Трагикомические новеллы

Невинное прелюбодеяние

Испанский двор был сильно забрызган грязью, так как находился в Вальядолиде, где бываешь, по выражению одного знаменитого испанского поэта, забрызган грязью по меньшей мере в такой же степени, как в Париже; и вот в одну из самых холодных ночей очень холодной зимы, в час, когда в большинстве монастырей звонили к утрене, один молодой дворянин, по имени дон Гарсиа, вышел из дома, где он провел вечер за беседой или за игрой. Он повернул на ту улицу, где находилась его квартира, и хотя ночь была очень темной из-за туч, покрывавших небо, он не имел факела, потому ли, что его слуга этот факел потерял, или потому, что сам он мог обходиться без такового, как вдруг из какой-то внезапно распахнувшейся двери был с силой вышвырнут человек, выброшенный столь стремительно, что упал у ног дона Гарсиа на противоположной стороне улицы, где тот как раз находился. Если дон Гарсиа уже был удивлен столь необыкновенным приключением, то еще больше он удивился, когда собрался протянуть руку особе, подвергшейся такому дурному обращению, и заметил, что она была в одной рубашке, причем услышал, как она вздыхает и жалуется, не делая ни малейших усилий подняться. Не сомневаясь больше, что при падении она была ранена, дон Гарсиа с помощью подбежавшего слуги поставил ее на ноги и спросил, чем он может быть ей полезен.

— Вы можете спасти мне жизнь и честь, — отвечала неизвестная особа голосом, прерывавшимся от рыданий и убедившим его, что то была женщина. — Заклинаю вас вашим благородством, — прибавила она, — которое заставило вас оказать мне помощь в беде: скройте меня в каком угодно месте, лишь бы оно было известно только вам и тем, в чьей верности вы уверены.

Дон Гарсиа прикрыл ее своим плащом, приказал слуге помочь ей идти, поддерживая ее с одной стороны, как он сам ее поддерживал с другой, и вскоре добрался до двери своего жилища, где спали уже все, за исключением одной служанки, которая открыла им дверь, осыпая яростными проклятиями всех, кто заставил ее бодрствовать до такого позднего часа. Слуга в ответ просто задул ее свечу, и пока она искала огня, бормоча сотни ругательств, дон Гарсиа отвел, или, вернее, отнес в свою комнату на втором этаже сокрушенную даму, с величайшим трудом державшуюся на ногах. Слуга принес огня, и дон Гарсиа увидел одну из красивейших женщин Испании, возбудившую в нем одновременно и любовь и жалость. Волосы ее были блестящего черного цвета, словно агат; цвет ее лица — цвет лилий и роз; ее глаза — по меньшей мере два солнца; ее шея и грудь — вне всякого сравнения; ее руки — удивительны; кисти ее рук — еще удивительнее, чем самые руки, и фигура ее — как у королевы, какую только можно было бы себе пожелать. Но черные эти волосы были в беспорядке; этот блистательный цвет лица потускнел; эти сияющие глаза были полны слез; эта несравненная грудь была истерзана; эти плечи и руки были в плачевном состоянии; наконец, это прекрасное тело, столь превосходно сложенное, было все покрыто черными и кровавыми ссадинами, словно от ударов ремнем, перевязью или чем-нибудь столь же жестким.

Если дон Гарсиа был восхищен лицезрением столь прекрасной особы, то сама эта прекрасная особа была очень смущена, когда увидела себя в том состоянии, в каком она находилась, во власти неизвестного, которому не было на вид и двадцати пяти лет. Тот заметил это и сделал все возможнее, пытаясь доказать ей, что ей не следовало ничего спасаться со стороны дворянина, который считал бы себя счастливым, если бы мог умереть за нее.

Между тем слуга развел небольшой огонь на жаровне с углями; в Испании существует только такой способ отопления, и не подлежит сомнению, что это способ плохой. Слуга постлал чистые простыни — или должен был постлать их — на постели своего господина, а тот, пожелав даме спокойной ночи, предоставил ей распоряжаться своей комнатой, заперев за нею дверь двумя поворотами ключа, сам же пошел ночевать, — не знаю, под каким предлогом, — к одному дворянину, своему приятелю, проживавшему в той же квартире. Вероятно, он спал лучше, чем его гостья, которая всю ночь не переставала плакать.

Настал день, и дон Гарсиа принарядился и приукрасился, как только мог. Он приложил ухо к двери своей комнаты и, услышав, как бедная дама все еще убивается, без всяких стеснений вошел к ней. Лишь только она увидела его, горе ее возобновилось с новой силой.

— Вы видите, — сказала она ему, — женщину, которая вчера еще была самой уважаемой женщиной Вальядолида, сегодня же впала в предельное бесчестие и способна вызвать жалость в большей мере, чем она прежде внушала зависть. Однако, как бы ни было велико мое несчастье, поддержка, которую вы мне столь своевременно оказали, может еще немного помочь мне, если вы оставите меня в своей комнате до вечера, а затем прикажете доставить меня в носилках или в карете в монастырь, который я вам назову. И, однако, — прибавила она, — после всего, чем я вам обязана, я должна еще попросить вас взять на себя труд отправиться ко мне домой, осведомиться, что там делают и о чем говорят, и, наконец, узнать, в каком духе толкуют при дворе и в городе о несчастной, которую вы так великодушно взяли под свою защиту.

С услужливостью человека, начинающего влюбляться, дон Гарсиа вызвался пойти, куда ей будет угодно. Она дала ему необходимые адреса; он же покинул ее, обещая поскорее вернуться, и она вновь стала сокрушаться так бурно, как будто начала делать это впервые.

Не прошло и часа, как дон Гарсиа вернулся и нашел свою гостью в величайшей тревоге, словно она уже знала, что он приносит дурные новости.

— Сударыня, — сказал он ей, — если вы — Евгения, супруга дона Санчо, то я узнал вещи, для вас весьма интересные. Евгения исчезла, а дон Санчо находится в руках правосудия по обвинению в убийстве брата своего дон Луиса.

— Дон Санчо невинен, — сказала она. — Несчастная Евгения — это я, а дон Луис был худшим из людей!

Ее слезы, внезапно хлынувшие, и ее рыдания, разразившиеся с удвоенной силой, помешали ей продолжать, и все же, я думаю, дон Гарсиа не без труда применился к ее печали. Но вещи бурные длятся недолго, и скорбь Евгении немного утихла; она вытерла слезы, уже больше не вздыхала с такою силой и возобновила свою речь в следующих выражениях:

«Недостаточно вам знать имя и положение несчастной, ставшей в короткое время столь многим вам обязанной; она хочет осведомить вас о некоторых подробностях своей жизни и этим доверием в какой-то мере подтвердить крайнюю свою признательность по отношению к вам.

Я происхожу, — продолжала она, — из одного из лучших семейств Вальядолида; я родилась богатой и была наделена красотой, достаточной, чтобы тщеславиться ею, причем нельзя было найти повод порицать ее. Прелесть моего нрава привлекла ко мне больше влюбленных, чем прелесть моего богатства, а слава того и другого подарила мне поклонников в самых отдаленных городах Испании. Среди всех тех, кто надеялся стать счастливым путем обладания мною, два брата — дон Санчо и дон Луис, — одинаково наделенные благами фортуны и природы, выделялись как избытком своей страсти, так и соперничеством в желании оказать мне как можно больше услуг. Мои родители высказались в пользу старшего — дона Санчо, моя же склонность подчинилась их выбору и отдала меня всю человеку, уже перевалившему за сорок лет, который мягкостью своего нрава и крайним своим старанием всегда нравиться мне завладел моей душой настолько, насколько мог бы сделать это человек, более соответствующий мне по возрасту. Оба брата, хотя и соперники, тем не менее жили дружно, и дон Санчо, обладая мною, отнюдь не утратил дружбы своего брата дон Луиса. Дома их были соединены друг с другом, или, скорее, это был один дом, так как в соединяющей их стене была дверь, не запиравшаяся, с их общего согласия, ни с той ни с другой стороны. Дон Луис, совершенно не таясь от своего брата, ухаживал за мною так же точно, как делал это, будучи его соперником; дон Санчо, любовь которого возросла от полученного им наслаждения, любил меня больше жизни и был признателен брату за его любезности. Он сам называл меня повелительницей своего брата, а тот в свой черед умел придавать настоящей любви вид притворства и с такою ловкостью, что не я одна была этим обманута. Наконец, приучив меня к разговорам при всех о своей страсти, он заговорил со мною об этом наедине с такою настойчивостью и с таким отсутствием уважения, что я больше не сомневалась в его преступной любви. Как ни молода я была, у меня хватило благоразумия дать ему возможность еще раз выдать все это за притворство. Я превратила в шутку его серьезные речи, и, хотя никогда не испытывала большего гнева, чем в это мгновение, я никогда не прилагала больше усилий, чтобы сохранить обычнее свое веселое настроение. Вместо того чтобы этим воспользоваться, он разгневался и, глядя на меня помутившимися от злобы глазами, сказал мне: “Нет, нет, сударыня, с тех пор как я вас потерял, я притворяюсь гораздо меньше, чем когда я еще мог надеяться. Пусть ваша непреклонность настолько велика, что скоро избавит вас от досаждающей вам любви, но вы так хорошо приучили меня страдать и сделаете еще лучше, если...” “Я не останусь больше наедине с вами”, — прервала я его.

Одна из моих служанок, войдя в комнату, помешала ему продолжать эти дерзости, а мне — засвидетельствовать ему свое негодование в той мере, как у меня были к тому поводы и желания. Впоследствии я была очень довольна, что не сделала этого во внимание к моему мужу; я надеялась, что этот дурной брат будет меньше любить меня и, наконец, проникнется большим ко мне уважением; но он продолжал притворяться при всех и надоедать мне наедине. Против его порывов я пускала в ход всю суровость, на какую была способна, вплоть до угрозы уведомить обо всем его брата. Я напрягла все силы моей души, чтобы исцелить его душу. Я молилась, я плакала, я обещала ему любить его как родного брата; однако он хотел быть любимым как любовник. В конце концов, то терпимый мною, то мною оскорбляемый, всегда столь же влюбленный, сколь ненавистный мне, он сделал бы меня самой несчастной женщиной в Испании, если бы моя совесть, которая ни в чем не могла упрекнуть меня, не охраняла моего душевного спокойствия. Но под конец моя добродетель, все время так хорошо защищавшая меня от такого опасного врага, покинула меня, потому что я сама покинула ее и изменила себе самой.

Двор прибыл в Вальядолид и принес сюда галантные нравы. Все новое нравится, и потому нашим дамам казалось, будто они видят в придворных то, чего не находят у лучших любезников нашего города; а придворные пытались понравиться нашим дамам, которых они рассматривали как добычу, вполне им обеспеченную. Среди кавалеров, сопровождавших двор из желания получать награждения за свою службу, один португалец, по имени Андрад, особенно выделялся своим умом и своей прекрасной наружностью, но еще больше своей расточительностью — очарованием, которое сильнее всего действует на неопытных дам, поскольку они судят о красоте душевной по красоте обстановки и костюмов. Он не обладал большим имением, но игра делала его хозяином чужих состояний, и его выигрыши позволяли ему появляться с не меньшим блеском, чем блеск самых богатых и великолепных представителей двора. Я имела несчастье ему понравиться, и когда мое тщеславие и оказываемое им мне внимание убедили меня, что я ему нравлюсь, я сочла себя самой счастливой из женщин моего звания. Мне трудно выразить вам, как он умел внушить любовь к себе и как я его свыше всякой меры полюбила. Муж, такой добрый, такой милый, так мною уважаемый, сделался для меня предметом презрения и ненависти. Дон Луис показался мне еще ненавистнее, чем прежде; мне нравился один лишь Андрад; я любила одного его, и везде, где я его ни видела, я удивляла всех своей рассеянностью и своим беспокойством. Андрад в своей любви проявлял не больше спокойствия, чем я. Владевшая им страсть к игре отступила перед любовью, его подарки покорили моих служанок, его письма и стихи очаровали меня, а его музыка заставила призадуматься всех мужей, проживавших на моей улице.

Наконец он атаковал меня так искусно, или я защищалось так неловко, что я сдалась. Я обещала ему все, что могла ему дать, и затруднение состояло лишь в выборе удобного места и времени. Муж мой принял участие в одной охоте, и это должно было на несколько дней задержать его вне города. Я уведомила об этом моего милого португальца, и мы отложили осуществление наших любовных замыслов до ночи, следующей за тем днем, когда мой муж должен был уехать из города. В назначенный час я должна была оставить открытой заднюю калитку сада и под тем предлогом, будто я собираюсь провести часть ночи в саду из-за исключительной жары, я должна была распорядиться раскинуть там походную кровать в маленькой деревянной беседке, открытой со всех сторон и окруженной апельсиновыми деревьями и жасмином.

Наконец мой муж уехал из Вальядолида, и этот день показался мне самым длинным днем моей жизни. Настала ночь. Мои служанки поставили для меня кровать в саду, и тут я притворилась перед ними, что очень хочу уснуть, а лишь только они меня раздели, я велела им идти спать — всем, за исключением одной горничной, знавшей тайну моей любви.

Едва лишь я легла и эта девушка, имя которой было Марина, закрыла садовую дверь, ведущую к дому, и открыла заднюю калитку, как мои служанки прибежали предупредить меня, что сейчас только вернулся мой муж. У меня едва хватило времени распорядиться запереть калитку, открытую по моему распоряжению для встречи Андрада. Мой муж явился ко мне со своими обычными ласками, и вы можете себе представить, как я их приняла! Он рассказал мне, как вынужден был вернуться, потому что пригласивший его на охоту кавалер упал с лошади и сломал себе ногу; затем он похвалил мою сообразительность за то, что я так хорошо выбрала место для защиты от жары, и заявил о своем желании также провести ночь в саду. Он тут же велел раздеть себя и лег рядом со мною. Все, что я могла сделать, — это было скрыть по мере сил неудовольствие, вызванное во мне его возвращением, и доказать ему принужденными ласками, что его ласки были чувствительны для меня.

Тем временем Андрад явился на свидание и, найдя закрытой дверь, которую должен был найти открытой, перескочил с помощью своего камердинера через ограду сада, где надеялся провести ночь со мною. Впоследствии он признался мне, что решился на столь дерзкой и неистовый поступок из побуждений одной лишь ревности: он не сомневался, что более счастливый соперник, предупредивший его в моем сердце, наслаждается блаженством, на которое ему позволили надеяться. Мысль о том, как я, быть может, на его счет развлекаюсь со своим любовником, повергла его в такой гнев, что он принял решении не более и не менее, как избить меня, если его подозрение окажется справедливым, с соперником же вступить в смертельную борьбу. Андрад приблизился а нашему ложу, производя как можно меньше шума. Луна светила ясно; я первая заметила, когда он вошел, и узнала его. Он видел, как я испугана, как я делаю ему знак удалиться, и сначала не разобрал, кто именно лежит рядом со мной — мой муж или кто иной. Однако, заметив на моем лице больше страха, чем смущения и стыда, и различив на столе одежду и перья, которые он в тот же день видел на моем муже, столь же своеобразные, сколь бросающиеся в глаза, он не мог дольше сомневаться, что рядом со мною лежит дон Санчо; он увидел, как тот спит с большим спокойствием, чем мог бы спать любовник. Все же он не преминул приблизиться к кровати с той стороны, где я лежала, и похитил у меня поцелуй: охваченная страхом, что проснется муж, я не могла отказать ему в этом. Он не захотел еще больше пугать меня; он удалился, подняв глаза к небу и пожимая плечами, вообще с видом глубоко огорченного человека, и перебрался через садовую ограду с такой же легкостью, как это сделал прежде.

Утром я получила от него самое страстное письмо, какое мне приходилось читать, а также весьма остроумные стихи против тирании мужей. За сочинением этих стихов он провел остаток ночи, после того как покинул меня, а в день получения их я только и делала, что перечитывала их, когда могла заниматься этим без свидетелей.

Мы недостаточно обдумали перенесенную нами опасность и не побоялись бы вновь ей подвергнуться. Но если бы даже я не стремилась сама исполнить все его требования, если бы я любила Андрада меньше, чем то было в действительности, если бы я не уступила силе его писем, я поддалась бы убеждениям моей горничной, которая непрерывно настраивала меня в его пользу. Она упрекала меня за то, что я недостаточно отважна и, значит, не люблю Андрада; говорила о его страстной любви ко мне с таким же пылом, как если бы выражала своему возлюбленному свою страсть к нему. По всему этому я поняла, что она была не из числа самых несведущих в своем ремесле, и поняла также, как важно хорошо выбирать тех особ, которых приставляют к лицам моего возраста и положения. Но я очень хотела погубить себя, и если бы она была более добродетельна, она не вошла бы в такое доверие ко мне.

Наконец она уговорила меня позволить ей принять Андрада в гардеробной, по соседству с моей комнатой, где она спала одна; мы условились, что лишь только мой муж уснет, она займет мое место рядом с ним, в то время как я проведу ночь с Андрадом.

Итак, он был спрятан в моей гардеробной. Мой муж уснул, и я готовилась отправиться к своему возлюбленному со всем волнением человека, исполненного пылким желанием и имеющего много поводов для страха, когда ужасный шум нестройных голосов, кричавших: «пожар!», поразил мой слух и разбудил мужа; в то же время моя комната наполнилась дымом, и я увидела сквозь стекла воздух, охваченный пламенем. Негритянка, прислуживавшая у меня на кухне, напилась и устроила пожар, и это было замечено, только когда огонь охватил сухие дрова и соседние конюшни и уже начал проникать сквозь пол моей комнаты.

Мой муж пользовался большой любовью. В одно мгновенье дом был полон соседей, прибежавших на помощь к нам. Деверь мой дон Луис, который под влиянием общей опасности проявил больше проворства, чем кто бы то ни было, прибежал одним из первых и, гонимый страстью, вошел ко мне в комнату сквозь языки огня, уже достигавшие лестницы. Он был в одной рубашке, и на нем был только его халат, которым он меня прикрыл; взяв меня на руки, — я была ни жива ни мертва из-за опасности, грозившей Андраду, больше, чем из-за моей собственной, — он перенес меня к себе по галерее, соединявшей его жилище с нашим, уложил меня в свою постель и оставил там в обществе моих служанок.

Между тем мой муж и все принявшие участие в постигшем нас несчастье действовали так удачно, что огонь был потушен, хотя и произвел большие опустошения. Андрад легко спасся среди общего смятения и среди толпы сбежавшихся к нам на помощь, и вы легко можете себе представить, с какою радостью я услышала от Марины столь приятную новость. На следующий день он написал мне целую сотню безумных вещей, я же ответила на это страстным порывом, еще превосходившим его порыв; так мы своими письмами смягчали муку, которою терзались из-за невозможности увидеться. После исправления всех повреждений, нанесенных огнем, когда я покинула жилище дон Луиса, чтобы отправиться к себе, Андраду нетрудно было добиться моего согласия на попытку еще раз испробовать тот же путь, оказавшийся для него неудачным, как он полагал, лишь в силу из ряда вон выходящего несчастья.

В ту самую ночь, которую мы назначали, чтобы вознаградить себя за все время, потерянное нами из-за непредвиденной случайности, один кавалер из числа друзей моего мужа, находившийся под угрозой наказания за поединок и скрывавшийся у одного посла, где он не считал себя в безопасности от правосудия, был вынужден спрятаться в другом месте. Мой муж тайно провел его к себе и сам взял ключ от двери на улицу, велев запереть ее при себе, так как боялся, как бы нескромный или злой слуга не выдал убежища, избранного его другом. Приказ этот, меня до крайности удививший и огорчивший, был только что исполнен, когда Андрад на улице подал сигнал, условленный у него с Мариной. В великом смущении она под влиянием низкой ревности сделала ему знак немного подождать.

Мы посоветовались с нею, и затем она пошла сказать ему в нескольких словах, стараясь говорить как можно тише, о новом препятствии на пути наших желаний; она предложила ему подождать, пока все не улягутся, а затем пролезть через маленькое окно кухни, очень низко расположенное, которое она собиралась для него открыть. Ничто не казалось трудным или опасным Андраду, коль скоро он мог насытить свою любовь. Мой муж уложил своего друга, а сам лег рано, следуя моему примеру; так же поступили и все наши слуги, а Марина, лишь только решила, что все уснули, отворила маленькое окно Андраду. Тот в одно мгновение просунул в окно верхнюю часть тела, но так неосторожно и неудачно, что после многих усилий, которые ему скорее повредили, чем помогли, поясница его застряла среди железных перекладин окна, и он не в состоянии был ни податься вперед, ни отступить назад. Его слуга не мог помочь ему с улицы. Марина тоже не могла сделать это с того места, где находилась, без чьей-либо помощи. Тогда она бросилась будить одну из служанок, свою подругу, и призналась ей, будто, подчиняясь уговорам поклонника, которого она очень любила и который должен был жениться на ней, она хотела впустить его через кухонное окно, но тело его застряло между двумя перекладинами, и его можно высвободить, только если их подпилить или сдвинуть с места. Она заклинала подругу прийти ей на помощь, и та быстро согласилась на это, но за отсутствием молотка или другого необходимого железного орудия помощь обеих женщин была бы бесполезна Андраду, если бы он сам не вспомнил о своем кинжале. Им она воспользовалась так искусно, что после бешеной работы железные прутья были извлечены из стены, а Андрад был избавлен от ужасного опасения быть застигнутым в позорных тисках и в таком месте, где он обязательно должен был сойти за вора. Работу удалось выполнить, лишь подняв шум, и некоторые из наших слуг услышали его и выглянули на улицу в то время, как Андрад убегал изо всех сил в сопровождении своего слуги, унося с собой железную решетку, где с такой силой засело его тело. Соседи и наши люди кричала им вслед: «Держи вора!», и никто не сомневался, что воры сделали попытку ограбить дом дона Санчо, где одна из решеток была, как видели все, сорвана со своего места.

Между тем вернувшийся к себе домой Андрад весел распилить у себя на теле железную решетку, сдавливавшую его наподобие пояса: тело его никак не могло выбраться из нее тем же путем, каким застряло в ней, какие бы усилия ни пралагал его слуга и он сам.

Этот третий случай привел его в очень дурное расположение духа, как я узнала потом, я же переживала это совершенно иначе; и в то время как Марина, все еще перепуганная, рассказывала мне обо всем этом, я думала, что заболею от смеха. Подобно Андраду, я неуклонно испытывала сильнейшее огорчение из-за неудач наших начинаний; но желания наши от этого распалялись, вместо того чтобы охлаждаться, и мы не могли откладывать утоление их дольше, чем до дня, который следовал за ночью этих забавных и несчастных приключений.

Мой муж был в городе, чтобы уладить дела своего друга, и они должны были, видимо, занять его на остаток дня. Я послала Марину к Андраду, проживавшему недалеко от моего дома. Она нашла его в постели; он еще не оправился от усталости прошедшей ночи и так упал духом от своих любовных неудач, что Марина была до известной степени возмущена, увидев, с какою холодностью он принимает мои попытки пойти ему навстречу и как мало нетерпения посетить меня он обнаруживает, хотя она и указала ему, что нельзя терять представляющийся случай. Наконец, он все же посетил меня, и я приняла его с исступленной радостью, доступной лишь для человека, всецело предавшегося своей страсти. В ослеплении страсти я меньше, чем Марина, заметила его равнодушие при нашей встрече, хотя оно слишком сильно бросалось в глаза. Впрочем, мои ласки пробудили, наконец, и его нежность. Уже общая наша радость выражалась в одном лишь нашем молчании; и мысль обо всем, чего мы оба желали с таким жаром, приводила меня в смущение, заставлявшее меня избегать взглядов Андрада и позволявшее ему предпринять все что угодно; но тут Марина, из скромности покинувшая мою комнату, вернулась совершенно перепуганная и сказала, что возвратился мой муж. Она вытащила в мою гардеробную Андрада, скорее мертвого, чем живого; он казался гораздо более испуганным, нежели я, имевшая столько оснований быть испуганной.

Мой муж отдал несколько приказаний своим людям, прежде чем поднялся ко мне в комнату. Время, им на это затраченное, дало срок мне прийти в себя, а Марине — опорожнить большой, наполненный разными вещами, сундук и спрятать там Андрада. Едва она успела запереть его, как ко мне в комнату поднялся мой муж; поцеловав меня мимоходом и не задерживаясь со мною, он вошел в мою гардеробную, а там нашел томик комедий и, на беду, раскрыл его. Он остановился на каком-то понравившемся ему эпизоде, который подвинул его на дальнейшее чтение; оно продлилось бы гораздо больше, если бы я, по совету Марины, не вошла в гардеробную, чтобы помешать ему читать дальше и отвести его обратно в мою комнату. Мои несчастья на этом не кончились. Дон Санчо заметил мою задумчивость и беспокойство, к чему у меня были все основания, и решил силою своего прекрасного настроения изменить и мое. Никогда еще он так не старался понравиться мне и меня развлечь, и никогда он мне так мало не нравился и меня так не тяготил. Я попросила его уйти из моей комнаты, притворяясь, что мне до крайности хочется спать; но под влиянием какой-то шутливости некстати, для него необычной, он оставался у меня еще довольно долго и, хотя по характеру своему был человеком весьма учтивым, проявил на этот раз так мало учтивости, что я была вынуждена его прогнать.

Едва лишь я заперла дверь своей комнаты, как побежала в свою гардеробную, чтобы освободить Андрада из заключения. Марина поспешно открыла большой сундук, куда она его поместила, и чуть не умерла, подобно мне, от огорчения и от испуга, когда мы нашли его без пульса и без движения, наподобие мертвеца, каковым он, по всей вероятности, и был. Представьте себе, в какой ужасной муке я оказалась; что мне было делать в подобном отчаянном положении? Я плакала, я рвала на себе волосы, я впадала в отчаяние, и, я уверена, во мне хватило бы решимости пронзить свою грудь кинжалом Андрада, если бы избыток страдания не вызвал у меня слабости, заставившей меня броситься на постель Марины. Эта девушка, хотя и до последней степени потрясенная, сохранила в нашей общей беде больше рассудка, нежели я, и попыталась прибегнуть к средству, которое я по слабости неспособна была бы использовать, даже если бы и сохранила достаточное присутствие духа. Она сказала мне, что Андрад, быть может, просто лишился чувств и что хирург путем ли кровопускания или иного вида быстрой помощи мог бы вернуть ему жизнь, им, казалось, потерянную. Я смотрела на нее и ничего не отвечала, мое страдание сделало меня какой-то тупой.

Марина не стала больше тратить время на совещание со мною; она пошла приводить в исполнение свою мысль, но лишь только открыла дверь, чтобы выйти, как мой деверь дон Луис вошел к нам, и это второе несчастье было для нас ужаснее первого. Если бы тело Андрада не было ему показано, — а оно было на виду, — все же смущение и удивление, обнаружившиеся на наших лицах, заставили бы его заподозрить, что мы заняты каким-то весьма странным делом, и он обязательно захотел бы раскрыть это, поскольку принимал во мне такое участие и в качестве деверя и в качестве влюбленного. И вот мне пришлось кинуться к ногам человека, которого я так часто видела у своих нот; прошлось положиться на его любовь ко мне и на благородство, неразрывно, казалось бы, связанное с его дворянским званием, пришлось предоставить его неограниченному произволу все самое для меня драгоценное! Он приложил все усилия, чтобы поднять меня, но я упорно оставалась на коленях и простодушно ему рассказала, насколько то позволяли мои слезы и рыдания, о жестоком случае, меня постигшем, и я нисколько не сомневаюсь, что в душе дон Луис испытал от этого величайшую радость.

“Дон Луис, — сказала я ему, — я отнюдь не взываю сейчас к твоему благородству из желания продлить свою жизнь на несколько дней; несчастье мое сделало ее для меня ненавистной, и это дало бы мне силы самой расстаться с нею, когда бы я не боялась, что мое отчаяние найдет себе объяснение ценою моей чести, от которой честь дона Санчо и самая его жизнь, быть может, неотделимы! Ты мог бы подумать, что мое презрение к тебе было следствием не столько моей добродетели, сколько моего нерасположения; ты можешь радоваться моей беде и даже использовать ее для своей мести; но осмелишься ли ты поставить мне в вину преступление, которому ты сам хотел научить меня, и неужели не явишь ты мне снисхождения, тогда как я обнаружила столько снисхождения к тебе?”

Дон Луис не позволил мне продолжать.

“Вы видите, сударыня, — промолвил он, — небо справедливо покарало вас за такой плохой выбор предмета вашей любви и предмета вашей ненависти. Но я не могу терять время, я должен спасти вас из беды и доказать вам, что во всем мире у вас нет друга лучше дон Луиса!”

На этом он покинул меня и через мгновение вернулся с двумя людьми из тех, что добывают средства к жизни переноской тяжестей: он послал за ними одного из своих слуг. Марина и я между тем положили тело Андрада обратно в большой сундук. Дон Луис сам помог взвалить его на плечи носильщиков и отправил его к одному из своих друзей, которому рассказал об этом приключении, как уже и прежде поверил ему свою любовь ко мне. Там он велел извлечь из сундука тело Андрада и разложить его на столе; пока с него снимали одежду, дон Луис пощупал ему пульс, положил руку на то место, где слушают биение сердца, и так узнал, что тот еще не умер. Быстро послали за хирургом, Андрада же уложили в постель и пытались привести в чувство при помощи всех лекарств, какие можно было добыть.

Андрад прошел в себя; ему пустили кровь; при нем оставили слугу и ушли из комнаты, — желая дать природе и покою время довершить дело, начатое лекарствами. Вы можете представить себе, с каким удивлением Андрад после долгого обморока увидел себя в постели и лишь вспоминал об испытанном страхе и о том, как его спрятали в сундук; теперь же он не знал, где находится, на что ему надеяться или чего бояться. Пребывая в таком страшном беспокойстве, он услышал, как отворяется дверь его комнаты, а когда занавески кровати были отдернуты, увидел при свете принесенных свечей дон Луиса, который был ему известен как мой деверь. Усевшись на стуле, дон Луис обратился к Андраду в таких выражениях:

“Ведь вы меня знаете, сеньор Андрад? И вам известно, что я — брат дона Санчо?”

“Да, — ответил ему Андрад, — мне это прекрасно известно”.

“А вспоминаете ли вы, — прибавил дон Луис, — что с вами произошло в его доме? Клянусь вам, — продолжал он, — если вы намерены и дальше волочиться за моей невесткой, если вас когда-нибудь увидят на ее улице, то нет такой вещи, которой я не предпринял бы против вас! Знайте, вас не было бы в живых, если бы я не сжалился над доверившейся мне сумасбродной и несчастной женщиной, если бы я не был уверен, что ваши и ее преступные замыслы, направленные против чести моего брата, не были осуществлены! Перемените место вашего жительства, — присовокупил он, — и не воображайте, будто можете скрыться от моей мстительности, если нарушите слово, которое я хотел бы получать от вас!”

Андрад охотно надавал бы ему еще больше обещаний. Его изъявления покорности были самыми низкими, какие только можно было придумать, и он торжественно заявил, что обязан дон Луису жизнью, которую тот мог бы отнять у него. Слабость Андрада была так велика, что он должен был бы лежать в постели; но ужасный страх, охвативший его, придал ему силы встать на ноги. С этого мгновения в нем зародилось отвращение ко мне, столь же сильное, как прежняя его привязанность, и самое мое имя стало ему противно. Между тем мне страстно хотелось узнать, что же приключилось с Андрадом, но у меня не хватало смелости справиться об этом у дон Луиса, как не хватало смелости посмотреть ему в глаза. Я послала Марину на квартиру к Андраду; она пришла туда, когда он уже вернулся домой и собирал свои пожитки, собираясь переселиться в другую часть города. Как только он увидел Марину, он запретил ей когда-либо приходить к нему с поручениями от меня; рассказав ей в немногих словах обо всем происшедшем между ним и дон Луисом, он прибавил, что я — самая неблагодарная и вероломная женщина в мире, что он считает меня теперь особой, желавшей погубить его, и пусть я в будущем думаю о нем столь же мало, как если бы никогда не была знакома с ним. После таких речей он прогнал Марину, очень этим удивленную; но как ни была она поражена таким дурным обращением, у нее хватило догадливости последовать издалека за Андрадом до того места, куда он отправил свои вещи, и таким образом она узнала, где он живет.

Мое огорчение, когда меня обвинили в коварстве без всякой моей вины, когда я навлекла на себя ненависть человека, так сильно мною любимого, ради которого я рисковала жизнью и честью, не позволило мне ощутить со всей полнотою радость, что он вне опасности. Я впала в меланхолию, губившую мое здоровье, и моя неизвестная врачам болезнь до крайности расстроила моего мужа. В довершение моих бедствий дон Луис начал злоупотреблять важностью оказанной им мне услуги: он беспрестанно требовал у меня того, чем я хотела наградить Андрада, ставя мне в упрек мою любовь к Андраду, когда я ссылалась на свой долг по отношению к мужу и на его долг — к брату. Итак, ненавидимая своим возлюбленным, любимая тем, кого я ненавидела, не видя больше Андрада и слишком часто видя дон Луиса, непрерывно упрекая себя за свою неблагодарность по отношению к лучшему из мужей, который делал все, чтобы понравиться мне, и приходил в отчаяние от моей болезни, хотя имел бы основание лишить меня жизни, — так, терзаемая угрызениями совести, любовью и ненавистью — двумя противоположными друг другу страстями, — я в течение двух месяцев лежала в постели, с радостью ожидая смерти; однако небо сохранило меня для горших бедствий. Моя молодость вопреки моему желанию помогла мне в безутешной печали. Я выздоровела, а дон Луис начал преследовать меня еще сильнее, чем прежде. Я приказала своим служанкам, в частности Марине, никогда не оставлять меня наедине с ним. Разъяренный этим препятствием и моим сопротивлением, он путем самой черной измены, когда-либо порожденной преступным умом, решил добиться того, в чем я ему так неуклонно отказывала.

Я уже сказала вам, что из его дома можно было пройти к нам через дверь, которая лишь изредка бывала закрыта. В ночь, избранную дон Луисом для исполнения его преступного замысла, и в час, когда, по его мнению, все уснули у него и у нас в доме, он проник сквозь эту дверь, открыл дверь на улицу и отвязал всех весьма многочисленных лошадей у нас на конюшне, причем они сейчас же вырвались на двор, а со двора — на улицу. Поднятый ими шум вскоре разбудил приставленных к ним слуг и даже моего мужа. У него была страсть к лошадям; узнав, что его кони вырвались на улицу, он побежал туда в одном халате, вне себя от гнева на своих конюхов и на привратника, не позаботившихся запереть главные ворота. Дон Луис, который спрятался у меня в передней и видел, как мой муж оттуда ушел, спустился во двор вскоре после него, запер дверь на улицу, выждал некоторое время, желая придать больше правдоподобия своим дальнейшим поступкам, а затем пришел и лег рядом со мною, причем там хорошо играл роль моего мужа, что мне было бы трудно не быть обманутой.

Он очень прозяб после того, как долго оставался в одной рубашке.

“Боже мой, сударь, — сказала я ему, — какой вы холодный!”

“Да, правда, — ответил дон Луис, подделываясь под голос моего мужа. — Боюсь, что я продрог на улице”.

“А ваши лошади? — спросила я. — Удалось их поймать?”

“Мои слуги еще заняты их поимкой”, — сказал он в ответ, а затем, приблизившись ко мне, чтобы согреться, и осыпав меня множеством ласк, он завершал свое предательство и до конца обесчестил своего брата.

Если небо допустило это, оно хотело, быть может, предоставить мне кару за столь огромное преступление, дабы мое счастье было восстановлено мною самой и моя невинность была признана.

Совершив то, что он хотел совершить, дон Луис сделал вид, будто беспокоится за своих лошадей, поднялся с моей постели, открыл дверь на улицу и удалился в свое жилище, гордясь, быть может, своим преступлением и наслаждаясь будущей причиной своей гибели. Вскоре после этого вернулся мой муж, бросился в постель, придвинулся близко ко мне, совершенно замерзший, и своими ласками, которые показались мне чрезмерными, заставил меня просить его не мешать мне спать. Мое поведение показалось ему странным; это меня удивило, и я больше не сомневалась, что по отношению ко мне совершено было предательство. Я не могла сомкнуть глаз до самого утра. Я встала раньше, чем вставала обычно. Я пошла к обедне и встретила там дон Луиса, необыкновенно нарядного, с лицом настолько же веселым, насколько мое лицо было печально и сурово. Он предложил мне святой воды, которую я приняла с большой холодностью; он же, взглянув на меня с язвительной улыбкой, промолвил:

“О боже мой, сударыня, как вы холодны!”

При этих словах, тех самых, которые я ему сказала, словах, не допускавших больше никаких сомнений относительно моего несчастья, я побледнела и тотчас же покраснела из-за того, что побледнела. Он мог понять по моим глазам, по вызванному во мне этими словами смятению, как я была оскорблена его дерзостью. Я ушла, не взглянув на него. Всю обедню я провела в волнении, как вы легко можете себе представить, и немало беспокойства внушила я своему мужу, когда за обедом и весь остаток дня я пребывала в задумчивости и не могла побороть беспрестанных вздохов и других проявлений душевного смятения, несмотря на все мои усилия его скрыть. Я удалилась в свою комнату раньше обычного, сославшись на легкое нездоровье. Я строила сотни планов мести. Наконец ярость моя внушила мне один план, на котором я остановилась.

Пришло время ложиться спать, и я легла в постель одновременно с мужем. Я притворилась спящей, чтобы и он уснул; когда же я увидела, что он спит, и решила, что все наши слуги также заснули, я встала с постели. Я взяла кинжал мужа, и, хотя моя страсть лишала меня рассудка и меня ослепляла, она так хорошо вела меня, что сквозь ту же дверь и тем же путем, которым мой жестокий враг пришел к моей постели, я добралась до его ложа. Ярость моя не подвинула меня на слишком поспешные поступки. Свободной рукой я нащупала его сердце; когда же биение сердца открыло мне, где оно находится, страх промахнуться не вызвал дрожи в моей руке, вооруженной кинжалом: дважды она погрузила кинжал в сердце ненавистного дон Луиса и покарала его смертью более легкою, чем он того заслуживал! Охваченная бешеной злобой, я нанесла ему еще пять или шесть ударов кинжалом и вернулась к себе в комнату со спокойствием, доказывавшим мне самой, что никогда ни один поступок не давал мне большего удовлетворения. Кинжал моего мужа, весь покрытый кровью, я вложила обратно в его ножны; я оделась со всей возможной поспешностью, стараясь шуметь как можно меньше; я взяла с собой все свои драгоценности и деньги; и вот, увлекаемая своею любовью и вместе смущенная только что содеянным мною поступком, я покинула мужа, любившего меня больше жизни, чтобы броситься в объятия юноши, который лишь недавно дал понять мне, что я стала ему ненавистна.

Робость, свойственная моему полу, сменилась под влиянием неистовых страстей, меня волновавших, такою твердостью, что в полном одиночестве и ночью я проделала весь путь от моего дома до жилища Андрада с такой же уверенностью, как если бы совершала какой-либо прекрасный поступок среди бела дня. Я постучалась в дверь к Андраду, но его не было дома, так как он увлечен был игрой у одного из своих приятелей. Его слуги, узнавшие меня и немало удивленные моим появлением, встретили меня с большой почтительностью и зажгли для меня огонь в комнате своего господина. Он прибыл немного спустя и, я думаю, не рассчитывал встретить меня у себя в комнате. Увидев меня, он сейчас же сказал с растерянным видом:

“Что вас приводит сюда, донна Евгения? И что вам еще нужно от человека, которого вам угодно было принести в жертву ревности деверя, снискавшего вашу любовь?”

“О Андрад, — ответила я, — неужели вы так дурно объясняете неустранимую случайность, заставившую меня искать помощи у человека, которому я больше всего в мире боялась быть обязанной? И неужели вы составите себе такое неблагоприятное суждение о женщине, давшей вам столько доказательств своей привязанности? Я ожидала от вас чего-то другого, а не упреков, и вы не можете больше упрекать меня, так как я не совершила поступка, который вы ставите мне в вину и хотите истолковать как преступление. Ах, если я и совершала преступление, то не против вас, а против мужа: он должен быть дорог мне, по отношению к нему я была неблагодарна, чтобы не быть неблагодарной по отношению к вам, и его я покинула лишь для того, чтобы найти жестокого обидчика! Когда ваша смерть, показавшаяся мне настоящей смертью, повергла меня в отчаяние, естественное для женщины, которая ждала лишь мгновения, когда ее застанет муж, и когда дон Луис застал меня в этом плачевном состоянии, что же мне оставалось делать, как не довериться его благородству и его любви ко мне? Он извлек из этого немалую выгоду, изменник, и ценою моей чести, но также и ценою собственной жизни, которую я только что от него отняла. Именно это, мой милый Андрад, привело меня сюда! Я должна скрываться от правосудия до тех пор, пока не узнают, каково было преступление дон Луиса и каково было мое несчастье. У меня есть деньги и драгоценности в достаточном количестве, и вы могли бы жить с блеском в той местности Испании, где вы согласились бы быть спутником моих злоключений; впрочем, время покажет всем, что я достойнее жалости, нежели порицания, и мое поведение оправдает в ваших глазах мои прежние поступки!”

“Да, да, — прервал меня Андрад, — я займу место дон Луиса, который тебе надоел, а, может быть, буду убит так же, как и он, когда и я надоем тебе! О распутная женщина, — продолжал он, — как это последнее злодеяние укрепляет мою уверенность, что ты решила принести меня в жертву своему любовнику! Но ты не отделаешься ценою одних упреков, и я лучше стану твоим палачом, чем сообщником твоего преступления!”

С этими словами он насильно сорвал с меня одежду и нанес мне, обнаженной, сотню ударов с такой жестокостью, что его собственные слуги пришли в ужас. Насытив свое бешенство до того, что выбился из сил, он выбросил меня на улицу, и я была бы уже мертва или в руках тех, кто меня разыскивает, если бы так счастливо не натолкнулась на вас».

Закончив свою речь, она показала дону Гарсиа кровоподтеки у себя на руках и на тех частях тела, показать которые дозволяла благопристойность. Затем она заговорила опять:

— Вы выслушали мою плачевную повесть, благородный Гарсиа! Посоветуйте же мне, заклинаю вас, что делать несчастной, послужившей причиною стольких раздоров?

— Увы, сударыня, — прервал ее дон Гарсиа, — почему не могу я дать вам совет с такою же легкостью, с какою я, если вы позволите, постараюсь наказать Андрада? Не лишайте меня чести быть мстителем за вас и не бойтесь использовать для всех ваших начинаний человека, который так же чувствителен к вашим несчастьям, как и к нанесенным вам обидам!

Дон Гарсиа произнес эти слова с большим жаром, и Евгения сразу поняла, что он чувствует к ней ни меньше любви, чем сострадания. Она поблагодарила его в самых учтивых выражениях, какие только подсказали ей ее светское воспитание и чувство признательности, а затем попросила его взять на себя труд вновь зайти к ее мужу и разузнать подробнее, что именно рассказывают об ее бегстве и о смерти дон Луиса.

Дон Гарсиа прибыл туда в то самое время, когда отводили в тюрьму дона Санчо, его слуг и слуг дон Луиса, показавших, что их хозяин был влюблен в Евгению. Смежная дверь, оказавшаяся отворенной, кинжал дона Санчо, еще покрытый кровью, до известной степени изобличали его в убийстве родного брата, между тем как он был в нем настолько же неповинен, насколько был им потрясен... Бегство его жены, его драгоценности и деньги, которые нигде не могли найти, — все это повергало его в безысходное удивление и огорчало его больше, чем тюрьма и принятые правосудием меры. Дон Гарсиа торопился сообщить Евгении эти новости, но не мог сделать это так быстро, как ему бы того хотелось.

Один из его друзей, имевший до него дело, надолго задержал его на улице, где находился его дом, причем случайно это оказалось напротив дома Андрада, и он увидел, как оттуда вышел слуга в высоких сапогах, с дорожным мешком. Дон Гарсиа в сопровождении своего друга последовал за ним издали; заметив, что слуга вошел в помещение почты, он и сам тоже зашел туда и увидел, как тот нанимает трех лошадей, которые должны быть готовы через полчаса.

Дон Гарсиа дал ему уйти и сам заказал точно такое же число лошадей на тот же самый час. Друг спросил его, зачем ему эти лошади; он обещал рассказать ему все, если тот захочет участвовать в поездке; друг согласился на это, не утруждая себя дальнейшим раздумьем, что же все это означает. Дон Гарсиа попросил его надеть высокие сапоги и подождать на почте, пока он сам сходит к себе домой. Таким образом они расстались, и дон Гарсиа вернулся рассказать Евгении все, что узнал об ее деле; он собирался далее отдать хозяйке — женщине, на которую можно было положиться, — приказания, необходимые, чтобы раздобыть Евгении платье и тем дать ей возможность отправиться в ту же ночь в монастырь, где настоятельницей была ее родственница и приятельница. Кроме того, он дал своему слуге тайный приказ отнести его другу, которого он только что покинул, одежду для загородной поездки, а также высокие сапоги; поручив хозяйке хорошенько позаботиться об Евгении и прятать ее от посторонних глаз, он вернулся к своему другу и отправился с ним вместе на почту, куда мгновением позже прибыл и Андрад.

Дон Гарсиа спросил у него, куда он едет; тот отвечал, что в Севилью.

— Таком образом, нам достаточно будет одного почтальона, — возразил дон Гарсиа.

Андрад согласился и с этого момента, быть может, стал рассматривать дона Гарсиа и его друга как двух глупцов, чьи деньги он готовился захватить. Они вместе отбыли из Вальядолида и ехали довольно долгое время, не занимаясь ничем другим, так как вообще люди не очень охотно беседуют, когда едут на почтовых. Наконец дон Гарсиа, когда они оказались в местности, удаленной от всякого жилья, решил, что находится в подходящем для его намерения месте. Он выехал вперед, вернулся обратно и попросил Андрада остановиться. Андрад спросил, что ему нужно.

— Я хочу драться с вами, — ответил ему дон Гарсиа, — и, если окажусь в силах, отомстить за Евгению, вами смертельно оскорбленную, и притом действием самым подлым и недостойным честного человека, какое только можно себе представить.

— Я нисколько не раскаиваюсь в своем поступке, — ответил надменно Андрад, не обнаруживая никакого удивления, — но вы, вы, пожалуй, раскаетесь в том, что делаете.

Он был человеком мужественным; ноги его коснулись земли одновременно с доном Гарсиа, который поступил точно так же, не удостаивая противника ответом. Они были уже готовы к бою и стояли со шпагами в руках, когда друг дона Гарсиа сказал им, что и он должен участвовать в поединке, и предложил драться со слугой Андрада, человеком большого роста и приличной внешности. Андрад объявил, что согласен драться лишь один на один, хотя бы он имел секундантом[8] величайшего бойца Испании. Слуга его, не удовлетворяясь заявлением своего господина, заявил со своей стороны, что не станет драться решительно ни с кем и никаким способом. Таким образом другу дона Гарсиа пришлось быть зрителем или свидетелем поединка, как это бывает в Испании.

Поединок длился недолго. Небо так решительно поддержало правое дело дона Гарсиа, что его противник, который ринулся на него, проявляя больше неистовства, чем искусства, сам наткнулся на его шпагу и упал к его ногам, вместе с кровью теряя свою жизнь.

Слуга Андрада и почтальон, оба одинаково трусливые, бросились к ногам дона Гарсиа, не хотевшего причинять им зла. Он приказал слуге Андрада открыть дорожный мешок своего господина и разыскать там все, что было похищено Андрадом у Евгении. Тот немедленно повиновался и вручил дону Гарсиа плащ, платье и юбку, весьма пышные, а также маленькую шкатулку, тяжесть которой заставляла подозревать, что она не была порожней. Ключ от нее слуга нашел в карманах своего господина и передал его дону Гарсиа, а тот велел ему поступить с телом своего хозяина, как ему вздумается, и пригрозил убить его, если он когда-нибудь встретит его в Вальядолиде. Почтальону дон Гарсиа приказал вернуться в город не ранее начала ночи и обещал ему, что своих лошадей он найдет на почте. Я надеюсь, что приказания дона Гарсиа были точно исполнены этими двумя людьми, чуть живыми от страха: они считали себя многим обязанными дону Гарсиа за то, что он не убил их, как убил Андрада. Так и не удалось узнать, как слуга Андрада поступил с его трупом; что же касается его поклажи, то он, по-видимому, завладел ею. Не удалось также узнать, как вел себя почтальон во время этой истории.

Дон Гарсиа и его друг галопом поскакали в Вальядолид. Они остановились у императорского посла, где у них были друзья и где они оставались до ночи. Дон Гарсиа послал на разведку своего слугу, и тот сообщил ему, что Евгения очень огорчена его отсутствием. Лошади были возвращены на почту неизвестным лицом, проворно удалившимся после того, как он передал их конюху. О смерти Андрада в Вальядолиде говорили столько же, как о событии, которого совсем не было, а если об Андраде и говорили, то как о кавалере, убитом неизвестным врагом или грабителями.

Дон Гарсиа вернулся к себе домой и застал там Евгению, одетую в платье, заботливо добытое для нее хозяйкой дома и полученное, я думаю, у старьевщика: ведь в Испании лица обоего пола, занимающие известное положение, одеваются и заводят себе обстановку наподобие всех остальных людей. Он вернул Евгении ее вещи и в частности ее драгоценности, причем сообщил ей, каким образом месть за нее постигла Андрада. Она отличалась добрым характером и потому была тронута горестным концом человека, которого сильно любила; мысль, что она — причина стольких трагических событий, огорчила ее не меньше, чем собственные ее злоключения, и заставила ее пролить немало слез. В тот же самый день в Вальядолиде было объявлено, что никто не должен укрывать Евгению и что сообщившему о ней выдано будет двести экю. Под влиянием этого она решилась как можно скорее удалиться в монастырь.

Она провела эту ночь так же неспокойно, как и предшествующую. Дон Гарсиа уже на рассвете отправился к настоятельнице монастыря, родственнице Евгении, и та обещала ему тайно от всех принять и укрыть ее, насколько то будет в ее силах. Оттуда дон Гарсиа пошел нанять карету и велел ей остановиться в уединенной улице, по соседству с его домом. Евгения отправилась туда в сопровождении хозяйки дона Гарсиа, причем обе женщины были закутаны в плащи. Карета довезла их до определенного места, указанного кучеру, и здесь они слезли, чтобы кучер ничего не знал о монастыре, куда должна была удалиться Евгения. Она была там хорошо принята. Хозяйка дона Гарсиа простилась с нею и пошла разведать, в каком положении дела дона Санчо.

Она узнала, что дела эти идут весьма плохо для него: речь идет не больше и не меньше, как о том, чтобы подвергнуть его пытке. Дон Гарсиа уведомил об этом Евгению, и та была так взволнована мыслью о муже, которому грозит опасность наказания за несовершенное им преступление, что решила предать себя в руки правосудия. Дон Гарсиа отговорил ее от этого и посоветовал лучше написать уголовному судье, что лишь она одна могла бы сообщить ему, кто убил дон Луиса. Судья, оказавшийся, к счастью, ее родственником, навестил ее в сопровождении других судейских чиновников. Евгения призналась им в убийстве дон Луиса, указала им действительную причину своего поступка, слишком неистового для женщины, и подробно рассказала обо всем, что произошло между дон Луисом и ею, за исключением любви к Андраду.

Все ее признания были записаны и доложены его католическому величеству королю, который, приняв во внимание тяжесть преступления дон Луиса, справедливое чувство обиды у Евгении, ее мужество и ее поступок, невинность дона Санчо и его слуг, повелел отпустить их на свободу и соизволил помиловать Евгению в соответствии с просьбами всего двора, выступившего с ходатайствами за нее.

Муж ее не питал против нее злобы за смерть своего брата, а может быть, полюбил ее за это еще больше. По выходе из тюрьмы он посетил ее и сделал все возможное, пытаясь вернуть ее домой, но она ни за что на это не согласилась, несмотря на самые настойчивые его просьбы. Она нисколько не сомневалась, что он принял как должно смерть дон Луиса; но, как она хорошо знала, до него дошли некоторые сведения об отношениях ее к португальскому дворянину; между тем малейшее сомнение, связанное с честью женщины, может превратиться в ревность в душе мужа и рано или поздно разрушить самую прочную супружескую любовь.

Бедный дон Санчо часто навещал ее и пытался при помощи самых горячих изъявлений нежности, на какие был способен, убедить ее вернуться и стать безусловной повелительницей его владений и его самого. Ее решение осталось непоколебимым; она выговорила себе пенсию, соответствовавшую ее положению и имуществу, и, за исключением отказа вернуться к дону Санчо, была так мила с этим превосходным супругом, что он имел всяческие основания быть ею довольным. Впрочем, все, что она делала в монастыре, желая ему понравиться, увеличивало его сожаление о невозможности извлечь ее оттуда. Его горе по поводу всего этого возросло, наконец, до такой степени, что он заболел, и болезнь эта положила конец его жизни. Он заклинал Евгению доставить ему радость свидания с нею, прежде чем он покинет ее навеки. Она не могла отказать в этом горестном удовольствии мужу, который был ей так дорог, так любил ее прежде и так сильно любил еще и теперь. Она навестила умирающего и едва сама не умерла от горя, видя, как ее появление вызвало в нем такую радость, словно она возвращала ему жизнь, уже от него ускользавшую. Эта доброта Евгении не осталась без награды: он сделал ее единственной своей наследницей, и она оказалась тем самым одной из самых прекрасных и самых богатых вдов Испании после того, как чуть не сделалась одной из несчастнейших женщин в мире. Горе, причиненное ей смертью мужа, было велико и не было притворным. Она сделала все необходимые распоряжения, относящиеся к его похоронам, вступила во владение своим имуществом и вернулась к себе в монастырь, где решила провести конец своих дней.

Родные предлагали ей самые лучшие партии в Испании; она упорно ставила свое спокойствие выше их честолюбия и очень тяготилась их настояниями, равно как и большим количеством лиц, домогавшихся ее руки, которые ежедневно бывали привлечены ее красотою и богатством в приемную монастыря, где она находилась. Под конец она стала показываться одному лишь дону Гарсиа. Этот молодой дворянин оказал ей услугу так своевременно, при обстоятельствах столь для нее важных, с таким пылом, что, видя его, она не могла не говорить самой себе, что должна выказать ему нечто большее, чем изъявление любезности и благодарности. Она отлично поняла по виду его прислуги и его обстановки, что он не был богат, и благородно предложила ему ту помощь, которую человек может без стеснения принять от лица более богатого. В течение короткого времени, проведенного ею у него, в своих частых с нею разговорах он обнаружил прекрасную душу, возвышавшуюся над общим уровнем и совершенно свободную от какой-либо заинтересованности, если не считать вопросов чести. Она боялась оскорбить его, поднося ему подарок, богатство которого соответствовало бы побуждениям ее щедрой души; но не менее того она боялась внушить ему дурное мнение о своей признательности, если не даст ему доказательств своей щедрости. Но если дон Гарсиа заботил ее, как я только что рассказал, то она причиняла ему беспокойство, совершенно смущавшее покой его души. Он влюбился в нее, и даже если бы уважение не мешало ему высказать ей это, как мог бы он отважиться говорить о любви женщине, только что из-за любви подвергшейся величайшим несчастьям, и к тому же в такое время, когда печальное выражение ее лица и ее непрестанные слезы доказывали, что душа ее была еще слишком полна горя, чтобы вмещать другую страсть?

Среди посетителей Евгении, навещавших ее в роли покорнейших ее слуг с целью сделаться, быть может, впоследствии ее повелителями, и притом повелителями, на которых трудно угодить, — среди предлагавших ей свою руку, говорю я, и ею отвергнутых, некий дон Диего отмечен был особым упрямством, поскольку не имел возможности выделиться ничем иным. Он был глуп, как только может быть глуп юноша, был груб в меру своей глупости, несносен — в меру грубости и был нелюбим всеми настолько же, насколько был несносен. Сверх того, был он убог, плохо сложен и телом и духом и столь же беден дарами фортуны, сколь был жаден до них; однако, принадлежа к одному из лучших домов Испании и состоя в близком родстве с первейшими министрами государства, — что, впрочем, делало его только наглым, — он был терпим везде, куда ходил, в силу своего звания, хотя и не поддержанного никакими заслугами.

Этот Диего, — такой, каким я его только что описал, — решил, что обрел в лице Евгении все, чего можно желать от женщины, и вознамерился легко получить ее благодаря влиянию лиц, имеющих вес при дворе и обещавших ему выдать ее за него замуж. Однако в таком важном деле уговорить Евгению было не так легко, как они воображали, а двор не желал ради частного лица заставлять ее насильно, так как это обидело бы все общество. Уход Евгении в монастырь, ее упорное нежелание возвращаться оттуда, ее решение не принимать там больше посетителей, охлаждение лиц, покровительствовавших дону Диего в его искательстве, лишили его прежней надежды добиться Евгении без затруднений.

Он решил похитить ее из самого монастыря, задумав одно из самых преступных предприятий, мыслимых в Испании, на которое мог оказаться способным только сумасшедший вроде него. За деньги он нашел таких же сумасшедших, как он сам; он приказал приготовить подставных лошадей до одного морского порта, где его ожидал корабль; он силою проник в монастырь, похитил Евгению, и эта несчастная дама стала бы жертвой самого недостойного человека в мире, если бы небо не даровало ей еще раз своей нечаянной помощи в тот миг, когда она считала себя уже вполне им покинутой. Без посторонней помощи один человек, которого крики Евгении привлекли навстречу ее похитителям, преградил путь их отступления и помешал им проследовать дальше, и с таким мужеством, что сразу же ранил дона Диего и нескольких его сообщников; этим он дал время поднявшимся горожанам и представителям правосудия собраться с силами и принудить дона Диего и его отряд или погибнуть или сдаться в плен. Таким образом Евгению выручили; но, прежде чем отправиться обратно в монастырь, она хотела узнать, что сталось с мужественным человеком, который с таким благородством подвергнул свою жизнь опасности ради нее.

Его нашли пронзенным несколькими ударами шпаги, почти истекшим кровью и почти без сознания. Евгения захотела взглянуть на него и не успела еще бросить взгляд на его лицо, как узнала в нем дона Гарсиа. Велико было ее удивление, и ее сострадание было не меньше того, и она обнаружила это в изъявлениях столь страстных, что они могли быть истолкованы к ее невыгоде, если бы не было у нее достаточных оснований быть удрученной. Просьбами она добилась, чтобы ее благородного защитника не отправляли в тюрьму: дон Диего, находившийся при смерти, и его сообщники признали, что он не входил в их отряд и что именно он напал на них. Его доставили в ближайший дом, и это случайно оказался дом, принадлежавший некогда дону Санчо, а в то время — Евгении, где у нее оставлена была вся обстановка и несколько слуг. Дон Гарсиа поручен был заботам лучших хирургов двора и города. Евгения вернулась к себе в монастырь, но на другой же день вынуждена была уйти оттуда и возвратиться к себе, потому что монастырям, где проживали монахини, запрещено было принимать мирянок.

На следующий день дон Диего умер, и его родственники использовали все свое влияние, чтобы воспрепятствовать отданию его под суд, поскольку он был уже мертв; но это произошло с его сообщниками, которые и были наказаны по заслугам.

Между тем Евгения в отчаянии видела, что нет надежды на выздоровление дона Гарсиа; она молила небо о помощи; она сулила хирургам одарить их всем, чего они пожелают; но их искусство исчерпало свои возможности, и они надеялись лишь на бога и на молодость больного. Евгения не отходила от изголовья его постели; днем и ночью она ухаживала за ним с таким усердием, что в конце концов ей самой из-за этого мог понадобиться уход со стороны других лиц. Она часто слышала, как больной произносил ее имя в бреду лихорадки среди несвязных речей, порожденных его помраченным воображением; часто можно было слышать, как он говорит о любви и произносит речи, свойственные человеку на поединке или в ссоре.

Наконец природа, поддержанная лекарствами, преодолела всю тяжесть недуга: лихорадка стала уменьшаться, раны были уже в лучшем состоянии, и хирурги уверили Евгению, что больной выздоровеет, если только не постигнет его никакая другая случайность. Она наградила их подарками и распорядилась устроить молебствие во всех церквах Вальядолида. И вот тогда-то дон Гарсиа узнал от Евгении, что именно ее он спас, а она узнала от него, каким образом он так кстати явился на помощь ей, только что проводив одного друга. В его присутствии она не могла умолчать о своих обязательствах по отношению к нему, он же не мог скрыть от нее величайшей своей радости, что оказал ей такую полезную услугу; однако у него было к ней одно дело огромной важности.

Однажды она наедине с ним заклинала его не оставлять ее так долго в положении неблагодарной женщины и воспользоваться ее услугами в каком-нибудь важном случае, и тут он решил, что нашел повод открыть ей свои истинные чувства к ней. При мысли об этом он вздохнул; он побледнел, и смущение души его так отчетливо обнаружилось на его лице, что Евгения испугалась, не чувствует ли он какой-либо сильной боли. Она спросила его, в каком состоянии находятся его раны.

— Ах, сударыня, — отвечал он, — мои раны — не самые сильные мои страдания.

— Но что же с вами случилось? — спросила она в сильном испуге.

— Несчастье, — отвечал он, — и несчастье неизлечимое!

— Правда, — возразила Евгения, — вы имели несчастье получить опасные раны ради особы, вам неизвестной и нисколько не заслуживающей, чтобы вы ради нее подвергали опасности свою жизнь, но это несчастье может прийти к концу, ибо хирурги не сомневаются в скором вашем выздоровлении.

— На это именно я и сетую! — вскричал дон Гарсиа. — Если бы я лишился жизни, услужая вам, — продолжал он, — я бы удостоился славной кончины, вместо того чтобы мне жить против собственной воли и долго оставаться несчастнейшим человеком в мире.

— С вашими превосходными качествами вы, я думаю, не можете быть так несчастны, как говорите, — возразила ему Евгения.

— Как, сударыня, — отвечал он, — разве вы не считаете несчастным человека, который знает, чего вы стоите, уважает вас больше, чем кого бы то ни было, любит вас больше жизни и вместе с тем не имеет возможности стать достойным вас, если бы даже судьба отнеслась к нему так же благосклонно, как враждебно она всегда к нему относилась?

— Вы меня очень удивляете, — сказала она краснея, — но моя признательность по отношению к вам дает вам по отношению ко мне преимущество, которого я в нынешнем своем состоянии никому, кроме вас, не предоставлю. Думайте только о том, чтобы поправиться, — прибавила она, — и верьте: несчастья ваши продлятся недолго, если от Евгении будет зависеть положить им конец!

Она не стала дожидаться его ответа и тем самым помешала ему высказать целую кучу комплиментов: они получились бы у него, вероятно, очень плохими, потому что он силился сделать их как можно лучше. Она позвала ухаживавших за ним своих слуг и покинула комнату в то время, как туда входили врачи. Удовлетворение душевное — важнейшее лекарство для больного тела. От слов Евгении дон Гарсиа ждал для своей любви таких счастливых последствий, что душа его, до тех пор скорбная, как душа безнадежно влюбленного, предалась радости, и радость эта больше способствовала его выздоровлению, чем все средства медицины.

Он совсем выздоровел; по соображениям приличия он покинул дом Евгении, но не оставил своих притязаний на ее сердце. Она обещала ему любить его, если только он не будет позволять себе открытых проявлений этой любви, и может быть она любила его настолько же, насколько была любима им. Однако, недавно лишь потеряв мужа и пережив приключение, сделавшее ее постоянным предметом пересудов во всех кружках, придворных и городских, она не хотела вновь подвергать себя необоснованным суждениям из-за брака, который был бы заключен несвоевременно и вопреки требованиям приличия. Наконец дон Гарсиа своим достоинством и постоянством преодолел все эти трудности. Наружность его привела бы в отчаяние соперника. Он был младшим сыном одного из лучших семейств Аррагонии, и если бы даже не отличился на войне, как то было на самом деле, долгая служба его отца во славу Испании давала бы ему право на награду от двора столь же полезную, сколь и почетную. Евгения не могла противиться долго стольким его превосходным качествам или дольше оставаться перед ним в долгу за многочисленные его услуги. Она вышла за него замуж.

Двор и город одобрили ее выбор; и дабы у нее не было ни малейших оснований раскаиваться в этом, случилось так, что вскоре после их брака король испанский даровал дону Гарсиа командорство Сант-Яго. И дону Гарсиа удалось доказать своей милой Евгении в первую же ночь их брака, что он был совсем иным человеком, чем дон Санчо, и что в нем она нашла все, чего не нашла бы в португальце Андраде. У них было много детей, потому что они с великим усердием их делали, и до сего дня в Испании рассказывают их историю, которую я вам излагаю, как истинную, в том же виде, в каком сам ее получил.