Тринадцать ящиков Пандоры

Святослав Логинов Живая и мертвая

— Да, он болен, это я мог сказать, не покидая своей кельи, и незачем было тащить меня в несусветную даль.

Боярин Артемий по прозвищу Сухой побагровел и рявкнул на дерзкого:

— Порассуждай у меня! Шкуру спущу!

— Работа у меня такая, чтобы рассуждать, — предерзко ответил лекарь. — Иначе зачем звал?

— Рассуждай, но меру знай. Что ребенок болен, я и сам вижу. Отвечай, чем его лечить?

— Ничем, государь. Бледную немочь я бы вылечил, а против черной врачебная наука бессильна. Тут чудо требуется.

— Так за чем дело стало? Твори чудо. Даром, что ли, о тебе молва идет?

— Молва молвой, а чудеса во власти колдунов, а не лекарей.

— Придется тебе постараться. Пойми, дуралей, у меня сын помирает, а ты мудрствовать вздумал. Так учти, если Роман умрет, ты его переживешь ровно на один день, и это будет худший день в твоей жизни.

— Что изволит приказать государь?

— Чудо, нет ли, но чтобы мой сын был жив и здоров.

Знахарь надолго задумался. Потом спросил:

— Сколько лет ребенку?

— Три года сравняется к травню.

— Многовато. А впрочем, можно попытаться, время еще позволяет. Слушай, боярин. Лекарств против этой хвори нет. Злоба черной немочи столь велика, что никоторое лекарство должной силы не имеет, чтобы ее побороть. Но можно прибегнуть к живой воде, она и мертвого способна к жизни вернуть. Только сможешь ли ее добыть, боярин?

— Надо — добуду. Лучших гридней пошлю, только скажи куда.

— Идти недалеко, но слуги тебе не помогут, сам добывать должен. Гридень если и принесет живую воду, то это его вода будет, твоего сына она не поднимет.

— Что значит его вода? Мой холоп, значит, то, что он по моему приказу раздобыл, тоже мое!

— Это, государь, закон человеческий, а воды, что живая, что мертвая, по своим законам живут и людских установлений не слушают. Они не разбирают, кто чей холоп, и знают только прямое родство.

— Пусть так, — хмуро произнес Артемий. — Пойду сам. Дальше говори.

— Всякая вода чудесна, — уставившись в потолок, произнес травник. — Потому и баня лечит, и купание в крещенской проруби, но настоящая сила — только у живой и мертвой воды. А если их вместе слить, то получится вода простая, что в любой луже плещется. Разделить простую воду на живую и мертвую человеческих сил нет. Сделать это может только луна. В ночь полной луны, а это как раз нынешняя ночь, нужно прийти на берег родникового ручья. Думаю, в ближайшей пуще найдется такой, из которого на людской памяти никто не черпал воду. Из него пили звери и даже люди, но его не касался ковш водовоза или ведро хозяйки. Там надо лечь у самого кипеня, погрузив лицо в воду так, чтобы один глаз смотрел в подводный мир, а другой — на белый свет…

— Погоди! Ты ври, да не завирайся, — осадил лекаря боярин Артемий. — Я свою ухожу как пять пальцев знаю. Кабаны там водятся преизрядные и ручьев с криницами полно, но лес болотистый, берега у ручьев вязкие. Так что же, в грязь ложиться? И это ты мне предлагаешь?

— Да, государь. Князья да бояре считают себя чистыми, а прочих называют черной костью, но забывают, что праотец Адам, от которого мы все род ведем, создан был из грязи. Кто испачкан в земле, тот чист, ему от матери-земли все дастся. А кто дородство свое превыше неба ставит, тому от земли только могила преглубокая.

— Не пойму, ты лекарь или проповедник? Чешешь, словно поп с амвона.

— Так одно без другого не бывает. Мне дальше говорить ли?

— Говори, — мрачно произнес боярин.

— Так вот, ляжешь ты, боярин, в грязь, из коей вышел, и будешь лежать долго. А вода ледяная, родниковая, но надо терпеть. А как вытерпишь, то увидишь, что вода в ручье разделилась сама собой. Русло у ручья одно, а потока — два. В одном вода живая, в другом — мертвая. Где какая — не скажу — вопрос гадательный. Коли повезет, то знак тебе будет, а нет — наугад выбирай, только не слишком долго раздумывай. Как выберешь, зачерпывай из того потока и домой иди, больше тебе в лесу делать нечего.

— А из двух сразу воды набрать? — ревниво спросил Артемий. — В сказках всегда обе воды набирают.

— Так на то они и сказки: намек есть, правды нету. А в жизни за двумя зайцами погонишься — сам знаешь, с каким ягдташем домой воротишься.

— И что с той водой?

— Дадим младенцу испить, тут и узнаем, какую ты воду принес. Ежели живую, дитя мирно уснет и здоровым проснется. Ну а мертвую, то и сон будет вечный.

— Смотри у меня! — пригрозил боярин. — Не та вода окажется, скорой смерти не жди.

— То не от меня зависит, — постно ответил лекарь.

— А отвечать будешь ты.

Лекарь молча поклонился, потом напомнил:

— Дело к вечеру, а подходящий ручей еще не найден.

— Успею. А ты, пока я не вернусь, посидишь под замком.

— Воля ваша, — лекарь еще раз поклонился.

Ручей выбирали егеря, и протекал он в самой лесной чащобе, куда ни водовоз с бочкой, ни кухарка с ведрами при всем желании добраться не могли.

Егерей Артемий отослал, запретив появляться, пока не услышат звук рога. Совершенно не хотелось, чтобы кто-либо увидел, как боярин валяется в грязи.

Ручей медленно цедил ледяную воду. Дно было покрыто палым листом, по нему, волоча свои домики, ползали ручейники. Не верилось, что в таком месте может твориться нечто чудесное.

«Кожу со знахаря сдеру с живого и солью присыплю…» — подумал Артемий, с трудом укладываясь на вязкую почву. Кафтан мгновенно промок, липкая стылость проникла к телу.

Боярин Артемий Сухой был трижды женат, но первые две жены так и не смогли принести ему сына. Полный дом девок на выданье, а наследника нет. И знатностью, и богатством Артемий Сухой мог потягаться с иными князьями, домочадцы звали его государем, как не всякого князя зовут, а вотчину и многочисленные дачи, полученные от великого князя за верную службу, оставить некому.

И вот, наконец, у третьей по счету жены родился долгожданный наследник, и уже ходить начал, и лепетать не по годам разумно, как черная немочь свалила мальца.

Ради наследника боярин готов был пойти на любые жертвы, но за лежание в грязи знахарь должен ответить в любом случае, даже если его лечение окажется удачным.

Ночь тем временем наступила, августовская, темная, лишь восходящая луна чуть редила мрак. Под водой не было видно вовсе ничего, хотя какой интерес наблюдать копошение ручейников? Благо хоть пиявок в холодном ручье нет. Щека, опущенная в воду, застыла, зубы ныли. Другую щеку, оставшуюся на воле, обсели комары, и согнать их не удавалось никакими силами. Взмахнешь рукой — замутишь воду — и пиши пропало.

«Вот что имел в виду шарлатан, говоря, что не вытерплю, ожидая луну. Врешь! И не такое вытерпливал! А вот как ты пытки будешь терпеть, я еще полюбуюсь».

Что-то скользкое шлепнулось на щеку, завозилось, устраиваясь.

«Тьфу, погань! Лягуха! А и то, нет худа без добра: комаров пораспугала».

Совсем прилежался Артемий на мягкой болотине, как вдруг заметил, что тот глаз, что под водой, плотно зажмурен. Старательно заморгал, и перед взором просветлелось. Косые лунные лучи проникали в воду, открывая глубинный мир, всей глубины в котором было три вершка.

Кто из живых людей видал лунный луч? Солнечный — сколько угодно, а от луны лишь обманное сияние да порой ореол в небесах. А тут лучи, косые, каких допрежь лишь от солнца видеть доводилось. И в этом небывалом свете четко видно, что ручей один, а струи в нем две. Обе чистые, светлые, прозрачные, неотличимые друг от друга.

Артемия как огнем ожгло, ровно в прорубь после бани окунулся. Вот он где, искус, — которую воду выбрать? Одна струя жизнь дарует, другая смерть несет, и кабы себе, так нет же, единственному сыну — Роману Сухому. Ошибешься — уже ничего не исправишь.

Артемий медлил, а время шло.

И тут лягушка, по-хозяйски рассевшаяся на щеке, сползла в воду и, в то же мгновение растопырив лапки, бессильно поплыла по течению. Сдохла, родимая! В мертвую воду попала и указала боярину, чего брать не след. Спасибо тебе, квакунья, век благодарить буду!

Застывшая рука, в которой был зажат ковш, плохо слушалась, но Артемий сжал зубы и заставил себя зачерпнуть драгоценную влагу возле противоположного бережка, подальше от того места, где погибла лягушка. Затем поднялся на ноги, разом смешав и взбаламутив оба потока. Осторожно перелил добытую воду из ковша в чистую флягу. Нащупал рог, но онемевшие губы не слушались, трубного звука не получилось. Чвакая сапогами, полными воды, прошел несколько шагов и лишь потом сумел затрубить хрипло и немощно.

Раздались ответные крики, загорелся факел, ненужный в полнолуние. Через минуту егеря были рядом.

— Государь, что с тобой?

Кто-то сбросил с себя охотничий кафтан, хотел накинуть боярину поверх вымокшего.

— Пустое! — отрекся от заботы Артемий. — Коня! К дому живо!

Боярский терем был по-ночному тих и темен, хотя никто, почитай, не спал этой ночью, все ожидали возвращения хозяина. Спал один младенец Роман, хотя вряд ли можно назвать сном забытье, вызванное черной немочью. Скорее беспамятство, предшествующее смерти.

Артемий быстро прошел в опочивальню, где возле семейного ложа стояла люлька сына. Ребенок лежал пластом, и потребовалось заметное усилие, чтобы уловить его дыхание и понять, что младенец жив.

Через минуту в опочивальню привели лекаря.

— Вот вода, — Артемий выставил на стол флягу, внутренне радуясь, что велел запереть лекаря в горнице, а не в погребах, заковавши в железо. А так мудрецу не на что обижаться и вредить он не станет.

Прежде врач подошел к колыбели, приподнял ребенку веко, заглянул в закатившийся глаз, затем только коснулся фляги.

— Все сделано, как я велел?

Боярин презрительно скривил губы и не ответил. Невежда смеет сомневаться! Уже за одно это не сносить ему головы. Но пока хаму прощается все, понеже речь идет о жизни наследника.

Лекарь добыл из наплечной сумки стеклянный стакан с метками, нанесенными красным лаком, отлил воды на три деления, приподнял безвольно лежащего мальчика, поднес воду к синюшным губам.

— Пей!

Ничто в лице младенца не дрогнуло, но когда живительная влага коснулась губ, он сделал один судорожный глоток, затем второй. Серое лицо порозовело, закаченные под веками глаза вернулись на свое место, дыхание выровнялось. Теперь ребенок просто спал, и смерть, витавшая над изголовьем, удалилась в свои пределы.

Знахарь отер рукавом пот и внушительно произнес:

— Утром он проснется, словно ничем и не болел, и здоровье его будет несокрушимым много лет. Никакая хворь не посмеет коснуться его. А ты, государыня, — повернулся лекарь к боярыне, скорчившейся на лавке под иконами, — озаботься, чтобы к утру мальчугану была кормилица, а то и две. Молока ему много понадобится.

— Так он уже большенький, — робко произнесла женщина. — Сиськи не ест, и кормилица его уже сухогрудая.

— Потому и говорю: приищи новую мамку. Вода эта не просто живительная, она еще и молодильная. А куда трехлетку молодить? Только в сосунки. С виду он большой, а в душе новорожденный. Его заново надо грудью кормить, повивальники ему стирать, учить разговаривать и ходить. Но это не беда, управитесь. Главное, что дитя живо и здоровья у него до ста лет хватит. Поняла ли?

— Поняла, батюшка.

— Вот и ладушки. А у тебя, боярин, что с лицом?

— Ерунда! — отмахнулся Артемий. — Онемело малость. Пройдет.

— Боюсь, что так просто не пройдет. Ты, боярин, никак на ручье лик свой пресветлый в мертвой воде омочил. Лечить надо.

«Ох, непрост лекаришка, — подумал Артемий. — Не разобрать, то ли он мне кланяется, то ли галится надо мной».

Вслух же сказал:

— Так лечи.

— Это дело нехитрое. Живой воды у тебя, почитай, полная фляга осталась. Сполосни лицо и глаз хорошенько промой, пока на нем бельмо не выскочило. Да воды не жалей, все одно она назавтра силу потеряет, станет обычной водой.

Артемий помылся из фляги и почувствовал, как исчезло онемение, коже вернулась прежняя жизнь.

— И впрямь, дивное твое снадобье…

Про себя же подумал:

«Нельзя такую тайну из рук выпускать. Обласкать надо лекаря, награду пообещать великокняжескую, а там и удавить втихаря, чтобы никому больше секрета не раскрыл».

Встряхнул флягу, проверяя, сколько воды осталось, спросил:

— А ежели не мыться мне этой водой, а испить, как ты сыну давал, что будет?

— То же и станется, что с сыном. Омолодишься, и здоровья прибудет на сто лет вперед.

Большего искуса не можно было представить. В последнее время в счастливой жизни Артемия Сухого все чаще появлялись скорбные минуты. Случалось это, когда боярин гляделся в серебряное веденецкое зеркало. Вместо черноволосого красавца оттуда смотрел старик. И не то беда, что борода седа, а то беда, что без сил — никуда. Вроде бы не ослабел еще, и в сражение воинов вести может, и на охоте не плошает, и женился в третий раз, взяв в жены пятнадцатилетнюю девушку, а прежней радости бытия уже нет. И в душе твердое осознание, что пройдет десять, от силы пятнадцать лет и годы согнут стан в дугу, а там и могила впереди замаячит.

И вдруг появляется возможность снова быть первым и в бою, и на пиру, и на охоте. Главное, чтобы никто и никогда не прознал, как боярину Сухому такое диво удалось. А потом можно будет к другому ручью сходить или сына послать, он к тому времени уже большим вырастет. Но сейчас главное — заткнуть рот лекаришке.

— Какую награду хочешь? — спросил он твердо.

— Мне, государь, ничего не надо. Отпусти меня, я и побреду к себе в пустыньку.

— Гей, казначея ко мне и стольника! — рявкнул боярин, а когда ближние слуги явились, приказал: — Гостя дорогого накормить как следует, насыпать ему серебра, сколько унесет, и проводить с почетом.

Поклонившись, слуги удалились исполнять полученные приказы.

— Век буду тебе благодарен, — произнес Артемий. — Появится какая нужда, приходи — помогу.

«А пока ты будешь пировать, — цедились расчетливые мысли, — пошлю верных людей перенять тебя по дороге. Пусть все видят, как я тебя проводил, и грешат на станичников».

— Щедрость твоя, государь, не знает предела… — знахарь поклонился, и вновь словно огонек мелькнул в его глазах.

«Да он как будто мысль неизреченную читает», — поневоле подумалось Артемию.

— Мысль твою, боярин, читать много хитрости не надо. Она у тебя на лбу огненными письменами начертана.

Артемий побагровел, словно мертвая вода по-прежнему обжигала его лицо. Такого позора он ожидать не мог. Но сдаваться и отступать боярин не собирался.

— Умен ты, чернокнижник, — процедил он, — но одного не учел. Я в твои тайны проник, а ты мне ничего сделать не сможешь, потому как ныне ты в полной моей власти. А уж когда я омоложусь, так и вовсе другой разговор с тобой будет.

Артемий поднял флягу с живой водой и одним глотком опростал ее.

В следующее мгновение он покачнулся и всем телом грянулся на пол. Опочивальню наполнил громкий обиженный плач.

— Государь, что с тобой? — боярыня бросилась к упавшему мужу.

— Что я и говорил, — спокойно ответил лекарь. — Омолодился твой повелитель.

— Как же — омолодился? Вон, и борода седая, и плешь на темени!

— Телом остался шестидесяти лет, а духом он теперь младенец новорожденный. Придется тебе, матушка, не одну, а дюжину кормилиц приискивать. Твоему благоверному ох как много молока понадобится. Да ты не переживай, это не надолго. Через год он ходить начнет, а через три годка они вдвоем с сыном во дворе наперегонки на палочках скакать будут. А до тех пор, пока боярин в разум не войдет, быть тебе здесь полновластной хозяйкой. Так что ты мне еще спасибо скажешь.

Молодая боярыня молчала, не в силах сразу осознать услышанное.

— Хлеб я в вашем доме есть не стану, а серебра возьму зачуток, да и пойду себе. Прощай, хозяйка. И ты, боярин, прощай.

Новорожденный Артемий Сухой, лежа на полу, громко плакал басом.