Трудно быть феей. Адская крёстная

ГЛАВА 16.Сею, вею, посеваю, зиму в души нагоню

Черная птица бесшумно вылетела из дворцового окна и направилась к Вечному лесу. Живности вход в царство фей всегда открыт, а магической тем более. Галка пересекла границу лета и оказалась в зимней сказке. Вековые деревья спали, укрытые тяжелыми снежными шапками. Цветочные поляны зябко кутались в белые пуховые платки. Звенящая тишина крупными снежинками оседала на кусты и окружающий мир. Не слышно было пенья птиц, не смеялись феи, не играли в салки с единорогами.

Птица улыбалась, подлетая к королевскому дворцу. Усевшись на ветку, Феврония огляделась удовлетворенно и прислушалась: ни хруста, ни шороха, ни голоса — будто вымерло все живое от холода. Обернувшись мышью неприметной полукровка скользнула в дом и помчалась в комнату к Амбрелле. По пути довольно попискивая, убранство покоев оглядывая.

Вместо зелени и цветов дивных выросли узоры морозные. Сосульки с потолков посверкивали, иголки ледяные из стен сверкали вместо гнилушек-посветушек. Дверь в покои Амбреллы мерцала куском льда монолитного. Паучком Феврония обернулась и просочилась в щёлку малую, затаилась в углу темном и осмотрелась.

Зеркало золотое волшебное, что тогда едва-едва уберечь от Серого Волка с принцем смогла, сверкало темнотой глубокой, антрацитовой. Отвела глаза тогда сватам косой своей, запутала, ум-разум задурила. Осадочек у гостей незваных остался, будто упустили что-то из памяти, но так до сих пор ни оборотень, ни Ждан и не вспомнили, что в избушке видели.

Уже потом, став женой императора, перетащила она в тайную комнату стекло волшебное, к мести готовясь. А тут и повод подвернулся зеркало подсунуть королеве фей. Искал леший подарочек заморский любимице своей на день рождения. Вот Феврония и подсуетилась через Садко. Влюбленного мужчину заморочить, что косу через плечо перекинуть. Через пяты руки, но добралось зеркало к Амбрелле. А потом и вовсе случай счастливый свел Ждана с ней, Февронией. Тогда-то окончательно убедилась царевна, что праведна месть её за матушку родимую, со свету мужем своим сжитую по наводке королевы Левзеи, пропавшей невесть куда. А за грехи отцов дети всегда в ответе.

Паутина долго плелась, петли спадали и перевязывались. И вот, наконец, все мухи в нее угодили. Осталось совсем немного, а потом и батюшка своё получить полной ложкой. За то, что в жены себе самовилу добыл, у другого отбил, крылья отобрал, а защитить не сумел. А ведь мог, мог защитить-спасти, уберечь от наказания любимую свою, фею темную. Так нет же, дался ему тот приворот на королеву фей. ну вышла бы замуж за царя Беспардона, жила бы долго и счастливо, знать не зная, ведать не ведая в тумане магическом ни о чем, кроме любви своей к мужу и детям. Кому от этого плохо?

А все она, сестра старшая, Ягиня! Чтоб её юстрица крылом железным задела да холерой заразила. Колдунья великая, целительница! Вечно лезла куда не надобно то советом своим, то помощью. Ну ничего, спит теперь беспробудным сном в царстве Навьем на дубу высоком во гробу хрустальном. Не достать её, не спасти.

Паучиха сердито заелозила в углу своем темном, выползая из воспоминаний своих нерадостных и в слух вся обратилась, слушая беседу зеркала с Амбреллой. Последний шажок остался, чтобы в пропасть фею столкнуть. Законами старыми писано: в мире жить всем существам магическим с человеками. Пакостить по мелочам, сделки в свою пользу заключать, головы морочить да чудить — то старейшинами не запрещено. Баланс мировой на то и баланс, чтобы каждый натуру свою и судьбу поживал-показывал, потом перед Родом по делам и заслугам награду получая. Но войну начинать — себе погибель накликать.

После великой битвы между сущностями трех миров, пробудился Род ото сна могучего и устроил выволочку всем подряд, ужаснувшись деяниям детей своих неразумных. Тогда многая нечисть (и светлая, и темная) в сражениях полегла полчищами несметными, а людишки и вовсе едва не вымерли от зимы лютой. Морена хорошо с мужем своим Морозом прогулялась по миру, земли от края до края снегами-торосами накрыла.

После взбучки перемирие устроили, совет собрали под Родовым приглядом. Длился он сорок дней и сорок ночей, пока ледники таяли, весну-красну из темниц выпустив. И порешили: на людей войной не ходить во веки веков, потом как без них миры силу потеряют и сгинут в бездны пустотные существа волшебные.

А кто зимой на человеков пойдет, тому наказания великого не миновать. Лишиться виновник не только магии своей, но ответят за него и потомки его и окружение: станут нечистью бездушной, без сердца и разума. И веки вечные служить будут в каменоломнях адовых, добывая огонь для колесницы солнца ясного. Сам виновник станет истязателем детей и существ мира своего.

Но перед тем печать молчания и муки разума совет на него наложит до скончания веков. Нарушитель мира, пытая любимых своих, осознавать будет деяния жестокие, со слезами на глазах пытки чинить, но изменить порядок вещей не сумеет. Подданные его кроме ненависти и ярости знать ничего не будут, и каждую ночь, как только ярило на покой уйдет, плоть властителя своего бывшего станут на части рвать и трапезничать ею.

Паучиха вновь нетерпеливо задергалась, слушая беседу Амбреллы с зеркалом. Магическое стекло медленно, но верно подводило королеву к мысли о том, что во всех бедах её виноваты людишки. Кабы не они, так и крылья целыми остались, и тоска-печаль в сердце не поселилась, и горя бы Элла не ведала.

Морок ледяной прочно в сердце феи засел, щупальцами-иголками в душе крепко зацепился. Магия льда коснулась всего живого. Жители Вечного леса постепенно превращались в холодных и бездушных существ, равнодушно взирающих на то, что происходит с их царством. Природа потихоньку умирала, теряя краски. Изморозь проникала под кожу всему живому, обращая в лёд.

Изящными ледяными скульптурами застывали диковинные цветы, листья, росинки. Бледнели феи, перерождаясь в снежных слуг под стать своей ледяной королеве. Становились зимерзлами и морозками, вьюжками, завирухами и снеговеями. Менялась магия, обретая смертоносные возможности.

Дубовод Смидневич медленно, но верно превращался в Снежича. Борода его удлинилась, сосульками покрылась, в бровях снежинки прятались в усах изморозь сверкала. Уж и забыть леший стал, кем еще вчера был. Тенью белой ходил по дворцу и рукавами длинными тряс. От того в лесу снег все время тихо сыпал, не переставая.

Чомора пока держалась на чаях и отварах своих травяных и все выглядывала вестника от подруги Яги, да бестолку. Молчала Ягинюшка, слово в ответ на письмо не прислала, белку рыжую не пригнала. Ждала хранительница и от Ждана ответ: старый леший о беде, что с Вечным лесом приключилась, другу старинному поведал — Бабаю Кузьмичу, домовому царскому. Но и тот молчал: ни синички ни мышки, ни паучка с ответным словом не отправил.

Не знала Чомора, что делать и к кому за помощью бежать. Память подводить стала старую. Все чаще в зеркале видела не пенек замшелый, а изваяние мраморное. В глазах некогда зеленых стынь стылую замечать стала. В космах моховых льдинки появились. Вместо крючковатого носа — сосулька наросла. Кожа дубовая морозным узором все больше покрывалась. Страшно было Чоморе одной в мертвом царстве, а плакать — еще страшней: вместо слёз иголки колючие и глаз выходили. Чуяла старая — недолго её осталось, скоро скует морок ледяной последние искры разума и превратиться она в Зимерзлу. Станет по лесу бродить, холодом дышать на мир и морозами.

— Бабушка, бабушка, — поскребся кто-тов двери. — Бабушка, открой-отзовись!

Чомора вздрогнула и с трудом голову повернула на голос тихий, жалобный. Поднялась со скрипом из кресла любимого и пошаркала к двери. Отворила створку, посторонилась, когда внутрь скользнула перепуганная лесавка и забилась в уголок поближе к огню в камине.

Хранительница двери притворила, обернулась и долго глядела на лесного духа, будто припоминая, откуда она её знает. Затем в глазах у Чоморы посветлело, блеснула зелень, потрескавшиеся губы растянулись в улыбке, и хозяйка побрела к чайнику. Кинула свежих травок в него и над пламенем повесила.

— Согрелась? — ласково проскрипела, глядя на лесавку, что к камням каминным жалась. — Чайку попьем, в себя придешь и поговорим. Да, поговорим. — покачав головой, повторила хранительница и застыла снова без движения.

Лесавка испуганно посвёркивала глазенками и не отходила от камина. Чайник тоненько запел, требуя, чтобы его сняли с огня. Чомора отмерла, поднялась со своего места и пошлепала к камину.

— Бабушка-а-а, — всхлипнула лесунка, слезы с глаз утирая, в ужасе полу-обледеневшую хранительницу разглядывая. — Та-а-ам… та-а-а-ам… во-о-о-олк… — причитала неразборчиво.

— Волк? Какой волк? Нет у нас боле защитников, тварями стали зимними, поземкой по лесу Вечному стелятся, сугробы наметают, зиму призывают. Пей чаёк деточка, грейся. Скоро огонь-то потухнет, ледяным пламем обернется… Не попьем тогда чаю вкусного с медом цветочным… Не попьем… — Чомора застыла посреди комнаты, чайник в руках-ветках сжимая.

— Ба-а-бу-у-у-шка-а-а-а, — всхлипнула лесавка, глазами испуганными на статую ледяную глядя. — Ча-а-ю-у-у-то налей мне, пожа-а-алуйста-а-а, — насмелившись, гостья дернула Чомору за подол платья. — И се-е-е-бе-е-е налей, а то замерзла совсем. Стра-а-а-ашно смотреть!

— А? — отмерла хозяйка. — Чаю? Да, чаю. Надо чаю попить, согреться, — Чома зябко печами повела, к столу вновь почапала. — Где-то у меня тут фиалки были засахаренные. Ты иди, иди сюда, деточка, не бойся. Вот тебе кружечка, наливай да грейся, ишь, посинела вся, дрожишь, — хранительница протянула лесавке платок пуховой, пауками местными сплетенный из пуха соловьиного. — Укутайся… Скоро и вовсе не понадобиться, — тоскливый стон вырвался из души домоправительницы и морозным облачком неторопливо поплыл к потолку.

Готовили жители Вечного леса поделки-дары к зиме человечьей, на обмен. Да не срослось… Самим пригодилось. Не привыкли к морозам-вьюгам феи лесные, теплолюбивые. А скоро и вовсе забудут, что такое тепло, оледенеют, привыкнут, не вспомнят солнышко красное, песни веселые, танцы хороводные.

Лесавка обеими руками чашку большую обхватила, перед этим к платок закутавшись по самый нос. Забралась в кресло с ногами, скукожилась, согреться пытаясь. Чаек хорошо грел девушку, вскоре румянец бледный на щеки вернулся, нутро согрелось, и лесунка вновь про волка заговорила, уже уверенней.

— Бабушка, там волк к нам пришел. Не из местных. Чуем силу в нем светлую, нездешнюю. Дубовода Семидневича спрашивал. Сунулась я к нему поначалу, а он сидит в коморке статуей ледяной и не шевелится. Только глазами синими блымает да бородой трясет. Стра-ашно-о-о, — лесавка вздрогнула и едва чай на себя не пролила.

— Да звала ли ты его по имени? — встрепенулась Чомора.

— Уж звала как не звать! — мелко-мелко закивала головой лесавка. — Даже насмелилась близко подойти, рукой тронуть.

— А он? — Чомора окончательно отмерла и вопросительно на гостью уставилась.

— А он… Он глазищи свои синие на меня вылупил, бородой еще пуще затряс и руками замахал. А как замахал-то, так из рукавов снег и посыпался. Я и сбежала от него. Вот к тебе пришла. Что волку-то передать? — закончила свой рассказ лесунка, и вновь на чай накинулась.

— Ты вот что, — Чомора ненадолго задумалась. — Ты чаек допивай и домой собирайся. Скажи волку… — хранительница нахмурилась, размышляя. — Волку скажи, я к вам ночью в гости приду, когда Эллочка спать уляжется.

— Хорошо, — кивнула лесунка, нехотя кружку на стол ставя.

— Да ты попей еще, а сладкое с тебе с собой заверну, побалуетесь дома, — Чомора с места поднялась, фиалки засахаренные в пакетик лопуховый ссыпала, ленточкой завязала. — А что еще волк спрашивал?

— Удивился зиме нашей лютой, интересовался, откуда напасть такая. Мы ему и поведали про беду нашу-у-у-у, — леснука щуьами по краю кружки клацнула и запакала.

— Ну будет, будет тебе! Допивай и в дрогу собирайся, пока тебя никто не приметил, — хранительница к двери подошла и прислушалась. — Вроде тихо. Слуги у Эллочки новые появились, странные… Откуда взялись — не пойму. Скользят призраками снежными всюду, носы свои везде суют, кого живого встречают паутину призрачную вмиг накидывают, замораживают. После паутины никто ничего не помнят, глазами пустыми глядят, душу теряют.

Ты иди, иди, девочка. Волку накажи, чтобы дождался меня. Некому нам помочь. И Яга не отвечает. Может, серый от нее пришел…

Лесавка узелок прихватила, а пазуху спрятала, посильнее в платок укуталась, концы под грудью крепче завязала и скользнула тенью не приметной восвояси. Чомора двери притворила, послушала, вздохнула облегченно, чаю себе налила и села время о ночи коротать. Не звала ее больше Эллочка в покои свои, совета не спрашивала, улыбками не одаривала, сладостей не просила. Только с зеркалом треклятым и разговаривала, его одно и слушала.

Едва лесавка дворец покинуть успела, как колыхнулась паутина под паучихой. Заволновалась двоедушница: кто там ходит-бродит, по норам-покоям не сидит? Но выпустить из виду Амбреллу не решилась. А понаблюдать было за чем.

Стоя напротив зеркала, королева изучала магию ледяную: волшебное стекло в знаниях ей не отказывало, все показывало и рассказывало. Незаметно к мысли подводило: хорошо бы зиму лютую на людишек напустить. Во времена стародавние человеки разменной монетой служили, в рабах-слугах у магических существ ходили. Правьи не вмешивались, у светлых богов свои игры и трагедии случались. Навьи захаживали в Явь, а то и жили-поживали под личиной, некоторые и государствами правили.

Кабы не глупость высших, не столкновение великое, так бы людишки и знать не ведали, что они самый вкусный ресурс во всех мирах и вселенных. Хорошо с ними в кошки-мышки играть, разум путать, душу отыгрывать. Нынче народ ученый стал, на живца не так много ловятся, только самые жадные да глупые. Хватает конечно, дущ неразумных, но Навь большая, ю кушать всем хочется.

В зеркале менялись картинки, показывая дела дней минувших. Амбрелла равнодушно рассматривала прошлое, попутно магию новую отлаживая. По всей комнате ледяные изваяния стояли звериные: мыши и белки, зайцы и птицы малые. Все как один замороженные в испуге. Зеркало намекало, что пора уже и на более крупную личь выходить охотиться, на единорогов, к примеру.

Паучиха тихо радовалась, лапки мохнатые потирая. Перво-наперво стекло магическое, бережно сохраненное наследство материнское из навьих сокровищниц принесенное, научило Амбреллу душу горячую из тела существа волшебного вытягивать, в ледяную бусину скатывать, чтобы живёхонькой хранилась.

Радовалась Феврония, глядя, как наполняется шкатулка драгоценная. Души магические — хороший резерв для колдовства. Свои силы берегутся, чужие расходуются. Взяла бусинку, меж пальцев сжала, слово заветное шепнула, силу чужую поглотила, насытилась. Резерв полон, а колдовство нужное сотворила.

Понаблюдав какое-то время и убедившись, что все идет по ее плану, Феврония спустилась на паутинки вниз, добежала до короба с бусинами белыми, прихватила несколько штук, спрятала в кармашек подбрюшный магический и покинула покои королевские. Тенью серой мышиной пробежалась шустро по всему дворцу, проверяя, что да как. Примечая, кто еще себя помнит, а скольких морок сморил, в снежных слуг бездушных и безвольных обратил. Порадовалась, как скоро навья магия власть взяла над душами светлыми. А все оттого, что тоской своей да печалью разрушила Амбрелла нити защитные, из которых любящая мать дитятку своему после рождения кокон магический невидимый плетет, чарами любви и струнами сердца надежно скрепляет.

Добралась Феврония и до Чоморы, скривилась недовольно: сидит, лешица старая, чай пьет, от изморози душевной спасается, не берет её тьма. Сила в ней природная, древняя. Мышь шумно воздух носом втянула, смакуя аромат магии недоступной, язычком розовым облизнулась и дальше помчалась. Придет время и не выдержат запоры, просочиться морок под броню хранительницы леса, оплетет узорами морозными сердцевину пенька древнего, заморозит силушку, превратит в льдинку. И станет домоправительница покорной слугой полукровки.

Договор с крестницей простой скрепили: ей власть над мужем, Февронии — над Вечным лесом. Глупышка не ведала, что фея-крестная таким богатством делиться не собиралась. В планах у бывшей императрицы не только месть, но и господство если не мировое, то близлежащее. Но сначала — месть всем, кто матушку со свету сжил. Главное, в тени оставаться, наблюдать и направлять людишек неразумных в нужные ей, государыне, русла.

Ждану Неотразимому недолго осталась. Напиток навий, коим его за ужином опоили, среди нечисти соком Спящей царевны назывался. Хуже не придумаешь: уснешь и не проснешься, пока поцелуем любви кто-нибудь не разбудит. А кто царя-то будить пойдет? Жена Зинаида авантюру и затеяла, осознав: не любит её супруг молодой, и полюбить вряд ли сможет.

Черная птица сорвалась с ветки, обрушив шапку снега к корням дерева, и раскаркалась довольно. Карканье в воздухе хрустальном морозном жутким эхом отразилось и понеслось от дерева к дереву. Лесавки да ауки, заслышав хохот злобный, в пеньки-норы глубже попрятались, затаились. Серые волк, что гостил в доме старшей лисунки, голову на звук повернул, уши насторожил и замер, прислушиваясь. Но птица быстро замолкла. И оборотень вновь к хозяйке дома со всем вниманием оборотился, слушая рассказ её печальный.

А Феврония летела во дворец ждановский и вспоминала, как напоследок отомстила принцу Ждану за отца его, что матушку её любимуую в авантюру темную втравил, сам сухим из воды вышел, а фея виноватой оказалась в глазах всего мира и мужа дорогого. Тогда-то и подарила двоедушница принцу на прощанье гребень золотой каменьям изукрашенный, словом верным заговоренный на отворот вечный. И наказала ни в коем случае не терять его, только им волосы всегда причесывать.

Оттого, мол, силами тело будет полниться, мужская красота и сноровка с годами прибавляться, любые хвори стороной обойдут. Пауки-шпионы докладывали: исправно наследника, а с недавних пор царь расческой пользовался. Благодаря вещице заговоренной лишился Ждан пары своей истиной, разрушил любовь, лишил род свой предназначения. Сын феи и принца объединил бы под своим крылом человеков и существ магических, в мире открыто и по законам желающих жить. Процветало бы государство пуще прежнего, век благоденствия и мира на долгие века наступил на земле.

«Не судьба! — хмыкнула Феврония, влетая в окно дворцовое, об пол ударяясь, человеческий облик принимая. — Я — ваша судьба и рок! На веки вечные!»

Взметнув юбками длинными, расхохоталась двоедущница и стремительно покинула трапезную пустую, отправившись на поиски крестницы. По пути пальцами щелкнула, паучка на ладонь приняла, доклад выслушала и свернула в сторону апартаментов домового. Доложил её слуга верный: успел-таки проныра старый письмецо с криком о помощи отправить, а перехватить не удалось, обманул Бабай Кузьмич соглядатаев. Семь писем в разные стороны полетели, а восьмое, нужное, только тогда по адресу пустил, когда доглядчики след взяли. Кому оно улетело, неведомом.

«Пора кончать с домовым, много власти во дворце взял. Слишком умный. Слишком шустрый, слишком догадливый», — губы Февронии искривила улыбка злобная, колдунья шаг ускорила, торопясь к Кузьмичу, на ходу план придумывая, как от слуги верного избавиться.

И придумала.