Глава 6 Моральный дух нации

Страх и раскаяние

I

Ночью 10 марта 1941 г. внезапный шум разбудил 15-летнюю девочку, проживавшую со своей семьей в доме рабочего квартала Дюссельдорфа. «Я услышала, как отчим ругается с мамой, — рассказала она позже гестапо. — Он был пьян, и я слышала, как он произнес: “Теперь уже все равно. Англия точно победит. Германии больше нечем воевать”. На что мама возразила: “Ты не немец, раз так говоришь. Я сдам тебя полиции”». Встав с постели, девочка стала наблюдать за ссорой через кухонную дверь. «Я видела, — продолжала она, — как отчим взял нож и замахнулся на маму со словами: “Пока ты меня не предала, я тебя прикончу”. Я вбежала, чтобы заступиться за мать, и отчим, заметив меня, тут же спрятал нож и попытался ударить меня стулом... Потом его забрала полиция»[1163]. Его жена сообщила гестапо, что, кроме прочего, он сказал: «Это Гитлер виноват в том, что идет война и народ голодает» и «Гитлер хотел перевешать евреев, но пусть сперва его самого вздернут». Мужчина отверг все обвинения и заявил, что ничего подобного не помнит, поскольку был в стельку пьян. Как и во множестве подобных (хоть и менее драматичных) эпизодов, дело было не столько в том, что жена осуждала политические убеждения мужа. Расследовавшие дело офицеры гестапо поняли, что девочка была права: ее отчим регулярно напивался и скандалил, и пришли к выводу, что причиной случившегося стали скорее семейные неурядицы, нежели неприятие режима. Они решили, что доказательств для возбуждения дела недостаточно, и, конфисковав нож, отпустили мужчину на свободу. В подобных случаях полиция обычно вставала на сторону мужа: защита избитых жен не входила в число первостепенных задач гестапо[1164].

Впрочем, были случаи, когда полиция относилась к жалобам женщин куда серьезнее. В частности, в марте 1944 г. некая жительница Дюссельдорфа, чей дом был уничтожен во время бомбежки, решила приютиться у сестры. Сестра, фрау Хоффман, с 1933 г. была замужем за полицейским и в это время гостила у матери в Баварии. Там женщина испытала шок, застав полицейского в супружеской спальне с эстонкой. Затем она связалась с сестрой и все ей рассказала. По возвращении домой фрау Хоффман попыталась заставить мужа разорвать отношения с любовницей, но это ни к чему не привело. Семейная жизнь стремительно катилась под откос, сопровождаясь частой руганью и скандалами. В отчаянии фрау Хоффман отыскала несколько писем, которые муж когда-то прислал ей, будучи в отъезде. В них он утверждал, что Германия никогда не победит в войне. Женщина также сообщила, что ее муж позволял себе пораженческие высказывания и на работе. Мужчину, как и положено, арестовали и допросили. Под давлением гестапо он не сумел опровергнуть содержание своих писем и вскоре признал обвинения жены. Его судили за подрыв духа нации и в начале 1945 г. приговорили к смертной казни, которую вскоре привели в исполнение[1165].

В данном случае донос также был продиктован личными мотивами, что, впрочем, не имело значения, так как в дело вмешалось гестапо. Лишь около 30% доносов в полицию исходило от женщин. В подавляющем большинстве случаев именно женщины подвергались насилию и оскорблениям со стороны мужчин. С 1933 г. нацистское государство, как никогда, глубоко проникло в семейную и личную жизнь граждан, а женщины, испытывавшие трудности во взаимоотношениях с мужчинами, в ответ пересекали грань между частным и общественным в обратном направлении, тем самым позволяя режиму эффективно использовать их для подавления пораженческих и протестных настроений в обществе. Зачастую в царившей в Третьем рейхе агрессивной атмосфере мужского превосходства женское население попросту не находило иного выхода. Едва ли к доводам подвергшейся сексуальным домогательствам начальника или избитой и униженной мужем женщины кто-то прислушивался, если только она не доносила о политическом преступлении обидчика[1166]. Государство стремилось удержать солдатских жен в узде, пока их мужья сражаются на фронте, и потому не прислушивалось к их жалобам. Пропагандистские листовки и средства массовой информации изображали жен солдат, моряков и летчиков (Kriegerfrauen) непорочными, асексуальными, самоотверженными, трудолюбивыми, а главное — верными. Блоклейтеры, руководители партийных ячеек и работодатели зорко следили за их поведением. В результате сыпались доносы от тех женщин, кому не удалось соответствовать предписанному образу целомудрия. Типичный случай был зарегистрирован дюссельдорфским районным отделением гестапо в ноябре 1944 г. Бригадир упаковочного завода, где работала фрау Мюллер, обвинил ее в связи с рабочим-бельгийцем. Последовала перепалка, во время которой женщина ударила бригадира по лицу, и тот донес на нее в полицию. На допросе фрау Мюллер сообщила, что ее муж, военнослужащий, имел связи с другими женщинами, и некоторые из них даже были от него беременны. Однако гестапо вынесло женщине официальное предупреждение и под угрозой более жестких мер обязало следить за своим поведением и разорвать отношения с бельгийцем[1167].

Несмотря на попытки принудить солдатских жен вести непорочный образ жизни, пока их мужья служат в вермахте, нацистское государство вовсе не являлось сексуально репрессивным и ханжеским режимом, который обычно изображают ссыльные приверженцы Франкфуртской школы социологии и последователи марксиста-фрейдиста Вильгельма Рейха. Во время войны люди опасались заводить детей, и это вполне объяснимо. Пока мужья были на фронте, шансы женщин забеременеть снижались, к тому же многие из них не желали впоследствии превращаться в матерей-одиночек. Уровень рождаемости упал с 1413 тысяч человек в 1939 г. до чуть более миллиона в среднем на каждый год войны, тогда как количество новых браков снизилось с почти 775 тысяч до менее чем до 520 тысяч[1168]. По мере увеличения боевых потерь, Гитлера все сильнее беспокоили демографические перспективы Германии. 15 августа 1942 г. он издал указ, согласно которому с фронта отзывались все, кто был последним ребенком мужского пола в семье, а также выходцы из тех семей, где уже погибли двое и больше сыновей. Гитлер мотивировал свое решение тем, что такого рода людям наверняка присущи наследственное мужество и самоотверженность, а «нация и страна заинтересованы в том, чтобы наши семьи не вымерли»[1169]. Генрих Гиммлер уже приказал сотрудникам СС заводить детей не только в узах брака, но и, как он выразился, «вне буржуазных правил и условностей»[1170]. Потомки, конечно же, должны были быть расово чисты, к тому же ограничения на смешанные браки ужесточились в 1941 г., вероятно, в связи с появлением в Германии большого количества иностранных рабочих[1171]. В январе 1944 г., докладывая Гитлеру о своем видении проблемы, Мартин Борман также издал директиву, предупреждавшую о том «катастрофическом» положении, в котором Германия может оказаться после войны в связи с большой «кровопотерей» нации после массовой гибели храбрейших ее сынов на фронте. Он предложил несколько решений, включая просвещение женщин о пользе деторождения и ослабление наказаний за внебрачные связи в случае, если численность женщин значительно превысит численность мужчин[1172].

Организованные нацистским режимом меры по поддержке прироста населения доходили до того, что побуждали расово чистых женщин иметь детей вне брака, а также предусматривали издание массовых пособий о счастливой сексуальной жизни. Одну из подобных книг в 1940 г. написал доктор Йоханнес Шульц. Она называлась «Секс — Любовь — Брак» и подробно объясняла мужчинам и женщинам, как лучше достичь оргазма. В то же время простодушное отношение Шульца к гетеросексуальным связям имело и мрачную изнанку: доктор поддержал обследование неполноценных по программе умерщвления Т-4 и сам ставил «эксперименты» в Институте психологических исследований и психотерапии имени Геринга, во время которых обвиненных в гомосексуализме мужчин принуждали заниматься сексом с проституткой и в случае провала ссылали в концентрационный лагерь. Что касается расово одобренного межполового секса, то поощрение его нацистами с 1939 г. по 1945 в условиях военного времени, по многим свидетельствам, привело к ослаблению сексуальных запретов[1173]. В 1943 г. социальный работник из Гамбурга Кете Петерсен жаловалась на резко испортившееся поведение женщин во время войны, когда падение морали, разврат и даже проституция стали нормой:

Многих прежде уважаемых замужних женщин домогались их сотрудники-мужчины. На очень многих предприятиях — особенно в трамвайном парке — мужчины-рабочие наперебой волочились за солдатскими женами. На многих заводах солдатские жены также встали на скользкую дорожку, поддавшись тлетворному влиянию отдельных невежественных сотрудниц. Подобное влияние подвигло женщин, ранее посвящавших себя домашним заботам и исполнению родительского долга, забросить дом и детей ради ночных приключений и мужского общества[1174].

13 апреля 1944 г. служба безопасности СС докладывала, что солдаты на фронте обеспокоены рассказами об изменах замужних женщин. Заметно увеличилось число женщин, начавших вести аморальный образ жизни, и даже особенно не скрывавших этого. Но особую тревогу внушало то, что молодые женщины не видели ничего плохого в том, чтобы предаваться сексу с расово неполноценными иностранцами и военнопленными. Нередко таких женщин арестовывали по доносам и с января 1940 г. в соответствии с распоряжением Гиммлера отправляли в концентрационные лагеря на срок не менее года, если их поведение оскорбляло «общественные отношения»[1175].

Доклад службы безопасности СС 1944 г. возлагал ответственность за падение нравов на женскую лень, а не на безработицу, в связи со сравнительно высокими семейными привилегиями, которые предоставляются солдатским женам и вдовам... Этим женщинам не приходится искать работу, потому что во многих случаях сумма семейного пособия гарантирует им более высокий уровень жизни, нежели до войны. Лишние деньги и время толкают их на то, чтобы проводить вечера и ночи в кафе и барах, где они легко могут себе позволить дорогие вина и прочие напитки, более того — даже угощать ими мужчин — в основном солдат[1176].

Среди прочих факторов свою роль сыграла всеобщая эротизация населения эстрадными шлягерами, популярными фильмами и ревю, а также убежденность некоторых женщин в том, что если солдаты «ходят на сторону» (что, возможно, и случалось), то дамы «имеют равные права и тоже могут развлекаться»[1177]. Секс стал платной услугой, особенно среди девушек, которые взамен получали дефицитные продукты и предметы роскоши, такие как шоколад, шелковые чулки или сигареты. Распространению этого в немалой степени способствовали участившиеся в конце войны авианалеты на города Германии, когда всех охватило чувство, что жизнь не стоит и гроша и может оборваться в любую минуту, поэтому женщины и девушки решили, пока не поздно, пуститься во все тяжкие[1178].

Связано ли это со всеобщим усилением социального влияния женщин и расцветом женских свобод, как утверждают историки-феминистки, сказать трудно. Определенно, в военное время женщинам приходилось постоять за себя, вести домашнее хозяйство без напутственной помощи мужей и проявлять все больше находчивости и предприимчивости в повседневных делах. Но жить с каждым годом становилось все труднее: перебои с топливом и продовольствием вызывали тревогу и озабоченность, бомбежки и вынужденные эвакуации ставили все с ног на голову, а постоянная борьба за выживание утомляла и изматывала. Солдатские жены, бросившие или донесшие на своих мужей, составляли ничтожное меньшинство. Большинство же продолжало регулярно переписываться с мужьями, в письмах женщины просили совета и признавались в своей тоске: «Ах, если бы только ты был с нами, тогда жить стало бы намного, намного легче и проще», — говорилось в одном из писем от 17 апреля 1945 г.[1179]. В конце войны солдаты все чаще получали увольнение и приезжали домой. Замужние женщины по обыкновению хранили фотографии мужей и вешали их на стену, чтобы напоминать детям об отце, постоянно говорили о нем и пытались всячески создать ощущение его присутствия в доме. Отцы, в свою очередь, в письмах с фронта помогали женам советами, подбадривали или же порицали их, стараясь, по возможности, даже вдали от дома влиять на происходившее в семьях. Они даже обсуждали школьные оценки детей. «Клаус лентяйничает, скатился на двойки по английскому, — писал отец, предположительно школьный учитель, жене с фронта, — Ему недостает жесткой отцовской руки»[1180]. «Высылаю твою тетрадь, — писал другой своему девятилетнему сыну в 1943 г. — Продолжай в том же духе, и родители будут тобой гордиться. Твое сочинение по истории очень хорошее»[1181].

II

Одной из причин не слишком удачных попыток Гиммлера повысить рождаемость в стране путем поощрения внебрачных связей стало то, что в повседневной жизни подавляющее большинство немцев все еще руководствовалось моральными принципами христианства. В 1939 г. 95% жителей относило себя к католикам либо к протестантам, 3,5% считали себя «верующими» (Gottglaeubig) и 1,5% оставили религию по требованию партии, с середины 30-х гг. пытавшейся ослабить влияние религии в обществе[1182]. Сильное влияние христианства, сохранявшееся главным образом в сельской местности и среди старшего поколения, обуславливало консервативное отношение к нравственности, которое также подкрепляли своими проповедями священники и пасторы. Нацистские иерархи этого не одобряли. В 30-е гг. Гитлер максимально урезал структуру католической церкви, последователи которой проживали в основном на западе и юге страны, что в итоге привело к резкому ухудшению отношений между церковью и Рейхом. Попытка смешать идеологию нацизма с очищенной от «иудейских» элементов церковью в протестантских землях Центральной и Северной Германии провалилась, в немалой степени благодаря яростному сопротивлению пасторов самопровозглашенной Исповедальной церкви. Имперский министр по делам церкви Ганс Керль, ярый сторонник «Немецкого христианства», так и не сумев ничего изменить, умер 12 декабря 1941 г. в возрасте 54 лет. С началом войны в недрах германского протестантизма назрела тупиковая ситуация, и пока ни одна из группировок не могла одержать верх, большинство простых верующих пыталось отыскать компромисс между ними[1183].

С началом войны враждебность Гитлера по отношению к христианству достигла новых высот (или глубин). В застольных монологах он часто упоминал религию. Когда война победоносно завершится, заявил он в 1942 г., подписанный в 1933 г. Конкордат с католической церковью будет формально аннулирован, и с церковью разберутся так же, как и с любым другим добровольным ненацистским объединением. Третий рейх «не потерпит иностранного вмешательства», даже в лице Папы Римского, а папскому нунцию в итоге ничего не останется, как вернуться в Ватикан[1184]. По словам Гитлера, священники были «черными тараканами», «выродками в сутанах»[1185]. Он постоянно подчеркивал, что нацизм — это светская идеология, основанная на современной науке. Наука, заявлял фюрер, не оставит и следа от предрассудков. «Достаточно привезти в любую деревню небольшой микроскоп, чтобы рассеять целое скопище суеверий»[1186]. 14 октября 1941 г. он сказал: «Лучше всего позволить христианству умереть своей смертью. Есть нечто успокаивающее в его медленном угасании. Перед лицом научных достижений христианские догматы становятся архаикой»[1187]. Наибольшей критике Гитлер подверг христианство за его нарушение закона естественного отбора и выживания сильнейшего. «Идея христианства, доведенная до логического завершения, состоит в систематическом потакании человеческим слабостям»[1188]. Слова эти были еврейскими и по характеру, и по происхождению. «Христианство — это прообраз большевизма: евреи мобилизуют массы на подрыв общественного строя»[1189]. Христианство считалось чем-то вроде наркотика или заболевания: «Так будем же единственным народом, получившим иммунитет от этой заразы»[1190]. «В конце концов, — заключил Гитлер, — национал-социализм и религия больше не смогут сосуществовать». Он не станет преследовать церкви: они отомрут сами. «Но в этом случае мы категорически не имеем права заменять религию каким-либо эквивалентом. Это было бы ужасно!»[1191] Будущее принадлежало нацизму, и церкви в нем места не было.

Тем не менее, когда разразилась война, Гитлер вначале приостановил свой антихристианский курс, понимая, что дальнейшее ухудшение отношений государства и церкви могут пошатнуть единство нации в военное время. Режим оказал давление на духовных лидеров обеих конфессий, заставив их публично выступить в поддержку военных. Через несколько недель после начала боевых действий приказ гестапо о временном прекращении богослужений был отменен. Во все подразделения были срочно назначены полевые капелланы, которые снискали уважение солдат. Однако перемирие долго не продлилось. Как только Гитлер и нацистские лидеры обрели уверенность в победе, они возобновили нападки на церковь. Отчет о посещаемости протестантских церквей во Франконии весной 1941 г. начинался словами: «Борьба против церкви заметно активизировалась». Партия снова взялась раздавать антихристианскую литературу[1192]. В июне 1941 г. Мартин Борман издал циркуляр для региональных лидеров партии с напоминанием о том, что национал-социализм несопоставим с христианством, и призывом делать все возможное для ослабления влияния церквей[1193]. Многие руководители региональных отделений, такие как Артур Грейзер в Вартеланде, изначально относились к христианству крайне враждебно, поэтому готовы были по первому призыву последовать инициативе Бормана. Вскоре церкви, находившиеся вдали от бомбоубежищ, были опечатаны, колокола переплавлялись на оружие, печать религиозной периодики была свернута якобы в связи с дефицитом бумаги. Герман Геринг, один из нацистских лидеров, всецело отвечавший за люфтваффе, изгнал из них капелланов. Осознавая необходимость в постоянной боевой готовности, государство перенесло одни религиозные праздники на воскресенье, а другие вовсе упразднило. Последние очаги религиозного образования были формально ликвидированы в Саксонии. Церковная собственность по всей Германии изымалась в пользу родильных домов, школ для эвакуированных и военных госпиталей. В сентябре 1940 г. всем монашеским орденам было запрещено принимать новых послушников. Затем, с декабря 1940 г., женские и мужские монастыри были экспроприированы, а монахи и монахини изгнаны. К маю 1941 г. в партийной и государственной собственности находилось около 130 монастырей[1194].

Подобные акции, как мы уже видели, заставили епископа фон Галена осудить т.н. эвтаназию, имевшую место в 1941 г. Кроме того, подобные меры правительства вызвали огромную волну недовольства среди верующих. В частности, 31 мая 1941 г. появилось сообщение о том, что жители сельского округа города Эберманштадт в Баварии попросту отказываются выходить на работу в дни религиозных праздников:

Подавляющее большинство сельского населения сохраняет крепкую связь с религиозной общиной. Все попытки подорвать их лояльность натолкнулись на холодное неприятие, а кое-где доходило до недовольства и враждебности. В (официально отмененные) праздничные дни Вознесения имел место демонстративный протест против государственного запрета, как со стороны протестантов, так и католиков. Отмена праздника Вознесения в сочетании с запретом на процессии, паломничества и прочего в рабочие дни воспринимается лишь как оправдание постепенного и непрерывного упразднения всех церковных праздников в процессе всеобщего уничтожения христианских общин[1195].

За участие в протестах против отмены праздников в одной лишь Баварии было арестовано около 59 священнослужителей. Такое сопротивление вызывало опасения. Однако ни один антихристианский закон не вызвал такого негодования, как декрет министра образования Баварии Адольфа Вагнера от 23 апреля 1941 г., предписывавший заменить школьные молитвы пением нацистских песен, убрать со стен классов распятия и религиозные изображения. Толпы разгневанных матерей собирались у школ, подчинившихся распоряжению, с требованием вернуть распятия на место. Спустя две недели потрясенный столь мощным сопротивлением людей Вагнер без лишней огласки отозвал свой декрет. «Горячие головы» из числа местных нацистов продолжали упорствовать, вызвав тем самым еще более массовые протесты и манифестации осенью 1941 г. Женщины собрали тысячи подписей под обращением, требовавшим от властей исправить положение. Можно ли поддерживать мужей в борьбе против безбожного большевизма — вопрошали они риторически, — если религию притесняют на родине? Женщин поддерживало пылкое пасторское послание кардинала Фаульхабера, зачитанное с церковных кафедр 17 августа 1941 г. Оппозиция явно не собиралась сдаваться. Униженный Вагнер был вынужден публично отозвать свой приказ, распорядился отпустить на свободу 59 священников, возвратить школам все распятия и дозволил читать молитвы (официально утвержденного образца) на утренних службах. Гитлер вызвал Вагнера после провала и пригрозил, что отправит его в Дахау, если тот совершит еще какую-нибудь глупость[1196].

Успех протестующих послужил доказательством их преданности Вере и одновременно стал результатом непоследовательной политики нацистов. Если бы Вагнер разом принял все необходимые меры, шансы на успех были бы гораздо выше. Гитлер, Геббельс и даже Борман теперь понимали, что решение проблемы придется отложить до окончания войны. Дело в том, что противоборство с церковью служило слишком большим отвлекающим фактором и подрывало единство и боевой дух нации, особенно в связи с осложнившейся обстановкой на фронте. К 1942 г. отчеты о посещаемости протестантских церквей во Франконии вновь свидетельствовали о том, что волнения утихли[1197]. На активистов партии все еще оказывалось давление с целью вынудить их порвать с церковью, но уступали лишь немногие. С другой стороны, ухудшение дел в Германии во время войны не побуждало широкие массы вновь обратиться к религии. Как говорилось в том же отчете, «серьезность сложившегося положения заставила лишь некоторых прихожан, на время отдалившихся от церкви, вернуться к участию в богослужениях. В целом большинство людей настроено апатично... К сожалению, среди молодежи наблюдается определенная склонность считать церковь не заслуживающей внимания»[1198]. Судя по всему, Гитлер имел все основания полагать, что христианство само увянет, если Третий рейх продержится достаточно долго. Нацистское образование и пропаганда изымали молодое поколение из лона церкви.

Гонения, в особенности пережитые в 1941 г., заставили католических иерархов впредь проявлять особую осторожность относительно участия церкви в массовых протестах против режима. Епископы, интересовавшиеся «еврейским вопросом, обращением с русскими военнопленными, зверствами СС в России и др.», согласно неподписанному меморандуму (позже обнаруженному в личном архиве кардинала Фаульхабера), обращались с просьбами к нацистскому правительству сугубо в личном порядке и не позволяли себе никакой публичной критики преступлений режима, попиравшего права человека, в т.ч. и на частную собственность, свободу и жизнь немецких граждан. Тем не менее открытый протест состоялся 15 ноября 1941 г., но был подавлен распоряжением высшего духовного лица немецкой католической церкви, кардинала Бертрама[1199]. Кардинал был больше других озабочен тем, чтобы не лезть на рожон, однако на протяжении многих лет католические епископы открыто не проявляли озабоченности массовыми убийствами евреев или участью советских военнопленных. Даже Клеменс фон Гален хранил молчание. В своей знаменитой проповеди 3 августа 1941 г., обвиняя кампанию по умерщвлению людей, он упомянул евреев, лишь риторически вопрошая, скорбит ли Иисус об одном только Иерусалиме или же о Вестфальской земле тоже. По мнению епископа, наивно было бы уверовать в то, что Иисус оплакивал лишь тех, кто «отринул Истину Господню, низверг Закон Божий и тем самым обрек себя на погибель»[1200]. Если к фон Галену и обратился хотя бы один еврей в надежде, что тот поможет его народу, епископ утаил бы это и не стал бы предпринимать никаких шагов, даже неофициально[1201].

Самым ярым в католической церкви сторонником открытого обличения преступлений режима против евреев был граф Конрад Прейзинг, епископ Берлинский. В августе 1943 г. он составил обращение к властям, рассчитывая, что его подпишут все епископы Германии. Обвиняя бесчеловечную депортацию евреев из страны, эта петиция, однако, ни словом не обмолвилась об уничтожении людей и содержала только просьбу о соблюдении прав человека подвергшихся депортации лиц. Но епископы отвергли обращение графа в пользу послания к пастве с увещеванием уважать право других народов на жизнь. Папский нунций заявил Прейзингу: «Любить соседа правильно и нужно, однако высшая соседская любовь состоит в том, чтобы не осложнять жизнь церкви»[1202]. Безмолвствие германского католичества в немалой степени отражало растущую озабоченность Папы Пия XII коммунистической угрозой. В особенности понтифик забеспокоился, когда немецкие войска забуксовали на Восточном фронте, а Красная Армия перешла в наступление. Видимо, он не успел забыть о том, что ему довелось пережить в должности папского нунция в 1919 г. во время восстаний коммунистов и анархистов в Мюнхене. Об этих событиях Папа напомнил новому послу Германии в Ватикане, Эрнсту фон Вайцзеккеру, во время аудиенции в июле 1943 г. Во время войны Пий XII считал германский рейх единственной надеждой Европы в борьбе с коммунизмом, в особенности после свержения Муссолини, когда влияние коммунистических партизанских отрядов в Центральной и Северной Италии резко возросло. Папа также негласно осуждал требования союзников о безоговорочной капитуляции. Он направил свои усилия на использование международного нейтралитета Ватикана ради возможности заключения компромиссного мира, который не затронул бы антикоммунистической Германии. Во имя достижения этой цели Пий XII счел нецелесообразным высказываться против геноцида евреев, опасаясь скомпрометировать статус Ватикана. Однако это не удержало его от острых высказываний по поводу программы эвтаназии в письмах немецким епископам, равно как и не помешало публично выразить поддержку истерзанному народу Польши в мае и июне 1943 г., когда Папа повторил уже сказанное им в декабре 1939 г.[1203].

В письме Прейзингу в апреле 1943 г. Папа выразил опасения тем, что акции протеста могут привести к новым преследованиям церкви. В вопросе помощи евреям он предпочитал оставаться в стороне, полагая, что его публичное выступление не только не остановит убийства, но и, напротив, может их ускорить. Пока в Риме правят фашисты, всякая открытая критика режима может привести к оккупации Ватикана немцами. Теперь, как писал понтифик Прейзингу, он может лишь молиться за «неарийских и полуарийских католиков... во времена духовной нужды и крушения земного бытия». Несмотря на утверждения многих критиков, убедительных доказательств антисемитизма Папы Пия XII не зафиксировано, так же как и свидетельств, подтверждавших бы его высказывания периода мюнхенской деятельности о том, что коммунизм был частью еврейского мирового заговора[1204]. Но с другой стороны, уже к апрелю 1943 г. Папа окончательно понял, что евреи, в т.ч. и католики еврейского происхождения, не просто пострадали духовно и физически, а подверглись массовому уничтожению. Несомненно, понтифик знал, что многие католические священники в Италии, в т.ч. и в самом Ватикане, укрывали евреев, поскольку с осени 1943 г. немцы начали угрожать их жизни. Пий XII никак не препятствовал в этом, дистанцировавшись от этого, равно как и ни словом, ни жестом не призвал духовенство оказать помощь евреям. Всегда оставаясь осмотрительным дипломатом, он предпринимал любые шаги, если считал, что они пойдут во благо католической церкви как в Италии, так и во всем мире[1205].

Положение немецких протестантов не слишком отличалось. 4 апреля 1939 г. в Бад-Годесберге «Немецкие христиане» издали декларацию, подтверждавшую «ответственность церкви за сохранение расовой чистоты своего народа» и настаивала на существовании «наиболее резких противоречий» между иудаизмом и христианством. Не прошло и месяца, как Исповедальная церковь Германии ответила похожим документом, утверждавшим, что «сохранение чистоты нашего народа требует вдумчивой и ответственной расовой политики». Немногие заметят особую разницу между двумя этими документами[1206]. При случае Исповедальная церковь даже выступала с протестами. Когда церковная канцелярия (формально руководящий орган Евангелистской церкви) совместно с тремя епископами опубликовала открытое письмо с требованием, чтобы «крещеные неарийцы держались подальше от церковных дел духовной общины Германии», руководство Исповедальной церкви язвительно осведомилось, были бы в этом случае отлучены от церкви Иисус и Апостолы, будь они подданными Третьего рейха. Когда преследование неарийцев вылилось в геноцид, один из лидеров протестантского движения попытался остановить истребление евреев. В ноябре 1941 г. епископ Теофил Вурм писал Геббельсу, предупреждая о том, что кампания против евреев способствует вражеской пропаганде. Геббельс выбросил письмо в мусорную корзину. В другом послании, которое Вурм попытался передать Гитлеру через одного высокопоставленного чиновника, также говорилось об «участившемся жестоком обращении с неарийцами»[1207]. 16 июля 1943 г. епископ предпринял еще одну попытку. Сообщая, что уже потерял на Восточном фронте обоих сыновей и зятя, и, обращаясь лично к Гитлеру, заявлял, что «меры по уничтожению неарийцев резко противоречат Господним Заповедям и подрывают основу европейского образа жизни и миропонимания: Богом данное первостепенное право на жизнь и человеческое достоинство». Несмотря на то что это письмо носило якобы личный характер, Вурм все же снял с него копию и распространил среди представителей духовенства. 20 декабря 1943 г. епископ повторил основные положения своего письма, обратившись к начальнику Имперской канцелярии Гансу Генриху Ламмерсу. «Настоящим решительно предупреждаю Вас, — ответил Ламмерс, — и впредь прошу проявлять максимальную щепетильность касательно своих профессиональных полномочий». Епископ плохо разбирался в политике. Никто, кроме Вурма, не решился на подобное вмешательство, и вскоре после протеста ему до конца войны запретили высказываться устно и письменно, хотя это не помешало ему и дальше проповедовать и вести богослужения[1208].

III

Если религиозные конфессии открыто не осуждали геноцид евреев и не предпринимали попыток воспрепятствовать ему, каково же было отношение немецкого обывателя? Узнать о массовых убийствах труда не составляло. Очевидно, вести быстро долетали до горстки оставшихся в Германии евреев[1209]. В январе 1942 г. Виктор Клемперер писал о слухах, согласно которым «в Риге эвакуированных евреев расстреливали группами на выходе из поезда»[1210]. 16 марта 1942 г. его дневник впервые упоминает «Освенцим (или нечто-то похожее), расположенный неподалеку от Кенигсхютте в Верхней Силезии, который называли самым ужасным концентрационным лагерем»[1211]. В октябре 1942 г. он именовал это место «скоростной бойней»[1212]. «С каждым разом они становятся все кровожаднее», — отмечал Клемперер в августе 1942 г.[1213] По его словам, сообщения о массовых убийствах в лагере Освенцим и других лагерях «приходили так часто и освещались в таком количестве арийских средств информации, что происходящее должно было войти в историю»[1214].

Судя по всему, сведения о массовых убийствах евреев, поляков и представителей других народов на востоке Германии не являлись редкостью. Найти их можно было во множестве источников. В марте 1942 г. служба безопасности СС докладывала, что возвращавшиеся из Польши солдаты открыто говорили о проходивших там многочисленных расстрелах евреев[1215]. 9 октября 1942 г. Партийная канцелярия НСДАП сетовала на то, что «слухи о крайне жестоких мерах» против евреев, в особенности на восточных территориях, «распространяют ставшие свидетелями служащие расположенных на востоке воинских частей»[1216]. Гражданские служащие на разных уровнях правительственной администрации читали доклады оперативных групп и поддерживали связь с должностными лицами на востоке[1217]. Мелкие служащие железнодорожных предприятий, машинисты и прочий персонал на перегонах и товарных станциях отличали поезда с пересыльными и знали их место назначения. Такой же информацией владели полицейские, охранявшие евреев и разбиравшие их документы и багаж, работники жилищных управлений, переписывавшие ранее принадлежавшее евреям имущество на немцев, администраторы, перераспределявшие недвижимость, — этот список можно продолжать до бесконечности.

Часть немцев не скрывали удовлетворения дискриминацией евреев. Нашив на одежду желтую звезду, Виктор Клемперер впервые испытал уличные нападки юных членов Гитлерюгенда[1218]. Детально описывая в своем дневнике повседневную жизнь еврея в нацистской Германии во время войны, он упомянул и различную реакцию обычных прохожих, которые замечали его клеймо. Один бесцеремонно спросил: «Сволочь, почему ты до сих пор жив?», другие же подходили с рукопожатием, шептали «Вы понимаете, почему!» и быстро уходили[1219]. С октября 1941 г. подобные встречи стали опасными, потому как Главное управление имперской безопасности приказало арестовывать любого немца, который публично проявит дружелюбие к еврею, а самого еврея также арестовывать и отправлять в концентрационный лагерь[1220]. Однако находились те, кто не подчинялся нацистам. Иногда Клемпереру удавалось отличить дружески настроенных рабочих, среди которых он узнавал «бывших социал-демократов или, возможно, бывших коммунистов», тогда как остальные рабочие его оскорбляли[1221]. Во время визита в Управление медицинского страхования Клемперер услышал, как один рабочий, заметивший желтую звезду, сказал: «Надо было делать им такие уколы, чтоб их совсем не стало!»[1222] В апреле 1943 г. случилось противоположное: рабочий, убиравший следы пребывания депортированных в еврейском доме в Дрездене, где жил Клемперер, шепнул ему: «Что эти проклятые свиньи творят в Польше! Я тоже их ненавижу»[1223]. Рацион евреев был весьма скудным, и пока одни лавочники бездумно следовали правилам, другие позволяли себе небольшие нарушения[1224].

Когда евреев заставили носить на одежде желтые звезды в качестве отличительного знака, многие немцы отреагировали совсем не так, как хотел Геббельс. По свидетельствам самих евреев, на улицах к ним проявляли неожиданную вежливость, люди подходили, извинялись и даже уступали место в трамвае. Иностранные дипломаты, в их числе посол Швеции и генеральный консул США в Берлине, отмечали, что многие граждане, в особенности пожилые, относились к евреям с сочувствием. Когда массовая пропаганда вешала на обычных людей ярлык неполноценных, общество переживало чувство вины и стыда[1225]. Подавляющая часть населения выступила резко против желтых нашивок, а тех, кто использовал их как предлог, чтобы в открытую подвергать евреев нападкам и оскорблять, оказались в меньшинстве[1226]. Когда же полиция вскоре начала арестовывать евреев в городах и доставлять на железнодорожные станции для отправки на восток, негативная реакция общественности заглушила все положительные отзывы. Представители старшего поколения называли подобные меры отвратительными. В декабре 1941 г. служба безопасности СС указывала в рапорте высказывания жителей Миндена: «Это просто непостижимо; как можно относиться к людям с такой жестокостью; не важно, евреи это или арийцы, все они творения Божии»[1227]. Довольно резко критиковали депортацию и верующие[1228]. В конце июля 1942 г. в Лемго за отправкой последнего поезда с евреями наблюдала целая толпа. Многие, особенно старики, осуждали происходящее, даже члены нацистской партии говорили, что уж слишком сурово отнеслись к евреям, которые жили в городе десятилетиями и даже столетиями[1229].

«В поезде, — писала Луиза Зольмиц 7 ноября 1941 г., — люди стоят, вытянув шеи, видимо, в Лангенезе новый поезд с неарий-цами готовится к отбытию»[1230]. Вскоре она услышала комментарий одного из прохожих, когда какую-то пожилую женщину забирали из еврейского дома престарелых: «Правильно, пусть эту дрянь выметают!» Однако другой очевидец ему возразил: «Вы со мной говорите? Нет? Тогда заткнитесь»[1231]. Все лето 1942 г. Луиза Зольмиц регулярно наблюдала, как поезда с пожилыми евреями уходили в Терезин. «Весь Гамбург обсуждает депортацию стариков», — писала она. По словам ее знакомого, «за поездами бежали улюлюкающие подростки», хотя сама она ничего подобного не видела. «Евреев снова везут в Варшаву, — записала Луиза 14 июля 1942 г., — подтверждение я нашла недалеко от их дома, в мусорном баке, который оказался доверху забит жалкими остатками их недавнего имущества: разноцветными жестянками, старыми лампами, рваными сумками. В мусоре копались дети; они весело разбрасывали вещи, приводя все в неописуемый кавардак»[1232].

Новая беда неожиданно постигла семью Зольмиц, когда дочь Фридриха и Луизы, Гизела, влюбилась в бельгийца, работавшего на фабрике в Гамбурге, и те решили пожениться. Работник бюро регистрации браков предупредил Луизу, что Имперское министерство юстиции отклонило заявление молодоженов, добавив:

«Родители молодого человека знают, что ваша дочь полукровка в первом поколении? Уверен, они дали согласие на брак, но разве они были в курсе? — В Бельгии не признают ни подобных взглядов, ни законов. — Что значит «в Бельгии»? Сегодня мы даже не говорим «Германия». Мы подразумеваем Европу. А в Европе евреям нет места. Таково мое личное мнение, и судя по тому, что я вижу, у меня складывается впечатление, что к евреям будут относиться еще жестче».

Он повторил свои слова, и я присела — возразить мне было нечего. — Посмотрите, — продолжил он наставлять меня, — до чего евреи довели Россию и Америку. И мы только сейчас это поняли.

Когда Луиза Зольмиц осмелилась упомянуть о своем муже-еврее, чиновник был просто ошеломлен. «Ваш муж все еще здесь?!» — воскликнул он в недоумении[1233].

IV

Кое-кто, по мере возможностей, все же пытался спасать евреев. Хорошо известна история бизнесмена Оскара Шиндлера: немец чешского происхождения и член нацистской партии, он приобрел лакокрасочный завод в Кракове, когда его владелец, еврей, был лишен права собственности. Шиндлер нанял 1100 рабочих — евреев из исправительно-трудовых лагерей, кроме того, он занимался торговлей трофейными произведениями искусства на черном рынке и не брезговал коррупционными сделками. Со временем отношение нацистов к польским евреям стало приводить Шиндлера в ярость, и он сумел использовать деньги и связи ради защиты своих подопечных. Когда Советская армия приблизилась к границам Германии, Шиндлер получил разрешение вывезти рабочих на оружейный завод в Судеты, который, впрочем, никакого вооружения не производил. Евреи пережили войну, но их спаситель потерял почти все свое состояние и так и не смог разбогатеть в послевоенные годы. В 1948 г. Шиндлер переехал в Аргентину, но через десять лет обанкротился и вернулся в Германию. Сначала он жил во Франкфурте, затем в Хильдесхейме, а в 1974 г. умер в возрасте 66 лет, не имея гроша за душой[1234].

Другой спаситель — бывший школьный учитель, верующий католик и офицер германской армии Вильм Хозенфельд — также принимал на работу евреев и поляков в армейское спортивное ведомство в Варшаве, чтобы защитить их от ареста. «Скольким я уже помог!» — писал он своей жене 31 марта 1943 г. «Моя совесть не настолько запятнана, чтобы бояться наказания», — признался Хозенфельд в письме несколько месяцев спустя[1235]. 17 ноября 1944 г. он наткнулся в гетто на одного умиравшего от голода еврея, который жил в заброшенном доме, где Хозенфельд планировал обустроить новый штаб[1236]. Этот несчастный оказался знаменитым пианистом, популярным в предвоенной Польше благодаря своим радиоконцертам. Звали его Владислав Шпильман. Хозенфельд прятал его на чердаке дома, нижние этажи которого были заняты немецким командованием, и тайком приносил затворнику еду и зимнюю одежду. Так продолжалось до тех пор, пока немцы не покинули город. Из соображений безопасности он не раскрыл Шпильману своего имени и ни строчки не посвятил ему в своем дневнике. И только в 50-е гг. пианист, вернувший себе к тому времени популярность в Польше, выяснил личность своего спасителя[1237].

Находились и другие, менее известные люди, кто помогал скрываться нескольким тысячам евреев в Берлине, Варшаве, Амстердаме и многих других оккупированных городах. Среди них были различные группы подпольщиков, объединенные социалистическими, религиозными или общечеловеческими идеалами, такие как разведотряды, благотворительные общества, студенческие клубы и целый ряд бывших подпольных организаций. Немало евреев, особенно во Франции, сумело укрыться в лесах при поддержке сочувствующих им фермеров и крестьян. Одной из множества организаций, занимавшихся спасением людей, было Общество охранения здоровья еврейского населения, основанное в 1912 г. в России. Французское отделение общества укрыло несколько сотен еврейских детей, бежавших из Германии и Австрии, снабжало их подложными документами, расселяло по нееврейским семьям, члены которых шли на риск ради спасения детей, или же нелегально переправляло в Испанию и Швейцарию. Всего подобным группам подпольщиков удалось спасти многие тысячи евреев или благополучно вывезти их из оккупированной нацистами Европы[1238]. Хотя эти тысячи, конечно, несравнимы с миллионами погибших.

Некоторые немцы также пытались рассказать за пределами захваченной немцами Европы об истреблении людей. В конце июля 1942 г. немецкий промышленник Эдуард Шульте, который был на дружеской ноге со многими членами нацистского правительства, отправился в Цюрих, где поведал своему коммерческому партнеру-еврею о планах Гитлера к концу года полностью очистить Европу от евреев. По его словам, до 4 миллионов будут вывезены на восток, где будут умерщвлены, предположительно серной кислотой. Эти сведения попали к главе Всемирного еврейского конгресса Герхарду Ригнеру, который передал их по телеграфу через британские и американские посольства в свой офис в Нью-Йорке. Информацию восприняли с немалым скепсисом. Преступление казалось невероятным по своим масштабам. Правительство США рекомендовало конгрессу сохранить сообщение Ригнера в секрете до поступления подтверждений из независимых источников[1239]. Более достоверную и ценную информацию мог предоставить только очевидец. Одним их них стал эксперт по дезинфекции в Институте гигиены войск СС Курт Герштейн. Летом 1942 г. Главное управление имперской безопасности поручило ему доставить сто килограммов «Циклона-Б» в Люблин для секретных целей. 2 августа 1942 г. он прибыл в Бель-жец и видел, как из Львова на поезде привезли евреев, им приказали раздеться, а затем украинские солдаты загнали их в газовые камеры якобы для дезинфекции. Там они прождали, плача и рыдая, два с половиной часа, пока механики снаружи пытались запустить дизельный мотор. Едва тот заработал — и ровно 32 минуты спустя, как пунктуально отметил Герштейн, все люди в камере были мертвы. Увиденное повергло его, благочестивого протестанта, в шок. На обратном пути из Варшавы в Берлин Герштейн рассказал обо всем шведскому дипломату Герану фон От-теру, который, осторожно выяснив личность собеседника, отправил детальный отчет в министерство иностранных дел Швеции. Отчет пролежал в министерстве почти до конца войны — чиновники сохранили его в тайне, опасаясь конфликта с Германией. Вернувшись в Берлин, Герштейн докучал своими рассказами папского нунция, лидеров Исповедующей церкви и швейцарское посольство, но безуспешно. Тем не менее Герштейн не оставил своего поста и не попросил о переводе, как можно было бы ожидать. Он продолжал доставлять партии «Циклона-Б» в лагерь и в то же время не оставлял свои тщетные попытки распространить информацию о происходящем. В конце концов, Герштейн написал три отчета о том, что видел своими глазами, дополнив их сведениями, добытыми в разговорах с другими очевидцами, и тайно хранил до конца войны, после чего предал огласке, передав американцам. После ареста по обвинению в военных преступлениях 25 июля 1945 г. Герштейн повесился в своей камере, по всей вероятности, не выдержав угрызений совести за совершенную ошибку или из чувства вины за тщетность предпринятых им усилий[1240].

Наиболее решительные попытки сообщить миру о программе уничтожения евреев предпринимались в Польше. Едва ли не с первого дня участники Сопротивления высылали в Лондон польскому правительству в изгнании сведения об умерщвлении газом в Треблинке. 17 сентября 1942 г. ссыльное руководство Польши официально одобрило народный протест против нацистских злодеяний, что, однако, не повлекло никаких конкретных действий и не подвигло ни поляков укрывать евреев, ни евреев искать убежища у поляков. По мнению польского правительства, излишнее упоминание еврейской проблемы отвлекло бы внимание мировой общественности от страданий самих поляков, а также подорвало бы попытки противостоять политике Сталина, пытавшегося убедить союзников признать советско-германские границы, обозначенные до раздела Польши в сентябре 1939 г. Некоторые польские политики полагали, что еврейство оказывает влияние не только на Сталина, но и на Черчилля и Рузвельта. В свою очередь, это могло привести к признанию границ по «линии Керзона»[1241].

Ситуация изменилась лишь в 1942 г., когда Сопротивление направило на запад подпольщика Яна Карски, чтобы тот рассказал о бедственном положении Польши. Убийство евреев не входило в число его приоритетных задач. Однако, узнав о его миссии, двое членов еврейской подпольной группы убедили Карски посетить варшавское гетто и, вполне вероятно, лагерь Бельжец. Добравшись наконец до Лондона, он доложил об увиденном[1242].

Его сообщение привело к трагическим последствиям. 29 октября 1942 г. архиепископ Кентерберийский возглавил крупную общественную акцию протеста в Альберт-Холле в присутствии представителей еврейской и польской общины. 27 ноября 1942 г. польское правительство в Лондоне официально признало факт уничтожения еврейского населения в Польше и других странах Европы. Представители правительства известили Черчилля, а 14 декабря 1942 г. министр иностранных дел Великобритании Иден выступил перед кабинетом министров с официальным докладом о геноциде евреев. Три дня спустя правительства государств-союзников издали совместную декларацию, назначавшую наказание лицам, ответственным за массовые убийства евреев в Европе[1243]. Союзники решили, что наилучший способ борьбы с геноцидом состоял в том, чтобы сконцентрировать все усилия на скорейшей победе в войне. Бомбежки железнодорожных путей вокруг Освенцима и других лагерей лишь отсрочат гибель обреченных на смерть и, кроме того, истратят силы и ресурсы, предназначенные для более важной цели — свержения правящего режима[1244]. Однако союзники предприняли шаги, развернув мощную пропагандистскую кампанию, обличавшую нацистскую власть. С декабря 1942 г. британские и прочие средства массовой информации союзников обрушили на жителей Германии радиопередачи и листовки о геноциде и неотвратимом возмездии[1245]. В Берлине, столкнувшись с такими обвинениями, нацистские пропагандисты даже не утруждали себя публиковать опровержения. Как заявил Геббельс, с точки зрения контрпропаганды, опровергать полностью или частично обвинения в жестоком обращении с евреями не требуется, потому что действия Германии сопоставимы с актами насилия англичан и американцев во всем мире... Стороны просто обязаны обвинять друг друга в зверствах. И в конечном итоге тема сама затеряется среди воплей возмущения[1246].

Таким образом, к 1943 г. массовое истребление евреев стало в Германии своего рода секретом Полишинеля, общеизвестной тайной, и Геббельс понимал, что отрицать факты злодеяний бессмысленно.

Уже сам этот факт начисто опровергает возникшие сразу же после войны свидетельства многих немцев о том, что они якобы ничего не знали об уничтожении евреев. Так же как не подтверждают ни мнение, согласно которому вся немецкая нация горячо поддерживала кровавый антисемитизм нацистского правительства, ни мнение о том, что ненависть к евреям была существенной силой, сплотившей «гражданское сообщество» как до, так и во время войны[1247]. Как ни удивительно, многотомные разведывательные сводки службы безопасности СС об этом почти ничего не сообщают. На то имелись достаточные основания. Как докладывал в марте 1940 г. секретный отдел отчетности социал-демократической партии:

Всеобщий страх заставляет «германских товарищей» скрывать свое истинное настроение, сдерживаться в выражении своего мнения, а вместо этого разыгрывать показной оптимизм и покорность. Более того, страх вынуждает все больше людей мыслить в соответствии с требованиями режима, они больше не рискуют требовать, чтобы с ними считались. Сформировавшаяся таким образом лжелояльность может сохраниться надолго[1248].

В итоге преследования и убийства евреев открыто обсуждались все реже и почти не упоминались в донесениях службы безопасности СС[1249]. Однако ставшие доступными сведения говорят о том, что большинство простых немцев происходящего не одобряло. А проведенная Геббельсом во второй половине 1941 г. и в 1943 г. пропагандистская кампания так и не сумела переубедить их. Но если людей невозможно было заставить оправдывать массовые убийства, то, вероятно, стоило использовать их осведомленность — куда легче убедить воевать и дальше тех, кто страшится мести евреев, которые, по утверждению нацистской пропаганды, воздействовали на врагов Германии: Великобританию, США и Советский Союз[1250].

Последние два года войны рейх захлестнула волна пропаганды о зверствах противника, выплеснутая нацистскими средствами массовой информации: Красная Армия в особенности изображалась (причем не всегда ошибочно) в виде разъяренного насильника и убийцы невинных немцев. Однако результат не соответствовал ожиданиям Геббельса. Вместо того чтобы укрепить решимость немецких обывателей, пропаганда лишь пробудила глубоко засевшее в людях чувство вины за бездействие, обрекшее евреев на смерть. Подобная реакция оказалась неожиданным побочным эффектом, возникшим под действием христианских убеждений подавляющего числа жителей Германии. В частности, в июне 1943 г. сообщалось о «клерикальных объединениях» в Баварии, которые своеобразно отреагировали на пропагандистскую кампанию, развернутую по поводу расстрела советскими войсками польских офицеров в Катыни. Отделение Партийной канцелярии в Мюнхене так передавало их слова:

СС так же зверски уничтожала евреев на востоке. Ужасающие и бесчеловечные действия СС поистине насылают на наш народ кару Господню. Если мы не понесем наказания за эти убийства, то нет больше Суда Божьего! Немецкий народ совершил столь тяжкий грех, что не вправе более рассчитывать на снисхождение и сострадание. За все на этой земле приходится горько расплачиваться. Эти варварские методы лишили наших противников всех оснований относиться к нам гуманно[1251].

Спустя месяц во время бомбежки был разрушен собор в Кельне, и, по мнению горожан, это была кара за поджоги синагог в 1938 г.[1252] 3 августа 1943 г. агент службы безопасности СС сообщил, что, по мнению жителей Баварии, «вражеская авиация не атаковала Вюрцбург, потому что там не сжигались синагоги. Другие же утверждали, что теперь авиация точно нагрянет в город, потому что последнего еврея вывезли из города совсем недавно». 20 декабря 1943 г. протестантский епископ из Вюртемберга, Теофил Вурм, писал Гансу Генриху Ламмерсу, давнему начальнику Имперской канцелярии, сообщая о том, что во многих случаях немецкое население считало:

страдания, причиненные вражескими бомбежками, расплатой за содеянное с евреями. Горящие дома и церкви, сеющие смерть и разрушение ночные налеты, бегство из разгромленных домов с жалкими пожитками, отчаянные поиски убежища — все это самым болезненным образом напоминает народу о том, что ранее довелось пережить евреям[1253].

Спустя год, 6 ноября 1944 г., служба безопасности СС доложила из Штутгарта, что пропаганда, изображавшая мародерства, убийства и насилие, чинимые солдатами Красной Армии в Неммерсдорфе, Восточная Пруссия, ...зачастую вызывала противоположную реакцию. Соотечественники говорят, что так изображать врага в германской прессе просто бесчестно... «Чего хочет добиться руководство, публикуя подобные изображения на страницах субботнего выпуска «Национал-социалистического курьера»? Надо понимать, что вид этих жертв напоминает каждому мыслящему человеку о зверствах, которые мы совершили на вражеской территории и даже в самой Германии. Разве мы не уничтожили тысячи евреев? Неужели солдаты больше не рассказывают о евреях в Польше, которым приходится рыть себе могилы? И как мы отнеслись к евреям в концентрационном лагере в Эльзасе? Евреи — тоже люди. Совершив все это, мы показали врагу пример того, что он вправе сотворить с нами в случае победы[1254].

«Только евреи вновь заплатят за все наши преступления против них», — предсказывалось в анонимном письме начальнику отдела прессы Министерства пропаганды 4 июля 1944 г.[1255] Страх и раскаяние заставляли многих немцев опасаться возмездия со стороны союзников. С 1943 г. люди морально готовились избежать наказания, всячески опровергнув свою информированность о геноциде, как только война будет проиграна.

Культурное разрушение

I

Во время Второй мировой войны, равно как и до нее, нацистская пропаганда казалась всемогущей и всепроникающей силой, которая овладевала пассивной нацией, заставляя бездумно поклоняться Гитлеру, безоговорочно следовать нацистской идеологии и безропотно поддерживать вторжение в другие страны и расистскую политику, иными словами, все основные направления военных устремлений Германии. По крайней мере, такое впечатление стремился создать Геббельс. Впрочем, оно было ошибочным[1256]. Прежде всего, немецкая пропаганда вовсе не была всепроникающей. Даже Геббельс понимал, что влияние ее ограничено. Всевозможные зрелища и развлечения также должны были сыграть свою роль. «Для поддержания боевого духа важно сохранить хорошее настроение нашего народа, — писал он в своем дневнике 26 февраля 1942 г. — Мы не сумели добиться этого во время Первой мировой, за что пришлось заплатить катастрофическими последствиями. Мы обязаны не допустить подобного вновь ни при каких обстоятельствах»[1257]. Придерживаясь этого мнения, Геббельс учился и на собственном опыте — перед войной чрезмерно политизированные СМИ и публикуемые ими бесконечные воззвания будили в массах лишь отвращение, что приводило к всеобщему безразличию к нацистской пропаганде[1258]. Таким образом, к 1939 г. министр пропаганды прекрасно понимал, что первоначальная цель — добиться полной моральной и эмоциональной мобилизации германского народа — недостижима в принципе. Поэтому задачи нацистской пропаганды в военное время были несколько скромнее: заставить солдат сражаться дальше и держать их в подчинении, хотя бы внешне, согласно требованиям режима[1259].

При всем том, что Геббельс располагал колоссальными возможностями оказывать воздействие на искусство, культуру и средства массовой информации, далеко не все подчинялось его воле. Главным его соперником был и оставался Отто Дитрих, которого Гитлер в 1931 г. назначил главой партийной пресс-службы, а в 1938 г. — президентом Имперской палаты печати. В отличие от Геббельса, Дитрих подчинялся непосредственно Гитлеру и поэтому практически ежедневно получал прямые указания от лидера партии и государства. Одна из обязанностей Дитриха состояла в том, чтобы каждое утро представлять Гитлеру дайджест международных новостей. С 1938 г. Дитрих с коллегами ежедневно проводил полуденную пресс-конференцию, на которой давал указания редакторам немецких газет. Пытаясь подорвать растущее влияние Дитриха, Геббельс в 11 утра проводил ежедневную министерскую конференцию. Это только осложнило его положение. В 1940 г. Дитрих обошел Геббельса, начав издавать в штаб-квартире фюрера «Ежедневные обращения начальника имперской прессы». Отношения между соперниками обострились еще сильнее. Однажды, обедая за одним столом с Гитлером, Дитрих сказал: «Мой фюрер, сегодня утром, когда я принимал ванну, ко мне пришла прекрасная идея». Геббельс мгновенно перебил его: «Господин Дитрих, вам следует принимать ванну почаще»[1260].

Наиболее сильная стычка между ними произошла в октябре 1941 г., когда Гитлер поручил Дитриху объявить на международной пресс-конференции в Берлине о поражении Советского Союза. Хотя это и отражало расхожее суждение многих представителей высших эшелонов нацистской власти, Геббельс пришел в ярость: по его мнению, делать столь оптимистичные заявления авансом было крайне рискованно[1261]. Впоследствии выяснилось, что он оказался прав. К 23 августа 1942 г. напряженность между соперниками возросла настолько, что Гитлер счел необходимым проводить все директивы (в том числе и составленные Геббельсом) через ведомство Дитриха, в итоге полуденная пресс-конференция Дитриха стала единственным легитимным рупором фюрера. Вскоре Дитрих организовал назначение одного из своих подчиненных на пост заместителя пресс-секретаря Имперского правительства, заседавшего в здании министерства пропаганды. Геббельс наябедничал Борману, чье влияние на Гитлера уже существенно усилилось. Дитрих решился на довольно рискованный шаг — подал в отставку, которую Гитлер бесцеремонно отклонил. Лишь незадолго до конца войны Геббельс наконец добился превосходства: в июне 1944 г. он получил право налагать вето на ежедневные директивы Дитриха, а 30 марта 1945 г. убедил Гитлера сменить пресс-секретаря, хотя это уже ничего не меняло[1262]. К тому времени министр пропаганды оттеснил и всех прочих конкурентов — от информационного отдела Министерства иностранных дел Риббентропа до «пропагандистских кампаний», организованных вооруженными силами. Ведущие пропагандисты постоянно враждовали друг с другом, но за два последних года войны Геббельс стал единоличным диктатором в этой сфере[1263].

Пока в кабинетах бушевали распри, министерство пропаганды направляло гигантский объем материалов во все средства массовой информации, пытаясь поддержать моральный дух нации. В официальном докладе Министерство пропаганды сообщало, что с сентября 1939 г. оно выпустило девять диафильмов, которые посмотрело 4,3 млн человек во время вечерних показов, организованных региональными отделениями партии. Диафильмы освещали такие темы, как «Расовая политика Германии» и «Англия — мировой грабитель». За первые 16 месяцев войны партия провела около 200 000 митингов, преимущественно с целью упрочнения общественного единства. Огромными тиражами издавались настенные плакаты (например, «Смерть врагам Германии!» имел тираж в 1 млн экземпляров); листовки издавались в количестве до полумиллиона. Министерство выпустило 52,5 млн копий книги НСДАП «Слово недели» и изготовило не менее 65 млн брошюр на самую различную тематику. Стоит упомянуть и 700 000 фотографий Гитлера, распространенных к концу 1940 г. Журналисты из обычных репортеров превратились в «солдат германского народа», как заявил представителям прессы Отто Дитрих 3 сентября 1939 г.[1264]. К 1944 г. НСДАП контролировала практически всю немецкую прессу. Однако существовало одно средство массовой информации, занимавшееся скорее пропагандой, нежели развлечением населения. Необходимость считаться с дефицитом бумаги вынудила Имперскую палату печати еще в мае 1941 г. закрыть 500 газет, а два года спустя — еще 950 газет (включая и некогда авторитетную «Франкфуртер цайтунг»). Тем не менее новостной ажиотаж и тиражи центральных газет во время войны значительно возросли, тогда как число их сократилось. Общий тираж ежедневной печати с 1939 по 1944 гг. увеличился с 20,5 до 26,5 млн. К 1941 г. флагман нацистской прессы — «Фёль-кишер беобахтер» («Народный обозреватель») — раскупался в объеме 1 192 500 экземпляров, наряду с которым в свет выходили и другие, не менее заметные еженедельники. Особое место среди них занимал «Рейх», основанный Геббельсом в 1940 г. и уже три года спустя расходившийся полуторамиллионным тиражом. Возросшее влияние и численность СС приводили к тому, что ее собственное еженедельное издание «Черный корпус» (основанный в 1935 г.) стало вторым среди самых продаваемых еженедельников с тиражом в 75 тысяч экземпляров. Однако люди читали прессу не только ради получения информации о жизни СС и партии, но и ради развлечения. Поэтому с 1939 по 1944 гг. продажи иллюстрированных журналов и еженедельников увеличились с 11,9 до 20,8 млн[1265].

Особое внимание власть уделяла литературе как стимулу в воспитании патриотизма и потому стала энергично возрождать и распространять соответствующие произведения классиков, такие как «Вильгельм Телль» Шиллера. На фронте работало 45 тысяч библиотек, которые помогали солдатам коротать редкие часы досуга. Немцы пожертвовали этим библиотекам не менее сорока трех миллионов книг. На благо гражданского населения работало 25 тысяч публичных библиотек. Что же читали во время войны? В октябре 1939 г. Уильям Ширер сообщал, что наибольшим успехом пользуются «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл и «Цитадель» Арчибальда Дж. Кронина. Книга шведского исследователя Свена Гедина «Пятидесятилетие Германии» привлекала читателей тем, что рассеивала сомнения части читателей о том, что остальной ненацистский мир ненавидит Германию[1266]. Однако ситуация менялась. Война побуждала Имперскую палату литературы различными способами контролировать писателей и издателей. В 1940 г. цензуру ужесточили, и с этого момента возросшая нехватка бумажного сырья вынуждала издателей уделять больше внимания подбору и одобрению новых книг и авторов. Вся литература и периодика из вражеских государств была запрещена, кроме узконаучных работ, да и то лишь авторов, умерших до 1904 г. (разумеется, неевреев). Современные немецкие авторы, все еще заинтересованные в издании своих произведений в Третьем рейхе, сталкивались с неопределенностью, если только названия их книг не походили на «Мы летим бомбить Англию» — бестселлер 1940—1941 гг., поданным библиотек Гамбурга. Уильям Ширер сообщал, что, несмотря на подписанный «пакт Молотова-Риббентропа», в 1939—1940 гг. хорошо продавались антисоветские книги, а также детективы. Особым спросом пользовались исторические романы о войне, в т.ч. выдающийся трактат о Первой мировой войне «Тотальная война» почившего к тому времени Эриха Людендорфа. Агитационные книги о Польше и Англии тоже хорошо расходились. Однако непревзойденным успехом пользовалась «Майн Кампф» Гитлера, к 1940 г. обеспечившая автору отчисления с продаж не менее чем шести миллионов экземпляров[1267].

С началом войны наиболее востребованной стала всевозможная литература эскапизма. Геббельс поощрял издание эротики, «умеренной» порнографии и распространение этих «шедевров» среди солдат; в то время как юмористические произведения и сборники анекдотов неплохо продавались. Вернулись на полки магазинов и романы Карла Мая — нареченного любимым писателем Гитлера — о Диком Западе, которые, по мнению военных читателей, научили их многому, в т.ч. и тому, как сражаться с советскими партизанами на Восточном фронте. В этой ситуации писатели все больше искали утешения во «внутренней эмиграции» или переключались на исторические романы, если не затихали вовсе. Вернер Бергенгруен, чьи работы до 1939 г. воспринимались обществом как завуалированная критика нацизма, в 1940 г. продал 60 тыс. экземпляров романа «На небе как на земле», а год спустя книга была запрещена. Лишившись возможности напрямую обращаться к читателям, он писал анонимные стихи и тайно, на свой страх и риск, распространял. Под запрет попал и распроданный в 1941 г. роман Франка Тиса «Царство демонов», тогда как его следующая книга — «Неаполитанская легенда» — встретила гораздо меньшее сопротивление, потому что не содержала прямых намеков на происходящее в стране. Сложность романов «внутренней эмиграции» состоит в том, что их основную идею можно раскрыть, лишь старательно вглядываясь между строк и скорее воссоздавая то, что люди сами вкладывали в прочитанное, нежели постигая замысел автора. После войны Тисс гневно заявил в ответ изгнанному Томасу Манну, что претендовать на звание духовного лидера немецкой демократии в праве лишь тот, кто остался в Германии и противостоял режиму. Тем не менее книги этих писателей, равно как и других авторов, не преследуемых нацистами, помогали читателям отвлечься от тягот военной жизни, выражая общее стремление внутренне отдалиться от сурового быта[1268].

II

Из всех средств агитации, доступных Министерству пропаганды, больше всего денег, как ни удивительно, выделялось театру, который получал более 26% всех субсидий, выделенных на нужды искусства, тогда как кинематографу, например, доставалось только 12%. В первые годы войны в Германии насчитывалось не менее 240 региональных, государственных, местных и муниципальных театров на 222 тыс. мест, а также около 120 частных и прочих театров. В 1940 г. было распродано около 40 млн билетов, и примерно четверть из них приходилась на коллективные кинопросмотры для солдат и рабочих оборонных предприятий. После закрытия многих увеселительных заведений и мест досуга спрос весьма возрос[1269]. Также во время войны развивался частный и самодеятельный туризм, а программа Немецкого трудового фронта «Сила через радость» была крайне урезана, туры за рубеж и по стране — сокращены, его корабли и транспортные средства — переоборудованы для нужд армии, а финансирование — перенаправлено на обслуживание военных[1270]. На этом фоне театр стал важной альтернативой.

Весной 1942 г. служба безопасности СС отмечала: «Во время войны посещаемость многих театров возросла, как никогда прежде. В больших городах купить билет в обычной кассе практически невозможно»[1271]. В начале войны Геббельс заявлял, что современный репертуар должен избегать «преувеличений и стилистической размытости, которые противоречат духу времени и национальным чувствам народа»[1272]. Однако он понимал, что большинство театралов, особенно новички, больше всего жаждали развлечений. Театральным распорядителям запретили ставить пессимистичные и грустные пьесы. Также запрет распространялся на произведения авторов из вражеских стран (редчайшим исключением был Шекспир). После 2 июня 1941 г. со сцен исчезли пьесы Чехова. Дирекция театров делала все возможное, чтобы обойти запреты. Они ставили современные версии немецкой классики, в т.ч. трагедии, а позже называли свою работу театральным оазисом в культурной пустыне нацизма. Ничто не могло скрыть того факта, что под влиянием запрета на многих зарубежных авторов театральный репертуар оскудел. Массовый спрос на комедии и ненавязчивые развлечения крайне снизил качество всего, что показывали на немецкой сцене в те годы. Естественно, как и в других областях искусства, в театре люди видели способ бегства от реальности[1273]. С 1943 г. подобный способ эскапизма стал все менее доступным, потому как многие театры один за другим уничтожались бомбами союзников, а это нередко приводило к тому, что актеры и рабочие сцены попадали на фронт или на военные заводы. Когда же в августе 1944 г., будучи Главным уполномоченным по мобилизации на «тотальную войну», Геббельс приказал закрыть все театры, кабаре и мюзик-холлы, он действовал скорее по воле обстоятельств, нежели из искренних побуждений[1274].

Подобно театру в первые годы войны резко возросла и популярность кинематографа[1275]. В 1942 г. было продано более миллиарда билетов, что в пять раз больше, чем в 1933 г. В среднем каждый немец посещал кинотеатр 13—14 раз в год. Чаще всего в кино ходила молодежь — по данным выборочного опроса, в 1943 г. более 70% людей в возрасте от 10 до 17 лет ходили в кино не реже раза в месяц, а 22% — не реже раза в неделю. Всех желающих обслуживали не только свыше семи тысяч кинотеатров, но и множество передвижных кинопроекторов, которые не только разъезжали по сельской местности, но и добирались на фронт, где развлекали солдат. Ежегодно с 1939 по 1944 гг. немецкие киностудии снимали около 60-70 фильмов, которые демонстрировались во всех оккупированных странах Европы[1276]. Все киностудии принадлежали государству, с 1942 г. централизованно управлялись и были оборудованы по последнему слову техники. По приказу Министерства пропаганды, каждый киносеанс должен был содержать один «просветительский фильм» на темы естествознания, повествующий о «воспитательной работе» Германии в Польше, а с 1943 г. — инструктирующий население о правилах безопасности во время авианалетов[1277].

Аудитория считала такие фильмы скучными. Свежая кинохроника — вот что действительно приковывало внимание людей. С 7 сентября 1940 г. все киножурналы были объединены в один, который через месяц получил название «Немецкое еженедельное обозрение» (Deutsche Wochenschau) и составлял обязательную часть любого кинопоказа. Режиссеры могли составлять сорокаминутные новостные выпуски из материала, отснятого за две недели оператором и репортером, которые «прикреплялись» к передовым частям. Благодаря этому киножурнал получался свежим и натуралистичным и потому стал очень популярным. Каждый выпуск издавали в объеме 3 тыс. копий и видели 20 млн человек в одной только Германии. «Обозрение» удовлетворяло массовый спрос на информацию из первых рук о ходе войны, и многие ходили в кино скорее ради новостей, нежели фильмов. Мастерский подбор музыки, четкий монтаж и акцент не на слова, а на изображение придавали киножурналу особую яркость и некоторую эстетическую привлекательность. Естественно, немецкие солдаты всегда представали в образе героев, отражающих нападения кровожадных врагов, которые жаждут уничтожить Германию; описание стратегического положения войск обычно не отличалось ни определенностью, ни пессимизмом; тогда как «чернуха», способная вызвать ужас или отвращение, на экран не допускалась. Личный запрос Гитлера в Министерство пропаганды от 10 июля 1942 г., требовавший включить в обозрение съемки зверствующих русских солдат («Он настаивает, чтобы показали, как отрезают гениталии и закладывают гранаты в штаны военнопленных[1278]»), исполнялся, на счастье зрителей, не слишком строго.

Тем не менее зрители практически ощущали себя участниками происходящего на экране, и в начале войны зал нередко взрывался аплодисментами и криками «Хайль!» во время репортажей о первых победах[1279].

Геббельс усиливал информационное и пропагандистское воздействие новостей серией специальных фильмов, направленных на популяризацию ключевых элементов нацистской идеологии. В 1941 г. он поручил снять четыре антибольшевистских киноленты, в т.ч. и картину «ГПУ», премьера которой состоялась 14 августа следующего года. Хотя это название уже было неактуально: политическим сыском в России занимался НКВД. Как и следовало ожидать, в центре внимания оказались махинации предполагаемого еврейского заговора, который якобы стоял за всеми кровавыми преступлениями. Геббельс попытался завоевать аудиторию, введя в драму любовную историю, однако фильм не имел успеха: образ русских палачей-садистов был слишком неправдоподобным и предсказуемым, и после выхода картины в прокат Геббельс поручил больше не снимать антисоветские фильмы. Аналогичная судьба ожидала и заказные киноленты против Великобритании, которую Геббельс хотел изобразить в виде плутократии, контролируемой евреями. Фильм 1940-го «Ротшильд в Ватерлоо» выставлял на поругание мнимые финансовые махинации еврейского банка во время сражения при Ватерлоо в 1815 г. (где, конечно же, победила прусская армия под командованием генерала Блюхера). Вскоре после выхода в прокат стало ясно, что картина провалилась из-за отсутствия четкой направленности, ни антибританской, ни антисемитской, и в 1940 г. была снята с показа. Другие фильмы, такие как «Моя жизнь за Ирландию», «Карл Петерс» и «Дядя Крюгер», вышедшие годом позже, нападали на колониальную политику Великобритании. Особое впечатление производил «Дядя Крюгер». Этот фильм об Англо-бурской войне отличался хорошим актерским составом (главную роль исполнил Эмиль Яннингс) и качественной режиссурой. Тем не менее большинство персонажей картины представляли собой грубую карикатуру: королева Виктория оказывалась алкоголичкой, лечившейся виски; Сесиль Родс — помешанным на золоте и окруженным рабами декадентом; Остин Чемберлен — изнеженным лицемером в монокле; генерал Китченер — жестоким и бесчеловечным солдафоном; а молодой Уинстон Черчилль — комендантом концентрационного лагеря, садистом и убийцей, который кормил своих бульдогов бифштексами и стрелял в голодающих заключенных, когда те жаловались на плохой паек. Лидер буров, Дядя Крюгер, изображался честным народным героем, который успешно руководит Сопротивлением, побеждая превосходящих по численности угнетателей — этот урок Геббельс решил преподать дважды, приказав переиздать фильм в 1944 г.[1280]. Желающих критиковать первоначальную версию нашлось очень немного, те же, кому некоторые сцены показались «не совсем исторически точными», остались в меньшинстве среди воздыхателей, называвших киноленту едва ли не «историческим документом». Однако наиболее прогрессивная часть аудитории сомневалась, стоит ли изображать «бурский народ» в столь героическом свете. «Образ столь разнородной нации неоднозначен и не может служить идеальным прототипом немецкой расы, если только не принимать во внимание колониальные задачи, которые встанут перед Великой Германией после окончательной победы»[1281].

Как только началась война, Геббельс приказал начать подготовку к съемкам двух антисемитских фильмов: «Еврей Зюсс» и «Вечный жид», которые должны были вызвать общественное одобрение жестких мер в отношении евреев, которые нацистское руководство осуществляло в Польше. «Еврей Зюсс», снятый Фейтом Харланом и вышедший 24 сентября 1940 г., представлял собой исторический фильм, основанный на одноименном романе (к тому времени изгнанного) еврейского писателя Лиона Фейхтвангера. В то время как Фейхтвангер хотел показать страдания невинного человека, Харлан превратил Зюсса — ростовщика из XVIII века, казненного по ложному обвинению, — в злодея, который не только вымогал деньги у бедных немцев, но и похитил и надругался над красивой немецкой девушкой. Режиссер противопоставил воспитанного и общительного Зюсса и светловолосых немцев всем остальным евреям, которых изобразил в фильме уродливыми грязнулями. Повешение Зюсса в финале картины ясно раскрывало главную идею фильма, указывая на участь, которую заслуживали все евреи. Высоко оцененная критиками актерская игра была столь проникновенной, что одному из исполнителей главных ролей пришлось просить Геббельса публично разубедить зрителей, решивших, что он и вправду еврей. Гиммлер так вдохновился фильмом, что приказал всем сотрудникам СС его посмотреть. Также были организованы специальные показы для нееврейской аудитории в Восточной Европе, проживавшей неподалеку от концентрационных лагерей и лагерей смерти, и в немецких городах, где планировалась новая волна депортаций[1282].

«Вечный жид», полнометражная документальная лента, снятая Фрицем Хипплером под личным руководством Геббельса, претендовала на правдивый рассказ о евреях. Съемки евреев на польских улицах прерывались кадрами из жизни «крыс, которые», как говорилось в синопсисе, «паразитируют и разносят заразу среди животных, подобно евреям, выполняющим ту же роль в человеческом обществе». Фильм о кошерной скотобойне, отснятый в Польше вскоре после вторжения 1939 г., был смонтирован так, чтобы показать жестокость евреев, а съемки ненастоящих еврейских домов обличали грязь, запустение и антисанитарию. Подобно крысам, евреи мигрировали по миру, и всюду — утверждал фильм, опираясь на цифры несуществующей статистики, — они совершали преступления, подстрекали людей к саботажу и свержению власти, подрывали культурные ценности и нормы. Антисемитизма в фильме оказалось так много, что даже Министерство пропаганды не решалось представлять его публике. Естественно, наибольшим успехом лента пользовалась среди активистов НСДАП, тогда как остальная публика приняла его довольно сдержанно. Согласно рапортам, многие уходили посреди сеанса, некоторые называли фильм «скучным». Большинство зрителей предпочитало более драматические и ненавязчивые образы, такие как в драме «Еврей Зюсс», которая произвела на аудиторию столь мощный эффект, что во время просмотра люди (особенно в сцене изнасилования) невольно вскакивали с мест и извергали проклятия. В кинотеатрах Берлина раздавались крики «Гнать жидов из Германии!»[1283]

Успех «Еврея Зюсса» и относительный провал «Вечного жида» доказал, что голая пропаганда на немцев не действует. С приближением войны люди, как никогда, искали возможность отвлечься от ежедневных забот. В октябре 1939 г. Уильям Ширер писал: в кино сейчас огромным успехом пользуется фильм Кларка Гейбла «Приключения в Китае», как его здесь называют. Уже четвертую неделю он собирает полные залы. Немецкий фильм считается удачным, если ему удается продержаться хотя бы неделю»[1284]. Ширер преувеличивал: не все немецкие картины ждал провал. Геббельс знал о популярности таких фильмов, как «Ночная серенада» и «Большая любовь», каждый из которых собрал не менее 20 миллионов зрителей. Обе киноленты содержали идеологический подтекст, изображая разлученных войной влюбленных, которые отказались от личного счастья ради общественного блага и воссоединились после победы. В то же время в эпизодах боевых действий наиболее разрушительные и жестокие стороны войны оставались за скобками, тем самым предлагая аудитории более приглаженно версию, которая должна была вселять в людей оптимизм[1285]. Большой успех этих картин убедил Геббельса приказать, чтобы четыре из пяти немецких фильмов представляли собой «доброе развлекательное кино несомненного качества». Действительно, не менее сорока одного из семидесяти четырех фильмов, снятых в 1943 г. в Германии, были комедиями[1286]. К тому времени толпы людей смотрели пестрые костюмированные оперетты, ревю, детективы и мелодрамы. В тот момент, когда во Дворце спорта Геббельс произносил перед верными соратниками по партии свою знаменитую речь о «тотальной войне», немецкие обыватели заполняли залы берлинских кинотеатров, чтобы увидеть фильмы «Двое счастливых», «Обожай меня» и «Большая цифра». В следующем году общественный эскапизм достиг новых высот — в прокат вышла картина «Белый сон», обзор которой содержал песенку, советовавшую зрителям: «Шарик новый ты купи / И за ниточку держи / Оторвавшись от земли / С ним ты в сказку улети»[1287].

К 1943 г. ни множество развлекательных фильмов, ни дерзкая интонация закадрового голоса в новостных хрониках не могли скрыть того факта, что дела на войне шли плохо. Как докладывала 4 марта 1943 г. служба безопасности СС, стало ясно, что «люди больше не ходят в кино исключительно ради новостей и не хотят обременять себя даже незначительными заботами, связанными с посещением кинотеатров, например такими, как ожидание в очередях за билетами»[1288]. Чем сильнее пропаганда расходилась с действительностью, тем чаще непрерывные заверения киножурналов в неминуемой победе наталкивались на скепсис аудитории. В течение 1943 г. Геббельс пытался компенсировать общественное разочарование, приказав Фейту Харлану снять фильм об осаде немецкого города Кольберг на Балтике армией Наполеона в 1806 г. После сокрушительных поражений под Йеной и Аустерлицем гарнизон решил сдать город, но бургомистр сумел сплотить жителей для последней отчаянной схватки. Фильм объединял в себе основные темы нацистской пропаганды последних лет войны: партийное недоверие к армии, популистский призыв к немецким обывателям сплотиться во имя общей цели, вера в самопожертвование, мужество народа перед лицом смерти. «Смерть и победа неразделимы, — говорит бургомистр в одном из эпизодов. — Величайшие подвиги совершаются ценой страданий». «Из праха и пепла, — говорит другой персонаж, предчувствуя гибель и подспудно убеждая слушателей идти сражаться, — подобно фениксу, восстанет новая нация, новый рейх».

Многие высказывания для миллионов написаны не Харланом, а самим Геббельсом. Он назначил картине бюджет в 8,5 миллиона рейхсмарок, что вдвое превышало расходы на создание обычного художественного фильма. Чтобы наглядно продемонстрировать всю важность агитационной работы, для съемок батальных сцен Геббельс снял с фронта 4 тысячи моряков и 187 тысяч солдат, крайне необходимых там. Большинство зрителей не имело верного представления об исторической достоверности показанных в фильме событий — они попросту не знали, что на самом деле Наполеон захватил Кольберг, однако по сценарию изумленный несгибаемой волей горожан французский император в ужасе бежал. Однако было уже слишком поздно. Подготовка фильма завершилась лишь к 30 января 1945 г., когда в Берлине состоялась премьера, приуроченная к 12-й годовщине назначения Гитлера на пост рейхсканцлера. К тому времени многие кинотеатры уже были разрушены — 237 из них не стало к августу 1943 г. В Ганновере из 31 кинотеатра работали только 12. Нарушенное железнодорожное сообщение практически не позволяло переправить копии «Кольберга» в другие части страны. Лишь очень немногие увидели этот фильм. Менее чем через два месяца после премьеры Кольберг захватила Советская армия. Позже Геббельс написал в своем дневнике: «Я позабочусь о том, чтобы вывод войск из Кольберга не упоминался в докладе Верховного командования вооруженными силами Германии»[1289].

III

Один из амбициозных замыслов Йозефа Геббельса состоял в том, чтобы нацистские идеи проникли в каждый немецкий дом,-а для воплощения его в жизнь лучшим средством было радио[1290]. В августе 1939 г. Министерство пропаганды завладело всеми радиостанциями Германии, а с июля 1942 г. Имперское радиосообщество (основной радиовещатель) перешло под непосредственное руководство министерства. Как и во враждебных странах, радиопередачи использовались, чтобы давать населению практические рекомендации о том, как сберечь продовольствие, правильно экономить и переносить другие тяготы военного времени. Репортажи с передовой описывали яркие примеры солдатского героизма, однако на более поздних этапах войны радиотрансляции призывали слушателей стойко сражаться, несмотря на удручающие фронтовые сводки. В связи с призывом в армию радио страдало от нехватки кадров, тем не менее целые программы и даже частоты отводились для агитации на иностранных языках и были рассчитаны на зарубежную аудиторию. Геббельс продолжал настаивать на том, что пропаганда — далеко не единственная и не главная задача радио. Например, в 1944 г. из 190 часов вещания в неделю 71 час отводился популярной музыке, 55 часов — прочим развлечениям, 24 часа — классической музыке, 32 часа — передачам на политические темы, 5 часов уделялось музыке или обсуждениям и 3 часа — «просвещению». Некоторые слушатели сходились во мнении, что в столь тяжелые времена веселая музыка совершенно неуместна, а среди сельских жителей в особенности «новинки» эстрады и танцевальной музыки вызывали массовое недовольство. Но радиовещатели настаивали (причем аргументированно) на том, что подобные программы нравились солдатам и немцам, занятым на общественных работах. Служба безопасности СС докладывала, что наибольшим успехом пользовались передачи, где сочетались популярная музыка и юмор. Вещатели заботились о том, чтобы удовлетворить запросы жителей отдельных областей: например, баварские слушатели любили фольклорные произведения, такие как «песня лапшичников Тегернзее»[1291].

Однако некоторые песни преодолевали любые границы и становились хитами как среди гражданского населения, так и среди военных. Сентиментальные композиции Зары Леандер, в частности песня «Я знаю, что однажды свершится чудо», успокаивали людей в тревожные моменты и вселяли надежду на будущее. Как мы уже видели, солдаты в Сталинграде собирались у приемников, чтобы услышать голос Лале Андерсен, певшей: «Вскоре все закончится / Однажды все пройдет». Подобно многим другим произведениям, эта песня укрепляла эмоциональные связи между молодыми парами и целыми семьями, разлученными войной. Самая известная песня Андерсен, «Лили Марлен», повествующая о прощании солдата с возлюбленной под уличным фонарем, пробуждала в слушателях ностальгию. Увидятся ли влюбленные вновь? Вернется ли герой с войны? Если нет, кого же встретит Лили? Песня отражала личные переживания людей, а также давние чаяния мужчин, оказавшихся вдали от любимых. Особая пикантность песни состояла в том, что от лица мужчины пела привлекательная дама. Тем не менее Геббельсу пришелся не по душе пессимистичный и ностальгический настрой песни. В конце сентября 1942 г. он приказал арестовать Андерсен за подрыв боевого духа армии. Переписка певицы с друзьями в Швейцарии, в т.ч. немецкими евреями, была перехвачена, а ее отказ подчиниться требованиям Геббельса и ради агитационных целей посетить Варшавское гетто, разгневал министра пропаганды, который запретил ей появляться на публике. Позже, с середины 1943 г., Андерсен все же позволили выступать, но при условии, что она исключит «Лили Марлен» из репертуара. На первом же концерте после запрета зрители требовали исполнить песню, когда же стало ясно, что «Лили Марлен» не будет, зрители спели ее сами. В августе 1944 г. «Лили Марлен» запретили окончательно. Задолго до этого британские и американские войска услышали песню во время трансляций, которые вел мощный немецкий передатчик в Белграде. Командование союзных войск приказало перевести песню на английский язык. «Девушку под фонарем» исполняла и Марлен Дитрих, и Вера Линн, и (на французском) Эдит Пиаф. Под конец войны радио британских войск транслировало немецкую версию песни над вражескими позициями, пытаясь подоврать боевой дух противника, ненароком подтвердив мнение Геббельса о том, что песня пагубно сказывается на настроении солдат[1292].

К тому времени немцам было все труднее услышать не только «Лили Марлен», но и любую другую передачу. Дешевые «народные приемники» часто ломались, а достать батарейки и запчасти было непросто. Скорее после их появления начал бурно развиваться черный рынок радиодеталей. Авианалеты оставляли без электричества целые города, иногда на несколько дней. С тех пор как германская армия потерпела первые поражения, слушатели стали все меньше доверять репортажам немецкого радио[1293]. Уже в январе 1942 г. служба безопасности СС с досадой сообщала, что к политическим передачам интерес населения охладел. Зато люди были обеспокоены нехваткой подробных репортажей о ходе боевых действий на Восточном фронте и в Африке. Они чувствовали, что их держат в неведении. «Честный рассказ о том, что волнует и удручает население, развеял бы всеобщее ощущение неопределенности»[1294]. В поисках достоверной информации немецкая аудитория переключалась на зарубежные радиостанции, прежде всего на Би-би-си. «Народные приемники», продававшиеся перед войной по низким ценам, не позволяли слушать иностранные трансляции. Тем не менее в 1943 г. «народных приемников» насчитывалось лишь 40%. Большинство же приемников принимали передачи немецкого отдела Би-би-си. По оценке Би-би-си, к августу 1944 г. ежедневно ее слушали до 15 млн немцев[1295].

Население Германии настраивалось на Би-би-си и прочие «вражеские» станции на свой страх и риск. С началом войны прослушивание иностранных передач каралось смертью. Проживая в многоквартирном доме с плохой шумоизоляцией, стать жертвой доноса фанатичных или враждебно настроенных соседей, которые услышали через стену голос британского диктора, труда не составляло. После введения запрета в течение только 1941 г. было арестовано и казнено около 4 тыс. нарушителей[1296]. Характерный случай произошел в декабре 1943 г. с рабочим из Крефельда, которого отправили на год в тюрьму за то, что он слушал Би-би-си и рассказывал обо всем на работе. Подобно многим осужденным за это преступление, он раньше активно участвовал в одном из левых политических движений. Обычных провинившихся редко карали строго, а после 1941 г. расследования и судебные разбирательства по таким делам практически не проводились. К примеру, в течение 1943 г. во всем рейхе за «радиопреступления» было вынесено только 11 смертных приговоров, что составляет 0,2% от общего числа[1297]. Тем не менее чтобы услышать передачи Би-би-си, люди шли на экстраординарные меры: закрывались в туалете, прятались под одеялом вместе с приемником, выпроваживали остальных членов семьи за дверь. Вскоре после начала войны Уильям Ширер писал (с некоторой долей преувеличения) в своем дневнике: «Многих немцев осудили на длительные сроки за прослушивание иностранных передач, и все равно множество людей продолжает их слушать», включая и семью, с которой он совсем недавно общался. «Включив шестичасовой выпуск новостей Би-би-си, они слегка нервничали», — писал он. Консьерж был «осведомителем гестапо», причем не единственным в доме. «Они включили радио так тихо, что я едва улавливал слова диктора, — писал Ширер, — а одна из дочерей сторожила у входной двери»[1298].

Что касается прослушивания агитационных передач из Германии, в Великобритании и других странах подобные меры предосторожности были излишними. Геббельс позаботился о том, чтобы все больше ресурсов было брошено на обеспечение англоязычного вещания, а также нанимал прогермански настроенных англичан и американцев, которые нередко имели нацистские взгляды. Самым известным из них был Уильям Джойс, которого за аристократический акцент британские слушатели наградили прозвищем «Лорд Гав-Гав». Подобные пропагандисты имели аудиторию ничуть не меньшую, потому что их стиль подачи информации отличался от строгого формализма Би-би-си особой доверительностью и простотой. Однако их влияние на умонастроение общества оказалось минимальным, а со временем люди устали от постоянного сарказма и высокомерия Джойса. Возможно, самой удивительной агитационной программой стал концерт, организованный Геббельсом в защиту нацистского толкования «дегенеративной» природы джаза: немецкий оркестр под руководством эстрадного певца Карла («Чарли») Шведлера исполнял в эфире популярные британские и американские песни, слова которых были переписаны в пародийной манере и высмеивали оригинал. Излюбленной темой этих песен была недостоверность Би-би-си, которая «выдавала желаемое за действительное» (как говорилось в пародии на песню «Lambeth Walk»)[1299].

Но джаз и свинг были инструментом не только в руках режима, но и средством борьбы против него. В Гамбурге детям состоятельных родителей, немецким «стилягам», даже война не помешала собираться на танцы и устраивать вечеринки. В начале 1940 г. гестапо обнаружило в дансинге отеля «Альтона» 500 человек, отплясывавших под английскую музыку. В следующий раз полиция была начеку. 2 марта 1940 г. агенты гестапо провели облаву в клубе Curio-Haus, расположенном в университетском квартале: забаррикадировав двери, он успели снять отпечатки у 408 участников, 17 из которых оказались несовершеннолетними. Позже все общественные танцевальные площадки закрыли, но «золотая молодежь» Гамбурга продолжала веселиться на частной территории. До декабря 1941 г. они собирались неподалеку от железнодорожной станции Даммтор в кинотеатре «Ватерлоо» и смотрели американские фильмы. В роли кинооператора на этих показах выступал будущий газетный издатель Аксель Шпрингер. Когда полиция стала слишком назойливой, «стиляги» перебрались на роскошные виллы родителей, где продолжали развлекаться в подвалах в обстановке, которую гестапо осуждающе называло «интимной». В июне 1942 г. на одной из таких вилл прошла вечеринка в стиле кабаре с участием двойников Гитлера и Геббельса. Представители Гитлерюгенда, которые побаивались «стиляг», считая их соперниками в борьбе за популярность, подослали на вечеринку шпионов, и организатор праздника был арестован.

Высокомерие и беззаботность «стиляг», их вызывающая одежда: например, серый костюм Ганнелора Эверса, состоящий из мужского жилета и открытого пиджака с плечиками («полный отпад», как вспоминал позже один из ветеранов молодежного движения) или привычка Курта Рудольфа Хоффмана носить на лацкане пиджака американский флаг, а также восхищение британским стилем — все это стало известно Гиммлеру и Гейдриху, которые 26 февраля 1942 г. приказали всех арестовать, избить и отправить на работу. Родителей надлежало допросить и, если вдруг обнаружится, что они поощряли «англофильские устремления» своих отпрысков, отправить в концентрационный лагерь. Через несколько недель около семидесяти молодых людей было арестовано и выслано в лагеря, в т.ч. в Равенсбрюк и Заксенхаузен. Их отнесли к категории политзаключенных, хотя многие отвергали влияние каких-либо политических убеждений. «Мы были слишком молоды и слишком глупы», — признавался позже один из «стиляг». Что же касается их обычая освистывать новостные обозрения в кинотеатрах, по словам одного из бунтарей, они так поступали, потому что «хотели доказать этим скотам, что мы другие, только и всего». Тем не менее игнорирование расистских догм режима, позволявшее многим «стилягам» вступать в интимные отношения с еврейскими девушками, ненависть к войне, которую они выражали в письмах (перехваченных гестапо), и нескрываемое презрение к нацистским лидерам и Гитлерюгенду послужили достаточным основанием, чтобы причислить их к политическим преступникам. Многие «стиляги» из тех, кто был моложе, после отбытия срока в лагере для несовершеннолетних были призваны в армию, однако, согласно письменным свидетельствам, по крайней мере трое из них ухитрились ни разу не выстрелить в противника, а двоим удалось перейти линию фронта и сдаться в плен[1300].

IV

Судя по популярности музыкальных фильмов и радиопередач, музыкальная жизнь Германии вряд ли сильно изменилась в военные годы[1301]. Произведения в духе эскапизма оставались востребованы как на театральной сцене, так и в кино: наиболее заметным произведением того времени является «Каприччио» Рихарда Штрауса (1942 г.). Сам фюрер в последние годы проникся страстью к творчеству Антона Брукнера, чьи рукописи планировал собрать в величественной библиотеке огромного австрийского монастыря Св. Флориана, где Брукнер играл на органе и впоследствии был похоронен. Монастырь находился неподалеку от любимого города Гитлера — Линца. Фюрер приказал без промедления выдворить монахов и перестроить здание в библиотеку. Кроме того, он выделил личные средства на реставрацию органа и издание собрания сочинений Брукнера под редакцией Бернгарда Гааса. Гитлер приобрел для библиотеки немало дополнительной литературы, а на базе монастыря создал центр по изучению творчества Брукнера, который оплачивался из его личного фонда. Со временем здесь собирались основать крупнейшую в Германии консерваторию. Гитлер выступил с идеей организовать симфонический оркестр имени Брукнера, который дал первые концерты осенью 1943 г. Разработанный фюрером проект колокольни в Линце, которая по его замыслу должна была исполнять мелодию из четвертой — Романтической — симфонии Брукнера, так и не был реализован[1302].

Однако, по мнению Гитлера, никто не мог сравниться с Вагнером. В 1940 г., возвращаясь после краткого визита в Париж, фюрер заехал в Байройт послушать «Сумерки богов». Этот концерт стал для него последним. Поглощенный военными заботами фюрер все реже появлялся на публике и с тех пор не посетил ни одного концерта. Что, впрочем, не подорвало его веры в могущество музыки. В том же году Гитлер поручил организовать в Байройте «Военный фестиваль», на который он пригласил — или вынудил явиться — специально отобранных гостей. В итоге за все пять лет на фестивале побывало 142 тыс. человек. «Война, — вспоминал фюрер в январе 1942 г., — позволила мне исполнить заветную мечту самого Вагнера: открыть двери фестиваля для избранных представителей народа — солдат и рабочих — совершенно бесплатно»[1303]. К 1943 г. в связи со стремительно ухудшающейся обстановкой на фронте «Сумерки богов» после совещания Гитлера с Винифредом Вагнером были заменены на «Нюрнбергских мейстерзингеров», их исполняли на фестивале последние два военных года. После Сталинградской катастрофы фюрер перестал слушать Вагнера даже у себя дома и утешался полюбившейся ему опереттой Франца Легара «Веселая вдова», не придавая, однако, ни малейшего значения тому, что либретто было написано еврейкой — женой Легара[1304].

Байройт и его фестивали всегда с трудом вписывались в историю Третьего рейха, в немалой степени благодаря тому, что ими руководили потомки Вагнера при непосредственном участии Гитлера, тогда как прочие аспекты музыкальной жизни находились под контролем Имперской музыкальной палаты, т.е. Министерства пропаганды Йозефа Геббельса. В 1940 г. министерство заявило, что в Германии насчитывается 181 действующий оркестр, где работают 8918 музыкантов[1305]. Им приходилось приспосабливаться к условиям военного времени, выступая на военных заводах и благотворительных мероприятиях в поддержку армии. Из политических соображений режиму пришлось пересмотреть свое некогда враждебное отношение к музыкальному модернизму: то, что Венгрия являлась союзником Германии, позволило в 1942 г. Мюнхенской филармонии под управлением дирижера Освальда Кабасты исполнить «Музыку для струнных, ударных и челесты» Белы Бартока, хотя композитор всегда был категорически против того, чтобы его произведения исполнялись в нацистской Германии (к тому времени он эмигрировал в США). Однако именно из политических соображений оркестрам предоставлялась возможность выезжать с гастролями в оккупированные страны, тем самым распространяя и популяризируя немецкую музыкальную культуру. Подавляющая часть репертуара состояла из сочинений немецких авторов, среди которых особое место занимали в те годы еще здравствовавшие классики — Рихард Штраус и Ганс Пфицнер. Благодаря выдающимся дирижерам, таким как Ойген Йохум, Ганс Кнаппертс-буш, и молодым талантам, как Герберт фон Караян и Карл Бём, исполнительское мастерство оставалось на очень высоком уровне, но только до 1943 г., когда почти все концертные залы и оперные театры были разрушены, а многих музыкантов и концертмейстеров призвали в армию. Бём удержался лишь благодаря тому, что начинал концерты с нацистского приветствия, а Караян, еще в 1933 г. вступив в НСДАП, снискал репутацию благонадежного человека, начав в военные годы соперничать за зрительское признание с более опытным дирижером Вильгельмом Фуртвенглером[1306].

Как бы то ни было, Гитлер оставался поклонником Фуртвенглера (в 1942 г. фюрер назвал его «единственным дирижером, чьи движения не выглядят нелепо»[1307]). Подобный комплимент в дальнейшем послужил доказательством преданности идеалам рейха. 13 января 1944 г. Геббельс записал в своем дневнике: «Я с удовольствием замечаю, что чем сильнее ухудшается наше положение, тем больше Фуртвенглер поддерживает режим»[1308]. Во время войны Фуртвенглер стал своего рода придворным дирижером нацистской элиты. В 1940 г. — за неделю до начала вторжения — он давал гастроли в Норвегии, и немецкое посольство в Осло, осведомленное о планах германской армии, назвало их «весьма своевременным событием, способным пробудить интерес к немецкому искусству и к самой Германии». В 1942 г. Фуртвенглер исполнял Девятую симфонию Бетховена на торжестве в честь дня рождения фюрера. Все это он совершал непреднамеренно. Благодаря своим консервативно-националистическим взглядам дирижер продержался в Германии до января 1945 г., пока во время антракта не столкнулся с Альбертом Шпеером. «Маэстро, у вас такой усталый вид», — сказал тот и многозначительно посмотрел на дирижера: вероятно, намекая на то, что после концерта Фуртвенглеру лучше из Швейцарии не возвращаться. Дирижер верно понял министра вооружений и в Германию не вернулся[1309].

После войны Фуртвенглер вспоминал, что многие, кому довелось побывать на концерте или слышать трансляцию по радио, ненадолго попадали в мир более высоких духовных ценностей, нежели то, что предлагали нацисты. Однако в зависимости от исполнителя и слушателя музыке приписывалось самое разное значение. Например, «когда я слушаю Бетховена, — писал один музыкальный обозреватель в 1942 г.. — я становлюсь храбрее»[1310]. Одна гостья фестиваля в Байройте призналась в 1943 г., что концерт придал ей «сил и мужества для предстоящей работы»[1311]. Жители Байройта, напротив, считали роскошь фестиваля вызывающей. Однажды, наблюдая за гостями, пьющими коньяк, один солдат заметил: «Ну вот опять: нам, как всегда, достанутся объедки»[1312]. Больше всего фестиваль раздражал тех, кто в результате бомбежек остался без крова. Так, наблюдая за гостями в театральном ресторане, один из бездомных сказал: «Эти сволочи жрут и хлебают в три глотки, а кто лишился всего, может только мечтать о глотке вина»[1313]. Даже за пределами Байройта люди жаловались на огромное количество припасов, которое тратится на фестиваль, в то время как власти рекомендуют всем жить впроголодь: и без того перегруженный железнодорожный транспорт доставлял в Байройт 30 тысяч человек, многие из которых получали от военных заводов отгул на большую часть недели[1314]. Для тех, кто попадал на фестиваль, подобный праздник казался невероятно щедрым подарком фюрера. Их слова благодарности в соответствующей форме заносились в рапорты службы безопасности СС. Хотя для большинства людей фестиваль был всего лишь короткой (хоть и не всегда желаемой) передышкой. Неосязаемая музыка оставалась далекой от жизни, и, слушая ее, зрители в опере или концертном зале вставали на тропу эскапизма, протоптанную для них Геббельсом. Один из рабочих военного завода, посещавший фестиваль, в 1943 г. признавался: «Когда опустился занавес, мы еще долго не могли прийти в себя»[1315]. Должно быть, то же самое переживали многие.

Успехи Третьего рейха в стремлении популяризовать новую немецкую музыку были весьма скромны. Рихард Штраус, несомненно, являлся наиболее известным композитором фашистской Германии, тем не менее нацисты не одобряли женитьбу его сына на женщине, считавшейся еврейкой. В 1938 г., когда к рейху была присоединена Австрия, где проживала семья композитора, во время погрома 9-10 ноября штурмовики ворвались к невестке Штрауса, Алисе, безжалостно избили ее и разграбили дом. Протест композитора и его хорошие отношения с гаулейтером Вены Бальдуром фон Ширахом — другом семьи Штрауса еще со времен, когда его отец работал театральным директором в Веймаре — сыграли определенную роль, однако Штраус не сумел предотвратить отправку алисиной бабушки в Терезиенштадт. Он подъехал на своем лимузине к воротам лагеря и величественно произнес: «Я композитор Рихард Штраус». Недоверчивые охранники его не пропустили. Бабушка умерла вместе с еще 25 еврейскими родственниками Алисы. Тем временем по подсказке Геббельса полиция ворвалась в дом невестки Штрауса и увезла ее на допрос в присутствии мужа, которого под давлением заставляли развестись с ней. Но он упорствовал. Нескончаемые письма композитора Гиммлеру и другим руководителям так и не помогли добиться ясности относительно наследства, право на которое Штраус собрался передать своим полуеврейским внукам. В 1942 г. Штраус оставался наиболее востребованным оперным композитором Германии, но при этом находился в стесненных финансовых обстоятельствах и, в отличие от некоторых современников, больше не пользовался благосклонностью режима. Ему приходилось мириться с опасностью, постоянно угрожавшей жизни его невестки и внуков[1316].

Истинные взаимоотношения композитора и власти неожиданно раскрылись 28 февраля 1941 г. на встрече ведущих композиторов с Геббельсом: Штраус попытался убедить министра пропаганды отменить недавнее решение, урезавшее авторские отчисления солидных композиторов в пользу авторов более популярной развлекательной музыки, наподобие обожаемого Гитлером Франца Легара, чьи сочинения Штраус считал самоокупаемыми. В ответ Геббельс зачитал вслух компрометирующий отрывок из письма Штрауса либреттисту Стефану Цвейгу (от 17 июня 1933 г.), в котором композитор критиковал режим, а затем закричал на Штрауса: «Замолчите! И знайте — вы не имеете ни малейшего понятия о том, кто вы и кто я! Легар владеет массами, а вы нет! Хватит разглагольствовать о значении высокой музыки! Это не облегчит вашу участь! Культура прошлого несравнима с достижениями будущего! Вы, герр Штраус, уже в прошлом!»[1317] В 1943 г. композитор оказался в еще более затруднительном положении, отказавшись разместить в своем доме эвакуированных. Год спустя он повторил свой отказ, и Геббельс попытался наложить запрет на его оперы, но это решение отменил Гитлер. Тем не менее власть и партия проигнорировали восьмидесятилетие композитора. Штраус окончательно впал в немилость.

Судьба второго по популярности композитора Германии, Ганса Пфицнера, сложилась несколько удачнее. Будучи человеком скаредным и себялюбивым, он постоянно сетовал на то, что, дескать, власть его игнорирует, и в марте 1942 г. записал: «Нет ничего хорошего в том, что важные посты занимают люди решительно недалекие и необразованные, и никто ни разу не прислушался к моему мнению»[1318]. Пфицнер нашел поддержку не в Германии, а в оккупированной Польше, где гаулейтер Грейзер вручил ему премию Вартеланда в размере 20 тыс. рейхсмарок, а генерал-губернатор Франк пригласил в мае 1942 г. дирижировать на концерт в Кракове, состоявший из произведений самого Пфицнера и других авторов. Год спустя, получив аналогичное приглашение, композитор был так растроган, что написал по этому случаю шестиминутное «Краковское приветствие». Пфицнер пережил войну и скончался в зальцбургском доме престарелых в 1949 г. в возрасте 80 лет[1319]. Значительно более успешным композитором был Вернер Эгк, в 1930-е гг. сникавший одобрение Гитлера за сочинение, перекликавшееся с идеологическими темами нацизма, несмотря на откровенно модернистский стиль произведения. Его опера «Пер Гюнт» шла во многих немецких театрах в 1939—1940 годах, в 1941 г. ее поставили в Праге, а в 1942 г. — в Париже. К тому времени Эгк возглавлял отдел композиторов в Имперской палате музыки и зарабатывал 40 тыс. рейхсмарок в год. Его новое произведение — «Колумб» — проводило четкую параллель между покорением Америки европейцами и борьбой за создание Германской империи на востоке. В феврале 1943 г. Эгк написал в «Фёлькишер беобахтер», что не сомневается в военной победе Германии, которая приведет к «слиянию идеалистичной политики и реалистичного искусства»[1320]. Популярность Карла Орфа, чья «Кармина Бурана» имела сенсационный успех после первой же постановки в 1937 г., во время войны напротив пошла на убыль. Его оперу «Мудрая женщина», премьера которой состоялась в феврале 1943 г., приняли уже с меньшим энтузиазмом. «И ради такого искусства жертвуют собой немецкие солдаты на фронте?» — вопрошал один из критиков после представления в Граце в марте 1944 г. Во время второго показа местные нацисты встали с мест и устроили абструкцию. Последующие заявления Орфа о том, что опера служила средством открытого сопротивления нацистскому произволу, кажутся сомнительными: слова либретто о тирании и беззаконии произносил не хор героев, а сборище злодеев и бездельников, и потому все действо невозможно было воспринять всерьез[1321].

В конечном счете, за время войны значительных музыкальных произведений в Германии появилось немного. Наиболее заметные сочинения исходили из совершенно иного источника: авторами их были композиторы-евреи, томившиеся в Терезиенштадте. Кроме Виктора Ульмана и Курта Геррона, находились и другие заключенные, кто за недолгие годы существования в лагере успел написать музыку различных жанров и даже исполнить ее за колючей проволокой. Самым проникновенным сочинителем была Ильза Вебер, писавшая стихи и музыку и исполнявшая свои произведения под гитару во время ночных обходов — она выполняла обязанности медсестры детского отделения лагерного госпиталя. Ильза Вебер родилась в 1903 г. и до депортации в 1942 г. работала редактором и режиссером на пражском радио. Ее муж и младший сын были с ней в лагере, тогда как старшего сына им удалось переправить в Швецию. В отличие от популярных песен Зары Леандер и Лале Андерсен, рассказывавших о временах, когда друзья, родственники, супруги и возлюбленные встретятся вновь, песни Вебер не внушали подобных иллюзий:

«Прощай, мой друг, закончилась вдруг

Дорога, по которой скитались.

Мне выпало место в польском экспрессе,

Навсегда я с тобою прощаюсь.

Ты был добр и верен, помогал мне все время,

От невзгод укрывал, не боясь.

Я рядом с тобою забывала невзгоды

И боль, что нам доставалась.

Время вышло, прощай! И меня вспоминай,

И годы, что мимо промчались.

Тебе сердце отдам — без меня не страдай.

Навсегда я теперь удаляюсь»[1322].

Задушевная простота ее слов наилучшим образом отразилась в колыбельной «Вигала», которую, по воспоминаниям, она пела в лагере сыну Томми и другим детям, вызвавшись сопровождать их в газовую камеру Освенцима 6 октября 1944 г.:

«Вигала-Вигала-вил,

Мир на месте застыл.

Ничто не нарушит мир и покой:

Спи спокойно, мой дорогой»[1323].

V

Терезиенштадт, равно как и другие лагеря и гетто, не предоставлял, как официально считалось, подходящего материала для воплощения в творчестве немецких художников и скульпторов, работавших в военные годы. Героическое противостояние — вот что, по мнению Геббельса и Имперской палаты культуры, должны были изображать люди искусства[1324]. Четвертая по счету «Выставка величайшего германского искусства», открытая министром пропаганды в 1940 г., отвела военному искусству несколько помещений, а батальные сцены теперь занимали почетное место среди представленных 1397 работ 751 автора. Война, как заметил один из комментаторов, «является огромным испытанием. И немецкое изобразительное искусство его прошло»[1325]. На открытии экспозиции в 1942 г. Гитлер напомнил собравшимся о «призвании немецких художников служить родине и фронту»[1326]. Те, кому в военные годы довелось побывать на таких выставках или узнать о них из новостных репортажей в кинотеатре, увидели такие шедевры живописи, как «Огненные цветы» Рудольфа Липуса, «Снайпер целится» Гисберта Пальми, «Дозор на подлодке» Рудольфа Гаускнехта. Сорок пять официальных художников-баталистов назначил комитет под руководством Луитпольда Адама, который сам служил военным художником в 1914—1918 гг. К 1944 г. под его началом трудилось уже восемьдесят человек. Художники прикреплялись к боевым частям, им выплачивалось денежное довольствие, а их картины и рисунки становились достоянием правительства. Специальные передвижные выставки таких произведений путешествовали по Германии, демонстрируя не оскудевший за годы войны творческий потенциал немецкой культуры. Самих художников приравнивали к солдатам: как заметил один из свидетелей в 1942 г., «лишь душа, наделенная отвагой и пылкими чувствами, способна выразить военные переживания в художественной форме»[1327].

Баталисты использовали множество технических приемов, а некоторые из них создавали пейзажи весьма далекие от военных реалий. В частности, картина Франца Юнгханса «Закат на реке дюн» (1942 г.) является почти абстракционистским полотном, на котором все цвета сливаются в один на фоне плоского и невыразительного ландшафта. На картине «Два русских пленника» Олаф Йордан изобразил героев с некоторой симпатией и состраданием, а этюд служившего на Восточном фронте Вольфганга Вильриха о баварской деревушке больше внимания уделил не солдату, а крестьянину, передав его грубовато-комичные черты. Однако подавляющее большинство военных художников малевало жизнеутверждающие сцены, в которых солдаты-герои бесстрашно взирают на врага, занимают позиции у пулеметов и ведут товарищей в бой, призывая и зрителя, и всю нацию ринуться в атаку. Работы одного из наиболее известных баталистов, Элька Эбера, чье творчество без конца тиражировалось в пропагандистских журналах, как отмечал некролог 1941 г. в «Фелькишер беобахтер», «по сути, были посвящены одной теме: неустрашимой, доблестной мужественности нашего времени»[1328]. Полотно Эбера «Посыльный» пользовалось особой популярностью и нередко печаталось на открытках. На картине запечатлен солдат в каске с винтовкой на спине в момент, когда он с решимостью и радостью от осознания выполнения долга на лице отважно выпрыгивает из окопа. Однако какие бы сцены художники ни представляли, они старались не изображать истинных ужасов войны — раненых, убитых, искалеченных, кровь, страдания. Ничего подобного на их картинах зритель не находил. И в этом смысле контраст их с выворачивавшими душу наизнанку полотнами немецких художников-антимилитаристов 1914—1918 гг. вызывал одобрение властей. Было решено, что новые работы больше всего подходят для демонстрации в школах. «Покажите ученикам военные картины Эрлера или Шпигеля, — писал один комментатор, — сравните их с жестокими и ужасными холстами Дикса и Гросса. Каждый школьник тут же осознает суть декадентского искусства... Сила истинного художника у него в крови, она и пробуждает в нем героя»[1329].

Тем не менее ведущим деятелем искусств Германии являлся не художник, а скульптор. Арно Брекер еще до войны создал целый цикл подавлявших величием агрессивно-милитаристских изваяний[1330]. Он пользовался большим авторитетом в Европе. В 1941 г. Гитлер убедил нескольких французских художников, включая Андре Дерна, Киса ван Донгена и Мориса де Вламинка, посетить его студию. Один из них, директор художественной школы, по возвращении взахлеб писал о том, как «эта великая страна чтит своих художников и их труды, а также свою интеллектуальную культуру и ценность человеческого существования»[1331]. Брекер представлялся идеальным кандидатом для крупной ретроспективной выставки, которая состоялась в апреле 1942 г., но не в Берлине, а в оккупированном Париже. Жан Кокто сочинил лестное вступление к каталогу, назвав скульптора достойным преемником Микеланджело[1332]. Приближенность Брекера к Гитлеру заставляла высокопоставленных нацистов сражаться друг с другом за его расположение, тогда как он сам поддерживал хорошие отношения не только с Германом Герингом и Йозефом Геббельсом, но и с Генрихом Гиммлером, который обсуждал с ним заказы на украшение различных владений СС его скульптурами. В апреле 1941 г. Брекер был назначен вице-президентом Имперской палаты изобразительного искусства. Он играл ключевую роль в планах Шпеера по реконструкции Берлина, к тому же Шпеер поддерживал его финансово, учредив фиктивное предприятие якобы по производству репродукций его скульптур, барельефов и других трехмерных произведений, щедро субсидируемое. Однажды за ужином Гитлер сказал своим сотрапезникам, что Брекер заслуживает дохода в миллион рейхсмарок в год, а в апреле 1942 г. Мартин Борман пожаловал скульптору безналоговый гонорар в размере 250 тыс. рейхсмарок. Гитлер и Шпеер оплатили ремонт его замка на берегу Одера, где скульптор хвастал своими привилегиями, выставляя напоказ свою коллекцию картин Леже, Пикассо и других мастеров, официально признанных «неполноценными». Немецкий посол в Париже передал ему в собственность конфискованный особняк владелицы косметических фабрик Елены Рубинштейн, а сам Брекер потратил значительную часть доходов на покупку произведений Родена и прочих мастеров, равно как и на множество коллекционных вин, книг и парфюмерии[1333].

Брекер был далеко не единственным страстным поклонником живописи, скульптуры и других направлений искусства из оккупированных стран. В этом отношении его переплюнули Гитлер и Геринг. К началу войны оба имели солидные состояния[1334]. Герман Геринг владел десятком особняков, замков и охотничьих домиков, снабжавшихся и обслуживавшихся за счет налогоплательщиков. Повсюду и в особенности на территории огромного и постоянно расширявшегося охотничьего поместья Каринхалле, названного в честь его первой жены, Геринг норовил продемонстрировать шедевры искусства: гобелены, картины, статуи и многое другое, желая в очередной раз подчеркнуть свой статус второго человека в рейхе. Он транжирил безумные суммы на приобретение всевозможных произведений, используя все доступные ему средства[1335]. Гитлер же, напротив, считал, что негоже выставлять напоказ личное богатство, а вот собрать коллекцию на благо нации похвально и почетно. Он долгое время носился с идеей превратить свой родной австрийский городок Линц в культурную столицу нового рейха и даже набрасывал эскизы общественных зданий и музеев, которые мечтал возвести. Линцу отводилась роль немецкой Флоренции, где в специально отстроенных картинных галереях и музеях хранилась бы обширнейшая коллекция предметов искусства, прежде всего германского. В Берлине также надлежало построить музеи, отвечавшие бы его статусу будущей столицы мира. 26 июня 1939 г. для подбора соответствующей коллекции Гитлер нанял искусствоведа и директора Дрезденской галереи Ганса Поссе. Заполучив в свое распоряжение практически неограниченные финансовые средства, он уже в середине войны приобретал предметы искусства из всех уголков оккупированной Европы, скопив к 1945 г. невероятное количество произведений — свыше восьми тысяч единиц. Заручившись полной поддержкой Гитлера, Поссе мог перебить любую цену и обыграть любого агента, в т.ч. и Каэтана Мюль-мана, независимо от того, работал тот на Геринга, другие немецкие музеи или даже на самого себя. К декабрю 1944 г. Поссе и продолживший его дело после смерти Поссе от рака в декабре 1942 г. директор Висбаденского музея Герман Восс, израсходовали на закупку произведений для коллекции в Линце 70 млн рейхсмарок. Неудивительно, что перекупщики Гитлера и Поссе, такие как Карл Габершток, сколотили себе целые состояния[1336].

Подобная расточительность не имела места в обычных рыночных условиях. В частности, многие страны вводили запреты и ограничения на экспорт произведений искусства, но во время войны Гитлер с легкостью их отменял и игнорировал. Более того, высокие цены на полотна старых немецких мастеров, которые фюрер хотел выставить в Линце, никак не соответствовали истинной их стоимости, по крайней мере, с 1940 г., когда Германия значительно понизила обменный курс французского франка и других валют оккупированных стран в пользу рейхсмарки. Однако во многих случаях деньги не приходилось тратить вовсе. Множество предметов искусства уже было конфисковано у еврейских коллекционеров в Германии (главным образом после погрома 9—10 ноября 1938 г.) якобы «на хранение», зарегистрировано, а затем присвоено государством. Прецедентом стал случай, имевший место в марте 1938 г. во время вторжения в Австрию. Здесь, как и в других захваченных странах, денежные средства еврейских эмигрантов в случае их выезда за границу переходили в распоряжение рейха. После завоевания Франции в 1940 г. имущество бежавших из страны граждан также считалось собственностью Германии; впоследствии то же правило применялось к евреям, депортированным в Освенцим и другие восточные лагеря смерти из оккупированной Европы, и фактически легализовывало мародерство[1337].

Мародерство вышло за все мыслимые рамки, превзойдя по масштабам даже экспроприацию собственности евреев, когда нацисты вторглись в страны, население которых считалось нецивилизованными славянами и приравнивалось к скоту. Уже во время захвата Польши целые подразделения немецких солдат обшаривали загородные дома и особняки в поисках ценностей, но вскоре расхищение польского культурного наследия было поставлено на поток. Ответственным назначили Каэтана Мюльмана, прежде выполнявшего аналогичные обязанности в Вене. К концу ноября 1940 г. опись была завершена, и Поссе прибыл в Польшу с целью отобрать для фюрера лучшие образцы. Его сопровождали руководители немецких музеев, жаждавшие урвать свою долю от добычи. Разгорелись споры: Герман Геринг попытался завладеть картинами, тогда как Ганс Франк возражал против вывоза главных трофеев из генерал-губернаторства. Хотя идея, возможно, была неплохая, потому что Франк не имел ни малейшего представления о том, как выставлять и где хранить полотна старых мастеров, и однажды получил выговор от Мюльмана за то, что повесил холст Леонардо да Винчи над батареей отопления. Частные коллекции разворовывались наравне с государственными музеями, а из огромного фонда, собранного Чарторыж-ским и включавшего полотна Рембрандта и Рафаэля, систематически пропадали картины[1338]. Тем временем Ганс Франк занимался украшением своей резиденции крадеными произведениями искусства и отправкой трофеев на родину в Баварию. Прибывшие туда в 1945 г. американские войска обнаружили шедевры Рембрандта, Леонардо, Краковскую Мадонну XIV века и похищенные из польских церквей потиры и облачение[1339].

Конфискация и грабежи приняли еще большие масштабы после 22 июня 1941 г., когда Германия вторглась в Советский Союз. Как и в Польше, этнические чистки сопровождались захватом культурных ценностей. К наступающим частям СС были прикреплены специальные отряды, снабженные списками произведений «немецкого» искусства, подлежавших изъятию и отправке в рейх. Среди наиболее известных шедевров была знаменитая Янтарная комната, подаренная Петру I королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом I, которая впоследствии обогащалась дарами прусских королей. Русские вынесли всю мебель и движимое имущество, оставив янтарную обшивку, и комната, некогда установленная в Екатерининском дворце в городе Пушкин, была демонтирована и вывезена в Восточную Пруссию, в Кенигсберг, где демонстрировалась публике, а затем спрятана от бомбежек в хранилище. Советские войска сумели уберечь от захватчиков многие культурные ценности. В стране не осталось крупных частных коллекций, так как все они были в свое время экспроприированы коммунистическим государством, а фашистам так и не удалось захватить ни Москву, ни Санкт-Петербург. Однако многое было разграблено: например, только из Кракова нацисты вывезли 279 картин, а Гиммлер реквизировал огромное количество произведений, чтобы украсить и меблировать штаб СС в Вевельсбурге. Некоторым зачастую удавалось приобрести настоящие сокровища за бесценок: один офицер СС отправил Гиммлеру коллекцию старинных драгоценностей, которую купил у вдовы советского археолога, голодавшей в разгромленном Киеве, всего за 8 килограммов пшенной крупы[1340].

Тем не менее наиболее значительные шедевры искусства находились в захваченных странах Западной Европы. 5 июля 1940 г. Гитлер отдал распоряжение подразделению Внешнеполитического управления НСДАП, штабу рейхслейтера Розенберга об изъятии у владельцев-евреев всех культурных ценностей и конфискации всей антигерманской литературы, а также любых документов, представлявших ценность для рейха. Изначально штаб Розенберга располагался в Париже, а по возвращении в Германию по личному приказу Гитлера вскоре завоевал первенство в погоне за произведениями искусства для музеев Линца и других городов. 1 марта 1941 г. штаб перебрался в Берлин, откуда направлял эмиссаров следить за расхищением музеев и библиотек, оставшихся в тылу в ходе проведения операции «Барбаросса». К сентябрю 1940 г., когда подчиненные Розенберга прибыли в Голландию, Каэтан Мюль-ман уже находился там, как и управляющий Германа Геринга по делам искусства Вальтер Андреас Хофер. 13 июня 1940 г. Гитлер поручил Гансу Поссе выехать в Голландию, и Герман Геринг лично отправился в Амстердам. Конкуренты начали безудержно скупать ценности, и громадное количество настоящих и мнимых произведений немецкого искусства перекочевали из рук голландских коллекционеров, перекупщиков и музеев в хранилища рейха. Помощники Мюльмана отследили коллекции, переправленные в Голландию спасавшимися от преследования в ЗО-е годы еврейскими коллекционерами, и конфисковали. В числе шедевров, возвращенных в Германию после их якобы нелегального вывоза за границу, оказался автопортрет кисти Рембрандта 1669 г.: никакой компенсации еврейские владельцы не получили. Кроме того, арестована была и собственность евреев, бежавших в Англию: ожидавшие отправки по морю контейнеры с произведениями искусства были вскрыты, а их содержимое — реквизировано[1341].

Однако наиболее ценные трофеи находились во Франции. 30 июня 1940 г. Гитлер приказал поместить под охрану все культурные богатства, принадлежавшие французскому государству. Посол Отто Абец приготовился к захвату несметных сокровищ, заявив военным, что решать, какие вещи подлежат отправке в Германию, будет Гитлер или Риббентроп. К этой категории относились экспонаты, захваченные Наполеоном в Рейнской области и занесенные в 300-страничный каталог, который составили немецкие искусствоведы, объехавшие в 1930-е гг. под видом обычных исследователей все музеи и библиотеки Франции. Но армия наняла своего искусствоведа, графа-франкофила Франца Вольффа Меттерниха, который убедил командование воздержаться от сотрудничества на том основании, что Гаагская конвенция 1907 г. запрещала мародерство. Заручившись поддержкой главнокомандующего Браухича, он пресек все попытки Абеца секвестрировать ценности, принадлежавшие французскому государству. С еврейскими коллекционерами и перекупщиками, чью собственность Гитлер также приказал конфисковать, дела обстояли совсем по-иному. Хранившееся в зале для игры в мяч (же-депоме) — маленькой галерее, использовавшейся Лувром для временных экспозиций — имущество 50 крупнейших торговцев искусством, в т.ч. и таких собственников-евреев, как Ротшильды, было захвачено. Штаб Розенберга обосновался в Париже, чтобы начать работу над собранными экспонатами, а вскоре добрался до музея и Герман Геринг, который два дня отбирал двадцать семь картин Рембрандта, Ван Дейка и других художников для пополнения своей частной коллекции. Тем не менее он благоразумно согласился с тем, что первостепенное право выбора принадлежало Гитлеру. Розенберг и представители немецких музеев имели право присвоить большую часть того, что останется. За все следовало заплатить, а заработанные средства направлялись в фонд поддержки французских детей-сирот. Пока Ганс Поссе сверял списки нагроможденных в музее экспонатов и отправлял в Германию 53 произведения для последующей выставки в музее Линца, Геринг отобрал более 600 картин, предметов мебели и прочего, которые оценивал крайне низко, если собирался отправить их в Каринхалле, и намеренно завышал цену, если они подлежали продаже. Геринг категорически отверг все возражения Вольффа Меттерниха, и в итоге армия формально сняла с себя всякую ответственность за судьбу культурных ценностей[1342].

К концу войны личная коллекция Гитлера насчитывала 57 картин Ленбаха, 58 — Штукса, 58 — Каульбаха, 52 — Менцеля и 44 — Шпицвега. Кроме немецких и австрийских живописцев XIX века, он также владел 15 произведениями Рембрандта, 23 — Брейгеля, 2 — Вермеера, 15 — Каналетто, а также полотнами Тициана, Леонардо, Боттичелли, Хольбейна, Кранаха, Рубенса и многих других выдающихся мастеров. Лишь уникальность работ Босха, Грюневальда и Дюрера удерживала Гитлера от покупки. Он часто говорил о приобретенных картинах, но сам едва ли их видел все они содержались в хранилище[1343]. Гитлер был настолько одержим идеей создать музей в Линце, что даже собирался вставить соответствующий пункт в завещание. «Я никогда не покупал картин из коллекций, которые собирал много лет не для собственной выгоды, — заявлял он, — а исключительно для галереи в моем родном городе Линце». Однако мечты Гитлера о едином центре германского искусства в действительности оказались не более чем жаждой компенсации за унижения, перенесенные им за годы жизни в Вене перед Первой мировой войной[1344].

Смертоносная наука

I

В марте 1940 г. профессор металлургии из Берлинского технического университета и давний нацист Вильям Гюртлер написал личное обращение к Гитлеру. Подобных петиций было множество, и ими ведал секретариат фюрера. Нет никаких доказательств того, что Гитлер действительно ознакомился с письмом Портлера. Тем не менее его сочли достаточно важным, чтобы направить начальнику Имперской канцелярии Гансу Генриху Ламмерсу, который разослал копии в несколько министерств, включая ведомство Германа Геринга. Спустя семь месяцев после начала войны профессора больше всего беспокоило резкое падение образовательных стандартов, которое, по его мнению, грозило настоящей катастрофой. С началом войны Министерство образования с целью оптимизации учебного времени постановило изменить количество годичных семестров с двух до трех, сохранив их продолжительность. Таким образом, учебный год увеличился с семи с половиной месяцев до десяти с половиной. Гюртлер жаловался:

Мы, преподаватели, получили приказ проследить, чтобы студенты усвоили за год столько же, сколько раньше усваивали за полтора. Мы сделали все возможное. Но как оказалось, напрасно. Обучаемость студентов уже давно на пределе. Если раньше мы не могли сохранить подготовку на должном уровне, то теперь каждый экзамен свидетельствовал о катастрофически скудных знаниях. Студентам младших курсов уже давно пришлось отказаться от удовольствий даже самых напряженных лет обучения, которыми когда-то так гордились, причем совершенно заслуженно. Они жестоко истязали себя — объем материала был им не по силам[1345].

Ни Ламмерс, ни кто бы то ни было из тех, кто прочел это послание, не стал возражать. Даже имперский министр образования Бернхард Руст согласился с тревожным диагнозом профессора[1346].

Падение образовательных стандартов началось задолго до войны и повлияло как на школу, так и на университет. В 1937 г. срок обучения в средней школе был сокращен с девяти лет до восьми. Под влиянием Гитлерюгенда авторитет многих преподавателей был подорван, а уклон нацистского образования на спорт и физическую подготовку сократил время, ранее отводившееся на изучение академических дисциплин. Если в этих условиях школьникам и удавалось получить неплохие знания, то за два с половиной года, которые им надлежало провести на трудовых работах или в армии, чтобы получить право на зачисление в университет, они практически забывали все[1347]. Во время войны объем идеологических материалов в учебном курсе значительно вырос. В частности, более 150 наспех изданных брошюр заменили учебники по истории Англии и социологии враждебной пропагандой, считавшей Англию страной, управляемой шайкой евреев и ответственной за бесчисленные злодеяния, совершенные в темном прошлом. Хорошие учебники стали большим дефицитом, а школьные здания во многих деревнях и городах Германии были переоборудованы в армейские госпитали, либо (начиная с 1942 г.) уничтожены в результате бомбежек[1348]. Учителя уходили на фронт, а замены им не было. Это привело к тому, что в феврале 1943 г. Национал-социалистический союз учителей был упразднен из-за нехватки средств и кадров. Все чаще и чаще старшеклассников заставляли разбирать завалы после авианалетов, собирать зимнюю одежду для нужд фронта, ветошь, человеческие останки, бумагу и металл в целях экономии, а летом по четыре месяца без перерыва трудиться на сельских полях. С февраля 1943 г. уроки в берлинских школах проводились только по утрам, потому что вторую половину дня дети проводили на военных учениях, а из тех, кому успело стукнуть пятнадцать, комплектовали зенитные батареи. В том же году состоялись последние выпускные экзамены, а в течение последних месяцев войны большинство школ прекратили преподавание[1349].

Элитные нацистские школы пострадали не меньше. Так, с началом войны практически все студенты и преподаватели Орденского замка в Фогельзанге были отправлены на фронт, а на его территории расквартировались войска и проводилась идеологическая работа с выздоравливавшими после ранения солдатами[1350]. Немалый ущерб понесли и другие элитные образовательные учреждения — Национал-политические учебные заведения, или НАПОЛАС. Фанатичные студенты-нацисты верили, что война позволит им доказать свою преданность родине, проявить мужество и заслужить боевые награды. К марту 1944 г. около 143 учащихся и выпускников НАПОЛАС имели медали за храбрость, тогда как убитых насчитывалось 1226. Впоследствии число учащихся резко упало, и к концу года оставшиеся в живых студенты занимались обучением офицеров и солдат СС. Тем не менее некоторые педагоги продолжали преподавать. Так, незадолго до конца войны во время одной из тренировок по яхтенному спорту в школе Ораниенштейн ученики с изумлением увидели в небе американские бомбардировщики. Как позднее вспоминал один из очевидцев, «творился полный абсурд среди абсурда»[1351].

Неудивительно, что в такой ситуации значительно снизился и уровень подготовки в университетах. Кроме того, в учреждениях высшего образования хватало и своих трудностей. 1 сентября 1939 г. все университеты Германии были закрыты, а спустя десять дней открыты вновь, но вдруг оказалось, что в связи с массовым призывом молодых людей на военную службу число студентов резко сократилось с 41 тысячи человек до 29 тысяч. Позднее количество учащихся медленно возросло до 38 тысяч в 1942 г. и 52 тысяч в 1943 г. Во всех университетах наметился рост числа учащихся с 52 тысяч в 1940 г. до 65 тысяч в 1944 г. Но теперь эти цифры составляли получившие тяжелые ранения солдаты; юноши, снятые с воинского учета по различным причинам; военнослужащие-отпускники, лишившиеся права поступления в вуз в момент призыва; студенты-иностранцы, а также учащиеся медицинских факультетов, завершавшие обучение по предписанию своих армейских подразделений, и все больше и больше девушек, которые в 1939 г. составили 14% от общего количества всех студентов, 30% — в 1940 г. и 48% — в 1943 г. Как и до войны, наибольшей популярностью в немецких университетах пользовалась медицина. В 1940 г. на врачебные факультеты было зачислено 62% учащихся. Все они были обязаны отслужить полгода на фронте в звании рядовых, чтобы подготовиться к работе полевых медиков после получения диплома. По этой причине представление некоторых (зачастую невежественных) нацистских активистов о т.н. «халявщиках», которые шли в институты во время войны, чтобы якобы уклониться от военной службы, не соответствовало действительности. На практике почти все студенты, так или иначе, числились в вооруженных силах[1352].

Снижение университетских образовательных стандартов во время войны не было обусловлено падением стандартов среднего образования. Школьникам приходилось тратить все больше времени на выполнение разнообразных поручений, никак не связанных с учебой: их то заставляли собирать урожай, то работать на заводах во время каникул. Признав в 1941 г., что учебный год из трех семестров в сочетании с тяжелой работой на каникулах изнурял детей, Министерство образования сократило число семестров[1353]. Однако массовое распространение получили жалобы профессоров на усталость или же безразличие и лень студентов. НСДАП демонстративно вдалбливала молодежи презрительное отношение к учебе, в итоге подорвав уважение к преподавателям.

«Если после войны, — полагали они, — возникнет большой спрос на врачей и юристов, зачем сейчас напрягаться?» В докладе службы безопасности СС от 5 октября 1942 г. говорилось:

Согласно анонимным сообщениям из всех городов рейха, уровень образования учащихся неизменно падает. Оценки студентов за письменные работы, их активность на лекциях и семинарах, а также результаты экзаменов чрезвычайно низки... Многие учащиеся не владеют самыми элементарными знаниями. Все чаще в письменных работах встречаются орфографические, грамматические и стилистические ошибки[1354].

Знание иностранных языков, как следовало из доклада, было настолько скудным, что студенты не понимали лектора, произносившего латинские обозначения различных частей тела. Студенты попросили профессоров не использовать иностранные термины, и преподаватели вынуждены были понизить требования: упростили экзаменационные испытания и ради экономии собственного времени кое-как проверяли студенческие работы[1355].

Студенчество, к которому до войны многие нацистские активисты относились свысока, считая его политически пассивным, с началом боевых действий не нашло никакой альтернативы НСДАП. Если студенты и шли на фронт, то сражались за идеи национал-социализма не больше, чем во имя родины. Национал-социалистическая студенческая лига Германии деградировала, хотя и сумела убедить все еще остававшихся в ее рядах членов традиционных студенческих корпораций отказаться от дуэлей: теперь уже не было нужды доказывать свое мужество, стоя, не шелохнувшись, перед размахивающим клинком противником — отныне каждый имел возможность проявить отвагу в настоящем бою[1356]. К тому же война сама подступила к стенам университетов, и прежде всего тех, что располагались в крупных городах. К июлю 1944 г. из 61 учреждения высшего образования в рейхе 25 были уничтожены в результате бомбардировок. Проводить занятия стало практически невозможно, поскольку на поиск новых пригодных для занятий помещений требовалось время, да и они зачастую тоже оказывались разрушенными. Много занятий срывалось из-за частых ложных тревог. К концу войны в 1945 г. почти все университеты Германии практически бездействовали.

Не пострадали лишь университеты в Эрлангене, Геттингене, Галле, Гейдельберге, Марбурге и Тюбингене. Почти все остальные были разрушены до основания. Задолго до этого учебный процесс осложнился в связи с вполне объяснимым решением многих университетских библиотек укрыть ценные собрания книг в шахтах и других безопасных местах. Жертвами авианалетов стали и книжные магазины, поэтому достать журнал или учебник становилось все труднее[1357].

После назначения Геббельса в 1944 г. генеральным уполномоченным по мобилизации на «тотальную войну», преподавание в университетах фактически свелось на нет. 16 тысяч студентов были призваны на фронт, а 31 тысяча — брошены на оборонные предприятия. Ранее Геббельс уже пытался закрыть все университеты, но тогда ему помешал Гиммлер, заявив, что хотя бы часть учебных заведений необходимы армии. Таким образом, учиться позволили тем, кто либо готовился к сдаче аттестационных экзаменов, либо изучал такие дисциплины, как физика, математика, баллистика и электроника. В конце 1944 г. в Германии все еще насчитывалось 38 тысяч студентов, хотя этот показатель был значительно ниже, чем в предыдущий год. Молодежь больше не могла учиться где угодно, лишь бы учиться, даже если и захотела бы. Росло число разочаровавшихся в нацистском режиме. По некоторым свидетельствам, традиционное нацистское приветствие «Хайль Гитлер!» постепенно превращалось в экзотику, хотя открытая оппозиция нацизму по-прежнему оставалась явлением чрезвычайно редким. Наиболее распространенным настроением в обществе была апатия[1358].

II

В сложившихся обстоятельствах преподаватели с огромным трудом продолжали исследования и публикацию научных статей. Увеличение продолжительности учебного года 1939/40 г. практически лишило многих такой возможности. Приоритет получали лишь исследования, результаты которых можно было использовать прямо или косвенно в военных целях. По своему содержанию публикации по гуманитарным дисциплинам едва ли отличались от агитационных листовок. Для большинства профессоров, закоснелых националистов, война послужила призывом сражаться за Германию независимо от их негативного отношения к нацистскому режиму и его идеям. Характерным примером был историк из Фрейбурга, Герхард Риттер, который в своих письменных обращениях, как публичных, так и частного характера, разрывался между этическим неприятием нацизма и патриотической верностью родине. Подобно многим педагогам, оказавшимся в его положении, он восторгался победами 1939—1940 гг., однако последующие неудачи и поражения немецкой армии все чаще приводили его в отчаяние. Во многом подобная перемена умонастроений объяснялась гибелью его сына на Восточном фронте. В своих лекциях и печатных трудах Риттер всеми силами старался приободрить как мирное население, так и военнослужащих. Он выезжал во Францию и другие оккупированные страны, где выступал с лекциями перед солдатами и офицерами, совмещая это с преподаванием в родном университете. И хотя Риттер все чаще призывал людей проявлять выдержку, он косвенно осуждал то, что считал проявлениями нацистского экстремизма. В частности, на презентации переиздания биографии Мартина Лютера в 1943 г., автором которой он был, Риттер еще раз напомнил, что совесть и твердый правопорядок — отнюдь не пустые слова. Риттер был ярым противником движения «Немецких христиан», пытавшегося привить протестантам идеи нацизма, и даже с письмами обращался к правительству, в которых утверждал о необходимости восстановления традиционных моральных ценностей после войны. Но в ноябре 1944 г. он был арестован гестапо, хотя в тюрьме ни издевательствам, ни унижениям не подвергался. Риттер пережил войну, став в 50-е годы одним из видных членов сообщества западногерманских историков. Его неоднозначные и зачастую противоречивые взгляды оказались созвучны убеждениям многих представителей гуманитарных наук в период правления Третьего рейха. Кроме того, профессор был не единственным человеком, чье отношение к режиму со временем трансформировалось из позитивной (хоть и условно) поддержки в стойкое неприятие, основанное на христианских, консервативных и патриотических ценностях, по мнению Риттера, оскверненных нацистским режимом[1359].

Тем не менее другие историки и социологи (особенно молодые) жаждали участвовать в идеологической войне, причем не столько во благо Германии, сколько в интересах нацизма. Специалисты по истории Восточной и Центральной Европы, такие как Теодор Шидер и его коллега Вернер Конце, утверждали, что большая часть этого региона исторически принадлежит Германии, и настаивали на изгнании евреев из этих земель, дабы освободить их для немецких поселенцев. В памятной записке, представленной Гиммлеру, Шидер рекомендовал депортировать евреев за границу, а часть польского населения вывезти дальше на восток. Другие историки старшего поколения, в их числе Герман Аубин и Альберт Бракман, предлагали себя в качестве экспертов, способных определить «исконно немецкие» земли на востоке Европы в рамках программы по выселению прежних местных жителей. Статистики подчитывали процентное соотношение евреев и прочих национальностей, демографы детально прогнозировали рост населения после «германизации», экономисты анализировали издержки и выгоду депортаций и расстрелов, а географы очерчивали на картах территории, которые предстояло вновь заселить и освоить. Результаты этой работы всецело укладывались в концепцию генерального плана «Ост», который предусматривал колоссальную по масштабам расовую чистку и земельное переустройство[1360]. Участие в проекте большого числа энтузиастов свидетельствовало о стремлении многих ученых и исследовательских институтов повлиять или хотя бы участвовать в преобразовании Восточной Европы под властью нацистов. Более того, те же ученые бросились реализовывать грандиозные планы нацистского руководства по реформированию всей экономической, социальной и расовой структуры Европы. «Ученые не должны сидеть и ждать, пока их призовут, — писал Аубин Бракману 18 сентября 1939 г. — Они обязаны заявить о себе»[1361].

Некоторые из этих деятелей в военные годы продолжали работать в университетах, тем не менее исследования, особенно в области естественных наук и физики, проводились (причем чаще, чем в мирное время) во внеобразовательных учреждениях, финансируемых крупными государственными организациями, в основном Немецким научно-исследовательским сообществом и Обществом кайзера Вильгельма. Эти организации пережили первые годы войны, сохранив свои довольно крупные бюджеты в немалой степени благодаря тому, что в правительстве о них попросту позабыли. Победы немецкой армии вызывали у многих неоправданно завышенное чувство гордости. Военные успехи на Западе в 1940 г. и последующее стремительное наступление на Советский Союз демонстрировали не только превосходство германского оружия, но и высочайшие достижения немецкой науки и техники. Лишь когда положение дел ухудшилось, нацистские лидеры обратились за помощью к ученым. Одним из инициаторов координации научных изысканий и направления их на нужды армии был Альберт Шпеер. Летом 1943 г. был учрежден Имперский научно-исследовательский совет, призванный привлечь источники финансирования и согласовать усилия ученых из множества институтов, которые постоянно соперничали в разработках новых видов вооружений и технологий. Однако люфтваффе и вермахт настояли на создании собственных исследовательских центров, в результате чего работа большого числа ученых оказалась рассредоточена и децентрализована. Таким образом, планы Имперского научно-исследовательского совета, пытавшегося внедрить четкую стратегию, не позволявшую нескольким научным группам тратить силы и время на решение одной и той же задачи, так и не сбылись[1362].

Во время войны исследования охватывали весь спектр целей и замыслов нацистского правительства. В специально организованном институте в Афинах ученые трудились над повышением урожайности и качества продовольствия для будущих немецких поселенцев на Востоке, а ботанический отряд СС на Восточном фронте собирал образцы растений для выяснения их питательной ценности[1363]. Подобная работа предполагала обоюдную договоренность: ученые не только служили режиму, но и охотно пользовались представившейся возможностью, взбежав по карьерной лестнице, продолжить собственные научные изыскания. Сотрудничество оказалось настолько интенсивным, что некоторые саркастически окрестили войну «прислужницей науки»[1364]. Создание в 1942 г. Имперского института психологических исследований и психотерапии увенчало усилия Матиаса Геринга (двоюродного брата рейхсмаршала), стремившегося добиться признания в области, традиционно ассоциировавшейся с докторами-евреями, как, например, Зигмунд Фрейд. Институт изучал важные вопросы, связанные с войной, в частности, причины неврозов и нервных срывов у солдат, а также занимался исследованиями гомосексуальности, считавшейся в вермахте и СС истинной угрозой боевой доблести[1365].

Расово-биологические исследования проводились не только институтами под управлением Общества кайзера Вильгельма, но и организацией Гиммлера «Наследие предков» («Аненэрбе»), научным подразделением СС[1366]. Как в предвоенные годы, так и во время войны сотрудники «Аненэрбе» разъехались по всему миру в поисках доказательств своих абсурдных расовых и антропологических теорий. Организация снаряжала экспедиции в Скандинавию, Грецию, Ливию и Ирак, где участники пытались отыскать останки людей, живших в доисторическую эпоху, а двое ученых, осуществив множество раскопок на Ближнем Востоке, по ходу пути отправляли донесения немецкой разведке. Наиболее известные ученые, Эрнст Шефер и Бруно Бегер, возглавили экспедицию СС на далекий Тибет, где сфотографировали около 2 тысяч местных жителей, обмерили 376 человек и изготовили гипсовые слепки семнадцати из них. Генрих Харрер, уже ставший знаменитым после покорения горы Эйгер, прославился еще больше, совершив по приказу Гиммлера экспедицию в Гималаи. В самом начале войны он угодил в плен к англичанам, но затем бежал и прожил семь лет в Тибете, позже написав об этом всемирно известную книгу воспоминаний. После захвата этнически и культурно смешанных регионов Крыма и Кавказа, где выделить евреев из местного населения было крайне затруднительно, Гиммлер направил туда Шефера и Бегера, чтобы те попытались разобраться и разработали метод, позволявший в точности идентифицировать евреев для последующего их уничтожения. Задолго до этого Бегер всерьез увлекался изучением гипотетических характеристик еврейской расы. Лишившись возможности продолжать работу после наступления Советской армии в 1943 г., он перебрался в Освенцим, где отбирал и обмерял заключенных-евреев, изготавливал слепки их лиц, будучи прекрасно осведомлен, какая участь ждет их. Затем Бегер направился в концлагерь в Нацвейлере. Там он ассистировал недоброй памяти патологоанатому Августу Хирту, чье лицо было обезображено ранением, полученным в годы Первой мировой войны. В лагере они стали коллекционировать черепа евреев, делали рентгеновские снимки отобранных пленников, а после казни в газовой камере вымачивали их тела в особом химическом растворе для отделения мышц от костей и полученные таким образом скелеты отправляли в замок Миттерзилль, где располагался архив «Аненэрбе». Эти ужасающие эксперименты прекратились только с приходом войск союзников[1367].

III

Наряду с другими научными дисциплинами на войну работала и медицина. Военные и гражданские стратеги остро нуждались в медицинских ответах на множество вопросов, многие из которых были непосредственно связаны с потребностями армии: как эффективнее одолеть тиф, как дезинфицировать раны, как увеличить шансы на выживание для моряков, дрейфующих в спасательных шлюпках после того, как корабль потоплен. С подобными же проблемами столкнулись обе враждующие стороны. В Германии медицина сочла допустимым проводить ради поиска истины эксперименты над узниками концлагерей. Никто не принуждал исследователей заниматься подобными изысками, напротив, они сами охотно брались за них, выбивая, если требовалось, соответствующие допуски. Удивляться здесь нечему: на протяжении многих лет врачи принадлежали к числу наиболее оголтелых приверженцев нацизма[1368]. И заключенные концлагерей в этом смысле были контингентом, о котором можно было только мечтать — либо их объявили расово неполноценными существами, либо это были опасные преступники — изменники родины, а некоторые выступали сразу в двух ипостасях. Впрочем, кем бы ни были эти люди на самом деле, фашистские ученые, составлявшие две трети медиков Третьего рейха, считали их недостойными права на жизнь и благополучие, обрекая тем самым на участь подопытных животных, которым ради науки причиняли боль и страдания, а нередко и просто умерщвляли.

Первые опыты над заключенными прошли в Дахау, где главной фигурой стал молодой амбициозный доктор-эсэсовец Зигмунд Рашер. Рашер, 1909 года рождения, в 1933 г. вступил в НСДАП, а с началом войны начал работать в «Аненэрбе». Его близкая подруга, Каролина Диль (на 16 лет старше Рашера), была на дружеской ноге с Генрихом Гиммлером, что обеспечило Ра-шеру выход на главаря СС, которому он представил свой проект ранней диагностики рака. Проект был одобрен. Рашер пытался создать инфекционную форму рака, которую можно было бы использовать вместо крысиного яда. Заручившись санкцией Гиммлера, он приступил к экспериментам и стал регулярно брать на анализ кровь заключенных, отсидевших в Дахау длительные сроки. В 1941 г. доктор, к тому времени уже зачисленный в резерв люфтваффе на должность офицера медицинской службы, убедил Гиммлера разрешить дальнейшие опыты над пленниками Дахау: он избрал новую тему — реакция человеческого организма на быструю декомпрессию и гипоксию на больших высотах. Изучив эти симптомы, можно было разработать соответствующие наставления для пилотов люфтваффе, позволявшие им уцелеть после катапультирования из герметичной кабины самолета на высотах от 18 до 21 км. С февраля по май 1942 г. с помощью передвижной декомпрессионной камеры в концлагере состоялось не менее 300 экспериментов над группой из 10—15 заключенных-уголовников. Узники испытывали неимоверные страдания; известно, по меньшей мере, три случая со смертельным исходом. В отсутствие направленного в лагерь куратора люфтваффе Рашер проводил «терминальные эксперименты» (как он их называл), в которых гибель подопытного предполагалась изначально: суть опытов сводилась к тому, чтобы установить, насколько долго человек может продержаться без воздуха. Некоторых узников, которых Рашер называл «расово-ущербными еврейскими рецидивистами», вначале доводили до бессознательного состояния, имитируя выброс на парашюте с высоты приблизительно 14 километров, а затем не успевших прийти в себя людей топили в воде. О результатах исследований Рашер сообщал напрямую Гиммлеру, который посещал Дахау, чтобы лично наблюдать за ходом экспериментов, снимавшихся на пленку. Результаты бесчеловечных опытов были представлены на собрании медицинского персонала люфтваффе в Министерстве авиации 11 сентября 1942 г. В ходе экспериментирования погибло от 70 до 80 человек[1369].

Гиммлер остался доволен работой Рашера и летом 1942 г. организовал в рамках «Аненэрбе» Институт прикладных военных исследований, главная задача которого сводилась к проведению медицинских экспериментов в концлагерях. Операции Рашера в Дахау также вошли в программу этой организации. Уже в июне того же года по инициативе люфтваффе Гиммлер поручил Раше-ру приступить к опытам над узниками с целью определения самого надежного способа защиты пилотов, сбитых над ледяными водами Северного моря. Пока переодетые в летную форму и спасательные жилеты подопытные узники плавали в больших резервуарах, наполненных водой различной (но всегда низкой) температуры, под строгим наблюдением за состоянием их тел испытывались различные методики спасения. К октябрю 1942 г. в результате подобных экспериментов из 50—60 человек погибло от 15 до 18. Среднее время до наступления смерти составляло около 70 минут. Если подопытного извлекали и помещали в ванну с теплой водой, это не вызывало шока, как предполагал Рашер, а приводило к немедленному улучшению состояния. Доктор представил свои результаты 95 ученым-медикам на представительной конференции в Нюрнберге 26-27 октября 1942 г., и никого из присутствовавших не поразил ни факт использования узников лагерей в качестве подопытных животных, ни высокий процент смертности пресловутых экспериментов[1370].

Вероятно, участие в нюрнбергской конференции обозначило пик карьеры Рашера, который всеми успехами был обязан личной благосклонности Гиммлера. Когда руководитель СС воспротивился браку доктора с Каролиной Диль на том основании, что в силу возраста дама уже не могла иметь детей, пара опровергла его мнение, объявив о беременности Каролины. Едва Рашер сообщил Гиммлеру о рождении мальчиков-близнецов, согласие на брак было получено, а рейхсфюрер даже послал новоиспеченной паре букет с самыми теплыми поздравлениями. Однако Гиммлера обвели вокруг пальца, а когда супруга Рашера объявила о рождении еще одного ребенка в начале 1944 г., тут уж даже ее благодетель заподозрил неладное: разве женщины способны рожать в пятьдесят два года? В результате проведенного расследования выяснилось, что Каролина выкрала младенца у матери на главном вокзале Мюнхена, причем и близнецами она завладела похожим способом. Выставленный на посмешище Гиммлер был взбешен и тут же приказал арестовать Каролину, отправить в Ра-венсбрюк и затем казнить. Самого же Рашера лишили всех занимаемых должностей и поместили в Бухенвальд, а в конце войны перевели снова в Дахау, но на сей раз уже в несколько ином статусе, где и расстреляли незадолго до освобождения лагеря[1371]войсками союзников.

Тем не менее печальная участь Рашера никак не повлияла на проведение подобных медицинских экспериментов. Люфтваффе и кригсмарине Германии были озабочены выживанием летчиков и моряков, которым удалось спастись в шлюпке или на плоту без единой капли питьевой воды. Больше других с этой проблемой сталкивался летный состав: в целях снижения летного веса на борт не позволяли брать даже минимальный запас воды. Ряд экспериментов по переработке морской воды в питьевую ни к чему не привел, потому что ставить под угрозу здоровье честных добровольцев из числа фронтовиков никто не позволил бы. И тогда 7 июня 1944 г. начальник медицинской службы люфтваффе профессор Оскар Шрёдер обратился к Гиммлеру с просьбой выделить для опытов 40 физически здоровых лагерных заключенных. Молодых людей отобрали из тысячи цыган, доставленных из Освенцима в Бухенвальд. Им было предложено добровольно согласиться выполнить особое поручение в Дахау, обещан хороший паек и всего лишь за то, чтобы поучаствовать в совершенно безобидном эксперименте: ответственный за проведение исследований доктор Вильгельм Байгльбёк заявил, что лично пил морскую воду без каких-либо пагубных последствий. Сначала подопытных неделю кормили армейским пайком, а затем посадили на диету из морской воды, обработанной множеством способов или необработанной вовсе. Вскоре все заключенные начали страдать от невыносимой жажды. Если кто-то отказывался пить морскую воду, их поили насильно. Один из узников сошел с ума от отчаяния, и ему надели смирительную рубашку, другого привязали к кровати. Остальные безучастно лежали на полу или вопили от боли. После влажной уборки они кидались на пол, пытаясь слизать остатки воды. В результате опытов никто не умер, однако боль и мучение заключенных были столь же велики, сколь скудны результаты опытов[1372].

Дальнейшие исследования проводили ученые-медики, занимавшиеся лечением полученных в боях ранений. После гибели Рейнгарда Гейдриха от сепсиса и перитонита Гиммлер (по поручению Гитлера) приказал начать эксперименты под руководством начальника медицинской службы СС Эрнста Роберта Гравица с целью выявления, какие именно сульфаниламиды и при каких условиях можно применять для лечения подобных инфекций. Эти антибактериальные препараты, предшественники антибиотиков, уже были успешно разработаны Баварской фармацевтической компанией: в 1939 г. ученый Герхард Домагк получил Нобелевскую премию по медицине за разработку препарата, известного как пронтозил, хотя Гитлер и запретил ему принять премию. В июле 1942 г. личный врач Гиммлера, Карл Гебхардт, начал опыты в лагере Равенсбрюк над польскими узниками — 15 мужчинами и 42 женщинами, в большинстве случаев — бывшими студентами. От успехов работы зависела репутация доктора, существенно подорванная тем, что он, не сумев вовремя применить сульфаниламиды, обрек на смерть Гейдриха. Гебхардт взялся за дело с особым энтузиазмом. Сначала он имитировал ранения: повреждал мышцы, разрезал икры ног, вшивал различные инородные тела, вызывавшие заражение — осколки стекла, древесные опилки и кусочки марли, пропитанные различными бактериальными культурами. Доктор лечил пациентов сульфаниламидами, а через четыре дня вскрывал раны, чтобы проследить за изменениями. Никакого положительного эффекта не наблюдалось. Аналогичные эксперименты проходили в это время в Дахау, где десять узников скончались от гангрены, искусственно вызванной вводившимися инфекциями. Однако Гравиц был недоволен тем, что эксперименты в Равенсбрюке проводились недостаточно тщательно — экспериментировали с относительно неглубокими ранами. Поэтому Гебхардт, отобрав еще 24 женщины, вшил им гангренозную ткань. Трое из них умерли, однако остальные выжили, вероятнее всего, благодаря лечению сульфаниламидами. Гебхардт продолжил исследования в лагере: чтобы сымитировать переломы, он с помощью молотка ломал женщинам кости. Применение сульфаниламидов возымело эффект, и Гиммлер реабилитировал Гебхардта, позволив ему продолжить работу. В Дахау врачи из СС проводили аналогичные опыты: 40 наиболее видным католическим священникам из Польши был введен в раны гной, а после этого одних лечили, а других нет, причем результаты экспериментов не только записывались, но и снимались на пленку. Двенадцать подопытных умерли в ужасных муках. После таких опытов многие узники до конца жизни оставались неизлечимо больными или утрачивали трудоспособность[1373]. Результаты исследований были представлены на медицинской конференции в мае 1943 г., и никто даже не пытался скрыть того факта, что все эксперименты проводились без согласия заключенных[1374].

Предметом научных изысканий в лагерях были не только методы заживления ран, но и лечения различных заболеваний, и прежде всего — тифа, переносчиками которого, как показали исследования, проведенные незадолго до Первой мировой войны, являлись вши. Кроме дезинсекции никаких иных средств борьбы с этой болезнью попросту не было, пока в начале 1930-х гг. польские ученые не разработали вакцину, однако технология ее производства оказалась слишком сложной, продолжительной и затратной. Немецкая армия начала самостоятельно производить эту вакцину, но ее постоянно не хватало. Угроза заражения немецких солдат тифом через контакт с военнопленными и гражданским населением на Восточном фронте заставила правительство ускорить научные разработки, в т.ч. и в лабораториях химической компании «ИГ Фарбен». Было создано несколько типов вакцины, однако необходимая дозировка так и не была найдена, что ставило под сомнение их эффективность. Очевидным способом разрешения проблемы, по мнению немецких ученых-медиков, были испытания на людях. Предложение получило одобрение 29 декабря 1941 г. на встрече представителей всех заинтересованных сторон, в т.ч. Военно-санитарной инспекции, войск СС, ведомства имперского руководителя здравоохранения и Института Роберта Коха (ведущего центра бактериологических исследований), и в концлагере Бухенвальд начались эксперименты. На первых порах курс вакцинации прошли 145 узников (кроме тех, кто входил в контрольную группу), а спустя примерно две недели после последнего укола им вводили кровь больного наиболее опасной формой тифа. Эксперимент повторялся восемь раз с использованием различных вакцин. Для 127 подопытных из 537 эти процедуры закончились смертью[1375].

Сталинградский котел, в котором немецкие солдаты тысячами погибали от голода, навел Гитлера на мысль о необходимости разработать новые продукты питания для армии. Его личный врач, Карл Брандт, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер и многие эксперты по продовольствию стали обсуждать возможные варианты. В итоге из отходов целлюлозы была изготовлена искусственная паста под названием «Восточная диета» (Östliche Kostform), которой в 1943 г. накормили 450 внешне здоровых заключенных Маутхаузена. Перспектива использовать ее для питания всех обитателей лагерей представлялась особенно заманчивой. Узники сочли пасту отвратительной, однако у них не было выхода. Второй эксперимент в Маутхаузене заключался в том, что 150 подопытным предстояло питаться одной лишь пастой в течение шести месяцев. 116 человек погибло, хотя условия содержания в лагере не позволяли точно установить, в какой степени на их смерть повлияла диета[1376]. Не меньшие потери, чем во время Сталинградской битвы, германская армия понесла от инфекционного гепатита, поразившего, по одной из оценок, до 6 млн солдат Восточного фронта с июня 1941 г. по конец 1942 г. Курт Гутцайт, профессор медицины из Бреслау и военный эксперт по гепатиту, желая доказать инфекционный характер болезни, добился от СС разрешения на проведение опытов в концлагерях. В июне 1943 г. при поддержке Карла Брандта и Генриха Гиммлера ассистент Гутцайта Арнольд Домен отправился в Освенцим, где на плацу отобрал группу молодых евреев. 10 августа он взял из них 11 человек и, переодев в гражданскую одежду, отправил на поездах сначала в Берлин, а оттуда в Заксенхаузен. В октябре, после отлучки на свадебные торжества и медовый месяц, Домен вернулся в лагерь, однако в душу его закрались сомнения относительно этической стороны эксперимента. Лишь спустя год, под давлением старших коллег, он начал прививать пациентам гепатит и брать на анализ ткани печени, чтобы определить их состояние. Насколько известно, никто из узников не испытывал длительных физических мучений, которых инфекционный гепатит, как правило, не вызывает. Куда сильнее подопытные страдали от разлуки с родителями, чья судьба оставалась покрыта мраком[1377].

Проводились эксперименты и для отыскания средств излечения фосфорных ожогов от зажигательных бомб. В ноябре 1943 г. с санкции Гиммлера Эрнст Гравиц приказал одному из докторов СС смазать фосфором руки пятерых заключенных Бухенвальда, а затем поджечь. По свидетельствам выживших, боль была невыносимой. Мазь, которую позже приложили к ранам, не помогла, и некоторые пациенты скончались[1378]. В Заксенхаузене и Нацвейлере иприт, вызывавший мучения солдат во время Первой мировой войны, который, как опасались, могли использовать во время налетов бомбардировщики союзников, одним заключенным вводился с помощью инъекций, а других заставляли его вдыхать либо принимать в жидкой форме. Одни узники получали кожно-нарывные раны, у других он вызывал отравления. Трое человек умерли во время экспериментов весной 1943 г., однако сотрудничавшие с «Аненэрбе» ученые докладывали об успехах. Во время последующих опытов с фосгеном погибло четверо русских военнопленных, были жертвы и в декабре 1944 г. во время экспериментов с ипритом в лагере Нейенгамме. В ходе перечисленных экспериментов, проводившихся под покровительством Карла Брандта и СС — во многих случаях с санкции самого Гитлера, — опасных, зачастую мучительных, а иногда приводивших к смертельному исходу, в качестве подопытных людей использовались бесправные узники концентрационных лагерей. Ни одно их этих изуверских исследований не принесло пользы ни немецким солдатам, ни морякам, ни летчикам[1379].

IV

Заключенных лагерей также использовали в экспериментах, не имевших никакой явной либо предполагаемой научной ценности. Ведущей фигурой этого направления являлся доктор Йозеф Менгеле, главный врач Освенцима. Менгеле был ассистентом известного ученого-евгениста барона Отмара фон Фершуера в университете Франкфурта-на-Майне. Менгеле публиковал научные статьи, в которых пытался доказать, что строение нижней челюсти зависит от расы, как и расщепление неба и деформация органов слуха, известная как fistulae auris. Менгеле был членом НСДАП и СС, с 1940 г. служил в войсках СС на Восточном фронте в чине офицера санитарной службы. Здесь доктор был награжден Железным крестом 1-го класса и получил ранение в бою. В мае 1943 г. его перевели в Главное административно-хозяйственное управление СС, а в конце месяца направили в Освенцим, где он сразу же произвел впечатление на арестантов ладно сидевшей формой, начищенной до блеска обувью, обходительными манерами и привлекательной внешностью. Все это усиливало драматический контраст между Менгеле и безликой массой оборванных, истощенных узников. В Освенциме он нашел возможность продолжить свою карьеру ученого после вынужденного перерыва на службу на фронте. Одним из его исследовательских проектов было изучение номы (водяного рака), болезни, при которой в результате длительного голода происходит гнилостное разрушение слизистой оболочки щеки, а на отмерших участках обнажаются зубы и челюстные кости. В поисках возможных наследственных причин заболевания, а также полагая, что ему в большей степени подвержены цыгане, Менгеле лечил множество зараженных детей витаминами и сульфаниламидами, значительно улучшив их самочувствие[1380].

Однако лечение детей являлось для доктора скорее средством, нежели целью. Едва начиналось восстановление больных, достаточное, чтобы убедиться в его эффективности, оно тут же прекращалось, и дети возвращались к своему прежнему состоянию и вновь становились жертвами недуга. Будучи неутомимым трудоголиком, Менгеле работал над множеством других исследовательских проектов, некоторые из которых поддерживал берлинский Институт антропологии кайзера Вильгельма, где его наставник Фершуер регулярно получал отчеты о проведенных в лагере экспериментах[1381]. Наиболее важным Менгеле считал проект, основанный на предположении Фершуера, согласно которому влияние наследственности лучше всего изучать на близнецах. Освенцим предоставил доктору уникальную возможность собирать достаточное количество подопытных. Нередко его замечали на плацу во внеслужебное время, где он осматривал вновь прибывших в поисках новых пар близнецов. Бесцеремонно втесавшись в толпу новичков-евреев, он с криком «Близнецы на выход!» выхватывал двойняшек из рук сопротивлявшихся, перепуганных матерей и отправлял в один из трех кабинетов, где проводил свои опыты. Там по его приказу им делали татуировки лагерных номеров и помещали в отделенный от остального лагеря барак, где не заставляли брить голову и разрешалось носить одежду. Если дети были слишком малы, матерям сохраняли жизнь и приводили за ними ухаживать.

Доктор не допускал избиений или жестокого обращения с близнецами, это могло помешать экспериментам. Он тщательно обмерял детей, а затем вводил — в т.ч. и в спинной мозг — различные химические вещества с целью наблюдения за реакцией или обрабатывал им кожу химикатами и наблюдал за их воздействием. Подобные опыты приводили к глухоте, шоку и даже смерти, в особенности, если речь шла о маленьких детях. Если близнецы заболевали, а поставить точный диагноз не удавалось, Менгеле делал смертельную инъекцию, а затем проводил вскрытие, чтобы выяснить причину недуга. Но чаще всего он’оставлял близнецов в живых. Самых старших эвакуировали из Освенцима в 1945 г., и судьба их неизвестна. По некоторым оценкам, количество погибших составляло 15%. Хотя Менгеле и собирался использовать свои исследования для «хабилитации» (процедура, необходимая, для занятия профессорской должности в университете в Германии), однако их научная ценность вызывала сомнения. В частности, доктор не мог точно установить, являлись ли отобранные дети близнецами или же просто похожими друг на друга братьями или сестрами — почти ровесниками. Иногда дети просто выдавали себя за близнецов, стремясь таким образом избежать газовой камеры[1382].

Менгеле снискал дурную славу среди обитателей лагеря не столько за свои эксперименты, сколько за то, что отбирал пленников, подлежавших уничтожению. Стоя на плацу, зачастую в гордом одиночестве, со стеком в руках, этот безукоризненно опрятный человек пробегал глазами по рядам новичков, а затем командовал «налево» или «направо» в зависимости от юго, счел ли физическое состояние и способности кандидата пригодными (или непригодными) для выполнения трудовых программ лагеря. Он так часто выходил на плац, что многие узники предположили (хотя и ошибочно), что Менгеле являлся единственным врачом в лагере, на которого возлагалась эта обязанность. Некоторые усматривали в нем сходство с голливудской кинозвездой. Доктор менял изящную позу, лишь наталкиваясь на сопротивление, тогда он принимался охаживать родителей стеком, заставляя их отдать ему очередную жертву для экспериментов. Однажды он, выхватив пистолет, застрелил мать, набросившуюся на солдата СС, попытавшегося отнять у нее дочь, а потом в назидание другим пристрелил и ребенка, а всех, кто ехал с ними, отправил в газовую камеру с криком: «Избавьтесь от этого дерьма!» Обходя палаты лагерного госпиталя в белоснежном халате поверх эсэсовской формы, благоухая кёльнской водой и насвистывая отрывки из Вагнера, Менгеле поднимал или опускал большой палец, указывая, кому из заключенных суждено умереть. Зачастую он выбирал жертв, руководствуясь сугубо эстетическими причинами, обрекая на гибель только по причине выступившей на коже сыпи или прочертившего спину или руку уродливого шрама. Однажды доктор провел на стене черту и всех, кто не доставал до нее головой, отправил в газовую камеру. Иногда он, не дожидаясь исполнения приказа, сам вводил людям смертельный раствор фенола. Однако больше всего узников поражало нескрываемое чувство удовлетворения Менгеле своей работой: ведь это он решал, кому жить, а кому умереть[1383].

Продолжая исследовать наследственность, Менгеле не ограничивался опытами на близнецах. Он также коллекционировал людей с физическими патологиями, горбунов, транссексуалов и тому подобных и некоторых из них расстреливал, чтобы затем анатомировать их тела. Наибольший интерес доктор проявлял к изучению карликов, которых держал в одном бараке с близнецами и пытался выяснить наследственные причины их заболевания. Менгеле также пользовался своим положением, чтобы отправлять глаза умерших заключенных в свой институт в Берлине, где ученые исследовали феномен гетерохромии (различия в окраске радужных оболочек). Если он обнаруживал кого-то с такой особенностью, то приказывал их убивать. Однажды его ассистент складывал глаза восьми человек из убитой цыганской семьи перед отправкой в Берлин, а когда ответственный за пересылку служащий обнаружил, что одной пары глаз не хватает, ассистент, испугавшись возможной расправы, прочесал морг в поисках тел, затем вырезал по одному глазу у двух разных трупов — один голубой, а второй карий — и положил к остальным. Очевидно, такая работа в научном аспекте внушала сомнения. Как и следовало ожидать, Менгеле не остановился на достигнутом и попытался из найденных им светловолосых и кареглазых детей создать настоящего арийца: он вводил им в глазные яблоки синий метиленовый краситель. Естественно, процедура не привела к окончательному изменению цвета глаз, однако причиняла ужасную боль, иногда нарушая зрение подопытных, а в одном документально подтвержденном случае завершилась летальным исходом. Менгеле считал себя не кем иным, как ученым, и даже регулярно проводил научные семинары с ассистентами, среди которых были лагерные заключенные с медицинским образованием. Доктор председательствовал на этих заседаниях и призывал участников к обсуждению различных вопросов. Свобода мнений, конечно же, отсутствовала: как вспоминал один из узников, никто не отваживался спорить с Менгеле, потому что тот мог в любой момент прикончить кого угодно, причем без всякой видимой причины[1384].

Спустя десятилетия после падения Третьего рейха Йозеф Менгеле стал символом извращенного понимания целей медицины. Хотя его опыты составляли лишь часть огромного множества экспериментов, проводимых на узниках концлагерей целой плеядой докторов. В их число входят исследования Курта Хейссмейера в лагере Нейенгамме, где двадцати вывезенным из Освенцима еврейским детям в возрасте от 5 до 12 лет намеренно привили смертельно опасный туберкулез, а также всячески лечили, в т.ч. и хирургическим путем, удаляя пораженные железы. В конце войны, 20 апреля 1945 г., пытаясь замести следы, один из врачей перевез выживших детей в Булленхузер-Дамм, где вколол им морфий, после чего сопровождавшие солдаты СС, по очереди вешали уснувших детей на крюке, а чтобы удостовериться в их смерти, дергали тела за ноги. Другие опыты проводились по прямому указанию Гиммлера, причем цели их были скорее политическими, нежели научными. Например, в Освенциме ассистенты доктора из СС экспериментировали на заключенных женщинах — в поисках быстрого и дешевого метода массовой стерилизации делали им различные инъекции и даже применяли рентгеновское излучение. Во многих случаях это приводило к выпадению волос и зубов, полному исчезновению сексуального влечения, а в наиболее серьезных случаях — к образованию раковых опухолей. Мужчинам рентгеном облучали мошонку, что вызывало импотенцию или нарушения мочеиспускания. Старшие офицеры СС мечтали о том, чтобы испробовать эти методы на десяти миллионах расово неполноценных людей и евреев, которые требовались для трудовых работ. Однако дальше экспериментальной стадии исследования не продвинулись[1385]. Ученые медики из Института кайзера Вильгельма также делали рентгеновские снимки головного мозга сотен пациентов, умерщвленных в рамках программы Т-4, чтобы выяснить, содержат ли они какие-либо сходные признаки дегенеративности[1386]. Жалобы университетских анатомов на нехватку препаратов для учебных и научных целей привели к тому, что в ноябре 1942 г. Министерство юстиции издало постановление, разрешавшее изымать тела казненных в Германии преступников без санкции родственников. Однако менее чем через год это же постановление привело к новым жалобам: на этот раз проблема заключалась в том, что «за последние месяцы по причине массовых поставок биологического материала в моргах не осталось места»[1387].

Имели ли проводившиеся в концлагерях опыты какую-либо научную или медицинскую ценность? Одни, подобно проектам Менгеле, были с научной точки зрения абсолютно бесполезными. Другие же не обладали никакой практической ценностью. В частности, это относится к экспериментам, проходившим в госпиталях СС в Гогенлигене, где людям вводили туберкулезные бациллы, чтобы их быстрее умертвить, поскольку это давало возможность врачам списать все смертельные случаи на туберкулез. Этот метод решили использовать ради избежания специфического запаха, который исходил от трупов, когда их умерщвляли впрыскиванием фенола или бензина. Изобретенные Зигмундом Рашером капсулы с цианидом для самоубийств широко применялись в конце войны, однако едва ли это новшество можно называть полезным для науки или медицины. Тем не менее опыты на заключенных концлагерей считались в Германии обычным делом, а их результаты представляли на конференциях и публиковали в солидных медицинских журналах. Для оценки экспериментов применялись стандартные правила; так, для своих исследований Баварская фармацевтическая компания выкупила у СС женщин-узниц Освенцима по 700 рейхсмарок за человека. После того как в Равенсбрюке Карл Гебхардт и Фриц Фишер вводили подопытным женщинам палочки газовой гангрены, стафилококк и бактерии, вызывающие злокачественный отек, а затем тестировали на них новые лекарства, результаты работы обсуждались на конференции с участием видных докторов, таких как известный хирург Фердинанд Зауэрбрух. Однако утверждение о том, что подобная деятельность проводилась в соответствии с правилами того времени, никоим образом не оправдывает ее. В любом случае медицинские исследования шли вразрез с этическими нормами, поскольку причиняли страдания бесправным людям (а зачастую приводили к их смерти); но даже будь их согласие выступить в роли испытуемых, это все равно считалось бы вопиющим нарушением фундаментального нравственного закона медицины, требующего сохранять жизнь, а не прерывать ее[1388].

Сопротивление

I

4 октября 1943 г. в Познани Генрих Гиммлер выступил с речью перед старшими офицерами СС, а спустя два дня повторил примерно те же слова в присутствии гаулейтеров НСДАП и прочих высокопоставленных лиц, включая Йозефа Геббельса и Альберта Шпеера[1389]. Речь содержала одно из печально известных высказываний Гиммлера. «Эвакуация евреев, — заявил он, — ...является славной страницей нашей истории, которая никогда не будет написана». Евреи — это враги рейха, добавлял Гиммлер. И потому подлежали истреблению, причем не только мужчины:

Мы столкнулись с вопросом: «Как быть с женщинами и детьми?» Я решил найти абсолютно ясное решение и этой проблемы. Так, я не чувствовал за собой права уничтожать — скажем, убивать или приказывать убивать — мужчин, тем самым позволив их детям вырасти и отомстить нашим сыновьям и внукам. Но чтобы заставить этот народ исчезнуть с лица земли, приходится принимать по-настоящему трудное решение. Из всех миссий, что когда-либо возлагались на нашу организацию, эта оказалась самой тяжелой[1390].

Спустя несколько месяцев, 5 мая 1944 г., а затем 24 мая 1944 г., Гиммлер повторил эти тезисы в Зонтхофене перед старшими офицерами вермахта, описывая, каких трудов ему стоило «исполнить полученный боевой приказ» по уничтожению евреев. Под убийством мужчин, женщин и детей он подразумевал собственное понимание распоряжений фюрера, а упоминание «боевого приказа» могло означать лишь Гитлера, так как приказывать Гиммлеру мог только он. Однако фюрер и сам ясно осознавал степень своей ответственности. Так, обращаясь к армейским командирам, 26 мая 1944 г. он заметил: «Устранив евреев, я устранил вероятность возникновения в Германии какой бы то ни было революционной организации, ядра или ячейки... Гуманизм, как в нашей стране, так и повсеместно, означал бы величайшую жестокость по отношению к собственному народу»[1391]. Шла борьба не на жизнь, а на смерть. Если евреи не будут истреблены, они истребят всех немцев. Не только генералы и партийные функционеры, но и сам Гиммлер, похоже, соглашался с тем, что уничтожение еврейского населения является преступлением, неизбежным, по их мнению, но все же преступлением: будь это не так, разве будущие учебники истории умолчали бы об этом? Иначе после поражения в войне подобное преступление повлекло бы за собой возмездие. Поэтому руководитель СС выступал с речами именно тогда, когда положение на фронте катастрофически ухудшалось, желая напомнить партийным лидерам и генералам об их соучастии в геноциде и тем самым удостовериться в их стремлении сражаться до конца. Это прекрасно понимал и Геббельс: 9 октября 1944 г. он написал, что в своей речи Гиммлер «отстаивал наиболее радикальное жесткое решение, а именно уничтожить евреев со всем их имуществом. Безусловно, это решение самое приемлемое, даже если оно жестоко. Потому что ответственность за окончательное разрешение этой проблемы нам придется взять на себя»[1392].

Еще более откровенное послание Гиммлер представил 4 мая 1944 г. руководителям СС. Он не сомневался, что они будут сражаться до последнего. И все же решил напомнить им, что истребление евреев должно проходить где угодно и когда угодно без всяких исключений:

Еврейский народ будет уничтожен, — заявляют наши партийные соратники. — Ясно, так сказано в нашей программе. Истребить евреев, целиком и полностью — вот наша задача, и мы ее выполним.

И тут каждый из восьмидесяти миллионов немцев начинает защищать одного порядочного еврея. Ясно, что все остальные — свиньи, но этот еврей хороший. И ни один из тех, кто так говорит, не видел, каково это на самом деле, никто из них не прошел через это. Большинство из вас знает, что значит сотня сваленных в кучу трупов, или пять сотен, или тысяча. Способность перетерпеть — за некоторым исключением по причине человеческой слабости — и сохранить достоинство — вот что нас закалило[1393].

Даже карателям СС Гиммлер признался, что их деяния противоречат воле подавляющего большинства немцев.

К тому времени большая часть евреев в Европе была уничтожена. Однако одно крупное еврейское сообщество оставалось более или менее невредимым, и находилось оно в Венгрии. Гитлер некоторое время оказывал давление на регента Миклоша Хорти, чтобы заставить его выдать евреев. По мере ухудшения обстановки на фронте возрастала вероятность того, что Хорти готовится переметнуться на сторону союзников. Венгрия являлась одним из главных поставщиком нефти, поэтому Германии во что бы то ни стало требовалось сохранить над ней контроль. 18 марта 1944 г. Гитлер пригласил Хорти в Берлин и на встрече поставил в известность, что немецкие войска оккупируют его страну немедленно. Единственный нерешенный вопрос состоял в том, обойдется ли это без кровопролития. Загнанный в тупик Хорти принял ультиматум и согласился назначить премьер-министром прогермански настроенного посла в Берлине Дёме Стояи, В немалой степени недовольство Гитлера, по его словам, состояло в том, что «Венгрия не сделала ничего для решения еврейского вопроса и оказалась не готова свести счеты с огромной частью еврейского населения на своей территории». Теперь все должно было измениться[1394].

Немецкие войска вошли в Венгрию 18 марта 1944 г. В тот же день в Будапешт прибыл Адольф Эйхман, за которым вскоре последовал специальный отряд под командованием Теодора Данне-кера, которому было поручено организовать арест и депортацию евреев. Два радикальных антисемита — Ласло Эндре и Ласло Бать — получили назначение на высокие посты в Министерстве внутренних дел, они должны были всеми способами содействовать облавам. Как обычно, был организован юденрат, а 7 апреля 1944 г. введено обязательное ношение евреями желтых звезд. Первые аресты евреев начались в венгерской Трансильвании и Закарпатской Украине, где при полном содействии венгерской полиции быстро возводились лагеря и гетто. Тем временем гестапо задержало несколько тысяч еврейских специалистов, интеллектуалов, журналистов, левых и либеральных политиков и других видных деятелей, большей частью в Будапеште, и отправило в концентрационные лагеря в Австрии. Их дальнейшая судьба пока оставалась неясной. С провинциальными евреями поступили иначе: их сгоняли в новые временные лагеря и гетто в самой Венгрии. Несмотря на то что юденрат и многие другие евреи на собственном опыте, из передач венгерской службы Би-би-си и других источников знали, что ожидало депортированных, оказавшихся на пути в Освенцим, за пределами Будапешта их никто ни о чем не предупреждал и не препятствовал их отправке на поездах. Не изменили ситуацию и широко растиражированные рассказы беглых узников. Вероятно, юденрат не хотел провоцировать беспорядки и не спешил призывать людей к неповиновению. Но в то же время несколько его членов использовали свои связи в СС, чтобы помочь некоторым людям, их семьям и друзьям бежать в Румынию и (в некоторых случаях) другие соседние страны. Таким путем сумели спастись до 8 тысяч человек[1395]. Тогда же в Берлине Министерство пропаганды дало указание немецкой прессе распространять слухи о «евреизации» Венгрии, которую, дескать, удалось окончательно устранить с помощью мер, принятых после немецкой оккупации[1396].

Первые поезда с депортированными евреями отбыли в Освенцим 14 марта 1944 г. С этого момента в лагерь ежедневно на платформах для перевозки скота отправляли от 12 до 14 тыс. человек. Вновь круглосуточно и без перерыва заработали 4 крематория и газовые камеры. Чтобы как можно быстрее убирать трупы из газовых камер, освобождая место для следующих жертв, были набраны новые спецподразделения. Один из пленных работников располагавшейся неподалеку каучуковой фабрики видел, как из труб крематория вырывалось пламя высотой десять метров, а до самой фабрики доносился запах горелого мяса. Не выдержав нагрузки, один крематорий вышел из строя, и тогда спецподразде-ление начало закапывать тела в ямы. Во время визита в Берлин премьер-министр Стояи попытался убедить Гитлера в том, что депортация вызвала массовое недовольство в Венгрии, потому что многие сочли ее результатом иностранного вмешательства во внутренние дела страны. В ответ Гитлер разразился антиеврейской тирадой. Он сказал, что уже предупреждал Хорти о том, что евреи имеют слишком большое влияние, но регент ничего не предпринял. Евреи виновны в гибели десятков тысяч немцев под бомбами союзников, заявил фюрер. Поэтому «никто не в праве требовать, чтобы он проявил хоть каплю жалости к этой всемирной заразе, и отныне он сам следует древнееврейской поговорке: “Око за оно, зуб за зуб”»[1397]. К тому времени протест Хорти уже выразили король Швеции и президент США Франклин Д. Рузвельт, которые обратились к нему с просьбой положить конец депортации. Однако в письме от 25 июня 1944 г. Папа Римский Пий XII не только не упоминал о евреях, но и не интересовался их дальнейшей судьбой. Католические иерархи Венгрии отказались открыто порицать депортационную политику; один из них, архиепископ Эгерский, счел, «что происходящее с евреями есть не что иное, как подобающая кара за их прошлые злодеяния»[1398].

7 июля 1944 г., наконец преодолев сопротивление наиболее ярых пронацистских членов правительства, Хорти приказал им остановить депортацию. Однако 19 и 24 июля Эйхман все же сумел отправить в Освенцим еще несколько составов с венгерскими евреями. К тому времени, за менее чем два месяца, в концлагерь было вывезено 438 тыс. человек, из которых 394 тысячи были умерщвлены в газовых камерах сразу же после прибытия[1399].

II

Эти трагические и ужасные события происходили на фоне стремительно ухудшавшегося военного положения Германии. 3 ноября 1943 г. Гитлер издал директиву, определявшую стратегию и тактику ведения боевых действий в ближайшие месяцы. Красная Армия, конечно, могла начать наступление на востоке, но немецкие войска все еще удерживали часть территории Советского Союза, поэтому на тот момент Третьему рейху ничто не угрожало. С другой стороны, неизбежное вторжение союзников в Западную Европу представляло куда большую опасность, особенно, если учитывать относительно небольшое расстояние, которое англо-американской армии придется преодолеть до немецкой границы в случае удачно проведенного десантирования на континент. Таким образом, приоритетной задачей являлось возведение оборонительных укреплений на западе, потому что Восток пока что мог сам о себе позаботиться. Однако Гитлер в то же время не хотел жертвовать восточными территориями, снабжавшими германские войска большей частью зерна, сырья и рабочей силы. К тому же наседавшая на немцев Красная Армия отбросила группу армий «Юг», которой командовал Манштейн, западнее Киева и сумела оттеснить основные силы группы «А» генерал-фельдмаршала фон Клейста от берегов Днепра. По всему фронту, от Припятских болот до Черного моря, советские бронетанковые дивизии прорывали позиции германских войск, обескровенных перебросками личного состава и техники на запад, обходили их с флангов и продвигались к границам Венгрии и Румынии. В апреле — мае 1944 г. 120 тысяч немецких и румынских солдат оказались отрезанными от основных сил в Крыму и, угодив в окружение, были уничтожены. Как и прежде, во всех поражениях Гитлер обвинил генералов. 28 марта 1944 г. он отправил в отставку Манштейна и Клейста, заменив их двумя своими любимцами из числа старших офицеров — Фердинандом Шёр-нером и Вальтером Моделем[1400].

Эти поражения показали, что Красная Армия окончательно завладела инициативой. Любые контрудары вермахта были фактически обречены на провал. Единственное, что оставалось Шёрнеру, Моделю и другим командующим, так это гадать, где СССР нанесет следующий удар. Но угадывать становилось все труднее. Сталин, Жуков и ведущие советские военачальники решили перехитрить противника, убедив его в том, что следующее наступление станет продолжением весенних побед и произойдет на Украине. Модель убедил Гитлера перебросить значительные подкрепления и боеприпасы на поддержку своих войск (теперь именовавшихся группой армий «Северная Украина»), лишив ресурсов дислоцированную в Белоруссии группу армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Эрнста Буша. После успехов Красной Армии на севере и юге центральный участок фронта выступал далеко на восток. Предыдущие попытки советских войск срезать этот выступ успехом не увенчались. В условиях строгой секретности Сталин и его командиры сосредоточили в этом районе огромное число солдат, техники и боеприпасов — силы для широкомасштабного наступления под кодовым называнием «Операция “Багратион”» — и не стали рассеивать войска по отдельным участкам фронта. Благодаря интенсивной и продуманной дезинформации, подбрасываемой немецкой разведке, Буш утратил бдительность и на несколько дней покинул передовую, не придав ни малейшего значения резкой активизации действий партизан в тылу его группы армий. В ночь на 20 июня 1944 г. партизанские отряды подорвали сотни железнодорожных путей, тем самым осложнив переброску немецких подкреплений. Полтора миллиона советских солдат при поддержке большого числа танков, бронемашин и артиллерии начали широкомасштабное окружение серией наступательных бросков, повторив успешную тактику германского командования начального периода войны. Буш вернулся на фронт, но Гитлер категорически запретил ему отступать. По мере продвижения Красной Армии менее чем за две недели было уничтожено или взято в плен 300 тысяч немецких солдат. К середине июля советские войска продвинулись на 20 километров в глубь фронта, где им пришлось остановиться для перегруппировки сил. 17 июля 1944 г. через центр Москвы прогнали под конвоем почти 57 тыс. германских военнопленных — зрелище, мало напоминавшее триумфальное шествие. Многие немецкие солдаты сдались в плен добровольно. Им явно не хотелось пережить еще один Сталинград. Одержанная Советами летом 1943 г. победа стала одной из самых значительных и наиболее зрелищных за всю войну[1401].


Операция «Багратион» открыла путь для дальнейших побед по всему фронту. На севере советские войска достигли берегов Балтики, на западе — Риги; Шёрнер, посланный спасти ситуацию, все же сумел отбросить врага и захватить достаточно прибрежных территорий, чтобы восстановить снабжение, однако его войска были вынуждены покинуть Эстонию и большую часть Латвии, чтобы не угодить в окружение. 5-9 октября 1944 г. советские войска вновь завладели побережьем. Войскам вермахта не хватало ресурсов для контратаки, к тому же войсковой подвоз осуществлялся морским путем. Земли в Восточной Пруссии немцы защищали отчаянно, с невиданной ранее ожесточенностью. Советские линии коммуникации растянулись теперь на слишком большие расстояния. И немецкой армии удалось сдерживать противника, пока он сам не решил остановиться. Тем не менее Красная Армия начала в июне 1944 г. наступление на Финском направлении, окончательно ликвидировав угрозу Ленинграду и вынудив финнов заключить перемирие. 4 сентября 1944 г. новое правительство маршала Маннергейма подписало мирный договор, согласно которому были восстановлены границы 1940 г., а все немецкие войска на территории страны подлежали разоружению и высылке. На южном направлении группа армий «Северная Украина» фельдмаршала Модели, ослабленная переброской войск и техники в группу армий «Центр», подверглась серии мощных танковых ударов, которые отбросили ее к Карпатским горам. Командование Красной Армии получило значительное превосходство не только в наземных войсках и ресурсах, но преимущество в воздухе — после переброски значительного числа самолетов люфтваффе на Запад для борьбы с авианалетами союзников. Советская артиллерия, производившаяся в огромных количествах, позволяла сокрушать врага еще на дальних подступах, до начала танковых атак. Воистину панический страх вселяли в противника реактивные установки «Катюша», впервые примененные осенью 1941 г. под Смоленском. Оружие это производилось и применялось в боях в условиях строгой секретности, поэтому первые оглушительные залпы десятков ракет, обратили в паническое бегство не только немецких, но и русских солдат. По началу «Катюши» оказались не очень эффективны — их дальность стрельбы не превышала 12 километров — но уже к 1944 г. они были модернизированы, а их производство поставлено на поток. Немецкие солдаты называли «Катюшу» «сталинским органом» из-за близко посаженных пусковых труб. В то время реактивной установке не было аналогов[1402].

В конце лета 1944 г. советские войска стремительно приближались к Варшаве. Сталин объявил о создании в Польше нового полностью подконтрольного Москве правительства, в противовес лондонскому. Верная довоенному режиму находившаяся в подполье Армия Крайова — националистская антикоммунистическая организация — была сметена Красной Армией, освобождавшей польские территории. Тем не менее, когда Сталин призвал жителей Варшавы выступить против немецких угнетателей, Армия Крайова, ожидая скорого прихода советских войск, решила 1 августа 1944 г. инсценировать восстание, во-первых, чтобы Сталин в противном случае не назвал ее позицию прогерманской, а во-вторых, чтобы независимо от исхода обрести политическое влияние, завладев столицей Польши. Бойцы Армии Крайовой в Варшаве были недостаточно подготовлены и плохо вооружены, потому что большая часть оружия и снаряжения использовалась прежде всего для партизанских вылазок в сельской местности. К тому же командиры пренебрегли опытом восстаний в гетто последних лет. Вооружившись бутылками с «коктейлем Молотова», пистолетами и винтовками, в течение двух месяцев поляки упрямо сдерживали натиск танков, артиллерии, огнеметов и пулеметов. Ужасная трагедия 1943 г. повторились в еще большем масштабе, когда войска СС и отряды полиции под командованием Эриха фон дем Бах-Залевски рассекли группировки повстанцев на части, а затем приступили к их ликвидации, сровняв с землей большую часть города. В ходе подавления Варшавского восстания погибло, было ранено или пропало без вести около 26 тыс. немецких солдат, тогда как число жертв среди поляков (в том числе, женщин и детей) составило 200 тыс. человек. В подчинении Бах-Залевски находились формирования из украинцев, русских, а также из освобожденных из лагерей уголовников, которым было приказано убивать всех, кого удастся найти. Одна из медсестер описывала типичный случай: когда немецкие и украинские эсэсовцы пришли в ее госпиталь, они начали

избивать руками и ногами лежавших на полу раненых и обзывали их мерзавцами и польскими бандитами. Они били их сапогами по голове и ужасно орали. Все вокруг было в крови и забрызгано остатками мозга... Вошел немецкий отряд во главе с офицером. «Что здесь происходит?» — спросил офицер. Прогнав убийц, он приказал убрать трупы и спокойно попросил всех, кто еще мог идти, встать и выйти во двор. Мы были уверены, что их расстреляют. Через час или два фашистская банда вернулась с охапкой соломы. Один из них плеснул на солому бензина... Раздался взрыв и жуткий крик — у нас за спиной вспыхнул огонь. Немцы подожгли госпиталь и начали расстреливать раненых[1403].

В то время подобные инциденты (и даже страшнее) происходили по всей Варшаве. Гиммлер приказал уничтожить весь город вместе с его жителями. Центр польской культуры должен был исчезнуть. Если рассматривать восстание с исторической точки зрения, сказал он Гитлеру, то «действия поляков для нас просто благословение». Потому что позволят Германии решить «польский вопрос» окончательно[1404].

Сталин тем временем приостановил продвижение Красной Армии, ожидая сосредоточения сил и возведения укрепленных переправ через Вислу и Нарсв. Для помощи повстанцам не было предпринято ничего. Несколько американских бомбардировщиков были отправлены сбросить с воздуха боеприпасы и продовольствие, однако большая часть груза оказалась на участках, занимаемых немцами. Кроме того, наложенный Сталиным запрет на использование советских аэродромов самолетами союзников и нежелание генералов ВВС значительно снижали эффективность такой воздушной поддержки. С точки зрения Сталина, Варшавское восстание сыграло положительную роль — оно обрекло противника на тяжелые потери и одновременно убрало со сцены политически неудобную Армию Крайову. Как только был подавлен последний очаг сопротивления, 2 октября 1944 г. Верховный главнокомандующий Красной Армии направил свои войска на захват опустошенного города[1405]. «Вы должны зажмуриться и стиснуть зубы, — писал офицер действовавшей в Варшаве немецкой армии Вильм Хозенфельд, наблюдая за неравным боем. — Население безжалостно истребляется»[1406]. Когда Варшавское восстание было окончательно подавлено, он смотрел на «нескончаемые колонны пленных. Нас поразил гордый вид этих людей». Больше всего их потрясли женщины, которые проходили мимо с высоко поднятой головой и пели патриотические песни[1407]. Он попытался убедить командование признать захваченных повстанцев солдатами вражеской армии хотя бы формально, чтобы к ним отнеслись по законам военного времени как к военнопленным, но его предложение, как и следовало ожидать, было категорически отвергнуто. Хозенфельду приказали допросить выживших. «Пытаюсь спасти всех, кого смогу», — писал он[1408].

Усилилось сопротивление и на западе, особенно во Франции, где местные партизаны — маки уже насчитывали в своих рядах тысячи мужчин и женщин и устраивали диверсии на немецких военных объектах, пытаясь подготовить почву для вторжения через Ла-Манш. При помощи тщательной дезинформации британская и американская разведка убедила немецких генералов в том, что наступление начнется либо на территории Норвегии, либо в окрестностях Кале, либо в каком-нибудь другом морском порту. Более миллиона английских, американских, французских, канадских и других союзных солдат было сосредоточено на юге Англии под командованием генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра. В ночь на 6 июня 1944 г. свыше 4 тыс. десантных судов и более тысячи боевых кораблей переправили войска через пролив, в то время как три воздушно-десантные дивизии осуществили выброс сил в тылу противника. Ввиду того, что боевой флот Германии фактически отсутствовал, люфтваффе было сильно ослаблено потерями предыдущих месяцев, а силы вермахта рассеяны по другим территориям и страдали от нехватки отборных дивизий, сражавшихся на Восточном фронте, сопротивление немцев оказалось слабее, чем предполагалось. Смятая в результате обстрелов с моря и бомбардировок с воздуха немецкая оборона не выдержала натиска сил вторжения, и на всех участках, кроме пляжа «Омаха», сопротивление сил вермахта было быстро подавлено. К концу дня 6 июня 1944 г. в ходе операции союзников на сушу благополучно высадились 155 тыс. солдат и 16 тыс. единиц техники. Заранее подготовленные искусственные гавани (Mulberry) были спущены на воду, смонтированы, и на пяти участках продолжилась высадка союзных войск, которые затем успели объединиться, пока немцы не сумели перебросить подкрепления для отражения атак противника. Взятие Шербура 27 июня 1944 г. дало в руки союзникам исправно действующий морской порт, куда немедленно началась переброска новых войск и снаряжения. Немецкие резервы спешно перебрасывались на Западный фронт, там стали лихорадочно сооружать укрепления. Однако германские фельдмаршалы, Рундштедт и подчиненный ему Роммель, не располагали эффективным стратегическим планом, который позволил бы сдержать противника, уже переходившего в наступление в Нормандии. Отныне Германия воевала на два фронта[1409].

Гитлер отреагировал вполне предсказуемо, обвинив во всем генералов. Они постоянно забрасывали его пессимистическими прогнозами и требованиями отдать приказ об отступлении и выводе войск вместо того, чтобы остаться и сражаться до последнего, что приводило фюрера в бешенство. 1 июля 1944 г. изнуренный постоянными спорами с Гитлером начальник Генерального штаба Курт Цейтцлер не выдержал и попросту покинул штаб. В январе 1945 г. фюрер изгнал его из армии, лишив права носить военную форму. 21 июля 1944 г. на место Цейтцлера прибыл Гейнц Гудериан. Спустя три дня на Западном фронте в отставку был отправлен генерал-фельдмаршал фон Рундштедт, а также командующий люфтваффе Гуго Шперле, прославившийся бомбардировками Герники во время гражданской войны в Испании. Теперь Гитлер обвинил Шперле в том, что тот не сумел эффективно отразить воздушный удар союзников. Место Рунд-штедта занял генерал-фельдмаршал Гюнтер фон Клюге. На Восточном фронте после сокрушительного поражения группы армий «Центр» во время операции «Багратион» в резерв был отправлен генерал-фельдмаршал Эрнст Буш. Сменил его генерал-фельдмаршал Вальтер Модель, один из немногих старших офицеров, кого Гитлер еще высоко оценивал. 14 июля 1944 г., в последний раз покинув Бергхоф, Модель направился в Ставку фюрера «Волчье логово» неподалеку от Растенбурга. Тем временем Гитлер не скупился на гневные филиппики в адрес генералитета[1410].

III

Катастрофические провалы военных операций весной и в начале лета 1944 г. способствовали росту сопротивления не только в оккупированной Европе, но и в самом рейхе. Поражения прошлых лет уже воспринимались как ошибки правящего режима, в котором многие успели разочароваться. Еще сильнее авторитет власти подорвали опустошительные последствия бомбежек. Тем не менее публичные акты сопротивления и неповиновения оставались явлением редким. Тех же, кто сам решался выступить против режима, ожидали арест, суд и нередко казнь. Организованное сопротивление оставалось делом крайне небезопасным. Группы Сопротивления социал-демократов и коммунистов были уничтожены гестапо еще в 1930-е гг., а их лидеры либо высланы, либо угодили в тюрьму или концлагерь. Не только суровый полицейский режим военных лет, но и пакт Молотова-Риббентропа подорвали решимость бывших активистов рабочего движения, поэтому они взялись за организацию какой бы то ни было протестной активности не ранее июня 1941 г. К тому же всеобщее ликование, вызванное триумфами 1939—1940 гг., заразило как представителей рабочего класса, так и социал-демократов. С началом вторжения в СССР гестапо на всякий случай арестовало и бросило в лагеря многих бывших коммунистических активистов, чтобы те вдруг не начали подрывную деятельность. Лишь в 1942 г. после поражения вермахта на подступах к Москве эти подпольные коммунистические группы Сопротивления вновь пробудились там, где традиционно были сильны позиции коммунистов: в Саксонии, Тюрингии, Берлине и Руре. Некоторым из них удалось установить контакт с нашедшим убежище в Москве партийным руководством, однако связь с ним постоянно прерывалась, а централизованная координация действий отсутствовала. Коммунисты сумели выпустить несколько серий листовок, в которых призывали бороться с нацизмом и даже оправдывали акты саботажа, но в целом они практически ничего не добились — их организацию ликвидировало гестапо. Наиболее впечатляющей, несомненно, оказалась работа группы евреев-коммунистов и сочувствующих под руководством Герберта Баума, которая, как мы уже знаем, сумела сорвать часть антисоветских выставок, организованных Геббельсом в Берлине. Хотя их диверсии обошлись без жертв, но серьезного ущерба не нанесли. Вскоре их тоже выдали гестапо. Тридцать человек было арестовано, и после рассмотрения дела Народной судебной палатой 15 из них казнили[1411].

С середины 1930-х гг. официальные директивы из Москвы обязывали коммунистов начать сотрудничество с социал-демократами на «народном фронте». Однако эту инициативу встретили весьма настороженно с обеих сторон. Социал-демократы вполне оправданно подозревали, что за подпольными группами коммунистов установлено гораздо более пристальное наблюдение, нежели за ними. К тому же риск такого сотрудничества был красноречиво продемонстрирован 22 июня 1944 г., когда берлинская встреча социал-демократов Юлиуса Лебера и Адольфа Рейхвейна с коммунистическими функционерами завершилась арестом всех участников. Коммунисты же в свою очередь понимали, что с окончанием войны социал-демократы, весьма вероятно, вновь станут их главным соперником в борьбе за рабочий класс, поэтому любое сотрудничество могло носить сугубо тактический и временный характер и не предполагало никаких уступок будущему политическому конкуренту. В концентрационных лагерях, особенно в Бухенвальде, коммунисты создавали партийные ячейки, которым иногда удавалось организовать в среде заключенных некоторое подобие самоуправления. Руководство лагеря содействовало тому, чтобы лидерами и политическими вождями таких объединений становились коммунисты, потому что считало их весьма надежными и эффективными кандидатами на эту роль. Со своей стороны узники-коммунисты пытались сохранить солидарность в своей среде и защитить товарищей, перекладывая трудную и опасную работу на других заключенных — «асоциальных личностей» и уголовников. Поддерживая хорошие отношения с администрацией, они рассчитывали улучшить условия содержания в лагере и тем самым облегчить участь всех остальных заключенных. В такой ситуации полноценно сотрудничать с социал-демократами и другими категориями узников было едва ли возможно. Важнейшей составляющей коммунистической группы являлась солидарность. Столь ненадежная стратегия, состоявшая в попытках удержать баланс между идеологической чистотой и самозащитой через сотрудничество с СС, привела после войны к возникновению множества зачастую острых разногласий внутри движения[1412].

Исключение составляла группа Сопротивления, связанная с коммунистами, хотя и не разделявшая ни коммунистических принципов, ни сталинской идеологии, которая сумела выжить с момента образования Третьего рейха. В гестапо ее называли «Красной капеллой» (Rote Kapelle), хотя в действительности она состояла из нескольких дублировавших друг друга и различных по своим целям подпольных группировок. Начиная с конца 1941 г. военная контрразведка Германии раскрыла обширную агентурную сеть советской разведки в Брюсселе и Париже. Ее агенты поддерживали связь с берлинским Сопротивлением, объединенным вокруг сотрудника Министерства экономики Арвида Харна-ка и атташе Министерства авиации Харро Шульце-Бойзена. Хар-нак был экономистом марксистской школы и верил в мирную социалистическую Германию, а Шульце-Бойзен разделял взгляды радикальных национал-революционеров. В 1933 г. его арестовали, подвергли пыткам, но затем отпустили за хорошее поведение. Часть их единомышленников состояла в коммунистической партии, однако группа действовала независимо от центрального московского руководства. Весьма важную роль в организации играли женщины, особенно супруга Харнака, американка Милдред Харнак-Фиш, по образованию историк литературы, а также супруга Шульце-Бойзена — Либерта, которая научилась критически относиться к нацистской агитации во время работы в отделе кинематографии Министерства пропаганды. Для обеспечения «прикрытия» в 1937 г. Харнак вступил в НСДАП. Его группа помогала политическим беженцам покинуть Германию, распространяла листовки не только среди немцев, но и среди иностранных рабочих, а также установила контакт с посольствами США и СССР, а затем информировала о преступлениях нацистов. Советская разведка настолько удивилась активности «Красной капеллы», что решила снабдить их радиооборудованием. Кроме того, они сумели добыть информацию о подготовке к войне с Советским Союзом, однако Сталин отказался верить предупреждениям о грядущем нападении в июне 1941 г. Постепенно их листовки увеличивались в размерах, а содержание приобретало все более претенциозный характер. Одну из таких листовок написал Шульце-Бойзен. В ней он открыто предупреждал о том, что в России Гитлера постигнет та же участь, что и Наполеона. Тем не менее предназначенные для русских подпольные радиопередачи были перехвачены немецкой военной контрразведкой. 30 августа 1942 г. Щульце-Бойзен был арестован, а 7 сентября 1942 г. — Хар-нак. Затем последовали аресты ста тридцати других членов группы. После беглого судебного разбирательства более пятидесяти человек были казнены, в т.ч. супруги Харнак и Шульце-Бойзен. Гитлер лично настоял на том, чтобы их повесили[1413].

Так называемая «Красная капелла» не входила в советскую агентурную сеть, за которую ее впоследствии пыталась выдать нацистская пропаганда. «Капелла» представляла собой местную группу Сопротивления, которая контактировала с советской разведкой на своих условиях. Она была далеко не единственной левой группой подобного рода, хотя и многочисленнее остальных. Одной из наиболее примечательных организаций оказалось небольшое, малоизвестное, но весьма сплоченное объединение под называнием «Лига: сообщество социалистической жизни», основанное в 1920-х гг. преподавателем заочных курсов Артуром Якобсом. Группа создала ряд центров, где устраивала дискуссии, проводила уроки танцев и пластики, пытаясь выстроить образ жизни, который бы преодолевал не только классовые различия, но и человеческий эгоизм. Некоторые члены «Лиги» были коммунистами, некоторые — социал-демократами, однако большинство ни к одной партии не принадлежало; но при входе в здание клуба все его члены оставляли партийные билеты за дверью. Участники группы изначально определили антисемитов ядром нацизма, и в 1933 г. «Лига» ушла в подполье и помогала евреям избежать арестов, а с 1941 г. — депортации. Благодаря небольшой численности — даже на пике ее популярности в 1920-е годы в клубе насчитывалось не более двух-трех сотен членов — и крепким межличностным связям участников, «Лига» сумела выжить и работать, не привлекая внимания гестапо. Члены группы доставали беглым евреям фальшивые документы, тайно перевозили их с места на место и помогали скрываться от полиции. С точки зрения участников «Лиги», они тем самым сохраняли дух расового и социального равенства вопреки нацистским гонениям. Так, эти люди продемонстрировали подход, отличный от традиционных акций левого Сопротивления, которые, как правило, были сосредоточены на тщетных попытках обратить общественное мнение против нацистов[1414].

Среда, в которой в 1920-е годы возникла «Лига», а позже представители всевозможных политических направлений пытались сформировать новый образ жизни, послужила основой для более известного объединения уже в другой части Германии. Его члены называли себя «Белая роза», а некоторые из них в годы Веймарской республики участвовали в автономном молодежном движении. Если первоначально нацистский режим и пробуждал в них некоторое воодушевление, то вскоре оно было развеяно проявлениями расизма, антисемитизма, посягательствами на свободу личности и в особенности зверствами, захлестнувшими Восточный фронт в 1941—1942 гг. Во время учебы на медицинском факультете Мюнхенского университета некоторые молодые люди, игравшие ключевую роль в формировании группы, были направлены на работу в медицинскую службу армии на востоке. «Белая роза» постепенно расширялась, и в число ее участников входил не только профессор из Мюнхена, Курт Губер, являвшийся наставником для многих членов группы, но и друзья, коллеги и студенты из других университетских городов от Фрейбурга до Штутгарта и особенно из Гамбурга. Во главе объединения встали брат и сестра Ганс и София Шолль, а также некоторые другие студенты Мюнхенского университета — Александр Шморелль, Кристоф Пробст и Вили Граф. Некоторые из них пытались установить контакт с Фальком Харнаком, братом одного из лидеров «Красной капеллы», однако он не откликнулся. По мере роста «Белая роза» осмелела и начала печатать, множить при помощи циклостиля и распространять среди относительно широкого круга людей серию из шести листовок в количестве от сотни до нескольких тысяч копий. Подобно традиционным левым группам Сопротивления, участники объединения считали своей целью пробудить массы, которые восстанут и, свергнув Гитлера и его режим, положат конец войне. Они открыто осуждали массовые убийства евреев и польской элиты и упрекали немецкий народ за бездействие перед лицом фашистских преступлений. После Сталинградской битвы члены «Белой розы» начали рисовать на стенах общественных зданий Мюнхена граффити (со словами «Гитлер убийца», «Свобода» и т.п.). Тем не менее 18 февраля 1943 г. университетский привратник заметил, как Ганс и София Шолль разбрасывали во дворе листовки, и донес в гестапо. Молодых людей арестовали. Несмотря на их отказ даже под пытками назвать других заговорщиков, полиция вскоре опознала и задержала Пробста и остальных активистов «Белой розы». Гитлер хотел скорого суда. 22 февраля 1943 г. Пробст и брат и сестра Шолль предстали перед Народной судебной палатой, были признаны виновными в измене и обезглавлены. 19 апреля были осуждены Губер, Шморелль и Граф, а затем тоже казнены. Десять других участников получили тюремные сроки. Группа в Гамбурге продолжала распространять листовки, но в итоге гестапо раскрыло и ее — последние участники были арестованы в июне 1944 г. Экземпляры свежих листовок попали в Великобританию через Швецию, и весной 1943 г. Королевские ВВС сбрасывали сотни тысяч копий над Германией[1415]. Так, послание «Белой розы» все же было услышано.

Однако большая часть нравственных и политических критиков режима затаилась и, дожидаясь лучших времен, держала свое мнение при себе. Невозможно сказать наверняка, сколько на самом деле было таких людей. Один из примеров негативного отношения к нацистскому режиму можно обнаружить в дневнике некой Эрики С., родившейся в Гамбурге в 1926 г. в семье социал-демократов. В ее записях ежедневные заботы бесхитростно соседствовали с кипевшим в душе возмущением по поводу огромных разрушений, которые, по ее мнению, оставляла война. 4 июня 1942 г. девушка написала: «Ах, скорей бы эта проклятая война закончилась! Есть нечего, а вокруг бесконечные убийства. Это так ужасно, особенно когда думаешь, скольким молодым людям пришлось пожертвовать жизнью ради дьявольских планов Гитлера. Эта война — не что иное, как гигантская кровавая бойня»[1416]. Несомненно, подобное мнение разделял и ее отец, который не раз попадал под арест и последний раз был схвачен гестапо 23 августа 1944 г. Не утратив мужества после задержания отца, Эрика написала письмо Гиммлеру, уверяя его в том, что родители «вырастили ее саму и четырнадцатилетнюю сестру в духе национал-социализма». Она напомнила начальнику СС, что является членом Союза немецких девушек и в апреле прошлого года вступила в НСДАП. Потому девушка и не могла понять, за что арестовали ее отца. После тщетных ожиданий Эрика пошла за ответом в ближайший пункт гестапо. Офицеры вели себя вежливо, но ни на какие уступки не пошли. «Такое отношение к людям, — писала она в дневнике, — больше невозможно терпеть. Как ни старайся не привлекать внимания, все равно упекут»[1417].

IV

Ни одно из описанных объединений не имело ни малейшего шанса свергнуть нацистский режим. Лишь одна группа Сопротивления была в состоянии совершить подобное — она возникла в 1938 г. в кругу старших офицеров армии, встревоженных безрассудными, по их мнению, планами Гитлера, который, начав вторжение в Чехословакию, рисковал развязать войну во всей Европе. Офицеры полагали, что Германия была к этому не готова, но победы 1939—1940 гг. опровергли их прогнозы[1418]. Лишь немногие, подобно бывшему послу в Италии Ульриху фон Хасселю, сохранили свое мнение о «преступной халатности режима» (как называл это Хассель) и были шокированы ужасами, постигшими Восточную Европу. Сам Хассель считал это недопустимым и 8 октября 1940 г. написал в своем дневнике: «Евреев систематически истребляют, и эта дьявольская война направлена на скорейшее уничтожение польской интеллигенции»[1419]. Уже давно его взгляды разделяли и другие работники Имперского министерства иностранных дел, в т.ч. статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер, Адам фон Трот цу Зольц и Ганс Берндт фон Хефтен. Хассель регулярно обсуждал этот и другие вопросы с несколькими схожими по взглядам гражданскими лицами, которые занимали высокие посты в правительстве и его структурах. Среди них был бывший бургомистр Лейпцига и бывший имперский комиссар по ценообразованию Карл Гёрделер и прусский министр финансов Йоханнес Попиц. В группу входил и бывший начальник Генерального штаба Людвиг Бек, являвшийся одним из немногих офицеров, которые не разделяли всеобщей эйфории по поводу молниеносных побед германской армии на первом этапе войны. Другие, кто в свое время тоже подумывал арестовать Гитлера и установить военную диктатуру, как, например, Франц Гальдер, кроме брюзгливых замечаний по поводу полководческих умений Гитлера, на большее не решались; даже когда немецкие войска натолкнулись на упорное сопротивление русских в 1941 г. Подобно множеству старших офицеров, Гальдер поддерживал идею крестового похода против Советского Союза и даже самые жестокие меры считал оправданными. Единомышленники, сплотившиеся вокруг начальника разведки адмирала Вильгельма Канариса и начальника Центрального отдела абвера генерал-майора Ганса Остера, также некоторое время были обеспокоены опрометчивыми военными планами Гитлера. Но они выжидали, полагая, что любые попытки не имели смысла, пока популярность Гитлера в обществе была достаточно высока. В группу заговорщиков также входил молодой теолог Дитрих Бонхёффер, который являлся вдохновителем Исповедальной церкви, однако в период ее конфронтации с нацистским режимом в середине 1930-х гг. служил пастором в Лондоне и, таким образом, не застал перипетий борьбы. Бонхёффер был завербован военной разведкой в 1940 г. и вскоре начал сотрудничать с группами Сопротивления внутри абвера[1420].

Однако некоторые офицеры из аристократических семей, такие как Фабиан фон Шлабрендорф и Хеннинг фон Тресков из штаба группы армий «Центр», были настолько возмущены творимыми на Восточном фронте зверствами, что решили действовать. Особое рвение проявлял Тресков, хотя на первых порах он поддерживал Гитлера, но уже скоро был поражен жестокостью и беззаконием режима. Будучи прусским офицером старой школы, Тресков считал, что вражеские бойцы заслуживали подобающего отношения и пытался обойти приказы, которые предписывали расстреливать советских комиссаров на месте. Его начальник, генерал-фельдмаршал Гюнтер фон Клюге, тоже подумывал о том, чтобы присоединиться к группе Сопротивления, однако он был слишком осторожным человеком, чтобы принимать непосредственное участие в ее деятельности. Нравственный протест против нацизма обусловил и негодование, выражаемое в личных контактах членами кружка «Крейзау» (как позже его назвали в гестапо). «Кружок» представлял собой обширную сеть интеллектуалов — впоследствии их насчитывалось более сотни, которые встречались в имении графа Гельмута фон Мольтке в Крейзау, что в Нижней Силезии, и обсуждали сложившуюся ситуацию. Трижды в 1942—1943 гг. группа проводила довольно многочисленные собрания с участием теологов, юристов, бывших политиков, социал-демократов и других. Многие члены «кружка» занимали относительно невысокие правительственные должности, среди них был граф Петер фон Вартенбург (гражданский служащий Комиссариата по ценообразованию) и граф Фриц Дитлоф фон дер Шу-ленбург, работавший заместителем начальника полиции Берлина. Сам Мольтке служил в должности эксперта по делам военнопленных при штабе Верховного командования сухопутных войск. Ряд членов кружка «Крейзау» были знакомы с жизнью в других странах, что также усиливало их критический взгляд на судьбу нацизма. Их взгляды были преисполнены идеализма. 9 августа 1943 г. они разработали ряд основополагающих государственных принципов, которые, по их мнению, следовало соблюдать после падения нацизма. Так, в основу морального возрождения немецкого народа было положено христианство, предполагалось восстановить основные гражданские свободы, превратить Германию в федеративное государство с незначительным влиянием центральной власти, разделить страну на провинции по 3-5 млн жителей, а провинции, в свою очередь, поделить на самоуправляемые поселения, объединенные в округа. Региональные парламенты предлагалось формировать из представителей окружных ассамблей, а национальный Рейхстаг — из местных парламентов. Граждане получали избирательное право с 27 лет. Чтобы снизить вероятность возникновения военных конфликтов, кружок «Крейзау» хотел создать нечто наподобие международного сообщества государств. Все эти идеи были пронизаны радикально-консервативным идеализмом, коренившимся во взглядах, отдаленно напоминавших современную теорию «массового общества», и нацеленном на воссоздание чувства принадлежности и сопричастности на основе христианских ценностей и местной специфики. Члены «кружка» с недоверием относились к капитализму и стремились добиться не только коллективной собственности жизненно важных производств, но и «совместной ответственности» работников отдельных предприятий. Они полагали преодолеть рост урбанизации с помощью государственной гарантии, позволившей каждой семье получить в собственность отдельный садовый участок[1421].

Члены кружка «Крейзау» прорабатывали множество непостоянных контактов с представителями военных и гражданских групп Сопротивления, и в итоге 8 января 1943 г. состоялась встреча представителей двух объединений, которая, впрочем, завершилась неудачей. Мольтке счел Гёделера реакционером, тогда как более опытные политики, такие как Хассель, решили, что многие «юнцы» далеки от реальности[1422]. Различные попытки Мольтке, Тротта и других наладить связь с западными союзниками и убедить их работать сообща, чтобы восстановить Германию после победы, успехом не увенчались[1423]. Союзники имели на этот счет свои планы. Недоверие к западным парламентским моделям демократии, которые, по мнению участников кружка «Крейзау», потерпели крах после Веймарской республики, также было характерно для целого ряда направлений немецкого Сопротивления. Едва ли «кружок» решился бы рекомендовать англичанам или американцам свое видение будущей немецкой конституции, а вероятность того, что Гёрделеру и военным заговорщикам удастся завоевать доверие союзников, была еще меньше. Лидеры этой группы постоянно твердили выработанный после длительных дебатов набор целей, которые с ухудшением дел на фронте становились все скромнее, однако еще в мае 1944 г. они предполагали в результате мирных переговоров вернуть германские границы 1914 г., а также Австрию, Судетскую область и Южный Тироль, добиться автономии Эльзаса и Лотарингии и сохранить боеспособную оборону на восточных границах[1424].

Заговорщики выдвигали различные конституционные идеи: от авторитарного квазикорпоративного государства, предложенного Хасселем, до более мягкой парламентской модели, за которую выступал Гёрделер, пытаясь угодить, в т.ч. и социал-демократам, таким как Юлиус Лебер. Однако даже в этом случае Гёрделер настаивал на сильном корпоративном элементе, полагая, что Рейхстаг должен формироваться путем непрямого голосования и состоять из кандидатов, представленных экономически заинтересованными кругами; при этом влияние Рейхстага ограничено, так как он получает лишь рекомендательные полномочия и подчиняется второй палате, назначаемой главой государства. Дополнительным правом голоса следовало наделить отцов семей. Подобно кружку «Крейзау», Гёрделер и военные заговорщики хотели ни в коем случае не допустить партийной вражды, некогда подорвавшей Веймарскую республику, поэтому в государстве, которое они надеялись основать, открытым избирательным кампаниям места не было. Также, повторяя принципы кружка «Крейзау», наиважнейшим фундаментом нравственного возрождения Германии военно-консервативное Сопротивление считало христианские ценности, хотя Лебер и социал-демократы находили эту идею неудачной. Возросшее со временем влияние социал-демократов проявилось в том, что и консерваторы, и представители кружка «Крейзау» подчеркивали необходимость контролировать капиталистическую экономику. Однако едва ли последователи социал-демократов из рабочего класса согласились бы с мнением Гёрделера и его сторонников, согласно которому классовые противоречия в Германии следует преодолеть, создав подлинно национальное сообщество с доминирующей ролью традиционной аристократии («страты, которая несет на себе государство», как называл ее Шуленбург). Враждебное отношение военно-консервативного Сопротивления к парламентской конституции, плюрализму и открытому обществу свидетельствовало о его отсталости и потенциальной неспособности привлечь массы. Впрочем, неудивительно, что группа, состоявшая из прусских офицеров и консервативных политиков, создавая модель будущего развития Германии, ориентировалась (как и многие из кружка «Крейзау») на прусские реформы барона Карла фон Штейна начала XIX в. Отрыв заговорщиков от реальности и здесь был очевиден[1425].

Одним из стимулов немецкого Сопротивления стало, несомненно, возмущение и чувство стыда, вызванное репрессиями режима против евреев. Уже в конце августа 1941 г. Гельмут фон Мольтке сообщил жене о массовых убийствах евреев и советских военнопленных на востоке. Эти события, писал он, отягощают немецкий народ «кровавым бременем вины, которое никогда не удастся ни сбросить, ни забыть»[1426]. Похожую запись 4 октября 1941 г. оставил в своем в дневнике Ульрих фон Хассель, упомянувший начальника Экономического штаба вермахта, генерала Георга Томаса, который после поездки на Восточный фронт рассказывал о «непрекращаюшейся отвратительной жестокости, особенно в отношении евреев, которых пачками открыто расстреливали»[1427]. «Сотни тысяч людей систематически истреблялись лишь на основании их еврейского происхождения», отмечалось в гневном меморандуме о послевоенном будущем Германии, составленном Гёрделером и другими в ноябре 1942 г. После падения нацизма, обещали авторы, Нюрнбергские расовые законы и вообще все законы, касающиеся выживших евреев, будут отменены. Однако объяснялось такое решения скорее ненадобностью этих законов, нежели их несправедливостью, поскольку ничтожное число еврейских беженцев уже «не будет представлять для германской расы никакой опасности». Неприятие нацизма отнюдь не помешало участникам Сопротивления классифицировать евреев на основе расовой принадлежности и вероисповедания[1428].

Более того, ряд заговорщиков из числа военных лично отдавали приказы по уничтожению евреев, в частности, командующий войсками вермахта во Франции Карл Генрих фон Штюльп-нагель. Как и старший помощник гаулейтера Силезии Йозефа Вагнера, Фриц Дитлоф фон дер Шуленбург, который с энтузиазмом претворял в жизнь антисемитскую и антипольскую политику, кроме прочего занимаясь организацией насильственной депортации и отправки на трудовые работы поляков и евреев. Именно поражение вермахта под Сталинградом послужило для него доказательством некомпетентности Гитлера как полководца и побудило Шуленбурга примкнуть к группе Сопротивления; для него, как и для многих офицеров-заговорщиков, определяющим фактором стала уверенность в том, что ситуация на фронте ухудшилась по вине Гитлера[1429]. Даже начальник берлинской полиции и тоже член группы заговорщиков граф Вольф Генрих фон Хель-дорф инициировал преследование евреев в столице в 1930-е гг.[1430]

В заговоре, кроме сторонников и информаторов, также участвовал командир эйнзатцгруппы «Б», действовавшей на территории Советского Союза (в Смоленске) Артур Небе, ответственный за убийство многих тысяч евреев; его мотивы присоединиться к заговору так и остались непонятными. Некоторые члены Сопротивления, в т.ч. Йоханнес Попиц, осуждали методы нацистов в решении «еврейского вопроса» скорее за излишний радикализм, нежели за их ошибочность. Исходя из этого, нет ничего удивительного в том, что многие из них изначально поддерживали нацистов как в отношении расовой политики, так и по другим вопросам. Однако еще до 1944 г. подобные взгляды были окончательно развеяны мнением, которое Гёрделер выразил так: «Преследование евреев... приняло самые зверские, беспощадные и постыдные формы, и искупить вину уже не удастся»[1431].

Между военными заговорщиками и кружком «Крейзау» существовало одно принципиальное отличие. Мольтке и большинство его друзей выступали против убийства Гитлера по религиозным причинам, предпочитая дождаться военного разгрома Третьего рейха и лишь затем претворить свои планы в жизнь. До некоторой степени такую точку зрения поддерживали другие участники гражданского Сопротивления. Военные же подобных сомнений не испытывали. В частности, Хеннинг фон Тресков был убежден в том, что нацистский режим можно свергнуть, лишь устранив Гитлера. Вскоре после Сталинградской битвы он взялся за организацию серии покушений. 13 марта 1943 г. Тресков попытался взорвать самолет Гитлера, совершавший перелет между полевыми ставками, при помощи взрывчатки, которую предоставила и пронесла на борт военная контрразведка по приказу адмирала Канариса. Но попытка провалилась, потому что в условиях крайне низкой температуры, образующейся в грузовом отсеке на больших высотах, детонатор не сработал. Когда самолет приземлился, замаскированная под коньячную коробку бомба все еще находилась на борту. В последний момент сообщник Трескова, Фабиан фон Шлабрендорф, сумел прибыть на место, забрать коробку и обезвредить взрывное устройство. 21 марта 1943 г. другой молодой заговорщик, полковник Рудольф Кристоф фон Гер-сдорф, взял сумку со взрывчаткой на выставку трофейной советской техники в Берлине, надеясь убить Гитлера во время его планового визита. Однако фюрер прошагал по зданию с такой скоростью, что убить его не удалось. Одна за другой все попытки заканчивались провалом, и Гёрделер стал торопить военных, потому что в противном случае могли погибнуть еще несколько миллионов человек, и новый режим, который по его представлениям установится в разгромленной Германии, будет уже не в состоянии договориться с союзниками. Тот факт, что Гёрделер все еще верил в подобную возможность, несмотря на решение лидеров союзных держав, принятое в Касабланке в начале 1943 г., не соглашаться ни на какие условия, кроме безоговорочной капитуляции Германии, вновь свидетельствует об отрыве заговорщиков от реальности. Даже если бы Черчилль и Рузвельт пошли на переговоры, шансы заключить мирный договор на условиях, выдвинутых Гёрделером и его сообщниками, были ничтожны[1432].

Более того, серьезная угроза нависла над заговором, когда его участники по тем или иным причинам стали попадать в поле зрения гестапо. Военная разведка под руководством Канариса и Остера, которую заговорщики считали ключевым руководящим центром операции, все чаше оказывалась под наблюдением управления СД/Заграница РСХА, руководимого Вальтером Шел-ленбергом. В результате гестапо установило за служащими абвера постоянную слежку. Весной 1943 г. Остер и еще несколько ключевых фигур, включая Бонхёффера были арестованы по подозрению в нарушении валютного законодательства. В январе 1944 г., основываясь на своих подозрениях, Гитлер приказал передать отдел внешней разведки абвера под контроль Главному управлению имперской безопасности. Канарис, загадочная личность, которую некоторые подозревали в разглашении военных тайн союзникам, был изолирован. Следующим ударом стал арест Мольтке в январе 1944 г. Тем временем Попиц решился на крайне неординарную политическую авантюру: он попытался внушить Гиммлеру идею самостоятельно сместить Гитлера. В ответ руководитель СС выразил довольно смутную заинтересованность, но не более. После этого шокированный Гёрделер и прочие гражданские заговорщики всеми средствами старались избегать контактов с Попицем. Выбыли и другие важные фигуры: Клюге сильно пострадал в автокатастрофе, а социал-демократ Мирендорф и отставной главнокомандующий сухопутными войсками Хаммерштейн скончались по естественным причинам. Все это на месяцы затягивало выполнение операции и отнюдь не способствовало ее согласованности и потенциальной результативности[1433].

Заговорщики столкнулись с еще большими сложностями, попытавшись возродить свой план покушения на Гитлера. Чтобы план сработал, необходимо было убедить ключевые подразделения резервной армии подойти к Берлину и захватить основные правительственные объекты. Хотя члены Сопротивления и достигли некоторых успехов в щекотливых переговорах, многое оставалось неясным. Пока генерал Фридрих Ольбрихт, заместитель командующего Армией резерва и начальник Общего управления Верховного командования сухопутных войск, поддерживал заговорщиков и составлял план передвижения войск, которые бы сохранили власть после смерти Гитлера, его начальник — командующий Армией резерва генерал Фридрих Фромм, будучи человеком корыстолюбивым, едва узнав о сговоре офицеров, решил занять выжидательную позицию и заговорщиков пока не выдавать. Вместе с бывшим начальником Генерального штаба Людвигом Беком и Тресковом Ольбрихт разрабатывал операцию «Валькирия»: военный переворот, который должен был последовать сразу же после объявления о смерти Гитлера. Но кому же предстоит убить фюрера? Этот узловой вопрос все еще не был решен. Для поставленной цели требовался человек, не только имевший доступ к Гитлеру лично, но и верный Сопротивлению — сочетание крайне редкое, если вообще возможное. Уже не раз от покушения приходилось отказаться, потому что люди, согласившиеся исполнить эту миссию, не могли подобраться к фюреру достаточно близко. Но в конце лета 1943 г. к заговору примкнул человек, который подходил по всем параметрам. Граф Клаус Шенк фон Штауфенберг имел звание подполковника и был тяжело ранен в Северной Африке (потерял один глаз, правую руку и два пальца на левой). 1 октября 1943 г. он получил приказ занять пост начальника кадровой службы в Генеральном штабе сухопутных войск. Этот способный и весьма энергичный офицер, подобно немногим военным чинам, первоначально поддерживал нацизм и горячо приветствовал первые победы вермахта во Франции и Польше. Однако на Восточном фронте Штауфенберг утратил все иллюзии относительно сумасбродства Гитлера, который, по его мнению, тянул страну в бездну. Он придерживался высоких моральных и патриотических идеалов, поверил в которые еще в молодые годы, общаясь в кругах почитателей поэта Штефана Георге. Зверства, чинимые СС в отношении славян и евреев на Восточном фронте, настроили Штауффенберга безоговорочно против Гитлера, укрепив его в стремлении поскорее разделаться с ним. Вместе с Тресковым он стал главным вдохновителем и организатором заговора. Они перебирали один вариант покушения за другим, но все они проваливались (зачастую по чистой случайности). В итоге Штауфенберг решил самостоятельно ликвидировать Гитлера[1434].

Когда гестапо уже наступало на пятки заговорщикам, поиски подступов к Гитлеру обрели первостепенную важность. 1 июля 1944 г. возможность представилась самым неожиданным образом: Штауффенберг получил звание полковника и назначение на пост начальника штаба командующего Армией резерва, что позволило ему встречаться с Гитлером на правах постоянного представителя генерала Фромма. В то же время цель покушения зависела от стремительно менявшейся обстановки на фронте. После высадки союзников в Нормандии Штауффенберг сомневался, что физическое устранение фюрера послужит осуществлению какого-либо политического замысла. Несомненно, если раньше и были какие-то надежды прекратить войну, вступив в переговоры с союзниками, и, таким образом, спасти от разрушения хотя бы часть Германии, то теперь развеялись и они. Но как однажды заявил Штауффенбергу Тресков: «Покушение должно быть совершено любой ценой. Даже в случае провала, нужно попытаться захватить власть в столице. Мы обязаны доказать всему миру и будущим поколениям, что участники немецкого Сопротивления предприняли решительные шаги, поставив на карту жизнь. В сравнении с этим, все остальное неважно»[1435]. 20 июля 1944 г. Штауффенберг прибыл в штаб Гитлера в Растенбурге с портфелем, где находились два взрывных устройства. С помощью оставшихся трех пальцев он не сумел привести в действие основной детонатор. Прежде чем его провели в барак, где Гитлер проводил оперативное совещание, полковник успел подготовить лишь одну из бомб. Вторую он оставил своему сообщнику Вернеру фон Хефтену, который позже выбросил ее из машины. Поставив портфель под массивным деревянным столом, над которым склонился фюрер, Штауфенберг покинул помещение, сославшись на срочный телефонный звонок. Стоя в отдалении, он видел, как взорвалась бомба. Затем полковник подложным предлогом миновал охранные кордоны СС, сел на самолет и вылетел назад в Берлин[1436].

После телефонного звонка Штауффенберга, заверившего, что Гитлер не выжил, Ольбрихт совместно с главными заговорщиками в берлинском штабе армии запустил механизм военного переворота. Но очень скоро все пошло вкривь и вкось. Если бы Штауффенберг сумел привести в готовность обе бомбы или хотя бы оставил незаряженную бомбу в портфеле (она непременно сдетонировала бы), Гитлер бы, несомненно, погиб. Однако мощи одного взрыва оказалось недостаточно. Ударная волна не отразилась от дощатых стен барака, а выбила их вместе с окнами, к тому же тяжелый деревянный стол защитил стоявшего с другой стороны фюрера. Тем не менее четверо из присутствовавших офицеров, которые оказались рядом с портфелем, погибли на месте или позже скончались от ран. Пошатываясь, Гитлер вышел за дверь и стал руками сбивать пламя, охватившее его брюки. Он натолкнулся на своего первого подхалима Кейтеля, начальника Верховного командования вермахта, который разрыдался и завопил: «Мой фюрер, вы живы, живы!» Одежда на Гитлере висела лохмотьями. Руки и ноги были в ожогах и ссадинах. Как и все находившиеся в помещении, кроме Кейтеля, Гитлер был контужен, однако тяжелых ранений избежал. Это и сыграло решающую роль. Не менее гибельным для заговорщиков был и тот факт, что перерезать все линии связи со штабом в Рас-тенбурге при всем желании им так и не удалось. Уже вскоре адъютанты Гитлера сумели дозвониться до Берлина и сообщить, что фюрер жив.

В Берлине осмотрительный генерал Фромм, которому заговорщики доверили начать переворот, позвонил в Растенбург, чтобы удостовериться в смерти Гитлера. Но ему сообщили обратное. Едва он попытался арестовать Ольбрихта и других членов Сопротивления, находившихся в штабе Армии резерва, как его самого арестовали заговорщики, рискнувшие осуществить переворот своими силами. В обстановке растущей неразберихи одни армейские подразделения начали действовать в соответствии с планом операции «Валькирия», а другие были остановлены выступлением Гитлера, которое транслировалось по радио из Растенбурга и отменяло приказы заговорщиков. Сбитый с толку противоречивыми распоряжениями майор Отто Эрнст Ремер, командир берлинского охранного батальона и фанатичный нацист, поверил в гибель фюрера и согласно инструкции окружил правительственный квартал. Когда пулеметчики заняли позиции около Бранденбургских ворот, оказавшимся в ловушке министрам, в т.ч. и Геббельсу, положение показалось катастрофическим. Опасаясь худшего, министр пропаганды сначала положил в карман содержавшие цианид таблетки и лишь после этого начал действовать. Он убедил Ремера обсудить с ним сложившееся положение в присутствии Альберта Шпеера, который позднее вспоминал, как сильно занервничал Геббельс, когда в кабинет вошел майор. Геббельс уверял Ремера, что Гитлер жив — фюрер, несомненно, мог отменить любые приказы. Геббельс позвонил по прямой линии в Растенбург, и Гитлер лично переговорил с Ремером, велев ему восстановить порядок в столице рейха. Майор снял оцепление. Теперь к нему присоединились подчиненные Ольбрихта, которые не разделяли его уверенности. Возле штаба Армии резерва началась стрельба, и Штауффенберг был ранен. Фромма отпустили, а Ольбрихт, Штауффенберг и остальные заговорщики были арестованы. Бек, взяв револьвер, дважды выстрелил в себя; пока он, раненный, лежал на полу, Фромм приказал унтер-офицеру оттащить его в соседнюю комнату и там прикончить. Затем генерал экстренно приговорил остальных участников заговора к смерти. Останься они в живых и попади в руки гестапо, соучастие Фромма в заговоре было бы тут же раскрыто. Ольбрихта, Штауффенберга и их сообщника, полковника Альбрехта Мерца фон Квирнхейма вывели во двор здания Военного министерства и расстреляли. Перед смертью Штауффенберг выкрикнул: «Да здравствует священная Германия!»[1437]

V

Новость о том, что фюрер жив, сорвала планы Сопротивления не только в Берлине, но и в Праге, и в Вене, где заговорщики пытались организовать переворот. В Париже командующий оккупационными войсками генерал Карл Генрих фон Штюльп-нагель отдал приказ начать мятеж, едва Штауффенберг сообщил по телефону о смерти Гитлера. Более тысячи офицеров СС было арестовано, в т.ч. и высшие чины СС и службы безопасности в Париже — Карл Альбрехт Оберг и Гельмут Кнохен. Но прежде чем совершить следующий шаг, нерешительный фельдмаршал Клюге все же удостоверился, что Гитлер, несмотря ни на что, остался в живых, и приказал остановить переворот. Эсэсовцев отпустили. Что же касается Оберга и Кнохена, их арест и бессилие перед заговорщиками были крайне постыдны и потенциально опасны. Представитель фон Клюге в Париже, генерал Гюнтер Блюментритт, воспользовавшись их замешательством, заключил пари на несколько бутылок шампанского из ресторана отеля «Рафаэль». Он объяснил, что всему виной стало банальное недоразумение, сумел скрыть участие большинства заговорщиков. Однако Штюльпнагелю уповать на снисхождение не приходилось. «Что ж, господин генерал, — сказал Оберг у входа в отель, — похоже, вы поставили не на ту лошадку». В самом деле, Клюге уже доложил о действиях Штюльпнагеля в Берлин. Догадываясь о том, какая участь его ожидает, генерал выехал из Парижа в сторону Вердена, где во время Первой мировой войны состоялось крупное сражение; там он велел остановить машину, вышел и выстрелил себе в голову. Но неудачно. Как и Бек, Штюльпнагель не довел дела до конца. Ослепшего и обезображенного генерала под охраной доставили в столицу[1438].

К тому времени новость о том, что Гитлер стал жертвой покушения, но выжил, уже передавали по радио. Потрясенный, но легкораненый фюрер сумел даже выкроить время, чтобы провести в полевом штабе отложенную встречу с Муссолини. Он с гордостью показывал гостю место покушения, а затем — примерно в час ночи 21 июля 1944 г. — выступил с обращением к нации. Заверив немцев в том, что цел и невредим, фюрер заявил, что «мелкая шайка властолюбивых, бесчестных и вместе с тем непростительно глупых офицеров задумали ликвидировать меня, а также фактически устранить членов высшего германского военного командования». Само Провидение, пророчески продолжал Гитлер, уберегло меня от гибели. После эфира он обрушил свой гнев на заговорщиков, выкрикивая, что сам «истребил и уничтожил бы» их всех до единого. Фюрер приказал Гиммлеру занять место Фромма, чьи попытки скрыть свою причастность к заговору были шиты белыми нитками. Начальником Генерального штаба стал Гудериан. Все немцы, заявил Гитлер, должны объединить усилия ради изобличения виновных. К тому времени в штаб Армии резерва в Берлине прибыл Ремер и начальник РСХА Эрнст Кальтенбруннер; вместе с вооруженным отрядом СС появился и Отто Скорцени, тот самый, кто годом ранее вызволил из заключения Муссолини. Они не допустили дальнейшей расправы над заговорщиками. Между тем Фромм попытался дозвониться до Гитлера из кабинета Геббельса, однако недоверчивый министр пропаганды позвонил фюреру сам и получил приказ арестовать генерала. Геббельс дал указание средствам массовой информации вновь акцентировать внимание общественности на том, что в покушении была замешана малочисленная ipynna реакционных аристократов. В честь победы над заговорщиками готовились массовые демонстрации в поддержку фюрера[1439].

Тем временем Гиммлер и гестапо устанавливали личности и арестовывали выживших мятежников. По мере того как расследование набирало обороты, стало ясно: первоначальное предположение Гитлера о том, что переворот организовала горстка реакционно настроенных офицеров, оказалось ошибочным. Вскоре Канариса, Остера и всех остальных заговорщиков из состава абвера доставили на допрос, равно как и многих замешанных в деле офицеров вермахта. Затем последовали аресты гражданских участников Сопротивления, в т.ч. бывшего имперского министра экономики Яльмара Шахта. Шахт поддерживал связь с заговорщиками, но не успел и оглянуться, как был схвачен по приказу Гитлера, который все еще полагал, что министр саботировал перевооружение 1930-х гг. Фюрер в ярости заявил, что после захвата Англии Гесс тоже будет арестован. Затем его «безжалостно повесят» за то, что он стал для других «примером изменника». Йоханнес Попиц, а также участники и сочувствующие заговору из социал-демократов, в т.ч. Густав Носке и Вильгельм Лёйшнер, были задержаны. Карл Гёрделер ударился в бега, направившись на восток, устраивал привалы в лесах, но в итоге его узнали и выдали полиции. Изнуренный бессонницей, деморализованный и подобно некоторым другим членам Сопротивления наивно веривший во всемогущество правды, Гёрделер выдал гестапо имена остальных соучастников, тем самым доказав, что заговор представлял собой нечто более серьезное, нежели заурядный сговор кучки мятежников из числа военных[1440].

Гиммлер организовал массовую чистку известных противников режима, в итоге задержав не менее 5000 человек. 23 сентября 1944 г. были обнародованы документы, указывавшие на давнее участие в заговоре и представителей высшего командования, таких как Гальдер, Браухич и начальник Экономического штаба вермахта генерал Георг Томас. Многие другие, как, например, Ульрих фон Хассель, либо сдались сами, либо погибли, оказав сопротивление при аресте, либо застрелились. Утром 21 июля все еще находившийся на Восточном фронте Хеннинг фон Тресков, узнав, что заговор раскрыт, отправился на передовую, где подорвал себя гранатой. Перед этим, опасаясь, что под пытками может выдать имена сообщников, он сказал Фабиану фон Шлаб-рендорфу: «Гитлер — заклятый враг не только Германии, но и всего мира»[1441]. По тем же причинам другие заговорщики травились или стрелялись. Однажды, когда гестапо пыталось схватить армейского офицера, причастного к попытке захватить Берлин, тот взял в рот гранату и выдернул чеку. Многих участников Сопротивления подвергали жестоким избиениям, загоняли иглы под ногти, но, несмотря на пытки, имена своих единомышленников они не выдали. Гитлер все сильнее укреплялся в недоверии к фельдмаршалу фон Клюге — фюрер опасался, что военачальник договорится с союзниками о капитуляции — и 17 августа 1944 г. на пост главнокомандующего на западе назначил преданного Моделя. Понимая, что игра окончена, Клюге поехал на восток и неподалеку от места, где Штюльпнагель пытался покончить с собой, остановил машину и выпил яд. Прославленный фельдмаршал Эрвин Роммель, который знал о заговоре, но не одобрял его, все же заявил Гитлеру прямо в глаза, что войну пора прекратить. Роммель еще проходил курс лечения после ранения, когда Гитлер предложил ему выбор: самоубийство под видом безвременной кончины от болезни с последующими почетными похоронами либо арест, суд и публичное унижение. Когда солдаты СС окружили деревушку, где находился Роммель, фельдмаршал понял, что до Берлина живым ему не добраться, и принял яд. Как и положено, хоронили его со всеми воинскими почестями. Спешно исполняя волю фюрера, военно-полевой суд под председательством фельдмаршала фон Рундштедта с позором разжаловал 22 военных заговорщиков[1442].

7 августа 1944 г. первые восемь заговорщиков, в т.ч. генерал Эрвин фон Вицлебен, который участвовал в военном заговоре против Гитлера с 1938 г., и Йорк фон Вартенбург, предстали перед Народной судебной палатой в Берлине. В течение последующих недель судили многих членов Сопротивления, а среди них Шуленбурга, Тротта, Гёрделера, Лёйшнера, Хасселя и ослепшего Штюльпнагеля. В конце января 1945 г. состоялось разбирательство по делам Лебера, Попица, бывшего государственного президента Вюртембурга Ойгена Больцема, членов кружка «Крейзау» (в т.ч. Мольтке). Многие заговорщики надеялись, что на суде им удастся высказать свои взгляды; именно по этой причине Хассель и некоторые другие сдались гестапо. Но председатель Народной судебной палаты Роланд Фрейслер запугивал и оскорблял подсудимых, отпускал в их адрес грубости, не позволяя и рта раскрыть. Его подведение было настолько вызывающим, что даже имперский министр юстиции Отто Георг Тирак выразил свое недовольство. Большинство адвокатов, назначенных в качестве защиты, с самого начала благоразумно встали на сторону обвинения и ни разу не попытались добиться смягчения приговора. Чтобы обвиняемые выглядели со стороны в самом нелепом и неприглядном виде, к ним заблаговременно применили меры физического воздействия, а также отобрали галстуки и брючные ремни. Тем не менее некоторым удалось вставить пару слов. Когда Фрейслер сказал одному из осужденных, что тот скоро будет жариться в аду, обвиняемый поклонился и тут же ответил: «Там я буду с нетерпением дожидаться Вашего появления, Ваша честь». Другой заявил судье, что сегодня на плахе его шея, но «через год там окажется и Ваша». Но Гитлер лично приказал их повесить. Эту позорную казнь обычно применяли в отношении иностранных рабочих, правда, для членов «Красной капеллы» сделали исключение. Первую группу приговоренных повесили на толстенных крюках, вмурованных в потолок сарая на территории берлинской тюрьмы Плётцензее. Чтобы казненные медленно умирали от удушья, палачи намеренно использовали тонкие струны. Позже в знак позора погибшим спустили штаны. Гитлер приказал заснять казнь на пленку и ночью просматривал ее у себя в резиденции[1443].

Некоторые заговорщики избежали смерти и, пережив Третий рейх, рассказали обо всем потомкам. Среди них оказался Фабиан фон Шлабрендорф, который 3 февраля 1945 г. вместе с судьей и официальными лицами укрылся в подвале Народной судебной палаты, когда авиаудар союзников уничтожил здание. Балка пробила пол первого этажа и потолок подвала — Фрейслер погиб на месте. Больше никто не пострадал, однако судебное разбирательство пришлось отложить. В середине марта суд возобновился, но к тому времени вердикт оттягивали по причине неизбежного поражения Германии в войне. В итоге Шлабрендор-фа оправдали в связи с тем, что во время следствия он подвергался незаконным пыткам, хотя несколькими месяцами ранее это никого не беспокоило. После провала заговора были казнены или покончили жизнь самоубийством в общей сложности около тысячи человек. Кроме того, Гиммлер объявил, что все причастные к столь гнусному преступлению против родины, должно быть, имели плохую наследственность, и арестовал жен и детей, а если таковых у обвиняемых не было, их братьев, сестер, родных и двоюродных, родителей и прочих родственников многих заговорщиков, обосновав это тем, что в Германии традиционно карали не только злодеев, но и членов их семей. Супругу Штауффенберга сослали в концлагерь Равенсбрюк, а его детям выдали новые документы и отправили в приют. Среди тех, чьи семьи пострадали от репрессий, оказались Гёрделер, Хам-мерштейн, Остер, Попиц, Тресков, Тротт и другие. Имущество и сбережения заговорщиков и их близких были конфискованы[1444].

По различным причинам, как банальным, так и специфическим, наиболее значительный и массовый заговор против Гитлера с момента его прихода к власти провалился и, кроме того, повлек за собой самые ужасные последствия едва ли не для всех, кто был в нем замешан. Заговорщики не только не сумели устранить фюрера, но и предотвратить утечку информации о том, что он выжил, за стены полевого штаба. Они готовились слишком небрежно и мало внимания уделяли деталям. При том что авторитет Гитлера резко падал, поддержки Геринга, Гиммлера и Бормана с лихвой хватило, чтобы вынудить колеблющихся старших офицеров, таких как Фромм и Клюге, отказаться от участия в мятеже. Геббельс, Гитлер, Гиммлер и сотрудники СС действовали оперативно и решительно, тогда как заговорщики медлили. Соучастники не убедили ключевые фигуры в военном командовании оказать им поддержку; хотя в критический момент многие старшие офицеры уже знали, что шансов победить почти не оставалось, большинство из них все же придерживалось строгой воинской дисциплины, обязывавшей их беспрекословно выполнять приказы командования. Они считали воинскую присягу неприкосновенной, а убийство главы государства — государственной изменой. Типичное отношение к заговору продемонстрировал генерал Готгард Хейнрици, который в своем дневнике настаивал на святости клятвы, данной Гитлеру им самим и многими другими солдатами, и резко критиковал действия заговорщиков в июле 1944 г.[1445].

Те, кто решился поддержать попытку переворота, всегда были в меньшинстве. Некоторые высшие армейские чины, несомненно, попали под влияние денег, которыми их щедро осыпал Гитлер. Многих офицеров сковывал страх: они боялись, что их обвинят в пораженчестве и заклеймят «вероломными предателями», которые, по их мнению, были виновны в неудачах Германии в Первой мировой войне. В целом идеи заговорщиков не отличались прогрессивностью, и при всех попытках выработать единую для всех оппозиционеров программу между ними оставались расхождения по многим принципиальным вопросам. Однако наиболее здравомыслящие из них еще в 1944 г. понимали, что покушение станет скорее моральным жестом, нежели политическим актом. Если бы их прежние попытки, как это было, например, в 1943 г., увенчались успехом, можно было ожидать куда более значительных изменений. Но заговорщиков изначально преследовал злой рок. Сумей Штауффенберг убить Гитлера, вероятнее всего, это привело бы к гражданской войне между армейскими подразделениями, выступившими бы на стороне мятежников, и теми, кто остался верен режиму и кому была гарантирована поддержка СС. Однако даже в этом случае вероятность победы оппозиции оставалась ничтожной: войска заговорщиков уступали своим противникам и силой, и числом. Союзники не были склонны вести переговоры, и, более того, едва новость о попытке покушения на Гитлера достигла Лондона и Нью-Йорка, как ее тут же презрительно отвергли, посчитав очередной мышиной возней во властных структурах нацистов. Часть заговорщиков рассчитывала, что переворот будет способствовать заключению ими с западными союзниками сепаратного мира, но и англичане, и американцы, прекрасно понимая это, куда больше тревожились, каков будет от этого ущерб для их союза с Советами; ни Черчилль, ни Рузвельт не воспринимали всерьез подобный сценарий[1446].

Целью заговорщиков был военный переворот, однако при всех стараниях Штауффенберга заручиться более широкой поддержкой через переговоры с социал-демократами, такими как Лебер, военно-консервативная оппозиция в целом не снискала авторитета у населения Германии[1447]. Однако гибель Гитлера могла ускорить распад режима, ослабить узы верности, которые даже в середине 1944 г. все еще связывали с фашизмом слишком многих немцев, и на несколько месяцев раньше завершить войну, тем самым избавив от гибели миллионы человек с обеих сторон. Этого было более чем достаточно, чтобы рискнуть. Договоренности, которых достигли заговорщики, и поступки, которые они совершили, достались им дорогой ценой. Но в конце концов, сложа руки они не сидели. Общий настрой всех участников Сопротивления косвенно выразил в своем последнем письме матери граф Петер Йорк фон Вартенбург. Незадолго до своей казни он написал: «Отнюдь не амбиции и не жажда власти подтолкнули меня к действию. Мои поступки были продиктованы исключительно патриотизмом, переживаниями за судьбу моей Германии, которая развивалась вот уже две тысячи лет»[1448]. Германия Вартенбурга, равно как и всех заговорщиков, была страной прошлого, причем прусского прошлого, и граф постепенно осознал, что Гитлер всеми способами старался уничтожить ее.

Загрузка...