Третий рейх. Дни войны. 1939-1945

Германия в огне

9 ноября 1934 г. один дрезденский школьник в сочинении на тему воздушной войны описал, что станет с городом, если враг решит нанести по нему бомбовый удар. Под вой сирен, писал молодой человек, люди устремляются в бомбоубежища. С душераздирающим воем падают бомбы, дома рушатся, в уцелевших вылетают оконные стекла. «Весь Дрезден объят пламенем». Потом на город надвигается вторая волна вражеских самолетов. Они сбрасывают газовые бомбы. Почти все, кто укрылся в бомбоубежищах, погибают от удушья. От города остаются лишь обугленные развалины. Бомбовый удар обернется катастрофой. Однако юноша не удостоился высшего балла за свое сочинение. «Худшего и не придумаешь! — разъяренно черкнул красным карандашом на полях тетради учитель. — Глупость! Чушь! Не так-то просто уничтожить Дрезден! Вы ни словом не упомянули о противовоздушной обороне. Ваше сочинение пестрит ошибками!»[902]. Чуть более десятилетия спустя фантазии мальчика стали ужасающей реальностью. Однако и оптимизм учителя не был таким уж и необоснованным. С первых месяцев существования Третьего рейха в 1933 г. нацистский режим приступил к созданию системы ПВО. Оборудовались бомбоубежища, а население городов постоянно привлекали к учениям по гражданской обороне. В армии формировали зенитные части, считая, что именно они сыграют решающую роль в грядущей воздушной войне. Поскольку наиболее эффективным средством считался огонь наземной зенитной артиллерии, было начато строительство позиций для зенитных батарей. Однако до осени 1940 г. строительству бомбоубежищ или защитных бункеров не уделялось большого внимания, да и в дальнейшем такие укрытия не получили распространения из-за дефицита трудовых ресурсов и материалов. Два года спустя строительство бомбоубежищ было свернуто.[903] С началом войны начались воздушные тревоги, очень часто ложные. Поначалу бомбежки не приносили сколько-нибудь значительного ущерба, наводя в основном страх и вызывая житейские неудобства. В мае 1940 г., после ухудшения военной ситуации во Франции, британцы решили нанести авиаудары по отдельным целям восточнее Рейна. Излюбленной мишенью стал морской порт Гамбурга — крупного промышленного и торгового центра, второго по величине города Германии, — легко досягаемый со стороны Северного моря. 17—18 мая 1940 г. Гамбург первым из крупных немецких городов подвергся воздушному нападению. После этой бомбежки и до конца года город выдержал еще 69 налетов и 123 воздушные тревоги. В этот период жители Гамбурга едва ли не все ночи подряд проводили в бомбоубежищах и других укрытиях. Тем не менее урон от бомбежек оказался сравнительно небольшим, всего 125 погибших и 567 раненых. С увеличенными интервалами авианалеты продолжались в 1941 г. и первой половине следующего года. В общей сложности к июлю 1942 г. Гамбург выдержал 137 бомбардировок, при которых погибло 1431 жителей. Количество раненых достигло 4657. В городе с населением около 2 млн человек лишь немногим более 24 000 лишились крыши над головой. В конце концов, городские власти Гамбурга, пусть с некоторым опозданием, укрепили большую часть подвалов. В районах, прилегавших к реке Эльба, где уровень грунтовых вод не позволял строить подземные бомбоубежища, возводились наземные бетонные бункеры. Сходные меры предпринимались в других городах и селениях по всей территории рейха.[904] Однако вскоре британские бомбардировщики серьезно расширили зону своих действий. Ночные налеты на Берлин в 1940—1941 гг. не отличались ни масштабностью, ни разрушительным воздействием. Скорее, они были досадными и настолько приелись жителям города, что те не придавали им особого значения. Любопытно, что населению официально предлагалось спать днем, до начала бомбежки. Ходила даже такая шутка, что если люди входят в бомбоубежище со словами «Доброе утро!» — значит, они уже выспались; если вошедшие говорят «Добрый вечер!» — значит, они еще не спали; если же вошедшие говорят «Хайль Гитлер!» — значит, они всегда спят[905].

Несмотря на все приготовления, ни правители Третьего рейха, ни их противники в Советском Союзе не уделяли крупномасштабным стратегическим бомбардировкам достаточного внимания. Обе стороны использовали бомбардировщики для решения тактических задач по поддержке действий сухопутных войск или для обработки вражеских позиций перед наступлением. Германские налеты 1940 г. на Лондон и другие города преследовали только одну цель — склонить Британию к переговорам, а позже в силу безуспешности были прекращены. Берлин вовсе не занимала идея разрушения центрального звена вражеской обороны за счет непрерывных, длительных и крупномасштабных бомбардировок. Кампании подобного рода предпринимались только на Восточном фронте, исключительно в целях решения определенных военных задач и лишь на короткий период времени. В 1943—1944 гг. люфтваффе начали стратегическую наступательную операцию по бомбардировке промышленных целей и коммуникаций на советской территории. Это принесло некоторые успехи. Наиболее примечателен факт уничтожения 43 американских бомбардировщиков Б-17 и около 1 млн тонн авиационного горючего на авиаузле под Полтавой в июне 1944 г. Этим налетом была значительно ослаблена угроза со стороны американских бомбардировщиков, выполнявших челночные бомбежки германской территории как с востока, так и с запада. В дальнейшем немцы отказались от таких наступательных операций из-за дефицита топлива и в связи с переходом от производства бомбардировщиков к выпуску истребителей, необходимых для зашиты германских городов от налетов британской и американской авиации[906]. Сходным образом рассуждал и Сталин, считавший удары с воздуха полезными в основном для поддержки передовых линий сухопутных войск. Сталин не обзавелся парком больших стратегических бомбардировщиков, и в последние два года войны по мере продвижения Красной Армии германские города методично разрушали не русские, а британские и американские самолеты. Тем не менее Сталин энергично стремился к тому, чтобы западные союзники помогали Красной Армии, нанося мощные авиаудары по германской территории[907].

С 30-х гг., после разрушения Герники итальянской и германской авиацией во время гражданской войны в Испании, в Европе широко распространился страх авиационных бомбежек. Однако стратегические бомбардировщики не могли поражать цели с высокой точностью — в т.ч. и потому, что из-за солидной бомбовой нагрузки обладали значительными габаритами, заметно ограничившими маневренность, что приводило к необходимости летать на больших высотах, т.е. вне пределов досягаемости зенитных орудий противника. Полеты нередко проходили над облаками, что еще больше затрудняло идентификацию целей. Производить авиаудары в дневное время было почти невозможно из-за слишком высоких потерь от атак истребителей и огня наземных средств ПВО. В начале войны было предпринято несколько дневных рейдов, но от них быстро отказались. Ночные бомбометания оказались сопряжены с большими трудностями, особенно когда воюющие стороны стали применять светомаскировку, ограничивая или полностью отключая освещение населенных пунктов, что затрудняло ориентировку вражеских бомбардировщиков. Еще одну проблему для экипажей представляла навигация в ночных условиях: бомбардировщикам приходилось преодолевать огромные расстояния до целей, что, естественно, не могло не сказываться на самочувствии экипажей. Небольшие пикирующие бомбардировщики «штукас» обеспечивали высочайшую точность бомбометания в тактических операциях при поддержке сухопутных войск, но несли слишком малую бомбовую нагрузку и потому не могли использоваться для крупномасштабных стратегических бомбежек. Таким образом, поскольку на практике не было никакой возможности обеспечить высокую точность, все массированные бомбардировки производились более или менее неупорядоченно. Поэтому стратегические бомбардировки всегда служили двум неразрывно связанным целям: с одной стороны — разрушению вражеского военно-промышленного потенциала, с другой — подрыву морального духа населения. В 1941 г. во многих авианалетах, весьма скромных по меркам более позднего периода войны, бомбы большей частью ложились в стороне от целей. Практически самолеты, бомбившие ночью и с больших высот, могли поражать только крупные цели — т.е. целые города и села. Именно такую стратегию взяли на вооружение в конце 1941 г. Черчилль и британское руководство. Осуществить задуманное поручили Артуру Харрису, энергичному и решительному офицеру, возглавившему британскую стратегическую авиацию. Харрис принял решение сосредоточиться на крупнейших городах Германии, где его бомбардировщики могли с больших высот уверенно поражать предприятия военной промышленности и разрушать жилые кварталы рабочих и служащих этих предприятий. В 1942 г., когда операции сухопутных войск на континенте и в Северной Африке пошли вопреки намерениям британцев, разрушительные налеты бомбардировщиков Харриса на германские города поднимали боевой дух войск и населения Британии. В то же время, как ни удивительно, лишь немногие британцы считали эти авиаудары адекватной местью за разрушение Ковентри и ночные бомбежки Лондона в период «Битвы за Англию»[908].

В отличие от немцев и русских англичане и американцы уже в конце 1930-х гг. решили, что тяжелые бомбардировщики — это стратегическое оружие будущего. К 1942 г. Британия широко развернула производство тяжелых бомбардировщиков, а именно — 4-моторного «Ланкастера», совершившего свой первый полет всего годом ранее и разработанного в 1940 г. «Галифакса». С учетом легких моделей — таких как двухмоторный «Веллингтон», стратегическая авиация Британии получила более 11 000 бомбардировщиков. Вначале под командованием Харриса находилось всего 69 тяжелых бомбардировщиков. К концу года их было уже около 2000. Эти машины стали основной силой британских авиарейдов на Германию. Постепенно менее совершенные «Стирлинги» были заменены более чем 7000 бомбардировщиков типа «Ланкастер» и 6000 «Галифаксов». С конца 1942 г. к ним прибавились и американские бомбардировщики, базировавшиеся на аэродромах Соединенного Королевства, в т.ч. знаменитые «летающие крепости» Б-17, которых было выпущено всего более 12 000, а также легкие, скоростные бомбардировщики «Либерей-тор» — более уязвимые, но зато производившиеся в огромном количестве (общий объем выпуска составил 18 000 самолетов). Первой демонстрацией новой тактики массированных бомбежек городских кварталов стал авианалет на Любек в ночь на 29 марта 1942 г. Сам город не имел особого военного или промышленного значения, но его старые кирпичные и деревянные дома хорошо подходили для демонстрации возможных последствий подобной бомбежки. Поскольку Любек оказался практически беззащитен и открыт со стороны моря, 234 бомбардировщика («Ланкастеры», «Веллингтоны» и «Стирлинги») подошли к городу на малых высотах. Вначале британцы сбросили мощные фугасные бомбы, разрушавшие дома, потом в ход пошли зажигательные бомбы. Половина города превратилась в руины. 1425 зданий было разрушено полностью, 10 000 домов получили повреждения, из них примерно 2000 — серьезные. Погибло 320 человек и 785 были ранены. В апреле 1942 г. Харрис продолжал наносить авиаудары по небольшим городам, расположенным на побережье Балтийского моря. Среди целей оказался и средневековый город Росток[909].

Эти удары спровоцировали Гитлера начать в апреле 1942 г. так называемые рейды устрашения — удары по объектам на британской территории, целью которых было «деморализовать британцев... и, разумеется, отомстить им»[910].

После длительного, почти годичного перерыва в налетах на Британию он приказал силам люфтваффе приступить к серии бомбовых контрударов британских городов, которые окрестили «рейдами по «Бедекеру» — т.е. популярному туристическому путеводителю. Авиаудары производились малым количеством самолетов: в дневное время — 30-ю, а в ночные часы — 130-ю бомбардировщиками, а в качестве целей выбирались небольшие и незащищенные города, имевшие какое-то историческое значение. Налеты едва ли повлияли на действия Британии и оказались совершенно бессмысленными в военном аспекте[911]. Это был чисто эмоциональный жест германской стороны. Что мог противопоставить Гитлер огромным силам, собранным Харрисом? Впрочем, могло показаться, что моральный дух жителей Любека не пострадал, ибо, невзирая на все причиненные городу разрушения, уже на следующий день после налета над многими открывшимися магазинами были развернуты транспаранты «Пока еще живем!»[912]На первый взгляд, авианалеты не вызвали роста ненависти по отношению к англичанам. В своем дневнике Луиза Зольмиц описывала бомбежки совершенно бесстрастно, словно речь шла о стихийных бедствиях или деяниях Господа. 8 сентября 1942 г. она пишет: «Мы больше не властны над судьбой и отдаемся ходу событий, без веры или надежды принимая грядущее»[913]. Ее печалило разрушение ганзейского Любека — старинного, выстроенного из красного кирпича северного города, но она помнила и о бомбежках Йорка и Норвича, вызывавших у Луизы жгучую боль от осознания «разрушения культурного наследия германских народов... страданий и гибели, царящих повсюду»[914].

Неожиданной оказалась и незащищенность Любека от атак с воздуха. После ночных авианалетов британской авиации на Рур 1940 г. генералу авиации Йозефу Каммхуберу поручили создать общегерманскую систему ПВО. К концу года была развернута сеть радиолокационных станций, протянувшаяся от Парижа до Дании и обеспечивавшая наведение ночных истребителей Ме.110 с центрального диспетчерского пункта. Действия истребителей поддерживались наземными прожекторными и зенитными установками. В результате за 1941 г. британцы потеряли около 1000 бомбардировщиков. Положение англичан несколько улучшилось в 1942 г. с появлением «Ланкастеров» и внедрением новых радионавигационных приборов, позволявших самолетам следовать сплоченным строем и успешнее преодолевать германскую противовоздушную оборону. Для обнаружения целей Харрис применял самолеты наведения, шедшие впереди бомбардировщиков и помечавшие цели зажигательными бомбами. В 1943 г. бомбардировщики получили бортовые РЛС и приборы радионаведения, облегчавшие полеты в условиях ограниченной видимости. Новую технику продолжали совершенствовать до конца года, Харрис ввел в состав экипажей бомбового наводчика, что обеспечило штурману возможность сосредоточиться на точном следовании курсом до цели и обратно. С середины 1943 г. в качестве контрмеры на случай, если вдруг и немцы оснастят свою тяжелую авиацию аналогичными устройствами, бомбардировщики стали оборудовать устройствами, известными под наименованием «Окно». В их состав входили пакеты с полосками алюминиевой фольги, сбрасываемой из бомболюка для создания помех вражеским радиолокаторам. В качестве меры противодействия люфтваффе разработали собственную бортовую РЛС, обеспечивавшую ночным истребителям возможность летать группами, обнаруживать и сбивать вражеские бомбардировщики. К тому же немцы перебросили значительное количество истребителей на запад, оставив для операций, проводимых против советских ВВС, не более трети всей истребительной авиации. Быстрыми темпами наращивалось количество зенитных батарей: к августу 1944 г. их было уже 39 000, при этом общая численность боевых расчетов достигала миллиона бойцов. Немецкие средства ПВО сбивали значительное количество вражеских бомбардировщиков. В среднем в британской бомбардировочной авиации гибло около 50% личного состава, а общие потери за весь период боевых действий составили более 55 000 человек убитыми. Предпочитая обороне нападение, Гитлер требовал новых бомбежек британской территории, одновременно снижая производство истребителей и урезая число истребителей на боевом дежурстве. В любом случае истребителям требовалось слишком много времени на взлет и атаку бомбардировщиков, следовавших на высотах около 30 000 футов (9 км). Зачастую истребители вступали в бой уже после того, как британские летчики успели сбросить бомбы[915].

Однако на начальном этапе войны территория Германии не подвергалась сколько-нибудь серьезным бомбовым ударам. Для демонстрации возможностей нанесения массированных ударов по крупным целям 30 мая 1942 г. был осуществлен налет на Кёльн, в котором участвовало около 1000 бомбардировщиков, уничтоживших свыше 3300 зданий и оставивших без крова около 45 тысяч человек. Погибло 474 человека. 5000 жителей получили ранения, многие тяжелые. Авианалет доказал, что такие большие группы бомбардировщиков могут успешно преодолевать ПВО противника и достигать своих целей[916]. Налет 1000 бомбардировщиков на Эссен летом того же года не увенчался серьезным успехом. Тем не менее британцы не решились на нанесение повторного удара: кроме всего прочего, для этой бомбежки привлекались учебные самолеты, экипажи которых набирали из курсантов летных училищ. Затем британские бомбардировщики переключились с ударов по гражданским объектам на разрушение стоянок подводных лодок на атлантическом побережье Франции, сооруженных из бетона, но вследствие их прочности эффект был минимальным. Сам ход войны выдвигал на первый план совершенно новую задачу — обеспечение безопасности морских конвоев в водах Атлантики. Решение о дальнейшем усилении стратегических бомбардировок было принято только в январе 1943 г. на встрече Черчилля и Рузвельта в Касабланке. Оба руководителя согласились, что открытие Второго фронта, на котором настаивал Сталин, будет отложено до 1944 г.; вместо этого союзники должны были начать вторжение в Италию и новую кампанию бомбежек, имевших целью, согласно цитате из приказа Объединенного комитета начальников штабов британским и американским ВВС от 21 января 1943 г., «разрушение и дезорганизацию военной, промышленной и экономической системы Германии, а также подрыв морального духа немецкого народа вплоть до низведения на нет способности германской армии к сопротивлению»[917]. Новая кампания бомбежек началась с серии авиаударов по району Рура. 5 марта 1943 г. 362 бомбардировщика атаковали Эссен — город, в котором располагались оружейные заводы Круппа. За первым налетом последовала серия авиаударов, продолжавшихся несколько месяцев. В тот же период британская авиация атаковала такие промышленные и горнодобывающие центры, как Дуйсбург, Бохум, Крефельд, Дюссельдорф, Дортмунд, Вупперталь, Маннхейм, Гельзенкирхен и Кёльн. Сильнее всего бомбили Дортмунд. 800 бомбардировщиков сбросили на город в два раза больше взрывчатки, чем за весь предыдущий год, или при налете тысячи самолетов на Кёльн. Тогда погибло 650 жителей. Огнем была уничтожена городская библиотека, насчитывавшая свыше 200 000 томов, а также уникальный газетный архив. В ходе следующего авиаудара, нанесенного по Кёльну 28-29 июня, погибло около 5000 человек. Всего в результате этой серии бомбовых ударов по промышленным центрам западной части Германии было убито около 15 000 человек. Кроме этого, 16 мая 1943 г. специальная эскадрилья, в задачу которой входило уничтожение дамб, на малой высоте подошла к крупным дамбам на реках Эдер и Мёне и сбросила так называемые «прыгающие бомбы», разрушившие бетонные преграды. Сквозь проломы устремилась огромная масса воды, что привело к затоплению значительной территории Рурской области. В результате бомбежки было серьезно нарушено водо- и электроснабжение промышленных предприятий Рура. Погибло более 1500 человек, в основном иностранных рабочих и военнопленных (в т.ч. около 700 женщин, угнанных из СССР. — Прим, перев.). Среди германского населения ходили слухи о гибели до 30 000 человек. Довершая безрадостную картину, в перерывах между бомбежками над Руром вовсю хозяйничали легкие и скоростные истребители-бомбардировщики «Москито»[918]. Имперский министр пропаганды Геббельс был в шоке от разрушений. После бомбежки Дортмунда Геббельс записал в своем дневнике: «Мы оказались в беспомощно-унизительной ситуации и принимаем удары англичан и американцев с упорством и яростью»[919].

Министр вооружений Альберт Шпеер был крайне озабочен случившимся. Он несколько раз посетил Рур, решая вопросы восстановления производства и организуя срочную переброску рабочей силы в лагеря, из которых в случае разрушения одних предприятий их можно было бы без промедления перебросить на другие, еще действующие. Для восстановления дамб Шпеер распорядился снять 7000 человек со строительных работ по возведению «Западного вала». Германский трудовой фронт, «Организация Тодта» и региональная организация нацистской партии создали специальные команды для расчистки завалов и возобновления работы горнодобывающих и военных заводов. Национал-социалистическая народная благотворительная организация взяла на себя заботу о тех, кто лишился крыши над головой[920]. Вопреки всем усилиям ущерб, нанесенный экономике бомбардировками, был очевиден. Начиная с июня 1942 г. производство вооружений в Германии увеличивалось в среднем на 5,5% в месяц; после бомбежек Рура этот рост прекратился. Производство стали упало во втором квартале 1943 г. на 200 000 тонн, что вызвало сокращение объемов производства боеприпасов. Возник кризис в производстве компонентов для авиационной промышленности. Количество выпускаемых самолетов оставалось постоянным с июля 1943 г. до марта 1944 г.[921]. В результате авианалета американских бомбардировщиков на Швейнфурт 17 августа 1943 г. были серьезно повреждены несколько фабрик по производству шарикоподшипников, что вызвало снижение их выпуска на 38%. Шпеер предупреждал службу снабжения германских ВВС: «Мы приближаемся к точке полного коллапса... нашей обеспечивающей промышленности. Еще немного — и мы лишимся важнейших частей для самолетов, танков и грузовиков». Шпеер предупреждал Гитлера, что в случае продолжения авианалетов на германские промышленные центры производство вооружений неминуемо и полностью остановится[922].

За бомбежками Рура последовали массированные налеты на Гамбург — крупнейший морской порт Германии и ведущий судостроительный и промышленный центр. При налете англичане впервые применили систему «Окно», доказавшую свою высокую эффективность. В ночь на 25 июля 1943 г. с 42 аэродромов Англии поднялись в воздух машины, взявшие курс на северо-восток. Они направлялись к устью Эльбы. В налете участвовал 791 бомбардировщик. Из-за возникших неисправностей 45 самолетов вернулись назад, предварительно сбросив бомбы в море. Сделав крюк, воздушная армада неожиданно для германской противовоздушной обороны подошла к Гамбургу с северного направления. Самолеты ежеминутно сбрасывали пачки алюминиевой фольги, создававшей помехи наземным радиолокационным станциям противника. Ввиду незначительности сопротивления британцы потеряли всего 12 самолетов. По докладам пилотов, лучи прожекторов беспорядочно метались в небе, не находя целей. Первые самолеты появились в небе над Гамбургом примерно в час ночи. В начале атаки самолеты наведения пометили цели зажигательными бомбами, после чего основные силы сбросили бомбы на центр города. Жители Гамбурга в панике устремились в бомбоубежища. Хотя много бомб упало в малонаселенных пригородах и близлежащих деревнях, центральной части города и верфям был нанесен значительный урон. Пожарные команды и группы по расчистке завалов, действовавшие по заранее составленным планам, приступили к работе еще до окончания налета. Бомбардировка Гамбурга представляла собой авиаоперацию нового типа, состоявшую не из одного, а из серии ударов, имевших целью планомерное уничтожение города. На следующий после этой бомбежки день на Гамбург вылетело еще 109 американских «летающих крепостей», причем американцы действовали в светлое время суток. Такие авиарейды были сопряжены с большой опасностью. От огня зенитной артиллерии пострадало не менее 79 самолетов, которые сбросили бомбы куда попало, нанеся лишь незначительные разрушения пригородам и морскому порту. Той же ночью бомбежку продолжили меньшими силами, а в ночь на 28 июля город атаковало уже 735 британских бомбардировщиков, на сей раз подошедших с востока. Самолеты наведения пометили цели, сосредоточенные юго-восточнее от центра города и, прежде чем лечь на обратный курс, бомбардировщики основных сил сбросили 2326 тонн бомб. В ходе налета было потеряно 17 самолетов с экипажами, однако большинство машин уцелело, поскольку зенитчики имели приказ не вести огонь по целям, находившимся выше 18 000 футов (примерно 5 км) с тем, чтобы дать возможность ночным истребителям атаковать самолеты противника. Но за исключением уже отбомбившихся «Стирлингов», все остальные бомбардировщики шли выше 18 000 футов, куда немецкие ночные истребители уже добраться не могли[923].

Погода той ночью была необычно жаркая и сухая, а пожарные команды по большей части еще работали в западной части города, ликвидируя очаги пожаров среди руин, оставшихся от прошлых бомбежек. Уже за первые 23 минуты налета бомбардировщики сбросили на сравнительно компактный участок на юго-востоке города такое количество зажигательных и фугасных бомб, что отдельные очаги пламени слились в единый сплошной очаг пожара, который пожирал воздух, превратив территорию площадью в одну квадратную милю в адский костер с температурой в центре до 800 °C. Огненный ураган пронесся еще две мили на юго-восток, следуя за машинами, продолжавшими сбрасывать бомбовый груз. Порожденный пламенем ураган с корнем выворачивал деревья и осыпал все вокруг мириадами искр, превращавших людей в живые факелы. Огненный вихрь высасывал воздух из расположенных в подвалах зданий бомбоубежищ, где находились тысячи людей, в результате чего они погибли от отравления угарным газом или удушья, вызванного нехваткой кислорода. Когда 3 часам утра пожар, уничтожив до 16 000 многоквартирных домов общей протяженностью фасадов около 133 миль (212 км), мало-помалу начал стихать. К 7 утра все было кончено. Как ни удивительно, многим удалось выжить. Пятнадцатилетнюю Трауту Кох мать обмотала мокрыми простынями и, толкнув к выходу из бомбоубежища, приказала: «Беги!»

Там были люди — они уцелели, укрывшись в подвале. Другим повезло куда меньше. Торговец зеленью Йохан Бурмейстер своими глазами видел, как люди прыгали в один из гамбургских каналов, пытаясь затушить горящую одежду. Некоторые кончали с собой. 19-летняя портниха вместе со своей тетей бежали по охваченным огнем улицам. И вдруг застыли как вкопанные: асфальт впереди расплавился. «Посреди дороги оставались люди. Одни уже погибли, другие были еще живы — но намертво увязли ступнями в асфальт... и, пытаясь выбраться, упирались руками. Стоя на коленях, с увязшими в горячем асфальте руками, они беспомощно вопили». В конце концов, девушка решила пробраться мимо горящих деревьев и сбежать вниз по склону. «Я отпустила тетину руку и пошла вперед. Кажется, я упала, споткнувшись о лежавших, но еще живых людей». Сбежав по склону, она подобрала кем-то брошенное одеяло и завернулась в него. Наутро она нашла свою погибшую родственницу. Опознать тело удалось лишь по синему с белым колечку с сапфиром, которое тетя никогда не снимала. Многие трупы обуглились и ссохлись от жара; кое-где огромными комьями громоздились груды тел, слипшихся в растопленном и вновь затвердевшем человеческом жире»[925].

Несчастья Гамбурга на этом не закончились. Когда ветер развеял дым от дотлевавших руин, британское командование решило организовать третий по счету налет. В ночь с 29 на 30 июля на Гамбург вылетело 786 бомбардировщиков. 45 машин вернулись назад из-за механических поломок, и еще несколько оказались подбиты в пути, но большинство самолетов добралось до Гамбурга, обнаружив цель по зареву над горизонтом. В пригородах и городском центре успели разместить дополнительные прожекторы. Хороший свет обеспечивал зенитным батареям и ночным истребителям хорошую видимость. Вся надежда была теперь на прожекторы — радиолокаторы были по-прежнему «ослеплены» алюминиевой фольгой, пачками сбрасываемой с бомбардировщиков. На этот раз бомбы падали на значительно большей территории: самолеты наведения сбились с курса в результате сильного ветра, и вследствие этого разрушению подверглась не западная, как планировалось, а северо-восточная часть города. Но и теперь Харрис не удовлетворился достигнутым: после короткой паузы, вызванной плохими метеоусловиями, в ночь на 3 августа 1943 г. был устроен четвертый — последний и самый мощный налет на город. Бомбардировщики вылетели двумя группами. Задача первой группы из 498 бомбардировщиков, идущих за 54-мя самолетами наведения, состояла в атаке зажиточного района западнее озера Альстер, расположенного в центре Гамбурга; второй группе, включавшей в себя 245 бомбардировщиков, было приказано уничтожить промышленную зону в южной части города. В этот раз ПВО обеспечила противодействие системе «Окно». Германские ночные истребители летали, ориентируясь визуально или по наведению с земли, откуда непрерывно отслеживали местоположение бомбардировщиков либо использовали собственные бортовые РЛС. С ухудшением метеоусловий британские самолеты оказались в области сильной грозы. От воздействия электрического поля пропеллеры машин искрились, по выражению одного из пилотов, превращаясь в «огромные огненные колеса» и тем самым демаскируя самолеты. Обе волны авианалета рассеялись, многие бомбардировщики сбросили свой груз на небольшие пригородные поселки, деревни и даже на поля — и, не дойдя до Гамбурга, повернули назад. Часть машин, потеряв управление, разбились. Свою роль также сыграли немецкие истребители и огонь зенитной артиллерии. Из рейда не вернулось всего 35 машин, а причиненный городу урон оказался незначительным. Тем не менее в ходе четырех массированных налетов Гамбурга бомбардировщики союзных сил совершили более 2500 боевых вылетов, во время которых на город было сброшено в обшей сложности более 8300 тонн зажигательных и взрывчатых веществ. Истребителями противника было сбито 59 машин, 11 самолетов было подбито огнем подразделений зенитных орудий и еще 17 разбились по другим причинам, в т.ч. — из-за грозы, разразившейся при последнем налете. Разрушения были ошеломляющими. Находившиеся в городе верфи были стерты в порошок, а вместе с ними канули в небытие 20—25 недостроенных подлодок. Как выяснилось позже, промышленное производство в городе восстановилось до 80% от прежнего уровня лишь спустя 5 месяцев после бомбежек. По подсчетам, количество недополученной из-за налета военной продукции было эквивалентно объему двухмесячного выпуска всех предприятий города. Бомбежки имели масштабные последствия. Были разрушены все городские железнодорожные узлы, гавань и реку блокировали затонувшие суда, а речки помельче и каналы были завалены упавшими в них обломками. Городские линии газо-, водо- и электроснабжения были нарушены и возобновили работу только в середине августа. Еще ужаснее были человеческие потери. Случайно и отчасти преднамеренно основная масса бомб упала на жилые кварталы. Так, пожаром были уничтожены рабочие кварталы на юго-востоке города, население которых традиционно занимали позицию, оппозиционную нацистскому режиму. В то же время почти нетронутым остался квартал роскошных вилл на северо-западе, хотя его уничтожение было одной из задач последнего, наименее удачного налета. Всего в Гамбурге было разрушено 56% домов, или около 250 000 жилых помещений, в результате без крова осталось 900 000 человек. Около 40 000 человек погибло. Еще 125 000 человек нуждались в медицинской помощи, в т.ч. в лечении ожогов[926]. На тушение пожаров и ликвидацию последствий разрушений было брошено 14 000 пожарных, 12 000 солдат и 8000 технических специалистов, ночью и днем обеспечивавших город водой и пищей. Уже после первого налета жители стали покидать город. Теперь же, по описанию Матильды Вольф-Монкеберг (цитата из неотправленного письма), всюду царили «паника и хаос... Не ходили ни трамваи, ни подземка, ни пригородные поезда. Жители шли из города пешком, таща с собой тележки, велосипеды и коляски с вещами или взвалив пожитки на спину»[927]. Полиция разместила выбравшихся из центра города (около 840 000 человек) на уцелевших станциях железной дороги и речных пристанях. Региональный лидер нацистской партии (гаулейтер) Карл Кауфман организовал эвакуацию жителей в промышленные районы к северу и востоку от города. Около двух миллионов человек перевезли к новым, по большей части временным местам жительства на 635 поездах. Хотя гаулейтер Кауфман настоятельно требовал, чтобы городские начальники продолжали исполнять свои обязанности, многие из них покинули город. Спустя три недели после бомбежек 900 из 2500 городских чиновников, отвечавших за снабжение продовольствием, не присутствовали на своих рабочих местах. Они либо уехали, либо погибли под бомбами. Некоторые местные нацистские партийные руководители по своей инициативе направляли поезда для вывоза жителей из своих районов. Другие захватывали несколько грузовиков либо подвод, чтобы погрузить собственные вещи и вывезти близких из города. Партийная машина нацистов находилась в состоянии коллапса. Привыкнув жить под покровительством Третьего рейха, люди ждали, что помощь в момент кризиса придет как нечто самой собой разумеющееся, — и явная неспособность власти справиться с катастрофой вызывала у людей все большее и большее негодование. Хотя геббельсовская пропаганда изо всех сил старалась возбудить в людях ненависть, народный гнев был направлен не на англичан, устроивших эти «террористические рейды», а на Геринга и его люфтваффе, откровенно неспособных защитить родину, и также против нацистской партии, подставившей Германию под разрушительные удары. По воспоминаниям Матильды Вольф-Монкеберг, «многие члены партии снимали партийные значки... а кое-кто даже предлагал наказать «этого убийцу». Полиция бездействовала»[928].

У Луизы Зольмиц налеты оставили впечатление, которое невозможно передать словами. Оказавшись на улицах города в начале августа 1943 г., она увидела перед собой «только каменные обломки, одни обломки». Оцепенев от ужаса, она смотрела на остывавшие развалины сметенных огнем пожаров зданий:

Несколькими днями ранее, 28 июля 1943 г., солдат и бывший нацистский штурмовик Герхард М., приехавший в Гамбург на велосипеде, обнаружил город совершенно опустевшим. В недоумении он спрашивал себя: «Где люди?» В районе Хаммербрук-штрассе, где жили в основном рабочие, его встретила тишина:

Он спрашивал себя: когда все это восстановят, когда в город вернутся люди? Как бывший коричневорубашечник, он знал только один ответ: «Когда мы выиграем эту войну. Когда сможем без помех заняться мирным трудом. Когда народы других стран прекратят нам завидовать»[931]. Утешало одно: Гамбург уже поднимался из руин за сто лет до этого, после Большого пожара 1842 г. Возможно, забывая о том, что разрушения и смерть были вызваны бомбежками английских городов, он представлял, как однажды эту печальную судьбу разделят «беспечные» жители Лондона, продолжавшие радоваться жизни и не ведавшие «истинной силы Германии»: «придет день, когда надменный Лондон ощутит на себе все невзгоды войны, их постигнет истинно ужасная участь — куда более ужасная, чем та, что постигла Гамбург»[932]. Впрочем, такая реакция вовсе не была типичной. В бомбоубежищах попытки возбудить ненависть к британцам часто встречали отпор. О таком случае позднее рассказала Луиза Зольмиц; «Смотритель бомбоубежища Золднер сказал, что лондонцам приходилось сидеть в убежищах по 120 часов. «Надеюсь, они там и останутся — потому, что заслуживают этого! — заявил он. Ему возразил женский голос: “Они делают то, чего хочет их правительство. Что им еще остается?”»[933]

Позже Луиза Зольмиц напишет: «Несмотря на пережитое в тех бомбежках, в Гамбурге не ощущали к «врагу» особой ненависти»[934]. На самом деле люди испытывали чувство отчаяния. «Утратив мужество, мы впали в состоянии оцепенения и апатии, — писала Матильда Вольф-Монкеберг. — Кажется, что почти все понимали, насколько далеки от реальности вздорно-оптимистические газетные публикации и радиопередачи»[935]. По докладам службы безопасности СС, значительное число людей «изолирует себя от пропаганды в ее сегодняшнем виде»[936]. Постепенно в Гамбург начали возвращаться жители, и к концу года население города снова выросло примерно с 600 тысяч до более чем миллиона человек. Однако многие беженцы остались в других частях Германии, распространяя «среди населения всей территории рейха» то, что в службе безопасности СС называли «эффектом шока и сильного испуга». «Рассказы эвакуированных о разрушениях, причиненных Гамбургу, усиленно нагнетали страх, и без того витавший в воздухе»[937]. Беспокойство в значительной мере подогревалось действиями союзников, сбрасывавших листовки, в которых жителей предупреждали о скором разрушении их городов. Иногда такие листовки содержали зловещие стишки, наподобие следующих: «Пусть Хаген [город в Рурской области] находится в яме, но мы перебьем вас и там». В 1943 г. самолеты союзников сбросили огромное количество фальшивых продовольственных карточек, введя в смятение простых жителей и добавив работы местным начальникам. Разрушения, причиненные Гамбургу в июле-августе 1943 г., сильно подорвали моральный дух населения, без того ослабленный катастрофическим поражением германской армии под Сталинградом. С августа 1943 г. энтузиазм населения по поводу предстоящей победы сменился страхом того, что могло произойти в случае военного поражения Германии. На этом страхе так же успешно играла хорошо скоординированная геббельсовская пропаганда[938].

В то же время очевидная неготовность режима к «тотальной войне» шла вразрез с усилиями Имперского министерства пропаганды, призвавшего рядовых граждан удвоить усилия. «Они лгут, не стесняясь, — жаловался один младший офицер германской армии, узнав, что его семья лишилась крова при бомбежке Гамбурга. — Случившееся в Гамбурге показало, что «тотальная война» широко распропагандирована, но плохо подготовлена»[939]. Согласно донесению Службы безопасности СС, во время последовавших 17 июня 1943 г. налетов на Вупперталь и Дюссельдорф, истерзанное население вело себя «совершенно апатично». Впрочем, отдельные граждане (как осторожно предполагали в СС) осуждали действия режима. В Бремене два штурмовика подошли к женщине, рыдавшей около своего разбитого бомбами дома, в подвале которого остались тела ее сына, невестки и двухгодовалой внучки. Когда они попытались успокоить женщину, та закричала: «Вы, коричневые, одни виноваты в этой войне. Шли бы лучше на фронт, чтобы сюда не явились англичане»[940]. В докладе особо отмечалось, что, встречаясь на улице, жители разбомбленных городов говорили друг другу не «Хайль Гитлер!», а обычное «Здравствуйте!». Один подвинутый на статистике член партии доносил, как на другой день после налета на Бремен он обратился к группе из 51 человека с нацистским приветствием — и только двое из них вскинули в ответ правую руку. В докладе упоминался такой анекдот: «Каждому, кто привел в партию пять новых членов, разрешают вступить в нее самому, а каждого, кто привел 10 новых членов, награждают справкой, что он там никогда не состоял»[941]. Вот другая популярная шутка, ходившая тогда во многих частях рейха:

В Дюссельдорфе кто-то подвесил на самодельной виселице портрет фюрера[943]. Разочарование Гитлером особенно сильно проявлялось как раз в таких городах: здесь еще до 1933 г. были сильны позиции социал-демократов и коммунистов. Впрочем, те же настроения широко распространились почти во всех крупных городах, включая Гамбург и Берлин. Любое недовольство сразу выходило на поверхность: вера в нацистскую систему еще не успела глубоко внедриться в массы.

Массовая эвакуация жителей происходила не только в Гамбурге, но и в других городах и селениях рейха. Любая серьезная бомбежка неизбежно вызывала исход населения. Однако в каждом случае это происходило строго по плану. Вначале планы эвакуации касались только молодых людей — тех, кто не был прямо связан с военной промышленностью. Была разработана специальная программа перемещения детей в сельские районы (Kinderlandverschickung), в соответствии с которой городских детей старше 10 лет вывозили в лагеря, устроенные в сельской местности Южной Германии, Саксонии, Восточной Пруссии или в ряде случаев — на территории Польши, Дании, Протектората Богемия и Моравия и балтийских государств. До конца 1940 г. в 2000 лагерей успели посетить около 300 000 человек, в основном на две недели. Детей младше 10 лет распределяли по семьям местных жителей. К 1943 г. их начали оставлять на более длительное время, под конец даже на месяц. В 5000 лагерей одновременно находилось более миллиона детей[944]. Кроме прочего, такая схема позволяла организации Гитлерюгенда, действовавшей вместе с Национал-социалистической народной благотворительной организацией, освобождать детей от влияния семьи (а особенно церкви) и давать им суровое нацистское образование. Священникам и пасторам строго запрещалось бывать в таких лагерях, и это вызывало протест епископов, беспокоившихся из-за отсутствия религиозного образования[945]. Руководитель Гитлерюгенда Бальдур фон Ширах считал схему настолько успешной, что его штаб планировал расширить данную практику после победы в войне[946]. Однако схема встречала противодействие враждебно настроенного населения, особенно тех, в чьи семьи распределяли нахальных, непослушных детей и подростков из рабочих районов крупных промышленных центров Германии. Многие наотрез отказывались их принимать, даже несмотря на государственное финансирование. Широкой эвакуации разрушенных школ вместе с учениками и учителями не производилось. Так, даже к концу 1943 г. из Берлина при общей численности учеников около 249 000 было эвакуировано всего 32 000 учеников. В городе осталось 85 000 школьников, а еще 132 000 детей были отправлены в другие части Германии их родителями. Получается, что к этому моменту самопомощь в деле эвакуации детей из германских городов выглядела значительно эффективнее действий государства и нацистской партии[947].

По мере усиления бомбежек в 1944-м и в начале 1945 г. все больше людей оставалось бездомными. Количество эвакуированных и беженцев превысило 8 миллионов. В их числе были не только дети, но также матери, младенцы и престарелые[948]. 18 ноября 1943 г. Служба безопасности СС суммировала эффект от эвакуации в отчете. Хотя большая часть эвакуированных женщин и детей в целом удовлетворилась судьбой, выпавшей на их долю, меньшинство выражало свое недовольство — особенно это касалось женщин, которых вынудили уехать и оставить мужа. Такое же недовольство высказывали мужчины (особенно выходцы из среды рабочих), чьи семьи были вывезены в сельскую местность. Они чувствовали себя униженными, забытыми и брошенными на произвол судьбы. Один из шахтеров Рура после смены заявил своим товарищам следующее: «Я с ужасом жду наступления вечера. Я не думаю об этом, когда нахожусь на фабрике, но дома меня душит страх. Я тоскую по жене и скучаю, не слыша, как смеются дети». В отчете отмечалось, что после этих слов шахтер прослезился при всех, ничуть не смутившись этим обстоятельством[949]. Возникали трения между выходцами из рабочего класса, эвакуированными в католические районы, и религиозными местными семьями, в которые их определили на постой. После бомбежек Мюнхена и Нюрнберга некоторые баварцы говорили переселенцам с севера: «За эту кару нужно благодарить вас, жителей Гамбурга. Все потому, что вы не ходите в церковь!»[950] Напряжение усиливалось потому, что, как гласил отчет, «большинство женщин и детей разместили в небольших деревнях и промышленных поселках, где они жили в самых примитивных условиях». Ходить за продуктами часто приходилось за несколько километров, «в дождь и ветер, по снегу и льду», оставляя детей без присмотра. Все это вызывало рост недовольства. Зачастую местное и партийное руководство промышленных регионов не могло оказать эвакуированным никакой помощи. Всеобщее негодование вызывал очевидный факт, что дома представителей среднего и высшего класса стояли пустыми, а крестьянам и мастеровым приходилось тесниться, принимая городских беженцев в своих скромных жилищах. В свою очередь, эвакуированных беспокоила судьба оставленного в городе имущества[951].

Иногда такого рода проблемы заставляли женщин увозить детей назад в город. Стараясь удержать прибывших, местные чиновники обычно использовали аргумент о тем, что в городе их продуктовые карточки будут недействительны. Как результат, в октябре 1943 г. 300 женщин вышли на демонстрацию в промышленном городе Виттен (близ Дортмунда), и для наведения порядка пришлось вызвать полицию. Однако, прибыв на место, полицейские убедились, что женщины имели право протестовать, — и не выполнили поставленную задачу. Похожие, хотя и не столь драматические, события то и дело происходили по всей Рурской области. Отчет с удивлением констатировал: «Оскорбление должностных лиц и руководителей вошло в норму»[952]. Одна женщина даже заявила, прозрачно намекая на участь германских евреев: «Почему не отправить нас в Россию или расстрелять — и покончить с вопросом?»[953] Люди хотели, чтобы их дома по возможности быстро восстановили, либо построили новые[954]. Но, учитывая масштабы разрушений, это было невозможно. Некоторые представители власти, например гаулейтер Гамбурга Карл Кауфман, предлагали депортировать евреев, чтобы обеспечить жильем тех, кто потерял свои дома в результате бомбежек. Хотя еврейская община Гамбурга была слишком малочисленна и никогда не составляла более 1% населения, эта мера, не решавшая проблемы в целом, все же была применена Альбертом Шпеером в ходе кампании по размещению его рабочих. Местные руководители разрабатывали чрезвычайные планы по возведению двухэтажных деревянных бараков, но строительство таких домов затруднялось официальным приоритетом объектов военного назначения. 9 сентября 1943 г. Гитлер издал декрет, по которому учреждалась «Германская программа помощи в строительстве домов». Программой руководил Роберт Лей. Государство выделяло средства на возведение сборных домов, причем некоторые строились руками заключенных-евреев из числа узников концлагерей. Впрочем, это строительство не меняло общей картины. К марту 1944 г. официальная оценка числа бездомных составляла 1,9 млн человек, нуждавшихся в 675 000 новых жилищах. К концу июля 1944 г. их было построено всего 53 000. Некоторые предприятия самостоятельно возводили простое жилье для немецких рабочих, их возможности были весьма невелики. Посетив Бохум в декабре 1944 г., Геббельс отметил, что город обеспечивает жильем 100 000 человек, но тут же оговорился: «жилье — это чересчур громко сказано; они обитают в подвалах и норах, вырытых в земле»[955].

В связи с бомбежками становилась все более значительной роль самого Геббельса, особенно после того, как в январе 1943 г. Гитлер назначил его председателем межминистерского комитета по ликвидации ущерба от бомбежек. Назначение давало Геббельсу широкие полномочия по оказанию экстренной помощи городам, подвергшимся авиаударам, — вплоть до конфискации армейских лагерей для временного размещения оставшихся без крова жителей. Когда 22 октября 1943 г. во время авианалета на Кассель огромный пожар уничтожил сразу 63% домов, Геббельс направил в город группу, которая вскоре доложила о неспособности местного гаулейтера Карла Вейнриха справиться с ситуацией. По требованию Геббельса Вейнриха вскоре отправили в отставку. Полученный опыт навел Геббельса на мысль убедить Гитлера в необходимости учреждения инспекции рейха по делам мирного населения. Инспекция во главе с самим Геббельсом была создана 10 декабря 1943 г. Все это обеспечило Геббельсу возможность критиковать некоторых партийных функционеров, действуя в обход них или даже смещая их с постов. Разумеется, Геббельс не добился полного контроля над этой сферой, но в отдельных вопросах поднялся выше других крупных фигур, например — Геринга, отвечавшего за гражданскую оборону, и Гиммлера, который возглавлял полицию и службу пожаротушения. Неразорвавшим ися бомбами, которых было множество, занималось министерство юстиции. Следуя приказу Гитлера, изданному в октябре 1940 г., Имперское министерство юстиции использовало при разминировании заключенных, взятых из тюрем рейха. По докладу, представленному Гитлеру, к июлю 1942 г. силами министерства было обезврежено более 3000 бомб, и после начала интенсивных бомбежек это число резко возросло. Смертность среди заключенных, занятых на разминировании, составляла примерно 50%. Для тех, кому удавалось выжить, обещание о пересмотре приговора так и не стало явью. Некоторые виды помощи обеспечивала Национал-социалистическая народная благотворительная организация, к примеру кормившая людей из полевых кухонь. Обстановка заставляла эту организацию участвовать в операциях по спасению, бороться с последствиями тотальной войны, размещать эвакуированных, присматривать за стариками, искать дома для размещения сирот, заниматься потерявшимися детьми и многими другими делами. К 1944 г. в работе этой организации и в тесно связанной с ней организации Красного Креста участвовало более миллиона добровольцев. Такая конкуренция существенно облегчала работу церковных благотворительных групп[956]. В оказании помощи столь же активно участвовал Национал-социалистический женский союз, помогавший семьям с детьми[957]. Гаулейтерам давалось право увеличивать размеры пайков, оказывать дополнительную продовольственную помощь и выдавать продовольственные карточки взамен утраченных при бомбежке. Но запасы продовольствия были, как правило, ограничены, а потребность в домашней утвари не могла удовлетворяться ввиду приоритета военной промышленности. Хотя пострадавшим от бомбежек выплачивалась финансовая помощь (согласно двум декретам декабря 1940 г.), размеры этой помощи были строго ограничены.[958]

Не хватало также возможностей для усиления средств защиты от новых бомбежек. Несмотря на частые проверки, которые устраивали нацистские руководители — например, гаулейтер Гамбурга Карл Кауфман (в январе 1945 г. во время инспекционной поездки в Дрезден Кауфман критиковал местные власти за отсутствие бомбоубежищ), мало что делалось для улучшения ситуации. Вначале Гитлер запланировал построить до 2000 бомбоубежищ к концу 1940 г., но к августу 1943-го их соорудили всего 1700. В Берлине на момент пика строительства в середине 1941 г. на работах по возведению убежищ было занято более 22 000 рабочих, в основном — насильно пригнанных из-за границы. Но даже 2000 убежищ явно не могли защитить население крупных немецких городов. Бетон требовался для строительства баз подводных лодок, трудовые ресурсы поглощались военной промышленностью и «Западным валом», транспорт был занят перевозкой вооружений, а деньги уходили на постройку самолетов и танков. Поэтому бомбоубежища, строительство которых довели до конца, имели недостаточно толстые стены либо представляли собой надземные сооружения. Во время налетов в убежищах скапливалось огромное количество людей — например, в начале 1945 г. в Гамбурге в убежище района Харбург, рассчитанном на 1200 человек, укрывалось до 5000 жителей. Как и в крупных центрах, убежища в маленьких городках вмещали лишь незначительную часть населения — в городе Люденшейд бомбоубежище принимало 1200 человек из 38 000 жителей, а в Зосте могло укрыться 4000 человек при населении 25 100. Уже с 1943 г. люди начали сетовать на то, что убежища не строили в начале войны, когда необходимые средства, люди и материалы имелись в наличии. Вскоре начали ходить слухи, будто партийные боссы выстроили себе личные бункеры, например, что саперы СС построили лично для гаулейтера Саксонии Мартина Мучмана бомбоубежище — единственное укрытие на весь город. Разумеется, наибольшее впечатление производил огромный бункер самого Гитлера, находившийся под Имперской канцелярией в Берлине. На этом месте с 1936 г. существовало бомбоубежище, но в самом начале 1943-го на этом сооружении начали грандиозную программу расширения. Бункер включал два этажа, расположенные на 40 футов (12 м) ниже поверхности земли и прикрытые армированным бетоном толщиной около 12 футов (3,6 м). В бункере имелся собственный дизельный генератор, вырабатывавший электричество и обеспечивавший подачу тепла, воды и циркуляцию воздуха. На возведение этого бункера (его строила компания «Хохтиф» из Эссена) вместе с бункером управления полевой штаб-квартиры Гитлера и подземным комплексом новой ставки фюрера близ Ордурфа в Тюрингии ушло больше бетона и трудовых ресурсов (в общей сложности — 28 000 рабочих), чем на всю программу строительства бомбоубежищ по всей территории Германии за 1941 — 1944 гг?[959].

Как отмечал Геббельс в комментарии относительно Бохума, всю вторую половину войны жители германских городов проводили в укрытиях, бомбоубежищах и подвалах. Вой сирен заставлял людей спешить в бомбоубежище и днем, и ночью. Так, в Мюнстере в 1943 г. сирены прозвучали 209 раз, в 1944 г. — 329 раз (дневные тревоги объявлялись не менее 231 раза). При этом уже за первые 3 месяца 1945 г. сигнал о воздушном нападении противника был выдан 293 раза — больше, чем за весь 1943 г. В других городах происходило то же самое. Тревоги выбивали из привычного жизненного ритма, лишали сна, разрушали экономику и вызывали у людей чрезмерное, иногда невыносимое напряжение. Некоторые пытались освободиться от напряжения, рассказывая анекдоты: «Кому сказать спасибо за ночные истребители? — Герману Герингу. — Кого благодарить за всю авиацию? — Германа Геринга. — Чьи приказы выполнял Герман Геринг? — Приказы фюрера! — Где бы мы были, если бы не Герман Геринг и фюрер? — В своих постелях!»[960]. В 1944—1945 гг. по мере движения армий противника через оккупированную Европу германские радиолокационные станции одна за другой прекращали работу, а перерывы между авиарейдами становились все короче. Люди начали впадать в панику. В бомбоубежищах нередко возникала давка, когда людей просто затаптывали. Так, в январе 1944 г. в берлинском бомбоубежище Германплац в давке погибло 30 человек; в ноябре того же года 35 человек лишились жизни при сходных обстоятельствах в городе Ванн-Эйкель[961].

Жители, остававшиеся в домах, для борьбы с огнем запасали мешки с песком и бадьи с водой. Они хорошо знали, что в случае прямого попадания шансов не будет. При попадании бомбы в дом оставалось спасаться только через проломы, заранее сделанные в подвальных стенах. Один из жителей описал в дневнике ночь, проведенную в подвале:

Хотя вход и поведение в общественных бомбоубежищах строго регламентировались и за этим следили назначенные служащие, на последнем этапе войны правилами все чаще пренебрегали. Предполагалось, что укрытия предназначены для тех, кто не может переждать налет в подвале своего дома, а евреям и цыганам и вовсе запрещалось входить в убежища. В 1944 г. Геббельс распорядился отдавать приоритет рабочим жизненно важных военных производств. При входе в общественное убежище следовало показать карточку разрешения допуска. Но ко второй половине 1943 г. на такие правила почти никогда не обращали внимания. Население массой набивалось в бомбоубежища, вентиляция которых не могла справиться с таким наплывом, в результате чего атмосфера быстро сгущалась, люди начинали страдать от удушья, инфекций, чесотки и других неприятностей, что приводило к снижению норм поведения. Как отмечал один санитарный офицер из Хамма в январе 1945 г.: «Они захватывают чужие места, они не уважают ни женщин, ни детей, перестают соблюдать порядок и чистоту. Люди, в обычных условиях следящие за собой, перестают умываться и сутками даже не причесываются... Они в туалет и то не выходят, а предпочитают справить нужду где-нибудь в уголке»[963].

А наверху полиция вела борьбу за соблюдение порядка на местах бомбежек. Вокруг опасных развалин выставляли ограждения, собирали тела погибших, организовывали опознание, после чего хоронили в общих могилах, иногда просто обернув труп бумагой. Хотя Гитлер запрещал такую практику, иного выхода просто не было: количество погибших превышало возможности кладбищ, а крематориев просто не было, поскольку в свое время их не строили по религиозным соображениям. Жители разрушенных домов писали мелом на руинах сообщения пропавшим родственникам в надежде, что те еще живы. Повсюду среди руин валялись вещи: кровати, мебель, кастрюли и сковородки, одежда, банки и жестянки с припасами и все прочее, что только можно представить. По развалинам ходили специальные подразделения, в задачу которых входили сбор и складирование вещей в специальных хранилищах на случай, если хозяева живы и смогут востребовать свое имущество. В одном только Кёльне было 150 таких хранилищ, большую часть которых разбомбили в следующих налетах[964]. В ситуации, когда по улицам бродят сплошь отчаявшиеся и обездоленные люди, очень сильным было искушение облегчить свою участь, подобрав среди руин хоть что-то пригодное. Но наказание для тех, кого за этим поймали, было весьма суровым. Декретом от 5 сентября 1939 г. о «вредителях нации» предусматривалась смертная казнь за воровство во время затемнения, действовавшего при авианалетах. Как отмечалось в гамбургской газете 19 августа 1943 г., вскоре после массированных бомбежек города:

Самый малый, незначительный эпизод мародерства мог повлечь за собой тюремное заключение сроком на 1—2 года. Повторное же или совершенное в более крупных размерах воровство наказывалось куда строже — смертной казнью (в особенности если обвиняемый служил в подразделении, занимавшемся сбором вещей).

Так, 4 марта 1943 г. особый суд Бремена приговорил к 15 годам тюрьмы человека, обвиненного в 15 случаях воровства одежды, провизии, радиоприемников и других вещей из разбомбленных домов и продажи всего этого скупщику краденого. Суд отметил, что обвиняемый уже совершал преступления, и признал его опасным рецидивистом. Тем не менее прокурор счел приговор излишне мягким и призвал суд ужесточить наказание вплоть до смертной казни через обезглавливание. За день до оглашения приговора обвиняемый покончил с собой[966]. В другом подобном деле, рассматривавшемся 23 января 1945 г. чернорабочий, ранее совершивший два преступления, был осужден за ограбление тел погибших при бомбежке в июле 1944 г. Его улов состоял из наручных часов, трубки, жестянки табака, кисточки для бритья, связки ключей, маникюрных ножниц, пары зажигалок и портсигара. Приговоренного казнили 15 марта 1945 г.[967]. Подобные дела рассматривались судом все чаше и чаше. В 1941 г. 22 из 52 смертных приговоров, вынесенных особыми судами в Дортмунде, Эссене и Билефельде, были вынесены за преступления против собственности. В 1943 г. за такие преступления было вынесено четверть всех смертных приговоров в Германии, причем в абсолютном большинстве случаев — за мародерство после бомбежки[968]. Впрочем, эта борьба не могла увенчаться победой. Разрушение немецких городов постепенно сказываться на германском обществе. С 1943 г. Германия начала превращаться из «народного общества» в общество руин. В 1945 г. это закончилось почти абсолютным разложением.

Успешные бомбардировочные операции союзников, проведенные весной и летом 1943 г., были серьезным обвинением противовоздушным силам Геринга. Это не только затрагивало его позиции в нацистском руководстве, но и мало-помалу подрывало его репутацию среди широких слоев населения. Очень скоро о Геринге начали рассказывать самые разные анекдоты. Поскольку однажды Геринг хвастливо заявил, что возьмет фамилию Майер, если на «Фатерланд» упадет хоть одна вражеская бомба, то его стали привычно называть «герр Майер». Но, как впоследствии отмечал Шпеер, рейхсмаршал лишь прятал голову в песок. Когда инспектор истребительной авиации генерал Адольф Галланд доложил тревожную информацию о том, что американские истребители, оборудованные дополнительными топливными баками, могли сопровождать бомбардировщики врага до самого Ахена, Геринг отмахнулся от доклада. Он сам был старым пилотом истребителя и хорошо знал, что такое невозможно. Вероятно, самолеты просто сбились с курса. Но Галланд стоял на своем, утверждая, что несколько истребителей были сбиты и идентифицированы на земле. Геринг вышел из себя и закричал: «Я вам официально приказываю: их там не было!» Галланд, с длинной сигарой в зубах, не скрывал иронии. «Приказ есть приказ, рейхсмаршал», — ответил Галланд, по выражению Шпеера, «с незабываемой улыбкой». Бомбежки оказались настолько серьезным испытанием, что ввергли в состояние глубочайшей депрессии даже начальника штаба люфтваффе Ганса Ешоннека. 18 августа 1943 г. он покончил с собой, оставив записку, в которой писал, что не хочет, чтобы Геринг присутствовал на его похоронах. Понятно, что рейхсмаршал не мог выполнить этого требования и возложил на могилу венок от имени Гитлера. Но это самоубийство, случившееся через два года после самоубийства Эрнста Удета, было новым свидетельством того, до какого отчаяния доводило подчиненных Геринга беспредельное самодурство их шефа[969].

Однако в 1943 г. вместо продолжения авианалетов на Рур союзники переключили внимание на Берлин. Город не только выполнял роль столицы Третьего рейха, но также был крупнейшим промышленным центром Германии. Но Берлин находился дальше от аэродромов Англии, чем Гамбург или Рур, и бомбардировщикам требовалось преодолевать до цели и обратно значительно большее расстояние. Это обеспечивало германской ПВО время для обнаружения противника. Кроме того, находясь за горизонтом (в силу кривизны земной поверхности), Берлин оставался вне зоны действия наиболее эффективных навигационных систем того времени. В ночь с 22 на 23 ноября 1943 г. более 700 бомбардировщиков храбро вошли в воздушное пространство над Берлином, и, ведомые радаром, сбросили бомбы сквозь плотный слой облаков. Многие бомбы упали мимо целей, но все же авианалет уничтожил большое число известных достопримечательностей, в т.ч. — большинство вокзалов и, по какой-то злой иронии, здания британского и французского посольств. Альберту Шпееру, наблюдавшему за налетом с зенитной башни, открылась впечатляющая картина спускавшихся на парашютах осветительных ракет (берлинцы называли их «рождественскими елками»), за которыми следовали вспышки разрывов в облаках дыма, лучи бесчисленных прожекторов и ощущение восторга, когда на месте самолета, попавшего в их перекрестие и пытавшегося выйти из конуса яркого света, возникал факел. К рассвету город был окутан густыми облаками дыма и пыли, поднимавшейся до высоты 20 000 футов (6000 м)[970].

В следующие несколько месяцев бомбардировщики еще 18 раз атаковали столицу Германии. Всего в результате бомбежек погибло более 9000, и еще 812 000 лишились своих жилищ. Но и союзникам пришлось заплатить за это. Погибли более 3300 пилотов и членов экипажей, около 1000 попали в плен. Во время налета 24 марта 1944 г. 10% бомбардировщиков были подбиты или уничтожены. Это был последний авианалет британской авиации. В начале марта американцы перешли к дневным бомбежкам, продолжавшимся в апреле и мае 1944 г.[971]. К этому времени американцы смогли уменьшить потери за счет использования истребителей сопровождения, боровшихся со средствами германской противовоздушной обороны. Однако малый радиус действия вынуждал пилотов разворачиваться назад вблизи границы Германии. 14 октября 1943 г. группа приблизительно из 30 самолетов Б-17С вошла в пространство германского рейха в районе Ахена. Как только эскорт из американских истребителей лег на обратный курс, появился целый рой истребителей люфтваффе, обрушивших на бомбардировщики пушечный и ракетный огонь. Рассеяв боевой строй американцев, немецкие летчики принялись добивать самолеты противника поодиночке. Прорвавшись до Швейнфурта, 220 американских бомбардировщиков продолжили бомбежки подшипниковых заводов. Безвозвратные потери нападавших составили 60 самолетов и еще 138 получили повреждения. Нечто подобное произошло во время налета на Нюрнберг 30 марта 1944 г., когда 795 бомбардировщиков, вылетевших на бомбежку лунной ночью, были обнаружены по инверсионному следу еще на подходах к границе, и в течение всего долгого пути до целей их атаковали эскадрильи германских ночных истребителей. В результате было уничтожено 95 машин, или 11% всей группы, вылетевшей на задание. Харрис предупреждал командование о недопустимости таких потерь[972].

Бомбардировщики явно нуждались в истребителях сопровождения, способных взять на себя противодействие немецким ночным истребителям. Американские истребители Р-38 «Лайтнинг» и Р-47 «Тандерболт» оснащались дополнительными топливными баками, располагавшимися под крылом. Но куда большими возможностями обладали истребители Р-51 «Мустанг», построенные с использованием американского планера и английских двигателей «Роллс-Ройс Мерлин». С дополнительными топливными баками эти истребители могли пролететь до 1800 миль, что позволяло долететь с бомбардировщиками до Берлина и вернуться назад. Вскоре тысячи этих самолетов начали сходить с производственных линий. Их дебют в Германии состоялся во время рейда на Киль в декабре 1943 г., и вскоре все бомбардировочные операции производились в сопровождении истребителей, даже с запасом топлива оказавшихся достаточно скоростными и маневренными, чтобы успешно противостоять немецким истребителям. Благодаря применению новой тактики уже в ноябре 1943 г. потери истребительной авиации Германии существенно выросли. В декабре люфтваффе потеряло почти четверть наличного парка истребительной авиации. Выпуск новых истребителей не поспевал за их скорой убылью (к весне 1944 г. ежемесячно терялось до половины общей численности). Авиазаводы также подвергались бомбежкам, и выпуск самолетов упал с 873 машин в июле до 663 в декабре 1943 г. Переброска истребителей на запад оголяла германский Восточный фронт, где люфтваффе в апреле 1944 г. располагали всего пятью сотнями боевых машин, противостоявших более чем 13 тысячам советских самолетов. Министерство авиации нацистской Германии полагало, что выпуск 5000 самолетов в месяц даст хороший шанс одержать верх над противником. Но бомбежками союзников были уничтожены не только авиационные, но также нефтеперегонные заводы и оборудование для выработки топлива. С июня 1944 г. действия люфтваффе начали зависеть от сделанных ранее запасов топлива.

На самом деле к этому времени германские ВВС перестали господствовать в небе, открыв свое воздушное пространство для дальнейшего наращивания крупномасштабных бомбардировочных операций[973]. Но, конечно, даже после сокращения до минимума угрозы со стороны истребителей люфтваффе эскадрильям бомбардировщиков приходилось иметь дело с большим количеством наземных зенитных батарей, и полеты над германской территорией оставались опасным, часто — смертельно опасным делом. Впрочем, потери союзников снизились, и командующие союзной авиацией полагали, что цифры приемлемы — особенно с учетом стремительно нараставшего выпуска самолетов в Британии и Америке. К марту 1945 г. в операциях участвовало более 7000 американских бомбардировщиков и истребителей, плюс 1700 тяжелых бомбардировщиков Британии, осуществлявших налеты по всей территории Германии. Всего в ходе войны на Германию было сброшено 1,42 миллиона тонн бомб, причем не менее 1,18 млн тонн пришлось на короткий период с конца апреля 1944 г. по начало мая 1945-го, когда война наконец закончилась. Но дело было не только в количестве. Слабость германской обороны позволяла использовать в операциях истребители-бомбардировщики, способные бомбить цели с куда большей точностью, чем это делали «Ланкастеры» или «Летающие крепости». Поэтому начиная со второй половины 1944 г. особое внимание уделялось бомбежке транспортных путей, вокзалов и железнодорожных узлов. В результате бомбежек к концу года объем грузоперевозок по железным дорогам Германии упал вдвое. Еще более ожесточенным ударам подвергались военные заводы. В конце января 1945 г. министерство Шпеера подсчитало, что промышленность выпустила танков на 25% меньше запланированного, на 31% меньше самолетов и на 42% меньше грузовиков — и все это из-за ущерба от бомбежек. Но, даже выполняя намеченные планы, военная промышленность Германии не могла ничего противопоставить ошеломляющему размаху военной индустрии Соединенных Штатов, даже без учета военных заводов Великобритании и Советского Союза. К тому же противодействие бомбежкам требовало от Германии все больше и больше ресурсов. Так, к 1944 г. около трети объемов артиллерийской продукции уходило на нужды зенитчиков, а всего в противовоздушной обороне и на разборке завалов было занято около 2 млн человек. Германия утратила превосходство в воздухе на Восточном фронте, где попросту не оставалось достаточного количества истребителей и бомбардировщиков. В результате сухопутные войска лишились поддержки авиации, сыгравшей ключевую роль на начальных этапах войны. В 1944 г. бомбардировщики союзников уничтожили дороги, мосты и железнодорожные линии за пляжами Нормандии, сделав невозможной переброску подкреплений для германской армии. Высадка союзников могла оказаться не столь успешной, будь немецкая авиация способной вернуть себе господство в воздухе[974].

Высказывалось также мнение, что поскольку бомбежки ослабляли сопротивление германской армии, то они приближали окончание войны — и тем способствовали сохранению человеческих жизней, а конкретно, жизней военнослужащих союзников. В то же время на территории Германии от бомбежек погибло от 400 000 до полумиллиона человек, причем в основном пострадало гражданское население. Из этого количества примерно 11 000 человек погибло до конца 1942 г. и, вероятно, около 100 000 в течение 1943-го. В 1944 г. бомбежки унесли 200 000 жизней, а в 1945-м, в последние месяцы войны погибло от 50 до 100 тысяч человек. Примерно 10% погибших — это иностранные рабочие и военнопленные. Хотя цифры весьма приблизительные, распределение потерь по военным годам не подлежит сомнению. Со стороны союзников погибло около 80 000 участников авиарейдов. Кроме этого, в ходе германских воздушных налетов на Британию погибло около 60 000 гражданских лиц и, вероятно, примерно такое же количество жертв среди населения вызвали авианалеты люфтваффе на Варшаву, Роттердам, Белград, Ленинград, Сталинград и другие города Европы. В городах и других населенных пунктах Германии было уничтожено около 40% жилищ, а вместе с ними — примерно 20 000 их обитателей. В некоторых городах, таких как Гамбург и Кёльн, степень уничтожения достигала 70%, а в ряде небольших городков вроде Падерборна или Гиссена в результате ковровых бомбежек не осталось ни домов, ни жителей. Ущерб был огромен, и на восстановление разрушенного потребовались годы[975].

Вопреки фразе, пущенной в оборот много лет спустя и далеко от Германии, немцы, погибшие под бомбами, представляли вовсе не «сопутствующие потери». Несомненно, что наряду с местью немцам и Германии одной из целей кампании стратегических бомбардировок был подрыв морального духа гражданского населения — несмотря на то, что вести боевые действия против мирных жителей всегда считалось преступлением. Даже несогласный с мнением о бессмысленности ковровых бомбежек должен признать, что такие бомбежки продолжались дольше необходимого (особенно в последний год войны) и с неоправданным размахом[976]. Споры по этому болезненному вопросу не утихают и поныне. Все же нельзя отрицать, что бомбежки действительно сильно повлияли на моральный дух населения. Но надежды кое-кого из британцев, полагавших, что авианалеты вдохновят рядовых немцев, и те начнут борьбу против нацистов, устроят переворот и тут же закончат войну, оказались нереалистичными. Немцам было не до революций. Большинство пострадавших от бомбежек жили среди руин, восстанавливали свои разбитые дома и разрушенные жизни и старались хотя бы не умереть. Отвечая после войны на вопрос о том, что было самым трудным, 91% из опрошенных граждан Германии сказали, что труднее всего было выдержать бомбежки. Более трети опрошенных отмечали падение морали, в т.ч. и собственной[977]. Бомбежки подействовали сильнее, чем поражения под Сталинградом и в Северной Африке, а результатом стало всеобщее разочарование в нацистской партии. В этом смысле одним из нетипичных примеров был Мартин Поппер, в то время служивший в одном из подразделений, противостоявших высадившимся в Нормандии частям союзников. В 1944 г. он получал все более и более тяжелые письма от жены, находившейся дома, в Германии. Она уже перестала понимать и поддерживать нацистов. «Что они сделали с нашей прекрасной, цветущей Германией? — спрашивала она. — От этого хочется плакать». Бомбы союзников уничтожали все без разбора, и было понятно, что войну пора заканчивать. «Почему наших солдат посылают умирать ни за что, почему вся Германия в руинах, почему вокруг столько горя, почему?»[978]

Геббельсовское министерство пропаганды изливало потоки желчи на экипажи бомбардировщиков и на политических лидеров союзных сил. Американцев называли преступниками, а экипажи самолетов — отпетыми бандитами, выпущенными из тюрем. По утверждению германской прессы, британские летчики были в основном изнеженными аристократами. Впрочем, по мнению нацистской прессы, как американцы, так и англичане находились на службе тайного еврейского заговора, манипулировавшего Рузвельтом и Черчиллем и имевшего целью полное уничтожение Германии[979]. Пропаганда действительно имела эффект[980]. В 1943 г. распространилось мнение, что скоро начнутся ответные бомбежки Лондона. Впрочем, за этим крылось не столько желание немцев отомстить, сколько их надежда на прекращение дальнейших бомбежек Германии и даже на прекращение войны в целом[981]. В отчетах службы безопасности СС говорилось: «Можно опять и опять услышать, что «если мы ничего не предпримем сейчас, то потом нас уже ничто не спасет», или «нельзя больше смотреть, как все наше достояние разлетается в пыль»[982].

В 1944 г. народный гнев нередко обрушивался на пилотов и экипажи англо-американских бомбардировщиков, что вполне объяснимо, принимая во внимание сильнейший психологический стресс вследствие постоянных бомбежек, а также давление пропагандистской машины Геббельса, выпивавшийся в акты насилия над пилотами подбитых самолетов союзников, сдававшимися в плен. Так, 26 августа 1944 г. были забиты до смерти семеро американцев, выбросившихся с парашютом над Рюссельхей-мом, а 24 марта 1945 г. немецкий солдат напал на пилота английских ВВС, опустившегося на парашюте на поле близ Бохума, ударив его прикладом винтовки. Англичанин упал, и толпа людей принялась избивать его. Его уже хотели пристрелить, но затвор заело, и англичанина волочили по земле до тех пор, пока кто-то не убил его ударами молотка. Трое других пилотов-англичан, также приземлившихся на парашюте в этом районе, попали в руки гестапо, где их сначала пытали, а затем расстреляли. Один из местных пожарных, выступивший против этих убийств, также был арестован и расстрелян гестаповцами. Полиция не только не предотвращала самосуд, но и не арестовывала тех, кто пытался это сделать якобы «за нарушение запрета на «контакты с военнопленными». В приказе гаулейтера Южной Вестфалии от 25 февраля 1945 г. черным по белому было написано, что «не следует ограждать пилотов сбитых самолетов от проявления народного гнева». В обшей сложности за последние два года войны в результате самосуда погибло не менее 350 военнослужащих союзной авиации, и еще примерно 60 получили увечья. Трагический случай произошел 24 марта 1944 г., когда 58 английских летчиков совершили побег из лагеря для военнопленных близ Сагана в Нижней Саксонии и те, кого удалось поймать, были расстреляны по личному приказу Генриха Гиммлера. Подобные случаи не прекращались и в дальнейшем. Хотя в целом число пилотов и членов экипажей союзников, забитых до смерти или расстрелянных гестапо, не превышало 1% от общего количества попавших в плен[983]. Ненависть, толкавшая людей к подобным действиям, проявилась на последнем этапе бомбежек, хотя, согласно отчетам службы безопасности СС, ничего подобного до 1944 г. не наблюдалось. Сотрудники службы безопасности отмечали, что призывы «испепелить» англичан или отравить их ядовитыми газами, то и дело раздававшиеся среди населения (особенно среди той его части, которая лишилась домов в ходе бомбежек), выражали скорее отчаяние и неверие людей в возможность спасения... «Нельзя сказать, что ненависть к англичанам была всеобщей». Те же сотрудники приводили слова женщины, дом которой был уничтожен во время одного из налетов: «Мне больно думать, что я потеряла все нажитое. Но это война виновата. Нет, во мне нет ненависти к англичанам»[984].

Долгое отступление

Резкое падение морального духа населения рейха в 1943 г. объяснялось не только ужесточением бомбардировок немецких городов, но и отражало серьезные перемены, произошедшие на театрах военных действий. Одним из самых заметных разочарований было поражение немецких войск в Северной Африке. Летом 1942 г. фельдмаршалу Эрвину Роммелю удалось захватить ключевой порт Северной Африки — город Тобрук и заставить англичан отступить в Египет. Однако позиция Роммеля была ослаблена трудностями войскового подвоза (как морским, так и сухопутным путем). Это дало возможность англичанам удержать хорошо укрепленные позиции в Эль-Аламейне, где они сосредоточили достаточно сил для контрнаступления. 23 октября 1942 г., уже под командованием генерала Бернарда Монтгомери, славившегося своей методичностью, британцы атаковали германские войска силами, вдвое превосходившими количество пехоты и танков Роммеля. Им потребовалось 12 дней для нанесения противнику сокрушительного поражения. За время стремительного отступления по пустыне Роммель потерял около 30 000 человек, захваченных в плен англичанами. Через две с небольшим недели союзники, по-прежнему контролировавшие Средиземное море, перебросили в Марокко и Алжир еще 63 000 бойцов и 430 танков. Попытка Германии обрести контроль над Северной Африкой и пробиться к нефтяным полям Ближнего Востока завершилась провалом. В марте 1943 г. раненый Роммель вернулся в Германию на носилках[985]. Поражение в Северной Африке достигло масштабов катастрофы в середине мая, когда войска «оси» (250 000 человек, из которых половину составляли немцы) сдались союзникам[986]. Это положило конец попыткам дестабилизировать позиции Британии в Египте и окончательно закрыло Третьему рейху путь к источникам ближневосточной нефти. Перечисленные неудачи вновь подтвердили не только тот факт, что британцы не собирались сдавать позиций, но также демонстрировали силу огромной Британской империи, поддерживаемой материальными ресурсами Соединенных Штатов[987]. В 1944 г., рассуждая в частном кругу о своих поражениях, фельдмаршал Роммель продолжал верить, что при наличии «большего числа механизированных войсковых частей и надежных путей снабжения» он смог бы овладеть Суэцким каналом, тем самым лишив Британию поставляемых ресурсов — и двинулся бы дальше для овладения нефтяными месторождениями Ближнего Востока, Ирана — и даже до Баку на Каспии. Однако этого не произошло. Роммель с горечью констатировал, что «исход войны в Северной Африке решил перевес в англо-американском материально-техническом снабжении. А перспектива достижения решающей победы на самом деле померкла уже с момента вступления Америки в войну»[988]. Такую точку зрения разделяло большинство простых немцев. Студентка Лора Вальб писала в своем дневнике, что Роммель был блестящим генералом. «Но что он мог сделать при таких ограниченных силах, и почти не имея боеприпасов?» Начиная примерно с повторного взятия Тобрука союзниками в ноябре 1942 г. Лору Вальб одолевали мысли о том, что это «начало конца», а через несколько дней она со страхом напишет в дневнике о возможном поражении Германии в войне: «Неужели Бог допустит нашу гибель?»[989]

Третий рейх начал постепенно терять союзников. В марте 1943 г., болгарский король Борис III пришел к выводу, что Германия не сможет выиграть эту войну. В июне на встрече с Гитлером он из политических соображений дал согласие на просьбу диктатора Германии о замене немецких частей на северо-востоке Сербии болгарскими войсками, что давало возможность перебросить освободившиеся части на Восточный фронт. Однако Борис III отказался от какого-либо дальнейшего содействия Германии и вел закулисные поиски мира с союзниками, справедливо полагая, что Советы проигнорируют официальное заявление Болгарии о нейтралитете в случае расширения конфликта. На следующей встрече в августе 1943 г. Гитлер продолжал оказывать давление на болгарского царя, но прежде чем эти переговоры получили развитие, события приняли неожиданный оборот. Вскоре после возвращения в Софию Борис заболел и 28 августа 1942 г. умер в возрасте всего 49 лет. В то беспокойное время немедленно пошли слухи, что царя отравили. Впрочем, исследование останков, проведенное в начале 1990-х гг., показало, что Борис умер от инфаркта левого желудочка сердца. Бориса сменил Симеон II, в ту пору еще ребенок. Регентство в основном придерживалось курса Бориса на отход от союза с Германией, а начало бомбежек Софии в ноябре 1943 г. лишь усилило антигерманские и антивоенные настроения. Вскоре возникли вооруженные отряды партизан, действовавших под руководством вдохновляемого Советами «Отечественного фронта». Акции партизан усиливали общий хаос; для содействия им были присланы британские агенты, но партизанское движение не смогло оказать им помощи, из-за чего часть агентуры провалилась и была расстреляна. Тем временем правительство, действовавшее в столь сложных условиях, отменило антиеврейское законодательство и объявило о полном нейтралитете в войне на весь следующий год[990].

У многих немцев вызывали серьезное беспокойство драматические события, развернувшиеся в Италии после поражения в Северной Африке. 10 июля 1943 г. англо-американские войска переправились через море и, при поддержке авиации атаковав береговые оборонительные позиции, высадились на Сицилии, занятой совместными итало-германскими силами. Несмотря на тщательную подготовку операции, атака складывалась далеко не идеально. Высадившиеся подразделения по ошибке открыли огонь по своим же самолетам, и в значительной мере лишили себя воздушного прикрытия. Командующий силами англичан Монтгомери разделил имевшиеся на востоке силы на две группы, одна из которых действовала на побережье, а другая вторглась в глубь Сицилии. В результате обе группы, натолкнувшись на яростное сопротивление немцев, продвигались очень медленно. Союзники овладели Сиракузами, но из-за задержек в продвижении британских колонн основная часть германских войск успела выйти на «большую землю». Все же постепенно весь остров перешел в руки союзников. Грозным предзнаменованием для фашистского диктатора Италии Муссолини стало то, что жители Палермо выбрасывали белые флаги, когда в город вошли американские войска. Это говорило о растущем нежелании простых итальянцев продолжать войну. 18 июля 1943 г. Гитлер, решивший приободрить Муссолини, встретился с ним на севере Италии, но двухчасовой монолог фюрера вверг итальянского диктатора в глубокое уныние, отбив всякое желание продолжать борьбу. Престиж и популярность Муссолини в народной среде были подорваны катастрофическими неудачами 1941 г., наиболее примечательной из которых было поражение в Греции. После этого его отношения с Гитлером кардинально изменились. Хотя сам Муссолини считал фашистскую Италию не более чем второстепенным участником «оси», вскоре он удостоился нового «титула» и стал гаулейтером Италии. Гитлер, по обыкновению работавший допоздна, то и дело связывался с Муссолини, вынуждая того подниматься среди ночи и читать присланные сообщения. Итальянский диктатор жаловался, что чувствует себя официантом, которого вызывают по звонку[991].

Итальянские войска продолжали сражаться, но вера в идеалы, за которые от них требовали отдать свои жизни, угасала. В свое оправдание Муссолини выдвинул довод, что, дескать, итальянцы его предали. Разуверившись в способности Италии продолжать борьбу, Гитлер уже строил планы взять в свои руки контроль над ней и другими подвластными ей территориями во Франции, Югославии, Греции и Албании. Во главе операции он поставил Роммеля[992]. Поскольку авиация союзников уже начала бомбежки итальянских городов, угроза вторжения войск на территорию Италии выглядела неминуемой. На полуостров были введены германские войска, самим своим присутствием указывавшие на то, за чьи интересы теперь предстояло сражаться итальянцам. К концу июля впервые за многие годы проявила себя и стала играть заметную роль серьезная оппозиция диктаторскому режиму Муссолини. В феврале 1943 г. Муссолини избавился от нескольких видных фигур из своей вызывавшей все большее и большее его недовольство фашистской партии. Такое решение дуче лишь усилило критику методов его политического и военного руководства. Вероятно, это был последний решительный акт, предпринятый Муссолини. Растерянный и упавший духом, диктатор начинает страдать от изнурительных желудочных колик. Он проводит много времени, развлекаясь со своей любовницей Кларой Петаччи, переводит классические итальянские романы на немецкий язык или решает неутомительные административные вопросы. Поскольку Муссолини являлся не только верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами, но также руководил несколькими важнейшими министерствами, создавшееся положение означало вакуум центральной власти. Снятые с должностей партийные руководители начали строить интриги против Муссолини. Его противники из Большого фашистского совета, настаивавшие на принятии радикальных мер для мобилизации населения, либо желавшие передачи командования армией в руки военных, договорились лишить Муссолини основных полномочий на совете, созванном 24-25 июля 1943 г. (впервые с 1939 г.). Известны некоторые детали этого критического 10-часового заседания. Возглавивший заговор лидер умеренных фашистов Дино Гранди впоследствии признавался, что пронес на заседание гранату, на случай непредвиденной ситуации. Но в этом не было необходимости. Ответ Муссолини на обрушившуюся критику оказался вялым и сбивчивым. Казалось, он слабо понимал происходящее и даже не сформулировал контрпредложений, отчего многие решили, что Муссолини не возражает против действий Гранди. Решение было принято ранним утром 19 голосами против 7[993].

Решение Большого фашистского совета сыграло на руку представителям военного командования, недовольным ходом войны и требовавшим, чтобы король отправил Муссолини в отставку (король имел на это право, поскольку формально Муссолини оставался премьер-министром). На следующий день Муссолини был вызван к королю и арестован. Никакого сопротивления оказано не было, и диктатор, теперь уже бывший, был препровожден в тюрьму без серьезной охраны. Насколько известно, когда об этом сообщили в новостях, покончил с собой всего лишь один из фанатиков-фашистов. Король назначил новым главой правительства маршала Пьетро Бадольо. В результате драматических событий фашистская партия распалась на несколько фракций и вскоре была запрещена. Бадольо и король заверили Германию в том, что Италия не выйдет из войны, и в качестве жеста доброй воли (или, возможно, принимая как неизбежность) новое правительство передало немцам контроль над альпийскими горными проходами и другими стратегически важными пунктами, обеспечив возможность переброски на полуостров значительного числа войск и техники. Одновременно с выводом своих частей с Корсики и Сардинии, покинувшие Сицилию германские войска, приступили к подготовке обороны южной части полуострова. В условиях быстро нараставшего развала Бадольо начал секретные переговоры с союзниками и 3 сентября 1943 г. подписал с ними соглашение о прекращении огня. В тот же день войска союзников высадились на дальнем юге Италии, в Калабрии, а 9 сентября 1943 г. — чуть севернее, в Салерно. За день до этого, 8 сентября 1943 г., итальянское правительство объявило о капитуляции союзникам. Бадольо, король и правительство вылетели на юг, под защиту союзных сил. В рейхе простые немцы не скрывали разочарования тем, что итальянские руководители не были схвачены и повешены. Ни итальянская армия, ни итальянское правительство так не отдали ни единого приказа более чем миллиону военнослужащих, все еще находившихся под ружьем[994].

Встретившись лицом к лицу с закаленными в боях немецкими военными, занимавшими позиции по всему полуострову, итальянские солдаты бросали оружие, снимали форму или просто сдавались в плен. Лишь некоторые части пытались оказывать сопротивление. Стоит упомянуть оборону находившегося под контролем Италии острова Кефалония, расположенного вблизи побережья Греции, где около недели шли бои. После захвата острова немцы, устроив 4-часовую кровавую баню, расстреляли свыше 6000 итальянских солдат и матросов и почти всех офицеров. Полмиллиона военнослужащих на их счастье оказались на территории, контролируемой союзными войсками. Разоружив, их постепенно распустили по домам. Но 650 000 итальянских солдат попали к немцам в качестве военнопленных и в декабре 1943 г. были депортированы на работы в Германию. Они оказались в незавидной ситуации. Геббельс объявил, что итальянцы — это «цыгане, вылетевшие в трубу». Гитлер считал их «падшей нацией». Многих немцев оскорбило, по их мнению, вопиющее предательство интересов «оси», которое сравнивалось с аналогичными событиями времен Первой мировой войны, когда Италия перешла на сторону прежнего противника. Служба безопасности СС докладывала, что во всех частях рейха и среди всех слоев населения отмечался рост ненависти по отношению конкретно к итальянцам. «В основном люди не испытывают к ним неприязни, как к нашим реальным противникам. Скорее, они склонны видеть в этом волю судьбы. Однако итальянцам не могут простить того, что после столь долгих заверений в дружбе они уже во второй раз предали нас. Ненависть к итальянцам проистекает из других, куда более глубоких чувств»[995].

В отместку за предательство германские власти обращались с итальянцами особенно жестоко. В части продуктового рациона и режима содержания итальянцев приравнивали к рабочим, вывезенным из Советского Союза. На заводе Крупа в Эссене средняя потеря веса итальянских военнопленных составила 3 кг за первые 3 месяца 1944 г., причем некоторые потеряли до 22 кг. Смертность также была выше, чем в других категориях военнопленных, за исключением советских рабочих[996]. В таких условиях умерло около 50 000 итальянских военнопленных. Количество умерших составляло 77 человек на 1000, что в пять раз превышало смертность среди британских военнопленных и поставило мрачный рекорд смертности среди всех групп военнопленных западных стран в Германии[997].

На территории самой Италии возмущение немцев находило выход в многочисленных актах вандализма и мести. 26 сентября 1943 г., встретив незначительное сопротивление при вступлении в Неаполь, немецкие военные облили керосином и подожгли полки университетской библиотеки, уничтожив 50 000 книг и рукописей. Многие тексты были утрачены безвозвратно. Два дня спустя, когда библиотека еще горела, германские солдаты обнаружили в городе Нола еще около 80 000 книг и рукописей, собранных из различных архивов, и сожгли все заодно с экспонатами музея, в т.ч. 45 картин. Командующий германскими войсками в Италии фельдмаршал авиации Альберт Кессельринг поспешно организовал эвакуацию предметов искусства из музеев Флоренции и других городов, которые наверняка стали бы полем битвы в случае продвижения войск союзников в глубь Апеннинского полуострова. Солдаты вермахта и эсэсовцы забирали из дворцов и сельских домов ювелирные украшения, меха и столовое серебро или просто вселялись на постой, вышвырнув хозяев на улицу. Марчеса Ориго, американка, вышедшая замуж за итальянского аристократа, приехала на свою виллу сразу после отхода немецких военных и описала сцену, представшую ее глазам.

Впечатления хозяйки, пострадавшей от черствости измотанных немецких военных, до этого повидавших Восточный фронт, подтверждаются свидетельствами многих итальянцев.

Немцы предпринимали и определенные политические шаги. В сентябре 1943 г. по решению нового правительства свергнутый диктатор Муссолини был перевезен сначала на остров Понца, затем на другой остров и, наконец, в уединенный горнолыжный отель в центральной части Италии, в Апеннинах. Больной и впавший в депрессию, Муссолини пытался покончить с собой. Вскоре, заключив, что его союзник не должен попасть в руки англо-американцев (со всеми вытекающими разоблачительными последствиями), Гитлер распорядился начать операцию по его поиску и спасению. Из донесений службы безопасности СС он знал, что многие немцы, ставшие свидетелями того, как в одночасье пал режим Муссолини, не исключали, что и режим самого Гитлера постигнет та же судьба. Требовалось вновь воссоздать мистический ореол, некогда окружавший итальянского диктатора. Наконец, было необходимо затушевать негативный эффект внезапного смещения Муссолини. Это событие повлияло на умонастроения в немецком обществе: судя по донесениям, в конце июля в народе распространилось мнение, что это второй поворотный пункт войны, и большинство людей пали духом, не видя более «реального выхода»[999]. Обнаружить место, где содержали Муссолини, оказалось нетрудно — его вычислили по данным радиоперехвата. В отеле были сосредоточены значительные силы военной полиции. Однако эти подразделения имели приказ действовать с повышенной осторожностью, да и в любом случае оккупация Италии немецкими войсками отбила у полиции охоту защищать новую власть. Все говорило в пользу успеха спасательной операции[1000].

12 сентября 1943 г. после проведения разведки с воздуха группа спецназа во главе с офицером СС Отто Скорцени, уроженцем Австрии, бесшумно перелетев на планерах через горный пик, опустилась на парашютах на территорию отеля. Покинутые планеры разбились в горах. Гостиничный комплекс был захвачен без единого выстрела за 5 минут. Отыскав Муссолини, Скорцени сообщил, что прибыл по заданию Гитлера. Парашютисты расчистили на склоне посадочную площадку и вызвали по радио небольшой разведывательно-связной самолет «Шторьх», обладавший малой посадочной скоростью: Муссолини «упаковали» в кабину и доставили сначала в Рим, а затем в полевую штаб-квартиру Гитлера в Растенбурге. Гитлер был разочарован: перед ним предстал совершенно надломленный человек. И все же Гитлер уговорил бывшего итальянского диктатора основать новый марионеточный режим в Северной Италии, с центром в городе Сало. Сюда с помощью германских нацистов доставили пятерых лидеров фашистской партии, голосовавших против Муссолини на Большом совете, в т.ч. его зятя, бывшего министра иностранных дел Галеаццо Чиано. Всех их осудили за измену, после чего расстреляли. Режим бывшего диктатора очень скоро увяз в болоте коррупции, преступлений и террора. В то же время смелая операция акция Скорцени, как и предполагалось, приободрила население Германии. Судя по отчетам, люди заговорили о том, что Германия еще может импровизировать и находить решения для выхода из непростых ситуаций[1001].

Приход немцев и установление марионеточного фашистского режима в Сало поставило 43-тысячное еврейское население Италии (из которого 34 000 оказались в зоне германской оккупации), в небывало трудное положение. При правлении фашистов эта часть населения подвергалась дискриминации со стороны властей, в 1938 г. издавших расистские законы, аналогичные по формулировке Нюрнбергским законам, провозглашенным в 1935 г. в Германии. Тем не менее антисемитизм в Италии никогда не был широко распространенным явлением. Итальянская армия до поры до времени защищала евреев от расправ и депортации в Греции, на юге Франции и в Хорватии. Правда, уповать на вечную защиту не приходилось. Вначале немцы сосредоточились на грабежах. Сразу же после вступления германских вооруженных сил в столицу Италии глава римского отдела службы безопасности СС Герберт Капплер приказал еврейской общине собрать в течение полутора суток 50 кг золота. Капплер заверил, что если золото будет собрано, евреев не станут депортировать из города. Но на самом деле еще 12 сентября Гиммлер в телефонном разговоре с Капплером приказал ему организовать депортацию итальянских евреев, однако начальник римского отдела Службы безопасности СС считал, что куда большую угрозу представляет собой итальянская полиция, и намеревался в первую очередь с помощью имевшихся в его распоряжении весьма ограниченных сил нейтрализовать именно ее. Пока еврейская община собирала золото и доставляла его Капплеру для намеченной им на 7 октября 1943 г. транспортировки в Берлин, в Рим прибыли люди из штаба Альфреда Розенберга, которые начали грузить книги из еврейской библиотеки в два железнодорожных вагона, чтобы вывезти в Германию. Открытый грабеж вызвал тревогу среди римских евреев, потрясенных беспардонностью, с которой производилась эта операция. Казалось, их собственная безопасность находится под угрозой. Действительно, вскоре на самом севере Италии, в районе озера Маджоре, войсками СС было убито 54 еврея, и, кроме того, началась депортация евреев из Мерано и Триеста. Наконец, 6 октября 1943 г., в Рим с вооруженным эскортом прибыл Теодор Даннекер, в соответствии с приказом из Берлина заменивший Капплера и начавший аресты и транспортировку евреев в Освенцим для уничтожения[1002].

Прибытие Даннекера вызвало беспокойство среди верхушки германских властей в Риме. Действующий представитель германского министерства иностранных дел Эйтель Молльхаузен и командующий германскими вооруженными силами в Италии фельдмаршал Альберт Кессельринг поддержали Капплера и предложили министерству иностранных дел в Берлине использовать евреев на фортификационных работах — вместо «ликвидации», о чем Молльхаузен необдуманно упомянул в телеграмме в Берлин 6 октября 1943 г. Более того, незадолго до этого назначенный послом Германии в Ватикане Эрнст фон Вайцзекер предупредил МИД Германии о том, что Римский Папа Пий XII, под окнами которого предполагалось организовывать вывоз евреев, может выступить с публичным протестом и, чтобы избежать этого, он также рекомендовал использовать евреев на тяжелых работах в Италии. Реакция Гитлера не заставила себя ждать. 9 октября 1943 г. министерство иностранных дел в недвусмысленных выражениях известило Молльхаузена, что Риббентроп «на основании приказа фюрера» настаивает на депортации евреев из Рима и намерен сам «проследить за всеми вопросами о судьбе евреев», находящимися в компетенции СС[1003]. Возражений не последовало. При поддержке регулярных частей германской армии отряд Даннекера 16 октября 1943 г. арестовал 1259 румынских евреев, в т.ч. 200 детей в возрасте до 10 лет. Большинство арестованных составляли женщины. Освободив 29 арестантов, которые не были итальянцами, представляли «смесь» разных наций или состояли в браке с неевреями, Дан-некер отправил всех прочих в Освенцим. Пятнадцать из них пережили войну. Многим евреям удалось укрыться при помощи итальянцев не еврейской национальности, возмущенных этой акцией. Несколько тысяч евреев нашли убежище в Ватикане, а также в монастырях и церквах в различных районах Рима. Однако, вопреки предсказаниям, Римский Папа не выступил с протестом, который мог бы сплотить итальянцев и заставить немцев прекратить депортацию из страха перед ростом народной оппозиции. Конечно, понтифик опасался того, что всеобщее осуждение может ослабить позиции Церкви или даже самого Ватикана. Вслед за этим в официальном печатном органе Ватикана, газете «Оссерваторе Романо», появилась статья, в которой Римского Папу благодарили за его попытки облегчить страдания жертв войны, причем в таких туманных выражениях, что, как отметил Вайцзекер, лишь немногие могли связать это с еврейским вопросом[1004].

В куцем фашистском государстве Муссолини на севере Италии правительство распорядилось интернировать всех евреев в концентрационные лагеря. В декабре 1943 г. в Венеции начались аресты евреев, продолжившиеся в августе и октябре 1944 г., причем людей забирали не только из домов, но даже из больниц и домов для престарелых. Во время второго и третьего рейдов, проходивших в отличие от первого с участием немцев, наиболее слабых интернированных убивали, а остальных отправляли в Освенцим. Всего в 1944 г. в Освенцим отправили 3800 евреев. Еще около 4000 евреев и партизан, пойманных Одило Глобочником (руководитель СС и полиции оперативной зоны Адриатического побережья. — Прим, перев.), были переправлены с побережья Адриатики и затем умерщвлены в концентрационном лагере близ Триеста, причем часть из них — в передвижных газовых камерах — газвагенах[1005]. Несмотря ни на что, около 80% еврейского населения Италии уцелело — не в последнюю очередь благодаря поддержке простых итальянцев нееврейского происхождения[1006]. Немецкая оккупация немедленно привела к созданию партизанских отрядов, насчитывавших около 10 000 бойцов к концу 1943 г., а к октябрю 1944-го — уже 100 000. Примерно около половины из них были коммунистами, но отряды действовали вне единого командования и почти не координировали своих действий. Ответом на рост активности партизан стало появление отрядов, действовавших по заданию марионеточного режима Муссолини. Прочесывая сельские районы, они жестоко карали противников режима. Им помогали части СС, например — в печально известном инциденте 24 марта 1944 г., когда 335 человек, арестованных в Риме в отместку за действия партизан (в числе захваченных было 72 еврея), отвезли в катакомбы и расстреляли, предварительно заставив встать на колени. За этим последовали другие массовые убийства с аналогичным сценарием — включая расстрел 771 человека в городе Марцаботто. Всего, по оценкам, в перестрелках с германской и фашистской полицией, полувоенными формированиями, подразделениями СС и армии было убито около 45 000 партизан, и еще около 10 000 человек было расстреляно в качестве меры возмездия[1007]. В числе партизан, захваченных во время этих акций, был молодой химик Примо Леви. Желая избежать ареста, он добрался до предгорий Альп, где вступил в группу, называвшую себя «Правосудие и свобода». Попав в руки фашистской милиции, Леви признался, что он еврей и был отправлен в лагерь для интернированных евреев в Фоссоли близ Модены, откуда его увезли в Освенцим. Там он пробыл 7 месяцев и выжил лишь благодаря знанию немецкого и помощи товарища, итальянского заключенного. В ноябре 1944 г. Леви перевезли в Моновиц, где его научные познания были использованы в проекте по созданию каучука. После войны Леви опубликовал свои воспоминания и размышления в книге «Если это человек» и многочисленных статьях. Свидетельства очевидца, изложенные со всеми нюансами и подробностями, вызывали большой интерес в мире[1008].

Вскоре союзники продолжили медленное наступление в северном направлении. На их пути лежали Понтийские болота, которые Муссолини осушал ценой неимоверных расходов все 1930-е гг., превратив эти территории в сельскохозяйственные угодья и поселив здесь 100 000 ветеранов Первой мировой войны вместе с семьями, для которых было построено пять новых городов и 18 деревень. Чтобы замедлить продвижение союзников и заодно еще раз отомстить вероломным итальянцам, немцы решили вернуть болота в первоначальное состояние. Вскоре после капитуляции Италии в этот район приехали Эрих Мартини и Эрнст Роденвальд — медики, специалисты по малярии, работавшие в берлинской Военно-медицинской академии. Ученые работали при поддержке организации «Наследие предков» («Ане-нэрбе»), руководимой Гиммлером и входившей в структуру СС. Мартини являлся одним из руководителей исследовательского института в Дахау. Два этих специалиста распорядились отключить насосы, осушавшие территорию бывших болот, так что к концу зимы болота оказались снова покрыты примерно 30 см слоем воды. Затем, проигнорировав возражения итальянских медиков, они приказали включить насосы на реверс, закачали на болота морскую воду и разрушили шлюзы, отгораживавшие болота от моря. По их приказу германские военные подорвали часть насосов, демонтировали и вывезли в Германию остальное оборудование, привели в негодность устройства, не позволявшие растительности забивать дренаж, — и заминировали прилегающую территорию с тем, чтобы сооружения не были восстановлены в течение длительного времени[1009].

Поскольку именно Мартини обнаружил в 1931 г., что всего один вид комара одинаково способен выживать и размножаться как в пресной, так и в соленой или полусоленой воде (а именно, переносчик малярии anopheles labranchiae), то все эти меры были прежде всего направлены на возвращение малярии на болота. В результате затопления комары, развивавшиеся в пресной воде, исчезли — и все 98 000 акров болот заполонили комары из вида переносчиков малярии. Ситуация развивалась по контрасту с 1940 годом, когда этот вид комаров пропал на болотах в результате осушения. Чтобы гарантировать распространение малярии, Мартини и Роденвальд забрали со склада запасы хинина и вывезли это лекарство, предназначенное для лечения малярии, в секретное хранилище в Тоскану, подальше от болот. Немцы, не желавшие лишних свидетелей и заранее эвакуировавшие местное население из района болот, разрешили людям вернуться только тогда, когда вся работа была закончена полностью. Поскольку дома были затоплены или разрушены, жителям приходилось спать под открытым небом, где они вскоре стали жертвами укусов малярийных комаров, быстро плодившихся в забитых дренажных каналах и воронках, оставшихся от взрывов. Официальные данные о заболеваемости малярией в этом районе резко взлетели, увеличившись от всего 1200 случаев за весь 1943 г. до примерно 55 000 заболевших в следующем, 1944 г. и до 43 000 — в 1945-м. По современным оценкам, истинное количество заболевших за 1944 г. примерно вдвое превышало официальные данные. Без хинина и нормальной медицинской помощи из-за войны, в условиях развала государственной машины, обнищавшее местное население оказалось жертвой опасной болезни. Это, несомненно, было актом биологической войны, направленным не только против частей союзников, могущих действовать в этом районе, но и против четверти миллиона живших здесь итальянцев. Немцы больше не считали местных союзниками — а «недочеловеки» заслуживали самого сурового наказания за дезертирство из рядов «оси»[1010].

Вторжение союзников в Италию стало возможным благодаря почти неограниченному господству вооруженных сил союзников на Средиземном море. В 1942—1943 гг. англичане и американцы могли беспрепятственно высаживать свои армии в Северной Африке, Сицилии и Италии. Германский и итальянский флоты оказались неспособны их атаковать. Хотя в 1930-е гг. Гитлер намеревался построить большой надводный флот, судьба тех относительно немногих кораблей, которые удалось спустить на воду к 1939 г., особого оптимизма не вселяла. В самом начале войны три крейсера Британского королевского флота блокировали германский карманный линкор «Адмирал граф Шпее» у берегов Уругвая. После 15-часового боя рейдер укрылся в бухте Монтевидео, но позднее капитан Лангсдорф был вынужден затопить корабль, чтобы он не достался противнику. 16 февраля 1940 г. в территориальных водах Норвегии другое соединение королевского флота захватило германский корабль «Альтмарк», на борту которого находилось 300 пленных английских моряков. Во время вторжения в Норвегию было потоплено еще несколько германских кораблей. Так как германский флот не смог достроить единственный авианосец, то воздушные атаки на британские суда ограничивались радиусом действия береговых дальних бомбардировщиков. Хотя базировавшиеся в Норвегии самолеты могли атаковать конвои, направлявшиеся в арктические порты СССР, пилоты располагали весьма ограниченным запасом топлива. Урон морским коммуникациям могли нанести только германские корабли. Поэтому командующий германским флотом гросс-адмирал Рэдер использовал против британцев крупные боевые корабли. Но этим кораблям была уготована разная судьба. Новый линкор «Бисмарк» потопил в бою английский крейсер «Худ» и серьезно повредил линкор «Принцесса Уэльса», но вскоре его обнаружила британская летающая лодка, и 27 мая 1941 г. «Бисмарк» был потоплен англичанами. «Карманный» линкор «Лютцов» был торпедирован 13 июня 1941 г., а линкоры «Шарнхорст» и «Гней-зенау» в начале того же года получили повреждения от английских мин во время прорыва по Ла-Маншу на пути из Франции в Норвегию и частично вышли из строя. Нападением британских диверсантов в порту Сен-Назер был уничтожен единственный имевшийся на побережье Атлантики док, способный вместить «Тирпиц» — последний из германских линкоров, стоявший на якоре в Норвегии и регулярно подвергавшийся авиаударам. В сентябре 1943 г. линкор подвергся нападению британской мини-подлодки, а позднее «Тирпиц» потопили в результате бомбежки. Выводы понятны. Обычные корабли не могли добиться успеха на море. В итоге гросс-адмирал Рэдер, продолжавший выступать за использование надводного флота, 30 января 1943 г. был смещен со своего поста. Рэдера сменил адмирал Карл Дениц, до этого командовавший германским подводным флотом, незадолго до описываемых событий убедил Гитлера не списывать крупные боевые корабли, еще остававшиеся в строю, ради использования их орудий для береговой обороны[1011].

На самом деле Гитлер уже долгое время сосредотачивал все основные ресурсы на строительстве подводных лодок. Впрочем, на начальном этапе войны из-за нехватки таких важнейших материалов, как медь и резина (основные ресурсы направлялись на подготовку намеченного вторжения во Францию), амбициозные планы Деница по постройке 600 подводных лодок не могли воплотиться в жизнь. Фактически с момента развязывания войны до лета 1940 г. немцы построили всего 20 субмарин. Впечатляющим пропагандистским успехом стало проникновение германской подлодки на британскую военно-морскую базу в Скапа-Флоу, где немцам удалось потопить линкор «Роял Оук». Но гораздо более важным оказался тот факт, что при тогдашней незначительной численности силы германского подводного флота могли успешно атаковать торговые суда, нарушая морские поставки союзников. Успеху способствовала расшифровка кодов, применявшихся англичанами при радиопереговорах. К марту 1940 г. немцы отправили на дно британские суда с общим водоизмещением около 680 000 тонн. Это вызвало серьезную тревогу в Лондоне. Однако была потеряна лишь часть всего тоннажа. Потери, поломки и необходимость долгих ремонтов лодок в порту привели к тому, что к лету 1940 г. на просторах Атлантического океана действовало всего 25 германских подлодок. Этого явно не хватало для того, чтобы эффективного перерезать британские пути снабжения[1012].

Германские подводные лодки были не только малочисленны, но и несовершенны: конструктивно они мало чем отличалась от лодок, применявшихся во время Первой мировой войны. Как и прежде, субмарины действовали в основном на поверхности, где оставались медлительными и могли легко обнаруживаться самолетами противника — а в подводном положении лодка могла находиться сравнительно короткие периоды времени. Серьезным недостатком оказывалась невозможность ведения авиаразведки, из-за чего экипажам подлодок приходилось искать вражеские суда самостоятельно. Англичане быстро наладили систему конвоев, обеспечивших защиту уязвимых торговых судов. Хотя немецкие подводники жадно обшаривали горизонт в поисках столбов поднимавшегося из труб дыма, для поражения транспорта из торпедных аппаратов им требовалось выйти на визуальный контакт с целью. Относительная безопасность атаки достигалась погружением — тактическим маневром, благодаря которому подлодка уклонялась от эсминцев конвоя, забрасывавших их глубинными бомбами. Во время атаки лодка могла себя обнаружить, а даже незначительные потери среди подлодок серьезно подрывали возможности германского флота по нарушению путей снабжения Британии[1013]. Подводный флот мог иметь преимущество только при условии масштабного строительства лодок. По сравнению с надводными кораблями строительство подлодок обходилось гораздо дешевле. Гитлер приказал увеличить темпы постройки лодок до 25 субмарин в месяц к июлю 1940 г. Но и это не возымело быстрого эффекта. К концу года вдумчивый наблюдатель, каким был солдат вермахта Ганс Мейер-Велькер, был вынужден признать: «Нам не превзойти военно-морскую мощь Британии»[1014]. Того же мнения были и другие, куда более заметные в рейхе фигуры. Вскоре Гитлер сменил приоритеты и снова поставил во главу угла армию. К марту 1941 г. флот получил всего 72 дополнительные подводные лодки. За тот же период всего пара десятков или чуть больше субмарин, бороздивших Атлантику, смогли тем не менее потопить значительное количество британских кораблей общим тоннажем более 2 млн тонн. Но система конвоев продолжала укреплять оборону. К тому же англичанам удалось раскрыть немецкие коды, в результате чего к лету 1941 г. потери снизились до менее чем 100 000 тонн в месяц[1015].

В первые месяцы после вступления США в войну немецкие подлодки, рыскавшие вдоль американского берега и вокруг Карибских островов, пользуясь отсутствием затемнения, потопили огромное количество вспомогательных судов, выходивших в трансатлантическое плавание без эскорта военных кораблей. К концу августа 1942 г. немецкими субмаринами было потоплено 485 судов общим тоннажем более чем 2,5 млн тонн. Новый германский шифр позволял беспрепятственно вести радиообмен на протяжении почти всего 1942 г. — и все это время немцы могли декодировать радиообмен британского флота. Наконец, в декабре 1942 г. шифр был раскрыт. Только в ноябре 1942 г. на дно отправились суда союзников общим водоизмещением 860 000 тонн, причем 720 000 тонн пришлось на германских подводников. Тем временем количество германских подлодок, находившихся в море, увеличилось с 22 (по состоянию на январь 1942 г.) до более чем 100. 27 июня 1942 г. конвой PQ-17, шедший с грузом военных поставок для Советского Союза, был почти полнбстью уничтожен германской авиацией и подводными лодками. Конвой потерял 26 из 39 судов после того, как Лондон приказал судам рассеять строй из-за ошибочного предположения, что в море вышел линкор «Тирпиц», который намерен атаковать конвой. Из разгрома конвоя PQ-17 извлекли много уроков. С сентября 1942 г. после непродолжительного перерыва арктические конвои продолжились, теперь уже с куда меньшими потерями. Однако попытки нанесения бомбовых ударов по верфям, где сооружались подводные лодки, и портам их базирования обернулись дорогостоящим провалом. «Битва за Атлантику» достигла наибольшего размаха в первые 4 месяца 1943 г., когда происходили неоднократные жестокие столкновения между кораблями охранения конвоев и германскими субмаринами. В этот период на акватории Северной Атлантики действовало более 120 немецких подлодок[1016].

На первый взгляд, силы были примерно равны. Однако англичане, в декабре 1942 г. научившиеся расшифровывать радиограммы германского ВМФ, направили свои конвои в сторону от поджидавших добычу немецких подлодок[1017]. Субмарины были вынуждены искать конвои союзников, действуя в основном поодиночке и собираясь в группу только после обнаружения противника (тактика «волчьей стаи»). Радиопереговоры торговых судов с берегом перехватывались германским ВМФ с 1941-го по июнь 1943 г. (когда англичане перешли на новый код), что позволяло обнаруживать конвои или хотя бы определять порты назначения. Но радиосигналы, с помощью которых связывались друг с другом подлодки из «волчьих стай», также перехватывались кораблями эскорта. Подводные лодки не могли отправлять и получать радиограммы, находясь в подводном положении. Из-за относительно низкой скорости под водой большую часть времени лодкам приходилось всплывать и следовать надводным ходом, что позволяло легко их обнаруживать и атаковать. Лодки, находившиеся под водой, обнаруживали с помощью гидролокаторов и затем уничтожали глубинными бомбами. Субмарины почти всегда шли в атаку в темное время суток и в надводном положении, поэтому на кораблях сопровождения стали устанавливать мощные прожекторы. Начиная с 1943 г. конвои сопровождались небольшими авианосными кораблями. Это резко изменило ситуацию, в т.ч. и для арктических конвоев. К февралю 1943 г. союзники (в первую очередь американцы) впервые не только компенсировали потерянный в результате потоплений немцев тоннаж, но и превысили его. По данным на май 1943 г. потери подводного флота составляли одну лодку в день, и командиры лодок неохотно вступали в бой с противником. 24 мая 1943 г. адмирал Дениц признал поражение и приказал флоту покинуть Северную Атлантику. Подводные лодки, как прежде, строились в значительных количествах, также было продолжено создание новых, более совершенных лодок. Война на море продолжалась, но серьезная угроза трансатлантическим и арктическим путям снабжения больше не возникала никогда[1018].

«На нас обрушился ад»

На Восточном фронте поражение 6-й армии под Сталинградом ознаменовало начало долгого отступления, которое всего два года спустя завершилось в Берлине полным и окончательным разгромом Германии. Поражение в Сталинграде стало решающим поворотным пунктом всей войны на Востоке[1019]. Еще до того, как Паулюс и его вконец измотанные части сдались Красной Армии, в трудном положении оказалась группа армий «А» (вторая половина группы армий «Юг»). Летом 1942 г. группа армий «А» стремительно прошла через Кавказ, преследуя отступавшие части Красной Армии, в то время как советские генералы отчаянно пытались пополнить свои войска личным составом и вооружениями. К началу осени измотанным и поредевшим германским армиям, зависевшим от растянутых и ненадежных линий войскового подвоза, приходилось наступать одновременно по нескольким направлениям. Несмотря на быстрое продвижение, к середине сентября 1942 г. германские части все еще находились в сотнях миль от своих целей — нефтяных месторождений Грозного и Баку. Командующий группой армий «А» фельдмаршал Вильгельм Лист пришел к выводу, что он не в состоянии оттеснить русских по горным перевалам до наступления зимы, так как просто не располагает достаточными силами. Когда об этом до-дожили Гитлеру, тот пришел в ярость. Отстранив Листа, фюрер временно взял командование группой армий «А» на себя — впрочем, не озаботившись посещением театра военных действий. Гитлер продолжал считать, что сумеет захватить нефтяные месторождения Каспия. Но со временем даже его вера иссякла, и он вынужден был согласиться, что в 1942 г. этого не произойдет. Красная Армия наконец сплотила ряды настолько, что смогла организовать эффективную оборону. Для многих немецких солдат наступление, проходившее мимо фруктовых садов, виноградников и кукурузных полей с белевшими вдалеке заснеженными вершинами выглядело почти идиллией. Однако в городе Орджоникидзе немцы столкнулись с непреодолимым сопротивлением. 2 ноября один молодой артиллерист писал: «До этого дня ни один из нас не переживал ничего подобного. На нас обрушился ад»[1020]. 14 ноября 1942 г. он написал: «То, что мы испытали за две последние недели, было ужасно»[1021]. Германские войска, окруженные частями Красной Армии, пытались с боем выйти из кольца, но оставался лишь один путь — назад. Наступление не просто приостановилось, оно завершилось[1022].

Отвод войск стал единственной возможностью после того, как Советы нанесли удар на запад от Сталинграда, не только отрезав 6-ю армию Паулюса, но и поставив под удар другие участки германских войск. В случае взятия Ростова советскими войсками и изоляции Кавказа с северного направления группа армий «А» попадала в окружение. Гитлер, всецело поглощенный обстановкой, складывавшейся у стен Сталинграда, назначил командующим группой армий «А» фельдмаршала Эвальда фон Клейста, который тут же разглядел опасность. 27 декабря 1942 г. Манштейн убедил Цейтцлера запросить санкции фюрера на отвод войск с Кавказа. Гитлер скрепя сердце пошел на это, видимо, понимая, что не сможет перебросить силы подкрепления войскам на Кавказе, учитывая положение окруженной под Сталинградом 6-й армии и уже произведенную переброску главных сил на северное направление. И хотя фюрер тут же изменил свое мнение, было уже слишком поздно: Цейтцлер успел отдать соответствующие распоряжения по телефону, и отвод войск шел полным ходом. Германские части, преследуемые относительно слабыми войсками Советов, преодолели весь обратный путь до Ростова-на-Дону и были вынуждены продолжить отступление после того, как Красная Армия, разгромив противника под Сталинградом, двинулась на запад[1023].

Отступление гнетущим образом действовало на немецкие войска. «Слезы наворачиваются, когда думаешь, скольких жертв и усилий стоило завоевать все эти земли, — писал своей жене Альберт Нойхаус 16 февраля 1943 г. — Но ты не должна думать об этом... Кажется, сейчас назревает большой перелом, а если утратишь веру, то можешь потерять остатки мужества»[1024]. Это письмо было одним из последних. Альберт Нойхаус погиб от пули Красной Армии месяц спустя, И марта 1943 г.[1025].

В результате этих отступлений произошла перестройка и некоторая стабилизация Восточного фронта. Пока Манштейн готовился к контрнаступлению, реорганизовывая и пополняя свои части, из Западной Европы подоспели свежие силы. 19 февраля 1943 г. две танковые армии из состава группы армий «А» выдвинулись в северном направлении. Разбив передовые части Красной Армии, германские войска снова овладели Харьковом. В это время еще одна танковая армия уничтожала войска Советов, продвигаясь на восток. Уже через месяц весенняя распутица превратила дороги в месиво, остановив дальнейшее продвижение войск. Впрочем, ни Гитлер, ни армейские командиры не питали иллюзий по поводу своих весьма скромных успехов. Они понимали: несмотря на все бравые речи нацистского руководства, после Сталинграда германская армия на Восточном фронте перешла к обороне. Теперь главным приоритетом было сохранение контроля над Донецким бассейном с его развитой тяжелой промышленностью и значительными запасами угля и руды. Гитлер указывал своим генералам, что потеря Донбасса будет означать конец войны[1026]. Для выравнивания линии германского фронта следовало провести тактическую наступательную операции, имевшую цель ослабить части Красной Армии и предотвратить летнее наступление при условии минимальных потерь в людях и технике. Возможности для этого были ограничены. Немецкие генералы знали, что по сравнению с их силами на Восточном фронте Красная Армия располагала к этому времени двукратным перевесом в живой силе и четырехкратным — в артиллерии и танках. Немцам предстояло выбрать наиболее безопасное направление для наступательной операции. Как и ранее под Москвой, генералы разошлись во мнениях и не смогли выработать согласованное решение. Объединенное главнокомандование вермахта (ОКВ) разошлось с высшим командованием армии в вопросе о том, являлось ли наступление на востоке более важным, чем усиление оборонительных позиций в Италии и на западе. Как и под Москвой, Гитлер в конце концов был вынужден сам принять решение. Согласно приказу фюрера, главный удар приходился на Курск, где выступ на линии фронта открывал фланги советских войск для классического маневра окружения[1027]. Ожидая встретить серьезное сопротивление, германское командование подтянуло на это направление значительное количество новых танков — «Тигров» и «Пантер», а также другое тяжелое вооружение, в т.ч. новые самоходные орудия «Фердинанд», а также авиацию. Манштейн торопился начать операцию прежде, чем Красная Армия успеет завершить приготовления, но этому препятствовала недостаточная пропускная способность железнодорожной сети, подвергавшейся непрерывным атакам партизан. Фельдмаршал Модель, командующий 9-й армией, действовавшей к северу от Курска, не раз предупреждал, что не имеет достаточных сил для решения задач операции, получившей кодовое наименование «Цитатель». Поэтому Гитлер отсрочил наступление до того момента, когда его армии обретут наконец полную силу. При этом уязвимость курского выступа была для всех очевидной, и Красная Армия также получила значительные подкрепления в живой силе и танках. Разведке Советов удалось установить не только место, но и точное время начала германского наступления. Фактор внезапности, крайне важный для успеха такой операции, был утерян. Последствия для немецких армий оказались фатальными[1028].

В начале июля силы противников были готовы к величайшему в истории сухопутному сражению. Данные статистики ошеломляли. В Курской битве, включавшей операцию «Цитадель» и два контрнаступления Красной Армии, было задействовано в общей сложности 2 млн военнослужащих, 69 000 единиц артиллерии, 13 000 танков и самоходных орудий, и около 12 000 боевых самолетов. На первом этапе операции «Цитатель» Красная Армия практически втрое превосходила силы германской армии (1 426 352 военнослужащих против около 518 000 солдат и офицеров вермахта). 2365 германских танков и самоходных орудий противостояли 4938 советским танкам и самоходкам. Советская оборона располагала 31 415 единицами артиллерии различных типов, включая реактивные установки, что обеспечивало сильнейшее огневое воздействие на наступающие части немцев. В то же время 7417 единиц артиллерии, имевшейся у германской стороны, не могли эффективно разрушить оборону Советов. Гер-майская авиация, потерявшая господство в воздухе на Восточном фронте, располагала всего 1372 боеготовыми машинами против 3648 самолетов у противника и не была способна перехватить инициативу. Кроме этого, Красная Армия располагала огромными резервами живой силы и техники, сосредоточенными вблизи района предполагаемых боевых действий и в любую минуту готовыми к вводу в бой в случае необходимости. Сознавая опасность, Модель держал значительные силы танков на некотором удалении от поля битвы на случай, если Советы введут свои резервы и создадут угрозу его тылам. В целом на театре боевых действий войска Красной Армии соотносились с германскими войсками в живой силе как 3:1, в бронетехнике как 3:1, в артиллерии как 5:1 и в самолетах как 4:1. Боевая подготовка и организованность частей Красной Армии также существенно улучшились в сравнении с прошлыми периодами[1029].

Утром 5 июля 1943 г. германские войска одновременно с двух направлений атаковали курский выступ. Русские ждали их в полной готовности. За три месяца тяжелой работы 300 000 человек гражданского населения помогли возвести оборонительные сооружения на глубину до 300 км, состоявшие из колючей проволоки, окопов полного профиля, укрытий для танков, блиндажей, артиллерийских, пулеметных и огнеметных позиций. Укрепления состояли из 8 таких линий обороны, эшелонированных в глубину. В землю было заложено около миллиона мин, причем на отдельных участках плотность закладки доходила до 3000 мин на километр. Командир одной из немецких танковых частей написал по этому поводу: «То, что случилось под Курском, было трудно представить. За годы войны я не видел ничего подобного — ни до, ни после. Советы подготовили оборону, уходившую на немыслимую по нашим меркам глубину. Всякий раз, с огромным трудом пробившись сквозь позицию русских, мы оказывались перед следующим заграждением»[1030]. Тем не менее начало сражения оказалось для Красной Армии неудачным. Введенные в заблуждение информацией взятого в плен немецкого солдата о времени начала наступления, Советы первыми начали артобстрел германских позиций, выдав тот факт, что им известно о предстоящей атаке.

Советские бомбардировщики, взлетевшие, чтобы внезапной атакой разбомбить забитые самолетами аэродромы немцев, были обнаружены германскими радиолокационными станциями. В воздух немедленно поднялись истребители люфтваффе, сбившие 425 советских самолетов ценой потери всего 36 своих машин. Как результат, несмотря на значительный численный перевес советской авиации, немцы на время получили господство в воздухе[1031].

Тем временем фельдмаршал Вальтер Модель наступал силами 9-й танковой армии на северной оконечности курского выступа. Помня об оставшихся у него в тылу резервах Советов и превосходящих силах неприятеля по фронту, Модель проявил совершенно нетипичную для него нерасторопность: он старался сберечь свои танки, пустив их за пехотой вместо того, чтобы бросить их на прорыв эшелонированной в глубину обороны Советов. Это в значительной степени замедлило наступление. К тому же вскоре Модель начал терять танки, подрывавшиеся на минах. После 5 дней ожесточенных боев продвижение его частей замерло[1032]. На южной оконечности выступа действовала относительно более мощная танковая армия Манштейна. Имея более 200 «Тигров» и «Пантер», танкисты в классической манере проламывали оборону Советов. Их продвижение также замедлялось из-за минных полей, на которых в первый же день наступления подорвалось 25 немецких машин. Механические неисправности, возникшие у 45 «Пантер», вновь продемонстрировали, что новое оружие нельзя бросать в бой до завершения его испытаний и окончательной доводки. Но тяжелые танки «Тигр» успешно доказали, что могут противостоять уничтожающему огню, да и «Пантеры» вскоре также обнаружили свое превосходство над советскими Т-34, поскольку эффективно расстреливали эти танки с дистанции 2000 метров. Войска Манштейна и Гота неумолимо двигались вперед, и это обеспокоило советских генералов. Они решили врыть в землю значительную долю своих танков, скрыв их по башню и тем самым защитить от огня немецких танков. Это создавало огромные трудности для немецких танкистов, которым теперь приходилось вступить в ближний бой с противником. Тщательно замаскированные русские танки нередко намеренно пропускали немецкие «Тигры» и «Пантеры» через свои боевые порядки, а затем расстреливали их с тыла. Наступление на юге начало замедляться. Ситуация осложнялась передачей значительных сил авиации в помощь окруженным частям Моделя на севере. Тем не менее к 11 июля 1943 г. войска Манштейна преодолели оборону Советов и вышли к первому назначенному рубежу у станции Прохоровка[1033].

Здесь советские генералы, ставившие целью окружить и уничтожить силы противника, перешли в контратаку. Генерал Ротмистров ввел в бой свежие силы в количестве более 800 танков, находившихся в резерве и за три дня марша преодолевших 380 километров. Оставив часть танков в резерве, Ротмистров подтянул 400 танков с северо-восточного направления. Еще 200 танков подошли с востока, чтобы лицом к лицу встретиться с германскими войсками, закаленными в боях, но не ожидавшими встретить такого противника. Немцев, в распоряжении которых имелось 186 единиц бронетехники, из которой всего 117 составляли танки, ожидал неминуемый и сокрушительный разгром. Однако сказалась усталость трехдневного перехода и, возможно, возымела действие и щедро отпускаемая в подобных случаях водка (чем нередко грешили в Красной Армии). Советские механики-водители не заметили противотанкового рва глубиной до 4,5 м, незадолго до этого вырытого своими же саперами, готовившими укрепления по приказу Жукова. Первые танки Т-34 угодили прямо в ров. При виде опасности следовавшие за ними танки рассыпали строй, в панике сталкиваясь друг с другом. Часть из них загорелась в результате попадания немецких снарядов. В середине дня германские войска доложили результаты: на поле боя осталось 190 подбитых и брошенных советских танков. Некоторые танки продолжали гореть. Данные показались настолько невероятными, что для проверки на место лично прибыл германский командующий. Потеря столь значительного количества танков вызвала гнев Сталина, пригрозившего отдать Ротмистрова под трибунал. Спасая себя, генерал договорился со своим командующим, а также с членом Военного совета фронта Н. С. Хрущёвым, заявившими, что танки потеряны в ходе крупнейшего сражения, в котором героическими войсками Советов было уничтожено более 400 немецких танков. Сталин, сам предложивший использовать армию Ротмистрова в контрударе, был вынужден принять этот доклад. В результате родилась долгоживущая легенда о том, что сражение под Прохоровкой было «величайшей танковой битвой в истории». На самом деле это сражение представляло одно из наиболее катастрофических в военной истории поражений. Советские войска потеряли в общей сложности 235 танков; германские войска — 3 танка. Несмотря на все это, Ротмистров превратился в героя, и ныне на месте событий высится огромный монумент[1034].

Немецкие танки ушли с поля боя, выполняя отданный Гитлером приказ о передислокации. Быстрое ухудшение ситуации в регионе Средиземного моря и прежде всего высадка союзников на Сицилии 10 июля 1943 г. привели германского фюрера к мысли о необходимости немедленного отвода основных сил с Восточного фронта (прежде всего это касалось танковых дивизий, принимавших участие в операции «Цитадель») и их переброски на Апеннинский полуостров для обороны на случай вторжения превосходящих сил союзников. Манштейн продолжал считать, что в наступлении под Курском можно добиться определенных выгод — особенно если представить тяжелые потери советских войск. Но 17 июля 1943 г. командиры бронетанковых частей получили приказ на отступление. Спустя годы Манштейн и другие генералы упрекали Гитлера, с обидой говоря, что тот якобы заранее отказался от возможной победы. Факт, однако, в том, что фиаско под Прохоровкой почти не отразилось на балансе сил в районе Курской битвы. В целом потери германских войск оказались относительно небольшими: 252 потерянных танка против примерно 2000 советских танков, по некоторым подсчетам около 500 единиц артиллерии против примерно 4000 единиц советской артиллерии, 159 самолетов против примерно 2000 истребителей и бомбардировщиков у русских, 54 000 погибших военнослужащих против приблизительно 320 000 убитых на стороне русских войск. Курская дуга нанесла германской армии минимальный урон — во всяком случае поле боя не стало, как это иногда описывают, кладбищем для немецких войск. Можно уверенно говорить, что танковые сражения демонстрировали огромное преимущество «Тигров» и «Пантер» над Т-34. Но это ничего не меняло: «Тигры» и «Пантеры» выпускались в слишком малом количестве, несравнимом с объемом выпуска Т-34. В операции «Цитадель» решались ограниченные и вполне четкие задачи. Однако операция провалилась. Этот провал заставил многих немецких солдат поверить, что после Сталинграда фортуна уже никогда не повернется к ним лицом. Германское летнее наступление впервые потерпело неудачу — не в последнюю очередь потому, что теперь Германия воевала на два фронта[1035].

Но сражение под Курском было далеко от завершения. Красная Армия нанесла свой контрудар 12 июля 1943 г, когда наступление немцев еще продолжало развиваться. В бой вошли свежие силы численностью более миллиона человек, а также 3200 танков и самоходных орудий, 25 500 единиц артиллерии и минометов, а также почти 4000 самолетов. С учетом войск, уже задействованных в обороне, количественные характеристики армий, действовавших на стороне Советов, были ошеломляющими и беспрецедентными: более 2 250 000 человек личного состава, из которых полтора миллиона приходилось на боевые подразделения; 4800 танков и самоходок; 35 200 единиц артиллерии. Это более чем вдвое превосходило численные характеристики армий, одержавших победу в Сталинграде. Численное превосходство Красной Армии было подавляющим, что позволяло Советам одновременно вести наступательные действия в нескольких других секторах Восточного фронта. Этому способствовали бесчисленные операции партизан, находившихся в тылу германских войск и отвлекавших на себя значительные силы немцев. Красная Армия, наступавшая широким фронтом вместо того, чтобы использовать классическую тактику прорывов с дальнейшим окружением изолированных частей противника, несла ужасающие потери.

Всего за июль и август 1943 г. Красная Армия потеряла около 10 000 танков и самоходок — при том, что немцы потеряли всего чуть более 1300 единиц бронетехники[1036]. От безразличия, с каким Сталин и его генералы относились к жизни своих солдат, перехватывало дух. Что же касалось немцев, те едва ли могли безболезненно перенести выпавшие на их долю даже сравнительно небольшие потери. 2 сентября 1943 г. немецкий пехотный генерал Отто Вёлер признался:

Немецким генералам пришлось отступить. Гитлер в ярости подписывал кипы приказов, предписывавших войскам удерживать оборону. Но ситуация была безвыходная. Даже любимец фюрера Вальтер Модель, и тот не внял прихотям Гитлера и отступил, пойдя на тактические ухищрения ради того, чтобы максимально сохранить численность войск. Когда советские армии двинулись к Харькову, Гитлер приказал удержать город любой ценой, но Манштейн и его командующий Вернер Кемпф возразили фюреру, заявив, что это невозможно. Гитлер тут же сместил Кемпфа, но заменивший его генерал повторил сказанное своим предшественником, и фюреру пришлось согласиться с выводом войск из города. Германские войска, покидавшие район битвы под Курском, оставляли позади картины апокалиптического разрушения, где, по описанию одного немецкого солдата, «каждое дерево и каждый куст были разодраны в щепы, а весь район действий — сплошь усеян искореженными орудиями, сгоревшими танками и подбитыми самолетами... Картина, невольно ассоциировавшаяся с концом света, действовала угнетающе на всех — кроме, разве что, обладателей стальных нервов»[1038].

Долгие месяцы, отделявшие битву под Курском (июль — август 1943 г.) и высадку союзников в Нормандии (июнь 1944 г.), иногда называют «забытым годом» войны[1039]. Прекрасно понимая безнадежность положения, немецкие генералы периодически запрашивали у Гитлера свободы действий, чтобы использовать огромные степные пространства для крупномасштабных тактических перемещений своих войск и попыток отрезать и уничтожить наступавшие армии Советов. Но Гитлер, считавший эти запросы оправданием трусливого отступления, продолжал с еще большей настойчивостью требовать удержания линии обороны. Поэтому отступление германских войск все чаще происходило не по единому плану, а спонтанно, в качестве ответной реакции на угрозу их окружения советскими армиями. Очень часто вместо планового отхода подразделения немецкой армии в панике бросали позиции[1040]. В течение всего упомянутого периода германские войска почти непрерывно отступали, сжигая и уничтожая все, мимо чего они проходили. Молодой пехотинец так описывал сцену отхода своего подразделения за реку Днепр в письме остававшейся в Германии жене:

Войска были охвачены своего рода страстью разрушения — что, как следовало из письма, нередко вело к нарушениям дисциплины и массовому разграблению сжигаемых дотла домов. Горевшие дома выдавали наступавшим советским частям точное местоположение германских сил. К тому же на разрушение домов уходило время, которое немцы могли использовать с пользой, укрепляя свои оборонительные позиции. Германские подразделения все чаще и чаще отступали без приказа, руководствуясь обстановкой[1042].

Тем не менее германские армии совместными действиями сдерживали бесконечные атаки советских войск, штурмовавших в лоб и несших потери, в пять и более раз превосходившие потери оборонявшихся немцев. Превосходная работа разведки, заблаговременная подготовка укрепленных пунктов и эшелонирование обороны по глубине позволяли немецким частям выдерживать многочисленные атаки и отступать только при подавляющем численном преимуществе противника[1043]. Но что двигало германскими солдатами, проигрывавшими одно сражение за другим? В немцах нарастало понимание того, что они воюют за интересы Германии, а не за Гитлера и не за нацистский режим. Жажда германских солдат убийств и разрушений подпитывалась страхом и отвращением — чувствами, которые они испытывали, думая о наступающих «большевистских ордах» или о советских «недочеловеках». Безрассудные действия их противников больше прежнего обесценивали человеческую жизнь. Независимо от отношения немцев к нацизму, чем ближе к границам Германии подходили их отступавшие части, тем ожесточеннее становились бои. В то же время националистические убеждения продолжали овладевать сознанием бойцов, терпевших новые и новые поражения. В результате их переполняло презрение к славянам, в сознании утверждалось мнение о превосходстве германской расы и, вне всякого сомнения, крепла решимость использовать насилие для реализации собственных целей[1044].

Смешение нацистских идеалов с традиционным национальным самосознанием наиболее сильно проявлялось у совсем молодых, неопытных бойцов и гораздо слабее у представителей старших поколений, прежде всего — у высшего командования и офицеров. Большинство генералов, родившихся в 1880-е гг., придерживались национализма традиционного типа. Они выросли в годы правления последнего германского кайзера и вскоре стали частью правящей касты, к которой принадлежали офицеры, аристократы, высшее чиновничество, протестантские священники, университетские профессора и консервативно мыслящие представители деловых кругов. Многие из них жили в районах с развитой промышленностью или в небольших городах, связывая судьбы только с семьями других офицеров или представителей местной элиты. Многие из родившихся в Восточной Пруссии по обыкновению смотрели на Россию с опаской, как на «полуазиатского» колосса. Длительное обучение военному делу формировало и утверждало их приверженность идеям монархизма и приоритета национальных ценностей, но одновременно изолировало от представлений, живших в большей части общества. В этом смысле показателен пример генерала Готгарда Хейнрици, выделявшегося разве только привычкой вести дневник, где в красочных подробностях он описывал все увиденное и пережитое. Генерал Хейнрици родился в 1886 г. в Гумбиннене близ границы с Польшей, в 1905-м поступил в кадетский корпус, участвовал в Первой мировой войне и продвигался вверх по служебной лестнице, как было принято, чередуя штабные и командные должности. В 1938 г. Хейнрици получил звание генерал-лейтенанта, в июне 1940 г. стал полным генералом, а 1 января 1943 г. — генерал-полковником. Вся его жизнь проходила в среде военной элиты. Хейнрици не знал жизни других слоев германского общества и никогда не входил с ними в контакт. Весь этот мир рухнул в ноябре 1918 г. как для Хейнрици, так и для всех представителей элиты времен императора Вильгельма. В стенах своего дома он проклинал еврейско-социалистический революционный заговор и, что неудивительно, поддержал путч Каппа. Хейнрици надеялся, что с падением Веймарской республики Германия может начать войну и отомстит врагам за поражение. Его вначале подозрительное отношение к вульгарному радикализму нацистов изменилось благодаря поддержке, которую Гитлер оказал перевооружению армии, а также в силу того, что Гитлер подавлял социал-демократов и коммунистов. Хейнрици не разделял идеологии нацизма, но искренне восхищался Гитлером и примкнул к его режиму из-за органически присущего ему конформизма и патриотических чувств. Хейнрици поддерживал идею Гитлера о порабощении Европы с дальнейшим захватом Британской империи и Соединенных Штатов, но в отличие от Гитлера скептически относился к возможным срокам реализации этой идеи. В дневнике сквозит не только его образцовая забота о состоянии войск, тяготы и лишения которых он, без сомнения, разделял, но также очевидная узость мышления Хейнрици, не знавшего иных приоритетов, кроме военных. Типичной чертой его касты была глубоко укоренившаяся (хоть и не выражаемая прямо) предубежденность по отношению к евреям и славянам. Верность Гитлеру и собственным представлениям о германской идее почти до самого конца толкала Хейнрици на продолжение борьбы[1045].

По таким же лекалам была скроена фигура Федора фон Бока, который в отличие от прозаичной карьеры Хейнрици закончил свою военную карьеру в звании генерал-фельдмаршала. Бок родился в 1880 г. в городе Кюстрин, также на восточной границе Германии, в военной семье. Впоследствии он сражался на двух фронтах Первой мировой войны и тоже оставался в армии в годы Веймарской республики. В 1938 г. он командовал входившей на территорию Австрии 8-й армией, а в 1939-м — вторгшейся в Польшу группой армий «Север». Поздняя женитьба фон Бока на вдове с двумя детьми (в 1936 г. ) казалась удачной, хотя его активная карьера не позволяла долго находиться с семьей. Бок не разделял нацистской идеологии, хотя и преклонялся перед Гитлером, восстановившим национальную и военную гордость Германии. Военные дневники фон Бока показывают его как узкого профессионала, не замечающего вокруг себя почти ничего, кроме военных действий и военного планирования. Не были секретом и монархические убеждения фон Бока. В мае 1940 г. в Нидерландах, где жил в изгнании экс-кайзер Вильгельм II, фон Бок приехал в поместье Дорн, чтобы засвидетельствовать почтение бывшему императору Германии, но обнаружил, что охрана имеет приказ никого не допускать к нему. Как профессиональный военный, Бок соблюдал основные законы ведения войны, уважал права гражданского населения, заботился о военнопленных, а также учитывал многие другие аспекты. К примеру, он считал, что оккупированные районы должны оставаться под контролем военной администрации и негативно относился к вмешательству СС в дела вермахта. Его беспокоила политика нацистов по отношению к евреям в оккупированной Франции и Бельгии, причем дневниковые записи фон Бока вовсе не обнаруживают открытого либо неявного антисемитизма. Бок признавал за Гитлером право распоряжаться на захваченных армией территориях — во всяком случае вопросы тылового переустройства имели для него весьма малое значение в сравнении с насущными требованиями военной необходимости. В период военных действий фон Бок все силы и время отдавал управлению армиями, посему никогда не обращал внимания на правомерность действий оккупационных властей[1046].

Генералы служили не только по причине их узкого профессионализма и консервативного национализма, но также и по материальным соображениям. В нацистской Германии, как и в других странах, были утверждены почетные награды и знаки за участие в боевых действиях, а наиболее успешных командиров частей действующей армии быстро продвигали по службе. После победы Германии на Западе в 1940 г. 12 таких генералов удостоились звания генерал-фельдмаршала. Гитлер, никогда не питавший особого доверия к армии, все же считал карьерное продвижение одним из способов вынудить генералитет действовать по воле фюрера, даже в случае неприятия идеологии нацизма. Впрочем, не успешный карьерный рост определял поведение высших аристократических слоев офицерского корпуса[1047]. Продвижение по служебной лестнице приносило не только рост жалованья, но также всякого рода дотации: генерал-фельдмаршалу или гросс-адмиралу, например, причиталось 4000 рейхсмарок в месяц, и, что примечательно, эта сумма не облагалась налогами. В таких вопросах Гитлер не мелочился. Случалось, что он выплачивал из немалых личных средств и более значительные суммы. 24 апреля 1941 г. фюрер распорядился выплатить гросс-адмиралу Рэдеру единовременную премию в 250 000 рейхсмарок по случаю 65-летнего юбилея, чтобы помочь тому расплатиться за постройку нового особняка. Такие подарки делались избирательно и без огласки — как было в случае с еще одним чеком на 250 000 рейхе-марок, которые Гитлер передал через своего главного адъютанта Рудольфа Шмундта фельдмаршалу Вильгельму фон Леебу, отмечавшему 5 сентября 1941 г. свой 65-летний юбилей. И при этом Гитлер знал, что Лееб критически относился к способу ведения войны, избранному фюрером. Фельдмаршал остался доволен суммой. В начале 1942 г., когда его уже отправили в отставку после поражения под Москвой, Лееб активно искал недвижимость, которую мог бы приобрести на подаренные ему деньги и постоянно требовал помощи у гражданских властей (в 1944 г. Леебу наконец удалось совершить такую покупку).

До этого Лееб настолько разочаровался в Гитлере, который в 1940 г. предложил нарушить нейтралитет Бельгии, что начал искать контакта с военной оппозицией, снова формировавшейся в окружении начальника Генерального штаба сухопутных войск Франца Гальдера. Впрочем, первый контакт оказался единственным, и Лееб больше подобных инициатив не проявлял. Другие высшие офицеры также получали аналогичные суммы к 60- и 65-летним юбилеям — в их числе фельдмаршалы Герд фон Рунд-штедт, Вильгельм Кейтель, Ганс Гюнтер фон Клюге. Некоторым — например Гудериану и Клейсту отдавали в собственность обширные поместья, либо предоставляли денежные средства на приобретение земель. По оценкам, доставшееся Гудериану имение Дейпенхоф стоило миллион с четвертью рейхсмарок. Гудериан, в прошлом критиковавший подход Гитлера к войне, вернулся из принудительной отставки и к концу войны стал одним из наиболее убежденных сторонников продолжения борьбы до самого конца. Можно не сомневаться, что надежда получить награду такого размера сказывалась на отношении к делу многих других высших офицеров. Впрочем, находились и те, кто открыто демонстрировал приверженность традиционным качествам прусских военных: честности, неподкупности, умеренности и обостренному чувству офицерской чести. По мнению одного из участников заговора против Гитлера дипломата Ульриха фон Хасселя, «для большинства генералов карьера и положение фельдмаршала важнее основополагающих жизненных принципов и моральных ценностей»[1048].

Такие же качества демонстрировали и младшие представители офицерского корпуса на уровне дивизии. Впрочем, здесь были свои отличия, большей частью происходившие из того факта, что эти офицеры принадлежали уже к более младшим возрастным группам. Так, в ставшей объектом глубокого статистического исследования 253-й пехотной дивизии служило всего 9% офицеров, родившихся до 1900 г., и 8%, родившихся в период с 1900 по 1909 г.; 65% родились в 1910—1919 гг., а оставшиеся 19% принадлежали к поколению, родившемуся после 1919 г. В военной элите преобладали протестанты: 57% офицеров дивизии считали себя протестантами и всего 26% — католиками. Среди их подчиненных, напротив, большинство составляли католики. Степень проникновения идеологии нацизма обнаруживалась следующим фактом: 12% офицеров объявили себя приверженцами деизма[1049], что было туманным и неконфессиональным определением, предпочтительным для тогдашнего режима. Офицеры дивизии в подавляющем большинстве происходили из среднего класса и буржуазии, имели образование, профессию и какое-то время служили в армии, во многих случаях — в годы Веймарской республики. 43% входили в состав тех или иных нацистских организаций. Офицеры получали больше наград за храбрость, чем их подчиненные, и имели лучшие карьерные перспективы (в случае если им выпало уцелеть): за войну примерно половине удалось вырасти до командира батальона, иногда и выше, и даже самые молодые рассчитывали, что смогут дослужиться до звания капитана или майора. Для офицеров это означало более высокую вероятность перевода в другую дивизию или на новую должность[1050].

Как ни удивительно, но для основной массы простых солдат условия, в которых они воевали и жили, почти не менялись. Примерно половина германской армии на конкретный период времени не участвовала в боевых действиях. Их части могли находиться в резерве, нести охранную службу на оккупированных территориях вдали от линии фронта, либо заниматься решением административных или снабженческих задач. Например, в каждом танковом полку несли службу не только экипажи танков, но и ремонтники, заправщики, оружейники, транспортники и другой вспомогательный персонал. В любой момент значительное количество военнослужащих проходило боевую учебу, либо находилось на излечении в госпиталях после ранения или вследствие полученного заболевания. Из другой половины армии, непосредственно участвовавшей в боевых действиях, примерно 80% служило в пехотных дивизиях, являвшихся, таким образом, основной боевой единицей вермахта. С начала вторжения на территорию Советского Союза начался период численного роста, обучения и реорганизации германской армии, в течение которого военные потери оставались на сравнительно низком уровне — примерно 130 000 убитых и пропавших без вести, что составило всего 2,5% суммарных военных потерь Германии за годы войны. Формирование новых дивизий всегда осуществлялось пополнением опытных частей существующих дивизий новобранцами, что обеспечивало преемственность в обучении военнослужащих. Начав войну в составе 90 пехотных дивизий, германская армия выросла к июню 1941 г. до примерно 175 дивизий. Поначалу немецкие войска участвовали в боевых действиях лишь время от времени. Примером могут служить молниеносное вторжение в Польшу, кампании 1940 г. на западе Европы и балканские победы следующего года. Все это означало достаточно крепкую сплоченность и сохранение «чувства локтя» внутри боевых подразделений[1051].

Картина относительной стабильности драматически изменилась из-за тяжелых потерь, постигших германскую армию с началом вторжения на территорию СССР. Военные старались уменьшить негативный эффект этих потерь — например, подбирая новобранцев из тех же районов Германии, из которых были призваны уже воевавшие бойцы пополняемых частей, либо отправляя выздоравливавших из госпиталей именно в те части, где они проходили службу до ранения. Таким образом, внутренняя среда каждой военной части поддерживалась в более или менее однородном состоянии, что (как считали начальники) обеспечивало высокую слаженность и боеспособность. Войска проходили интенсивную учебу, обеспечивавшую их эффективное применение после отправки в район боевых действий. Несмотря на все меры, возраставшие потери затрудняли формирование и комплектацию личным составом полностью боеспособных подразделений и в результате часть полков оказывалась в значительной мере небоеспособной. Череда крупных поражений германской армии, начавшаяся со Сталинграда, также негативно влияла на боевой дух войск. Однако до самого конца лета 1944 г. германская армия оставалась силой, сохранившей организованность, структуру и возможность ее пополнения. Поражение стало возможным не по причине дезорганизации или неэффективности, а благодаря военному и экономическому превосходству Красной Армии (или армий Великобритании и США — если вести речь о Северной Африке, Италии или Нормандии)[1052].

Что же представляли собой военнослужащие упомянутых пехотных дивизий? В 253-й пехотной дивизии проходили службу солдаты и младшие командиры самых разных возрастов. 19% военнослужащих дивизии родились в период с 1901 по 1910 гг. и хорошо помнили времена Веймарской республики. 68% служивших были 1911 — 1920 гг. рождения, а оставшиеся 11% приходились на тех, кто родился между 1921 и 1926 гг. и получил воспитание и образование в Третьем рейхе. Любопытно то, что, невзирая на непрерывно снижавшийся в течение войны средний возраст военнослужащих, ведущая роль всегда принадлежала поколению солдат, родившихся незадолго до начала или непосредственно в годы Первой мировой войны. Другими словами, характер, поведение и боевой дух этой и, по всей вероятности, других пехотных дивизий определялись доминантной группой, состоявшей из военнослужащих в возрасте до 30 лет[1053]. Вполне предсказуемо, что при такой возрастной структуре большинство военнослужащих (68% в начале войны и 60% к ее окончанию) не состояло в браке. Многие военнослужащие более старшего возраста успели обзавестись детьми, и в результате командиры дивизий старались держать их подальше от фронта, посылая на самые опасные участки тех, кто помоложе. Точно так же фактор наличия семьи и детей влиял на обращение солдат старшего возраста с гражданским населением, в особенности — с женщинами и детьми на территориях, оккупированных Германией[1054].

В пехотных дивизиях 59% солдат, родившихся после окончания Первой мировой войны, принадлежали нацистской партии. Из тех, кто родился в период с 1916 по 1919 г., 69% были членами Трудового фронта. 83% военнослужащих, родившихся в 1913—1917 гг., до 1939 г. уже проходили службу в армии. Доля тех, кто родился в 1910—1920 гг. и ко времени начала войны прошел через один из упомянутых общественных институтов, составляла в среднем 75%. При этом доля тех, кто прошел несколько таких институтов, составляла 43%. Таков был точный состав возрастных групп, большую часть войны составлявших ядро пехотных дивизий[1055]. С течением войны в германской армии усиливалось идеологическое воздействие на офицеров и младших командиров, а через них — и соответствующая обработка личного состава. Так громко и настойчиво продвигаемая во времена Веймарской республики идея создания армии, находящейся вне политики, канула в прошлое. К моменту начала войны в армии было принято рассматривать призыв на службу и обучение воинским специальностям в качестве последнего и высшего этапа получаемого с ранних лет идеологического образования. Военнослужащий проходил обучение не только как боец, но и как полноценный член германского расового общества — и, в некоторых отношениях, как человек совершенно нового типа. От всех офицеров требовалось изучить и перестроить себя в соответствии с господствующими национал-социалистическими взглядами. В помощь для решения этой задачи предлагалось огромное количество книг, брошюр и прочей руководящей литературы. Во многих таких работах офицерам внушалась мысль о существовании мирового еврейского заговора против Германии и утверждалось, что евреи — это самые опасные и самые злые враги из всех, с которыми им предстоит сражаться. Читателей старались убедить в «праведном характере войны» и в том, что эта война соответствует духу национал-социализма. Интенсивная идеологическая обработка нацеливалась на людей, уже подготовленных к восприятию таких идей в школе, в гитлерюгенде, и воздействием геббельсовской пропаганды. Поэтому неудивительно, что многие немецкие военнослужащие, вступавшие в битву на Восточном фронте, представляли солдат Красной Армии в образе «недочеловеков, доведенных евреями до потери рассудка»[1056].

Когда в Сталинграде окончательно рухнул миф о непобедимости германской армии (начавший таять еще в декабре 1941 г.), германское командование начало с удвоенным старанием убеждать солдат в том, что они сражаются за стоящее дело. В 1943 г. Гитлер заявил, что германский офицер должен быть политизирован. По мере ухудшения ситуации все большую важность обретала глубокая убежденность офицеров в идеях национал-социализма. 22 декабря 1943 г. Гитлер приказал создать группу по обеспечению «лидерства национал-социалистической идеологии в вооруженных силах». В начале следующего месяца фюрер в узком кругу сказал Геббельсу и еще нескольким высшим офицерам, что вся его армия должна обитать в едином ментальном пространстве, где все будут охвачены «фанатичным желанием» до конца сражаться за дело нацизма. Подготовка нацистских политических офицеров велась централизованно и в широких масштабах. Такие же меры предпринимались на флоте и в авиации. По сути, нацисты внедрили в германской армии новый институт, аналогичный институту политкомиссаров, занимавших столь важное место в Красной Армии. Эта роль еще больше усиливалась многочисленными курсами политического обучения, проводившимися вдали от линии фронта, и подкреплялась на армейских партийных конференциях. Со временем, по мере все новых и новых поражений приказы и распоряжения офицеров становились все более национал-социалистическими по своей сути, и в основном нацеливали личный состав на фанатичное сопротивление значительно превосходящим силам противника[1057]. Разумеется, в рядах армии оставалось значительное количество офицеров и рядовых солдат, безразличных или даже враждебных нацистской идеологии — что определялось возрастом, жизненным опытом и укоренившимися представлениями. В целом же не приходится сомневаться, что политические занятия и идеологическая обработка оказывали на войска заметное влияние, побуждая их сражаться до конца.

Находились и те, кто продолжал воевать из антисемитских убеждений. Пропаганда и идеологическая работа утвердили в войсках твердое убеждение, что, как было сказано в письме солдата из службы военной корреспонденции фюрера на Восточном фронте от 1 марта 1942 г.: «Это вопрос выбора одного из двух основных мировоззрений: нашего либо еврейского»[1058]. Убежденность в этом возрастала с того момента, как победа Германии оказалась под вопросом. Один из военнослужащих, в конце мая 1942 г. находившихся в Южной Франции, писал: «Конечно, не должно случиться так, чтобы евреи победили и оказались у власти»[1059]. К подобному скептицизму примешивалась значительная доля страха. Как писал другой солдат в августе 1944 г., в случае поражения Германии «евреи отыграются на нас, устроят побоище и жестоко истребят все немецкое»[1060]. Тем не менее находились люди, на которых нацистская идеология оказывала слабое или вовсе ничтожное влияние. Почему, к примеру, не уходил из армии Вильм Хозенфельд, искренне ненавидевший нацистов? В декабре 1943 г. Хозенфельд пришел к пониманию, что режим, которому он служил, преследовал и убивал не только жителей Восточной Европы и евреев, но и самих немцев. Будучи выходцем из промышленного района Гессе, Хозенфельд не сразу понял, во что могли вылиться проходившие в 1930-е гг. расправы нацистов над политическими оппонентами. Последние иллюзии он утратил, пообщавшись с новым товарищем, бывшим коммунистом, потерявшим здоровье после неоднократных пыток в гестаповских застенках. Как писал Хозен-фельд, было совершенно ясно, что все это делалось с ведома высших нацистских руководителей:

Хозенфельд считал нацистов кучкой преступников, никоим образом не представлявших народ Германии в целом. Он продолжал исполнять свой долг не ради них, а ради защиты Германии от большевизма. Скорее всего, другие офицеры испытывали похожие чувства. Так, к июлю 1943 г. генерал Хейнрици начал понимать, что Германия может проиграть войну. Он писал, что это сильнее подталкивало его к продолжению борьбы, как бы подчеркивая «невозможность потерпеть поражение в этой войне — потому, что нельзя даже подумать о том, что должно случиться после этого поражения. Германия погибнет, и мы погибнем вместе с ней»[1062].

Едва ли уместно предположить, что нацистская идеология вошла в плоть и кровь армии столь глубоко, что могла восполнить развал воинской дисциплины и ухудшение взаимоотношений между товарищами по оружию. Относительная однородность каждой дивизии сохранялась во многом потому, что в течение войны в них сохраняли основной костяк преданных дивизии людей. Варварская жестокость, с которой германская армия вела войну на востоке, определялась не распадом дивизий, а скорее смешением уже повоевавших, все более циничных и брутализи-рованных ветеранов с постоянным, а с 1943 г. — нараставшим потоком молодых бойцов, глубоко впитавших нацистскую идеологию. Даже в периоды тяжелых потерь, например, в конце 1941 и в начале 1942 г., социальное единство 253-й пехотной дивизии, хотя и пострадало, но не было разрушено и восстановилось вскоре после пополнения новобранцами и возвращения ветеранов дивизии из госпиталей[1063]. Людей накрепко связывали совместные бои, в которых закалялось их доверие друг к другу. Даже сомневаясь в возможности будущей победы (что началось после Сталинграда) они продолжали воевать, не теряя чувства товарищества и взаимной поддержки при трудных обстоятельствах[1064]. Бойцы могли устанавливать эмоциональные связи в пределах небольших групп, до некоторой степени заменявших оставленные дома семьи. Здесь они заботились о раненых, украшали свои бункеры и жилые помещения, либо отмечали праздники (например, немецкие войска отмечали Рождество в Сталинграде). Это придавало той бессмысленной войне какой-то смысл. Возможно, это был своего рода уменьшенный вариант общества расового единства, или Volksgemeinschaft. Соответственно, агрессивно-мужественное поведение солдат было ориентировано на внешнего врага и направлялось на популяцию, которая, по крайней мере, на востоке, считалась расово-неполноценной и недостойной человеческого обхождения[1065].

Наконец, солдаты продолжали сражаться из чистого страха. Они опасались проявить слабость — и боялись того, что может произойти, если они сдадутся и попадут в плен. В армии имелись свои военные трибуналы, широко применявшиеся для пресечения самых разных нарушений дисциплины — от воровства пайков, выдаваемых передовым постам, до дезертирства. Любой из подобных проступков мог закончиться для нарушителя расстрелом. Очень многие подвергались наказанию за преступление, туманно определенное как «подрыв боеспособности» (Wehrkraftzersetzung) и означавшее что угодно вплоть до попытки сдаться в плен или «самострела». В гражданской жизни уголовным преступлением считалась критика режима или руководителей страны. Напротив, как уже говорилось, относительно немногих наказывали из-за преступлений, совершенных против гражданского населения на оккупированных территориях — таких как грабежи, мародерство и расстрел пленных, получивших широкое распространение на Восточном фронте, особенно на начальных этапах операции «Барбаросса». Трибуналы широко использовались как средство укрепления дисциплины и боевого духа. В целом за годы войны трибуналами было рассмотрено около 3 млн дел, из которых около 400 000 касалось преступлений, совершенных против гражданских лиц и военнопленных[1066]. В результате не менее 30 000 военнослужащих германской армии было приговорено к смертной казни. Сравните это количество с 48 военнослужащими, казненными в Германии во время Первой мировой войны. Некоторые из этих 30 000 смертных приговоров были отменены; незначительная часть приговоров выносилась в отсутствие обвиняемых. Но в подавляющем большинстве — по крайней мере, примерно в 21 000 случаях, приговоры приводились в исполнение. Во всех других странах — участницах боевых действий (за исключением Советского Союза) количество вынесенных трибуналами смертных приговоров измерялось даже не тысячами, а максимум сотнями[1067].

Предполагалось, что в трибунале обвиняемый должен предстать перед тремя судьями. Хотя по закону обвиняемому полагался защитник, в период боевых действий на это требование редко обращали внимание. Так, один участник войны вспоминал, что на участке Сталинградского фронта, занятом четырьмя дивизиями, военными трибуналами всего за неделю было вынесено 364 смертных приговора — в основном, за трусость, дезертирство и воровство продуктовых пайков[1068]. Гитлер, действуя властью главнокомандующего, издал наставление, предписывавшее трибуналам использовать самые что ни на есть драконовские наказания. В одном из положений было сказано: «Наказание в виде смертной казни рекомендуется в случаях, если действия обвиняемого были вызваны страхом за собственную жизнь или в связи с необходимостью поддержать дисциплину личного состава в конкретных обстоятельствах»[1069].

В общем и целом военные суды разделяли мнение судей из гражданского судебного аппарата нацистов, один из которых заявил следующее: «Законно то, что служит людям. Применительно к законам военного времени это определение можно выразить более узко: законно то, что служит вооруженным силам... Таким образом, становится понятно, почему не существует «среднего солдата». Быть солдатом означает поднять национал-социалистическую идею о чести и солдатском мужестве до уровня профессионального долга[1070]. Это означало, например, исполнение 6000 смертных приговоров, вынесенных за «подрыв боеспособности». Чаще всего к расстрелу приговаривали за дезертирство (15 000 исполненных приговоров). Во многих случаях такое наказание назначалось по сути за самовольную отлучку. В соответствии с приказами Объединенного главнокомандования вермахта от декабря 1939 и июля 1941 г. приговоры приводились в исполнение без проволочек. «Чем скорее вредитель из рядов вооруженных сил (Wehrmachtschadling) получит заслуженное наказание, тем будет легче оградить других солдат от совершения такого же или похожих деяний — и тем проще окажется поддержать дисциплину в войсках»[1071].

Угрожая войскам применением жестких карательных мер, военные суды в значительной мере обеспечили продолжение сопротивления даже после того, как всем стало ясно, что война проиграна. Но режим все больше и больше нуждался в частях, которые могли сражаться с неослабевающим фанатичным упорством. Такими фанатиками национал-социализма были укомплектованы войска СС. Их история началась в первые дни существования Третьего рейха, когда Гитлер приступил к формированию подразделения личной охраны, впоследствии получившего известность под наименованием Лейбштандарт СС «Адольф Гитлер». Вооруженными частями СС, изначально предназначавшимися в основном для церемониальных задач, командовал нацист, грубый баварец Йозеф Дитрих (по прозвищу Зепп), в прошлом успевший поработать заправщиком автомашин, официантом, сельскохозяйственным рабочим и мастером на табачной фабрике. Дитрих, родившийся в 1892 г., проходил армейскую службу в танковой части и не имел опыта в других сферах военной жизни, на что потом не раз сетовали армейские генералы. Но вскоре шеф Дитриха, Генрих Гиммлер основал другую, более крупную структуру и начал набирать военных, способных наладить военное обучение в новых частях. Начиная с 1938 г. люди Дитриха также участвовали в этом процессе. К концу 1939 г. эти сборные военные отряды СС были пополнены формированиями Теодора Эйке под названием «Мертвая голова», созданными для охраны концлагерей. Войска СС, в начале войны насчитывавшие 18 000 человек, к ноябрю 1941 г. достигли численности 140 000 бойцов и включали танковые и мотопехотные полки. Эти войска с самого начала задумывались как элитные, идеологически надежные, хорошо обученные — и в отличие от регулярной армии безраздельно преданные Гитлеру. Высшие офицеры войск СС были существенно моложе армейских офицеров, занимавших аналогичные должности. Большинство из них родилось в 1890-х или начале 1900-х гг., и в годы войны им было от 40 до 50 с небольшим лет. Дивизиям и полкам войск СС присваивали имена собственные, например — «Дас Рейх», «Дойчланд», «Фюрер» и т.д. В отличие от обычных армейских частей подразделения войск СС представляли не народ Германии, а германскую расу, и поэтому начальник главного управления СС Готтлоб Бергер — нацист со стажем, ветеран Первой мировой войны и один из ближайших сподвижников Гиммлера, вербовавший офицеров в «германских» странах — Голландии, Дании, Норвегии и Фландрии, весной 1941 г. сформировал первую ненемецкую дивизию «Викинг». По мере того как требования количества брали верх над расовыми интересами, в войска СС начали вербовать новобранцев из стран Восточной Европы. К 1942 г. в войсках СС служило 236 000 человек. В 1943 г. количество бойцов перевалило за пол миллиона, а в 1944-м эта цифра составила почти 600 000 военнослужащих (из которых 369 000 непосредственно участвовали в боевых действиях)[1072].

Командиры регулярной армии относились к войскам СС с пренебрежением, считая, что их офицерам не хватает профессионализма, и они слишком охотно жертвуют своими людьми. Несмотря на то что дивизии СС находились в подчинении армейского командования, генералы вермахта никак не могли умерить фанатичную тягу эсэсовцев к самопожертвованию. Когда Эйке однажды заметил своему командиру, генералу Эриху Гёпнеру, что его бойцы в только что закончившейся атаке погибли напрасно, генерал резко осудил его действия, сказав: «Это подход мясника»[1073]. Однако было бы ошибкой утверждать, что генералы наотрез отказывались от убийственных атак войск СС, связанных со значительными потерями: такие атаки сохраняли жизни их собственных солдат и уменьшали сопротивление противника. В августе 1944 г. Гиммлер жаловался на «безвольных армейских командиров», приносящих бойцов СС в жертву ради незначительных успехов[1074]. Армейские командиры обычно утверждали, что в сравнении с обычными подразделениями вермахта части войск СС оказывались более склонны к совершению расправ над мирным населением (особенно над евреями) и другим преступлениям — прежде всего на Восточном фронте. Официальное расследование, проведенное в августе 1943 г., показало, что из 18 доказанных случаев изнасилования 12 были совершены военнослужащими войск СС. Трудно судить, насколько точными были эти данные. Зачастую войска СС обеспечивали командованию регулярной армии возможность скрыть или «откреститься» от преступлений, совершенных людьми из вермахта. В то же время на жестокость войск СС жаловались даже офицеры из других ведомств СС. Когда командир дивизии «Принц Евгений» решил принести марионеточному правительству Хорватии извинения и назвал «ошибками» злодеяния, совершенные его подчиненными, ему ответил другой офицер СС сказавший: «С тех пор как вы прибыли, “ошибки” следуют одна за другой»[1075]. После 1945 г. попытки бывших офицеров ваффен-СС представить себя и своих товарищей всего лишь обычными солдатами терпели провал: никто не сомневался в их статусе элиты и фанатичной преданности режиму. С другой стороны, начиная с 1990-х на свет вышла масса фактов о действиях регулярной армии на Восточном фронте и в его немецком тылу, в корне меняющих представление о том, что нарушение законов войны и международных конвенций было исключительной прерогативой ваффен-СС.

Несомненный фанатизм частей ваффен-СС и стремление военного командования бросать эти части на передовую вело к большим потерям среди личного состава. В общей сложности из 900 000 человек, за годы войны проходивших службу в рядах войск СС более трети — точнее, 34% — погибли[1076]. 15 ноября 1941 г. из дивизии «Мертвая голова» докладывали о 60% потерях среди офицеров и младших командиров. В донесении было сказано, что костяк дивизии уничтожен. По докладу службы безопасности СС от марта 1942 г., в германском обществе сложилось мнение, что войска СС плохо обучены и их часто «приносят в жертву». Считалось, что эти части идут в бой, желая показать, что они лучше других частей вермахта[1077]. К тому же родители начали отговаривать своих сыновей от службы в рядах войск СС из-за проводившейся в этих войсках антихристианской идеологической обработки. «Влияние родителей и церкви имеет негативный характер», — говорилось в донесении одного из вербовочных центров в феврале 1943 г. «Родители в массе настроены против войск СС», — говорилось в докладе из другого аналогичного центра. В Вене один из жителей сказал проводившему набор офицеру: «Священник говорил, что в СС служат атеисты, и если мы поступим в эти войска, то попадем в ад»[1078]. Добровольцы из Фландрии, Дании, Норвегии и Голландии подавали заявления об увольнении, жалуясь на грубость и властное обращение со стороны германских офицеров СС. В поисках «добровольцев» офицеры-вербовщики начали посещать лагеря Трудового фронта. В ответ посыпались жалобы родственников, и вскоре офицеры войск СС объявили, что также разочарованы результатами из-за «низкого интеллектуального уровня» многих новобранцев и их склонности к «неподчинению и симуляции болезней». К концу войны части войск СС начали стремительно терять былые качества. Но в этом они едва ли отличались от других частей вермахта[1079].

Новые «годы борьбы»

7 ноября 1942 г. Альберт Шпеер с Гитлером направлялся в Мюнхен на личном поезде фюрера. После войны Шпеер вспоминал: «В прежние годы Гитлер, где бы ни остановился его специальный поезд, имел привычку показываться в окне. Теперь казалось, что он перестал ждать этих встреч с внешним миром. Напротив, он стал требовать, чтобы оконные шторки на стороне станции были закрыты». Когда вечером поезд остановился на боковом пути, Гитлер и все его окружение сели в вагоне ужинать. Шпеер описал, что случилось потом:

На самом деле начиная с 1942 г. Гитлер все реже и реже показывался на публике. Геббельс и Шпеер на два голоса и без всякого успеха уговаривали фюрера посетить районы Германии, пострадавшие от бомбежек, чтобы поднять моральный дух населения[1081]. Пошли слухи, что фюрер заболел или был ранен. Но, даже выступая с речами, Гитлер больше не мог вызывать того эффекта, какой в свое время демонстрировали его публичные выступления. Например, речь Гитлера, транслировавшаяся 21 марта 1943 г. — первое публичное выступление фюрера после Сталинграда, — оказалась настолько краткой и была прочитана в таком быстром темпе, что многие начали подозревать, будто фюрер опасается попасть под авианалет или что за него выступает дублер[1082].

Даже в узком кругу Гитлер стал менее открытым. Начиная с осени 1943 г. ужины с фюрером стали для Шпеера «настоящей пыткой». Как отмечал Шпеер, эльзасская овчарка Гитлера «оставалась единственным живым существом в ставке, которое его как-то приободряло». Нелюбовь Гитлера к плохим новостям означала, что подчиненные шли у него на поводу, представляя только хорошие доклады и говоря о временных успехах как о значительных победах. Гитлер не выезжал на фронт и не имел представления о суровой реальности боев. Он всегда полагал, что отмеченные на карте дивизии обладают полной силой. В распоряжении Гитлера были последние технические достижения, в т.ч. двухсторонняя радиосвязь, с помощью которой он мог в любой момент вызвать любого генерала, однако на деле эта связь всегда была односторонней: стоило возразить фюреру или попытаться вернуть вождя к реальности, как он срывался на крик, а иногда и снимал несговорчивых с должности. У себя в Ставке Гитлер третировал офицеров Генерального штаба и окончательно терял самообладание, когда ему сообщали плохие новости. Он считал генералов трусами и утверждал, что «Генеральный штаб — это школа лжи и обмана»; полученную из войск информацию фюрер считал лживой, говоря: «Ситуация всегда представляется в неблагоприятном свете — именно так они заставляют меня соглашаться на отступления!»[1083]

Внешне Гитлер продолжал демонстрировать оптимизм, хотя за фасадом явно скрывалось понимание того, что ситуация ухудшается. Он считал, что уже испытал триумф воли, и это произойдет опять. Теперь, полностью сосредоточив в своих руках военную власть, он впервые в жизни оказался в ситуации, когда должен был приложить все силы к работе, забыв легкомысленно-хаотический стиль жизни, характерный для первых лет его диктаторства, с музыкальными вечерами, просмотром старых фильмов и играми в архитектурные модели, созданные Шпеером. Теперь фюрер проводил время над военными картами, обдумывая планы и разговаривая или, чаше, споря с генералами, угрожая, доказывая и иногда добираясь до самых мелких деталей боевых действий. Гитлер, более чем когда-либо веривший в свою непогрешимость, перестал доверять своим подчиненным, особенно в вопросах военного характера. Ни одно важное решение не принималось без фюрера. Гитлер, никогда в жизни не занимавшийся физическими упражнениями, поправлял здоровье исключительно таблетками и другими средствами, которые ему выписывал доктор Тео Морель, личный врач фюрера с 1936 г. В последние месяцы войны Морель назначал Гитлеру до 28 таблеток в день и делал столько уколов, что Геринг называл его «рейхсмастером инъекций». Также Морель следил за диетой Гитлера — по крайней мере, насколько это было возможно, учитывая вегетарианские вкусы пациента и его любовь к блюдам вроде горохового супа, вызывавшего у фюрера расстройство пищеварения. Морель был квалифицированным терапевтом, и все лекарственные средства, которые он прописывал Гитлеру, прошли клиническую апробацию. Доверительная манера помогала справляться с проблемами пациента, все больше и больше полагавшегося на врача. Морель действительно помогал фюреру долгое время оставаться в строю, за исключением одного короткого периода болезни в августе 1941 г. Однако Морель не мог исправить его физического состояния, ухудшавшегося от тяжелого бремени, которое Гитлер взвалил на свои плечи. Начиная с 1941 г. электрокардиограммы показывали прогрессирующее развитие сердечного заболевания, по всей вероятности, вызванного сужением коронарных артерий. С весны 1943 г. Гитлер страдал от хронического несварения и периодических болей в желудке (не менее 24 приступов к концу 1944 г.), возможно, усиливавшихся от лечения Мореля. С конца 1942 г. у фюрера начала заметно дрожать левая рука, он сильно сутулился и подергивал левой ногой. К 1944 г. Гитлер передвигался с трудом, шаркая и едва переступая ногами. На взгляд медиков, у него проявлялись явные симптомы болезни Паркинсона. Даже Морель, склонявшийся к диагнозу психосоматического заболевания, в начале 1945 г. согласился назначить своему пациенту стандартное для того времени лечение от болезни Паркинсона. В целом все наблюдатели сходились во мнении, что Гитлер необычно быстро старел, его волосы седели, и он больше не производил впечатления решительного, энергичного человека и, не в последнюю очередь из-за паркинсонизма, напоминал дряхлеющего старика. Вероятно, боязнь продемонстрировать внешнему миру свою слабость была главной причиной стойкого нежелания фюрера выступать перед публикой[1084].

В 1940 г. Гитлер 9 раз выступал с публичными речами, в 1941 г. — 7 раз, в 1942-м — 5, а в 1943-м — всего дважды. Гитлер также выступил по радио 30 января 1944 г., на 11-летнюю годовщину своего назначения на пост рейхсканцлера. 24 февраля, на годовщину обнародования программы нацистской партии, он выступал в Мюнхене перед «старой гвардией» партии и не только отклонил предложение Геббельса транслировать речь в эфире, но даже не позволил опубликовать текст в газетах. После этого никто не слышал его публичных речей, за исключением короткого обращения, сделанного (как мы еще увидим) по особому поводу 21 июля 1944 г., Гитлер больше не сделал ни одной попытки обратиться непосредственно к немецкому народу — и даже традиционную речь фюрера в Мюнхене 8 ноября 1944 г. произнес его давний соратник по партии Генрих Гиммлер. Гитлер, крайне обеспокоенный ходом войны, большую часть времени проводил в полевой штаб-квартире либо находился в Баварских Альпах, в Бергхофе, где отдыхал в течение 3 месяцев в 1943 г., и с конца февраля по середину июля в 1944-м[1085]. В геббельсовское министерство пропаганды возрастающим потоком шли письма, в которых люди, как отмечал Геббельс 25 июля 1943 г., задавались вопросом: «Почему фюрер даже не выступит перед германским народом для объяснения текущей ситуации? В своем дневнике министр пропаганды записал следующее: «Я считаю, фюреру крайне необходимо это сделать». Как считал Геббельс, в противном случае простые люди перестанут ему верить[1086]. Восторженные почитатели также проявляли нетерпение. Один из сторонников фюрера в письме министерству пропаганды интересовался, почему Гитлер не выступил по поводу «драматической» военной обстановки сентября 1944 г.[1087]. Геббельсу не нравилось, что Гитлер, слишком занятый военными делами, не уделяет достаточного внимания внутренней политике. Геббельс сетовал, что отсутствие фюрера в Берлине создавало «кризис власти». «Я не могу политически на него повлиять. Я даже не могу доложить о самых неотложных проблемах моего ведомства. Все идет через Бормана»[1088]. Скрытое влияние Бормана увеличилось еще больше, когда 12 апреля 1943 г. он получил должность «секретаря фюрера». Геббельс склонялся к мысли, что Гитлер теряет контроль над обстановкой внутри Германии[1089].

Внешне могло показаться, что образовавшуюся пустоту может восполнить «второй человек» в рейхе — Герман Геринг. 30 августа 1939 г. Геринг убедил Гитлера учредить Совет министров по обороне рейха для координации действий гражданской власти. Хотя Гитлер оставил за собой право накладывать вето на решения этого органа, однако на самом деле он передал почти полный контроль над внутренними делами страны в руки Геринга, ставшего председателем этого совета. Поскольку в работе совета участвовали видные фигуры, в т.ч. Геббельс, Гиммлер, Лей и Дарре, то к февралю 1940 г. он начал превращаться в некое подобие теневого кабинета. Обеспокоенный этим, Гитлер распорядился прекратить заседания, что и было сделано. Геринг не пытался возродить совет к жизни: его самолюбие вполне удовлетворялось правом второй (после Гитлера) подписи законов и декретов. Несмотря на широкие полномочия, предоставленные ему как руководителю четырехлетнего плана, Геринг становился все более пассивным и нерешительным — возможно, из-за пристрастия к морфию.

Он проводил все больше и больше времени в своих многочисленных охотничьих домах и замках, растрачивая остаток сил на претенциозный и экстравагантный образ жизни. В марте 1943 г. один из гостей, который провел один день в доме Геринга в Каринхале, так описал «гротескный» стиль жизни рейхсмаршала:

Не оставалось ни малейших сомнений в том, что в подобных условиях Геринг никак не сможет сосредоточиться на ежедневных внутренних делах рейха. Вдобавок, начиная с 1942 г. провальные действия люфтваффе подорвали его авторитет не только в народе, но и в глазах самого Гитлера.

Третий рейх явно оставался без руководства на «внутреннем фронте», хотя государственная машина кое-как продолжала функционировать. Гражданская власть, состоявшая преимущественно из заурядных, сознательных и весьма въедливых бюрократов, продолжала делать свое дело; министры и главы департаментов продолжали реализовывать политику, в общих чертах намеченную Гитлером еще до начала войны, внося изменения лишь в случаях, когда этого требовал сам фюрер. Никто не отваживался менять политические приоритеты и основные направления без его санкции. Как и прежде, вмешательство Гитлера в политику носило эпизодический, поверхностный, а иногда и противоречивый характер. Придя к выводу, что добиваться встреч с Гитлером становится все труднее и труднее, министры (в первую очередь, Геббельс) начали регулярно отсылать фюреру сводные отчеты по вопросам, требовавшим его решения. Иногда Гитлер делал письменные замечания, иногда — нет. Впрочем, непохоже, чтобы фюрер прочитывал каждый из присылаемых материалов: так, за годы войны министерство пропаганды выслало ему около 500 обзоров, а имперское министерство юстиции — 191. Вероятно, сознавая тот факт, что у него не хватает времени уследить за внутренними проблемами Германии, Гитлер издал два приказа (в мае 1942 г. и, повторно, в июне 1943-го), утверждавших порядок подписания им официальных законов и декретов не в качестве «фюрера и рейхсканцлера», а только в качестве «фюрера». Поскольку Гитлер не мог обеспечивать общее руководство внутренними делами страны, правительственные департаменты начали разрабатывать собственные распорядительные документы по конкретным вопросам, зачастую принимая их без консультации с другими департаментами. Так, в 1941 г. 12 законов процессуального характера было принято после обсуждения с министерствами, 33 декрета издал сам Гитлер, 27 декретов выпустил министерский совет по обороне, а департаменты разработали 373 постановления и распоряжения. В отсутствие либо формального кабинета министров, либо конкретных указаний Гитлера, работа правительства становилась все более и более фрагментированной. 2 марта 1943 г. Геббельс записал в дневнике: «Каждый занимается чем хочет, уклоняясь от того, чего не хочет — потому, что у нас нет настоящей власти»[1091].

Как мы помним, в начале 1943 г. был учрежден координирующий «Комитет трех» (в лице Бормана, Кейтеля и Ламмерса), столкнувшийся с противодействием могущественных фигур вроде Геббельса и Шпеера и распущенный по итогам августа[1092]. Постепенно в образовавшийся вакуум власти стала проникать нацистская партия. 20 августа 1943 г. Гитлер сместил имперского министра внутренних дел Вильгельма Фрика, которого назначил на пышную, но невлиятельную должность имперского протектора Богемии и Моравии (руководство фактически осталось у Карла Германа Франка, назначенного государственным министром по делам Богемии и Моравии). Геббельс много лет добивался ухода Фрика. Как говорил министр пропаганды, Фрик староват и вяловат для своей должности, требующей более жесткого подхода к решениям на внутреннем фронте. На замену Фрику Гитлер выбрал Генриха Гиммлера, возвышение которого означало усиление политических репрессий, направленных против возможной деморализации и открытых протестов населения[1093]. В то же самое время Мартин Борман, умело использовавший возможность доступа к Гитлеру, результативно интриговал против административной власти и многих министров. В начале 1945 г. Ламмерс сетовал, что с сентября прошлого года не может встретиться с Гитлером и что на него «давят со всех сторон, пытаясь добиться многочисленных решений, ожидаемых от фюрера»[1094]. Глава административной службы рейха был вынужден сократить количество запросов партийной канцелярии, выдававшей разрешения на аудиенции с главой государства. Возможности партийной власти явно затмевали возможности гражданской администрации. Это еще больше подчеркивалось растущей властью Геббельса, который в 1943 г. удачно выступил с инициативой «тотальной войны», что среди прочих шагов поставило его в самый центр управления экономикой[1095].

С началом войны гаулейтеры получили новые должности имперских комиссаров по обороне, что давало им возможность действовать независимо от существовавших гражданских властей и командиров военных округов. Начавшаяся борьба за власть завершилась 16 ноября 1942 г. победой нацистской партии, когда количество имперских комиссаров по обороне было увеличено с 13 до 42, а находившиеся в их подчинении регионы получили границы партийных округов. Дальнейшая борьба за полномочия, явившаяся результатом попыток Бормана контролировать гаулейтеров через Партийную канцелярию, закончилась тем, что гаулейтеры получили возможность напрямую общаться с Гитлером. Однако, вопреки запланированному, имперские комиссары по обороне проводили свои приказы в жизнь по собственным каналам, в обход гражданской региональной администрации. После марта 1943 г. они встретили конкуренцию со стороны нового имперского министра внутренних дел Генриха Гиммлера, оказавшегося намного более серьезным оппонентом, чем его предшественник на этом посту, Вильгельм Фрик, и также столкнувшимся с падением эффективности гражданской власти в ходе войны. Доклад от 26 августа 1944 г., полученный Гиммлером от Эрнста Кальтенбруннера, занявшего пост начальника Главного управления имперской безопасности после Гейдриха, подтверждал, что гаулейтеры действуют в обход гражданских властей. Кальтенбруннер с сожалением отмечал:

С ухудшением военной обстановки в партийной власти росла озабоченность укреплением морального духа и изоляции «ворчунов» и жалобщиков. Согласно сборнику инструкций от 1 июня 1944 г., разработанному в ведомстве Роберта Лея, квартальным надзирателям вменялось в обязанность посещать каждое домохозяйство не реже раза в месяц и лично убеждаться в благонадежности и приверженности каждого жильца идеям нацистской партии. Чем хуже становилась ситуация на фронтах, тем энергичнее партийные лидеры старались воссоздать атмосферу, существовавшую до 1933 г., когда нацисты боролись за власть[1097]. Рост сил и влияния нацистской партии приветствовали многие руководители, чувствовавшие, что их «затирают» представители военной администрации. 7 августа 1944 г. Инга Мольтер, отец которой вступил в нацистскую партию в 1932 г., в Гамбурге, написала: «Вообще, этот момент сильно напоминает время борьбы. В эти дни, как и тогда, мой папа отдает партии каждую свободную минуту»[1098].

Во время войны поддержание высокой степени идейной убежденности требовало применения огромного количества правовых санкций. Как заявил в сентябре 1939 г. статс-секретарь Имперского министерства юстиции Роланд Фрейслер:

За подобными рассуждениями явственно проступала зловещая тень 1918 г.

Окончательную ясность внесло заявление Имперского министерства юстиции, сделанное в январе 1940 г.: «Во время войны перед юридической системой стоит задача освобождения от политически вредных и криминальных элементов, могущих попытаться в критический момент нанести удар в тылу (примером являются Советы рабочих и солдатских депутатов 1918 года). Это особенно важно, поскольку, как показывает опыт, гибель лучших солдат на фронте всегда приводит к усилению заведомо худших элементов, оставшихся в тылу»[1100].

Подобные рассуждения в духе социал-дарвинизма нашли отражение в судебном преследовании и наказании правонарушителей не в зависимости от степени тяжести совершенных деяний, а от их социальной принадлежности. Суть дела прояснили новые законы с их зачастую туманными формулировками, пестрившими упоминаниями о «вредителях нации» (Volksschadlinge). С момента начала войны смертная казнь применялась ко всем осужденным за «публичную» попытку «свержения или подрыва воли Германии или ее союзников на военную самозащиту»[1101]. Декрет о врагах государства, вышедший 5 сентября 1939 г., вводил смертную казнь за преступления против собственности или личности, совершенные во время затемнения, включая мародерство и подрыв воли немцев к вооруженной борьбе. С 5 декабря 1939 г. использование огнестрельного оружия при совершении преступлений каралось смертью. В уголовный кодекс Германии были внесены поправки о применении смертной казни за преступления, наносившие «ущерб» военным усилиям Германии. В число этих преступлений входили, например, пораженческие разговоры. По другому декрету смертная казнь полагалась за накопление и сокрытие запасов продовольствия. Такое же наказание ожидало тех, кого уличили в нанесении умышленного вреда оборудованию военного назначения или в производстве недоброкачественного снаряжения для армии. Всего к началу 1940 г. смертная казнь полагалась за более чем 40 различных преступлений, причем некоторые (например, только что упомянутые) истолковывались довольно расплывчато. В 1941 г. смертная казнь была распространена на «закоренелых преступников», совершивших серьезные преступления[1102].

Неудивительно, что количество приговоров за уголовные преступления начало расти. В 1939 г. во всем германском рейхе было осуждено на смерть 329 человек. В 1940 г. эта цифра увеличилась до 926, а в 1941-м количество смертных приговоров составило уже 1292. Затем их число возросло драматически резко, до 4457 — в 1942-м и 5336 — в 1943 г. Всего суды Третьего рейха, в частности суды на местах и Народная судебная палата, вынесли 16 560 смертных приговоров, из которых 664 пришлись на период с 1933 по 1939 гг., и 15 896 — на период военных действий. Приблизительно 12 000 приговоров привели в исполнение, остальные заменили пожизненным заключением. Только Народная судебная палата за период своего существования вынесла 5000 смертных приговоров, причем более чем 2000 за один 1944 г. Хотя начиная с 1936 г. казни в Германии производились на гильотине, в 1942 г. смертные приговоры начали официально приводить в исполнение через повешение, поскольку это было проще, быстрее и доставляло меньше проблем с уборкой. К этому времени в Германии выносили такое количество смертных приговоров, что Министерство юстиции разрешило приводить их в исполнение не только на рассвете, но и в любое удобное время. Для этой цели были привлечены новые исполнители, большинство из которых принадлежало к кругу профессиональных забойщиков скота и лошадников. К 1944 г. этой работой занималось 10 главных экзекуторов, которым помогало в общей сложности 38 помощников. Впоследствии одного из них обвинили в казнях более чем 2800 приговоренных, произведенных за период с 1924 по 1945 г. Теперь на исполнение смертного приговора отводилось не более нескольких часов — срок, явно недостаточный для составления и подачи апелляции. Несмотря на это, очереди на исполнение приговоров непомерно выросли. До конца 1942 г. около половины всех приговоренных составляли не немцы, а вывезенные на принудительные работы в Германию поляки и чехи, к которым суды применяли истинно драконовские санкции. В ночь с 7 на 8 сентября Министерство юстиции распорядилось немедленно повесить 194 заключенных в тюрьме Плётцензее с целью устранения чрезмерной скученности, усугублявшейся разрушением камер из-за авианалетов на тюрьмы. После ликвидации 78 заключенных, которых вешали партиями по 8 человек, выяснилось, что тюремное начальство представило не те списки, и шестерым повешенным вообще не полагалась смертная казнь. Характерно, что Министерство юстиции не стало разбираться в ситуации и вместо этого занялось поиском шестерых заключенных, избежавших казни. Палачу было категорически отказано в предоставлении 24-часового перерыва, и утром 8 сентября он завершил обработку, повесив 142 заключенных. Тела, в жаркую погоду оставленные под открытым небом, были убраны только несколько дней спустя[1103].

Такие меры, направленные прежде всего против коренных немцев, не в последнюю очередь отражали устоявшееся представление Гитлера о неэффективности юридической системы Германии. К примеру, 8 февраля 1942 г. фюрер сетовал в частном кругу, что в тюрьмы сажают слишком много грабителей и воров, которых держат там «за счет общества». По его мнению, следовало отправить их в «концентрационные лагеря для окончательного исполнения смертного приговора». Гитлер считал, что во время войны в качестве примера нужны самые строгие наказания. Однако, по его мнению, юридическая система действовала по законам мирного времени и была слишком увлечена поиском смягчающих обстоятельств. «Мы должны покончить с подобной практикой», — заявил Гитлер[1104]. В марте 1942 г. фюрера так вывела из себя газетная статья о том, как в Ольденбурге суд приговорил мужчину, бившего свою жену и замучившего ее до смерти, всего к 5 годам тюрьмы, что «в досаде» он позвонил в Министерство юстиции и сделал внушение статс-секретарю Шлегельберге-ру[1105]. Эта проблема, очевидно, беспокоила Гитлера во время его выступления в Рейхстаге 26 апреля 1942 г., которое транслировалось на всю Германию. Под бурные аплодисменты фюрер заявил: «Начиная с этого момента, я буду вмешиваться в такие дела, и увольнять кабинетных судей, очевидно, не способных отвечать требованиям дня»[1106]. Судьи аплодировали. До этого момента даже нацистам не приходило в голову нарушить давно устоявшийся принцип несменяемости судей. Оказавшись в уязвимом положении, судьи назначали обвиняемым более суровые наказания. Во многих случаях давление на судей оказывал сам Гитлер. С начала войны он примерно 18 раз звонил в Министерство юстиции, прочитав в утренних газетах о случаях, когда преступников приговаривали к тюремному заключению вместо того, чтобы, как он считал, «застрелить при попытке к бегству». Консервативный имперский министр юстиции Франц Гюртнер, старавшийся как-то регулировать такие вмешательства, в январе 1941 г. умер, и его кресло занял старший по должности гражданский сотрудник министерства Франц Шлегельбергер. Это сделало министерство крайне подверженным влиянию. 20 августа 1942 г. Гитлер в конце концов сместил Шлегельбергера, назначив вместо него Отто Георга Тирака — убежденного нациста и президента Народной судебной палаты.

Место Тирака в судебной палате занял статс-секретарь Министерства юстиции Роланд Фрейслер[1107]. На обеде, устроенном по случаю этого назначения, Гитлер разъяснил, насколько, на его взгляд, важна юстиция для улучшения человеческой породы. «На войне, — сказал он, — всегда погибают лучшие. Все это время полное ничтожество отдыхает [в тюрьме] телесно и духовно». Если ничего не делать, «нация постепенно качнется» в сторону низкокачественного и криминального элемента. Поэтому, заключил он, судьи должны быть «столпом расового самосохранения»[1108]. Тирак без промедления взялся за дело. В сентябре 1942 г. он начал рассылать судьям письма, в которых разъяснялись дела, рассмотрение которых вызвало критику со стороны фюрера, СС или партийных органов — и содержались инструкции на случай рассмотрения похожих дел в будущем[1109]. Наряду с этим Тирак давал рекомендации по принципиальным вопросам. Например, 1 июня 1943 г. Тирак писал, что «вынесение приговора должно иметь целью защиту общества», а наказание «в наши дни решает задачу расовой чистки общества путем его освобождения от недостойных этой жизни криминальных элементов»[1110]. Ради достижения этой цели Тирак, кроме прочего, взялся регулировать отношения между юридической системой и органами СС, которые даже помимо распоряжений Гитлера вели дело к осуждению или расстрелу преступников «при попытке к бегству» либо в досудебном порядке по инициативе самой СС. Следовало прекратить то, что в министерстве юстиции деликатно называлось «коррекцией недостаточно обоснованных правовых санкций с помощью особых полицейских мероприятий. Борман и Гиммлер должны были отписывать такие дела в Министерство юстиции с заключением о чрезмерной мягкости приговора — так, чтобы Гитлер не тратил время на столь тривиальные дела. Местным и региональным партийным чиновникам, а также офицерам СС было указано прекратить вмешательство в процесс вынесения судебных решений. В качестве компенсации Тирак 18 сентября 1942 г. на встрече с Борманом и Гиммлером согласился, что «асоциальные» элементы должны передаваться из государственных тюрем в распоряжение СС для «истребления в процессе труда». «Согласно рекомендациям имперского министра юстиции, должны передаваться без исключения все лица, находящиеся под обеспечивающим арестом, а также чехи и немцы, осужденные на срок более 8 лет»[1111].

С этого времени значительное количество лиц не немецкой национальности обрабатывалось СС, а остальные категории проходили через судебную систему. Это в основном подтверждается тем фактом, что количество официально зарегистрированных в рейхе смертных приговоров упало с 5336 случаев 1943-м до 4264 в последующем году — хотя падение было до некоторой степени связано с отзывом на фронт судей, фанатично преданных нацизму, место которых заняли судьи более старшего возраста, сохранившие, хотя бы отчасти, верность традиционному судебному процессу[1112]. Другими словами, данное статистическое уменьшение отмечало продолжавшийся рост числа немцев, в отношении которых исполнялись смертные приговоры. К этому количеству добавлялись «асоциальные элементы» и «закоренелые преступники», которых Тирак передавал СС для «уничтожения посредством труда». После того как Гитлер 22 сентября 1942 г. одобрил такие убийства, началась передача заключенных из государственных тюрем и исправительных заведений. Большую их часть составляли закоренелые преступники, изолированные от общества с первых лет существования рейха. Сюда же включали находившихся в тюрьмах цыган и евреев. Судьбу заключенных, передача которых в концлагеря была рекомендована Министерством юстиции, решала тюремная администрация, собиравшаяся на очень короткие, длившиеся всего несколько минут сессии. Для вынесения решения некоторых оставляли в тюрьме после положенного срока. Тюремное начальство старалось оставлять у себя заключенных, полезных с экономической точки зрения. В обшей сложности в концлагеря было передано свыше 20 000 заключенных. В основном заключенных отправляли в Маутхаузен, где их сначала подвергали избиению и, в случае если они оставались живы, заставляли таскать камни весом до 50 кг в лагерную каменоломню, до которой нужно было подниматься на 186 ступеней. Если заключенные не могли идти и падали, их пристреливала эсэсовская охрана. Бывало, что заключенных сбрасывали в каменоломню с высоты 30—40 метров, либо заставляли их сваливать камни на тех, кто работал внизу.

Некоторые заключенные кончали с собой, прыгая в каменоломню со скалы. К концу 1942 г. смертность среди прибывших из тюрем заключенных составляла около 35% — гораздо больше, чем среди всех других групп лагерников, за исключением евреев[1113].

По мере продолжения войны условия содержания заключенных, остававшихся в тюрьмах Германии, неуклонно ухудшались. Возросшая потребность в рабочей силе вынудила Министерство юстиции начать кампанию, которую Тирак назвал «мобилизацией» заключенных. Так же, как и узников концентрационных лагерей, заключенных во все больших количествах за символическую плату передавали из тюрем на военные заводы. Зачастую, вместо того чтобы держать заключенных в тюрьмах, их переводили в лагеря временного содержания. Продовольственные рационы в самих тюрьмах уменьшались, и заключенным приходилось питаться кормом для скота и гнилыми овощами. Так, по докладам, в 1943 г. заключенные Плётцензее во время ежедневной прогулки обрывали листья с деревьев на тюремном дворе, чтобы добавить в суп. Потеря веса и дефицит витаминов ослабляли организм заключенных, что увеличивало восприимчивость к инфекциям[1114]. Продовольственный рацион не поспевал за ростом тюремного населения, особенно женского. Количество женщин, осужденных за уголовные преступления, выросло с 46 500 заключенных в 1939 г. до 117 000 — в 1942 г., а количество несовершеннолетних — с 17 500 до 52 500 за тот же период. Многих приговаривали к заключению за нарушение законов и постановлений военного времени, в частности — за экономические преступления, число которых выросло с менее чем 3000 в 1940 г. до более чем 26 500 двумя годами позже. Количество приговоров, вынесенных за такое новое преступление, как «незаконная связь с военнопленными», к 1943 г. достигло 10 600 случаев. При этом количество других преступлений также росло: к примеру, за воровство в 1943 г. посадили 83 000 человек (против 48 000 случаев в 1939-м). Напротив, преступления на сексуальной почве становились более редкими — за сутенерство было осуждено вполовину меньше обвиняемых, за изнасилования — на 65% меньше, а за насилие над малолетними — на 60%. По-видимому, власть настолько заботило нарушение законов военного времени, что полиция начала пренебрегать другими категориями уголовных преступлений в других сферах. Наконец, снижение количества преступлений на сексуальной почве отражало тот факт, что миллионы молодых людей были отправлены на фронт[1115].

При таких обстоятельствах неизбежной проблемой тюрем Германии в годы войны была их перенаселенность. Общая численность тюремного населения, составлявшая всего 110 000 в середине 1939 г., выросла до 144 000 к середине 1942-го — и до 197 000 к середине 1944 г. В границах «старого рейха» — т.е. на территории, которую Германия занимала до 1937 г., количество заключенных выросло со 100 000, имевшихся в начале войны, до 140 000 в сентябре 1942 г., а еще через два года достигло 158 000. Доля заключенных-женщин увеличилась с 9% (1939 г.) до 23% (через 4 года), и в 1943 г. за решеткой сидело уже около 43 000 женщин. Тюрьмы не вмешали такое количество заключенных. Поскольку в каждой камере сидело по нескольку человек, результатом были грязь и болезни. Санитарно-техническое оборудование использовалось слишком интенсивно, так что умыться или принять душ было почти немыслимо, особенно в последний год войны. Почти все заключенные страдали от чесотки и вшей, а в нескольких тюрьмах возникли вспышки тифа и других инфекционных заболеваний. Тюремная охрана не справлялась и для наведения порядка нередко прибегала к насилию. Количество охранников неуклонно падало: если в 1939 г. на каждого тюремщика приходилось 6 заключенных, то в 1944-м это отношение составляло уже 1:14. Иногда на время наказания заключенных приковывали к полу или стене. Избиения, к которым в 30-е гг. прибегали сравнительно редко, в последние два года войны стали общей практикой. В декабре 1941 г. тюремное начальство решило помочь замерзавшим под Москвой германским частям и конфисковало у заключенных примерно 55 000 пар носков и около 5000 свитеров, оставив сидельцев мерзнуть, что резко увеличило смертность. В тюрьмах не предусматривалось устройство бомбоубежищ, поэтому те из них, которые располагались в центре крупных городов, нередко подвергались бомбовым ударам, приводившим к гибели заключенных и еще большей скученности из-за разрушения части камер[1116].

Даже после 1943 г. в тюрьмах Германии содержалось больше заключенных, чем в концентрационных лагерях. Впрочем, условия содержания в концлагерях также непрерывно ухудшались. С середины 1930-х гг. концлагеря служили в основном местом содержания политических противников режима (которых предполагалось выпускать на свободу после перевоспитания), а также «асоциальных» элементов и иных меньшинств. Но с началом войны концлагеря снова начали функционировать как центры для содержания и устрашения все более широких слоев населения Германии, в первую очередь бывших коммунистов и социал-демократов. В начале войны Гитлер наделил Гиммлера новыми полномочиями, позволявшими задерживать и содержать под стражей оппонентов режима. 26 октября 1939 г. гестапо издало приказ, по которому арест и лагерь грозили каждому, чье поведение было враждебно государственному строю и подрывало моральный дух рабочего класса. О таких фактах полагалось сообщать на фабриках, причем иногда в этих сообщениях дополнительно указывалось, что провинившийся отправлен в карцер. Приказом не допускалось разглашение срока заключения и даты освобождения арестованного. Если рабочего приговаривали к телесным наказаниям, этот факт полагалось обязательно публиковать[1117]. Если принятые меры устрашения оказывались недостаточными, концлагеря начинали использовать для уничтожения тех, кого арестовывали как «саботажников» и «уклонистов». Казни широко освещались в прессе. Как позднее сообщил Рудольф Хёсс, во время его службы в лагере Заксенхаузен арестовали одного рабочего авиационного завода «Юнкере», бывшего коммуниста, который отказался выполнять работы по защите от авианалетов. Гиммлер лично приказал казнить рабочего, что следовало произвести в ближайшем концентрационном лагере. Несчастного доставили в Заксенхаузен, где Хёсс должен был исполнить распоряжение рейхсфюрера. Он приказал вкопать столб в песчаном карьере поблизости от мастерских и привязать заключенного к этому столбу. «Хотя этот человек не ждал казни, он совершенно покорился своей участи, — вспоминал Хёсс. — Ему разрешили написать записку семье и по его просьбе дали сигарету». Расстрельная команда дала залп, поразивший несчастного в грудь, и Хёсс «из сострадания» сделал последний выстрел. По признанию Хёсса, в наступившие за этим дни он испытал много подобных ощущений. «Мне почти ежедневно приходилось маршировать со своим расстрельным взводом»[1118].

Большинство немцев, попавших в лагеря, надолго становились заключенными. Значительную долю лагерного населения опять составляли «политические» заключенные. Политические носили на робе красный треугольник, отличавший их от заключенных других категорий — например, от уголовников, которые носили зеленый треугольник. Позже, рассказывая о пережитом, политические заключенные писали об особенной жестокости уголовников, которые занимались устрашением остальных с ведома СС. Реальность была несколько иной. СС привлекала к совместной работе с лагерной администрацией как уголовных, так и политических заключенных. Поскольку обе категории состояли из немцев и поэтому отвечали расовому критерию, с точки зрения СС обязательному для занятия более-менее ответственных позиций, им поручался контроль над остальными заключенными. Бенедикт Каутский, сын одного из видных социал-демократов времен рейха, впоследствии вспоминал, что, будучи заключенным нескольких лагерей, он всегда наблюдал «жестокую борьбу», разворачивавшуюся между «красными» и «зелеными», в которой одна сторона доносила СС на представителей другой, то и дело устраивая «интриги» и «дворцовые перевороты». Победившие могли претендовать на относительно безопасную работу в лагерной конторе, лучшее питание и одежду, большую свободу, власть и более высокое положение. Получить должность старшего по бараку или «капо» означало выиграть больше шансов на выживание. Такими способами политические заключенные добились успеха в некоторых лагерях, самыми известными из которых являются Бухенвальд и Нейенгамме, получив доминирующее положение в лагерном самоуправлении. Не существует доказательств более жестокого или аморального отношения со стороны «уголовных» капо по сравнению с «политическими». Выживание той и другой категории полностью зависело от исполнения приказов СС[1119].

Все изменилось со значительным расширением системы лагерей и их превращением из центров наказания в поставщиков рабочей силы. В середине 1939 г. в концентрационных лагерях содержалось около 21 000 заключенных, большую часть которых составляли немцы. К сентябрю 1942 г. система вмещала уже 110 000 заключенных, а к январю 1945-го — 715 000, в т.ч. более 202 000 женщин. Так, в Бухенвальд за один только 1944 г. было доставлено около 100 000 новых заключенных. В лагере содержались представители более чем 30 различных национальностей, так что количество иностранцев многократно превышало количество немцев[1120]. При таких обстоятельствах, поскольку лагерное начальство не успевало строить новые бараки для размещения огромного потока прибывающих, участились случаи гибели и болезни заключенных, а также усилилась жестокость охраны. Основная масса заключенных, находившихся ниже лагерной аристократии из «красных» и «зеленых», жила в обстановке постоянного страха и лишений. За редкими исключениями, жизнь в лагере представляла собой войну каждого против всех за выживание наиболее приспособленного. При этом худшая работа доставалась тем, кто был менее всего способен себя защитить. Евреи и славяне получали худший рацион и худшие условия для размещения, поэтому от голода, непосильного труда, постоянных избиений и болезней они быстро превращались в «мусульман». Это название, придуманное самими узниками, обозначало людей, окончательно павших духом. Несчастные переставали следить за собой, не пытались остановить тех, кто воровал их пищу, и уже не выдерживали побоев, неминуемо обрушивавшихся на них со стороны охраны и «капо». В конце концов они умирали от истощения и плохого обращения[1121].

Превращение лагерей в центры обеспечения промышленности рабочей силой и постоянное прибытие сотен тысяч новых заключенных создавало почву для обогащения, чем не замедлили воспользоваться коменданты и офицеры. Зная об этом, Гиммлер 4 октября 1944 г. обратился к руководству СС в Познани с напоминанием о необходимости передавать рейху ценности, находившиеся в собственности евреев:

Здесь Гиммлер косвенно упомянул о работе комиссии, которую возглавлял Конрад Морге и обнаружившей многочисленные свидетельства коррупции администрации нескольких лагерей. На самом деле расстреляли лишь нескольких виновных, а большинство были либо уволены со службы, либо переведены на другие места. Наибольшую известность заслужил комендант Освенцима Рудольф Хёсс, которого 22 ноября 1943 г. перевели на административную работу в инспекцию лагерей. Такое же наказание получили несколько комендантов других лагерей, в т.ч. Майданека и Треблинки. Необычно суровым выглядело наказание по делу Карла Отто Коха, смещенного с должности коменданта Бухенвальда в конце 1941 г. Обстоятельное расследование, проведенное Моргеном в 1942—1943 гг., обнаружило, что Кох не только растрачивал значительные суммы денег, принадлежавших СС, но также позволял заключенным совершать побеги, уничтожая следы коррупции и убивая свидетелей. Получив санкцию Гиммлера, Морген 24 августа 1943 г. арестовал Коха и привлек бывшего коменданта к суду трибунала СС, приговорившего его к смертной казни. Коха расстреляли в Бухенвальде за несколько дней до освобождения лагеря американскими войсками[1123].

С ростом скученности в лагерях распространялись болезни. Заключенные, ослабевшие от недоедания и плохого обращения, легко подхватывали болезни, в т.ч. смертельно опасный тиф. Госпитальные бараки не справлялись с наплывом больных. По этой причине Гиммлер еще в 1941 г. запросил помощи у берлинского бюро по координации программы эвтаназии Т-4. Однако ее участники не могли оказать никакой поддержки, так как вначале программа эвтаназии занималась уничтожением только умственно неполноценных и больных людей. Но когда в августе 1941 г. эти убийства были остановлены из-за вмешательства влиятельного епископа Мюнстера Клеменса фон Галена, два главных руководителя программы — Филипп Боулер и Виктор Брак — начали командировать врачей программы Т-4 в концлагеря для обработки тяжелобольных заключенных. Врачи действовали под изобретенной в инспекции концентрационных лагерей бюрократической вывеской «Специальная обработка 14x13». Термин «специальная обработка» означал убийство, код «14» служил для обозначения умершего в лагере, а код «13» указывал на причину смерти — в данном случае на убийство газом (предусматривались и другие коды — самоубийство «14x6», смерть от естественных причин «14x7» и т.д.)[1124]. Врачебные комиссии из бюро по координации эвтаназии, действовавшие по программе «14x13», посещали лагеря начиная с сентября 1941 г. После осмотра заключенных (в основном осмотра их внешнего вида), члены комиссий заполняли особые бланки, предусмотренные программой Т-4 и содержавшие данные лиц, отобранных для эвтаназии. Заполненные формы отсылали в Берлин, в контору Брака. Затем бумаги переправляли в один из центров уничтожения (Бренбург, Хартхейм или Зоннен-штейн), куда должны были доставлять заключенных из назначенных лагерей. Как сказано в письме Фридриха Меннеке к жене, написанном в концентрационном лагере Бухенвальд 26 ноября 1941 г., процесс селекции был «чисто формальной задачей», не имевшей с медициной почти ничего общего. По словам Меннеке, селекции подверглось «в общей сложности 1200 евреев, которых даже не всегда осматривали, а вместо этого изучали обстоятельства ареста (часто этим и ограничивались), механически копируя данные в их формы». Меннеке давал заключенным неевреям, отобранным для уничтожения, следующие характеристики: «маниакальный психопат с антигерманским образом мышления» или «асоциальный психопат, фанатично ненавидящий Германию». Среди основных симптомов Меннеке указывал что-то вроде «закоренелый коммунист, непригодный к службе в вооруженных силах» или «расово неполноценный»[1125].

Людям, отобранным для уничтожения, говорили, что их переводят в места с лучшими условиями содержания. После первых осмотров остальные заключенные, сообразившие, что к чему, советовали товарищам снимать на время осмотра очки и по возможности не жаловаться на самочувствие. Но самым верным признаком будущей судьбы отобранных заключенных было то, что при погрузке на транспорт им приказывали не брать с собой очки, протезы и другие предметы, какие обычно используют люди с ограниченными возможностями. Комиссии отбирали значительное количество заключенных. Уже первыми транспортами из лагерей «старого рейха» и бывшей Австрии — Бухенвальда, Дахау, Флоссенбурга, Маутхаузена, Нейенгамме и Равенсбрюка было отправлено не менее 12 000 жертв. Это не соответствовало предпочтениям Гиммлера, приказавшего комендантам лагерей отправлять на уничтожение только заключенных, непригодных к физической работе. В апреле 1943 г. отбор был ограничен душевнобольными. Тем не менее по программе эвтаназии Т-4 в газовых камерах было убито около 20 000 заключенных. С апреля 1944 г. из лагеря Маутхаузен непосредственно в газовые камеры Хартхейма поступило 10 000 из примерно 50 000 заключенных, числившихся больными. Это было сделано без участия берлинского бюро по эвтаназии. Точное число уничтоженных таким образом заключенных неизвестно. Программу считали настолько важной, что запланированное уничтожение газовых камер было отложено до 12 декабря 1944 г.[1126].

Однако после августа 1941 г. центр уничтожения в Хартхейме и другие подобные центры использовались не только для убийства заключенных. Боулер и Брак не только направляли своих экспертов в лагеря или на восток в помощь «акции Рейнгарда», но также использовали их в собственной засекреченной программе уничтожения. Протест Галена ослабил политические позиции бюро, ставшего объектом бюрократической борьбы между действовавшей под эгидой Имперской канцелярии фюрера группой Т-4 и Министерством внутренних дел. Эта борьба завершилась нелегким компромиссом, в результате чего программа перешла под формальную опеку Герберта Линдена, занявшего в министерстве внутренних дел вновь созданный пост имперского комиссара по лечебным учреждениям. Но группа Т-4 продолжала работу. Руководитель группы Виктор Брак объяснил участникам, что «после августа 1941 г. “акция” не остановлена и будет продолжаться»[1127]. Также продолжали функционировать и другие смежные организации — например транспортная группа, занимавшаяся перевозкой пациентов в центры уничтожения. Очевидным стало, что ввиду растущей в обществе подозрительности на смену массовым убийствам должна прийти индивидуальная обработка. Подозрительность не уменьшилась и после упразднения газовых камер. Так, 18 ноября 1941 г. профессор медицины Франц Бюхнер из университета города Фрейбурга выступил с самым резким за времена Третьего рейха осуждением программы эвтаназии. В речи о клятве Гиппократа он задал риторический вопрос: «Следует ли оценивать человека будущего только по его биологической ценности?» Его ответ был однозначно негативным. «Любой врач, думающий по Гиппократу, воспротивится мысли о том, что неизлечимо больного человека следует оценивать в терминах Биндинта и Хоха, говорящих о нем как о недостойном жизни». На взгляд Бюхнера, недобровольная эвтаназия, которую оправдывали авторы известной книги Карл Биндинг и Альфред Хох, являлась нарушением основных этических принципов медицины. Бюхнер заявил: «Врач должен служить жизни как своей единственной цели»[1128].

Однако медицинский персонал штаб-квартиры Т-4 в Берлине, а также врачи психиатрических больниц продолжали следовать идее уничтожения пациентов, «недостойных жизни». Как и раньше, детей продолжали умерщвлять при помощи смертельных инъекций или голода. Те же методы начали применять к взрослым, причем в еще больших масштабах, чем это делалось в первых центрах уничтожения. Так, в Кауфбройен-Ирзее пациенты, которые могли работать на ферме приюта или выполняли другие обязанности, питались в соответствии с «нормальной диетой», а пациентам, неспособным работать, полагалась «базовая диета» из небольшого количества овощей, сваренных в воде. Через три месяца такого питания, люди, совершенно не получавшие жиров и белков, слабели настолько, что их можно было лишить жизни введением незначительного количества болеутоляющих препаратов. К концу 1942 г. в приюте умирало так много пациентов, что директор запретил звонить в колокол на похоронах, чтобы не беспокоить местное население. Директора приютов и специалисты целого ряда организаций участвовали в совещаниях, на которых определялись лучшие способы доведения до смерти путем голода. Делались необходимые распоряжения — например, баварское Министерство внутренних дел приказало урезать рацион питания «непродуктивных» пациентов. В Эгльфинг-Хааре пациентов, отобранных для уничтожения, изолировали в специальных корпусах, вскоре прозванных «голодными домами». Директор приюта Герман Пфаннмюллер приветствовал введение таких рационов и регулярно заходил на кухню, чтобы удостовериться в «качестве» пищи. Сознавая происходящее, повар после ухода директора добавлял жира в котел. Все же с 1943 по 1945 гг. в «голодных домах» умерло 429 пациентов приюта. В Хадамаре пациентов, неспособных работать, переводили на диету из крапивного супа, который давали три раза в неделю. Родственникам, получавшим письма с просьбами выслать продукты, объясняли, что это симптом болезни и что в любом случае продукты в первую очередь должны доставаться солдатам, либо тем, кто работает для народа. С августа 1942 г. по март 1945 г. в Хадамар было вывезено 4817 пациентов, из которых не менее 4422 умерло[1129].

К этому времени голод и смертельные инъекции применялись также для уничтожения нарушителей режима и трудноизлечимых больных, а заодно и для умерщвления тех, кого директора независимо от информации из форм Т-4 считали никудышными работниками. Например, в Кауфбойрен-Ирзее 15-летнему цыганенку, пойманному на краже из госпитального склада, ввели смертельную инъекцию, сказав, что просто сделают прививку от тифа. В Хадамаре в декабре 1942 г. выяснили, что один из пациентов, бывая в городке, рассказывает всякое о приюте — его заперли в комнате, где он умер через три дня. Свою роль также играла коррупция: иногда пациентов, имевших хорошие часы или пару качественной обуви, убивала обслуга, желавшая завладеть их имуществом. В психиатрической клинике Кальменхоф урожай, собиравшийся с участка в 1000 акров, нередко присваивался директором и персоналом, в то время как пациенты кое-как жили на половинном рационе молока, мяса и масла[1130].

В 1944—1945 гг. программа уничтожения действовала с особой интенсивностью и в некоторых заведениях продолжалась до самого конца войны. Так, в Кауфбойрен-Ирзее одно из убийств было зафиксировано 29 мая 1945 г., почти через месяц после окончания войны[1131]. В переходный период к изначальному списку добавились новые категории жертв. К концу 1942 г. центральное руководство программы эвтаназии приступило к организации уничтожения иностранных рабочих, в частности, поляков, страдавших психическими заболеваниями, либо заболевших туберкулезом. С середины 1944 г. до конца войны в Хадамаре уничтожили более 1000 таких пациентов. Еще больше убийств было совершено в Хартхейме и других центрах уничтожения, а также в новых лагерях и заведениях, выделенных специально для этой цели. Убивали даже младенцев, родившихся у женщин, вывезенных на принудительные работы и отказавшихся делать аборт. С 1943 по 1945 гг. в Кельстербахе уничтожили 68 детей в возрасте до 3 лет, которых сочли потомством, нежелательным в расовом отношении[1132]. В Хадамаре убили более 49 здоровых детей, переведенных туда в апреле 1943 г., — на том основании, что их классифицировали как «полукровок первой степени», у которых один из родителей был евреем. Дети часто попадали на обработку из-за того, что у них погибли оба родителя или один из родителей-евреев был убит, а второго сочли неспособным заботиться о ребенке. Оправдывая эти убийства, главный врач приюта в Хадамаре, Адольф Вальман, утверждал, что жертвы страдали от «врожденного слабоумия» и были «неспособны к обучению» — несмотря на полное отсутствие каких-либо медицинских или психиатрических свидетельств болезни[1133].

Убийства психически больных пациентов происходили и за пределами рейха. Уже в 1939—1940 гг. это имело место на территории оккупированной Польши. Начиная с лета 1941 г. то же происходило в областях Советского Союза, занятых немцами в ходе операции «Барбаросса». Наряду с убийством большого числа евреев и деятелей коммунистической партии, войска эйнзатцгруппы группы СС занимались поиском психиатрических больниц и систематическим уничтожением их обитателей, которых расстреливали, отравляли ядом, морили голодом или выбрасывали на мороз, заставляя умирать от холода. По приказу Гиммлера, с августа 1941 г. начали искать другие способы уничтожения — ввиду стресса, причиняемого эсэсовцам столь прямыми методами убийства. Личный состав или начинал пить, или вскоре доходил до нервного истощения. Вначале, заручившись помощью Альберта Видмана из криминально-технического института, эсэсовцы пробовали уничтожать пациентов, запирая их в домах, которые затем подрывали взрывчаткой. Попробовав, в СС решили, что это слишком хлопотно. Поэтому они вернулись к предложенному Видманом варианту с передвижными душегубками, в которых использовалась окись углерода. Эйнзатцгруппы СС продолжали уничтожать пациентов психиатрических больниц на оккупированной территории Советского Союза до конца 1942 г.

Хотя точное количество жертв осталось неизвестным, советские источники указывают, что таким способом было истреблено около 10 000 человек[1134]. После августа 1941 г. немцы предприняли меры, чтобы скрыть программу массовых убийств от внимания общественности. К примеру, транспортировка пациентов оправдывалась необходимостью вывезти их из района бомбежек. Тем не менее убийства перестали быть тайной. 21 октября 1943 г. Герберт Линден жаловался президенту университета в Йене, что его подчиненные слишком открыто говорят о программе «детской эвтаназии»:

«Нужно покончить с расслабленностью», — требовал Линден. «Как вам известно, — добавил он в следующем письме, — фюрер хочет избежать дискуссий по вопросу эвтаназии»[1136]. Со стороны церкви также раздавались голоса протеста, наиболее громко прозвучавшие в октябре 1943 г., когда синод в Бреслау выступил с публичным заявлением: «Уничтожение человеческих существ по причине того, что они связаны с преступным миром, слишком стары, психически больны, либо принадлежат иной расе, не является деянием, угодным Богу»[1137]. Иногда протестантские лечебные учреждения вроде психиатрической больницы Фридриха Бо-дельшвинга в Бетеле пытались задерживать перевозку пациентов в центры уничтожения или направлять транспорт по неверному адресу, но их возможности были также ограничены[1138]. Католическая церковь занимала выжидательную позицию, хотя быстро осознала, что программа уничтожения продолжается. В ноябре 1942 г. группа епископов подготовила черновой вариант пасторского послания, которое было запрещено к публикации кардиналом Бертраном, не пожелавшим обострять положение после проповеди Галена. Вместо этого в начале 1943 г. епископы запретили учреждениям католической церкви регистрировать пациентов для Имперского министерства внутренних дел, годом раньше выпустившего соответствующее распоряжение с очевидным намерением составить списки людей, намеченных для уничтожения[1139]. 29 июня 1943 г. Римский Папа Пий XII издал энциклику «Mystici Corporis», осуждавшую способ, которым в Германии обращались с «физически ущербными, умственно отсталыми людьми, которые иногда лишаются жизни...» «От земли к небесам вопиет кровь тех, кем Господь дорожит больше всего потому, что эти люди заслуживают великой жалости», — заключил Римский Папа[1140]. За этим 26 сентября 1943 г. последовало открытое осуждение убийства «невинных и беззащитных психически неполноценных и душевнобольных, неизлечимых и смертельно раненных, заложников, невооруженных военнопленных или уголовных преступников, людей иной расы или отверженных», исходившее от католических епископов и прочитанное во множестве церквей по всей Германии. В обращении поднимались действительно серьезные проблемы, но в целом эффект оказался ничтожным[1141].

Среди народов, которых нацисты считали расово неполноценными, особое место занимали цыгане. Гиммлер считал цыган особенно вредными из-за присущего им образа жизни, склонности к криминалу и абсолютного неприятия какой бы то ни было регулярной работы. Кровные связи цыган с немцами считались расовым преступлением. К сентябрю 1939 г. всех германских цыган собрали и зарегистрировали в специальном учреждении в Берлине. Многих отправили в особые лагеря. Когда только началась война, в СС решили воспользоваться моментом и начали проводить в жизнь то, что Гиммлер уже назвал «окончательным решением цыганского вопроса»[1142]. Цыганам ограничили свободу перемещения и запретили пребывание в приграничных областях, поскольку считалось, что из-за постоянных скитаний и вероятного отсутствия патриотизма эти люди могут стать объектом вербовки со стороны иностранных разведок. Был разработан план расселить цыган на территории оккупированной Польши. Гиммлер, собиравшийся расселить на этих землях этнических немцев, сначала положил план на полку, но затем, после встречи руководства СС с Гейдрихом 30 января 1940 г., было решено начать его реализацию. В мае 1940 г. власти собрали около 2500 германских цыган и вывезли их на территорию генерал-губернаторства. Однако уже в августе 1940 г. депортация цыган была приостановлена до окончания обработки еврейского населения. К удивлению руководства СС началось усиленное преследование цыган, оставшихся на территории рейха. Солдат-цыган увольняли с военной службы, цыганских детей выгоняли из школ, а мужчин отправляли на принудительные работы. В начале 1942 г. начались аресты цыган в Эльзасе и Лотарингии. Многих отправили в концентрационные лагеря за принадлежность к «асоциальным» элементам. В Восточной Пруссии 2000 цыган посадили на повозки и разом вывезли всех в Белосток, где сначала определили в тюрьму, а затем отправили в лагерь в Брест-Литовск. Тем временем исследовательская группа доктора Роберта Риттера, действовавшая на базе имперского управления здравоохранения, напряженно работала над регистрацией и расовой оценкой каждого немецкого цыгана и полуцыгана. К марту 1942 г. группа обработала данные 13 000 цыган, а через год были обработаны сведения уже 21 000 германских и австрийских цыган. К марту 1944 г. проект подошел к финишу, изучив данные в общей сложности на 23 822 человек. Впрочем, к этому времени многих уже не осталось в живых[1143].

Физическое уничтожение цыган началось в 1942 г. В предшествовавший год управление криминальной полиции рейха, уже собравшее цыган австрийской земли Бургенланд и распределившее их по нескольким лагерям в этой провинции, запросило у Гитлера разрешение на депортацию 5000 человек в специально охраняемую секцию гетто в Лодзи. Однако попытки использовать взрослых цыган на работах закончились неудачей. Когда в гетто распространился тиф, особенно сильно ударивший по перенаселенному и запушенному кварталу, в котором жили цыгане, немецкая администрация решила перевезти их в Хелмно, где почти всех (больше половины составляли дети) уничтожили в передвижных газовых камерах. Примерно в это же время карательные команды СС в массовом порядке расстреливали цыган за «саботаж» и «асоциальное» поведение на территории Восточной Европы. Так, в марте 1942 г. эйнзатцгруппа «Д» с явным удовлетворением доложила, что в Крыму больше не осталось цыган. Как правило, эйнзатцгруппы уничтожали женщин и детей вместе с мужчинами. Обычно цыган сгоняли заодно с местным еврейским населением, заставляли раздеться, выстраивали вдоль траншей и убивали выстрелом в затылок. Количество убитых таким образом цыган измерялось тысячами. Уничтожению подвергались как оседлые цыгане, так и кочевые семьи — несмотря на то, что Гиммлер четко различал две эти категории. Как мы уже видели, командующий немецкими войсками в Сербии генерал Франц Бёме арестовывал цыган при облавах и расстреливал их в числе заложников. Один из свидетелей массового расстрела евреев и цыган солдатами 704-й пехотной дивизии вермахта, происшедшего 30 октября 1941 г., сообщал в своих показаниях: «Евреев было проще расстреливать, чем цыган. Нужно признать, что евреи спокойно шли на смерть — они стояли, не шевелясь, в то время как цыгане, уже находясь на месте расстрела, вопили, рыдали и суетились. Некоторые даже прыгали в траншею, притворяясь мертвыми». Руководитель СС в этом районе Харальд Турнер утверждал (без всяких оснований), что цыгане пособничали евреям, действовавшим в партизанских отрядах, и были ответственны за многие злодеяния. Несколько тысяч цыган было уничтожено, но когда в феврале 1942 г. СС приступила к обработке сербских евреев в газовых камерах, цыганских женщин и детей освободили[1144].

Уничтожением цыган занимались также союзники Германии на Балканах. Как мы уже знаем, усташи в Хорватии зверски убили большое число цыган, а также сербов и евреев. Точно так же в Румынии режим Иона Антонеску приказал вывезти в Трансильванию около 25 000 из 209 000 румынских цыган, а также 2000 членов религиозной секты, отказывавшихся служить в армии по соображениям веры. Депортированные в основном были кочевыми цыганами, на которых Антонеску возлагал ответственность за разгул преступности и общественные беспорядки в Румынии. На практике аресты часто носили произвольный характер, и бывало, что из-за протестов служащих румынской армии ветераны Первой мировой войны исключались из списков подлежавших депортации. В 1942 г. рассказывали, что депортированные живут в условиях «неописуемой нищеты», страдая от голода и чесотки. Многие умирали от голода, холода и болезней. Тела нередко находили на дорогах, а к весне 1943 г. погибли уже тысячи депортированных. Позднее оставшихся перевезли в дома, более пригодные для жизни, и заняли на общественных работах. Ко времени отступления румынской армии в 1944 г. из Трансильвании вернулось лишь около половины всех депортированных[1145].

Несмотря на размах, убийства носили гораздо менее систематический характер по сравнению с акциями, которые проводили сами немцы. 16 декабря 1942 г. Гиммлер приказал депортировать более 13 000 германских цыган в особую секцию концентрационного лагеря Освенцим[1146]. Комендант лагеря Рудольф Хёсс вспоминал, что аресты цыган проводились хаотично, и в результате в лагере оказалось много ветеранов войны, имевших награды. Попадались даже члены нацистской партии, обладавшие некоторыми чертами цыганской внешности. В таких случаях никто не разбирался в определении цыгана-полукровки или цыгана на четверть: потенциальным врагом считали любого человека с мало-мальски цыганскими чертами. Упомянутые 13 000 составляли половину цыганского и частично цыганского населения рейха. Многие взрослые избежали лагеря потому, что работали на заводах, производивших военное снаряжение и боеприпасы, так что большинство депортированных составляли дети. Тысячи цыган были транспортированы в лагеря из протектората Богемии и Моравии. По прибытии в Освенцим-Бжезинку они заполняли особую семейную карту. В этом лагере содержалось около 14 000 цыган из Германии и Австрии, 4500 цыган, вывезенных из Богемии и Моравии и 1300 — из Польши. Условия содержания были ужасными, среди заключенных царила антисанитария и вскоре многие, особенно дети, оказались жертвами тифа и туберкулеза. Заключенных периодически подвергали селекции, после которой больных отправляли в газовые камеры. Около 1700 из цыган, транспортированных из Белостока 23 марта 1943 г., были убиты почти сразу после прибытия. В начале 1944 г. большую часть мужчин и женщин, содержавшихся в «семейном» цыганском лагере, перевели на принудительные работы в другие лагеря на территории Германии. 16 мая 1944 г. эсэсовцы окружили цыганский лагерь, чтобы отправить 6000 его обитателей в газовые камеры. Предупрежденные немецким комендантом, цыгане заранее вооружились ножами, заступами, ломами и камнями — и наотрез отказались выходить из лагеря. Эсэсовцы не стали затевать драку и отступили. В течение нескольких недель большую часть цыган небольшими партиями вывезли на работы в Германию. 2 августа 1944 г. Рудольф Хёсс, восстановленный в прежней должности главного коменданта, приказал СС отделить примерно 3000 оставшихся цыган, которым выдали пайки и сообщили, что их переводят в другие лагеря. На самом деле задача состояла в освобождении цыганских бараков для размещения большого количества прибывавших в лагерь заключенных. Цыган отправили в крематорий. В начале октября в Бухенвальд отправили еще 800 человек. В основном это были дети, которых убили, как и остальных. Всего в Освенциме погибло более 20 000 цыган, из которых 5600 были отправлены в газовые камеры, а остальные умерли от болезней и жестокого обращения. В это трудно поверить, но Хёсс позже вспоминал о цыганах как о своих «любимых заключенных», отмечая, что они доверчивы, добросердечны и безответственны, как дети[1147].

В нацистской Германии цыган арестовывали, отправляли в концентрационные лагеря и убивали не потому, что они, как евреи, считались потенциальной угрозой военным усилиям Германии, а из-за цыганского образа жизни, который считали «асоциальным», криминальным и в целом никчемным для «национального общества». Разумеется, что нацисты считали эти качества наследственными и связанными с расовым происхождением. Однако массовые убийства цыган в Германии и Европе не достигли уровня геноцида, проводимого в отношении германских и европейских евреев. В большинстве концентрационных лагерей цыган относили к «асоциальным» элементам, в знак этого заставляя носить на робе черный треугольник. Как будет показано в следующей главе, иногда цыган специально отбирали для медицинских экспериментов. Несомненно, что в Бухенвальде именно цыгане подвергались особо жестокому обращению. Во время войны на территории Германии оставалось как минимум 5000 — или, возможно, до 15 000 цыган, — и в январе 1943 г. полиция получила приказ о стерилизации тех цыган, которые согласятся на такую операцию. Цыган побуждали к этому, обещая, что согласившиеся на стерилизацию смогут заключать браки с гражданами Германии не цыганской национальности.

В то же время отказ от стерилизации означал тяжелые последствия. Многих пугала перспектива отправки в концентрационный лагерь. Некоторым удавалось доказать, что в их жилах течет слишком мало цыганской крови. Всего за годы войны было стерилизовано от 2000 до 2500 цыган, большую часть которых Рит-гер и его группа относили к «асоциальным цыганам-полукровкам». Эти люди попадали в ту же категорию, что и так называемые евреи-полукровки — т.е. в группу, относительно которой нацисты так и не приняли окончательного решения. Иначе говоря, цыгане не были субъектом согласованной, настойчивой и направляемой из единого центра кампании полного физического истребления. Но из-за того, что большинство цыган было отнесено к «асоциальному» типу, на них легло двойное бремя дискриминации и преследования. По этой причине большое количество цыган было убито, но большинство т.н. цыган-полукровок остались живы. Разумеется, что в более отдаленной перспективе расовые законы и принудительная стерилизация вели к исключению цыган из наследственной цепи, или «отложенному геноциду» этого народа[1148].

Среди прочих заключенных в концлагерях также присутствовали гомосексуалисты, носившие на робе знак в виде розового треугольника. Мужской гомосексуализм в Германии был под запретом по определению, рамки которого были расширены еще до начала войны. Шеф СС Генрих Гиммлер был одержим поиском гомосексуалистов, в его представлении разрушавших мужественный образ СС и вооруженных сил. В этом его поддерживал Гитлер, который в августе 1941 г. заявил, что «гомосексуализм — настоящая зараза, столь же опасная, как и чума». Гитлер требовал «с суровостью варваров искоренять любые проявления гомосексуальности среди молодых людей»[1149] . 4 сентября 1941 г. была введена смертная казнь за сексуальные действия в отношении малолетних[1150]. По просьбе Гиммлера в ноябре 1941 г. Гитлер издал конфиденциальный приказ о введении смертной казни для эсэсовцев, уличенных в совершении «противоестественных актов с другим мужчиной»[1151]. В марте следующего года Гиммлер распорядился, чтобы приказ фюрера довели до всех без исключения членов СС и полиции под роспись. Хотя было выявлено несколько таких случаев, на практике меры не были реализованы до конца. В последние месяцы войны Гиммлер отменил несколько смертных приговоров, вынесенных офицерам СС, замеченным в гомосексуализме. Вместо расстрела их отправили на фронт в части войск СС[1152].

В вермахте также проявляли озабоченность по поводу гомосексуализма в войсках и после долгих внутренних споров 19 мая 1943 г. постановили расстреливать виновных в наиболее серьезных случаях, а остальных увольнять со службы с позором и сажать в лагерь либо отдавать в руки полиции. В 1940 г. в вооруженных силах Германии было выявлено немногим более 1100 случаев нарушения закона о гомосексуализме. В период войны эта цифра держалась на уровне около 1700 случаев в год. Общее число приговоров в отношении гражданских лиц по статье 175 Имперского уголовного кодекса, запрещавшей гомосексуализм, упало с 8200 случаев в 1939 г. до немногим более 4000 в 1940 г., что отражало призыв миллионов мужчин в ряды вооруженных сил. Вначале осужденных преступников сажали в тюрьмы, но в 1940 г. Гиммлер приказал, чтобы всех гомосексуалистов, уличенных в связи более чем с одним партнером, отправляли в концентрационные лагеря до конца назначенного им срока[1153]. Начальник Главного управления имперской безопасности Эрнст Кальтен-бруннер предлагал еще более суровые меры. В июле 1943 г. он настаивал на том, чтобы Имперское министерство юстиции выпустило чрезвычайный указ о принудительной кастрации гомосексуалистов, поскольку на это добровольно соглашается слишком малое число заключенных. В ответ Министерство юстиции указало Кальтенбруннеру, что недостаток добровольцев связан с его собственным приказом о запрете кастрации с начала войны — правда, добавив при этом, что такой запрет уже отменен. Удовлетворившись объяснением, Кальтенбруннер тем не менее потребовал от вермахта поднять дела примерно 6000 солдат, обвиненных в гомосексуализме начиная с сентября 1939 г. и найти «закоренелых» преступников (которых в большинстве случаев должны были арестовать и отправить в концентрационные лагеря)[1154].

В результате за каждый год войны в один из двух главных концентрационных лагерей Германии попадало не менее 2300 гомосексуалистов[1155]. В лагерях гомосексуалистов содержали отдельно от других категорий заключенных и заставляли в любую погоду работать под открытым небом — вероятно, в надежде определить тех, кто обладает действительно «мужскими» качествами. Так, комендант Заксенхаузена Рудольф Хёсс полагал, что таким способом молодые люди, ставшие на путь мужской проституции ради денег, «придут в чувство благодаря тяжелой работе и строгой лагерной дисциплине». В отношении истинных гомосексуалистов Хёсс предполагал, что те «рано или поздно надорвутся» от физической нагрузки[1156]. В 1939 г. в Дахау за гомосексуальные наклонности посадили в карцер приблизительно 31 заключенного. В 1940 г. в карцер попало 50 человек, в 1941-м — 37, в 1942-м — 113, в 1943-м — 81, в 1944-м — 84, а в 1945-м — 19. В 1945 г. в канун освобождения в лагере все еще находилось 109 заключенных этой категории[1157]. Иногда из-за гомосексуальной ориентации в лагерь попадали мужчины с левыми политическими взглядами, на которых гестапо не собрало достаточно улик. К примеру, чиновник Г.Д. 1915 года рождения был арестован в 1938 г. за попытку связаться с советским посольством в Праге. Его партнер, арестованный гестапо, не выдержал пыток и признался в гомосексуальной связи с ГД. Гестапо не могло доказать в суде факт государственной измены, но добилось вынесения приговора за гомосексуализм. Г.Д. осудили на три с половиной года тюрьмы. В ноябре 1941 г. сразу после освобождения ГД. был повторно арестован и отправлен в Бухенвальд, где носил робу с розовым треугольником и работал в каменоломне, испытывая самое жестокое обращение со стороны капо, известного своей ненавистью к гомосексуалистам. Жизнь заключенного спасло лишь освобождение капо из лагеря. Барак, в котором жили гомосексуалисты, подвергался безжалостному грабежу со стороны эсэсовской охраны, регулярно отбиравшей продукты, присылаемые друзьями и родственниками заключенных. На работе в каменоломне гомосексуалистов также регулярно «выделяли» из общей массы, запросто расстреливая при «попытке к бегству». С осени 1942 г. такие расстрелы прекратились ввиду большой потребности в рабочей силе, однако никто не отменил жестокости охраны и капо. Со временем Г.Д. смог получать более легкие работы и выжил. Многие другие не смогли этого сделать[1158].

В общей сложности за весь период существования Третьего рейха в концентрационные лагеря было отправлено от 5000 до 15 000 гомосексуалистов, из которых, как считается, погибло около половины[1159]. Несомненно, что с ходом войны политика нацистов в отношении гомосексуалистов все более ужесточалась. На самом деле, широчайшее распространение системы концентрационных лагерей не только свидетельствовало о ненасытности военной экономики, но также отражало растущий радикализм всего нацистского режима. К февралю 1944 г. Имперское министерство юстиции готовилось принять закон, разрешавший полиции арестовывать, заключать в тюрьму, и на самом деле уничтожать каждого, кто будет признан элементом, «враждебным обществу». Проект закона формулировал это положение следующим образом:

В преамбуле к проекту закона, написанного криминологом Эдмундом Мецгером, говорилось, что закон должен применяться к «неудачникам» и «аморальным» элементам, а также к преступникам и лицам, уклоняющимся от работы[1161]. Закон так и не нашел применения. Геббельс считал, что его принятие произведет негативное впечатление за пределами Германии, в то время отчаянно нуждавшейся в поддержке нейтральных стран. Другие представители высших эшелонов общества блокировали принятие закона о враждебных элементах, поскольку этот закон обеспечивал полицейской системе Гиммлера практически неограниченную власть над всем германским обществом и путем разнузданного террора придавал новую силу нацистской идеологии[1162]. Однако закон был типичным продуктом того времени. Его текст пропитан возродившимся на заключительных этапах войны ра-дикалистским духом «нового времени борьбы». Этот дух овладел тогда всем государственным и партийным аппаратом Германии.