Тревожные облака

21

Свинцово-серые или зеленоватые, смотря по времени, волны неторопливо обгоняют катер или несутся вперед с грозным шелестом, шипением, уханьем.

Снежинки ложатся на мокрую сталь палубы, но даже снег, смешанный с машинным маслом и ржавчиной, с трудом дается вконец измученным людям! Приходится ползать по палубе и торопливо ложкой соскребать снег, пока его не смыло волной.

Кажется, нет границ океану: катер уже шестьдесят дней в пути. До самого февраля дул зюйд-зюйд-вест, подталкивая катер на север. Хотя они делали по шестьдесят-восемьдесят миль в сутки, но и до сих пор еще не достигли камчатского берега.

Делая прокладку и назначая курс рулевым, Петрович добивался одного: выйти на широкую судоходную дорогу,. пролегавшую вдоль Курильских островов и берегов Камчатки до бухты Провидения на Чукотке. Здесь и зимой можно было встретить не только большие пассажирские суда, но и транспорты, рыболовецкие траулеры, сейнеры, занятые активным ловом. Только бы попасть на эту невидимую глазу, но хорошо знакомую бывалым морякам дорогу! Курилы остались далеко на юго-западе - катер слишком долго несло в северном направлении,- и расчет был только на камчатский берег.

Глаза Петровича совсем сдали: выходя на палубу, он вооружался биноклем, долго осматривал горизонт, силясь увидеть плавучие льдины, которыми непременно дал бы знать о себе тихоокеанский берег Камчатки.

- Что, Петрович, скоро берег? - спрашивал у него кто-нибудь в кубрике, с надеждой, а то и с горькой насмешкой.

Уткнувшись в карту, беспомощно сутулясь, старпом отвечал негромко:

- Поживем - увидим!..,

Виктор лежит на тюфяке, то впадая в забытье, то пробуждаясь, со странным чувством покоя: острый голод, который еще несколько дней назад буквально рвал его внутренности, теперь притупился. Зато сильнее мучит жажда. Кок выдает ему из неприкосновенного запаса по три ложки пресной воды сверх пяти положенных. Это уже второй член команды - после механика,- переведенный, как выражался Воронков, «на санаторный режим».

Виктор видел, как терзает кока изжога, как трясется в холодном ознобе его тощее тело, и матросу делалось совестно, что вот он, самый молодой, лежит, не шелохнется, а пожилые, больные люди работают, переводят парус, раздобывают топливо, опресняют воду… Виктор даже попытался встать, когда в кубрике стали плести запасные штуртросы, но ноги не слушались. Оказывается, когда его, беспамятного, укладывали на койку, пришлось разрезать голенища, чтобы стащить сапоги с распухших ног. Руки тоже стали опухать, он почти со страхом смотрел на уродливо потолстевшие и теряющие чувствительность пальцы.

Вахту несли трое: Петрович, Саша и Равиль. Перед вахтой Равиля Виктор изводил его советами и наставлениями, стараясь хоть таким образом принять участие в управлении катером. Вспыльчивый Равиль срывался, кричал на Виктора и, забравшись в рубку, долго не мог успокоиться. Вахты стояли ему огромного напряжения. Его научили держать штурвал так, чтобы руль стоял прямо, и он старательно делал то, чему его научили. Но Равиль нетвердо знал компас и еще хуже понимал лопочущий голос паруса при перемене ветра. Просто катер нуждался в остатках его физической силы, и Равиль охотно отдавал ее.

Иногда досада закрадывалась в доброе сердце Равиля: -почему его не учат морскому делу по-настоящему! Ведь он по-прежнему чернорабочий, почти слепая, механическая сила «при баранке».

По вечерам фитиль коптил в чадной атмосфере кубрика. Свет коптилки без резких переходов сменялся тусклым дневным светом, сочившимся сквозь иллюминаторы. Люди редко выходили на палубу: сил становилось все меньше, не хотелось расходовать их на трудный подъем по трапу, на борьбу с ветром и качкой. Даже воду для охлаждения змеевика стали брать не за бортом, а в льялах под жилой палубой, через люк, находившийся у трапа.

Саша, случалось, намеренно оставлял открытой дверь кубрика, но ропот кока и дяди Кости заставлял его тут же прикрыть ее. А в духоте кубрика слабость быстрее одолевала людей. У кока кровоточили десны, зубы шатались от легкого прикосновения. Уж не цинга ли? И Саша придумал, как подымать товарищей на палубу.

Распахнет дверь и крикнет в душную полутьму:

- Братцы! Чайки!

Чайки?! Значит, близок берег, еще каких-нибудь полсотни миль, и они достигнут земли!

А то крикнет:

- Я колокол слыхал!

Или:

- Сирена!

Крикнет так, что у самого от натуги в ушах зазвенит и что-то впрямь отзовется в барабанных перепонках: не то удары корабельной рынды, не то вой сирены, не то короткий басовитый гудок.

Саше верили. Люди медленно выползали на палубу и долго прислушивались к посвисту ветра. Порой кому-нибудь тоже чудились желанные звуки сквозь однообразный говор океана. Люди шарили взглядом по горизонту, искали в складках волн чаек, принимали за птиц пенные гребешки. Иным виделись за кормой водоросли. Верили и не верили. Хотелось верить! Поругивая Сашу, возвращались в кубрик, а где-то на самом донышке сердца хранили наивную веру в то, что Саша не обманул их, что все было на самом деле. Подтрунивали над собой и все же надеялись, ждали, что кто-нибудь хоть на миг да увидит взмах черных крыльев буревестника, услышит крик глупыша или хлопотливые удары о воду взлетающего баклана.

…Первого февраля в середине дня проглянуло равнодушное, холодное солнце. В кубрике посветлело. Желтоватый, робкий свет упал на посиневшие пальцы людей - команда все еще сплетала запасные штуртросы из стальных жил.

- Бакланы!-донесся вдруг с палубы Сашин голос. Он поднялся на палубу к стоявшему вахту Равилю.

Какая-то восторженная, ликующая интонация в его голосе заставила всех подняться. Даже механик выполз из-под ватного одеяла и подался на палубу, как был, в шерстяных носках.

Виктор прислушался. Молчание. Видно, люди приглядываются к волнам, к белесому февральскому небу. Потом послышался укоризненный голос старпома:

- Чудишь! А мы делом заняты!

- Я видел бакланов,-уверял Саша.- Троих!

- Где же они? - сомневался механик.

- Честное слово, видел! Во-он туда улетели… Пока вы из кубрика выползете, черепаха уйдет, не то что птица.

- Равиль! - закричал дядя Костя вахтенному. - А ты видел?

Равиль замешкался с ответом. Лгать он не умел, но и с Сашей спорить не хотелось. Черт его знает, может, и впрямь пролетели бакланы?

- Мне не видно отсюда,- глухо донесся его голос из рубки.- Смотрю вперед, и все…

Голоса затихли. Саша спустился в кубрик, сел в ногах у Виктора.

- Опять обманул? - спросил Виктор. Он дотянулся рукой до Сашиного плеча, неуклюже погладил его.- Знаю. Я и сам обманывал….

- Ты, может, обманывал, а я нет.

- Брось! Мне-то можешь сказать правду.

- Видел я бакланов! - обозлился Саша. Виктор вгляделся в его бурое лицо, в серые запавшие глаза и робко спросил:

- Значит, близко земля? Значит, живем, Саня?

- Баклан - тяжелая птица,- заметил Саша,- она далеко от земли не улетает.

Солнце зашло за тучи, потемнело. По трапу спускались притихшие люди.

Виктор лежал на спине, заложив правую руку под голову, левую протянул к огню. Красные блики играли на ней, на вытатуированном полудиске солнца с расходящимися лучами.

- Поберегись,- сказал кок, отстраняя руку Виктора,- капусту снимать буду. Уварилась, сволочь!

Кока одолевали рези еще до того, как он отправлял в рот первую ложку капустной кашицы. Но делать нечего: он смотрел на дымящуюся миску, как на кобру, и все же наступал миг, когда, сдерживая рвущиеся из груди стоны, он отправлял в рот ложку за ложкой… Надо же чем-нибудь наполнить желудок. Взгляд кока упал на татуировку Виктора.

- Эх, дела! Только и осталось у нас солнышка, что на Витиной руке… Давай! Выше держи! Бакланов Сашиных повидали, теперь на солнышко полюбуемся… У-ух, припекает!..

А запасы капусты подходили к концу. Она сильно уваривалась, кроме того, ее курили, высушивая капустные листы и растирая их на безвкусный «табак» с противным йодистым запахом. Коле Воронкову тоже пришлось перейти на капустное курево: стенки каликановской трубки истончились, как бумага, и однажды вспыхнули: трубка давно уже светилась розовым фонариком в сумраке кубрика, а тут вспыхнула, загорелась, и в руках кока остался один чубук.

Все тогда рассмеялись: уж очень потешное лицо было у кока, словно он твердо верил, что каликановской трубке не будет износу.

- Доигрался,- не преминул заметить механик.- Чужую вещь загубил.

Все короче становились вахты.

Больше часа не выстаивали теперь в рубке ни Саша, ни Равиль. Только Петрович благодаря многолетней привычке мог, казалось, без конца стоять на неизменном ящике из-под консервов, чуть склонив на левое плечо сухонькую - кожа да кости - голову и легко опираясь на штурвал. При затишье он отдыхал на вахте, отдаваясь своим мыслям, воспоминаниям о родной хате, мечтам о хмельном станичном самосаде.

Не было случая, чтоб молодые матросы опоздали на вахту. Бывало, Петрович хитрил, уверял, что часы в рубке спешат, что он ничуть не устал, даже «взбодрился» на вахте и ему неохота тащиться в душный кубрик. Но не так-то просто заговорить зубы Саше или Равилю: в положенный час шершавые, потрескавшиеся от соленой воды и стужи руки настойчиво тянулись к штурвалу, и Петрович поневоле уступал место.

Петрович по-прежнему без всякой неприязни следил за океаном. Уже в ста метрах от носа «Ж-257» гудящий, изрезанный волной океан сливался для него в одну колеблющуюся, расплывчатую массу, но в пределах видимости он прочитывал глазом все до мельчайших подробностей. Вечно подвижные морщины океана говорили ему так же много, как темные борозды пахарю, прошагавшему за плугом не один десяток лет.

И Саша, несмотря на беду, любил океан. Предчувствовал близкую гибель и все же с каким-то неизъяснимым удовлетворением думал о том, что и отец его и дед смело бросали вызов суровому, несговорчивому океану, что жизнь их семьи неотделима от грозного рокота тихоокеанских волн…

Для Виктора такие слова, как «жизнь», «будущее», «работа», были тоже неотделимы от моря, от стальной палубы катера, от широкой, подернутой туманом панорамы океанского рейда. Надо только по-настоящему любить море, и жизнь сложится!.. Вот захотел он в матросы - и никто, даже «рябой черт», как называл про себя Рапохина Виктор, не смог с ним сладить. Виктор твердо стоял на своем: «Хоть судите меня, а я приехал сюда плавать. На берегу сидеть не буду. Сбегу». И послали на катер.

Десять дней болезни измучили Виктора. Океан, бесновавшийся рядом, за тонкими листами стали, словно отодвинулся куда-то и не имел прямого касательства к его судьбе. В часы, когда ясность возвращалась к молодому матрасу, он вслушивался в скрип мачты, в гудение паруса, в удары волн о скулы катера и в скрежет давно не смазанного штуртроса и как бы воочию видел штормовой океан, рубку, мачту, сидящую в срезанной камбуз-ной трубе, неуклюжий прямоугольник паруса.

С напряженным интересом ждал смены вахт, будто ему самому предстояло взяться за штурвал. Поглядывая на часы, он ревниво прислушивался к шаркающим шагам на палубе, к скрипу дверей, к коротким фразам, которыми обменивались сменяющиеся вахтенные. Жизнь была там, только там, и, лежа на тощем тюфяке у огня, с опухшими ногами и слабеющим сердцем, Виктор, как о высшей милости, мечтал о том, чтобы в назначенный час подняться по трапу и снова стать хозяином катера. Выбраться наверх, хоть ползком, на четвереньках, последним усилием воли…

Но чаще им владело странное забытье. То ему казалось, что огонь коптилки слишком силен, до рези в глазах, то он дивился, что нет на месте каютки капитана, хотя за два дня до своей последней вахты сам помогал коку ломать каютную переборку на дрова.

Парус уверенно выставил свою ворсистую грудь, до звонкости сухую в ясные морозные дни. «Ж-257» идет желанным курсом - на запад. Если ветер с такой же силой и постоянством будет дуть еще две-три недели, а они не умрут от истощения, катер достигнет родного берега. Случись такие ветры в первые недели дрейфа, команда давно была бы дома и залила бы горе новогодней чаркой.

Сегодня Саша выбрался на палубу задолго до начала вахты. Виктор проводил взглядом его сутулую, валкую от слабости фигуру. Как старик, согнувшись, с трудом переставляя ноги, поднялся Саша по трапу. Он и лицом напоминает старика: борода у Саши светлее волос на голове, она кажется седой на буром морщинистом лице. Зачем Саша потащился на палубу? Верно, его тревожит парус: ветер усиливается, а за штурвалом Равиль.

Гулкий удар доносится сверху. Все напряженно прислушиваются. Два иллюминатора светового люка перекрыты чем-то темным. Виктору с тюфяка видно: это Сашина рука. Значит, упал. Поскользнулся и упал. Другой бы выругался, и Виктор на его месте выругался бы, а Саша молчит, медленно, с трудом подымается.

Конечно, Сашу тревожит парус. Если парус оденет ледяной коркой, а ветер приналяжет, может опять случиться беда. А у них уже не хватит сил сшить новый парус…

Виктор ловит палубные звуки. Вот Саша зашел в рубку. О чем они говорят с Равилем? Кажется, они ссорятся там, наверху, затем переходят на крик. Видно, верный себе Саша не закрыл дверь кубрика - здесь слышно каждое слово.

- Нельзя тебе стоять у штурвала!.. Шторм!..- кричит Саша.

- Не командуй! - горячится Равиль.- Ты мне не начальник. Петрович приказал?

- Я и без Петровича знаю! Иди в кубрик, горе-моряк!

- А ты научи меня! - хрипло кричит Равиль.- Не командуй, а научи, чтобы я все понимал…

Старпом уже пробирается к трапу, но ссора внезапно стихает.

- У тебя кто есть из родных? - слышится уже спокойный голос Саши.

- Никого, я из детдома.

- Эх, ты! - говорит Саша с доброй укоризной.- Выходит, теперь тебе лучше?! Л у меня мать… и жена,- добавляет он чуть потише.- И дочка. Маленькая, сам не видал еще… Увидеть бы, на руках поносить,- кажется, и умирать легче было бы.

- Тогда совсем умирать не захочешь…

- Твоя правда,- соглашается после паузы Саша.- Счастливому жить и жить. Так и будет, Роман, вот увидишь…

- А я даже компаса не знаю,- твердит свое Равиль.

- Ты не сердись,- говорит Саша.- Держи руку! Ну, крепче жми… Эх, мало силенок осталось у нас…

- Прежде сжал бы руку - кости затрещали бы.

- У меня есть «Учебник матроса первого и второго класса»,- говорит добрым голосом Саша.- Ты почитай непременно…

- Почитаю,- откликается Равиль.- Ты мне компас расскажи.

Порывы ветра все сильнее сотрясают катер. Волны глухо ударяются в корпус. Ответных слов Саши уже не разобрать в кубрике…

- Слыхали?! - кок пожал узкими плечами.- Жену, дочку придумал. Агитатор! Ведь нет у него жены, а, Витя?

- Мать у него,- сказал Виктор.- Я про мать знаю.

А что, если у Саши и впрямь есть жена и дочка? Куда это годится - ничего не сказать ему, самому близкому другу. Неужто Равиль Саше ближе?

Саша пробыл с Равилем до конца вахты. Петрович вышел на палубу помочь Саше перевести парус. Потом постоял у рубки, вернулся в кубрик с лукавой ухмылкой, растянулся на тюфяке и выдавил из себя только два слова:

- Ликбез! Дела!..