Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга I. Отец

Глава VII

I

Паргелий – довольно редкое явление. Не каждому в жизни доводится увидеть три солнца одновременно.

Кучер перекрестился. А Григорий не мог отвести взгляда от триады зловещих светил на мертвецки-бледном зимнем небосклоне. Он смутно вспомнил что-то из «Слова о полку Игореве», где упоминалось четыре солнца, которые оказались дурным предзнаменованием. Гриша ощутил страшную, необъяснимую тревогу. Это не был приступ паники, это было четкое осознание приближающейся неминуемой беды. Но он даже не догадывался тогда, какого масштаба ненастье скоро поглотит его семью и всю страну.

В те смутные дни в город были введены войска, чтобы обеспечить порядок и не допустить скопления народа на Дворцовой площади, дабы избежать повторения Ходынской трагедии.

Григорий забрал некоторые документы из офиса, выпил кофе и заторопился назад.

Выйдя из магазина, он увидел собирающуюся толпу. Гриша что-то слышал о запланированном шествии под предводительством некого священника Гапона, но совершенно забыл об этом. Он решил поскорее вернуться домой. Едва отъехали от магазина, дорогу экипажу преградила разношерстная группа людей, двигающаяся в сторону Зимнего дворца. Коляска медленно продвигалась через затор.

– Давай, проезжай! – нервно приказал один из немолодых рабочих, стоящий рядом, стукнув по экипажу.

– А что ж это, братец, за собрание? – невинно поинтересовался Гриша.

– Прошение царю подаем, – буркнул тот.

– Не прошение, а петицию! – поправил другой.

– Проезжай, барин! Лучше тебе убраться отсюда побыстрее! – это, пожалуй, звучало больше как угроза, нежели предупреждение.

– А что ж там в этой петиции? – не унимался Гриша.

Рабочий пытался вспомнить, что агитаторы говорили на собраниях.

– Много чего! – огрызнулся он, и Елисеев понял, что этот человек толком не знает, за что выступает. Однако более раздражать участника шествия он не решился.

Кучер присвистнул и наконец смог вырвать экипаж из плотного кольца наэлектризованных народных масс.

На Васильевском острове тоже собирались люди. В тот момент Григорий не осознавал всю серьезность ситуации и не мог предположить, чем все закончится, но чувствовал сгустки агрессии, скапливающиеся в атмосфере. Елисеева пугало, что эти люди, которые еще вчера работали на заводах и фабриках, созидая на благо страны, теперь готовы голыми руками выкорчевывать булыжники из мостовой, раскраивать ими головы городовых и разрушать, разрушать… «Неужели они искренне думают, что разрушение сделает их жизнь легче или поможет решить проблемы? Им кажется, они управляют бурей, а на самом деле они – просто пешки, которыми будут жертвовать без сожаления!» – ощущение глубокой тревоги не покидало Григория в тот день ни на минуту.

Семейство заканчивало трапезу, когда Григорий вернулся из магазина в возбужденном состоянии. Пятилетняя Мариэтта тут же забралась к нему на руки.

– Не поверите, что я видел сегодня!

– Народное шествие? – предположил Сережа, едва не зевнув, – вот уж новость. О нем уже несколько дней все только и говорят.

– И это тоже… Но сначала я увидел… три солнца! – Гриша не хотел пугать детей своими мыслями о ситуации в городе.

– Как три солнца? На небе? – удивился Саша. – Так не бывает!

– Ты шутишь! – рассмеялся Петя.

– Просто оптическое явление, – заметил всезнающий Сережа и процитировал Шекспира. – Three glorious suns, each one a perfect sun; Not separated with the racking clouds…

– Да, верно! Эдуард IV увидел перед битвой три солнца. Он решил, что это они – три брата, три сына Йорка… – Гриша тоже вспомнил эту шекспировскую пьесу и обрадовался такой оптимистичной трактовке знака. – Интересно, что же это означает сейчас? Вас-то у меня пятеро… Кстати, где Гуля?

– Он поехал к Саше в больницу, – Маша как будто только тогда осознала, что это могло быть опасно.

– И ты его отпустила? – возмутился отец. – Ты видела, что там творится?

Словно в подтверждение его слов за окном раздались первые выстрелы.

II

Выстрелы слышались то ближе, то дальше от дома.

Родители не находили себе места. У Маши из глаз катились слезы. Мариэтту, которая начала всхлипывать, увела в комнату нянька. Мальчики отложили все дела и переглядывались с напряженными лицами. Манефа охала в предынфарктном состоянии. Гриша мерил шагами комнату.

Вдруг, вспомнив про свой сон, он помчался вниз, одеваясь на ходу.

– Ты куда? – бросилась за ним Мария Андреевна.

– Поеду за ним, – буркнул супруг.

– Там же стреляют! – Маша стала цепляться за рукав Гриши.

– А как же Гуля? – шипела на Марию Андреевну Манефа. – Пущай едет!

В это мгновение раздался звук дверного колокольчика. Горничная открыла дверь. Мальчишка-посыльный передал ей записку.

– «Со мной все в порядке. Останусь дома у дяди Саши, пока на улице не успокоится. Гуля», – зачитал послание Григорий Григорьевич. У всех отлегло от сердца.

Старший сын вернулся следующим утром. Его встречали, словно он пришел с войны. Братья и Мариэтта облепили его. Обнимали, целовали. Манефа плакала. Приготовили особенный обед – все самые любимые блюда Гули.

Теперь все разговоры были только о расстреле шествия и нарастающих волнениях.

Из Москвы приехал Сергей Кириллович. Гриша пригласил его отобедать у себя дома, тем самым выражая высшую степень доверия и признательности за честную и преданную службу.

– А что в Москве? Как обстановка? – поинтересовался Сергей у директора московского магазина во время семейного обеда.

– Неспокойно, – доложил тот. – Болтают много. Якобы убитых во время демонстрации в столице тысячи, мол, трупами завалены все покойницкие.

– Будто это не так… – саркастически заметил Коля.

Гриша терпеть не мог бунтарских настроений у сыновей. Он вскипел, но сумел сдержаться, хоть и не без труда. Не хотел вскрывать все семейные язвы перед Сергеем Кирилловичем.

– А давайте у Гули спросим, он же был в больнице как раз. Много ли мертвецов привезли? Завалены ли морги? – поинтересовался Григорий Григорьевич, прекрасно зная ответ на свой вопрос.

– Не завалены, – ответил Гуля, – но это не значит, что можно так свой народ уничтожать! Как мог царь отдать приказ стрелять в мирных людей?

– Что ты городишь! – возмутился отец. – Государя даже не было в это время в Петербурге. Он уехал в Царское Село за несколько дней до всего этого!

– Не знаю, в университете все говорят, что он лично приказал стрелять… – голос старшего сына уже не звучал так уверенно.

– А своя голова у вас на что? Чтоб за всеми чепуху повторять? – резко заметил Гриша.

– Так кто же тогда принял такое решение? – пришел на помощь старшему брату Сережа.

– Мне и самому хотелось бы знать. На правительственном совещании вечером после событий никто ответственность на себя не взял. Похоже, войска действовали по ситуации, – Елисеев решил раскрыть некоторую известную ему от Витте информацию, надеясь переубедить детей. – Так что сам император такого приказа не отдавал. Это – факт. Главнокомандующий войсками гвардии Петербурга – великий князь Владимир Александрович. А у него, напомню, отца вот такие бунтари бомбой взорвали… Отдал ли он приказ? Не знаю. Но вот что мне на самом деле хотелось бы понять, это зачем зачинщики повели народ к Зимнему, как овец на закланье, если знали, что императора там нет? Не задумывались вы?

– Вероятно, они не знали, – предположил Саша.

– Ошибаешься, сынок! Прекрасно знали. Накануне к министру внутренних дел приходили делегаты во главе с Горьким. Не застав Святополка-Мирского, который как раз уехал с докладом в Царское Село, отправились к Витте. Он их принял, говорил с ними лично. Это я достоверно знаю. Так что они точно понимали, что никакой царь к ним не выйдет…

– Святополк-Мерзкий – рассмеялся младший Петя.

Мария Андреевна строго посмотрела на младшего сына. Она не вмешивалась в беседу, которая хоть и была эмоциональной, но оставалась в рамках приличия.

– Петя, прошу тебя!

– Даже если Николай сам приказ не отдавал, он все равно виновен, – безапелляционно заявил Сергей, – он отвечает за все, что происходит у него в стране. Один дядя Ходынку допустил, второй – расстрел шествия. И что? Никаких последствий. Все как с гуся вода… Ничего бы с царем не случилось, если б приехал в Петербург, вышел к мирным людям и выслушал их.

– Чтоб помазанник божий с предателями да бунтарями разговаривал? – возмутился Григорий Григорьевич. – И с чего ты взял, что ему ничего не угрожало?

– Да почему ты народ предателями называешь? – недоумевал Гуля.

– Потому что я знаю немного больше, чем вы. Про японские деньги, ассигнованные на бунты и волнения у нас в стране. Не странно ли, что все началось с Путиловского завода, где выполняются военные заказы?

– По-твоему, Гапон – японский шпион? – рассмеялся Сергей. – Япония во всем виновата? Это она угнетает российских рабочих?

– Гапон ваш – пешка! – Гриша начинал заводиться больше.

Увидев, что градус дискуссии стал накаляться, Сергей Кириллович решил помочь хозяину и дать ему возможность перевести дыхание.

– А я вот вам сейчас расскажу про забастовку в нашем магазине, – благодушно начал он. – Помните, Григорий Григорьевич, Матвея, которого мы уволили за ненадлежащее отношение к покупателям? Так он в начале января явился к нам снова, но теперь уже в виде агитатора. Призывал работников бастовать против произвола продажной администрации – это он делал намеки в сторону вашего покорного слуги – и самодурства и эксплуатации владельцами – тут уж, простите, про вас, Григорий Григорьевич.

Он говорил об этом с таким легким юмором, что все семейство не могло сдержаться от смеха. Раскалившиеся было страсти стали остывать.

– Я вначале расстроился, – продолжал директор, – думал, вдруг своими змеиными речами голову сотрудникам заморочит, начнутся волнения… Ан нет. Они даже не стали его долго слушать, велели убираться подобру-поздорову. Тот упорствовал. Тогда наш швейцар Борис, двухметровый детина, взял этого революционера в охапку и аккуратно вынес из магазина. Вот так и закончились беспорядки в «Елисеевском».

Своим миролюбивым тоном, добрым юмором и самоиронией Сергей Кириллович сумел временно сгладить остроту нарастающего политического противостояния внутри семейства. Гриша был впечатлен. Он умел побеждать в дискуссиях, раздавив оппонента фактами, но снимать напряжение Елисеев не умел. Остаток вечера все были в прекрасном расположении духа, даже несмотря на то, что каждый остался при своем мнении.

III

В конце концов, предводители смуты назначили двух великих князей основными виновными в применении силы при разгоне шествия девятого января. Расправа над Сергеем Александровичем не заставила себя долго ждать. В феврале он был взорван в Москве в своей карете эсером Каляевым. После этого убийства его супруга, сестра императрицы Александры Федоровны, ушла в монастырь. Его племянников Марию Павловну и Дмитрия Павловича, которых воспитывал великий князь, забрал Николай II. Своих детей у Сергея Александровича и Елизаветы Федоровны не было.

Спираль насилия закручивалась все больше. Казалось, остановить страну от развала уже невозможно.

Николай II пытался разрядить напряжение и спешно поручил новому министру внутренних дел Булыгину разработку проекта Государственной Думы.

В мае произошло Цусимское сражение, в результате которого российская эскадра была полностью разгромлена по причине бездарности командования.

Угроза проиграть войну стала более чем реальной. Однако и Япония, потратившая столько сил и финансов на военные действия, оказалась в затруднительном положении. Обе стороны стали задумываться о возможности заключить мир, сохранив при этом лицо.

Витавшее в воздухе окончание войны, кажется, только подбросило дров в пламя революции. В июне на броненосце «Потемкин» вспыхнуло восстание.

Вопреки всей тревожной обстановке Григорий Григорьевич не побоялся открыть новую шоколадную и конфетную фабрики. Создавая рабочие места, Елисеев вносил свой вклад в поддержку отечества и стабилизацию общества.

Жизнь продолжалась, несмотря ни на что. В семье Елисеевых стало известно о беременности Елизаветы, дочери Александра Григорьевича. Это стало большим счастьем для нее самой и всех близких. В первом браке с Николаем Новинским у Лизы детей не было. Были страхи, что она никогда не сможет стать матерью. К счастью, это оказалось не так и Лиза родила в срок чудесного мальчика, которого назвали Платоном.

Американский президент Теодор Рузвельт выступил посредником в мирных переговорах между Японией и Россией. В августе 1905-го Николай II отправил Витте в Америку, в Портсмут, для заключения мирного договора. России удалось сохранить часть Сахалина, уступив Японии юг полуострова. Также к Японии переходили арендные права на Ляодунский полуостров и многострадальный Порт-Артур. Россия не заплатила ни рубля контрибуции.

Внешняя война закончилась, но внутренние волнения продолжались.

В августе учредили «булыгинскую» Думу. Попытка оказалась не слишком успешной. Октябрьская стачка поставила крест на предложенном варианте парламента.

Император в срочном порядке поручил разработать новый проект Думы новоиспеченному графу Витте. Сергею Юльевичу было пожаловано дворянское достоинство за мирный договор с Японией.

Уже семнадцатого октября император обнародовал Высочайший манифест об усовершенствовании государственного порядка, в котором учреждал Государственную Думу, без одобрения оной не мог вступить в силу никакой закон. Монарх, в свою очередь, мог распускать Думу и блокировать ее решения правом вето. Общественность широко праздновала это событие, как первую серьезную победу над монархией, которой пришлось идти навстречу народу. Абсолютную монархию оплакивала лишь царская семья.

IV

У Мити дела шли неплохо. Хоть его странный напиток и жевательная резинка не сыскали себе популярности, остальные товары раскупались неплохо. После заключения Портсмутского мира, несмотря на то что некоторые были им недовольны, придумав Витте обидное прозвище – граф Полусахалинский, все же у населения вырос интерес к Америке.

Митя купил им с Глафирой великолепный особняк. Девушка никогда раньше не видела такой роскоши. Ей с трудом верилось, что вся эта сказка происходит именно с ней. В силу своей мало эмоциональной натуры она не прыгала от восторга, но первые недели Глаша часто просыпалась ночью и шла по своему дворцу, словно хотела убедиться, что вся эта позолота и лепнина все еще на месте.

Закретский не нуждался в деньгах так же остро, как ранее, но он был игроком и спускал в карты целые состояния. Митю в глубине души он ненавидел все больше и больше. За то, что тот был баловнем судьбы и ему все доставалось без труда. К его сожалению, он зависел от этого смазливого выскочки, поэтому пока мог только молча исходить желчью.

Митю томила ссора с семьей. Вначале он вздохнул полной грудью без теткиной опеки, но позже на него стала накатывать ностальгия. Ему хотелось рассказать Марии Степановне о своих успехах. Чтобы она приятно удивилась и поняла, что он достойный представитель семейства – умный и талантливый.

Молодой человек через своих кузенов попросил разрешения встретиться с тетушкой. Та, после нескольких лет бойкота, которые казались ей вечностью, была готова возобновить общение с блудным сыном. Ему разрешено было явиться с визитом. Митя решил пока идти один, без Глафиры, прощупать почву.

– Как поживаешь, Дмитрий? – после приветствий поинтересовалась Мария Степановна.

– Волне благополучно, тетушка. Про мои успехи в торговле, вы, вероятно, наслышаны. Хотел пригласить вас отобедать в моем новом особняке… Я был бы счастлив, если б вы оказали нам такую честь!

– Что ж, и с женушкой твоей все хорошо? Не наскучила тебе еще эта особа?

– Все замечательно, и мне бы хотелось, чтобы все с этим смирились.

– И обедать мне с ней придется?

– Безусловно, она же хозяйка дома… Поверьте, когда вы узнаете ее ближе, вы измените свое мнение. Она вовсе не охотница за состоянием.

– Не буду тебе сейчас ничего обещать, но я подумаю. Мне было б покойнее, если б ты и Гришу с Машей пригласил.

Митя немного смалодушничал и вместо того, чтоб явиться к Грише с приглашением самолично, отправил ему официальное приглашение красивой открыткой. До обеда было почти два месяца, и у Григория Григорьевича было время поразмыслить, принимать приглашение или нет. Отношения с Марией Андреевной настолько разладились, что ему даже в голову не пришлось с ней советоваться.

V

Вечерами Григорий бывал дома все реже и реже. Он либо ужинал с Кобылиным, либо со всякого рода творческими людьми, видевшими в нем набитый кошелек, в который так и хотелось запустить руку.

Устроив в магазине на втором этаже театр «Невский фарс», Григорий Григорьевич настолько увлекся искусством, что даже позволил уговорить себя репетировать некоторые роли. Все это пока не тревожило его компаньона, Александра Михайловича. Он был уверен, что это своего рода отдушина, разрядка после тяжелых трудовых дней. Увлечение исключительно для себя.

Ноябрьским вечером Гриша и Александр по своему обычаю отправились к «Кюба». Выйдя из экипажа, они осторожно продвигались к ресторану. В этот день подморозило и под ногами был сплошной лед. Вдруг проходивший мимо человек интеллигентного вида поскользнулся и, едва не упав, толкнул Елисеева. С мужчины свалилась каракулевая шапка, открыв голову с залысиной. Гриша подхватил его под руку и помог устоять.

– Благодарю, – прокартавил мужчина и крикнул выходящей из здания женщине. – Наденька, осторожно! Чертовски скользко!

Когда дама подошла к нему, он взял ее под руку, и они пошли прочь. У его спутницы были большие, на пол-лица глаза. Но это не делало его красивым, скорее – болезненным.

– Удалось снять комнату? – спросил ее лысый мужчина.

– Да.

Когда мужчины зашли в ресторан, за одним из столиков они увидели графа Витте. Гриша ранее довольно часто пересекался с ним по делам коммерции и пользовался некоторой благосклонностью со стороны бывшего министра финансов.

Он не мог не подойти к нему и не выразить свое восхищение недавними достижениями последнего, даже несмотря на то, что сам Гриша сомневался в правильности некоторых нововведений.

– Сергей Юльевич, мое почтение! Давно вас не видел… Поздравляю с успехами на государственном поприще!

– Все это нужно было сделать давным-давно, – раздосадованно махнул рукой Витте. – Я предупреждал…

Гриша с Кобылиным прошли за свой столик.

– Что за непотопляемый человек этот Витте, – заметил Александр.

– Да, все что ни говорит, нужно делить на два, – ответил Гриша, – очень любит себя восхвалять и приумножать свой вклад и значение… беспредельное самолюбование… и постоянно сквозящая снисходительность по отношению к государю, хоть и говорит, что предан и любит его всей душой. Его послушать, так все дураки и интриганы, кроме него да Мирского. Хотя более искусного царедворца еще поискать.

– Я думал, когда его сняли с поста министра финансов, его карьера закончится. А он, вишь, возродился, как феникс из пепла, да еще и в графском титуле теперь.

– Знаешь, Саша, и все-таки я ему очень благодарен за поддержку. А что до его слабостей, так кто без греха? Вспомнил тут один забавный рассказ про него, как он на одном приеме хвастал глубокими познаниями в музыке, а сам постоянно путал Шуберта с Шопеном.

– А что ты думаешь про выработанный им манифест и Думу?

– Думаю, что этот жест доброй воли смутьяны примут за слабость. Будут продолжать давить, поняв, что силой могут влиять на государя. А на этой волне из мутной массы поднимутся в Думу себялюбцы разных категорий, которые будут удовлетворять собственные потребности, наплевав на интересы России. Дай бог, чтобы это было не так.

– Очень мрачно ты все рисуешь, Гриша.

– Я жил при трех государях. При всем моем почтении к Александру II, в стране порядок был при более твердом Александре III. Хочется верить, что государь продолжит линию своего покойного батюшки. Иначе даже страшно представить, что может стать со страной.

Словно иллюстрируя самые страшные Гришины опасения, в Москве началось вооруженное восстание. Сначала выступил 2-й гренадерский полк. Затем последовала всеобщая стачка рабочих.

Елисеев переживал за своих сотрудников и магазин, ведь в Москве шли настоящие бои. Восставших рабочих деньгами и оружием обеспечивали некоторые успешные купцы, чего Григорий никак не мог понять.

Кровавые столкновения продолжались до 19 декабря, однако в конце концов восстание потерпело поражение.

VI

В один из декабрьских вечеров рождественской недели собрались у Мити на обед. Хозяева расстарались. Но удивить гостей было нелегко, ведь именно в Гришиных магазинах можно было найти самые изысканные деликатесы. Митя хотел изумить чем-то американским, но заокеанские блюда были довольно просты. Такой пищей невозможно было впечатлить родственников, избалованных высокой французской кухней. В конце концов из американских блюд Митя ограничился лишь чикен паем. Молодой запеченный поросенок, стерлядь в икорном соусе, ростбиф с кровью, различная дичь, грибы белые, лисички, грузди, всякие соленья, импортные окорока и сыры – все это было вкусно и изысканно, но довольно привычно для Елисеевых. Глаше же казалось, что это вершина кулинарного искусства.

За столом Глафира почти не проронила ни слова. Глядя на нее, можно было подумать, что она ведет себя высокомерно, однако внутри у нее все сжалось от волнения. Митя, напротив, болтал без умолку. Тоже от нервного возбуждения. Он был счастлив, что намечалось потепление в отношениях с тетушкой и Григорием.

Мария Степановна не разделяла восторгов племянника. Она испытывала явную неприязнь к молодой хозяйке дома и не старалась этого скрыть. Дама церемонно ковырялась в наивкуснейших блюдах, показывая всем своим видом, что все приготовлено не так. Положение выручали Маша и Григорий.

– Великолепная стерлядь! – хвалила Мария Андреевна. – Свежайшая! И соус ее замечательно оттеняет!

– Бесспорно! Одна из лучших версий приготовления, которые я пробовал последнее время! А что за икра в соусе? – поддержал Гриша.

– Белужья, – кратко отвечала Глафира, словно боясь сказать лишнее.

– Митя, ты бы рассказал что-нибудь про Америку, – Марию Степановну раздражали похвалы в стороны Глафиры.

– Откровенно говоря, я до сих пор нахожусь под впечатлением! Даже не знаю, с чего начать… У них, например, незазорно студенту работать половым. И девушки не будут его чураться. А наши студенты скорее умрут с голоду, чем станут официантами.

– Да уж. Наши студенты скорее митинговать будут да на баррикады полезут, чтобы привлечь внимание к своему бедственному положению, чем пойдут работать, – горько заметил Гриша.

– А как твой компаньон? – не унималась Мария Степановна.

– Все в порядке. Я бы не хотел сейчас его обсуждать, – Митя расстроился. Тетушка намеренно ставила его в неловкое положение. Это было довольно безжалостно.

– Митя, а ты только американскими товарами занимаешься? – в очередной раз спасла ситуацию Маша.

– Да, в основном…

– И как успехи?

– Очень неплохо.

– Мы с Гришей пробовали коричневую газированную воду, – рассмеялась Маша, – неужели покупают?

– Надо признать, с напитком, похоже, я прогадал, – улыбнулся хозяин дома.

– Витте как-то вскользь упомянул, что американцы могут разорвать торговое соглашение с нами, – предупредил Гриша. – Рекомендую не ограничиваться лишь товарами из Нового Света.

– Думаете, они могут так сделать? Им же это самим невыгодно… – засомневался Митя.

– Послушай совета старого опытного человека… – улыбнулся Гриша.

– Зачем же ему тебя слушать, когда у него такой потрясающий компаньон, – тетушка упорно не хотела соблюдать этикет.

– Глаша, а что же это за паштет в пироге? – Маша в очередной раз бросилась на спасение ситуации.

– Уж не фуа-гра! Не Страсбурга пирог нетленный, – тетушку словно прорвало.

Вскоре Маша и Григорий засобирались домой, прихватив Марию Степановну. Ужин получился коротким и довольно напряженным. И не только из-за заметного раздражения Марии Степановны. Маша не подала виду, но она не могла вынести восхищенных взглядов, которые бросал Гриша на Глафиру. Да, это был лишь платонический восторг. Елисеев был эстетом и обожал все прекрасное. Но она давно забыла, что такое внимание со стороны супруга, и все ее женское нутро безмолвно выло волком от тоски и ревности.

Когда гости ушли, Глаша выдохнула. Словно гора свалилась с ее плеч. Все мельчайшие мышцы в ее теле были в таком напряжении, что теперь, расслабившись, она физически ощущала боль, словно после физической нагрузки.

– Она привыкнет, вот увидишь, – обнял жену Митя и поцеловал ее руку, – дадим ей время.

VII

Когда Елисеевы вернулись домой, Гриша задумался, не остаться ли ему дома. Было уже довольно поздно для выхода. Он посмотрел на жену поверх газеты, которую читал. Перед ним сидела полная женщина с первой грязно-желтой сединой в темных волосах, с загибающимся крючком носом, с двойным подбородком. Чудесные, живые глаза, которые когда-то так нравились Грише, стали меньше, словно утонув в первых морщинах. Григорий словно посмотрел на нее другими глазами. Что случилось? Как он пропустил момент ее превращения в эту чужую женщину? Елисеев отложил «Новое время» в сторону и встал.

– Ты уходишь? – словно прочла его мысли Маша.

– Да… пойду в «Невский фарс», успею ко второму акту.

Гриша успел к самому окончанию пьесы. Дождавшись, пока актрисы смоют свой грим, он собрал их и повез в ресторан. Домой он вернулся, как обычно, под утро. Все чаще друзья семьи и родственники видели его в компании то одной, то другой молодой артисточки. Репутация Елисеева была прочной, заработанной долгими годами преданности супруге. Его знали как порядочного отца семейства, поэтому поначалу на его выходы мало кто обращал внимание. Однако постепенно начали рождаться подозрения. Как только слухи дошли до Марии Степановны, она тут же явилась к Маше.

– Что происходит? – без долгих обиняков и реверансов начала Гришина кузина, как только женщины остались наедине.

– Ты о чем, Мария Степановна?

– О твоем благоверном! Что это за вульгарные похождения?

– Что ты имеешь в виду? – побледнела Маша.

– Ходит по ресторанам, всякий раз в окружении каких-то этуалей, – возмущалась Мария Степановна.

– Ты же знаешь, он теперь увлечен театром. Вот и окружение соответствующее. Подкармливает в ресторанах актрис, заодно обсуждает с ними репертуар, – попытка защитить супруга выглядела довольно бледно.

– Милая моя, ты хоть одну из них видела? Юные, сочные! А теперь на себя посмотри! Гороховое чучело, воронье пугало. поставить да воробьев пугать.

Маша разрыдалась, сама от себя того не ожидая. Она все про себя знала. Но Мария Степановна была абсолютно безжалостна.

– Лучше теперь реви, чем когда муж твой развода потребует!

– Гриша так никогда не поступит, – всхлипывала Маша.

– Помяни мое слово! Еще как поступит! Поэтому прекращай эти его ночные похождения! После заката он должен быть у тебя под боком! А иначе и до греха недалеко! И приведи себя в порядок! Мне из Парижа такой крем привезли – не узнаешь себя! Я передам.

– Мне кажется, он меня больше не любит! – еще больше разрыдалась Маша. – Дети не хотят идти по его стопам, спорят с ним… он во всем винит меня. Он теперь совсем отдалился. Не подпускает меня.

– А кого ж ему еще винить? Ты же детьми занималась. Я в неудачах воспитания только себя и виню, – Мария Степановна с болью вспомнила Митю. – Избаловали мы их, Маша. А нужно было первым делом почтение к старшим прививать! Дети родителям не судьи! Родителей чти – не собьешься с истинного пути!

– Да что уж теперь… поздно. Гулю уже не переубедить…

Мария Степановна задумалась.

– А сколько Гуле? Двадцать один? Есть у меня одна идея…

VIII

На следующий день, когда Гриша утром работал в кабинете, Маша зашла к нему с разговором. Проснувшись, она тщательно уложила волосы, подщипала брови и волоски над верхней губой, нанесла немного губной помады и нового парфюма, сменив прежде предпочитаемый аромат лаванды на ландыш.

– Гриша, удели мне, пожалуйста, минуту.

– Что-то случилось? – напрягся Григорий. Последнее время новости были по большей части неприятными.

– Нет-нет, все в порядке. Я просто подумала, что пора о Гулином будущем подумать… Ему уже двадцать один, скоро начнет о женитьбе задумываться. Возможно, нам стоит начать подыскивать невесту?

– Весьма разумно и, надеюсь, еще не поздно, – обрадовался Машиному предложению Гриша, – он же еще ни в кого не влюблен?

– Насколько мне известно – нет. Но ты же его знаешь, он довольно скрытный.

– В любом случае, нам лучше поторопиться. Ты кого-то конкретно имеешь в виду?

– Я подумала, что нам нужно позвать на чаепитие молодежь из приличных купеческих семейств – Смуровых, Полежаевых, Растеряевых… Пусть приходят с кузинами и друзьями. Чем больше молодежи, тем больше шансов, что Гуле кто-то понравится. И это не будет выглядеть слишком навязчиво, что могло бы быть им воспринято в штыки…

– Прекрасная идея! Займись, пожалуйста, устройством. В бюджете себя не ограничивай.

– Хорошо, я рада, что у нас, наконец, царит единодушие, – Маша подошла к Грише, обняла его и поцеловала в щеку.

Муж не обнял ее в ответ. Казалось, он немного смутился от такой инициативы со стороны супруги. От нее пахнуло ландышами. Елисеев поморщился. Он никогда не думал, что запах ландышей ему может показаться противным. Гриша отстранился.

– Это все? Мне нужно просмотреть бумаги.

– Я могу помочь… – не отступала Мария Андреевна.

Григория начинала раздражать такая неожиданная навязчивость супруги.

– Благодарю. Я справлюсь сам. Если не возражаешь, я бы хотел поработать, – он взял документы и уткнулся в них, всем видом показывая, что разговор окончен.

Маше пришлось уйти.

Она убежала к себе в комнату и там прорыдала до обеда.

Вечером Гриша, поиграв с Мариэттой, снова ушел в «Невский фарс». Он не хотел столкнуться с женой, поэтому старался выйти из дома незаметно, как беглец. Григорий понимал, что это какая-то глупость, но он не готов был к выяснению отношений и боялся, что в какой-то момент супруга может потребовать большего к себе внимания.

В театре все кипело. Шли репетиции «Генриха VI». Грише казалось, что все встало с ног на голову, – как будто в театре и есть настоящая жизнь, а дома разыгрывается какая-то бездарная пьеса.

Артистки не гнушались грубой лести, восхваляя артистические способности Елисеева. Чем больше дифирамбов они пели Грише, тем больше он тратил на них денег, теперь не ограничиваясь лишь ужинами. Однако лесть сыграла с театральным окружением злую шутку. Однажды Елисееву, уверовавшему в свой артистический талант, захотелось самому сыграть Эдварда Йоркского на сцене.

Начались репетиции.

Маша не стала откладывать надолго молодежное чаепитие. Весной, когда все живое на земле тянется к солнцу и любви, юные купеческие девушки и молодые наследники больших торговых состояний в лучших своих нарядах для подобных случаев явились на суаре в доме Елисеевых. Интересно, что большая часть нового поколения семей негоциантов была студентами или поступала на военную службу, по всей вероятности, не собираясь продолжать дела своих отцов, словно стыдясь коммерческой деятельности.

Девушки крутились вокруг Гули, пытаясь привлечь его внимание. Он был не только наследником огромного состояния, но еще и невероятным красавцем. Из пухлого подростка он вытянулся в высокого, статного молодого человека. Глаза его были ярко-василькового цвета, как у Григория Григорьевича. Если только собеседник встречался с ним взглядом, его словно затягивало в глубокий бирюзовый омут.

Гуля был мил и приветлив со всеми гостями, но, кажется, он раскрыл родительский замысел и истинную цель собрания.

Приглашенные девицы казались Гуле малоинтересными и не слишком образованными. Возможно, он был необъективен, но с таким настроем шансы романтической встречи сокращались до минимума. Ему хотелось, чтобы поскорее все это закончилось и он смог вернуться к своим книгам. Вдруг он услышал разговор, в котором одна девушка подтрунивала над другой перед несколькими кавалерами.

– Вот вы думаете, почему Верочка сегодня особенно грустна? – едва сдерживая смех, обратилась она к молодым людям.

– Почему же?

– Она скорбит по Жюлю Верну, сегодня годовщина его смерти, – прыснула хохотушка.

Гуля посмотрел на засмущавшуюся особу. Он увидел чистое, светлое лицо с правильными, изысканными чертами лица. Она была того же типажа, что и императрица Александра Федоровна. Довольно тонкие губы придавали некоторой серьезности и строгости, но они ее совершенно не портили. Гуле вдруг захотелось защитить девушку, словно напали на его родного человека.

– По-моему, любой образованный человек должен скорбеть из-за потери человечеством такого яркого таланта, как Жюль Верн, – заметил он с улыбкой.

– Вера Федоровна, разрешите представить вам моего двоюродного дядюшку, Григория Григорьевича Елисеева, – в компании случайно оказался Петя Елисеев, сын Варвары Сергеевны и Степана Петровича, который хоть и был старше Гули на год, формально являлся его племянником. Это было поводом для его бесконечных насмешек.

Девушка улыбнулась Гуле открытой, искренней улыбкой.

– Вам нравятся приключенческие романы? – молодой Елисеев вдруг так разволновался, что не придумал другого более оригинального способа продолжить разговор.

– Разве может быть иначе? Ты словно сам путешествуешь по далеким, диковинным местам или даже под водой… там, где на самом деле никогда не побываешь, – задумчиво и немного наивно ответила девушка. – Можно убежать от реальности, забыть о тяготах жизни, если отпустить свою фантазию в свободный полет и позволить поглотить себя захватывающему приключению.

Они проговорили весь вечер, не в состоянии оторваться друг от друга.

IX

В апреле Николай II предложил саратовскому губернатору Петру Аркадьевичу Столыпину занять должность министра внутренних дел. Это был один из немногих губернаторов, которые сумели не допустить полного хаоса в своих землях. О храбрости Столыпина ходили легенды. Рассказывали, что однажды он вышел к разбушевавшейся толпе и сунул в руки огромному надвигающемуся на него верзиле свою шинель, чтобы тот подержал, пока Петр Аркадьевич обратился с речью к собравшимся. Крепыш настолько растерялся, что потерял изначальный боевой запал, не тронув Столыпина.

Вскоре после назначения Столыпина были распущены правительство и Государственная Дума первого созыва. Россия еще бурлила, теракты продолжались. Губернаторам и другим государственным деятелям, которые не заигрывали с революционно настроенными гражданами, грозила смертельная опасность. Придя к власти, Столыпин с одной стороны стал твердо наводить порядок, не деликатничая с бунтарями, но с другой стороны стал претворять в жизнь реформы, направленные на улучшение положения крестьян.

Двое его предшественников, Силягин и Плеве, были убиты. Понимал ли Столыпин, какая уготована ему судьба? Во время своего губернаторства он уже пережил несколько покушений. Следующее покушение состоялось в августе. Революционеры взорвали мощнейшие бомбы на даче Петра Аркадьевича на Аптекарском острове. Чудом сам Столыпин не пострадал. В этой попытке расправиться над министром погибли тридцать человек, получили ранения дочка и сын Петра Аркадьевича.

После этого зверского нападения в стране ввели военно-полевые суды, призванные ускорить судопроизводство по делам гражданских лиц и военнослужащих, обвиняемых в разбое, убийствах, грабеже, нападениях на военных, полицейских, должностных лиц и в других тяжких преступлениях.

– Нет, ну подумать только! Мерзавцы! Столько людей погубили, детей покалечили! – Гриша отбросил газету со статьей о покушении на Столыпина, вскочил из-за обеденного стола и зашагал взад-вперед по комнате.

Сыновья, поняв, что под горячую руку лучше не попадаться, притихли.

– Это ваши герои? – отец снова схватил газету и потряс перед Гулей, потом перед Сережей.

– Гриша, прошу, успокойся! – вступилась за детей Мария Андреевна.

– А военно-полевые суды – это, по-вашему, верх милосердия? – не выдержал Сережа.

– Ах, вы про милосердие заговорили? Великолепно! Только оно в одну сторону не работает. А как же убитые Силягин, Плеве, великий князь Сергей Александрович, Шувалов, Богданович, вице-адмирал Чухнин… Это только те, кого я навскидку вспомнил. Их уже тысячи, принесенных в жертву идиотским идеалам вашими героями. На девяносто казненных бандитов приходится почти триста убитых и четыреста раненых представителей власти. Так где же милосердие? Где же оно по отношению к случайным похожим, женщинам и детям, которых тоже убивают и калечат без счета эти фанатики? Как можно приговорить двухлетнего сына Столыпина к смерти через отравление? Что это за средневековье? И что же прикажете делать с этими чудовищами? Продолжать миндальничать? Нет, довольно! Быстрое, суровое и неотвратимое наказание за тяжкие преступления быстро исправит ситуацию.

Манефа, которая подавала на стол, поджала губы и стала раздраженно стучать приборами. Она терпеть не могла, когда Елисеев отчитывал детей. Мария Андреевна бросила на няньку строгий взгляд.

– Я думаю, эта мера вызовет только дальнейшее озлобление со стороны народа, – грустно заметил Гуля, который был каким-то особенно задумчивым в тот день. – Вы читали «Не могу молчать» Льва Николаевича?

– Не говорите мне про Толстого. У меня сразу перед глазами встает Софья Перовская и ее дружки-душегубы. Он за них тоже вступался. А я до сих пор Александра II и убитого парнишку забыть не могу… Граф что думает, если в лохмотья нарядиться, можно ближе к народу стать? А обедать, тем не менее, в «Метрополь» захаживает. Я сам видел, как его однажды швейцар не признал и пытался выдворить… Уж коли ты мало понимаешь в государственном управлении, так оставь свои размышления героям романов… Занимайся тем, к чему у тебя Божий дар. А вот в Петра Аркадьевича я верю, – уже спокойнее ответил старшему сыну Елисеев, – он порядок наведет. А там с Божьей помощью и за реформы примется. Кстати, помните, я говорил про японские деньги год назад? Сейчас!

Григорий поспешил в кабинет и вернулся с брошюрой в руках. Он с видом победителя передал ее Сергею.

– «Изнанка революции. Вооруженные восстания в России на японские средства», – сын прочел название вслух, чтобы всем было понятно.

– Там весьма любопытно описывают деятельность генерала Акаси, – сказал Елисеев, – непременно прочти! Об этом уже написали в зарубежной прессе.

– Спасибо, полистаю, но сомневаюсь, что это принципиально может изменить мое мнение, – Сережу не переубедило бы даже личное заверение Акаси в финансировании бунта в России.

X

После чаепития Гуля пребывал в странном задумчивом состоянии. Он постоянно думал о той девушке, Вере Гаммер. Он все про нее выведал у знакомых. Собрал информацию как бы невзначай, по частям, по крупицам, чтобы никто не догадался об его особенном интересе. Вера была дочерью бывшего надворного советника, ныне покойного. Родители Веры были немцами, принявшими православие. Гуля узнал ее адрес, но не знал, как подступиться.

Этот розовый туман, который обволок Гулю после встречи с Верой, был настолько густым, что не давал ему как следует раздражаться ретроградными репликами отца.

Как-то университетский приятель Гули пригласил его на известную «среду» в Ивановской башне. Чтобы туда попасть, нужно было принадлежать к петербургскому бомонду. И хоть многие в то время считали себя творцами, Гуля не увлекался ни сочинительством стихов, ни каким-либо другим видом искусства. Его страстью была медицина. В этом плане он был однолюбом. Его приятель тоже не был поэтом. Но он был из семьи потомственных врачей, и его отцу довелось лечить кого-то из семьи Иванова. Так он и заполучил это приглашение. Молодой Елисеев с удовольствием согласился составить компанию своему товарищу.

Собрание началось после одиннадцати и оказалось довольно многочисленным. Гуля представлял себе более уютное, камерное мероприятие, но был приятно удивлен большому количеству модных тогда людей, которых он никогда бы, вероятно, не встретил в своей обычной жизни. В помещении не было стульев и столов. Гости сидели на оранжевых коврах, накинутых на подушки. Хозяйкой поэтического салона была дама в кроваво-красном хитоне. Программа вечера началась с забавного дискурса на тему «мистического анархизма». Гуля наслаждался эстетской пикировкой талантливых поэтов, досадуя немного, что в упоении декаданса больше акцента делалось на форму, нежели на глубину и содержание. Было что-то абстрактно-комичное в споре нескольких бледных с красными губами ораторов, которые, словно клонированные Пьеро, пикировались друг с другом. Гуле как человеку, увлеченному медициной и химией, даже не нужно было видеть в их руках пузырьки с порошком, чтобы понять, что эти молодые люди увлекались марафетом, который был очень расхож в то время.

После прений поэты читали стихи. Первым начал высокий, худощавый молодой человек с упругими кудрями и большими полузакрытыми глазами. «…И медленно, пройдя меж пьяными, Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна…». На этих словах Гуля повернулся и увидел сидящую к нему вполоборота Веру Гаммер. Молодой человек не мог поверить своим глазам. «Так не бывает», – думал он. Студент не верил в судьбу, но в этот момент его убеждения заметно поколебались. Порой, когда девушка совсем отворачивалась, Гуля видел лишь нежную кожу ее шеи и кокетливо закрутившийся завиток над ухом. Молодой человек поймал себя на мысли, что нет на свете ничего столь же свершенного, как изгиб ее шеи или форма ее маленьких ушек. Раньше он бы рассмеялся столь приторно-романтичному пассажу, но сейчас ему нравилось и свое необычное состояние, и то, как приятно щемило сердце. Девушка была в компании. Она долго не замечала Гулю, задумчиво слушая выступающих, периодически разделяя восторги со своими спутниками. Гуля не мог оторвать от нее глаз.

После того как закончили читать стихи, Гуля улучил момент и подошел к Верочке, напомнив о встрече в родительском доме. Девушка настолько искренне обрадовалась ему, без лишнего кокетства и бонтонности, что молодой человек понял, – это начало чего-то нового, очень важного в его жизни.

Интеллектуальный вечер уже давно перешел в пьяную, разгульную ночь, и Гуле становилось все более дискомфортно в окружающем его алкогольно-марафетном угаре. Верочка тоже была не в своей тарелке. Елисеев предложил проводить ее.

Они заранее отпустили коляску и шли по окутанному туманом ночному Петербургу.

– Блок прекрасен, – делилась Вера своими впечатлениями, – я уверена, его ждет большое будущее… как и других молодых талантливых поэтов, если раньше они не погубят себя… и нас…

– Отчего у вас такие печальные мысли?

– Я не знаю, просто чувствую какой-то излом во всем этом. Если слушать их долго, появляется ощущение, что мы стоим на краю пропасти, какой-то страшной беды… Исчезла простота и цельность. Все стало странное – красивое, но больное…

– Я почел бы честью оградить вас от всех опасностей жизни, – Гуля остановился перед Верочкой. Сердце его бешено колотилось. Что бы для кого эта фраза ни значила, для молодого Елисеева это было практически предложение руки и сердца. В эту самую минуту он знал, если Верочка ответит ему взаимностью, он женится на ней.

Молодой человек смотрел Вере в глаза, затягивая в свои голубые омуты. Молодые люди не произнесли ни слова, но за эти несколько секунд они все поняли о своих чувствах. Они не целовали друг друга, даже не держались за руки, но это был настолько интимный момент, что, если б кто-то проходил мимо, почувствовал бы неловкость и поспешил бы удалиться.

– Вы позволите мне быть рядом? – голос Гули стал хриплым.

– Я была бы этому очень рада, – тихо и просто ответила Вера.

Эта девушка была совершенно лишена жеманства, которое так раздражало Гулю в других особах женского пола.

XI

Григорий Григорьевич тоже на какое-то время позабыл о жарких политических дебатах с детьми, поскольку полностью был поглощен игрой в театре. Теперь ему казалось, что те три солнца, которые он видел в морозном небе Петербурга в Кровавое воскресенье, это быть может, благословение его артистической стези.

На генеральный прогон он пригласил детей, супругу, Кобылина и еще несколько близких друзей. Старшие сыновья сказались занятыми и не пошли. Им уже заранее было неловко за это странное, не по возрасту увлечение отца. Мариэтта простыла, и Марии Андреевне пришлось остаться с ней дома. Александр Михайлович считал Гришу одним из своих самых близких друзей, и ему было жутко неловко наблюдать, как тот позорит себя своей ужасной игрой.

На сцене актер, игравший Ричарда III, дал реплику.

Three glorious suns, each one a perfect sun;

Not separated with the racking clouds,

But sever'd in a pale clear-shining sky.

See, see! they join, embrace, and seem to kiss,

As if they vow'd some league inviolable.

Now are they but one lamp, one light, one sun.

In this the heaven figures some event.

Гриша, не замечая смущенных лиц зрителей, упивался на сцене.

Tis wondrous strange, the like yet never heard of.

I think it cites us, brother, to the field,

That we, the sons of brave Plantagenet,

Each one already blazing by our meeds,

Should notwithstanding join our lights together

And overshine the earth, as this the world.

Whate'er it bodes, henceforward will I bear

Upon my target three fair shining suns.

После прогона Елисеев с Кобылиным отправились в ресторан. Гриша, наслушавшись очередных лживых комплементов от сомнительных служителей Мельпомены, был горд собой.

– Каково, а? Я чувствую такой заряд энергии! Саша, ты себе не представляешь, какое это удовольствие быть на сцене! Не хочешь попробовать?

– Боже упаси! – Александр судорожно придумывал, как бы ему сказать правду другу, не слишком задев его чувства. – Я, знаешь, Гриша придерживаюсь такого мнения – каждый человек хорош в своем деле. Наше дело – коммерция. В ней нам равных нет. А искусством мы только как ценители со стороны наслаждаться можем… в качестве меценатов, например, или коллекционеров.

– После «Генриха VI» поставим «Гамлета». Как думаешь, согласится Комиссаржевская на роль Гертруды? – Гриша был глух к тонким намекам.

– Не думаю… Это же совсем другой уровень…

– Да брось! Она да я – вот тебе будет и уровень! Всех бездарей заменим… Позову ее на премьеру «Генриха VI». Так будет легче ее убедить.

Кобылин лишь вздохнул. Он был бессилен. Если уж Гриша что-то вбил себе в голову, отговаривать его бесполезно.

Единственный, кому эксперименты отца нравились и кто тоже постоянно просился на сцену, это был младший сын Петя. Гриша пообещал ему небольшую роль в массовке в премьерном спектакле.

XII

Слухи разносились по Петербургу столь же быстро, как осенняя инфлюэнца. Актрисы болтали о бездарной елисеевской игре своим дружкам, что очень скоро докатилось до графа Закретского. Тот хохотал до слез, представив сорокалетнего Елисеева в роли юного Эдуарда IV. Немедля он отправился к Мите, чтобы не только поделиться с ним новостью, но и хоть как-то уколоть его.

В тот вечер Закретский потащил Митю обедать. Рассказывая про Григория, граф наполнял бокал за бокалом, но на партнера, казалось, история не произвела никакого впечатления. Митя знал, что граф ненавидит Гришу, поэтому он решил, что сначала поговорит с тетушкой и прояснит все детали. Закретский не подавал вида, но его страшно злило такое равнодушие Мити к позору его родственника. Его никак не удавалось задеть, не получалось раскачать. Тогда граф решил провернуть со своим партнером другую злую шутку.

Митя, женившись на Глаше, успокоился. Девушка теперь принадлежала ему. Тихая семейная жизнь стала казаться мужчине немного пресной. Он старался быть примерным семьянином, но ему не хватало эмоций. Глафира была всегда ровной. Митю снова тянуло в загулы и пьяные приключения. Супруга же всегда принимала его одинаково, возвращался ли он домой усталый после тяжелого рабочего дня или пьяным после кутежа.

Закретский напоил Митю и повез в дом свиданий. Там он хорошо заплатил девушкам за их услуги и отдал им Елисеева, который едва стоял на ногах. Сам он отправился к Глаше.

– Глафира Петровна, позвольте восхититься вашей самоотверженностью и преданностью. Я, хоть и являюсь компаньоном… да что там, другом Мити, не могу не возмущаться его поведением и не удивляться вашему ангельскому терпению, – начал он практически с порога.

– Я вас не понимаю… О чем вы? Где Митя? – Глафира чувствовала, что Закретский пришел с дурными вестями.

– Простите, Глафира Петровна, но при всем моем глубочайшем уважении к вам и восхищении вашей неземной красотой, я не могу…

– Где он?

– С моей стороны это было бы предательством…

– Так вы не скажете? Тогда я не смею вас более задерживать…

– За что вы так со мной? Я лишь хочу быть рядом, чтобы поддержать вас, – Закретский упал перед Глашей на колени, – я боготворю вас, Глафира Петровна! И я не могу оставаться равнодушным, когда к вам относятся неподобающе. Велите казнить меня, но я не отступлюсь!

– Он пьян?

– Да…

– И где же он?

– Вам лучше не знать…

– У цыган?

Граф покачал головой.

– В борделе?

Графу достаточно было промолчать.

– Отвезите меня туда.

Граф встал с колен. Все складывалось именно так, как он и задумал. Другую уважаемую даму он никогда не посмел бы повезти в такое место, но все знали, что Глаша родилась и провела несколько лет в подобном заведении.

Закретский отвез Глашу в дом свиданий. Там она прошла в комнату, где валялся мертвецки пьяный Митя рядом с полуголыми девицами. Он был в таком состоянии, что не увидел ни жену, ни своего заклятого компаньона.

Граф повез Глафиру домой. Она не рыдала, не устроила истерику. Но была неестественно бледна. Граф шептал ей о своей страстной и возвышенной любви, что, если бы она принадлежала ему, он никогда бы ее так не унизил. Он осыпал ей руки и плечи поцелуями. Глафира же, казалось, видела перед глазами только своего супруга в объятиях дешевых девиц. Когда они подъехали к дому, Закретский усилил напор, боясь, что Глаша просто уйдет к себе. Но Глафира встала, оправила платье и сказала графу. «Пойдемте».

Граф окрыленный помчался за ней в ее спальню на втором этаже. Глаша молча разделась и легла на кровать. У Закретского было много женщин, но такого полупрозрачного, гибкого стана, как у нимфы, он раньше не видел. У него кружилась голова от счастья и победы над Митей. Граф смотрел в безучастное, безумно красивое лицо Глафиры в обрамлении золотых кудрей и не понимал, что он делает не так. Обычно женщины восхищались его мастерством любовника и таяли от одних только его прикосновений, но Глаша была равнодушна ко всем его приемам. Когда весь мокрый он откинулся на кровать рядом, Глафира встала. Закретский еще раз смог полюбоваться ее точеной, как фарфоровая статуэтка, фигурой, когда она надевала пеньюар.

– Уходите, – очень сухо велела девушка.

– Это было еще не все, – немного отдышавшись, заявил граф. Ему хотелось доказать, что он способен на большее. – Иди ко мне, моя богиня!

– Уходите и забудем о том, что произошло, – Глафира швырнула ему одежду и вышла из комнаты.

Закретский не привык к таким выходкам. Обычно женщины – свободные и замужние – после ночи с ним не желали отпускать его, вели себя скорее навязчиво. Он планировал, что и с супругой компаньона будет так же. Он полагал, что воспользуется ей и забудет, а она будет искать с ним встреч, будет умолять о новых свиданиях… Таким странным поведением Митиной жены он был обескуражен. У Закретского упало сердце. Неужели впервые в жизни в его мужских способностях разочаровались. Это был удар ниже пояса.

Граф оделся и в раздражении удалился. Глафира проводить его не вышла.

Митя приехал утром, еще не протрезвев. Домой его затащил дворник. Уложил его в прихожей на диван. Глаша, которая обычно помогала ему снять сапоги и подняться в спальню, даже не подошла к супругу.

XIII

После подлого поступка по отношению к своему компаньону Закретский не чувствовал никакого удовлетворения и продолжил распространение слухов о скоморошестве и бездарности Григория Григорьевича.

Елисеев стал замечать в обществе смешки в свою сторону. Однажды в популярном ресторане за соседним столиком сидела компания молодых высокопоставленных повес, среди которых Елисеев узнал Феликса Юсупова, великого князя Дмитрия Павловича и одну известную балерину. Один из присутствовавших был, похоже, братом Феликса. Хоть они были и не слишком похожи, но чувствовалась родственная связь. Молодые люди, едва завидев Григория, рассмеялись. Елисеев принял это на свой счет. Грише послышалось, что кто-то из них процитировал Гамлета. «To be or not to be».

Скорее всего, молодежь говорила о чем-то своем и Елисеева даже не заметила, но Гриша был уверен, что это про него. Их смешки его задевали, но он нашел для себя комфортное объяснение. Он вспомнил Феликса в кабаре. Щуплый юноша с писклявым голоском, который в свое время пытался изображать французскую этуаль, безусловно, должен был завидовать его мощному драматическому таланту.

После премьеры Генриха VI, на которой старшие родственники были готовы провалиться сквозь землю, а Комиссаржевская не удержалась и прыснула со смеху, когда на сцену вышел сорокалетний Елисеев в обтягивающем трико, был срочно созван семейный совет.

По традиции собрались в особняке на Мойке, 59. Атланты осуждающе взирали на нарушителя семейного спокойствия.

– Гриша, что с тобой происходит? – как всегда первой начала Мария Степановна. Теперь, после ухода Пети, с ней мало кто мог справиться. – Такой стыд!

– А что такое? В чем дело? – не понял Гриша.

– Я надеюсь, ты осознаешь, что твои театральные эксперименты являются недопустимыми? – очень строго вступил Александр Григорьевич.

– Отнюдь. Боюсь, вам придется объясниться, – ощетинился Гриша.

– Григорий, это действительно нелепо. Ну, зачем тебе это нужно? Ты же гениальный негоциант, к чему это скоморошество? – поддержал родственников жены Григорий Сергеевич Растеряев.

– Вы просто все катастрофически устарели! – возмутился Гриша. – Степа, ты-то хоть на моей стороне?

– Гриша, прости, но это было очень плохо, абсолютно бездарно… и более того, смешно… Над Елисеевыми не должны потешаться, – двоюродный племянник откровенно дал оценку Гришиным экспериментам. От него особенно было обидно слышать такую разгромную оценку, ведь Степан был знатоком искусства.

– Ты позоришь нашу семью! – добивала Мария Степановна.

– Гриша, ты должен немедленно прекратить лицедейство! – потребовал Александр Григорьевич.

– А иначе что? – у Гриши разбилось сердце. Он понимал, что не могли все родственники быть завистниками и нести чушь. Ему было безгранично стыдно от осознания своего публичного позора. Но, с другой стороны, он злился на них за то, что поставили его сейчас в такое унизительное положение.

– Иначе нам придется тебя признать умалишенным и отправить на принудительное лечение, – грозно заявил брат.

Это было ударом для Гриши. Саша, который всегда заботился о нем, ограждал его от неприятностей, был готов упечь его в психиатрическую лечебницу. Что бы между ними ни было, Григорий никак не ожидал такого вероломства.

После семейного совета Гриша вернулся домой поникший. Он не выходил из дома несколько дней. Почти не ел и не пил. Ни с кем не разговаривал, никого не принимал.

XIV

При дворе все чаще стал появляться некий простой мужик по фамилии Распутин, которого еще в 1905 году представили монаршей чете черногорские княжны. Пока мало кто догадывался, какую роль сыграет этот «божий человек» в судьбе не только императорской семьи, но и всей страны.

Год промелькнул в рутинных хлопотах – у Мити родилась дочка. Гриша постепенно вышел из депрессии, завалил себя работой, но глаза у него заметно потухли. Он больше времени проводил дома, но не с семьей, а закрывшись в своем кабинете. Мария Андреевна, как всегда, занималась благотворительностью, заботилась о детях и страдала от невнимания мужа. Коля поступил в Ларинскую гимназию. Гуля обручился с Верой, что совсем не обрадовало отца. Этот союз не обещал никакой выгоды семейному предприятию. Однако у Гриши не было сил на противоборство с сыном и он сдался почти без боя.

В феврале следующего года состоялось бракосочетание Гули и Веры. Гриша дал банкет в ресторане «Весна» на двести с лишним человек в честь женитьбы сына, который на самом празднике не присутствовал, поскольку молодые уехали в свадебное путешествие. Среди приглашенных были родственники и сотрудники торгового дома. Александр Михайлович с болью смотрел на Елисеева, который скорее напоминал свою собственную тень, чем того Гришу, которого Кобылин когда-то знал.

Вернувшись из путешествия, Гуля с супругой переехали в соседний дом на Биржевой линии, который тоже принадлежал Елисееву. Для сына было огромным облегчением наконец съехать от родителей. Он надеялся, что отец больше не сможет докучать ему своей торговлей. Не нужно было больше делать вид, что не замечаешь слез матери. Не придется больше страдать от собственного бессилия, от невозможности изменить ситуацию и помочь самым близким и родным людям. Невозможно никого заставить любить. С Верой он обрел умиротворение и семейное счастье.

У племянницы Лизы родилась дочь, Алла. Александр Григорьевич пригласил всех родственников на крещение. Гриша не готов был к встрече с братом после того унизительного семейного совета и, сказавшись больным, не пошел. Мария Андреевна приглашение приняла. У них с деверем всегда была тесная связь. Гриша с Машей стали настолько чужими, что он уже и не ждал никакой солидарности.

Однажды ночью в дом постучали. Пришли околоточные с жандармами.

– Григорий Григорьевич, нам стало известно, что в вашем доме хранится запрещенная литература, – сообщил один из них.

– Что за чушь? Это совершенно невозможно! – возмутился Григорий Григорьевич.

– Нам приказано обыскать дом…

– Коли приказано, ищите. Только зря потеряете время, – Гриша был раздражен.

Обыск прошел быстро. В детской комнате среди книг действительно нашли запрещенную литературу, листовки. Григорий был в шоке. Он заверил полицейских, что вколотит ум в своих бестолковых сыновей, которые стаскивают домой всякий мусор. Жандармы с сочувствием отнеслись к уважаемому человеку и не дали официального хода делу.

Как только жандармы удалились, Григорий, как и обещал, вызвал сыновей к себе. Он выстроил их в шеренгу и начал нравоучения.

– Сколько раз я предупреждал, что не потерплю революционеров в своем доме?

Дети молчали, потупив глаза.

– Я не буду выяснять, кто принес эту мерзость в дом… Раз вы настолько глупы, что не понимаете простых человеческих слов, мне придется применять наказания.

– Пороть будешь? – ужаснулся Петя.

– Надо бы! – сурово заметил отец. – Но кроме этого, все, кто не будет мне помогать и не будет учиться коммерции, будут лишены денег на образование. Пора браться за ум! Вы все печетесь о рабочем классе, хоть ни дня в жизни не работали. Так вот узнайте, чего стоят заработанные своим трудом деньги. Никакой больше медицины в моем доме! И никакой революции! Всем ясно?

Дети грустно покивали.

Отец отпустил их в детскую. И сам отправился в свою спальню.

– Радуйся! Твое воспитание, – злобно заметил он жене, которая наблюдала за всем происходящим стоя в дверях.

На следующий день Грише стало плохо с сердцем. По злой иронии судьбы, хоть он и заявил, что не потерпит более никакой медицины в своем доме, ему пришлось вызвать доктора.

Дети притихли и старались отца не расстраивать, пока он не поправится. Особенно за папу переживала Мариэтта. Она трогательно за ним ухаживала. Приносила чай и лекарства. Ее искренняя любовь была самым настоящим лекарством для израненного сердца Елисеева. Скоро он пошел на поправку.

XV

На какое-то время в доме наступило затишье. Дети прилежно занимались, Гриша самозабвенно работал. Политические темы на обедах старались не затрагивать.

В июне весь свет гудел о страшной трагедии – на дуэли погиб старший сын Зинаиды Николаевны Юсуповой, Николай. Он влюбился в девицу, которая вскоре была выдана замуж. Вместо того чтобы прекратить отношения, молодые люди продолжили встречаться. Николай даже поехал за семейной четой в Париж, и в конце концов ревнивый супруг потребовал сатисфакции.

Эта смерть произвела сильное впечатление на Марию Андреевну. Она встречалась с княгиней во время благотворительных мероприятий в период Русско-японской войны и у нее тоже были сыновья, поэтому она как никто другой могла понять и разделить горе Зинаиды Николаевны.

– Как же хорошо, что у Гули такая замечательная и порядочная Верочка, – заметила она в разговоре с Марией Степановной, когда они обсуждали эту трагическую историю.

– Да уж, не чета нашей Глафире. От этой жди беды! – тетушка никак не могла принять супругу Мити. – Ты видела ее дочь? Совершенно на Митю не похожа. Нагуляла, как пить дать.

– Окстись, Мария Степановна! Что ты такое говоришь! Чудесный ребенок!

– Не веришь мне? А я вижу – не наша девочка! Погубит она Митьку-дурака!

– Просто ты Глашу не примешь никак. Вот тебе и мерещится всякий бред, – Маша решила дальше разговор не продолжать.

Мария Степановна не была деликатным человеком и даже в тонких, щепетильных вопросах вела себя как слон в посудной лавке. Она прямо заявила о своих подозрениях Мите. Тот был ранен ее словами и просил более гнусных предположений не высказывать. Хорошо, что Глафиры не было рядом. Он понимал, что такого Глаша тетке не простила бы никогда. Он так старательно выстраивал иллюзию большой семьи. Регулярно приглашал Марию Степановну в дом. Но вот ответного приглашения своей семьи к тетке так и не дождался. Хотя Мария Степановна всегда была рада видеть его одного.

О теткиных подозрениях Митя Глаше не сказал. Но сам, хоть сразу и не поверил, невольно стал присматриваться к ребенку, к поведению жены. Глафира не давала ему повода, но он жутко ее ревновал, поскольку сам был слаб. Сам не мог справиться с соблазнами и даже, несмотря на всю безумную любовь к супруге, снова стал постоянным гостем в домах терпимости.

У Закретского тоже были подозрения по поводу Митиной дочери. Он также внимательно рассматривал девочку. Будучи решительно отвергнутым Глашей и понимая, что Митя разорвет его на части, если узнает правду о той единственной ночи, он затаился. Подобный скандал был бы ему сейчас совершенно не на руку, у него только-только забрезжила надежда на карьеру на государственном поприще. Однако совершенно выбросить из головы Глафиру он был не в силах. С какой бы женщиной он ни был в постели, он представлял Глашу, всякий раз пытаясь в их лице ей доказать свою мужскую силу и умения. Женщины были в восторге.

XVI

Мария Андреевна надеялась, что дети прислушаются к словам отца о коммерческом образовании и эта тема больше не будет предметом постоянных скандалов. А там, быть может, все уляжется и любовь постепенно вернется. Все семьи проходят через кризисные времена. Нужно просто набраться терпения.

Однако вскоре ее надеждам было суждено разбиться о мечты сына. Как-то вечером, перед сном, к ней в комнату пришел Сережа. Он заявил, что должен в чем-то признаться.

– Мама, не знаю, как тебе сказать… Но это уже зашло слишком далеко… и я не могу больше скрывать…

У Марии Андреевны потемнело в глазах. Она тут же представила, как в ее сына стреляют на дуэли.

– Что? Говори! Если не хочешь, чтоб меня прямо сейчас разбила падучая…

– Я хочу поехать учиться в Токийский университет!

– Куда? В Японию? – у матери задрожал голос. – Насколько?

– На пять лет…

– Господи, это сумасшествие! Это очень долго! У меня плохое предчувствие – если ты уедешь, я больше не увижу тебя!

Мария Андреевна разрыдалась. Последние годы она постоянно плакала. Слезы теперь были ее постоянным аксессуаром, как кружевной платок или перчатки.

– Мама, ну что ты! Конечно же мы увидимся! Через пять лет я вернусь и мы снова будем жить вместе! – сын крепко обнял мать.

– А что с оплатой?

– Дядя Саша все оформил…

– Как? Без согласия отца?

– Да… и это проблема. Он не отпустит, это очевидно. Нам надо что-то придумать…

– Что?

– Не знаю… скажу, что поеду к дяде Саше, а сам сяду на поезд до Иркутска…

– Отец дядю Сашу никогда не простит… – устало заключила Мария Андреевна.

– А как тогда? Может быть, мне поехать якобы в Привольное?

– Одному? Это будет совершенно неубедительно, он не поверит… Нам нужно ехать в Привольное двоим… Я провожу тебя до Иркутска.

– Но тогда отец взъестся на тебя.

– Мне в любом случае не будет прощения, как бы ты ни уехал, – Мария Андреевна снова заплакала. – Ладно, сынок, иди спать. Дай мне время подумать.

В августе Мария Андреевна с Сергеем отправились в Привольное покататься на лошадях и отдохнуть на свежем воздухе. Гриша про себя отметил, что Сережа был радостно возбужден. Он даже подумал, что сын, вероятно, влюбился. Мария Андреевна наоборот – была в подавленном состоянии с глазами на мокром месте. Но она так часто плакала, что Елисеева это уже мало трогало. Он не признавался сам себе, но он был рад отъезду жены и сына, потому что его тяготили и бесконечная печаль супруги, и постоянная пикировка с сыном.

Из Привольного мать с сыном выехали в Иркутск. Оттуда Сережа отправился в Токио уже один. Мария Андреевна вернулась в имение одна. Она не решилась сразу поехать в Петербург. Маша до дрожи в коленях боялась предстоящего разговора с Гришей. В конце концов она решила об отъезде сына в Японию сначала супругу телеграфировать, надеясь, что к приезду основные эмоции уже улягутся и они смогут это обсудить более спокойно.

XVII

Елисеев не догадывался о побеге сына, пока не получил странную телеграмму от жены. Сказать, что Гриша был в бешенстве, не сказать ничего. Он разбил чернильницу и несколько ваз, которые попались ему под руку после ее прочтения.

– Сумасбродка! Как она смеет потакать этому мальчишке! Что за своенравие? – рычал он на весь дом.

Когда супруга вернулась, ее ждал неприятный сюрприз. Григорий решил, что им с Марией Андреевной лучше пожить раздельно, и выселил ее в дом на Песочной набережной.

– Ты позволяешь себе не уважать мое мнение и даже обманывать меня, подрывая мой статус главы этой семьи. Отныне я не потерплю подобного поведения! Ты вольна жить как хочешь. Но портить детей я тебе не дам! – зловеще начал Гриша.

Маша, как всегда, разрыдалась.

– Гриша, умоляю, смилуйся! Я не могла тебе сказать… ты бы запретил!

Елисеев не слушал, что она говорила. Ему было все равно. Такого предательства он ей простить не мог.

– Ты переезжаешь жить в другой дом, дабы не оказывать более пагубного влияния на сыновей. Будешь с ними видеться лишь с моего позволения!

– Прошу, не делай этого! – в рыданиях Маша бросилась Грише в ноги.

– Успокойся! Встань, слезы сейчас тебе не помогут, – в голосе Елисеева зазвучали какие-то нотки жалости. – Я предлагаю пока формально соблюдать приличия и не оглашать наш разъезд, чтобы не позорить семью и детей.

– Господи, это чудовищно! Гриша, может быть, можно как-то обойтись без моего отъезда? Обещаю, впредь не будет никаких секретов от тебя!

– Исключено! Это вопрос решенный! – твердо поставил точку Григорий.

Гриша заменил всех нянек и гувернеров детей. Манефа отправилась на Песочную вместе с Марией Андреевной. В доме стало тише и, как ни странно, спокойнее. Дети не видели постоянно несчастное лицо матери и были заняты привычными делами. Кроме того, два главных баламута спокойствия, Гуля и Сережа, теперь не жили с ними. Однако им подрастала достойная смена.

Маша регулярно навещала детей под присмотром лояльной Елисееву прислуги, которая была проинструктирована докладывать обо всех разговорах между матерью и сыновьями.

Гуля пытался говорить с отцом на тему разъезда с матерью. Но тот сразу же дал понять, что не будет обсуждать это с сыном. Гуля отступил, у него хватало своих хлопот. Верочка ждала ребенка. Будущий отец трепетно о ней заботился.

Все перемены пошли на пользу Грише. Он как будто даже снова расцвел. Осенью Кобылина и Елисеева пригласили на маневры в Красное Село. Там присутствовала вся царская семья и было множество других посетителей.

Почти все посетители заметили стрелы амура, летающие между братом императора, великим князем Михаилом Александровичем, и замужней дамой Натальей Сергеевной Вульферт. Женщина не отличалась какой-то особенной красотой, скорее, она обладала манкостью и харизмой. Безусловно, такой роман между холостым великим князем и женщиной более низкого сословья не мог радовать государя и вдовствующую императрицу.

– Эта мадам Вульферт – дочь простого адвоката. У Павла Александровича супруга – дочь камергера. Если члены монаршей семьи продолжат жениться на особах не своего круга, глядишь, так и до купечества дело дойдет, – рассмеявшись, шепнул Гриша Кобылину на ухо. – Саша, ты хотел бы взять в жены царевну?

– Перестань, Гриша! Не нахожу это смешным. Все больше члены императорской семьи пренебрегают своими обязанностями. Это тревожный знак и вряд ли приведет к чему-то хорошему. Даже брак Кирилла Владимировича, не признанный императором, не должен был случиться, если бы великий князь чтил своего государя…

– Ты прав, Саша! Раздоры в монаршей семье ничего хорошего стране не сулят.

XVIII

В том же году Степан был возведен в потомственное дворянство, в честь чего в его особняке был дан большой бал.

Гришу разрывали противоречивые эмоции. Он был рад за двоюродного племянника и считал признание его заслуг справедливым и заслуженным. Но в то же время он вдруг узнал, что такое зависть. Григорий редко испытывал это чувство, ведь он, как правило, был способнее и успешнее многих. Но сам факт, что его заветная мечта исполнилась у Степана, а не у него, раздражал его, как надоедливая, острая заноза.

На бал Гриша явился вместе с Марией Андреевной, дабы не провоцировать лишние пересуды. Маша покорно принимала любые его условия, лишь бы видеться с детьми и хоть немного побыть с мужем. Этот вечер дался ей нелегко. Тени счастливого прошлого, тесно связанные с этим особняком, бередили воспоминания. Сердце ныло от мысли, что все это теперь превратилось в прах.

– Гриша, мне нужно тебе кое-что показать. Ты непременно оценишь! – Степан с видом заговорщика взял под руку Григория и практически потащил по лестнице. Супруги проследовали за ними.

Племянник остановился перед великолепным мраморным бюстом Варвары Сергеевны, который весьма точно передавал классическую красоту этой удивительной женщины. Каменная хозяйка горделиво взирала на гостей дома, поражая всяк входящего своим великолепием.

– Потрясающе! Изумительно! – Гриша был восхищен. – Бюст – бесспорный шедевр, но с оригиналом ничто не может сравниться!

Григорий галантно поцеловал руку Варвары Сергеевны.

– Варвара Сергеевна, вы так же прелестны, как в первый день, когда я вас увидел! Степа, тебе досталось главное сокровище Петербурга!

– Григорий, прекрати! – рассмеялась хозяйка дома. – Какая грубая лесть!

– Так ты узнаешь руку? – Степе не терпелось похвастаться. – А посмотри-ка на это волшебство!

Он подвел Гришу к небольшой скульптуре, изображающих молодого человека и девушку, сплетенных, как юные виноградные лозы, в поцелуе.

– Бесподобно! – Гриша помолчал несколько секунд, пребывая под впечатлением. – Роден?

– Верно! Я знал, что ты не ошибешься! – Степан радовался как ребенок. – Наконец получил от него несколько заказанных на выставке в Париже скульптур…

Удивительно, но на балу самое сдержанное общение было между двумя родными братьями – Гришей и Александром Григорьевичем. Они едва обменялись парой слов и сознательно старались избегать общества друг друга. Григорий не мог простить брату угроз отправить его в психиатрическую клинику. Александр, вероятно, знал больше про положение в семье брата, чем остальные родственники. Его симпатии явно были на стороне Маши.

За обедом Мария Степановна не сдержалась, отпустила шпильку.

– А когда же ты, Гриша, дворянством обзаведешься? Или Эдвард IV в российском дворянстве не нуждается? – расхохоталась кузина.

– Позубоскаль пока, – на удивление Гриша сумел обуздать свои эмоции, переведя все в шутку, хотя тема для него была весьма болезненной, – а то скоро не позволительно будет людей из более высокого сословия на смех поднимать!

– Ох, боюсь, помру, не дождусь, – продолжала смеяться Мария Степановна.

Так и случилось – в следующем году душным июльским днем Мария Степановна покинула этот суетный мир. Скандальная, вредная, прямолинейная женщина, полностью лишенная чувства такта, каким-то невероятным способом влюбляла в себя людей, которые теперь страшно горевали по поводу ее кончины. Какие бы ссоры ни были между ней и родственниками, все они тяжело приняли эту печальную новость. Митя был безутешен. Тетушка была единственным человеком, в любви которого он был уверен с первого до последнего дня. Даже Глафира сопереживала мужу. Лично для нее эта смерть была облегчением, поскольку Мария Степановна представляла постоянную угрозу. Но видя глубокое горе супруга, Глаша подумала, что могла бы продолжать терпеть эту зловредную старуху, лишь бы Митя так не страдал. Искренне оплакивали ее и Гриша с Машей.

За два месяца до этого печального события у Гули родилась очаровательная девочка, которую назвали Анастасией, Тасей. Первая внучка Григория Григорьевича. Бабушка с дедушкой были счастливы. Так радостные события в семье Елисеевых чередовались с трагическими.

И счастье, и горе сплотили Гришу с женой настолько, что ренессанс в их семейной жизни уже не казался невозможным.