Тринадцать ящиков Пандоры

Сергей Легеза Вид на гору Фавор

— Ну же! — шептал сквозь зубы Томас — не то себе самому, не то рыжему пятну, только что проявившемуся в переплетении ветвей. — Давай!

Пятно перетекло под лучи полуденного светила, появились круглая морда, тяжелые лапы, остроконечные уши.

Еще шаг! Еще полшажочка! Внезапный азарт охоты спирал дыхание и плавил кости. Давай, зверюга!

И тут под ногой Бладджета хрустнула ветка.

Томас вскинул штуцер — безотказные бейкеровские «двадцать два дюйма», — однако уже знал, что не успеет. Никто бы из людей не успел.

Щелкнул замок.

Рвануло, словно из пушек Адмиралтейства на тезоименитство короля. Позабытый звук, тяжесть штуцера, запах черного пороха, вкус перца и гари на губах… Словно вкус жизни. Да, этого ему и правда не хватало дома.

— Ах! — Макги в досаде хлопнул себя по бедру. — Мимо!

Это Томас увидел: как прошла, буравя зелень подлеска, пуля. Там, где миг назад была лобастая голова зверя.

Земля Ксанада обостряла чувства: это было и благом, и злом, а некоторым от такого случалось сходить с ума.

— Простите, господа, — Бладджет кашлянул, неловко прижимая к груди ружье и кланяясь. — Простите, виноват. Видит Бог, я сделал это без умысла и случайно.

— Ну да, — проворчал чуть слышно Макги. — Видали мы такие случайности, мастер Томас, сэр. Чтоб мой папочка так вот случайно заделывал всех своих детишек.

Там, куда прянул зверь, лениво колыхнулись и замерли ветви: будто и не было ничего.

— Поедемте назад, сэр, — сказал Макги уже погромче. — Ну ее к бесу, эту зверюгу. Давайте, мастер Томас, сэр, я только ружье заряжу…

Свою партию он вел отменно — даром что ирландец. А может, именно поэтому: такое ведь чертово племя эти лукоеды…

— Сэр Артур, — сказал Томас, чувствуя, как и в его голосе дрожит искренняя досада, — отчего же вы не стреляли?

Герцог ухмыльнулся.

— Ах, Томас, я ведь говорил: охота давно мне наскучила. — (Макги, уже надорвав обертку и всыпав из патрона отмерянное количество пороху, закладывал в дуло свою специальную пулю: Томас видел мертвенный отблеск между пальцами.) — Да и что за докука всаживать в такого красавца заряд? Бросить на пол шкуру? Прибить голову над камином? И рассказывать за пятичасовым чаем, как ты убил бога? Глупое тщеславие. Вот подчинить его, подобно здешним магам, силою воли… А убийства — пусть остаются простецам вроде вашего слуги.

Орудовавший шомполом Макги замер. Глянул исподлобья: Томас готов был поклясться, что ирландцу не по себе. Потом тот протянул штуцер, и Томас принял его, небрежно положив на сгиб локтя. Когда придет время, взвести курок можно будет одним движением ладони.

Оружие — ореховый приклад, все еще теплый после выстрела ствол, гравировка вдоль ложа — было настоящим. А вещи нового века, как, скажем, психокинетический метатель Стетсона и О’Нила — каучуковые накладки, толстый граненый ствол, — все они теперь по ту сторону, там, где небо не напоминает цветом вылущенный горох, а трава всегда остается травою. И отсюда, с этой стороны мира, они казались мертвыми рядом с тяжеловесной силой старого штуцера.

Похожей силой веяло от сэра Артура: в том, как он стоял, в развороте плеч, в посадке головы…

Только бы не догадался. И только бы мы не ошиблись.

И тут заговорил, с усилием выталкивая из себя слова, Гудвин Бладджет:

— Значит, вот так? Уподобиться здешним магам, стать ими? А людишки пусть занимаются своими малыми делами и не пугаются под ногами?

Голос его дрожал от напряжения.

Сэр Артур оглянулся, пожал плечами:

— Гудвин, вам ли не знать: это волшебная страна. Но что противопоставлять волшебству, кроме чуда? И как с таким совладать нашим душеводам? Этим, нынешним виршеплетам, которым так далеко до тех, кто открывал сюда дорогу.

Томасу доводилось видеть Кольриджа: года за два до его смерти, на приеме в Адмиралтействе. Тот читал лекцию о Шекспире: вспоминал «Бурю», утверждал, что «смуглая леди» на самом деле была «зеленой», а значит, он, Сэмюэль Кольридж, не первый, кто торил тропинку в новый мир. Мол, Шекспир, наверное, был в «нездешних садах», богатством которых Британия прирастает сильнее, чем индийской торговлей или китайским серебром, — к радости мастера Бладджета, представителя Ксанадской Торговой компании. Потом Кольридж читал стихи. Рассеянный взгляд и дрожащие пальцы. Сладковатый запах лауданума в каждом выдохе.

Ах, подумал вдруг Томас с острым отчаянием, и что бы в тот летний день к поэту не явиться какому посетителю: из Девоншира или из Порлока. Задержать, заговорить, не дать словам сложиться в открывающие путь строки. И не было бы страны Ксанад, мира проклятого и безумного — и заражающего своим безумием всякого, кто к нему прикасается.

Тогда сэр Артур остался бы в Лондоне, сделавшись, скажем, премьер-министром. И был бы спасен.

Вдруг заныло сердце: не сумеем. Ни за что не сумеем.

— Виршеплеты, да… — Бладджет взял оружие за ремень, нервно вытирая вторую руку о полу одежды. — Они тоже, вы правы. И еще французы. И русские. Эти ведь тоже куда-то уходят — и как бы нам однажды не встретить их здесь. Правда, с такими, как у французов, поэтами… Говорят, им пришлось интриговать, чтобы убить того русского… — щелкнул пальцами. — Александэр Поуш… Пуж… Не вспомню. А мы… мы должны быть готовы.

Сэр Артур чуть улыбнулся, повернул к негоцианту голову:

— Дверь, единожды отворив, уже не закроешь. Уж я-то знаю, поверьте.

И тут Амар, что все это время стоял неподвижно, присел вдруг, касаясь травы кончиками пальцев. Поднял руку.

— Тихо, — сказал. — Смотрите по сторонам. Зверь снова недалеко.

Секретарь был ему незнаком. Потел, стараясь не глядеть на Томаса, то и дело запускал два пальца за тугой ворот мундира. Принимался перекладывать на столе стопки бумаг, чернильницу, ксанадское перо в виде резной колдовской кости — из тех, на кончике которых цвет чернил меняется по необходимости и по воле пишущего.

Потом отворилась дверь, вошли двое: сюртуки, словно у судейских, только вот одному, ирландцу, подошел бы солдатский мундир, а другому — жетон душевода. Второй-то и сел сбоку от стола, близоруко помаргивая на Томаса.

Первый остался стоять в шаге от дверей — как раз за спиной. Стоял молча, но присутствие его ощущалось, будто камень статуй в храмах Карнака: холодный и мертвый, но несущий угрозу. Словно все тридцать веков глядят тебе в спину.

Вдруг второй, так и не сказав ни слова, поднялся и вышел, кивнув секретарю.

Тот промокнул пот со лба.

— Прошу вас, господа, — махнул рукою. — Его Светлость вас примет.

Томас недоуменно обернулся — оказалось, ирландец остался, где был.

Но уж вперед меня ты не пройдешь, подумал со злостью, шагая в дверь.

Однако, когда четверть часа спустя мир перевернулся и встал с ног на голову, присутствие ирландца показалось ему меньшим из зол.

— Так-то, джентльмены, обстоят дела. — Господин премьер-министр, сэр Уильям Лэм, второй виконт Мельбурн, выглядел бледным и осунувшимся. Теребил ксанадское кольцо, с камнем для остроты разума. Второй камень — оправленный в серебро аметист для разжижения крови — был воткнут в широкий галстух. — Не стану говорить, что за стены кабинета сказанное мной выйти не может.

— Сколько у нас времени, ваша светлость, сэр? — спросил Томас.

— Господин Пюисегюр осматривал Его Величество утром и ручается за шесть дней.

— Полагаю, мы успеем, сэр. Не можем не успеть. Да и люди Его Величества в Ксанаде, несомненно, приложат все силы, чтобы…

Премьер-министр вздохнул, поднялся, открыл секретер. Вытащил лист веленевой бумаги — помятый, в темных пятнах.

— А вот об этом, — сказал, протянув его Томасу, — во всей стране знают шестеро — включая теперь и вас, господин Элрой. И, например, Фицпатрику кажется, что это непозволительно много.

Ирландец чуть склонил голову набок. Казалось, происходящее его забавляет. Был он при сэре Уильяме кем-то вроде конфидента — хотя что за конфидент из ирландского сержанта, Томас представить не мог.

А когда Томас дважды перечел документ и поднял глаза, ирландец хмыкнул:

— Ваша светлость, сэр, может, и не стоило? У джентльмена, как посмотрю, в мозгах теперь такое — в пору снова душевода звать.

— Как это возможно, сэр? — спросил Томас. — Если это убийство, то значит… значит…

— Вот это вам и предстоит выяснить. И, по возможности, не прибегая к помощи сэра Артура: мы не вправе рисковать, увы. Доверять там вы можете лишь Фицпатрику, отныне он — ваша тень и ваша нянька.

Томас кивнул:

— Спасибо, ваша светлость, сэр, я и сам хотел зашить себе карманы — а теперь-то будет повод.

Сержант Макги ухмыльнулся:

— Я сразу смекнул, что мы поладим, сэр.

Томас вдруг понял, что судорожно сжимает кулак. Вздохнул, расслабил руку. Свесил ее вдоль тела. Тут же поймал себя на том, что теперь теребит подол мундира.

Проклятый ирландец косился насмешливо. Хорошо хоть молчал.

— Господа… — Из тени выдвинулся душевод: коротконогий щуплый девонширец, для разнообразия одетый не в сюртук, но в халат толстого шелка-сырца. В бледно-желтом свете гудящих ламп цвет халата был неуловим: не то голубоватый, не то салатный с густой изумрудной прозеленью.

Потом он повел рукою — и Томас увидел узкий, плечами заденешь о стены, проход, которого — он побился бы об заклад! — миг назад не было.

Солдаты у дверей остались недвижны: два истукана в сверкающей серебристой броне, с опущенными забралами, психокинетические метатели на плечах. А может, и вправду — никакие не солдаты, а статуи?

Один из них переступил с ноги на ногу.

Узкий проход вел, закручиваясь: влево, влево, влево и, кажется, вниз. Потом выровнялся, раздался — и вывел в небольшой зал. В центре — два черных зеркала-резонатора со слабо флюоресцирующим кругом между ними. В круге невысокий столик на ножке, на столике толстая, пальца в три, свеча. В двух шагах от столика, на полпути от него к одному из зеркал, в пол была вделана отполированная бронзовая пластина.

Ирландец, словно делал уже это много раз, ступил на пластину. Томас, поколебавшись под строгим взглядом душевода, встал рядом.

— Господа, — произнес душевод бархатным обволакивающим голосом, — все металлические вещи весом более половины фунта надобно оставить вон там, на столике.

Показал рукою, но ни Томас, ни ирландец не сдвинулись с места.

Душевод вздохнул и зажег свечу. Отошел за зеркала и заговорил, пристально глядя куда-то над их головами:

— Пленительное место! Из него, в кипенье беспрерывного волненья, земля, как бы не в силах своего сдержать неумолимого мученья, роняла вниз обломки, точно звенья тяжелой цепи…

По мере того как слова скользкими рыбками выныривали из волн бархатистого голоса, свеча разгоралась. Огонек ее словно менялся в цвете: сперва красный, он стал желт, потом подернулся синеватой рябью — и наконец в нем заплясали зеленые искры. В зеркалах свеча отражалась по-разному: в левом играло зеленовато-желтое пламя, в правом же, отставая на несколько минут, бился все тот же красноватый огонек, который танцевал над фитилем свечки в самом начале.

— …между этих скал, где камень с камнем бешено плясал, рождалося внезапное теченье, поток священный быстро воды мчал…

От огонька к огоньку в отражениях протянулся тусклый радужный мосток: словно туманное дыхание, словно дымка над утренней рекою.

Томас почувствовал, как вспотели ладони.

Дымка уплотнилась, дрогнула — тым-тым-тым — короткими всполохами, рассеиваясь и снова наливаясь жемчужно-красно-желто-зеленоватым светом. А Томас понял, что всполохи и удары его сердца резонируют друг с другом — и не ясно, что чему задает ритм.

Душевод все ронял:

— …и из пещер, где человек не мерял ни призрачный объем, ни глубину, рождались крики…

И Томас — здесь, сейчас, в мерцающей полутьме — услышал тихий стон-вскрик-шепот. Тысячи голосов не в лад тянули бесконечную литанию, резонировавшую с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, с мерцанием туманной мглы.

Голос душевода изменился: сделался глуше, будто отодвинулся на несколько шагов, зашел за некую преграду; но и чуть быстрее слова не падали мерными каплями, а позванивали быстрыми горошинами по стеклу:

— …и тень чертогов наслажденья плыла по глади влажных сфер, и стройный гул вставал от пенья, и странно-слитен был размер в напеве влаги и пещер…

Томас не мог отвести взгляд от дымки: брошенной сверху завесы, поволоки, — там изгибались тени, пахло, как в грозу, а в волосах проскакивали быстрые сиреневые искры.

Томас сделал шаг, потом еще один, дымка не приближалась, но делалась все плотнее, превращаясь в проход, в дыру, в коридор огней, в звон хрустальных колокольцев и хруст ледяных кристалликов под ногами.

Он еще слышал взбирающийся вверх-и-влево голос душевода — но так, будто слова стали смутными полуснами, а за ними тянулись видения другие, обещая небывалые наслаждения и опасности.

И потом Томас понял, что уже не идет, а стоит, судорожно вцепившись в руку ирландца, а над ними, слева, справа, со всех сторон, поблескивает, переливаясь холодной радугой, кристаллическая пещера.

Журчала вода, в воздухе витали странные ароматы.

— Добро пожаловать в Ксанад, благословенную страну, сэр, — произнес ирландец и, кажется, подмигнул.

Он всегда жил, чувствуя, что родился слишком поздно. Все, что могло случиться на старой доброй Земле и в старой доброй Англии, — уже случилось, а ему остается лишь скучная верная служба.

Нет, ему пришлось послужить… До сих пор, спустя три года, он порой просыпался, со страхом думая, что увидит вокруг бревенчатые, проконопаченные мхом стены форта Ллойд. И что разбудил его не лай бродячих собак, но крики краснокожих дикарей. И он хорошо помнил, с каким звуком впиваются в красное сукно мундира стрелы с каменными наконечниками. Помнил тяжесть полковника Озборна, завалившегося в седле, крики солдат позади, когда он гнал прочь, придерживая сползающего полковника, по узкой — кони едва помещались бок о бок — тропе. Тогда-то, бросив уже бесполезный психокинетический метатель и лежа в ночной тишине, левой рукой прикрывая рот стонущему полковнику, а правой сжимая мокрую от пота рукоять ножа, он впервые почувствовал, как тонка грань, отделяющая спокойное цивилизованное существование от дикости. И ему понравилось это чувство.

Но там, как ни круги, была возможность не для подвига, лишь для размеренного освоения, переваривания территорий, куда ступила уже нога не только «красного томми», но и серого сюртука-чиновника королевской администрации. И он даже мог вообразить себя — постаревшего и в сединах, несущего цивилизацию в отдаленные земли и страны, но позже, лет через двадцать, после головокружительных приключений и военных трофеев.

Так что когда полковник Озборн вернулся в строй, был переведен в Министерство по делам колоний и там вспомнил о молодом офицере, рисковавшем ради него жизнью, Томас тотчас согласился пойти к нему порученцем.

Служба при одном из — называя вещи своими именами — шпионов Империи оказалась настолько же скучной и выматывающей, как и дежурства в форте Ллойд: только вместо заснеженного канадского леса приходилось смотреть на ровный голландский пейзаж или — раз-другой — на зеленые альпийские луга. Но чаще были узкие улочки городков, пыльные коридоры, неприметные господа — очки, залысины, прилизанные бачки, бледные улыбки…

Рутина, но к тому моменту с рутиной он успел смириться. А вот одна из ночей на бельгийско-французской границе, закончившаяся скользнувшей в карету укутанной фигурой и гонкой сквозь дождь, открыла полковнику путь наверх, а ему, Томасу, — возможность быть вызванным к высшим чинам государства с поручением, от которого и вправду могла зависеть судьба всей Империи.

Так ему говорили, а он верил, — поскольку, если не верить в это, во что же верить вообще?

— …но даже изумруды с рубинами — ничто, всего лишь магнетическая сила для хватких людей вроде господина Бладджета (не в упрек вам, Гудвин, будь сказано). Они привлекают внимание, заставляют сердца биться сильнее, но и только. Не в них смысл.

— А в чем же тогда, сэр Артур? В «умных вещах»? — предположил Томас.

Господин Бладджет истово закивал. В ухе его качнулась тяжелая серьга из орихалка — как раз «умная вещь», для облегчения подсчетов прибыли.

Генерал-губернатор, однако, отрицательно качнул ладонью:

— «Вещи» полезны, к тому же они приносят прибыль, и заоблачную, но — нет. Главное — самый этот мир.

— Простите, сэр, но в каком же это смысле?

Сэр Артур отложил позолоченную, с костяной рукоятью вилку, щурясь на реку Альф: вся терраса была кроваво-золотой от закатного света. Зеленые и желтые облака скользили, отражаясь в алой воде, а радужные деревья, встававшие вокруг, отбрасывали на стол, на приборы и одежды сидевших патину теней. Томас, поворачиваясь направо, всякий раз видел четкий горбоносый профиль герцога.

Слева трепетала веером госпожа Франческа, супруга полковника Хэвиджа. Глядела на сэра Артура обожающе, а тот продолжал:

— Люди почти достигли пределов своего мира: тот сделался мал и известен. Когда господин Месмер принял приглашение Королевского общества — и когда открытие господина Кольриджа предали огласке, — мир изменился навсегда. Без психокинетики он был бы совершенно иным: представьте, господа, что случилось бы, не окажись при Трафальгаре на флагманском корабле доктора Филдса. Гибель Адмирала стала бы неизбежной, а тогда — неизвестно, чем закончилась бы вся баталия. Или не узнай мы вовремя о бегстве Бонапарта с острова…

— Ну, — сказал Томас, — тогда у моего сержанта Фицпатрика была бы возможность лишний раз отличиться.

Вокруг сдержанно засмеялись. Сэр Артур отсалютовал Томасу бокалом:

— А между тем корабли Адмирала уже достигли Южного материка, Клаппертон же открыл верховья Нила — говорят, озеро Эдварда просто изумительно.

— «С Нилом все в порядке», — пробормотал Томас, вспомнив сообщение, присланное Клаппертоном через его душевода.

— И что же? — недоумевающе спросила госпожа Франческа.

— В том-то и дело, что ничего, — ответил сэр Артур. — Ничего. Мы вступили в век Известной Земли. Отныне наш мир — там — будет делаться все меньше и меньше. Уже сейчас на верфях закладывают корабль, должный преодолеть Атлантику за пять дней. Пять дней там, где нашим отцам требовалось все тридцать пять. И куда нам посылать своих сыновей? Воевать с маратхами? Увольте, с ними справлялся даже я.

Снова сдержанные смешки.

— Но что же в плохого в подобном положении дел? — спросил Хэвидж.

— Нам некуда будет идти, — просто ответил герцог. — Мы вмерзаем в свое могущество и в свое изобилие, словно рыбы в лед. Противостоять Франции? России? Смешно…

— Но мы нашли Ксанад… — тихо проговорил Томас, и генерал-губернатор поднял вверх палец.

— Именно, господа, именно! Здесь не работают психокинетические машины. Сюда нет доступа нашей технике. Здесь приходится все снова делать руками, путешествовать в седле и покорять силой пороха. Мы обрели мир, где в избытке главное — свобода.

— И вы полагаете, сэр, — сказал Томас, — что в этом будет наше спасение?

— Разве я говорил о спасении? Это даст нам возможность развиваться, идти вперед, создавать новый мир для нового народа. А уж спасение… Никакого смысла в этом слове я не вижу.

— А еще здесь есть боги, — сказала негромко госпожа Франческа.

И за столом вдруг установилась напряженная тишина.

Аккуратные четкие строки, завитки и округлости букв. Привычка, от которой не так-то просто отказаться. Провел день — опиши его.

Страна Ксанад — потрясает. И это не пустое слово. Это буквальность: у меня, кажется, до сих пор подрагивает все тело. Цвета здесь необычны и ярки, но они не режут глаз, а ласкают его. Звуки насыщенней, а запахи — столь отчетливы, что можно различать малейшие их нюансы. Не знаю, как после такого возвращаться в Британию, в ее дым, багровую копоть и гудение психокинетики.

Когда думаешь так, теория сэра Артура кажется не столь уж невероятной. Сам он, кстати, производит впечатление человека радушного — противу всех ожиданий. И противу слов Фицпатрика, уверявшего, что во время войны с Бонапартом они считали губернатора — тогда генерала — человеком сухим и отстраненным.

И полагаю, это тоже — влияние Ксанада. Благословенной страны, за которую вправду можно убить: тут подозрения господина премьер-министра не так уж дики, а обвинения «меморандума Холла», пусть довольно несвязные, обретают плоть.

Я не знал, но амброзию, чтобы доставить ее в Лондон, запаивают в фиалы из горного хрусталя: по-другому эта животворная жидкость просто не может пересечь границу миров. Как не может пересечь ее и многое иное. Завеса пропускает плоть и разум — но не то, что этот разум вырвал у природы. Не то, что изменило наш мир. Здесь психокинетика не работает: словно тут нет избытка витальности, который доктор Месмер открыл в нашем мире.

Странно, но «умные вещи», вывозимые в наш мир, завеса пропускает безропотно.

А еще в стране Ксанад есть боги.

Кажется, Фицпатрика и прочих посвященных в дело эти предрассудки пугают.

Потом он остановился, раздумывая на короткий миг, и дописал внизу листа:

По делу пока что — ничего.

Заснуть Томас не смог. Лежал, укрытый тонким пледом, и чувствовал, как душит его опустившаяся на дворец ночь. Его первая ночь в мире чудес.

Наконец встал, оделся и вышел на террасу. Теперь здесь было пусто, столы убрали, ветер вымел мраморные плиты, и в зеленоватом свете луны те казались водной гладью. Красноватые же воды Альфа — наоборот: перекатывались ониксовой мелкой рябью. Казалось, по его волнам можно ходить.

К площадке над рекой, двадцатью фугами ниже, вела изломанная зигзагом лестница — там, внизу, должен был стоять ночной пост стражи.

На середине лестницы Томас остановился: накатил страх, почудилось, что ступени делаются мягкими, пружинят под ногою. Звезды, каких никогда не увидишь над Островом: казалось, их можно сгребать с небосклона горстями. Но пришло чувство, что отведи взгляд, и они станут медленно, неостановимо вращаться, взбиваясь в густой звездный творог.

А потом показалось, что площадкой ниже стоит кто-то большой, косматый и страшный, что шагни в темноту — и уже не вернешься, не будешь тем, кем был, и не станешь тем, кем стать мог бы, не встреть ты этого, страшного и косматого.

Нужно было перебороть себя — перебороть, чтобы не остаться там, во тьме, в душном кошмаре. И он сделал шаг, потом еще один и еще. Медленно приподнял голову: кто там, внизу, на площадке?

На площадке (пятачок, вынесенный над скалистым берегом Альфа, полукруглый, ярда в четыре в поперечнике) стоял кто-то из сержантов: Томасу даже показалось, что он помнит лицо, — но подошел, вгляделся пристальней («Сэр!» — рявкнул тот и вытянулся во фрунт)… нет, ложная память, откуда бы ему знать этого сержанта? Да и любого другого.

Он подошел к балюстраде, ухватился покрепче (камень, против ожидания, оказался неприятно теплым: словно спина зверя). Стоявшая над рекой здешняя луна — словно вытаращенный глаз покойника. И покойником становился под ее светом любой из живых. А может, подумал он, она лишь проявляет то, что мы скрываем сами от себя? Может, мы и вправду мертвы: восстали из гробов, которыми сделались наши чистенькие, уютные дома, высосали досуха свой мир и пришли умертвить этот? Много ли поэтов дал Озерный Колледж за последние десять лет? Да и вообще — с момента основания его Кольриджем? Не душеводов, а именно поэтов, тех, кто умел бы не складывать заученные — слово к слову — строки, а создавать новое, являть не ставшее из небыли?

И сразу подумалось: а мои ли это мысли? Или наоборот: причина, что он об этом думает, в том, что через него думает другой? Бог, демон, сила сверхчеловеческая? Как отличить действие божества или демона, если в один момент ты — еще ты, а в следующий — уже другой человек? А то и не человек. И в чем тогда будет разница? И будет ли?

Стало тяжело дышать.

Сзади кашлянул сержант, Томас едва не подпрыгнул, но совладал с телом, сильнее вцепился в камень балюстрады. Отчаянно не хотелось оборачиваться — до зубовного скрежета, до сведенных судорогой челюстей.

— Я вам расскажу сказку, сэр. Хотите? — спросил сержант из-за спины. (Голос мягкий, словно шелк; и будто крохотные колокольцы позванивали в нем).

Не став дожидаться ответа, продолжил:

— Рассказывают так: однажды Проливающий Кровь решил заключить союз с Таящейся-под-Луной. Проливающий Кровь хотел сойти в Железном лесу в колодец, что ведет в подземную страну, к источнику мудрости. Но добраться до источника можно было лишь по косам Таящейся-под-Луной — ибо никакая веревка не смогла бы проницать шесть слоев мрака и шесть слоев тумана. В обмен на ее помощь Проливающий Кровь пообещал принести три капли из источника мудрости: чтобы видеть будущее, чтобы жить вечно и чтобы заклинать словом любую живую тварь. Сам же Проливающий Кровь отдал Таящейся-под-Луной в залог свою душу, поместив ее в драгоценный камень.

Голос сержанта шуршал мокрым шелком, а Томас не мог откликнуться ни словом, руки и ноги сковала слабость, сердце стучало ровно, сильно, словно тело и голова находились в разных мирах, не зависели друг от друга.

— …И когда Проливающий Кровь пробил шестую завесу тьмы, оказалось, что мрак и туман вошли в него, помутили его глаза и он теперь не видит черного и белого, прямого и ровного, не слышит добрые слова, не может идти прямым путем. Но и кривые тропы ведут к цели, и Проливающий Кровь сумел добраться до источника и получить, что хотел: глоток для себя и три капли для Таящейся-под-Луной. Но когда он снова проходил сквозь шесть слоев мрака и шесть слоев тумана, он изменился вновь: и левое сделалось для него правым, а верх — низом; отныне он не помнил договоров и мог ходить только задом наперед. И случилось так, что когда Проливающий Кровь долез до верха, душа его не захотела к нему возвращаться — слишком уж тот изменился, и душа не узнала хозяина. И до сих пор она хранится отдельно от Проливающего Кровь, а тот жаждет снова ее получить — хотя не сумел бы с ней теперь соединиться.

Томас, не чувствуя ног, сумел повернуться: светила луна, но тот, кто рассказывал ему дикую туземную сказку, был словно в тени — большой, косматый, горбящийся, со свешивающимися до земли руками.

Пошел полукругом, странно переставляя ноги: словно пятки его были вывернуты задом наперед. Остановился, сел на корточки, луна зеленовато сверкала в его глазах, хотя лицо странным образом продолжало оставаться в тенях.

— Ты, похоже, даже не понимаешь, о чем я рассказываю, верно? Я — мы — предлагаем человечку помощь, а человечек даже не видит, что почти погрузился в пучину.

— Господь пастырь мой, он подведет… проведет меня… — немо шептал Томас, путаясь в словах, — будто в этом мире Божье Слово норовило сделаться просто словом, ничем не лучше и не хуже слов остальных.

Существо же вдруг вздернуло угловатую голову, словно принюхиваясь. Заворчало глухо, притопнуло кривыми вывороченными лапищами:

— Нам пора уходить — он нас учуял. Но мы еще встретимся с человечком. Встретимся.

От дворца пришел ветер: резкий, горячий, задувающий так, что засвистело и завыло над рекою внизу. Согбенная фигура существа расточилась, распалась, просыпалась пеплом, полетела Томасу в глаза мелкой пылью. Пыль эта набивалась в рот и нос, невозможно было ни вздохнуть, ни крикнуть, он судорожно смахивал пепел, сделавшийся красным, словно кровь, — и вдруг сел на постели, тяжело дыша. Сердце билось в горле, глаз было не раскрыть, — но он сумел, продрал, разлепил их: чтобы увидеть широкую кровать, стены гостевой комнаты и остро-салатные небеса за окном. Проснулся от душного кошмара в предрассветном часу.

Потом взглянул на руки — те были словно измазаны красноватым пеплом.

И тогда-то Томасу сделалось по-настоящему жутко.

Макги был спокоен и сосредоточен. Пистолет в его руке смотрел прямо Томасу в лоб, и не оставалось сомнений, что ирландец, спуская курок, даже не моргнет.

— Что, Фицпатрик, есть повод избавить мир от британца?

Тот осклабился:

— Я же говорил, что мы поладим, сэр. Вот только в этом мире нет особой разницы, британец ты или добрый сын зеленого острова. Поскольку зелены здесь, увы, вовсе не острова, сэр.

Похоже, Макги был в хорошем настроении. Но последнее, чего ожидал Томас, рассказав Фицпатрику о своем ночном видении, — приставленный к голове пистолет.

— Прошу прощения, сэр, — проговорил Макги, хотя не было похоже, что он извиняется. — Это единственный действенный способ отличить… э-э… одержимого, сэр.

— Я помню, помню, — проворчал Томас.

Сказать честно, он не слишком верил фокусам с монетой. Конечно, боги, демоны и все такое, но чтобы серебро превращалось в золото от одного прикосновения?

Томас, однако, хорошо помнил взгляд сэра Уильяма Лэма, когда он, Томас, читал то, что лорд премьер-министр называл «меморандумом Холла». Бумагу, полную странных обвинений в адрес генерал-губернатора страны Ксанад и доставленную мертвым конфидентом сэра Уильяма. Умершим где-то между Ксанадом и их миром.

Именно поэтому он без лишних слов подхватил со стола серебряный шиллинг, покрутил в пальцах, погрел в ладони, потер об обшлаг и показал Фицпатрику — все такой же светлый, белый кругляш с профилем короля-рыболова.

Приподнял вопросительно бровь:

— Что-нибудь еще? Может, сыграешь мне на волынке, а я спляшу «Иву над ручьем»?

Макги ухмыльнулся:

— Пожалуй, сэр, тогда бы я от удивленья копыта отбросил. А оставлять вас наедине с этой чертовщиной — не по-христиански, пусть вы и англичанин.

Он протянул Томасу пистолет рукоятью вперед.

Тот хотел отказаться — все же шутки с оружием казались ему неоправданно детскими, однако Фицпатрик был непоколебим.

— Сэр, — говорил, протягивая оружие, — уж поверьте: такие правила пишутся кровью выживших, — и взял монету.

Серебро, конечно же, и в его пальцах осталось серебром.

Сад был обустроен по местным канонам: без геометрической простоты дорожек, свечей кипарисов и аккуратно подстриженного кустарника; но и никаких привычных холмов и насыпей британских поместий, никакого притворства. Здесь не пытались изображать дикость — и не пытались подчинять ее. Здесь дикость и была культурой, здесь боги ходили меж людьми — и мир прогибался под их стопами.

Тропки закручивались спиралями — и никуда не вели. Деревья превращались в мостики, а мостики водопадами спадали вниз. Кусты походили на стайки попугаев и, казалось, перепархивали с места на место, стоило лишь отвести взгляд.

В садах страны Ксанад с непривычки начинала кружиться голова — но при этом становилась до странного ясной и хрустально-прозрачной; только вот самые главные мысли словно лежали подо льдом: видны, но недостижимы.

— Порой мне кажется, что раньше — во времена Греции или Египта — дверь сюда была не калиткой, но воротами. И за вдохновением древние отправлялись именно в эти сады. — Госпожа Франческа, укрывшись под кружевным зонтиком, не глядела на Томаса, но он отчетливо видел полуулыбку на ее губах. — А может, и сами боги тех времен пришли в наш мир именно отсюда.

Адъютант полковника Хэвиджа кашлянул со значением.

Однако Томас ухватился за представившуюся возможность.

— На вчерашнем ужине мне показалось, что говорить о богах здесь считается дурным тоном, разве нет?

— Ах, — махнула ладонью госпожа Франческа, будто гоня назойливую муху. — Мужчины всегда придумают себе повод для страхов. Не вставать с левой ноги, не пожимать руки через порог, не свистеть в море. Не говорить о богах в стране, где те могут стоять за твоими плечами… Уильям, дорогой, если вы будете так дуться, вам станет дурно.

Адъютант вымучено улыбнулся.

— Это не просто предрассудок, — сказал он, обращаясь к Томасу. — Вы знаете, что «зеленые» даже не называют их по именам?

— Кого? Своих богов?

— Да, — Уильям быстро, по-птичьи, словно склевывая, кивнул — да и сам он походил на заполошенного петушка: красная грудь мундира, крючковатый нос, бусины глаз. — Считают, что стоит назвать их по имени — и тем откроется путь внутрь человека. Вот и говорят экивоками: Убивший Сто Тысяч, Идущий-в-Дожде, Знающий Пять Тысяч Троп…

— Довольно… — Томас пошевелил пальцами, подыскивая слово, — …поэтично. Вы, похоже, разбираетесь в здешних предрассудках. А то, говорят, Королевская Академия подумывает послать сюда ученых…

Госпожа Франческа тихонько рассмеялась:

— Ученым, полагаю, здесь бы понравилось — как и тем, кто любит собирать, как вы изволили выразиться, предрассудки. Таким людям, как господин Бладджет. Или таким, как я, господин Томас. Бладджет и я, правда, аматоры, но… Мой муж везет из поездок по стране Ксанад столько удивительного. Взять хотя бы его поездку к Железному лесу, вместе с мастером Гудвином… Жаль, что королева пока шлет сюда все больше военных.

— Ну, — миролюбиво произнес Томас, — не все ведь из нас служаки. Я слышал, многие офицеры являются специалистами по… довольно широкому кругу вопросов. К примеру, мне говорили, что последний из побывавших тут, капитан… — он пощелкал пальцами и беспомощно взглянул на адъютанта.

— Холл, — ответила госпожа Франческа. — Верно, Уильям?

Тот кашлянул и неопределенно повел головою.

— Да, верно, капитан Холл. Говорят, он человек широко образованный.

— Быть образованным иногда мало, чтобы понять особенность здешней культуры. Бога не поймать в сети логики — он сам творит логику, переиначивает ее под себя. Мы — там, в нашем мире, — зовем такое чудом. Именно в этом разница между мною и мастером Гудвином: наш негоциант умеет оценить лишь то, что можно подвергнуть вивисекции. Эти его исследования… — она сморщила носик, выделяя последнее слово.

Адъютант Хэвиджа снова кашлянул. Госпожа Франческа глянула на него не без лукавства.

— Или, скажем, Уильям: он холоден и рационален, верит исключительно в то, что видит сам, и почитает лишь те раны, в которые можно вложить персты. Парадоксально, учитывая то, как он относится к разговорам о богах, не правда ли?

А если, подумал Томас, боги и демоны приходят к тебе сами, во снах? Как понимать это? И как с таким жить?

Но отвлекаться было нельзя: адъютант говорил, а взгляд его был чрезвычайно цепок.

— …и только тот, в ком бог, демон или еще какая сверхъестественная чертовщина, прошу прощения, миледи, воплотилась, рискует называть божеств по имени.

— Это правило, как понимаю, действенно и для нас, британцев, — уточнил Томас.

Уильям развел руками:

— По крайней мере, многие в это верят. В первые годы даже случались конфликты…

Госпожа Франческа легкомысленно отмахнулась:

— А еще — не рассыпать соль, не надевать перчаток наизнанку. А теперь вот — опять не произносить имя Господа всуе, да?

— И все же, — стоял на своем адъютант, — правила и предрассудки возникают не на пустом месте…

— Уильям, — прервала его госпожа Франческа, — ваши рассуждения были бы справедливы, когда бы не одно «но»: наши предрассудки касаются мира, который давно покинут и богами, и демонами. А теперь, попав в мир другой, мы вместо того, чтобы изучать новые законы — природные и человеческие, — топчемся на месте, держась за обветшалые ризы, которые зовем хваленым британским здравым смыслом. Но чем поможет здравый смысл в стране, где вода может гореть, а в песке самозарождаются рыбы?

Уильям, покраснев, уже открыл рот для ответа, но в этот момент их прервали. Из-за куста с бирюзовыми листьями и ярко-изумрудными цветами выкатился приземистый туземец: иссиня-черные кольца волос налипли на лоб, глаза устремлены в землю. На шее покачивался серебряный шиллинг в окружении коротких палочек, окрашенных синим и оранжевым ракушек, просверленных камешков. Здесь, в Ксанаде, верили в силу амулетов, а британские монеты вполне за них сходили.

— Чего тебе? — спросил Уильям.

Слуга, казалось, склонился еще ниже:

— Господа-фанча, миледи-ча, — проговорил хриплым присвистывающим голосом. — Его милость приглашает вас на завтрак.

Площадь открылась внезапно, вся: посыпанный алым песком плац, где мундиры, красные на красном, казались лишь тенями, зыбким маревом. Слева вставала беленая стена казармы, справа — черная глотка ворот в странных узорах, что, казалось, менялись, стоило отвести взгляд. Звери там превращались в растения, а те — в богов, рыб и демонов. Контраст был настолько отчаянным, что Томас замер, а сердце застучало, словно пойманное в силок.

Нигде во дворце генерал-губернатора, выстроенном привычно и скучно, с британской тщательностью, не сквозило такой чуждостью и инаковостью. Ни в саду — только что, — ни на террасе, где они вчера ужинали, ни даже в ночном его сне.

Ворота не казались живыми или одушевленными: были скорее как огонек свечи, отраженный в зеркале там, в подземелье, в комнате перехода. Не сама чуждость, но ее обещание. Такое… — Томас поискал слова, но не нашел. Пусть будет «неотвратимое».

А еще вдруг стала явственной разница между тем, что он оставил в своем мире — и что получил… нет, не так. Что открылось ему здесь, на новой земле под новым небом.

Потому что за узкой глоткой ворот — там, где боги переставали превращаться в пучки перьев и жадные звериные глотки, — лежал Альпорон. Город, в котором волшебство было столь же реальным, как лондонский туман, фосфорические огоньки технокэбов или пятичасовой чай с длинными и бессмысленными разговорами о погоде и политике.

Он видел узкий шпиль, что ввинчивался в небеса — и, казалось, вращался: медленно, неудержимо. На вершине его ртутно переливалась ажурная сеть, в которой бились не то птицы, не то нетопыри. Вот только, кем бы они ни были, размах крыльев у них не меньше двадцати фунтов.

Дальше, закрывая тенью половину города, поднималась на тонкой ножке плоская площадка; там лежали под углом к горизонту и не выплескивались длинные зигзаги озерец. Над стоящими по их берегам высокими ивообразными деревьями словно мерцала белым золотом тонкая сеть с крупными неровными ячейками.

Все вместе — и еще зеленая прозрачная дымка в воздухе, и далекие звуки струн: басовые, гудящие, беспокойные, — и короткий перестук барабанчиков, и дразнящие, не дающие себя поймать и назвать запахи, и даже то, как дует ветер, — все это было таким чужим, таким незнакомым, таким обещающим новые не то открытия, не то откровения, что Томас на несколько долгих секунд позабыл, как следует дышать.

И тут от рядов красных мундиров рявкнул хриплый глас сержанта: «Кремень, сука, должен быть закреплен так, чтобы сидеть плотно, как хер моего папаши в мокрых щелках ваших мамаш, ирландские вы отродья!» — и Томас снова вспомнил, где он и кто он.

— Не то чтобы я жаловался, но, понимаете, господин Элрой, сама мысль о таких силах заставляет нервничать. Просто оттого, что вносит изрядную непредсказуемость. А в моем деле, — мастер Бладджет заговорщицки понизил голос, — непредсказуемость хороша, лишь когда ее полностью контролирую я сам. Мы, торговцы, всегда предпочитаем простые решения. В этом мы несколько… — он пожевал губами, подыскивая слово, — …предсказуемы. И как тут не сделаться еще и немножко ученым? Попытаться, так сказать, разъять магию скальпелем разума.

Во дворце наместника Гудвину Бладджету были отведены несколько комнат — кабинет, спальня и приемная зала, больше напоминавшая Томасу экспозицию в Монтегю-хаусе: туземные безделушки, чучела невиданных тварей, ковры из мягкого дерева тириба. В Лондоне каждый из таких ковров стоил не одну сотню фунтов, здесь же они были небрежно брошены на пол, расплескиваясь разноцветьем узоров.

Сам негоциант сидел в кресле, покуривал трубку и время от времени подносил к губам тяжелый бокал, вырезанный из цельного куска хрусталя. Другой такой же стоял перед Томасом.

После сытного завтрака у губернатора вино в бокале оставалось жестом — но жестом, который нельзя было не оценить.

— Только вот, знаете, — продолжал Гудвин Бладджет, не глядя на Томаса (тому за словами торговца все мерещилось вовсе не то, что слышали уши), — бывает: столкнешься с такими предрассудками, что… Отправились мы как-то на восточные острова, за мягким янтарем. Высадились, копаем день, копаем другой, как вдруг зеленые бросают кирки, лопаты, прекращают работу. Мы к ним: случилось что? Случилось, отвечают. Оказалось, как раз наступил день и час, когда какой-то местный божок вырывается из подземного узилища и ходит по изнанке земли. И тогда никак невозможно копать, поскольку — а ну как заступ ударит эту тварь в пятку и божок выскочит на нашу сторону?

— И что же, выскочил? — спросил с интересом Томас; взял кубок, пригубил.

Вино было щедро приправлено местными специями и при этом подавалось по здешнему обычаю холодным; аромат его становился резким и сладким одновременно. Несочетаемые ощущения, однако на вкус — чистая амброзия. Волшебный диссонанс. Как и весь этот мир, подумал Томас. Сравнение показалось ему забавным, и он невольно усмехнулся.

— А вы, кстати, зря смеетесь, — тут же отозвался Бладджет, восприняв улыбку на свой счет, — бывало, и выскакивали.

— Божки? — Томас приподнял бровь.

— Ну уж не человеки. Вам никогда не приходилось охотиться на хумбала? Нет, конечно. Вы-то и в Благословенной Земле впервые. Местные верят, что есть такие демоны, которые — по ошибке, печальной случайности или еще по какой нужде — оказались в теле зверя. Обычно хищного: например, местного подобия тигра. Существует поверье, что тот, кто смертельно ранил хумбала, имеет право задать тому вопрос — и обязательно получит ответ. Вот только правда может оказаться вовсе не такой, на какую ты рассчитывал.

— И вам приходилось на него охотиться? — спросил Томас.

— Нет. Но лишь потому, что ответы на все важные для меня вопросы я знаю и так. А правда, на которую ты не рассчитывал… я же говорю: такое заставляет нервничать.

— Знаете, мастер Гудвин, — Томас покачивал бокал с вином, неотрывно глядя, как красная волна кружит в хрустале, — знаете, в этом главное отличие людей дела от людей поступка: вы рассчитываете, мы же — вершим что должно. Любой из нас, военных, знает, как нужно поступать. У нас есть для этого регламенты службы. Полагаю, вы понимаете, о чем я?

Бладджет, казалось, нисколько не смутился. Наоборот, усмехнулся почти покровительственно:

— При всем уважении, господин Элрой, но это вы от молодости. Сколько вам? Двадцать два? Двадцать три? В старом мире почти не осталось ситуаций, когда нужно вершить что должно. А в мире новом людям обеих пород приходится быть взвешенными — как в словах, так и в поступках. Мы порой думаем, что Ксанад — всего-то экзотическая страна, вроде Индии или Малабара, но на самом деле это другой мир, и здесь все приходится выстраивать заново: и слова, и мечтания, и поступки. Новый мир для новых людей, ведь это не мы меняем Ксанад — Ксанад меняет нас. Да-да, общее место, слова, которые вы слышали не единожды, но, — он неопределенно повел рукою, — это правдивые слова. И говоря их, я тоже делаю что должен, равняясь на вас, людей поступка.

Последние слова Гудвин Бладджет произнес с хитрой улыбочкой: на щеках запали ямочки — словно лицо его было из теста и кто-то ткнул в него пальцами, справа и слева.

— Как вам, кстати, вино? — спросил негоциант, словно подведя черту подо всем сказанным.

Томас еще раз качнул бокалом, бледно улыбнулся:

— Оно превосходно, мастер Гудвин. Я в жизни не пил ничего подобного. Если боги древности и не пришли отсюда, как полагает госпожа Франческа, то наверняка уж свою амброзию добывали в здешних краях.

Он заметил, как скривился — едва-едва, но явственно — Бладджет при имени супруги полковника Хэвиджа.

— Знаете, я пытался везти вино отсюда в Британию, — сказал, помолчав, негоциант. — В любой емкости, как ни опечатывай, прибывают уксус и вода. Кстати, сюда вино тоже нельзя ввезти: словно где-то на границе миров сидит Иисус и всякий раз устраивает чудо в Канне Галлилейской навыворот.

— То-то был бы сюрприз для папистов, — позволил себе шутку Томас.

Впрочем, та была с изрядной бородой: рассказывали, что в первые годы после открытия Ксанада Папа никак не мог решить, объявлять ли его одним из кругов ада или считать новой землей, прирастающей обращенными христианами. Но громы на головы британцев в проповедях паписты обрушивали всяко. А христианская паства тут прирастала неохотно и в странную сторону: кто-то — уже здесь, в Ксанаде, — рассказывал Томасу о секте почитающих Человека-в-Терниях. Иисуса изображали они с пальцами, из которых проросли ветви и листики, а терновый венец покрыт был мелкими цветочками вроде земного бессмертника.

Бладджет словно прочел его мысли — сказал вдруг небрежно:

— Знаете, жена полковника одно время выспрашивала местных о Сыне Божьем, пожертвовавшем собой ради других: она продолжает верить, что весть об Иисусе должна была дойти и до этого мира, и намного раньше, чем сюда добрались мы, британцы. Можете представить, какое она сумела устроить представление на приеме у сэра Артура совсем недавно. Местные-то о смертях и воскрешеньях говорят в охотку — здесь такое случается частенько. Сам я на том ужине не был, но рассказывали, что было весело: привели местных лицедеев и перед прибывшим из Британии гостем…

И тут Томас попытался мягко надавить:

— А мне казалось, что сэр Артур не одобряет разговоры о местных суевериях.

Негоциант подобрался, в голосе — едва ли не впервые со времени их беседы — прозвучала настороженность:

— У сэра Артура на стенах висит три хумбальи головы. А сам он теперь на охоту не ездит.

Он писал быстро, сокращая и перечеркивая сокращенное. «Если сомневаешься — сядь и опиши: что видел, что думаешь и что можешь предположить», — говорил отец, и Томас до сих пор следовал этому совету.

Капитан Александр Холл, чиновник по особым поручениям Министерства колоний, жертва, — написал он и задумался. Поставил подле «жертва» вопросительный знак. Потом добавил, подчеркнув: прибыл мертвым после перехода из страны Ксанад. На теле найден т. н. «Меморандум Холла»: смутные и неясные обвинения в адрес колониальных властей в Ксанаде.

Написав это последнее, он нахмурился, отчеркнул «на теле», поставил на полях восклицательный знак. Добавил, поразмыслив: других бумаг не выявлено.

Украсил это предложение вопросительным знаком в скобках.

Тут же, в столбик, набросал то, что оставалось неясным, несмотря на рассказ сэра Лэма и разговоры с Фицпатриком:

Раны: не выявлены. Причина смерти —?

Характер поручений в стране Ксанад —? Выполнены ли они — неизвестно.

Посвящен ли в задание (задания) Холла генерал-губернатор —?

Агенты Холла (или — господина премьер-министра?) в стране Ксанад —?

Потом, столь же быстро, стараясь настигнуть ускользающую мысль, он попытался коротко изложить свои ощущения от разговоров с людьми во дворце.

Г-жа Франческа: из немногих, кто говорит о здешних богах, не скрещивая пальцы. Поиски Христа и пр. Легенды о Человеке-в-Терниях. Относится ли к делу? На упоминание о посланниках из Британии не отреагировала.

Мастер Гудвин Бладджет, негоциант. Себе на уме. Но не просто купец — со своими людьми, с оружием в руках, ходок по островам, городам и весям. Живой разум. Мог бы участвовать в том заговоре из «меморандума Холла»? Да. Участвует ли в нем? Бог весть. При упоминании о посланниках из Британии перевел разговор на другое.

Полковник Хэвидж. Прибыл сюда капитаном. Звание получил здесь, из рук А. Велна. Солдаты и офицеры ему верят и доверяют. Мог бы — он? Несомненно. Оружие, войско, власть — все, что нужно для переворота.

Потом он вспомнил птичий круглый глаз этого юноши… Уильям? Да, Уильям.

Уильям Кронненберг, — записал он. — Адъютант полковника Хэвиджа. Смышленый малый, и, кажется, что-то знает. Поговорить —??

Ощущение нехватки сведений физически пережимало горло.

Надеюсь, подумал он, Макги сумеет разговорить слуг.

— Стало быть, сэр, такие дела. — Макги весь вечер и нынешнее утро окучивал слуг: выспрашивал, разнюхивал, поил вином и развлекал своими ирландскими шуточками да историями. Гора, однако, родила мышь: местные общаться с Макги не хотели, а слуги британские ничего толком рассказать не могли. Обрывки, ошметки, тени на стене — причем от огней, отраженных трижды и четырежды. А в таких тенях руки становились ветвями, ветви — рогами, а рога — коронами.

— Но на одном все настаивают, как на последнем причастии: эти твари предпочитают обходить дворец десятой дорогой. И, сдается мне, отнюдь не из-за умений здешних виршеплетов.

Сидел Томас на балконе, заплетенном костяно-жесткими стеблями здешнего подобия виноградной лозы. С той разницей, что виноградные листья не расцвечены во все цвета радуги, а наливающиеся — небольшие, с кулак — круглые гроздья на Земле обретают этот густой красноватый опенок, лишь превратившись в молодое вино.

Томас уже какое-то время не мог отвести от них взгляд.

Потом — медленно, почти рывками — прикрыл глаза. Посидел, пытаясь не думать ни о чем. Получалось скверно: из головы не шли слова госпожи Франчески — она и на завтраке все принималась поддразнивать то мужа, то его адъютанта, а то и самого сэра Артура на предмет суеверий британских мужчин. Сэр Артур, впрочем, переносил все стоически, с улыбкой.

— Скажи-ка, Фицпатрик, — сказал наконец Томас, открывая левый глаз, — а может, и правда стоит впустить в наш мир здешних божков — хотя бы одного, а? Какого-нибудь вершителя любви — и подманивать его девственницами. Может, нам именно бога и не хватает? Своего бога, а?

Макги некоторое время молчал, потом шагнул к столику, налил себе вина, выхлебал в три глотка. Налил снова, понюхал, взболтнул бокалом.

— Не думаю, что я бы обрадовался такому, сэр, — сказал сухим ломким голосом.

И сказал так, что Томас, раскрыв глаза, взглянул быстро и остро. Лицо ирландца было как серая тень в разноцветье нового мира.

— У моего папаши, — говорил меж тем Макги, без «сэров» уже и все так же глядя на кружение красного вина в бокале, — у моего папаши как раз и был свой бог. Разговаривал с ним из табакерки и мисок с овсянкой. Велел занавешивать потолок камышовыми циновками, а в канун субботы писать на ангельском языке заклинанья на косяке входной двери. Кровью невинных. А нас у отца было четверо. У него был короткий обвалочный нож, каждую пятницу он доставал его, натачивал и ставил нас перед собой в ряд: заставлял читать пятидесятый псалом. «Очисти меня от кровей, Боже, Боже спасения моего! И восславит язык мой правду Твою». А его бог указывал, кто сегодня должен отдать кровь, чтобы злой дух не вошел в субботу в наш дом. И мы верили в это. Я плакал, когда бог нашего отца показывал на кого-то из братьев, не на меня. А потом отец получил свое откровение — грядет последняя битва, Зверь уже вышел из бездны, Вавилонская Блудница, вся в алом, восседает на спине его, готовясь обагрить руки кровью праведников, и спастись можно, лишь собрав кровь четырех агнцев Его. Всю кровь. Папаша связал нас и оставил в подвале, чтобы помолиться и поговорить со своим богом. Я сумел развязаться — я вообще был шустрым малым — и сбежал. Когда соседи и ландсмены ворвались в дом, трое моих братьев были мертвы, а отец рисовал на своем теле знаки против зла. Его даже не стали тащить в тюрьму: вздернули сразу за домом. А через неделю грянуло восстание девяносто восьмого, потом заявились британцы, наш городок пошел по ветру. Я до сих пор думаю, что было бы, когда б я послушался бога своего отца: не оказались бы тогда спасены все остальные?

Он с сипением втянул вино из бокала. Поставил на столик подле бутылки.

— Боги, сэр, всегда требуют слишком многого, ничего при том не обещая. Я бы не сумел с ними ужиться.

Томас, который весь рассказ Макги сидел неподвижно, чувствуя, как по хребту скользит холодная волна, медленно перевел дыхание. Потом улыбнулся, желая сказать что-то легкое, даже успел приподнять и чуть развести ладони — как откуда-то снизу раздался женский вопль.

Госпожа Франческа ушла от удара с поразительным проворством: поднырнула под руку, дернула головой, щелкнув зубами, — и адъютант Хэвиджа покатился, брызгая кровью. Сабля узвенела под стену.

И тогда впереди оказался слуга, «зеленый». Плотный и коротконогий, со спадающими на лоб черными кольцами волос, он сделал короткий шажок, но каким-то образом проскочил мимо госпожи Франчески, а в каждой руке его был странный клинок местных — полукруглый, Т-образный, словно на рукоять насадили полумесяц.

Томас остановился на пороге, охватил все одним взглядом: развалившийся напополам стол, осыпавшееся зеркало на стене справа, ноги в туфлях с пряжками — под нелепым углом, за софой. Окровавленного Уильяма под стеной, кряжистого «зеленого», замершего в полуприсяде, с одним клинком, направленным госпоже Франческе в горло (его она отбила ладонью), и вторым — в бедро.

От второго клинка госпожа Франческа увернуться не смогла: правый рок полумесяца вспорол платье и черканул по плоти. Ткань сразу налилась мутным серебром ихора.

«Одержима!» — ахнул кто-то за спиной, и нужно было что-то делать, но Томас не успевал ничего: мысли тянулись, будто медовые капли по стеклу, а мир замедлился и того сильнее. Томас еще успевал увидеть, что происходило, но — поделать?..

Он видел, как госпожа Франческа (кем бы она ни стала) перехватывает левой рукою оружие «зеленого» и как правая ее рука поднимается над головой; как вытягиваются ее пальцы; как заостряются, готовясь к последнему удару, ногти; как рукоять оружия, зажатого у слуги в левой ладони, бьет женщину чуть пониже грудины, вминая ткань; как наконец достигает пола оброненная кем-то сзади посуда — и раскалывается со звонким хрупаньем. Как стремительно темнеет за окном — будто к нему прислонился косматый великан. Как волнами идут стены комнаты, когда госпожа Франческа раскрывает рот в беззвучном вопле. Как стонет и потрескивает, словно корабль в качку, сама реальность.

И ничего нельзя было поделать — только закрыть глаза и ждать, что новый мир не окажется хуже старого.

Вот тогда-то слева чертиком из табакерки выметнулся Макги: нырнул рыбкой в ноги слуге, покатился, ударяя «зеленого» плечом, опрокидывая, уводя с линии удара, — и когти прочертили кровавые полосы по щеке туземца вместо того, чтобы сорвать лицо вместе со скальпом. Уже падая, Макги успел пнуть и тварь, — но вместо того, чтобы отшвырнуть прочь, лишь оттолкнулся, словно от каменной стены, поехал по полу, держа над собой продолжающего размахивать оружием «зеленого».

Госпожа Франческа дернула ногою, и «зеленый» выпустил оружие, хрипло охнув, безвольно уронив руки.

Госпожа Франческа запрокинула голову и крикнула — крик ее нисколько не походил на тот, что сорвал Томаса и Макги с места минутой ранее: теперь в нем звучали чистая ярость, холодная нота безумия и злость упустившего добычу хищника. Потом она замерла, вздернула голову, застонала, зашипела, завела густым голосом пронзительную ноту — так, что задребезжали стекла.

И тут, не пойми откуда, раздались слова.

— Гея! Бесчисленных чад и мать и кормилица, Гея! Трижды привет мой тебе, о богиня! Пою тебе славу! Лейтесь, о лирные звуки, как волны, качая мой голос…

Звук словно зарождался сам по себе, вытесняя мороки, обнажая суть вещей, обдирая кажимость с реальности, как охотник — кожу и мясо с костей пойманной дичи. Вещи и люди делались зыбки и едва ощутимы, предметы превращались в идеи, окончательно пресуществившись. Гобелены на стенах походили на глухое покашливание, а тяжелый шкаф в углу был как густой мазок изумрудной зеленью. Фигура госпожи Франчески подернулась туманной дымкой, и там, за дымкой, мелькало и снова скрывалось — хитиновый желвак, острый абрис радужного крыла, мягкий шелест бархата по сухим прокаленным камням… А слова все звучали, неслись, проницали неявное:

— Взор мой блуждает по долу — вот озеро, остров зеленый, темные скалы, по скалам ручей пробегающий светлый; в горной дубраве, красой и любовью твоей очарован, матерь великая, здесь у тебя я на лоне покоюсь…

Тварь, которой стала Франческа, отступала: шаг, шаг, еще шаг, раскинутые руки с растопыренными пальцами — длинными, острыми, почерневшими на кончиках.

А сэр Артур, мерно роняя слово за словом, присел на мгновение, проведя рукою по груди «зеленого». Тот вдруг охнул, задышал часто-часто, а Макги все лежал под телом туземца, не в силах пошевелиться.

Тварь вдруг метнулась назад, в кабинет полковника, — но не успела затворить двери, сэр Артур оказался рядом, шагнул внутрь, и только потом створки медленно закрылись за его спиной. «Ты содрогнулась глубоко, Земля, и укрыться хотела в собственной глуби своей! И могучую после отраду ты, извиваясь в объятиях Неба-супруга, вкусила…» — раздалось еще оттуда, а потом, обрезая все шумы, всхлипы и стоны, установилась тишина.

И тогда, охнув, начал сползать с ирландца «зеленый»: постанывая и держась то за грудь, то за голову. Томас взглянул на него мельком — и уже не смог отвести взгляда, чувствуя, как холодеют пальцы рук.

Скрипнула дверь в кабинет, раздался голос сэра Артура:

— Заберите госпожу Франческу в Лазурную спальню. Доктора к постели — когда она придет в себя, пусть даст ей опиумной настойки. И приберите здесь все.

Но Томас мог смотреть только на кругляш монеты, висящей на шее у «зеленого». Золотой британский шиллинг.

Он никак не мог успокоиться. Стоило сесть, прикрыть глаза — и начиналось снова. Потолок давил, в груди вспухал горячий колючий шарик.

Бренди горчил больше обычного, а чай приторно отдавал корицей.

Наконец Томас встал и, набросив на рубаху сюртук, вышел за дверь.

Вверх, вверх, направо, по галерее вокруг внутреннего дворика, где мраморные плиты складывались в текучие узоры: от темно-розового до синевато-голубого. За второй аркой — налево и до резных двустворчатых дверей в конце коридора.

Запах сухой пыльной бумаги подействовал успокаивающе. Как всегда, впрочем.

Шкафы в библиотеке вставали под потолок, а в проемах напротив окон висели картины. Обычные английские пейзажи середины минувшего века, когда казалось, что наибольшие проблемы — это противостояние Франции и беспорядки в колониях.

Томас прошелся пальцем по корешкам: Байрон, Вордсворт, романы сэра Вальтера Скотта, «История Англии» Юма, «Герои и героическое в истории, в особенности в стране Ксанад» Карлейля.

И — совершенно неожиданно — довольно редкое издание «Путешествия в Ксанад с приложением странствия по Альфу до Срединного моря» Александра Бернса. О книге Томасу приходилось слышать, но видеть — не доводилось. А этот экземпляр отпечатан был, похоже, специально для сэра Артура: желтоватый велень, гладкий и теплый на ощупь, гравюры, переложенные рисовой калькой, виньетки, рисунки…

Говорили, что нынче Бернс с миссией в Кабуле — будто земная дикость могла как-то компенсировать ему дикость другую, волшебную и неистовую, дикость красной воды Альфа и золотистого неба Ксанада.

Томас подошел под лампу, развернул книгу. Он листал, отмечая бросающееся в глаза. Первое путешествие Кольриджа — которое тот принял за опиумный бред, а потом увидел на своем столе ветку с фиолетовыми разлапистыми листьями. Описание Альпорона, оставленное майором Смоллетом — тем, что создал в этом городе аванпост для дальнейшего освоения Ксанада. Короткое изложение «Переговоров-в-беседке», в результате которых сэр Артур получил от местных властителей привилегии для Британской короны…

Потом он зацепился взглядом за знакомое: «Железный лес», — и стал читать внимательней.

«Местные, когда расспрашиваешь о развалинах в Железном лесу, говорят исключительно экивоками. Однако в легендах, которые мне довелось слышать в Альпороне, рассказывают столько всякого, что оставить Железный лес — и скрытый там древний город — без внимания было совершенно немыслимо. Не в силах противостоять искушению, я отправился к развалинам вместе с проводниками — отчаянными задирами, которые, впрочем, под кроной леса быстро впали в меланхолию».

Он перевернул страницу и увидел гравюру.

Сердце забилось сильнее.

На гравюре был изображен колодец: тяжелый сруб, обомшелые грубые камни, давящие в землю так, что, казалось, во тьме колодца должна проступать не вода, но кровь — черная, маслянистая, будто ближневосточная «нафта». И еще там были развалины, которые стягивались к колодцу, словно железные опилки к магниту.

Томас присмотрелся: внизу гравюры сплетались в литеры «А» и «В». Похоже, ее делал сам автор, с натуры.

Томас пробежал глазами текст, почти не видя букв: внимание то и дело отвлекалось на грубый обомшелый сруб.

Выхватывал почти нехотя: «ночные кошмары», «проводники в смертельном страхе», «попытаться спуститься», «я не сумел отговорить», «принялись выбирать веревку, но было поздно», «посиневшие губы и язык».

А потом целый абзац целиком: «В полевых условиях секцию тела провести затруднительно, потому доктор Стоун, исходя из признаков смерти, каковую он полагал смертью от удушения, ограничился исследованием дыхательного тракта, легких и сердца. И тогда выяснилось следующее: в сердце сержанта, попав туда непонятным образом, оказался драгоценный камень зеленого окраса, примерно в сорок пять карат, закупоривший камеру и ставший, по всей видимости, причиной смерти. По настоянию проводников (дело едва не дошло до бунта) камень мы выбросили назад в колодец».

А на полях рядом с этим абзацем стояла едва видимая тонкая пометка цанговым карандашом. Знак вопросительный — и знак восклицательный.

— «Амар» на нашем языке означает «стоящий в тени», «скрытый».

Макги хохотнул, оценив иронию ситуации.

Ирландец вообще подрастерял собранность и спокойствие: то начинал метаться от стены к стене, то без конца поправлял обшлаг, ворот, полы мундира. Рядом с невозмутимым «зеленым» ему было явно не по себе.

Томас же, напротив, чувствовал легкость: словно все случившееся в комнатах полковника Хэвиджа сняло негласные запреты, наложенные обстоятельствами и обществом. Словно один вид миссис Хэвидж… теперь, наверное, следовало говорить «вдовы Хэвидж»?.. самый вид превращения человека в демона отменял договоренности, которыми его спеленывали с рождения.

Подумалось: лишь если боги существуют, мы становимся по-настоящему свободными. Только перед лицом чего-то, что превосходит человеческое настолько же, насколько мы превосходим муравья или лист дерева, это человеческое обретет смысл. И сэр Артур прав насчет открытия Ксанада — пусть не так, как кажется ему, но прав.

— В твоем имени, Амар, — сказал он, поскольку «зеленый» явно ждал реакции, — наверняка скрыты смыслы, о которых мы, пришельцы, не догадываемся?

Амар почтительно поклонился — а сидя на невысокой квадратной скамеечке, заменявшей местным стулья, сделать это было непросто.

— Господин-фанча Томас, боги одарили вас острым умом. Из меня готовили… боюсь, я могу неверно подобрать слова… охотника на демонов? Выслеживателя духов?

— Следопыта? — подсказал Томас, а «зеленый» истово закивал.

— Следопыт, да. Хорошее, верное слово. Я ходил в облаках. Меня кормили мясом демонов. Кровью богов. Меня учили петь погоду, я умею различать тринадцать Криков-у-Ворот, я знаю имена трав и имена птиц.

— Тебя учили убивать демонов?

Амар посмотрел, не понимая.

— Как можно убивать демонов? Их смерти не в руках людей: чтобы убить полужизнь, нужно стать полумертвым. А когда ты полумертв — ты уже не человек.

Логика туземца от Томаса ускользала, но что там говорил об особенностях здешних земель наш торгаш? Новая логика для нового мира?

— Что же ты делаешь как следопыт?

Амар похлопал себя по животу — местные так поступали в ситуациях, когда британец пожал бы плечами.

— Я слежу. Выслеживаю. Иду по следу. Смотрю на оставленные знаки и решаю — какой это бог.

— Зачем же ты набросился на госпожу Хэвидж со своими тесаками? Ведь сам говоришь: демона невозможно убить. А ты дрался — и дрался хорошо.

Макги кивнул:

— Как сущий дьявол, тьфу-тьфу-тьфу. Я и не ожидал, что местные так умеют, сэр. Помню, сэр, схлестнулись мы раз с французиками: бонапартова гвардия, кивера, усищи…

Томас кашлянул, и ирландец замолчал на полуслове. Хмыкнул смущенно. И снова закружил по комнате, качая головой и бормоча себе под нос.

Амар же оставался бесстрастен.

— Я спасал господина фанча-ону. Кричащая-под-Землей могла убить его. Я не мог убить ее, но мог спасти господина фанча-ону.

— Так ты гнался за демоном, что вселился в госпожу Хэвидж? За ней ты следил?

Амар покачал головой:

— Нет. Я следил не за ней.

— А за кем же?

— За демоном.

Томас с досадой хлопнул себя по бедру: проклятая волшебная страна плотно оплетала, погребая все под ворохом слов, где каждое было понятным, но вместе они становились мишурой, волглой паутиной, цепляющейся к лицу.

— Амар, а не рассказать ли тебе все самому? — спросил он, стараясь говорить медленно и доброжелательно.

— Я — следопыт, — начал Амар снова. — Лучший в роду. Почти никогда не ошибаюсь, читаю следы, приметы. Наш род связан с Живущим-на-Третьем-Небе, тот посылает знаки и сны. Сновидцы их снят, а потом толкуют, что увидали. И они послали меня на север: сказали — иди, ищи демонов, живущих в городе иных людей у моря над рекой. И я пришел, увидел следы, выследил демона. Одного. Их несколько рядом, но важен лишь один. Почти бог, очень сильный. Поэтому я пришел во дворец большого господина фанча-ону Артура: демон здесь, но я потерял след. А сегодня нашел. И этот след я вижу на вас, господин-фанча Томас.

Когда проклятущий ирландец отнял пистолет от затылка, а шиллинг откатился и упал с ребра на бок, коротко прозвенев и по-прежнему сияя девственной белизной, — Амар прикоснулся к шиллингу другому, золотому, у себя на груди. Небо уже потускнело настолько, чтобы в стеклах проступили не скалы над Альфом, а они трое: могли теперь взглянуть друг другу в глаза, пусть только в отражении. Потом Амар ушел, а слуга, неслышно ступая, принес чай, сдобу и кувшинчик молока из здешнего папоротника, отдающего корицей и кардамоном. Макги, смущенно потоптавшись, сбежал на широкий балкон, а Томас удостоверился, что руки уже не дрожат, — и только тогда почувствовал, как возникший в груди после слов Амара раскаленный шар начал остывать, подергиваться серой окалиной. Словно чугунное каторжное ядро — незаметное, пока не начнешь двигаться, думать, делать. Невыносимое чувство, но Томас ему обрадовался, поскольку оно означало, что он — все еще человек. Лишь человек. Мелкий, ничтожный, мошка в зенице Господней, паразит на теле творцов этого мира.

И в этом было его мгновение ничем не замутненного, неистового счастья.

Он налил чаю, плеснул в чашку молока. Бросил щипчиками кусок тростникового сахара — тростник был едва ли не единственной культурой, принявшейся здесь; только цвет получаемого сахара был не коричневым, но красным. Растворяясь в чае с молоком, окрашивал напиток в нежный фиолет. Томас тщательно размешал, следя, как фиолетовые спирали собираются в точку, — а потом отставил чашку и поднялся сам.

Вдохнул, выдохнул. Сосчитал до трех. И тут из-за двери балкона шагнул Фицпатрик. И выглядел он так, что Томаса словно ледяной водой окатило.

Рука ирландца снова лежала на рукояти пистолета.

— Кто-то пытается пролезть в комнаты покойного полковника, — сказал он и бросился к дверям.

Томас рванулся следом.

Сержант был быстрее: уже на лестнице прыгнул через три ступеньки, завернул за угол и исчез. Томас ссыпался следом, чуть не подвернув ногу.

Из-за угла коротко взревело, кто-то захрипел, а Фицпатрик произнес вдруг сдавленно: «Су-ука».

Скрип подошв по камню пола, треск рвущейся материи.

Томас вылетел в коридор — и на него сразу же, спиной вперед, упал ирландец. Томас, крякнув, бросил Фицпатрика вправо, на стену; одновременно же, оттолкнувшись от сержанта, нырнул головой вперед, в ноги тому, кто стоял под дверью.

Сверху тяжело прошел литой металл. Томас покатился, ударяя стоящего под обе голени. Получил коленями в спину и башмаком по пальцам, застонал, дернулся, стараясь приподняться, но тут сверху упал Фицпатрик.

Колено уперлось Томасу в почку, давило: он с сипом втянул воздух и перевалился на бок, одновременно хватая мелькающую перед лицом ногу, выворачивая ее вверх и в сторону.

— Держу, держу… — шипел Фицпатрик. — Вот же сволочь верткая…

Томас сумел выскользнуть из-под двух тел, лягнул вслепую, все еще вцепившись в брыкающуюся ногу. Видимо, попал, потому что боровшийся с ними охнул и заскулил.

— Все, все, — триумфально бормотал сержант. — Взяли. Уходим? — оглянулся и, не дожидаясь ответа, поволок человека, заломив ему руку, к лестнице.

Томас осмотрел коридор, поднял подсвечник. От черной лестницы слышались быстрые легкие шаги: слуги, похоже, шли поглядеть, что происходит.

Подсвечник он забрал с собой.

Уже в комнате Уильяма Кронненфельда, адъютанта покойного полковника Хэвиджа, стошнило. Он казался маленьким, рябым; сидел, раскинув ноги и свесив голову. Отер ладонью рот и попытался отодвинуться назад.

Фицпатрик ткнул ему в руки флягу.

Уильям, все так же не поднимая головы, приложился к горлышку, закашлялся, перегнулся и едва не сблевал снова.

— Может, теперь, — произнес Томас с едва сдерживаемой яростью, — вы потрудитесь объяснить, что здесь, демоны меня побери, происходит?

Уильям выдохнул, запрокинул голову и какое-то время сидел, закрыв глаза.

— Не стоит, — просипел наконец, — не стоит так говорить. В этой земле нужно оставаться осторожным со словами, сэр.

Фицпатрик шагнул, присел за его спиной, положил руку адъютанту на плечо.

— Слушай… — начал, клокоча горлом, но Томас отмахнулся, и ирландец замолчал, не отпустив, впрочем, плеча плененного ими юноши.

На правой скуле Фицпатрика наливался кровоподтек — там, где Уильям саданул его подсвечником.

— Зачем вы пробирались в комнаты покойного Хэвиджа? — снова начал Томас.

Адъютант полковника пошевелился, посмотрел на руку ирландца.

— Вы позволите, сэр?

Фицпатрик убрал руку, встал и демонстративно шагнул в сторону.

Уильям же Кронненфельд принялся стягивать сюртук — неуклюже, словно позабыв, как следует двигать руками.

— Я хочу показать вам кое-что, сэр, — говорил, путаясь в рукавах.

Повернулся боком, неловко задирая рубаху.

— Видите?

Сперва Томас даже не понял, на что следует смотреть, и только когда присвистнул Макги, с глаз будто упали шоры и сплетенья сизого, серого и зеленого сложились в одно целое. Макги опасливо приблизил руку, но касаться не стал.

— Холодное, — проговорил и отер пальцы о полу.

А в сизых изгибах располосованной плоти Уильяма Кронненфельда запульсировало, захлюпало, жадно разевая пасть.

— Я должен был умереть, — сказал адъютант Хэвиджа. — Когда тварь, что вселилась в госпожу Франческу, ударила меня… она вырвала кусок плоти, а в дыре, говорят, можно было увидеть, как бьется сердце. Но я пришел в себя излеченным… если это можно назвать излечением. Я… мне… мне нужно выяснить, что я теперь такое.

Он замолчал, переводя дыхание.

— И все же, — Томас чувствовал, что губы сделались как деревянные. — Что вы делали в его комнатах?

— Я хотел увидеться с госпожой Франческой. Хотел… поговорить… иногда одержимые помнят, что было, когда в них вселилась эта местная чертовщина.

— Ну да, — протянул Фицпатрик. — И именно для этого вы прихватили кинжал с серебряной насечкой.

— Кстати, об этом, — вмешался Томас. — Откуда он у вас, Уильям?

— Мне… мне его подарили. Верней, одолжили. Один человек. Я рассказал ему, что знал и о чем догадался, а он дал мне свой кинжал. Сказал, это наверняка меня защитит в случае чего. И насечка — если вы присмотритесь — на нем не серебряная. Она золотая.

Томас закаменел. Неужели все настолько просто? Был мертв, потому что одержим?

— И кто же… — закашлялся, начал снова. — И кто же этот человек?

Кронненфельд глянул на него, на Фицпатрика.

— Я не уверен, что имею право рассказывать вам.

— Его звали Александр Холл, не так ли?

— Откуда вы… — на Уильяма было жалко смотреть.

— Похоже, — проговорил Томас, поднимаясь, — нам следует поговорить подробно и без свидетелей. В саду найдется уединенное местечко?

Уильям Кронненфельд пожал плечами.

— Шепчущая Беседка, над Альфом, в обсидиановом кругу. Но я не понимаю…

Томас обронил через плечо:

— Александр Холл, чиновник по особым поручениям при Министерстве колоний и личный порученец премьер-министра, прибыл в Лондон, пройдя сквозь завесу, мертвым. А из-за некоторых бумаг, которые нашли при нем, сюда прибыли мы.

— Я беседовал с солдатами по просьбе покойного сэра полковника: он был напряжен в те дни, перед самой отсылкой экспедиции в Железный лес. Подолгу говорил со всеми: с местными, с инженерами, с господином Бладджетом. И потом, когда мы уже отправились… Так вот, каждый второй из тех, кто пробыл здесь более полугода, жаловался на дурные сны, а каждый пятый время от времени страдал приступами лунатизма.

— И при чем здесь все это?

— Сэр, может, вы слыхали — во Франции некто Сен-Симон, провозгласив начало века позитивного знания, попытался соорудить науку, которая занималась бы общественным упорядочиванием. Назвал ее социономикой, а его последователи возносят эту придумку на вершину всех прочих дисциплин. Грозятся, что человечество теперь пробьется сквозь завесы британской мистики с помощью выверенного рационального метода, а не рифмуя «розы — грозы».

— Просто у лягушатников нет поэтов, — вмешался Макги.

— Французы многословны и велеречивы, но мне запала в голову одна их идея: что эпохи развития разума соразмерны тому, как человечество описывает мир в данный момент. Прибегает ли оно к идее божества или ему достаточно геологии с химией.

— К чему это вы ведете? — Макги был неугомонен.

— К тому, что если в нашем мире для описания сути явлений хватает науки, то здесь, в Благословенной Земле, открытой поэтами, любому рано или поздно приходится учитывать сверхъестественное. И человеческому — слишком человеческому — здесь остается все меньше места. Мы, конечно, это отрицаем, делаем вид, что все это лишь сказки дикарей, но госпожа Франческа права: мы возвращаемся к позабытым суевериям и впускаем их себе в плоть и кровь. И уже не важно, насколько здешние боги реальны, — довольно и того, чтобы реальными их считали мы сами.

— Погодите-погодите, — перебил его Томас. — Вы хотите сказать, будто…

И замолчал, сосредоточенно глядя куда-то над головой Уильяма Кронненфельда, где мерцали — желтым, зеленым, оранжевым — ночные светляки в кроне деревьев над прудом. Слова молодого Уильяма пугали не на шутку: если подумать, под ними распахивалась бездна.

— Мы здесь вот без малого тридцать лет, — снова заговорил юноша. — Мы заражаемся этим миром, но — что куда опасней — заражаем и его тоже. До того, как сюда стали прибывать солдаты из Йоркшира, никто и слыхом не слыхивал о брауни. А едва на острове Трубка срубили форт, заселив его шотландцами и поставив над ними капитана Гейвигана, сразу стали приходить свидетельства о женщине в белом, рыдающей на скалах перед близкой смертью кого-то из наших людей. Понимаете? Шотландские суеверия говорят о баньши — так вот же вам по вере вашей!

Одновременно с последними его словами сквозь беседку подул ветер — странно жаркий даже для здешней ночи. Но Томаса передернуло, словно в лицо ему дохнуло из ледяных подземных глубин.

— Это удивительная идея, — сказал он хрипло. — Получается, поверь мы всем сердцем, что солнцу должно вставать на юге, — все бы так и случилось?

Уильям помотал головой — и тут же застонал, ухватившись за подмышку. Отдернул ладонь, вытер пальцы.

— Вовсе не обязательно, сэр. Но уж одно неизбежно: здесь тогда начнут рассказывать сказки о том, как однажды человек повелел солнцу взойти на юге — и светило его послушалось.

— Как уже рассказывают сказки о Человеке-в-Терниях, — сказал задумчиво Томас.

— А вот об этом, сэр, — очень серьезно произнес юноша, — я стараюсь даже не думать.

— О чем именно вы сообщили Александру Холлу, Уильям? — спросил Томас.

Кронненберг обессиленно откинулся на резное дерево беседки.

— Я рассказал ему обо всем, сэр. О том, что, если верить собранным конфидентами полковника Хэвиджа хроникам, люди здесь уже без малого две тысячи лет не воюют друг с другом. Что у местных почти не бывало — до нашего прихода — завистников, как и преступлений на этой почве. Есть убийства, но нет зависти и этой черной соседской ненависти к тому, кто живет лучше тебя. О рассказах наших разведчиков, возвращающихся с юга и с востока, — измененных настолько, что приходится убеждать их, что они — это они. О том, что базальтовые истуканы в Железном лесу, поставленные в дьявол-знает-когдашние допотопные времена, слишком напоминают кивера русских гренадеров — а русские пытаются протоптать виршами тропку в другие миры, и куда-то же они уходят! О том, наконец, что однажды мы изменим Ксанад настолько, чтобы тот сотворил для нас самое желанное: нас в улучшенном виде. Народ богоизбранный. Вот только сперва всегда является Моисей, а не Иисус Навин. И тогда… тогда…

Адъютант Хэвиджа говорил все быстрее и неразборчивей, голова его начала подергиваться, и Макги поднялся с корточек и отшагнул в сторону, глядя крайне подозрительно. А Томас наклонился и отвесил мальчишке оплеуху.

— Придите же в себя, — произнес с неожиданной для себя самого брезгливостью.

— Вы не понимаете, — прошептал адъютант. — Если он воплотится… Семь казней египетских… Горящий куст, купина…

Томас поморщился и встряхнул адъютанта сильнее:

— Погодите, Уильям, мне необходимо узнать: кому было известно, что вы беседовали с Александром Холлом? Кто-то же видел вас тогда, верно? Мне нужно знать имена, это чрезвычайно важно.

Кронненберг дышал уже ровнее, румянец начинал сходить с его щек. Он мутно глянул на Томаса.

— Да-да, я понимаю.

— И кто же?

— Что?

— Дьявол вас раздери, Уильям, вы издеваетесь над нами?

— Вовсе нет. О чем вы спрашивали?

— Кто знал о вашем разговоре с Александром Холлом?

— Ах это… Нет, я не думаю, что это важно, — Уильям махнул пренебрежительно, а Томас заметил, что изменился не только тембр его голоса, но и жесты, мельчайшие движения лица и тела. — Он — просто лошадка, маленький пони. Его задача была — доставить порученное. И, кажется, он не сумел даже этого. А вот это… существо… которое врезано в мою плоть… оно говорит со мной. Не словами, но как бы образами, вспышками… отголосками моих собственных мыслей, буквами на изнанке век… И оно… кажется, оно желает говорить с вами.

Фицпатрик вдруг подался вперед, взмахнул рукою:

— Лови!

Уильям поймал брошенную монетку, повертел в пальцах: шиллинг серебрился, будто форель в ручье. По губам его мелькнула измученная улыбка.

— Я не одержим, — сказал. — Я… взнуздан, наверное, так было бы правильнее сказать. Так не желаете ли, господин Элрой, выслушать то, что это… создание… хочет вам сказать?

Дверь скрипнула: Томасу показалось, будто услышать ее должны и на противоположном крыле дворца. Однако обошлось: голоса Фицпатрика и обоих солдат не прервались, гудели размеренно.

Интересно, что она скажет.

Он вспомнил грацию, с которой мадам Франческа двигалась, нападая на Фицпатрика: такая бывает у насекомых. У богомола, например.

А самки богомолов жрут своих самцов…

За дверью было темно — но стоило сделать пару шагов и развести тяжелые завесы, как пришлось жмуриться: луна заглядывала в окна, отражалась в зеркалах, дрожала неисчислимыми тенями.

Госпожа Франческа лежала, как неживая: поверх покрывал, одетая, с руками вдоль тела. Казалась вырезанной из мыльного камня. Сколько Томас ни присматривался, не сумел понять: поднимается ли ее грудь в такт дыханию.

— Мадам… — позвал он неуверенно. Весь его запал, разожженный словами Уильяма Кронненфельда, вдруг ушел, словно вода в песок.

Он вынул из кармана шиллинг. Покрутил в пальцах. Прикрыл глаза, тут же распахнул их снова: показалось, что в комнате стоит еще кто-то. Выругался мысленно — и наклонился над постелью, положил серебряный кругляш на тыльную сторону запястья госпожи Франчески.

Посчитал до трех, а потом до шести. Осторожно, пытаясь не прикасаться к матовой коже, забрал монету — такую же белую в свете лун.

Перевел дыхание — оказалось, все это время он не дышал.

Было тихо.

Томас так и не решился прикоснуться к лежащей на постели женщине — и не решился больше заговорить. Потом увидел на столе тетрадь, исписанную мелким округлым почерком. Сверху страниц были даты, какие-то рисунки.

С этой-то добычей и выскользнул за дверь, поднялся в свои комнаты, сел под канделябр с толстыми красноватыми свечами.

От аромата благовоний кружилась голова.

«Бладджет полагает, что Ксанад — новая Индия и смысл его тот же: тянуть в Метрополию все новые и новые богатства, — писала госпожа Франческа. — Нет ничего более ложного. Потому что Ксанад может поглотить нас без остатка. И не думаю, что на это уйдет много времени. Арчи считает такие мысли лишь результатом легкой истерии, к которой якобы склонны в тропических условиях женщины, но, думаю, мой муж неправ. Он и сам достаточно изменился, даже не понимая этого. И прежде всего потому, что это не рождается изнутри, но приходит снаружи. Одержимость? Возможно. Только не хотелось бы мне узнать тех демонов, что навевают такие мысли».

Он, ведомый озарением, быстро пролистал страницы, добираясь до дат, когда в Ксанаде находился Александр Холл. Отчего-то казалось, что не может не быть описаний этого. И не ошибся.

«„Чиновник по особым поручениям“, так сказал Арчи, — писала госпожа Франческа. — Боюсь даже представить, что это может значить: как вообще, так и для нас нынче. Впрочем, вряд ли этот Холл способен разобраться хоть в чем-то; и, кажется, дела Компании его интересуют меньше всего — к облегчению нашего купчишки и к моему разочарованию. Уж если король присылает чиновника, снабдив его полномочиями, которые, по слухам, у этого Холла имеются, как не ожидать потрясения основ и попрания дракона? А так все может закончиться традиционным обихаживанием сэра Артура да пустыми застольными разговорами. Это, впрочем, вовсе не повод не пытаться рассказать ему хоть что-то. Пусть даже иносказательно. Решено! За завтрашним ужином устрою подобие диспута!»

Томас перевернул страницу, ища следующую запись, — но наткнулся лишь на выдранный листок и несколько густо замазанных чернилами слов. Пониже значилось:

«Чувствую себя дурой: за то, как пошли дела за ужином, и за то, что я понаписывала здесь вчера, в раздерганных чувствах. Только вот теперь мне кажется, что капитан Холл не настолько прост, как он хотел бы казаться. Это его замечание касательно божьего избранничества… Если подумать, оно проливает совершенно новый свет на то, что я узнала о Человеке-в-Терниях. Но каков Бладджет! Эта его выходка с перстнем… Неужто подкупать и покупаться — до сих пор ходкая монета коридоров Министерства колоний? Ну, по крайней мере, утешусь, что я была выслушана».

Тогда он пролистал дневник насквозь, цепляясь за знакомые имена или названия. В дневнике было довольно много о Человеке-в-Терниях: записи легенд, рассказов местных, даже пара набросков, сделанных рукою уверенной и не лишенной мастерства. О муже госпожа Франческа писала с искренней любовью, а о сэре Артуре — с обожанием. Герцог, казалось, покорял людей в Ксанаде с той же легкостью, с какой некогда побивал армии маратхов. На господина Бладджета то и дело встречались жалобы — то завуалированные, то явственные и однозначные. Похоже, вдова полковника Хэвиджа питала к господину негоцианту чувства столь же невозвышенные, как и тот — к ней. Вот только причиной, как чудилось Томасу, были вовсе не торговые операции Ксанадской Торговой компании, а что-то связанное с местной теологией и верованиями. Что-то…

Томас встряхнул головой, поняв, что едва не клюнул носом в стол. Глаза слипались. Отложив дневник в сторону и задув свечи, он на ощупь добрался до постели и рухнул, не раздеваясь.

Бладджет, подумал он еще, почти засыпая. Бладджет — вот с кем нужно поговорить.

И нырнул в сон, будто в омут.

Сперва он подумал, что снова попал в тот сон, где разговаривают демоны, а ладони, когда проснешься, полны пепла.

Но вокруг не было ни реки Альф, ни города Альпорон, ни золотого неба, ни даже зеленой луны.

А были улицы Лондона, черная вода Темзы и Тауэрский мост. Было сияние перестроенных Джоном Нэшем улиц с глыбой Букингемского дворца и перспективой уходящих вдаль и вверх террас. Были зеленоватые огоньки техно-кэбов и движимые психокинетической силой платформы с серебряными истуканами-гвардейцами.

Но тут было что-то еще, что-то, что делало Лондон-из-сна удивительно непохожим на город, который Томас покинул всего несколько дней назад.

Этот Лондон был… живым. Люди здесь тоже были, но оставались только тенями, скользящими вдали от зеленовато-туманного, заливавшего улицы света. Свет этот что-то напоминал Томасу, но что именно, тот не мог вспомнить.

А потом — рывком — надвинулся Риджентс-парк, и Томас понял, что не так. Деревья в парке были не платанами и дубами — там стояли чешуйчатые черные стволы с темно-красной листвой. Деревья страны Ксанад.

А под ними змеились тени: живые, упругие, — но и медленные, пребывающие в постоянном движении.

Шевелился, казалось, весь парк.

Сам Томас парил выше уличных фонарей и смотрел, как прыгает в темноте под фасадом дома психокинетическая платформа. Туда, где пробирался один из припоздавших прохожих. С нее сходит фигура в серебристом доспехе, а глаза гвардейца за откинутым забралом светятся тем же зеленоватым светом, что и фонари над дорогой.

Тем же светом, что и луна над красными водами реки Альф.

Гвардеец, держа наготове психокинетический метатель, рявкнул что-то, чего Томас не разобрал. Прохожий замер, покорно поднял руку, раскрыв ее ладонью к серебристому истукану. С внутренней стороны запястья у человека поблескивал драгоценный камень, утопленный в теплую человеческую плоть.

Такой же, только поярче, был и в плоти гвардейца.

Камни приблизились, блеснула короткая вспышка, прохожий забился в короткой судороге — и вдруг скорчился, высох, превратился в обтянутый кожей скелет, рухнул на землю. На его месте встала чуть светящаяся человекоподобная фигура: стояла, колеблясь, потом рассеялась зеленоватым туманом, втянулась под серебряную броню гвардейца.

Томас почувствовал страх — да что там, ужас, обездвиживающий и отбирающий голос. Хотел крикнуть, пошевелиться — и не мог; чувствовал, что еще миг, полмига, и он сам расточится, словно тень (дух? душа? естество?) несчастного лондонского прохожего.

Но лишь проснулся с колотящимся в горле сердцем.

И уже выскальзывая из сна, уже открывая глаза под сияние нового дня в стране Ксанад, Томас вспомнил, где он видел такие камни: на безделицах, что вывозила из Волшебной Страны Ксанадская Торговая компания.

На «умных вещах».

— Скверно выглядите, сэр.

Томас смерил ирландца тяжелым взглядом, но не нашел на лице его и тени усмешки.

— Как там наш Уильям? — спросил хрипло. Остановил жестом начавшего было отвечать Фицпатрика, подхватил серебренный графин, припал: вода потекла даже за воротник. Постоял, запрокинув лицо к потолку, снова повернулся к ирландцу. Повел приглашающе донцем графина.

— Спит, — ответил сержант. — И спит неспокойно, сэр. Однако серебро в его ладони остается серебром.

— Как и у госпожи Франчески, — задумчиво проговорил Томас.

Прошелся к столу, взгляд зацепился за лежащий подле подсвечника, оправленный в кожу дневник вдовы Хэвиджа. Была ведь вчера какая-то мысль. Что-то же он хотел сделать, спросить… И почти сразу вспомнил.

— Сержант, — сказал, стоя к Фицпатрику боком, — а было ли на Александре Холле кольцо?

Макги задумался, почесал нос, смешно оттопыривая губу.

— Перстень, сэр, — сказал наконец. — С сапфиром. Камешек — очень так себе, инклюз, да к тому же треснувший.

— Интересно… — протянул Томас, не обращая внимания на взгляды, какие бросал на него ирландец.

Потом решительно поставил графин на стол.

— Полагаю, — произнес, — надо бы прогуляться.

Макги, однако, заступил ему дорогу.

— Сэр, — произнес укоризненно. — У нас была тяжелая ночь, сэр, но есть вещи, забывать о которых не стоит.

И протянул Томасу рукоятью вперед свой пистолет. Сам же поддел пальцами лежащий на сукне стола серебряный шиллинг. Покрутил его в пальцах, зажал в кулаке.

— Могу я узнать, сэр, с чего вы заинтересовались, был ли у капитана Холла перстень?

Томас, держа пистолет на сгибе локтя направленным в ирландца, пожал плечами.

— В дневнике госпожи Франчески я нашел упоминание, что покойному его подарили здесь, в стране Ксанад. Это показалось важным. Но, ради бога, не спрашивайте почему.

Ирландец меланхолично пожал плечами:

— Эта земля открыта поэтическим вдохновением. Прозрения здесь значат не меньше, чем опыты британских академиков. Понимать бы еще, что они нам обещают.

— Это я и попытаюсь нынче выяснить. А вы, Фицпатрик, поговорите с Амаром: мне кажется, ему есть что рассказать о вчерашнем. Так сказать, взгляд профессионала.

Макги разжал ладонь, качнул серебряной монетой.

— Хорошо, сэр. Я поговорю. Ваша очередь!

Монета отчего-то показалась тяжелее, чем обычно. Тепло пальцев Фицпатрика совсем на ней не ощущалось. Томас повертел ее, зажал, грея, в кулаке. Покрутил монету, показал ирландцу. Профиль короля-моряка провернулся раз-другой.

— А вы, сэр? — спросил ирландец, пряча пистолет за пояс.

— А я поговорю с одним деловым человеком, — вздохнул Томас. — Только, пожалуй, сперва поем.

Вблизи Альпорон удивлял даже больше, чем издали.

— Это место называется Девять Фонтанов, — сказала мисс Хэвидж и повела небрежно рукою.

С ней с прошлой ночи произошло удивительное изменение. Мертвенно-бледная, почти восковая тогда, на завтраке она была удивительно живой и розовой: как вампир из рассказа господина Полидори, напившийся крови. Но изменения касались не только внешности. Мисс Франческа словно позабыла о вчерашней одержимости демоном, об убийстве мужа и ранах, нанесенных его адъютанту.

(«Она чиста, — сказал, улучив момент, сэр Артур, чуть склоняясь к Томасу, но не отводя взгляда от женщины. — Мои люди позаботились об этом. Между случившимся вчера и ею словно прозрачная стена. Но она не опасна»: и Томас ему поверил, и вот, согласился сопроводить мисс Хэвидж на базар).

Девять Фонтанов за годы пребывания тут британцев сделались никогда не засыпающим рынком, подобием тех восточных базаров, о которых Томасу доводилось лишь читать.

Вот только на восточных базарах «чудеса» были фигурой речи. А здесь боги и божки подмигивали с каждого прилавка. Каждая вещь несла на себе отпечаток их присутствия.

— Говорят, тут была пустошь — до того, как Смоллет поставил форт, — говорила мисс Хэвидж, рассеянно перебирая крупные разноцветные бусины на одном из прилавков. — Вымороченная земля, от которой не то отказались все здешние боги, не то просто оставили заброшенной, как место старых битв.

До ближайших строений города — больших, тяжелых, возведенных словно тысячелетия назад — было не меньше мили. А от черных, зеленых, синих стен, откосов и колонн сюда, почти вплотную к воротам резиденции британского генерал-губернатора, наползали наскоро сбитые склады, магазинчики, лавки, шатры, кабаки и курильни «светлояра» — как звали здешнее подобие опиума.

В отличие от курильщиков опиума, те, кто потреблял светлояр, не впадали в наркотическое отупение: просто разум их начинал работать на нескольких скоростях одновременно, не всегда совпадая с миром. Некоторые говорили, что, покурив, видят, как работают «умные вещи», — но объяснить не могли: сперва, в момент озарения, не хватало слов, потом — образов.

Лишь душеводы впадали от светлояра в прострацию и неспособны были работать по нескольку недель: разум их и язык заплетались, а заклинания перехода не срабатывали.

— Смотрите, какая прелесть! — воскликнула мисс Хэвидж, разворачивая над прилавком платок. Тот был из подобия местного шелка — вот только пряжу на него давали не насекомые, но рыбы.

— Видите линии? — продолжала Франческа. — Его соткали как весть о выигранном споре Плывущего-в-Скалах… И он спорил о нас, видите: «пришельцы с изнанки». Кажется, его оппоненты утверждали, что еще прошлой зимой у них — у нас! — случится катастрофа, из-за которой… погодите, не разберу… ах! Из-за которой «высокое место слабого отца займет сильная дочь».

Томас кашлянул. Пожал плечами, улыбнулся рассеянно, сказал:

— Госпожа Франческа, позвольте подарить вам этот платок.

И, не слушая возражений мисс Хэвидж, повернулся к продавцу. Тот, шельмец, почувствовав уже, в чем дело, кивал, помавал пальцами и заводил глаза. Томас не стал спорить: отсчитал несколько серебряных монет, ссыпал в протянутую желтоватую руку. То, что серебро тут дороже золота, оставалось непривычным до сих пор.

Мисс Франческа завернула плечи в платок, прижалась щекою к рыбьему шелку.

— Знаете, Томас, это так странно! У меня теперь словно две памяти. Нет-нет, это вовсе не значит, что время от времени во мне просыпается демон. Просто… — она поискала слова. — Просто иной раз я становлюсь книгой, которую в других обстоятельствах я бы всего лишь читала, понимаете? Как сложно объяснить… Я порой вспоминаю прошлое — как если в памяти остается необычайно яркий сон. Когда вспоминаешь нечто, зная, что этого не было, но тусклее оно от этого не становится. Так вот, иногда это неизвестные мне места и люди — а то и не люди, да. А иногда я словно вспоминаю, как видела того, кого хорошо знаю, но при обстоятельствах или в местах, где не могла их видеть.

Она остановилась, подняла к глазам ладони, всматриваясь в них, словно впервые.

— Вы знали, что в Железном лесу есть колодец, который ведет к водам жизни? А я его видела. В памяти. Вокруг стояли наши солдаты, инженеры Бладджета, он сам… и мой муж. А теперь даже не у кого спросить, нашли ли они, что искали.

«Нашли, — подумал Томас, вспоминая Александра Холла, мертвеца. — Определенно нашли».

Сегодня Гудвин Бладджет смотрел куда настороженней, чем в прошлую их встречу, — словно все, что случилось вчера с госпожой Франческой и ее несчастным мужем, провело между собеседниками черту: невидимую, но явственную. Переступать через нее теперь удавалось лишь с некоторым усилием.

— Это… — сказал негоциант, откидываясь на спинку кресла. — Это неслыханно!

Томас чуть улыбнулся:

— Ну, мы ведь находимся в стране чудес, верно? Однако замечу, что вы, мастер Гудвин, так и не ответили на мой вопрос.

— На какой? Что я думаю о представлении, которое устроила госпожа Франческа тогда, при эмиссаре Министерства колоний?

— Нет. О том, как вы подарили эмиссару Министерства перстень. И — почему?

Гудвин Бладджет заерзал.

— Не слыхивал более дурацкого вопроса. Да спросите у него самого — когда вернетесь в Британию.

— Александр Холл прибыл из страны Ксанад мертвым, — сказал Томас — и увидел, как бледнеет негоциант.

— Мертвым? — Бладджет зашарил рукою у подлокотника, нащупывая бокал с вином, опрокинул его одним глотком.

— Мертвым, — кивнул Томас. — И у меня есть все основания полагать, что Александр Холл в момент перехода был одержим. Как вчера — госпожа Франческа.

— Вот как, — казалось, мастер Гудвин успел прийти в себя и теперь напряженно что-то обдумывает. — В нашу последнюю встречу он показался мне совершенно нормальным. Такой… обычный офицер. Знаете, большинство тех, кого присылает сюда Министерство колоний, именно такие: стойкие солдатики без грана воображения. Наверное, там, — негоциант неопределенно повел ладонью от себя и за спину, — всерьез полагают, что таких Ксанад не очарует и не изменит. Самодовольные глупцы. Знаете, кто более всего был очарован сказками о здешних богах и демонах?

— Полагаю, госпожа Франческа? — произнес Томас, а в глазах Бладджета заискрился смех.

— Ах, если бы! Ее муж, полковник Арчибальд Хэвидж. Прямой, словно палаточный шест, и такой же, казалось бы, деревянный. Служака. Истинный полковник. А потом — раз! — и Ксанад его изменил. В нем появилась… как бы это назвать… пусть будет — жажда. Томление по неведомому. Эта его экспедиция в Железный лес… Полагаю, вся одержимость его жены легендами о местных богах и о Человеке-в-Терниях проявилась именно после нее.

— То есть причиной всему — зависть? Вы злословите исключительно из-за ее покойника-мужа? Оставшись в стороне от тайн, принялись подкупать чиновников Министерства и нашептывать им ничем не обоснованные подозрения?

Гудвин Бладджет смотрел на него с нескрываемым умилением.

— Похоже, — сказал мягко, — мне придется извиниться за свои слова насчет стойких солдатиков без грана воображения. Наверное, там, за завесой, решили поменять подход. Однако вы не совсем правы. Во-первых, мне хватает тайн, на которые я натыкаюсь сам, чтобы не завидовать загадкам, с которыми пытаются совладать другие. Во-вторых, то кольцо просил передать капитану Холлу, с искренними заверениями в уважении, покойный полковник Хэвидж. Якобы одна из древних «умных вещей» — дающая сердцу отвагу, а руке — твердость.

Это было неожиданностью. Хотя… На покойного полковника теперь можно было переложить вину за что угодно.

Железный лес, Железный лес… Что же там случилось? И где тут место сэра Артура? И есть ли оно, это место?

— А что полковник Хэвидж пытался найти в той экспедиции? — спросил Томас, чтобы хоть как-то заполнить паузу.

Бладджет пожал плечами.

— Он искал потерянную душу Бога.

Проверки пугали безысходностью. Теперь их приходилось проводить не дважды в день, а при каждой новой встрече.

Правда, теперь стало известно, кто цель. Вчера это знание ошеломляло. Сегодня наступило время планов.

Даст бог, наступит и их исполнение.

— Вы бы поостереглись, сэр.

Томас понял, что оглаживает другую монету: ту, которую дал вчера Амар. Шиллинг, точь-в-точь как их проверочный, только золотой. Первый и главный знак одержимости в стране Ксанад.

До монеты Амара вчера, гоня прочь одержимую демоном госпожу Франческу, дотронулся сэр Артур.

Ирландец спрятал пистолет, уселся на стул под стеной:

— Я ведь сражался под его командованием при Виттории, сэр.

— И каким он был?

— Великим человеком. Всем стрелкам тогда вручили по шиллингу.

Сказал и засмеялся, поняв, как это звучит нынче.

— Нам нужно бы знать наверняка.

— То есть, сэр, чтобы этот божок — или кто там одержал герцога — явился в полной силе и славе? Не уверен, что хочу находиться тогда поблизости. Уж простите за откровенность, сэр.

Потом ирландец порылся в подсумке и выложил на стол три снаряженных патрона в промасленной бумаге.

— Специальная пуля, сэр, — пояснил Макги. — Живородное серебро с ртутью. Там, — он ткнул пальцем куда-то себе за спину, — полагают, что это должно остановить демона. Якобы даже останавливало уже.

Глаза, конечно, прятал. Ну да, он ведь сражался под предводительством генерал-губернатора при Виттории.

— То есть дело за малым — заявиться во дворец со снаряженными бейкеровскими «двадцатью двумя» и выстрелить?

Томас на иронию не откликнулся. Только пожал плечами:

— Я говорил с Амаром, сэр. В лесу за городом бродят хумбалы: демоны в обличье зверя. Можно устроить охоту. Если вы, сэр, попросите герцога сопровождать вас — тот наверняка не откажет. А поскольку это не просто зверь, а демон в его обличье, то…

— Я понимаю. Возможно, и удастся.

Ирландец снова пожал плечами:

— Возможно.

Амар был расслаблен, но той расслабленностью хищника, которая мгновенно сменяется оскалом и выпущенными когтями.

Томас жалел, что отпустил Фицпатрика: рядом с ирландцем было спокойней.

— Господин-фанча хотел меня видеть, — чуть поклонился слуга.

— Верно, — кивнул Томас. — Расскажи мне о Человеке-в-Терниях.

Амар спокойно уселся, растопырив колени, на низенькую скамеечку.

— Это старый рассказ, — сказал, чуть поразмыслив. — Очень старый. О человеке, который пришел в Ксанад извне, судить богов. И который ушел обратно на третий день, пообещав вернуться. Верные ждут его прихода до сих пор. А боги до сих пор трясутся, вспоминая, как он отдавал приказы, а они исполняли.

— Я читал о нем другую историю, — сказал Томас, вспоминая записи из дневника госпожи Франчески.

Амар пренебрежительно похлопал себя по животу.

— Историй всегда много. Но правда всего одна.

— Многие ли верят этим рассказам?

Амар задумался.

— Верить можно человеку, — сказал наконец. — В богов не верят. Рядом с богами — живут. А Человека-в-Терниях просто ждут.

— И давно?

— Давно. Но, говорят, ждать осталось недолго. Земля и небо полнятся знаками. А боги и демоны пребывают в смятенье и непокое…

— … и потому ты здесь, — догадался Томас.

Амар не ответил, склонил голову — не то соглашаясь, не то просто отводя взгляд.

— Расскажи мне о Железном лесе, — сказал Томас — и удостоился столь острого взгляда, что по затылку побежали мурашки.

— Похоже, господин-фанча знает очень много.

— Я… слышал легенду. О пути к источнику мудрости и о душе демона… или бога… И знаю, что мы искали там… кое-что. Туда ходил наш отряд — с покойным полковником Хэвиджем.

Амар медленно склонил голову, глядя теперь себе между раздвинутых коленей.

— Это великий… соблазн для богов, — начал через силу. — Пережить тяжелые времена… пусть бы и в узилище… спастись от неизбежного… Мир подобен воску или глине — так учат в нашем роду. Боги лепят его, а люди подчиняются, потому что таков закон. Но однажды пришли вы — люди… изнанки? оборотности?., не знаю, как сказать. Люди со своим законом. Люди, не знающие богов, но верящие в чудеса. И мир стал прогибаться под вас, а тех, кто сам привык гнуть этот мир, охватил страх. Боги прячутся от людей… — он чуть развел руками, словно удивляясь.

— Живущий-на-Третьем-Небе послал тебя еще и поэтому? — спросил Томас и снова понял, что догадался верно. И заговорил чуть быстрее, видя, как вдруг подобрался «зеленый». — Меня тоже прислали разобраться в том, что происходит. И если понадобится — наказать виновных. Но мне кажется, понять, чего хотят люди, — мало. Надо еще понять, чего хотят боги.

Наверное, он выиграл — или сейчас, или навсегда, потому что Амар сложил руки на коленях и коротко, не вставая со скамеечки, поклонился ему.

— Боги, — сказал, — желают жить в неизменном мире.

— Как и мы, — солгал Томас. — Как и мы.

Все готово. Но чем ближе завтрашний день, тем сильнее… нет, не сомнения — какие уж сомнения после всего, что довелось увидеть? Опасения, я бы назвал это так. Есть тут темные невидимые массы, что окружают фрагмент открытой мне картины. Бог мой, боги! Боги и демоны — во плоти! Пытаюсь представить себе подобное в Британии — воображение отказывает. Волшебные силы и психокинетика? Орды демонов против метателей Стетсона и О'Нила? Но, если я верно истолковываю то, что произошло с Александром Холлом, здешним сверхъестественным сущностям не дано переступить ту завесу, что расступается от слов поэтов и душеводов.

Кое-что, однако, остается неясным. Например, этот перстень — подарок Холлу не то от мастера Гудвина Бладджета не то (по словам самого негоцианта) от покойного полковника Хэвиджа. Или то, как тесно сплелось все: наше с Фицпатриком прибытие сюда, болезнь короля и эти внезапные атаки здешней чертовщины на добрых британцев.

Сэр Артур согласился нас сопровождать: мне показалось даже, что не то с иронией, не то — видя насквозь все мои ухищрения. Нужно быть готовым к любому повороту дел.

И помнить: завтра с нами отправится и Амар. А он преследует собственные цели, быть может, нисколько не совпадающие с нашими. Только бы понять: к добру или к худу.

А вот зачем с нами увязался господин негоциант — для меня совершеннейшая загадка. Уж кто-кто, а Гудвин Бладджет не был замечен в увлечении охотою. Не люблю таких неожиданностей.

Шаги по коридору: наверняка идет мой ирландец, провести последнюю проверку на одержимость. Впрочем, будет завтра перед отъездом на охоту, поскольку ночью здесь может случиться все что угодно.

Что ж, прочь, опасенья! Поднят зверь!

Тишина была такой, что закладывало уши. Так бывает, когда ныряешь на большую глубину: только кровь шумит в ушах.

Но здесь не было даже этого несмолкаемого гула. Вокруг вставали неясные формы, переливались светом, наплывали и уходили вверх-влево-назад, и он потянулся за ними, оттолкнулся…

Оказалось, что он сидит на полу, камень холоден, словно оконное стекло зимою, а световые волны исходят от раскачивающегося на улице фонаря.

Он встал, огляделся, шагнул к прикроватному столику, подхватил графин. Запрокинул голову. Вода была мерзко-тепловатой, отдающей железом. Но он пил, тщетно пытаясь совладать с жаждой.

Потом послышалось тихое царапанье в дверь. Он оглянулся, непроизвольно потянувшись за оружием.

Что-то было не так.

Оружия не было, а сам он — отчего-то в мундире — стоял на балконе, глядя на скалы, встающие из Альфа. Над скалами медленно выкатывалась луна в три четверти, но тень ложилась не от ночного светила, а к нему. И рядом виднелась тень вторая.

— …таков путь сильных, — произнес глубокий шелковый голос — не понять, женский или мужской. Тембр его очаровывал, хотелось уступить, погрузиться в него, словно в реку. — Человек — сосуд, а мы наполняем его до краев. Так было, и так будет. Но знаешь, в чем загвоздка? Некоторые сосуды меняют самое питье. Дерево, медь, железо, камень — они придают тому, что в них налито, собственный привкус. И кое-кто из нас понял это слишком поздно. А некоторые — поняли, но все равно не могут противиться соблазну.

Томас оглянулся через левое плечо: там, позади, словно сгустилась живая тьма.

Он прикрыл глаза и сглотнул сухим горлом.

— Скажи… — начал и закашлялся, не в силах закончить.

— Скажи, — начал снова, — какова была судьба Таящегося-под-Луной? Того, кто оставил свою душу в камне.

Тьма за плечами колыхнулась с коротким мягким смешком.

— Вижу, ты начал задавать верные вопросы. Поэтому отвечу. Он рискнул и проиграл. А может, проиграли и все мы. Бездушный, он столкнулся с сосудом, чья душа звучит слишком сильно — будто хрусталь бокала. Слишком тесно, слишком сплелись. Налитое вино теперь не выплеснуть, а бокал обрел новые свойства. И у него есть мечта: создать… как вы это называете? Народ обетованный? Выбранный?

— Избранный, — прохрипел он. — Мы говорим: «избранный».

— Да, так точнее. Избранный. И мы не понимаем, чтобы остаться здесь или чтобы увести его туда, откуда вы пришли. А мои братья и сестры приходят и исчезают: один за другим. Думаю, он берет их в плен — как пленил ту, что оказалась во дворце совсем недавно.

— А чего хочешь ты?

— Я? — казалось, тень удивилась — и словно даже сделалась явственней. — Я хочу вернуть все, как было. И, может, вернуться.

— Мертв?!

Томас просто не мог поверить.

— И как же это случилось? Его убили?

— Думается, сэр, что нет. Похоже, несчастный засранец помер во сне. И, подозреваю, это из-за той штуки, что в нем поселилась. Не много, думается, было радости таскать ту дрянь у себя под сердцем, сэр. Или, может, эта мерзость просто решила, что с нее хватит, — и вышла наружу. А у адъютантишки теперь кулак под мышку можно засунуть, не измазавшись в кровь.

— Кто его нашел?

— Лучше, сэр, спросите, кто забрал тело.

— Полагаю, кто-то из людей герцога?

— А вот и нет. Медик Гудвина Бладджета.

— Похоже, торговцы погубят и этот, новый мир, — сказал Томас и принялся натягивать сапоги.

— Вас сопроводить, сэр?

— Полагаю, нет нужды. Лучше присмотри за приготовлениями к охоте, это нынче важнее.

Пока он шагал по коридорам, слуги, чувствуя его настроение, порскали с дороги, что голуби из-под ног.

Бладджета не оказалось у себя. Не оказалось и в подвалах, куда направила Томаса перепуганная горничная. Нашелся мастер негоциант в пристройке под стеной дворца: там имелась комната не то для операций, не то для секций. Нынче на железном столе с желобками по краю лежал под рогожей труп адъютанта полковника Хэвиджа, человека, взнузданного демоном.

Тут же стояли невысокий дерганый человечек в испятнанном фартуке и сам мастер Гудвин Бладджет. Рассматривал нечто в толстостенной стеклянной емкости.

— Что вы себе позволяете?! — рявкнул на него с порога Томас, однако негоцианта нисколько не смутил.

— О, господин Элрой, — сказал тот, улыбаясь на удивление радушно. — Глядите-ка, что обнаружил мой доктор в ранах несчастного Уильяма. Самая что ни на есть божественная сущность — если, конечно, он и вправду стал пристанищем для демона. Позвольте продемонстрировать вам один фокус.

Он нетерпеливо пощелкал пальцами, и доктор вложил ему в руку толстую иглу с вдетым в ушко куском дратвы. Мастер негоциант макнул кончик иглы в изумрудную жидкость в банке, потом подвесил иглу к торчащей над столом железке.

— Смотрите, — сказал и принялся медленно обходить стол, выставив перед собою банку.

Игла неохотно вздрогнула и повернулась ему вслед.

— Каково! — восторженно воскликнул мастер Гудвин и ткнул емкость в руки своему подручному.

— Бладджет… — произнес Томас. Весь запал, вся его ярость испарились.

А негоциант блеснул глазками:

— Господин Элрой! Ну что вы, право. Уверяю вас, Уильям был бы только рад, с его-то преклонением перед наукой. К тому же будем честны: тот Уильям, которого мы оба знали, погиб. То, что оставалось до нынешнего утра, — всего лишь оболочка, кадавр, движимый демонами.

Он сделал паузу, приставив толстый пальчик к кончику носа.

— Послушайте, господин Элрой… Кажется, самое время кое-что вам показать. Прошу.

Он посторонился, махнув рукою в сторону выгороженного под противоположной стеной алькова. Там стояли столик красного дерева и пара низких удобных кресел. Бладджет вынул из настенного шкафчика залитую смолой бутылку, откупорил и плеснул вина в широкие бокалы.

— То, которое так пришлось вам по вкусу.

— Вы что-то хотели мне показать, мастер Бладджет, — напомнил Томас, ожидая, пока отопьет сам негоциант.

— Конечно, господин Элрой, конечно.

Бладджет притянул к себе маленькую шкатулочку из синего «рыбьего глаза», извлек, зацепив пальцем, подвешенную на цепочке серебряную монету.

— Вы слыхали о местном фокусе, который называется «душа камня»? — спросил, а монета закачалась под его ладонью: влево, вправо, влево…

— Нет, — сказал Томас и вдруг понял, что бокал его опустел, что монета лежит на столе (обычный шиллинг с королем-моряком), а негоциант глядит на него внимательно и задумчиво.

Томас неуверенно поднялся, зашагал к выходу. И только в дворцовом коридоре, остановившись у окна и прижав лоб к холодному стеклу, он решился спросить у себя: что же, собственно, только что произошло?

— Я слышал о таком, сэр. Когда местные желают доставить письмо, чье содержание им не хочется доверять письменам, они вызывают колдуна. Вот он-то и устраивает эту самую «душу камня». Погружает посланника в сон наяву. В таком состоянии тот может выучить наизусть сколь угодно длинные вести. Дословно, ничего не перепутав. Когда гонец добирается до цели, тот, к кому он был послан, говорит заранее выбранное слово или фразу, и тогда-то околдованный пересказывает ему известие, слово в слово. А потом приходит в себя и ничего не помнит о произошедшем.

Томас хмыкнул, катнул шиллинг к Фицпатрику.

— Осталось, — проворчал, — понять, к кому теперь меня пошлют.

Они сложили седельные сумы, проверили оружие, запаковали в патронташи те специально снаряженные пули из «живородного серебра».

— Да вы не беспокойтесь, сэр, — сказал вдруг Фицпатрик. — Я за вами прослежу, чтобы чего не вышло.

— Вот этого-то я и опасаюсь.

Бравада, впрочем, показалась нарочитой.

— Ты вот что, — сказал он, отвернувшись от Фицпатрика. — Приглядывай за нашим мастером Гудвином: мало ли, чему он еще обучен. Не хотелось бы закончить день если не в желудке тигра-демона, так с ножом в печени.

Ирландец покачал головою.

— Не думаю, сэр. Не такой наш торговец человечишка, чтобы — кинжалом. Вот яд или оговорить человека письмом — в это я бы запросто поверил. Но чтоб ножом…

— Ну, вино-то я с ним пил из одной бутылки: не думаю, чтобы он сумел меня опоить… На кой черт он вообще напросился на охоту?

Ирландец засопел:

— А если пристрелить его? На охоте всякое бывает. Человек он к стрельбе по зверю не приученный, может и сам под пулю подставиться.

— Полагаю, тебе просто хочется упокоить нашего брата-англичанина, хотя бы одного. Все-то вы, ирландцы, таковы.

— Не стану спорить, — рассудительно произнес Макги и вдруг улыбнулся широко.

Кажется, такое называется австралийская дуэль, мелькнуло в голове у Томаса.

Видел, как полбу Бладджета ползет крупная капля пота — и как тот не решается дернуть головой, чтобы ее стряхнуть.

Все полетело кувырком вскоре после того, как Томас промазал в хумбала.

Сперва Бладджет с его нервными обвинениями в адрес не пойми кого, а потом…

Потом Амар предупредил, что демон в облике зверя не сбежал, а находится где-то рядом, и Томас решил, что другого шанса уже не будет.

Возможно, это была ошибка. Но свысока произнесенное герцогом: «Уж я-то знаю, поверьте», — было как тычок пятерней в лицо. Томас встал чуть правее от генерал-губернатора Ксанада и медленно проговорил, положив руку на замок штуцера:

— Скажите, сэр, чем они вас прельстили? Чем вообще можно прельстить того, кто имел все?

Сэр Артур замер, потом рассмеялся негромко. Покачал головой, не оборачиваясь к Томасу:

— Вы догадливы, господин Элрой. Способный юноша. Полагаю, заметили монету, верно? А направил вас сюда наверняка сэр Уильям. Как он там? Весь в заботах? Раздумывает над моим посланием?

Томас быстро глянул на Фицпатрика: ирландец был бледен до синевы. Бладджет стоял, хлопая глазами, судорожно цепляясь за ствол и ремень своего оружия.

— Значит, они его получили, но решили… как решили. А может, капитан все перепутал, как оно повелось у военных, — сэр Артур дернул, не поворачиваясь, плечами. — А вообще чудесный план. Потом расскажете, что напал хумбал и вы оказались не в силах спасти героя Британии?

— Я убью вас, — сказал Томас на удивление спокойно.

Сэр Артур наконец-то повернулся к нему: знаменитый горбатый нос и круглые темные глаза делали его похожим на ястреба.

— Когда вы были человеком…

— Я и сейчас человек! — взревел сэр Артур. Томас отшатнулся, а Гудвин Бладджет едва удержался на ногах.

— Я и сейчас человек, — продолжил генерал-губернатор уже тише. — Когда приходишь в волшебный мир — он меняет тебя. Но и ты меняешь мир. Ты. Здесь и сейчас. И создаешь новый народ на новой земле.

— А сыны Израилевы расплодились, и размножились, и возросли, и усилились чрезвычайно, и наполнилась ими земля та, — сказал вдруг Фицпатрик. — Мой папаша тоже любил эту историю.

Сэр Артур смотрел очень серьезно:

— Я думаю, это справедливый обмен: новый народ за новый мир.

— И что потом? — Томас почувствовал, как злость подкатывает к горлу. — Семь казней, десять заповедей, неопалимая купина? Чермное море и падающие стены Иерихона? Впрочем, глупые вопросы. Мы не пустим их — вас! — в наш мир.

Сэр Артур коротко и страшно усмехнулся:

— Глупый юнец! Не я туда стремлюсь. Да и другие — давно уже там. Многие сотни, тысячи. Спроси у мастера Гудвина. Страна Ксанад, полная чудес и удивительных вещей! Клинки, которые нет нужды затачивать! Украшения, что сверкают, не тускнея! Табакерки, пудреницы, заколки, которые никогда не теряются и всегда оказываются под рукой! Чудо из чудес! — рассмеялся он клекочуще.

— Чудеса и удивительные вещи… — повторил Томас, внезапно понимая. Метнулся взглядом к Макги, к вспотевшему Бладджету.

— Не я везу их отсюда, — сказал губернатор Ксанада. — А будь моя воля — не дал бы везти и вовсе. Потому что скоро свиней в Британии может не хватить.

— Как благородно! Вот только в Александре Холле был местный божок — после того как полковник Хэвидж попросил подарить ему кольцо. С камнем, привезенным из Железного леса. Да, господин Бладджет? Я все верно говорю?

— Что? — переспросил сэр Артур с неподдельным удивлением. Повернулся к Бладджету. — Гудвин, что ты такое…

А Бладджет уже держал ружье, направляя его на генерал-губернатора Ксанада.

— Люди, — голос его то и дело срывался, ствол ружья ходил ходуном, — люди отказались от своих богов. В пользу разума, в пользу науки. И остались в абсолютной пустоте. Но люди хотят уподобиться богам. А если хочешь кому-то уподобляться, нужно, чтобы этот второй был на виду.

Томас, взводя ладонью ружейный замок, вскинул штуцер в сторону трясущегося негоцианта. По другую сторону Макги тоже целил пистолетом — в голову герцогу. Даже тихий Амар стоял, держа у бедра изогнутый тонкий клинок. Зеленое лицо было словно обсыпано мукой.

Кажется, такое называется австралийская дуэль, мелькнуло в голове у Томаса.

— Они пришли ко мне и предложили… — бормотал Бладджет. — Сказали, что смогут сделать меня и людей… Что мы станем… Что весь мир… Но пока эта тварь стоит в воротах, ничего не изменится. И теперь мы ее убьем.

И тогда из подлеска поднялся зверь с оранжевыми полосами на шкуре: хумбал, демон, бог в зверином обличье.

Томас впервые увидел его так близко. Увидел — и удивился, поскольку ожидал… Чего-то другого. Тигра, наверное.

Тигром хумбал не был. Короткое мощное тело, сильные передние лапы. Круглая голова, но острые уши. Короткая грива — словно неопрятная борода. Высокие плечи и низкий таз. Небольшой хвост — дюймов, может, в десять. Оранжевая шерсть с черными полосами — но продольными, не поперечными. И жуткие клыки, торчащие за нижнюю челюсть.

Встал из подлеска, распахнул пасть и взревел.

И время припустило, частя и теряя секунды. Все, что случилось потом, так и осталось в памяти Томаса: рывками и обрывками.

Хумбал, все еще рыча, приседает на задние лапы и прыгает — мягко, но стремительно.

Томас пытается развернуть штуцер, но двадцать два дюйма старого доброго «бейкера» непривычно длинны по сравнению с кинетическими метателями, к которым его руки, оказывается, успели привыкнуть. Он ведет стволом — так быстро, как только может, но знает уже, что не успеет.

Гудвин Бладджет с мокрым от пота лицом мечется взглядом от сэра Артура к летящему хумбалу; но ружье держит крепко, щелкает кремнем на курке о полку.

Амар оказывается рядом с герцогом, пинает его в бедро, отталкиваясь навстречу хумбалу: нож он держит обратным хватом у плеча, взлетает над несущейся на сэра Артура тушей демона. Нож опускается, чтобы вонзиться в шею твари.

Герцог отшатывается, и пуля из ружья Бладджета уходит впритирку по его груди, а пуля вторая — Фицпатрик тоже успел спустить курок — прошивает тело между плечом и шеей герцога (воротник наливается красным, и красным брызгает на щеку; красное, думает еще Томас, не ихор). Пуля из пистолета ирландца, пробив сэра Артура, бьет в голову хумбала, куда-то рядом с ухом. Тот дергается, нож Амара мажет, пропарывая шкуру, а сам «зеленый» соскальзывает набок, по черно-рыжему боку зверя — прямо под когтистую лапу.

Только теперь Томас успевает крикнуть: «Макги! Нет! Бладдж…» — и больше не успевает ничего: ствол наведен и щелкает, срываясь с боевого взвода, курок, а видит Томас только яростный зрачок хумбала — тот, кажется, даже пульсирует. Ровно до того момента, как в него вонзается пуля из живородного серебра.

Передняя лапа сбивает раненого герцога, но она уже расслаблена, поэтому когти не рвут плоть, а лишь вспарывают добротное английское сукно. Зато в последней конвульсии дергается лапа задняя, и Амар хрипит, булькая кровью.

А с другой стороны хрипит Гудвин Бладджет, с недоверием глядя на рукоять охотничьего ножа, торчащую из груди. Колени его подламываются, он падает на бок и больше не встает. На лице Фицпатрика довольно глупое выражение, пустая рука вытянута в сторону господина негоцианта: похоже, ирландец все же убил своего британца.

Томас бросается к хрипящему «зеленому», мажась в кровь, из пасти хумбала воняет мертвечиной, из разодранного живота Амара хлещет кровь, между пальцами его видны сизые кишки, дыхание прерывается, замирая, а Томас повторяет: «Все хорошо, теперь все будет хорошо, все будет по-прежнему, верно?» — и тогда в уцелевшем глазу хумбала вспыхивает желтое пламя, и низкий жуткий голос в голове Томаса произносит: «Нет».

И все наконец замирает.

А в наступившей тишине слышится голос Артура Веллингтона, генерал-губернатора страны Ксанад, героя Британии и нечеловека:

— Кажется, пуля вашего ирландца сломала мне ключицу.

Итак, он мертв.

Подумать только, сколько ошибок было сделано и сколь многое удалось угадать!

И вот о чем я еще думаю: если бы не трагическая и нелепая случайность с перстнем Александра Холла, если бы камень треснул в оправе по ту сторону от завесы, а не по эту — чем бы все закончилось?

Они стремятся перейти сквозь нее — демоны и боги страны Ксанад. Стремятся, но не могут. Ни сами, ни оседлав слугу-человека. Единственный путь — укрыться в кристалле, в драгоценном камне, как случилось некогда с душой Проливающего Кровь.

Я видел его в ярости. Но потом, когда сэр Артур сказал, что Бог ушел, серебро в его пальцах оставалось серебром — к нашему с Фицпатриком удивлению.

Доктора говорят, что герцог выздоровеет. Не знаю, рад ли я этому. Теперь, после смерти Гудвина Бладджета, я не понимаю, чему верить. Если одержимый демонами убивает человека за то, что тот предал людей ради власти, полученной из рук демонов же… Чувствую, мир сделался куда запутанней, чем был еще вчера.

Фицпатрик пока что останется здесь. Он, конечно, рвется отбыть со мною, но раны его заставляют усомниться в вероятности безопасного перехода. Герцог приказал выдать ему три капли амброзии — и это несмотря на тот выстрел моего ирландца.

Я же завтра утром покидаю страну Ксанад: с ее богами, демонами и новым человечеством, что зреет, даст Господь, на благо нам, людям обычным. Но ведь и придется сюда возвращаться. И что-то делать с демонами и богами.

С собой у меня будет два трофея: голова хумбала и серебряный перстень, который носил Гудвин Бладджет. Теперь, когда я знаю, что в нем скрывается, брать его в руки страшновато, но меня слишком тянет к нему. Пусть уж он станет знаком моей победы.

Нашей победы.

Несколько беспокоит меня лишь одно: тот фокус с «душой камня», который устроил Гудвин Бладджет в последнюю нашу встречу. Ведь, если верить Фицпатрику, рано или поздно весть, которую покойный негоциант вложил в меня, придется кому-то передать. Если, конечно, весть и вправду вложена…

Фицпатрик — в шутку, но сжимая кулаки — просит следить за знаками в небесах и на земле: мол, если тут все ждут Человека-в-Терниях, потомка колена Иудина, то не дождемся ли мы там, у себя, и потомка из колена Данова?

— Значит, демоны?

— Боги, сэр. Полагаю, их нужно называть именно так: боги.

Томас сидел, слыша толпы на улицах: всю дорогу сюда, в Министерство, ему пришлось прокладывать путь сквозь них. Небо было окрашено в багрянец, над заводами по ту сторону Темзы вставали султаны дыма, там и сям вдоль дороги высились на движущихся платформах королевские гвардейцы с психокинетическими ружьями наперевес.

Он посмотрел на душевода:

— Мне жаль, сэр, что мы не успели.

— Зато вы справились с остальным. Господин премьер-министр будет доволен.

— Мне жаль, — повторил Томас.

— Да, для Ксанадской Торговой компании это серьезная утрата. Теперь, когда король…

Душевод не договорил и чуть опустил плечи.

Томас дотронулся до перстня, ощутив под пальцем трещину, рассекавшую камень.

— Конечно, это слабое утешение, сэр, но, полагаю, это уже не был Гудвин Бладджет, какого вы знали. Увы, мы не могли поступить иначе: он намеревался убить герцога. Если бы не Фицпатрик…

— Как он, кстати?

— Я позволил себе, сэр, просить герцога, чтобы Макги выдали немного амброзии. И думаю, ирландец вскоре присоединится к нам.

— Ну что же… Тогда еще одно, — душевод запустил пальцы в карман сюртука. — Я знаю, вас уже проверяли по возвращении, однако…

Шиллинг, сверкая, как рыбья чешуя, покатился по столу.

— Конечно, сэр, — Томас улыбнулся и накрыл монету ладонью. — Простите, а у вас это заколка из Ксанада?

— Это? — спросил душевод чуть рассеянно. — Да. Прекрасная работа, верно?

— Верно, — кивнул Томас и, продолжая улыбаться, негромко проговорил три слова.

Душевод дернулся, обмяк на стуле.

Томас поднялся, сделал пару шагов, оперся о подоконник. Монета на столе за его спиной посверкивала золотом.

Странно, но он продолжал помнить все, что случилось там, в лесу. И все до того, как — уже после прохода сквозь завесу — произошло Слияние. Помнил мертвого Гудвина Бладджета, окровавленных Амара и герцога, нависающую над ним, Томасом, морду хумбала. Воняло мертвечиной.

Он даже помнил — теперь — слова покойного мастера Гудвина, те, которые он говорил, раскачивая перед глазами Томаса монету на цепочке: «…и когда вас выпустят, расколите камень на моем кольце». И — запах сухой, прокаленной солнцем степи, а затем все изменилось. Навсегда.

Томас, глядя на толпу за окном («Пусть живет королева!» — доносилось из людского моря), вытащил из кармана сюртука коробочку сандалового дерева, открыл. Всмотрелся в игру крупного рубина, украшавшего изысканный золотой гребень.

Рубина, привезенного из Железного леса. Камня, который изменит все.

— Пусть живет королева! — проговорил негромко.

О да, королева Виктория будет жить — и править! — долго. На благо обоих миров: по отдельности полных лишь наполовину. Теперь же — почти единых.