Тревожные облака

13

Хотя Седой и был представлен футболистам вместе с Савчуком, хоть он и был, судя по всему, человеком испуганным и робким, он сумел как-то мягко и необъяснимо отделиться от Савчука. Достиг он этого не услужливостью, а молчаливым трудолюбием на тренировках, чистой и непритворной грустью своего потревоженного взгляда, откровенными и бесхитростными ответами на вопросы.

На второй день после знакомства в комендатуре он появился на стадионе тихий и неуверенный, будто понимал, что слова Цобеля о нем мало что значили и футболисты сами должны решать, брать его в команду или не брать. Он словно начинал с нуля, явился просителем, которого и помнить-то ни для кого не обязательно.

Пришел он, кстати, не один, будто робея одиночества, а с коренастым пареньком со звучной фамилией Таратута.

Соколовский сделал вид, что не узнал Седого. Спросил натянуто:

- Кто прислал? Седой помалкивал.

- Никто, - ответил Таратута. - Узнали, пришли.

- Дезертиры?

Вопрос был двусмысленный и неопределенный. Дезертиры откуда? От чьего лица задает он вопрос? Тут все дело было в первом душевном движении, оно-то и интересовало Соколовского, который шнуровал в эту минуту бутсу и искоса наблюдал за парнями.

- Ну, ты! - вскипел Таратута. - Поди, знаешь, куда! - Он готов был повернуться и уйти.

- Ладно, обидчивый, - Соколовский топнул обутой ногой и несколько раз подпрыгнул, разминаясь. - Тебе сколько лет?

- Семнадцать.

Выглядел он старше - из-за упрямого наклона головы и сердитого взгляда маленьких, колючих глаз. Над верхней губой темнели кисточками ни разу еще не бритые усики.

- Ясно, - проговорил Соколовский и обратился к Седому: - А вы кто такой? Мы, кажется, виделись с вами? Если мне память не изменяет.

Седой оценил это недружелюбное отстранение: они только вчера познакомились, а его пепельную шевелюру так сразу не забудешь - не так уж много на свете седовласых футболистов.

- Студент, - сказал Седой.

Вокруг засмеялись, Фокин по обыкновению стрельнул слюной сквозь зубы и как-то по-птичьи, как крылышками, похлопал себя руками по бедрам.

- Член-корреспондент! - бросил Кирилл с пренебрежением.

- Славы захотелось? - спросил Соколовский.

- Я боюсь немцев. Теперь всех пронял смех.

- Такого партнера поискать - не найдешь! - воскликнул Фокин.

- Я чудом уходил от смерти. - Он доверчиво оглядел парней. - Два раза. Я ни в чем не виноват. Вас они будут уважать, вас не тронут, а я хороший футболист.

Дугин презрительно усмехнулся.

- Ему пересидеть надо, пустячок, годика два. Шкура ты!

- Нет, - необидчиво возразил Седой. - Я не шкура. Я очень боюсь, я вам правду сказал.

Может, дело и кончилось бы ссорой, Дугин вдруг побледнел, как всегда, когда сильно волновался, взгляд его не обещал ничего хорошего. Но тут у нижних скамей западной трибуны, где шел этот разговор, появился Савчук, и внезапно все повернулось для Седого к лучшему. Савчук явился, что называется, свеженький, парадный, в полной боевой готовности: пиджак перекинут через руку, в шелковой кремовой рубахе, с рукавами, перетянутыми выше локтя резинками; в правой руке чемоданчик, из которого он вынул гетры и новенькие бутсы.

- Привет, апостолы! Куда поставишь; капитан? - обратился он к Соколовскому, впервые вслух нарекая его капитаном. - Поимей в виду, у меня стиль атакующий.

Надо было выбирать: Савчук или Седой. Соколовский заметил буднично:

- У нас команда сложилась. Комплект.

- Вся? - поразился Савчук.

- Выходит, вся. Смотри.

Савчук не торопясь, сдерживая ярость, оглядел футболистов, кажется, даже пересчитал их. Задержался на Таратуте, который только что обменялся счастливым взглядом с Седым, и обиженно пожал плечами.

- Хороший народ подобрался, один к одному, - сказал Соколовский с показным участием к такой неудаче Савчука. - Ты посиди на тренировке, может, понравится, чего настрочишь в свою газету. Всетаки заработок, пропитание, а?

Савчук остался. С лицом, потемневшим от злости, наблюдал первую тренировку, убеждаясь, что из этих доходяг едва ли сложится в три-четыре недели команда. Парни быстро выбивались из сил, играли кто в ботинках, кто в туфлях, а кто и босиком, но сквозь всю нескладицу и сумбур их первых ударов проглядывали - этого не мог не видеть Савчук - и былое умение, и природный талант. Седой артистически обрабатывал мяч пепельной, изящной головой, и удар у него был хоть не сильный, но на редкость точный -ис правой ноги, и с левой, - как будто, несмотря на войну, он ни на день не прерывал тренировок.

Когда присели отдохнуть, Кирилл расщедрился, хлопнул одобрительно Седого по плечу.

- Вроде ничего парень. Ты никого не бойся, а будешь бояться - убью!

- Убивать не надо, - испуганно попросил Седой. - Это ужасно - убивать.

Медленно сближался с парнями Седой: в друзья не навязывался, чаще помалкивая, сразу же после тренировок уходил вместе с Таратутой.

К ним привыкали. И когда Саша решила устроить вечеринку, чтобы отпраздновать после похода в загс их свадьбу, Скачко пригласил и Седого с Таратутой.

В сборе была вся команда. Парни побрились, надели свежие рубахи, вообще каким-то чудом приоделись и выглядели празднично.

Некоторое время Седой и Таратута дичились в чужом доме, держались особняком, потом Таратута сбросил пиджак и ушел вниз, в квартиру Знойко, помогать по хозяйству Саше. Седой остался один, сидел молча, пока к нему не подошел Кирилл.

- Покурим? - спросил Кирилл.

Седой благодарно улыбнулся. Они вышли в первую комнату, которая тоже была кое-как приведена в порядок к этому вечеру, и здесь, стоя у окна, волнуясь и позабыв о папиросе, Седой впервые рассказал постороннему человеку о себе.

Было что-то жалостливо-располагающее в его пепельной шевелюре, в мягких смуглых складках лица, в устало опущенных веках, в его глуховатом и грустном голосе.

В соседней комнате за не накрытым еще столом пел Павлик.

вел его несильный, приятный тенорок, -

Седой сердцем слушал песню, но глаза его видели страшные картины минувших месяцев.

За день до занятия города фашистами их дом попал под бомбежку, Седой был выброшен взрывной волной из комнаты и потерял сознание. Очнулся в темноте, на повисшем словно над пропастью балконе четвертого этажа. Дом почти весь рухнул. Седой ворочался, как в клетке, среди балконных прутьев. Утром его заметили, но люди боялись, что стена обвалится, и с опаской обходили ее. Потом раздобыли пожарную лестницу и Седого сняли.

- Я тогда еще не был седым, - сказал он с привычной повинной, слабохарактерной улыбкой.

В ту ночь страх только немного посеребрил его виски.

Но скоро Седого взяли на улице при облаве и зачислили в похоронную команду. Три месяца стоял он в стылой осенней грязи или в красном от крови снегу у рвов, где шли расстрелы. Дни нескончаемо тянулись между захлестнутой кровью землей и зимним облачным небом. Все померкло. Тысячи трупов, оледеневших, страшных, тысячи неподвижных лиц, на которые он сваливал мерзлую землю, ужас тлена и уничтожения почти сломали, искалечили характер, который только складывался. Седому.не хотелось жить, да он и не думал, что живет в реальном, подлинном мире.

Так он и свалился однажды, рядом с трупами, коченея, пролежал несколько часов, очнулся среди ночи и уполз. Долго отходил от ужаса, прятался у знакомых, испуганный и седой, потом прочитал объявление о наборе в медицинский институт и решил поступить.

Это оказалось западней, в нее-то и попалась сестра Миши Скачко. В назначенный день, когда всего лишь несколько десятков, вместо ожидавшихся сотен, девушек и юношей собрались в здании института, они были схвачены и отправлены в Германию. Седой, постоянно настороженный и недоверчивый после похоронной команды, в окно уборной заметил, как в институт через черный ход проникают солдаты, - он метнулся к аудиториям, чтобы предупредить других, но было поздно - автоматчики уже оцепили подъезд, и Седой забежал на чердак, где и отсиживался трое суток. С тех пор он сторонился людей, пробирался глухими переулками и обычно держался у стен, рискуя погибнуть под обвалом, обитал в брошенной жильцами комнатушке под крышей, дорожа лишь тем, что из нее было три выхода - на парадную лестницу, на черную, кухонную, и на чердак. Узнав случайно от Савчука («Он тебе друг?» - в упор спросил Кирилл. Седой даже удивился: «Что ты! С такими не дружат».) о задуманном немцами матче, он решил, что команда может стать для него нечаянным убежищем.

Кирилл терпеливо слушал, но и в молчании матроса Седой угадывал неодобрительное отношение ко всему,, что так волновало его самого: к его страхам, образу жизни, подчиненности Савчуку.

- Конечно, чего хорошего, - заметил Кирилл с неожиданной прощающей мягкостью, когда Седой замолчал и его лицо застыло в тревожном ожидании ответа. - Бомбежки, могилы, смерть, это же сбрендить можно. А ты бы обозлился, как волк, все бы к чертовой матери: лучше же умереть, чем подчиняться им! Ты сам подумай: это же наша земля, наш дом, почему я должен у кого-то спрашивать, как жить! Нет, ты скажи - есть в этом справедливость?

Седой печально покачал головой.

высоко выводил Павлик, словно нарочно приберег силы для последней строфы:

- Теперь Савчука боюсь, - признался Седой, дослушав песню. - Честно говорю. Так боюсь, что заплакать могу. Он же ни перед чем не остановится, вы не знаете, какой это тип.

Жалость к себе заставила дрогнуть смуглое лицо. Седого, и он заплакал. Слезы сами собой скользили из глаз и текли, хоронясь в глубоких складках.

- Ну! Ты чего, парень! - прикрикнул Кирилл.

- Я ведь сказал… - Седой, растопырив пальцы, ладонью закрыл лицо от подбородка до бровей. - Савчука боюсь.

- Что он тебе сделает? - Кирилл выматерился. - Задница он трусливая.

- Убьет… Убьет, чтобы место освободить, и будет играть. Он от своего не отступится: Савчук меня привел, а вы его отшили.

- Шакалы будут с ним играть, - сказал Кирилл и успокаивающе добавил: - Из-за этого не убивают.

- Савчук может. Уберет меня или Павлика. Он уже бросил глаз на Павлика. Вы что, не поняли, как он на Павлика смотрит? Он вас боится, а то бы уже разделался с ним.

- Жаль, что ты такой, - проговорил Кирилл с неожиданной для него грустью. - А мог бы человеком быть. Ведь мог бы, мог, зараза! - воскликнул он, снова становясь злым и колючим.

К ним подошел Архипов. Остывающий вечерний воздух принес далекие и чужие звуки аккордеона.

- Э-э-х! Мне бы баян. - Кирилл сжал пальцами подоконник. - Чего бы только не отдал за баян!

- Будет и баян, - пообещал Архипов. - У тебя еще свой танк будет.

- Почему танк? - удивился Седой: он уже справился с волнением.

- Ну, торпедный катер, - уступил Архипов.

- Я задешево в руки не дамся, - Кирилл приблизил свое смуглое лицо к лицу Седого. - Я их ни хрена не боюсь, понял, я ненавижу их, пусть они меня боятся.

За стеной Соколовский громко крикнул: «Горько!» - и все поспешили туда.

Саша выпила рюмку самогона, потянулась к Мише, и он поцеловал ее в веснушчатый лоб.

- Горько! Горько! - Полина не унималась, пока они не поцеловались в губы.

Саша захмелела от первой же рюмки. Этой весной она едва позволяла себе мечтать, что Миша вернется к ней живой после войны, если она сама уцелеет. А он вдруг появился - сильный, нежный, несчастный, - и явился не один, а вместе с другими, наполнил всю ее жизнь, будто отчасти даже вернул в надежное, доброе прошлое. Если бы все люди умели просто и хорошо понимать друг друга, она подошла бы сейчас к каждому, каждому шепнула что-нибудь доброе, родственное, погладила бы по щеке, по волосам - людям так не хватает ласки! Саша чувствовала это всем существом и тянулась навстречу людям. Она до боли сжала в ладонях голову Миши и, поцеловав его еще раз, сказала:

- Все будет хорошо, милый! И Зиночка вернется, правда, Геннадий Иванович?

- Все, что живо и чем живы мы, - вернется на свои места, - убежденно сказал Грачев. - Иначе жизнь была бы дикой бессмыслицей, а в это мы, марксисты, не можем поверить.

Словно кто-то дружески и требовательно подтолкнул парней - они уже знали Грачева, знали, что слова его обдуманны, истинны, что говорит он от души. Простое слово - марксисты, - на которое в мирные дни они не обратили бы внимания, приняв как пропись, как нечто само собой разумеющееся, теперь это слово пришлось по самому сердцу, сделало как бы осязаемой общность их мыслей, чувств и самой жизни.

Только Полина и Лемешко не слышали Грачева. Они хоть и не уходили в другую комнату, но были заняты друг другом и давно уже не обращали внимания на остальных.

Лицо Лемешко все еще носило следы жестоких побоев после побега - на месте кровоподтеков темнели шрамы и тронутые желтизной синяки.

- Некому смотреть за вами, - тихо, словно стесняясь, сказала Полина. - Постирать некому, горячее сварить.

Чуть наклонясь вперед, Лемешко не сводил с нее глаз. Полина смешалась под его голодным, неотступным и незащищенным взглядом и, сердясь на свое смущение, спросила с вызовом:

- Как вас зовут? Все Лемешко и Лемешко!

Он взял ее руку, еще ниже наклонил голову, будто избегая ее взгляда, больно мял ее пальцы и молчал.

- Тайна? - спросила она насмешливо, но голос вдруг сел, будто осип, ей передалась душевная напряженность Лемешко. - Наверное, все мальчишки в городе знают - как же, футболист!

- Нет уже тех хлопцев, которые знали.

- А меня зовут Полина, - сказала она, хотя он и без того знал ее имя. - Поля. Поленька.

- У меня имя обыкновенное, как. у Соколовского. Иван.- Он приложил теплую ладонь Полины к своей щеке. - Так подержать пять минут - и все хворобы долой. Опять красивым сделался бы, как в молодости.

- А вы молодой! Молоденький. Полина не отнимала руки.

Саша достала из-под тюфяка узкое полотнище красного сатина, сложила поуже, вдвое, и, подойдя к Дугину, который один был в белой футболке (из тех, что они раздобыли с помощью Савчука), наискось обвила его грудь и спину красным.

- Это мы с Полей придумали, - сказала Саша. - Нашьем на футболки, чтоб все как полагается…

Сатин девушки унесли с фабрики. На миг все умолкли: немцы не прощали краж, за любую, самую незначительную, приговором был расстрел.

Соколовский подтолкнул Мишу локтем:

- Гордись, Скачко. Настоящая жена футболиста.

Фокин заметил весело, так, чтобы слыхала и стоявшая рядом с Дугиным Саша:

- Могла б и на тебе померить, Миша! Подумаешь, красавчика выбрала.

Саша погрозила Фокину пальцем, рванула к себе красное полотнище и, взмахнув им над головой, поплыла в танце.

Запела Поля. Она пела песню о парне кудрявом, статном и бравом, которого дожидается дома его гордая любовь, песню тихую, немного грустную, а Саша оживилась, будто всю жизнь только и плясала под эту песню. Почти никто не знал слов, парни подпевали один мотив, сбиваясь с тона и фальшивя.

- Славные ребята. Настоящие товарищи, - шепнул Седой Таратуте. - Везучие мы с тобой.

Саша первой заметила въезжавший во двор темный грузовик. Она как раз обернулась лицом к окну, была ближе всех и, увидев машину, почувствовала недоброе.

- Немцы! - вскрикнула она.

Машина взревела напоследок и умолкла где-то у соседнего подъезда. Соколовский осторожно выглянул.

- Спокойно, - сказал он. - Танцуйте, пойте как ни,в чем не бывало.

Они переглянулись с Грачевым, и тот выскользнул из комнаты. Было слышно, как он спускается, перемахивая сразу через три-четыре ступеньки, словно это несся Павлик, а не медлительный, тяжеловатый Грачев.

Заметался Седой. Ему сразу сделалось душно, захотелось испариться, исчезнуть, занырнуть в спасительную прохладу тополиной листвы, туда, где живут птицы.

- Я говорил, Савчук… это он, он… - забормотал Седой исступленно.

- Сиди! - прикрикнул Кирилл.

Седой покорно присел, старался вместе со всеми притопывать ногой под песню, но никак не попадал в такт.

Из-за топота и громких голосов никто в комнате не слышал шагов по лестнице, казалось, что немцы появились внезапно - четверо солдат и обер-лейтенант Хейнц. Против обыкновения они не ворвались, а спокойно вошли, и офицер спросил по-немецки, что здесь происходит.

- Свадьба, - ответила Сашина мать и, заметив, что он удивлен, повторила: - Свадьба, господин офицер. Дочь замуж отдали.

- Где муж? - спросил Хейнц. Миша смущенно выступил вперед.

- А-а! Fu?ballspieler! - узнал его Хейнц. Он заметил сатиновую полосу в руках у Саши, и улыбка сошла с его лица. - Rote Fahne?[28]

Саша растерялась. Она не поняла, что рассердило офицера: не мог же он догадаться, что сатин взят на фабрике.

- Это русский обычай, - нашлась мать Саши. - Цвет невесты. Цвет девичества, цвет жизни…

Хейнц не понял, пожал плечами, повернулся к одному из сопровождавших, и тот перевел слова матери.

- О-о! Дурацки обычай! - сказал Хейнц. - Невеста надо вайс, вайс… Белый цвет. - Видно, ему наскучил разговор, и он обратился к молча слушавшим их парням: - Fu?ballspieler - вниз, все вниз, in auto. Приказ коменданта города: Fu?ballspieler ставить казарма. Ехать стадион охрана зольдат. Этот счастливый Verlobter[29], - он кивнул на Скачко, - тоже in auto. Ну! - прикрикнул он. - Vier Fu?ballspieler убегал. Совсем убегал. - По-видимому, речь шла о запасных. - Теперь конец. Kaserne! Kaserne![30]

Парни один за другим стали выходить из комнаты. Саша обняла мужа и сказала с внезапным спокойствием:

- Не волнуйся, Миша, я приду к тебе.

Уже и Таратута ушел, а Седой все еще жался в угол, словно хотел исчезнуть, вдавиться в стену, высматривал и здесь спасительный чердак.

- Ну, ты! - прикрикнул Хейнц по-немецки. - Ты, овечий хвост!

- Я… я… господин офицер… - Седой захлебывался словами. - Я ведь еще…

Хейнц положил руку на кобуру, и Седой выскочил на лестничную площадку. В машине он оказался рядом с Кириллом и приткнулся к нему, ища защиты. Но матрос сердито оттолкнул его.

- Перестань дрожать - как током бьешь меня. Будь человеком!