опале, и ухаживавший за вошедшей в милость Камиллой, увидел, что король раскаивается в своем дурном обращении с принцессой, по собственному побуждению намерен вернуть ей все почести и владения, несправедливо у нее отнятые, и даже предназначает ей еще другие, — как этот великодушный сеньор, столь усердно просивший короля посватать ему Камиллу, стал умолять своего повелителя уволить его от этого брака и позволить ему снова домогаться руки Матильды, а покамест попросил короля, хотевшего послать людей на ее поиски, предоставить ему эту заботу и поручить ему отправиться за нею туда, где она, как разузнают, будет находиться, дабы доставить ее обратно ко двору. Король был до такой степени полон мыслями о прекрасной Ирине, что не мог не думать о ее брате Ипполито, и огорчался, что о нем нет никаких вестей. Он разослал по всей Италии гонцов, которым было приказано искать Ипполито, разыскивая Матильду, а найдя его, предложить ему вернуться в Неаполь. Король надеялся показать этим Ирине, какое он принимает горячее участие в ее делах и как он живо чувствует печаль, которую она испытывает, не зная, что сталось с братом, столь ею любимым.

Этот влюбленный кавалер долгое время весьма ревностно и тщательно разыскивал свою изгнанную принцессу и не мог найти ее. Он стал скитаться наудачу повсюду, куда направлялась его лошадь, и останавливался где-нибудь только в том случае, когда его конь и конь его слуги, не принимавшего столь близко к сердцу поиски принцессы Тарентской, нуждались в отдыхе. Что до него, то он отдыхал не более, чем осужденный на ночные муки: целые дни он сидел на лошади и вздыхал, а все ночи напролет жаловался деревьям и скалам на холодность Матильды и на разлуку с нею и укорял неповинные звезды, чье сияние нередко имел случай наблюдать, ибо по большей части располагался на ночлег среди поля и под открытым небом.

Однажды, когда печаль столь овладела Ипполито, что он забыл о слуге и лошадях, не питавшихся, подобно ему, любовными мыслями, он очутился на закате солнца подле уединенного постоялого двора, который больше смахивал на место встречи разбойников и воровской притон, чем на пристанище для путешественников. Ипполито проехал мимо, ибо влюбленные неутомимы; тогда слуга напомнил ему, что лошади их изнемогают от усталости и голода, не говоря уже о нем самом, кому тоже надобно поесть и отдохнуть.

Отчаявшийся поклонник хотел было спешиться, но трактирщик, стоявший на пороге дома вместе с женой и подозрительного вида человеком, похожим на солдата, весьма грубо заявил ему, что у него нет свободной комнаты и что его собственные переполнены, равным образом как и конюшни. Ипполито легко согласился остаться без ночлега, и это привело его слугу в отчаяние, как вдруг солдат, бывший подле трактирщика, шепнул тому что-то на ухо и сказал Ипполито на калабрийском наречии, чтобы он сошел с коня, что он охотно предоставит свою комнату столь храброму кавалеру, каким он, по-видимому, является; а когда Ипполито стал отказываться от столь учтивого предложения, сам трактирщик, который только что вел себя так грубо, подержал ему стремя и помог сойти наземь, придав своему лицу приветливое выражение, явно свидетельствовавшее о своекорыстии этой личности. Итак, Ипполито остановился на постоялом дворе. Он не захотел есть и, выпив только стакан воды (ибо любовь возбуждает жажду), пошел прогуляться в место, пригодное для поддержания его грусти, которое он заприметил близ постоялого двора. Слуга тем временем сел за стол вместе с трактирщиком, его женой и услужливым калабрийцем, столь любезно уступившим Ипполито свою комнату. Он поел как человек изголодавшийся, но не выпил столько, сколько мог, дабы быть в состоянии пойти и напомнить своему господину, чтобы он шел спать, о чем тот способен был забыть. Слуга отправился искать Ипполито между скал, где и нашел его, возбуждающим в себе грусть размышлениями о плохом положении своих дел и своей любви. Слуга привел его обратно на постоялый двор; там им дали скверную комнату, постели оказались еще более скверными, а стены пропускали со всех сторон дневной свет и ветер. Ипполито, не раздеваясь, кинулся на одну постель, а слуга на другую, где заснул на зависть своему господину, который вовсе не спал, — ведь человек влюбленный укорял бы себя в хорошо проведенной ночи, как в дурном поступке.

Вскоре после того как на постоялом дворе все улеглись и всякий шум стих, какие-то всадники нарушили общий покой и застучали в ворота, подобно людям, которым не терпится поскорее войти. Трактирщик, которого учиненный ими шум поднял с постели, узнал приезжих и быстро отпер ворота. Спустя некоторое время Ипполито услышал, как открыли дверь в смежную с ним комнату и как туда вошло несколько человек, из которых одни тотчас же вышли, а другие, оставшиеся там, порой разговаривали между собою.

Поглощенный собственными делами, Ипполито проявлял мало любопытства к делам других людей; он не стал бы подслушивать тех, чей разговор доносился до него, если бы они время от времени не говорили более громко и он не различил бы чей-то голос, показавшийся ему знакомым. Он стал слушать беседующих, не улавливая всего, что они говорили, но наконец явственно расслышал такие слова:

— Да, милая Юлия, повторяю тебе, с немногими людьми моего звания судьба обходилась более жестоко, чем со мною. Она приносит мне неслыханные бедствия, но как бы ни были они велики и прискорбны, они менее чувствительны для меня, чем та неблагодарность, какой самый трусливый из всех людей отплатил мне за склонность любить его; однако эта проявленная ко мне неблагодарность печалит меня все же меньше, нежели та, какую я выказала по отношению к другому человеку: я беспрестанно упрекаю себя в ней и испытываю из-за нее угрызения совести, в тысячу раз сильнее терзающие мои мысли, чем все понесенные мною потери, все одолевающие меня несчастья.

Другое лицо заговорило в ответ так тихо, что Ипполито не расслышал ничего больше, кроме нескольких бессвязных слов, прерываемых частыми вздохами. Он встал с постели и подошел к перегородке, разделявшей обе комнаты, но звук его шагов был услышан теми, кого он хотел подслушать, разговор их прекратился, но все еще раздавались вздохи той сокрушавшейся особы, чей голос показался ему голосом Матильды. Можно себе представить, как ему не терпелось узнать, не ошибся ли он; дабы выяснить столь важное предположение, он уже хотел выйти из комнаты, как вдруг дверь отворилась и при свете потайного фонаря он увидел четырех мужчин, вошедших с обнаженными шпагами, и различил среди них калабрийского солдата и хозяина постоялого двора. Он, конечно, удивился тому, что видит у себя в комнате этих людей, явившихся, судя по всему, с недобрым умыслом, но и они не менее удивились, не застав его спящим, на что, без сомнения, рассчитывали. Ипполито, тоже обнажив шпагу, спросил их, зачем они пришли к нему в комнату в такой поздний час и в таком виде, и как только они вместо ответа приняли наступательную позу, тотчас первый напал на них со столь необычайной силой и ловкостью, что вмиг вытеснил их за дверь мощными ударами шпаги. Слуга между тем проснулся, кинулся туда, откуда доносился шум, и, увидев, что его господина осаждает столько врагов, весьма храбро пришел ему на помощь, а Ипполито к этому времени уже ранил всех нападавших и повалил наземь самого опасного из них. Эти люди отчаянно оборонялись, но если бы их даже было больше, они не смогли бы устоять против доблестного Ипполито, которому пособлял столь же мужественный слуга. Ипполито убил еще одного из своих недругов, а двое остальных обратились в бегство. Раздосадованный, что его слегка ранили в руку, он устремился им вслед и, вероятно, освободил бы от них мир, как сделал с двумя другими, если бы, несмотря на обуявший их страх, эти негодяи не сохранили достаточно самообладания и предусмотрительности, чтобы спуститься почти одним прыжком с лестницы и запереть за собой дверь. Ипполито довольно долго провозился, прежде чем вышиб ее, а это дало время скрыться обоим злодеям, которых он, в сопровождении своего слуги, тщетно пытался настичь. Наконец, он вернулся на постоялый двор. Он кинулся в комнату, где, показалось ему, слышал он голос Матильды; он нашел дверь в эту комнату открытой настежь и не обнаружил там никого, так же как и во всех углах дома, который он обыскал с большой тщательностью и не меньшей тревогой.

— Фульвио, — твердил он своему слуге, — я слышал, как разговаривала Матильда, я узнал ее по голосу, и лишь такой злосчастный человек, как я, мог не найти ее, в то время как она была так близко от меня.

Он повторил затем Фульвио слова, сказанные Матильдой; он толковал их в свою пользу, на что имел некоторое основание; вместо того чтобы утешиться, он умножал свою скорбь, уверяя себя, что судьба дала ему услышать голос Матильды лишь затем, чтобы сделать для него более чувствительной печаль по поводу того, что он так и не увидел ее и не знал, куда она исчезла. Он отправился искать принцессу по всем окрестностям и был столь безрассуден, что вернулся искать ее по всему постоялому двору, где снова нашел всюду полную пустоту, не считая конюшни, откуда Фульвио вывел четырех лошадей, помимо своей собственной и лошади своего господина. Ипполито в полном отчаянии покинул постоялый двор. Фульвио предложил ему забрать коней, оставленных злодеями, ибо кони эти добыты в честном бою, и заметил ему, что, быть может, они найдут Матильду и, таким образом, будет на что посадить ее. Ипполито не расслышал, что сказал Фульвио, или не удостоил его ответом, до такой степени он был занят своими грустными мыслями. Фульвио счел молчание своего господина согласием и, связав кульком четырех лошадей, погнал их перед своею, быть может с целью продать при первом удобном случае.

Они ехали уже добрую половину дня, а Ипполито не вымолвил еще ни слова в ответ на все вопросы, какие Фульвио задавал ему, желая рассеять его грусть. Они сбились с дороги и забрались в длинную гряду голых скал, круто ниспадавших к берегу моря и переходивших с другой стороны в песчаную равнину. Среди этих скал, в таком месте, где море врезается в сушу, они, выехав из-за поворота, наткнулись на отряд крестьян, вооруженных дубинами и всевозможным оружием; крестьяне сначала удивились неожиданному появлению двух всадников, сопровождаемых столькими лошадьми без ездоков, но, видя всадников в таком малом количестве и осмелев благодаря своей численности, превышавшей сто человек, они шумно окружили тех, кто их, быть может, сначала испугал, и направили на них острия своего заржавленного оружия. Одни кричали: «Кто там?», другие: «Кто идет?», иные: «Бей их!», а некоторые: «Кто вы такие?» Ипполито не мог бы ответить на столько вопросов, задаваемых ему сразу, а если бы и мог, эта беспорядочная толпа, учинявшая дьявольский шум, не расслышала бы его слов. Наконец какой-то довольно представительный с виду старик, командовавший крестьянами, как обнаружилось впоследствии (ибо в ту минуту это нисколько не замечалось), накричал на них, — за что поплатился ужасным кашлем, — даже поколотил их, и, наконец, добился того, что они перестали громко разговаривать, хотя и продолжали перешептываться. Старик миролюбиво спросил Ипполито, кто он такой и что ему надо в столь пустынном и отдаленном от проезжей дороги месте. Ипполито сказал, что он неаполитанский кавалер и заблудился по пути в Анкону. Он в свою очередь спросил предводителя этого наспех вооруженного отряда, для чего он собрал так много людей, и узнал от него, что галиоты мавров, плавающие вдоль побережья, высадили на берег большое количество воинов, которые разграбили несколько селений, расположенных близ моря, и, подстрекаемые легкостью, с какой им удалось это сделать, а еще больше желанием поживиться, опрометчиво зашли в глубь страны. Старик прибавил, что большинство этих вооруженных людей, которых видит Ипполито, ограблены маврами и решали их дождаться, чтобы сразиться с ними под его предводительством, когда те возвратятся, нагруженные невольниками и добычей, из деревни, которую, по-видимому, отправились, грабить; что мавры неизбежно попадутся им в руки, ибо существует только этот единственный проход к морю, и что крестьян побуждает к отважному замыслу не столько потеря имущества, сколько потеря жен и детей. Ипполито предложил им рискнуть ради них своей жизнью, и его поймали на слове. Старик уступил ему командование и уговорил на это своих товарищей, которым воинственный вид Ипполито сулил большую надежду. На четырех лошадей, приведенных с постоялого двора предусмотрительным Фульвио, посадили четырех самых видных крестьян, и одним из них был старик. Ипполито разделил своих людей на три отряда: один он поместил между скал, где его не могли увидеть враги, и приказал ему выйти из засады и вступить в бой не раньше, чем можно будет схватиться с маврами врукопашную; другой отряд он расположил на узкой дороге, ведшей к морю, чтобы преградить неверным доступ к берегу, а сам со своими всадниками стал во главе третьего отряда, заклиная своих людей смело действовать и сразу сшибиться с врагами, не дав им возможности пустить в ход стрелы. Едва Ипполито расставил отряды и отдал им приказания, как показались враги в количестве ста пятидесяти человек; они окружали со всех сторон несколько лошадей, нагруженных добычей, а также женщинами и детьми, которых они обратили в рабство. Будучи закаленными в боях воинами, мавры не испугались, увидев, что на них движется Ипполито с отрядом, или, быть может, отнеслись пренебрежительно к столь малому количеству нападающих. Я не буду подробно описывать вам сражение мавританских корсаров с отрядом крестьян, хотя доблестные подвиги, совершенные при этом Ипполито, вполне заслуживают описания. Скажу вам только, что его приказания были столь хорошо выполнены, что быстрота, с какой он напал на мавров, сделала бесполезными их стрелы; что он начал покорение врагов, сразу с их предводителя, и завершил его истреблением наиболее мужественных мавров. Ожесточенные крестьяне прикончили и тех, кто оборонялся до последнего вздоха, и тех, кто сдался в плен, как ни пытался Ипполито прекратить резню. Мертвых оплакали, насколько позволило это общее ликование, а раненые перевязали свои раны. Ипполито получил множество похвал и столько же благодарений от этих бедняков, считавших, что они победили только благодаря ему.

В то время как он отказывался от наиболее богатого снаряжения убитых мавров, которое крестьяне ему предлагали, и отклонял их просьбы направиться к ним, чтобы отдохнуть там после своей победы и подкрепиться, Фульвио привел к нему двух женщин в одежде пилигримов; и как только одна из них сняла большую шляпу, закрывавшую ее лицо, Ипполито признал в ней свою возлюбленную Матильду. Он сошел или, вернее, соскочил с коня и бросился к ногам принцессы, которая обняла его с изъявлением нежности, не заключавшим в себе ничего из той нелюбезности, какую тиранство князя Салернского заставляло ее некогда выказывать Ипполито. Этот верный поклонник не находил достаточно убедительных слов, чтобы как следует изъяснить Матильде свою радость, что он нашел ее: никогда еще не говорил он менее красноречиво и никогда не смог бы лучше выразить то, что хотел, чем в ту минуту, будучи в смятении ума и словно не зная, что он хочет сказать. Он немного колебался, поведать ли ему Матильде о тех усилиях, которые он положил на ее поиски, до такой степени скромность не позволяла ему выставлять в надлежащем свете свои похвальные поступки. Наконец он все же бесхитростно рассказал ей о всех своих приключениях с тех пор, как покинул Неаполь и отправился искать ее; он упомянул и о том, что случилось на постоялом дворе, где ему послышался ее голос. Матильда выразила ему большую признательность за последние услуги, какие он ей оказал, и заверила его, что считает себя обязанной ему честью и жизнью, поскольку поражением мавров все обязаны его доблести и предводительству. Она призналась, что это ее он слышал столь близко от себя на постоялом дворе, обещала рассказать, какое приключение завело ее туда, и поведать все, что ой довелось испытать, когда у нее будет на то время и когда она сможет сделать это без свидетелей. Вторая женщина в одежде паломницы, сопровождавшая Матильду, была ее служанка, по имени Юлия, которая одна из всей ее челяди проявила достаточную преданность своей госпоже, чтобы последовать за нею и разделить все, что с ней может приключиться. Надо полагать, что Фульвио и служанка в свою очередь обрадовались счастливой встрече, и что до меня, то я уверен, что они наговорили друг другу немало прекрасных вещей, пустив в ход красноречие пониже чином, если я осмелюсь так выразиться.

Победоносные крестьяне, явившиеся свидетелями того, как Ипполито и Матильда узнали друг друга, возобновили свои предложения, которые Ипполито не отказывался более принять ради принцессы. Упомянутый уже мною старик, бывший военачальником крестьян до того, как Ипполито повстречал их, попросил его, а также и Матильду, предоставить ему честь приютить их, на что они согласились. Он поспешно отправил вперед одного из своих сыновей, дабы приготовить им хороший прием в довольно благоустроенном доме, которым он владел в ближайшей деревне. Все стали собираться в путь. Матильду и Юлию посадили на лучших лошадей, какие нашлись там. Среди нескольких женщин, освобожденных от рук мавров, Фульвио заметил одну, которая показалась ему знакомой и избегала его взглядов, словно она знала его и не хотела, чтобы он узнал не. Наконец он подошел к этой женщине и опознал в ней жену того трактирщика, который покушался убить их. Попросив кое-кого из крестьян присматривать за нею, он пошел уведомить об этом своего господина. Они прибыли в деревню поздним вечером. Ипполито и Матильду приняли в доме пригласившего их старика со всей приветливостью людей, бесконечно обязанных и желающих выразить большую признательность. Крестьяне этой деревни разошлись по домам, чтобы отпраздновать победу, а те, что жили в местах более отдаленных, отправились туда. Ипполито велел привести к нему жену трактирщика, которую Фульвио приказал стеречь, и едва лишь ей пригрозили передать ее в руки правосудия, как она призналась, что их постоялый двор являлся местом встречи воров и разбойников, что муж ее поддерживал сношения во всеми грабителями этой местности и что он сначала отказался предоставить ночлег Ипполито только потому, что в ту ночь ждал к себе знаменитого вора, товарища калабрийца, которого Ипполито видел на постоялом дворе, дабы обсудить совместно кражу, которую они намерены были совершить. Она рассказала еще Ипполито, что его конь и снаряжение приглянулись калабрийцу и что этот вор, шепнув несколько слов ее мужу и уговорив его переменить свое намерение, для того и уступил свою комнату Ипполито, чтобы ограбить его в ту же ночь. История умалчивает о том, что сделали с этой женщиной после того, как расспросили ее обо всем, что хотели у нее узнать. Ипполито и Матильда, желая лучше скрыть свое звание, посадили с собою за стол Фульвио и Юлию, старика и все его семейство. После ужина (не знаю, был ли он хорошим или скверным) Матильда пожелала удовлетворить нетерпеливое желание Ипполито услышать ее приключения и узнать, по какому случаю она очутилась на постоялом дворе, а затем во власти мавров.

— После того как мне приказали от имени короля покинуть Неаполь, — сказала она ему — и по проискам моих могущественных врагов дали мне всего одну ночь, чтобы приготовиться к исполнению столь жестокого приказа, я стала умолять о помощи тех состоящих при дворе лиц, которые, казалось бы, должны были питать ко мне признательную дружбу, но убедилась, что они всегда относились дружелюбно только к моему богатству. У меня было еще больше оснований сетовать на моих слуг, которые покинули меня все, за исключением Юлии. В Неаполе проживал ее брат, оказавшийся столь великодушным, что по просьбе сестры он оставил свою семью и согласился проводить меня туда, куда я намерена была удалиться. В ту же ночь, когда мне приказали покинуть Неаполь, я смогла, благодаря его стараниям, отправиться в путь, не дожидаясь рассвета. Наши одежды лоретских паломников делали нас неузнаваемыми. Я прошла в тот день столько, сколько могла пройти молодая особа моего пола, непривычная к пешему передвижению, и мы продолжали много дней наше путешествие без каких-либо опасных приключений. Вчера под вечер нам повстречались в узком ущелье три всадника весьма подозрительного вида. Я хотела уклониться в сторону и сделала это с такой поспешностью и столь неудачно, что оступилась на неровном месте дороги и упала, преградив путь лошадям этих всадников, ехавших очень быстро. Большая шляпа, закрывавшая мое лицо, свалилась у меня с головы, прическа моя распустилась, и волосы, — они у меня очень длинные и густые, — рассыпались по лицу и по спине и всю меня покрыли. На мою беду эти люди нашли во мне нечто привлекательное. Они перекинулись несколькими словами, соскочили с коней, один схватил Юлию, другой — меня, а третий оказал сопротивление брату Юлии, который почел своим долгом защитить нас и вскоре упал, пронзенный на наших глазах сокрушительным ударом меча. После всех несчастий, какие произошли со мной и из счастливой с виду принцессы сделали меня самой злосчастной особой на свете, я имею основание думать, что вся осмотрительность и предосторожность, на какие способен человек, ничего но могут поделать против судьбы. Надо все предоставить на ее волю и верить, что непостоянная судьба, давшая нам почувствовать свою неприязнь, когда мы были в наибольшей безопасности от ее ударов, сможет вернуть нам свое расположение, когда мы этого меньше всего ожидаем. Поэтому, — продолжала Матильда, — я готова покорно снести все, что небу угодно будят со мной сделать; вот почему, видя себя во власти этих незнакомцев, я сама села на одну из их лошадей, поскольку эти люди все равно посадили бы меня силой и так как смерть могла бы тотчас помочь мне освободиться из их рук, лишь только дерзость их заставила бы меня прибегнуть к этому последнему средству. Юлия, у которой гибель ее брата исторгала горестные вопли, позволила увезти себя по моему примеру, не переставая, однако, сокрушаться. Мы прибыли ночью на постоялый двор, где вы слышали мой голос. Ваша схватка с этими грабителями сначала крайне взволновала нас, но после того как вы их выгнали с постоялого двора и не слышно было больше шума, мы я Юлией вышли из комнаты, где находились. Обнаружив повсюду безлюдье, мы решили бежать через садовую калитку, оказавшуюся отпертой; страх быть пойманными ускорял наши шаги. Мы шли всю ночь и часть дня, пока жара и усталость не вынудили нас остановиться среди скал, неподалеку отсюда, где мы нашли тень и где нас обнаружили спящими мавры, которых вы разбили.

Закончив рассказ о своих приключениях, Матильда снова уверила Ипполито, что никогда не забудет всего, что он для нее сделал. Она не открыла кму, куда она хотела удалиться, а Ипполито не просил ее об этом. Матильда решила отправиться к одному из тех итальянских князьков, которыми изобилует эта страна, ибо всякий, у кого есть деньги, становится там его высочеством. Мне не трудно было бы назвать одного из них по своей прихоти, поскольку история не упоминает того, у кого искала себе прибежище Матильда, но его имя нисколько не украсит моего повествования. Ипполито предложил Матильде отвезти ее, куда она намерена была отправиться; она ни за что не хотела этого позволить, но настойчивые просбы услужливого кавалера все же заставили ее взять слугу Фульвио и лошадей для себя и для Юлии. Я не буду умилять читателя печальным прощанием с ней Ипполито. Я предоставлю Матильде направиться в Анкону, где она продала кое-какие драгоценности, и приведу Ипполито обратно к закоптелым развалинам его сгоревшего дома, куда он явился без денег и не имея больше никакого достояния, кроме коня, на котором он приехал.

Едва спешившись там, он встретил некоего неаполитанского дворянина, отправлявшегося наудачу искать Матильду, подобно многим другим, которых король разослал по всей Италии, дабы попытаться найти ее. Ипполито узнал от него, что Руджеро впал в немилость, и каким образом была признана невиновность Матильды, и как король приказал разыскать ее, и словом все, что произошло в Неаполе с тех пор, как Ипполито уехал оттуда; не узнал он только о пылкой любви короля к прекрасной Ирине, что всем было известно и о чем кавалер умолчал перед Ипполито из чрезвычайной скромности, или уж не знаю почему. Вы можете себе представить, как обрадовалсяс Ипполито, столь великодушный и любивший Матильду больше, чем самого себя, услыхав о такой великой перемене в ее судьбе, хотя он вместе с тем узнал, что его участь стала от этого еще более злополучной: кавалер уверил Ипполито, что король обещал Просперо женить его на принцессе, как только она вернется в Неаполь. Это последнее известие удержало несчастного Ипполито от возвращения ко двору, заставило его возненавидеть жизнь и столь усиленно избегать встречи с какими бы то ни было людьми, что он последний в королевстве узнал, что сестра его, по общему мнению, приобрела над королем безраздельную власть. Матильду между тем все не находили, и хотя дворянин, повстречавшийся Ипполито, отправился в Анкону, где, как указал ему Ипполито, он ее оставил, этот дворянин не мог ничего разузнать о ней, несмотря на все свои старания.

Стала ходить упорная молва о смерти принцессы, причем рассказывали даже, как это случилось; молва дошла до Ипполито, который от этого тяжело заболел. Наконец его тело немного окрепло, хотя дух был по-прежнему болен. Он катался иногда верхом вдоль морского берега, и во время одной из этих печальных прогулок после долгих размышлений о несчастьях своей жизни он решил кончить ее, отправившись на войну, которую греческим государям приходилось вести тогда с турками, в ту пору уже начавшими распространяться по Европе.

Матильда была наконец найдена, и Ипполито так обрадовался, что подарил своего коня, единственное имущество, какое у него оставалось на свете, тому, кто принес это известие. В тот же день слуга Фульвио вернулся к нему и очень удивился, увидев своего господина чрезвычайно грустным и в весьма бедственном положении, тогда как во всей Италии только и говорили, что о той большой власти, какую его сестра Ирина имела над королем, и о любви к ней короля. Он поведал Ипполито имя князя, к которому удалилась Матильда, рассказал, как Просперо приехал к ней по поручению короля, чтобы отвезти ее обратно в Неаполь, и, следуя доброму обычаю слуг, которые всегда спешат сообщить своим господам скверную новость, преувеличил ту радость, какую выказала Матильда при виде Просперо, и то расположение, какое она ему явила.

— Ее любовь к нему, — прибавил нескромный слуга, — дошла уж до того, что она опять водрузила на себя тот старый убор из перьев, который ее Просперо когда-то ей подарил, которым он так часто ее попрекал и который весьма прославился в Неаполе благодаря тому, что над ним потешался весь двор. Не знаю, — продолжал Фульвио, — куда она его, черт возьми, прятала, что так кстати отыскала; надо полагать, он ей очень дорог.

Славный Фульвио до такой степени разгорячился, что стал весьма крепко ругать принцессу Тарентскую, но Ипполито велел ему замолчать и, возможно, побил бы его, если бы Фульвио продолжал говорить о ней без надлежащего почтения. Фульвио сказал еще своему господину, что принцесса просит его выйти ей навстречу.

— Как! — воскликнул Ипполито. — Разве она не достаточно терзает меня тем, что не любит, чтобы не терзать меня также зрелищем того, как сильно она любит другого? И не хочет ли она ласкать на моих глазах Просперо, дабы доставить ему удовольствие видеть, как я умираю от горя, как будто не хватает только моей смерти для полного их счастья? Но, — продолжал Ипполито, — надо повиноваться ей и посмотреть, до чего дойдет ее несправедливость.

Он был весьма расположен к сетованиям и, вероятно, настолько же преуспел бы в них, насколько у него были к тому причины, как вдруг он увидел вдали множество всадников; Фульвио уверил его, что это принцесса Тарентская, которая, желая видеть Ипполито, избрала дорогу, ведущую мимо его дома, где она надеялась застать его. Хотя король прислал ей свои кареты, она пожелала въехать в Неаполь верхом. Просперо, восседавший на лошади с важностью наездника, обучающего верховой езде, и украшенный перьями словно какой-нибудь индийский король, держался подле Матильды. Он занимал свою принцессу нежными речами и время от времени размеренно напевал ей любовные песенки. Ипполито, печальный и имевший беспорядочный вид, очень хотел бы не показываться на глаза Матильде и своему сопернику и избежать встречи с таким множеством людей, но Матильда, узнавшая его издали, быть может благодаря Фульвио, который с ней только что расстался, направила к Ипполито своего коня, и Просперо с остальными всадниками сделали то же самое.

Матильда как нельзя более любезно упрекнула Ипполито в том, что, будучи лучшим из ее друзей, он не выехал ей навстречу, как сделали самые почтенные люди при дворе и в городе. Ипполито поклялся, что он только что услышал о ее благополучном возвращении и прибавил, что если бы даже он знал это раньше, то не явился бы ей навстречу и побоялся бы омрачить своим несчастным видом всеобщую радость. Матильда уверила Ипполито, что он омрачил бы ее радость, если бы она его не застала. Она настоятельно просила его принять участие в ее неожиданных радостях, подобно тому, как он всегда принимал участие во всех ее бедствиях, и прибавила, что так как она решила выйти замуж, познав по горькому опыту, что молодая принцесса, не имеющая родителей, нуждается в могущественном супруге, который защищал бы ее, и так как она уже присмотрела того, кого она намерена сделать князем Тарентским, — она желает, чтобы он оказал ой честь присутствовать на ее свадьбе, которую она не хочет справлять без него. Просперо как главное заинтересованное в этом деле лицо присоединился к просьбам своей возлюбленной и против обыкновения весьма учтиво разговаривал со своим соперником и всячески обласкал его.

Безутешный несчастливец толкует все к своей невыгоде, подобно тому как безнадежный больной видит яд в любой хорошей пище. Ипполито счел изъявления учтивости в речах Матильды новым жестоким испытанием, которому она хотела его подвергнуть. Он не мог понять, отчего Матильда столь безжалостна, что хочет сделать его зрителем ее бракосочетания. Он не знал, что ответить, и смотрел на нее с изумлением. Преданный Фульвио был столь же возмущен, как и Ипполито, он издавал всяческие проклятия, находясь позади своего господина, и, ругаясь на чем свет стоит, шепнул ему на ухо, чтобы он не ходил туда и что Матильда бесстыдница, что приглашает его на свою свадьбу с Просперо. Матильда между тем возобновила свои просьбы в такой настойчивостью, что Ипполито не мог ей отказать. Она пожелала, чтобы он тотчас же сел на коня, которого ему подвели; возможно, что тогда у кавалера не было даже сапог.

Итак, Ипполито, весьма смущенный и расстроенный, очутился на коне подле Матильды, находившейся между ним и Просперо. Принцесса продолжала очень любезно беседовать с Ипполито; она преувеличила то, чем была ему обязана, и поведала всем, кто был достаточно близко и мог ее слышать, доблестные подвиги, какие совершил Ипполито, сражаясь с грабителями, напавшими на него ночью, и сражаясь с маврами, на которых, хотя и более многочисленных, он напал днем с небольшим отрядом мало приученных к войне крестьян. Просперо перебил Матильду и некстати рассказал ей, с какой быстротой преследовал он в ночь, когда Руджеро был взят под стражу, того Калисто, о котором мы вам упоминали, бывшего доверенным лицом в сношениях между первым министром и врагами государства. Матильда уделяла Просперо мало внимания и все время обращалась к Ипполито, хотя он почти не отвечал на все, что она ему говорила. Но Просперо, снова заводя речь об одном и том же, заставлял себя слушать, хотя и докучал всем: он болтал без умолку о всех предметах, какие попадались навстречу, и по поводу всех вещей, какие говорились, и все время вставлял в беседу напоминание о важной услуге, которую он оказал государству и Матильде, погнавшись за Калисто.

Он бы еще дольше морил общество рассказами об этом геройском подвиге, если бы не показался король, сопровождаемый всеми наипрекраснейшими представителями обоего пола при дворе и в городе. Просперо, желая покрасоваться, поскакал, сам не зная зачем, к королю, столь же беспричинно вернулся к Матильде и представил ее монарху, хотя в этом не было никакой надобности. Король встретил Матильду так благосклонно, как только можно было пожелать. Он принес ей извинение во всех насилиях, какие чинили над нею, винил в них Руджеро и, чтобы возместить ущерб, нанесенный ей поступками впавшего в немилость фаворита, пожаловал ей одно из прекраснейших графств своего королевства. Матильда поблагодарила короля, выказав при этом немалое смирение и еще больше ума. Я не берусь примерно пересказывать вам здесь те изысканные любезности, которые ей внушила ее признательность. Скажу вам только, что все собравшиеся ими восхищались и долго рукоплескали им, как передавали мне люди, заслуживающие доверия. Просперо тоже сунулся благодарить за Матильду короля и сказал почти только то, что она уже говорила. Ирина между тем приблизилась к Ипполито, которого приметила позади тех, кто теснился вперед, и, видя себя скрытой от взоров короля, кинулась на шею любезному своему брату; из-за него она проливала столько слез и теперь, обняв его, пролила их снова. Ипполито, любивший Ирину, как заслуживала того столь достойная любви сестра, осыпал ее ласками, способными умилить тех зрителей, душа которых оказалась бы как нельзя более черствой, настолько его собственная была тогда, выражаясь модным языком, как нельзя более нежной. Король, не видя больше Ирины и будучи не в состоянии долго пробыть без нее, поискал ее глазами в теснившейся толпе и как только различил ее подле брата, любовное нетерпение заставило его направиться к ней. Когда она представила ему Ипполито, король обошелся с ним совсем не как с простым подданным. Матильда, Камилла, Просперо и все какие там были знатные особы, приблизившись к королю, заметили, что он говорит с Ипполито таким тоном, по которому наиболее проницательные из присутствующих тотчас же заключили, что этот кавалер войдет в милость. Но, несмотря на всю приветливость, какую выражало лицо короля, с лица Ипполито не сходила печаль, внушенная ему веселостью его соперника, казавшегося до такой степени довольным, что он вызывал этим общую досаду.

Между тем солнце, сильно припекавшее это благородное собрание, изрядно жгло многие головы, а особенно те, которые были лысыми. Вся прибрежные мошки, мухи окружающих мест, и те, что привезли из Неаполя лошади королевской свиты, и те, что привезли более издалека лошади спутников Матильды, словом — все крылатые насекомые, которых можно назвать воздушными паразитами, весьма беспокоили лица, жестоко терзали коней и не менее того восседавших на них, а из коней более всего осаждались мухами те, у которых хвост был покороче. Зонтики, правда, ограждали тех, кто их имел, от солнечного зноя, но отнюдь не от жара, отражаемого раскаленной землей, и не от облаков пыли, которые в силу суживания и расширения легких, говоря попросту благодаря дыханию, попадали в глотки всех присутствующих и самого короля. Одним словом, в этом месте невозможно было дольше оставаться, но, к несчастью тех, кому сильнее всего досаждали солнце и муха, король никогда не скучал там, где была Ирина, и не сказал еще Матильде всего, что хотел сказать. А потому он обратился к ней (достаточно громко, дабы слышали окружающие его лица) в следующих выражениях — мне их передали слово в слово:

— Прекрасная принцесса, после тех гонений, какие вы протерпели в мое царствование и некоторым образом по моему велению, у вас не было бы оснований быть довольной мною, и я сам не был бы собой доволен, если бы я не постарался изо всех сил способствовать вашему счастью в той мере, в какой я некогда способствовал вашим злоключениям. Поэтому я сочту недостаточным то, что я объявил вас невиновной, приказал вернуть вам все отнятое у вас и умножил ваше состояние своими пожалованиями, если не получу от вас согласия на предложение князя Салернского стать его супругой. Тем, что я дарю вам этого князя, я надеюсь заплатить вам часть того, что должен; вами надеюсь я вознаградить его за те важные услуги, какие он оказал нашему государству.

— О, государь! — ответствовала ему Матильда, — смотрите, ваше величество, как бы желая быть справедливым к Матильде, вы не оказалась несправделивым к Просперо, — признательность, как и неблагодарность, бывает чрезмерной. Вы не дадите Просперо всего того, что он заслуживает, давая ему всего лишь Матильду, а давая мне сего именитого князя Салернского, вы дадите мне больше, чем я заслужила. Я довольна вашим величеством, насколько я могу быть довольной, и эти последние изъявления вашей доброты, которые я снискала моими злоключениями, делают их мне столь любезными, что они явятся отныне самыми отрадными для меня воспоминаниями. Но, государь, — продолжала она, — если вы столь добросовестно платите то, что считаете своим долгом, и так как подданному надлежит руководствоваться добрыми примерами, какие дает ему король, то не разрешите ли вы мне в этот час, когда вы даете мне возможность расквитаться, сделать это, не дожидаясь дольше, и заплатить так, как мне служили? Приблизьтесь же, доблестный Ипполито, — сказала она этому кавалеру, обернувшись к нему, — покажите, что вы довольны моей признательностью, после того как вам так долго приходилось сетовать на мою неблагодарность. Я в долгу перед вами за долголетнюю вашу любовь, не охладевшую вследствие моего пренебрежения. Я должна возместить вам, кроме тех расходов, которые побудило вас совершить это неизменное чувство, кроме большей доли вашего состояния, которую вы потратили, чтобы помочь моему делу, ваш великолепный дом, сгоревший из-за меня. Я полагаю, что обязана вам моей честью и жизнью, которым угрожала опасность от грабителей и мавров, и еще я в долгу перед вами за жизнь, которой вы рисковали, чтобы вызволить меня из этой опасности. Я расплачусь, великодушный Ипполито, по всем этим обязательствам, но мои обязательства по отношению к Просперо как более старые являются более неотложными и должны предшествовать тем, какие я имею по отношению к вам.

Ипполито побледнел при этих последних словах Матильды и, побледнев, тотчас же покраснел. Просперо с улыбкой посмотрел на него и явил весьма влюбленный вид, глядя на Матильду, которая сказала ему так:

— Князь Салернский, вы хотели заставить меня поверить, что любите меня с моего младенчества, а потому всегда обращались со мной, как с ребенком. Вы внушили к себе страх той, кого вы называете своей маленькой возлюбленной, и всегда забавляли ее комплиментами и песенками или осыпали упреками и укорами в то самое время, когда она ждала от вас более важных услуг. И, наконец, самым большим выражением любви, какое вы когда-либо явили ей, был султан из ваших старых перьев, который она обещала вам хранить, и она сдержала свое слово.

Тут Матильда сняла с головы убор, который некогда подарил ей Просперо, и, протягивая его князю, продолжала:

— В час, когда я расплачиваюсь с вами, возвращая вам некогда данное вами мне слово и перья, я вручаю себя Ипполито и делаю его князем Тарентским, желая расквитаться с великодушнейшим из людей, в ком я нашла больше дела, чем слов.

Сказав это, она одной рукой отдала Просперо роковой убор, а другой взяла за руку отчаявшегося Ипполито, который с этой минуты перестал отчаиваться и так же не ожидал этого внезапного счастья, как Просперо — своего убора.

Король и окружавшие его лица немало удивились этому, но интересы Ирины и справедливость, заключавшаяся в поступке Матильды, побудили короля его одобрить, а похвалы, расточаемые королем этой принцессе, удержали в пределах долга князя Салернского, который, покраснев от стыда и смущения, не знал, как ему быть, и, надо полагать, разгневался бы, по своему обыкновению, на Матильду, когда бы он не боялся навлечь на себя неудовольствие своего повелителя и если бы заботы о собственном благополучии не взяли верх над врожденной гордостью. Король сжалился над ним и, некоторое время тайно побеседовав в Камиллой и Ириной, указал ему на Камиллу и заверил Просперо, что столь прекрасная особа со всем тем состоянием, каким некогда обладал ее брат Руджеро, вполне утешит его в потере Матильды. Весь двор спешил в это время поздравить принцессу с тем, что она справедливо избрала Ипполито, и выразить этому счастливому поклоннику свое горячее участие в его неожиданной фортуне. И тот и другая были усиленно заняты, расточая всем любезности, какие им надлежало по этому поводу сказать, и в конце концов оба стали бы повторяться, но король весьма кстати приблизился к ним и вывел их из затруднения.

— Прекрасная принцесса, — молвил он Матильде, — вы научили меня, что надо расплачиваться, когда можно это сделать. А потому я хочу расплатиться с Ириной за все, чем я обязан ее красоте и добродетели, и делаю ее сегодня королевой неаполитанской.

Это столь неожиданное признание короля произвело на всех собравшихся впечатление, какое легко можно себе представить, и удивило их гораздо больше, чем признание Матильды. Бросившись к ногам короля, Ирина явила ему своей почтительностью и молчанием смирение и покорность. Подняв ее, король поцеловал ей руку и с той минуты обходился с ней так, как обходился бы с самой блистательной в мире королевой. Все эти удивительные события столь усиленно занимали умы присутствующих, что даже те, кого особенно сильно беспокоила жара, не жаловались на нее больше. Все направились обратно в Неаполь, где начались всевозможные празднества, пока шли приготовления к бракосочетанию короля, который приказал отложить венчание Ипполито с Матильдой и Просперо с Камиллой, дабы один и тот же день был ознаменован этими тремя знаменитыми свадьбами.

Король никогда не раскаивался в том, что избрал себе в жены Ирину. Матильда, столь любвеобильная, что она некогда любила Просперо больше, чем он того заслуживал, лишь потому, что он первый домогался быть ею любимым, полюбила Ипполито в той же мере, в какой он был достоин любви, а он в свою очередь, будучи ее мужем, любил ее не меньше, чем в бытность свою ее поклонником. Одна лишь Камилла была несчастна с Просперо; она не осмелилась его отвергнуть, боясь навлечь на себя неудовольствие короля, который обещал Ирине наказать Руджеро одним только изгнанием; таким образом, желая спасти жизнь брату, она сделала свою жизнь несчастной, выйдя замуж за скупого, заносчивого и ревнивого князя, служившего всю свою жизнь предметом насмешек и презрения неаполитанского двора.