Тщета: Собрание стихотворений

Ой ли и солоны волны,

Соли да горечи полны.

То ли у берега, то ли у дна –

Горько волна солона.

Как ни разлейся, ни хлынь –

Соль да полынь.

Бьются до боли прибои,

Боли от ярости вдвое.

Грянет о берега острый висок,

Канет, изранен, в песок,

Гривистый ринет забой,

Сгинет прибой.

Холодно-голые скалы,

Полые злые оскалы –

Ловят на зубья зеленую кровь,

Горько-соленую кровь.

Да люби пьет, до зела —

Злая скала.

Там глубо ко, там глубоко, там на дне,

Там, где оку свет не свет, ни заря,

Там, где водоросли белые одне

Пальцы-щупальцы тянут не смотря,

Где не водится и блестких, ладных рыб,

Где не шоркает жесткий, жадный краб,

Там, где плоские уступы тупы глыб,

Кроя дна скользкий скат, бездонный трап –

Там проступят в тусклом фосфора огне

То плечо, то рука, то голова.

Кто же эти, кто же эти – там на дне?

Сорок два их, сорок два, сорок два.

Как узнать улыбку милого лица

В одинаковом оскале всех губ?

Своего не угадавши мертвеца,

Каждый – страшен, каждый – труп, каждый – люб.

Почему они стоят, все стоят, стоят?

Под водой, как живой, колышим ряд.

Мертвыми руками шевелят, шевелят,

Мертвыми губами говорят.

Онемелым ртом послать живым – слабый зов,

Ласки рук онемелых им простерть.

Кличут, дышат, шепчут, молят – и без слов

Внятно: жизнь, любовь. Тихо: спрут, смерть.

Чья душа – и не жива, и не мертва –

Там не с ними, под водой, в западне?

Сорок два их, сорок два их, сорок два –

Там – глубоко, там – на дне, там – на дне.

Волна вольна. С луною на приволье

Целуется, рифмуяся, волна.

На взморье, на просторе, на раздолье

Купается, качаяся, луна.

Луне в лицо бросает искры соли

Волна – со дна.

Не разобрать вон в том лукавом диске

И не запомнить, сколько ни учи, –

Скользящие то лунные ли брызги,

Светящие морские ли лучи –

Так слитны, так неразличимо близки

Они в ночи.

Луна – волной, волна – луною дышит,

Чуть слышимы, колышимы едва,

И дали лунной волны в сердца нише

Печали струны тронут дожива:

Их шлют со дна, всё ласковее, тише,

Те – сорок два.

Летучие снега. Луга и тучи – белый саван. Смыл берега,

слил в пену кипень жгучий – холодная, слепительная лава.

Эй, жизнь не дорога. – повыйти, что ли, в поле, – на воле

схватиться силой с метелью поленицей, сестрицей ро дною?

Холодная, помилуй.

Нога в хрустящей, блестящей парче утонет, заслонит гла-

за покров кисейно-снеговой, с головой схоронит покой от

века нежилой. Разверста ворог дуга — долой со света в бе­-

лой тьму утробы, в сугробы спрятан, в богатые, глазето-

вые гробы, мглистой пеленой повит, укрыт от ветра исто-

вой могилой –

Немилая, помилуй.

Игрой потешь лихою околесиц, запутай без пути, поза-

кружи причудами, повысмей, зашути погудами разного-

­лосиц, заворожи у ведовской межи. В пески пуховые,

снего вые зарой – укрой у ледяной доски — от страсти на-

­прасныя, от праздныя напасти, от власти бесстрастныя

тоски, от пагубныя боли и от постылой неволи любовныя –

Бескровная, помилуй.

В немое било стукнув глухо.

Ступая тупо в мутной мгле,

Идет начетчица-старуха

Творить метание земле.

Стан перетянет жесткий пояс,

Не дрогнет нитка сжатых уст.

Лишь выдаст старость, шубой кроясь,

Сухих колен морозный хруст.

Идет, и вдруг – как вздымет руки,

Как грянет оземь черствым лбом,

Запричитает по разлуке,

Заголосит по неживом,

Как завопит в тоске несносной,

Твердя святые имена –

И вихри вслед размечут космы,

Ее седые дьякона.

И в смутных светах, в бледных бликах

Едва проступят образа,

Иконостасов дымноликих

Несосветимые глаза.

И, чуть завидев строгих очи,

Сама от страха не своя –

Не то блажит, не то порочит

Чужие скорби плачея.

Холодно, холодно. Беда ледяная, неминучая настигла, му-

чает иглами колотого льда. Долог, холоден путь – лечь под

белый полог, отдохнуть. Не вздохнуть, не разомкнуть век

заиндевелых. Тело, как чужое, не сгинается, опускается

чуть живое на холодную, на белую постель. Белый хмель

над ним осыпается – спит, не просыпается, пронзенное

снежными копьями, нежными хлопьями занесенное. И не

дышится, только слышится – где? когда? талая вода из-

подо льда пробивается, собирается в ручьи, и журчит, и

бежит – куда? – да к тем же, всё к новым фиалкам лило-

вым, подснежникам горько-медовым. То не колкие иглы

суставы пронзают, – пронимают землю иголки-тонинки,

молодые былинки-травы. Не метели морок слепит нераз-

глядно, – цветопадный ворох вишен в апреле. Не старуха

седая вопит, убивается – усмехается красота молодая.

Не спи, не спи, вставай –

По-на лугу

Давай дышать, давай

Жить на бегу.

Тебе и мне – цветы.

И ты, и я –

Светясь – и я, и ты –

Бежим, смеясь.

Ай, полна вода

Хмельным-хмельна.

Да нет, нет да – ну да –

Весна-красна.

Да что же сталось? куда девалась лихая, злая вьюга снеж-

ная? ты, нежная подруга, красавица, забавница, шутила-

потешалась, шутя заворожила, насмешница досужая, ты

стужею трескучею измучила, шутя заполонила, до смерти

зашутила, ты, милая, до смерти залюбила и необорной

силой из мертвых воскресила чудотворно. К тебе зову, то-

бой живу, и славлю тебя — любя. За кубок пыток – о горь-

кий страстной напиток – тебя хвалю. Я кровь и воду

лью. Я желчь и уксус пью. Тебя хвалю и славлю. И ставлю

твой медный жезл, твой звездный бич я – как знак позора

и величья. Ты зимняя весна, ночное солнце – на донце сна

ясна. Хочу тебя, хваля, найти, признать, назвать. Ты – мать

земля. Ты вся в себе, и я в тебе, душа, любовь, и боль, и

счастье. И ты во мне, в моей великой части, ты малая пес-

­чинка, пушинка, зеленая тониночка-травинка, ты крошеч-

ная звездочка-снежинка.

Ранним днем, тонким сном –

Талый снег за окном.

Малых рук, сонных глаз

Тайный зов, темный сказ.

Коврик шитый в углу,

Котик спит на полу.

И дремля, и тая,

Ты со мной, ты моя.

Первый луч, ранний свет,

Тонкий сон, талый снег.

Свободно и пусто в комнате,

Все вещи на своих местах.

Подглядывающие, полноте

Метнувшийся поднимать страх?

Зачем вы дразните мороком

Вкось видимых нечужих лиц?

Тревожите, шелестя ворохом

Не тронутых никем страниц?

Так вот какие – ревнивые,

Лукавые друзья ночей,

Пугающие и пугливые,

Вы – души неживых вещей.

Так вот что за дверью грохало,

Стучало внутри коробка –

Вам хочется, чтобы вас трогала

Человеческая рука.

И чуть, другим отвлеченная,

Гляжу, не замечая вас –

Как звери, к рукам приучённые,

Вы требуете моих ласк.

Ах, я бы с вами поладила,

И мне ваша тоска близка,

И я бы хотела, чтоб гладила

Хозяйская меня рука.

А строчки мои неловкие,

Хромающие всё звончей –

Не те же ли хитрые уловки

Являющихся душ вещей?

Кто без меня был у меня вечером сочельника?

Мглил у огня – кто без меня – ветки можжевельника?

Тайный гость.

Был у меня – взор уклоня –

Вечером сочельника мглил у огня

Ветки можжевельника – темную трость –

Тайный гость.

Взор уклоня – в ночь ото дня – дымами овеянный,

Темную трость – бросил у меня, стихший и рассеяний,

Тайный гость.

Терпкую гроздь – в ночь ото дня –

Дымами овеянный, бросил у меня,

Стихший и рассеянный – терпкую гроздь –

Тайный гость.

Сердце пронзил – зов иль вопрос? тень невозвратимого,

Острый гвоздь – сердце пронзил – забытого любимого –

Крестный гвоздь.

Зов иль вопрос – не мне, не мне –

Тень невозвратимого – но нет, но нет —

Забытого, любимого – крестный гвоздь —

Тайный гость.

Я без имени, я без отчества,

Без приюта в толчее мирской.

Но бессонное строит зодчество

Потаенного одиночества

Удаленный мне мой покой.

Городской машины колесико,

Полустершееся на ходу –

Я на свет не высуну носика,

Я – надломанного колосика

Незаметнее – пропаду.

Но – скользну в себя легче тени я –

И не прежняя, и не та,

И наитием озарения

Я в безумии приближения

К Сердцу Мира и к тайне тайн.

Одиночество и фантастика

Начинают свой брачный пир.

Слышишь? Музыка. Видишь? Пластика.

Крест огня в кружении – Свастика.

Хочешь? Творчество. Можешь? Мир.

Кто знал, как я, соблазны одиночества –

Влекущие провалы пустоты,

Все тайные, все темные пророчества

Тоскующей, взыскующей мечты, –

Тому равны и торжище, и студия,

Ему на них себя не раздвоить,

Но в келии безмолвия, безлюдия –

Таимому – таиться и таить.

Ему нейти печалить или радовать

Свои глаза убором красоты –

Но потаенно, отдаленно складывать

Сокровища смиренной нищеты.

И вдруг – чужих, своих ли отклоняющей –

Увидит, одиночества на дне,

Что он себе – другой, чужой, мешающий,

Что он с собой – вдвоем, наедине.

И горестно возропщет, и восплачется,

От стен к стенам безвыходно снуя —

И отойдет, и убежит, и спрячется

Он от себя в толпу чужих не-Я.

День заколот тенью черной. Вот твой молот, вот твой жернов.

Необорно и упорно в слово словом снова бей.

Слов раздавленные зерна пасть расплавленная горна

Варом слижет, жаром снижет. Ты же смей, не робей.

Пусть, клубяся дымным гимном, уст устами ищет пламя,

И, яряся диким скимном, сгорблен короб – горб огней,

И взаимным прыщет ливнем, метит – ты в нем – встретить бивнем –

Не яви страх, в быстрых искрах стой, умей, пой и смей.

Слов зыбучесть и текучесть вылей в жгучесть, в силе мучась,

Куй им огненную участь – испытуем, не жалей.

Мук и пыток прав избыток, звука слиток плавь, созвучась,

Как напиток, как струи ток, слово лей, слово лей.

Слова сгусток, сжатый в жгуты, вынь у огненного спрута

И, как злато – Бенвенуто, стих чекань, стих чекань.

Год работы иль минута – вот он, вот он, пресловутый,

Гнутый, мятый многократы, явит сплав славы грань.

Здесь означен, весь прозрачен, как чертог украшен брачный,

Как восток, окрашен в утра перламутровую рань –

Или, – гневный, строг и мрачен, рог заката огнезначный

И набата зевный плач он, боя вой, бури брань.

Ты же, скован заклинаньем, обетован послушаньем,

Пред созданием готовым, перед словом, мастер, встань.

Делу рук своих – признаньем, телу мук своих – дыханьем,

Весть во мгле дней, честь последней славы слову дай дань.

В далекой комнате задвинута

На полке, книгой между книг,

Я жду, ко мне, давно покинутой,

Придет неверный мой жених.

Войдет походкою неспешною

И сядет в кресло у стола –

И станут сказкою утешною

Все помыслы и все дела:

И я, слепая от рождения,

Глухонемая – обрету

Все царства слышанья и зрения,

Всей милой речи теплоту.

Где шрамы язв, где пятна тления,

Оцепененья синева?

Не в зимнем сне, не в мертвом плене я –

Но вся в цвету и вся жива.

А он, преображенье даруя

Одной мне только внятным: встань —

Бормочет в кресле сонно старое:

– Да, жизнь прошла, куда ни глянь.

Шесть дней прошло моей недели,

И день седьмой.

Кто здесь со мною на постели –

Немой, не мой?

Не видно глаз, не слышно речи,

Нигде, ничуть –

Но холодом сжимает плечи

И страхом грудь.

И никого, и ничего нет

Внутри кольца –

Но поцелуй бесстрастный гонит

Кровь от лица.

А, Темный Рыцарь, многих вышиб

Ты из седла –

Но твоего копья не выше б

Моя стрела!

Пойду сама, твоей навстречу –

Петле-тесьме,

И вечной памятью отвечу

Я вечной тьме.

Но темная яснее риза,

Виднее круг:

Чему мой гнев, кому мой вызов?

Со мною друг.

Ведь только с ним в пределах мира

Я не одна.

Какая царственней порфира,

Чем пелена?

И я зову: иди же зыбку

Мою качать,

И дать устам моим улыбку –

Твою печать.

Черным окошко занавесила,

Белые две лампы зажгла.

Боязно чего-то и весело,

Не перед добром весела.

За день-то за долгий намаешься,

Ходишь по людям по чужим,

К маленьким пойдешь ли – спокаешься,

Вдвое спокаешься – к большим.

Дай-ка, оденусь попригляднее,

В гости пойду к себе самой.

Будет чуднее и занятнее

Речи вести с самой собой.

– Милая, вы очень фривольная.

– Милая, я на колесе.

– Бедная, есть средства – безбольные…

– Бедная, пробовала – все.

– Нежная, где друг опечаленный?

– Нежная, заброшен, забыт.

– Певчая, где голос ваш хрустальный?

– Певчая, хрустальный – разбит.

– Порченая, знахаря надо бы.

– Порченая, знахарь-то – я.

– Гордая, есть пропасти адовы.

– Гордая, и там я – своя.

– Грешная, а Бог-то, а любящий?

– Грешная, знаю. Не дано.

– Нищая, на гноище, в рубище.

– Нищая, верно – и смешно.

Что уж там громкие названия,

Жалкие, жуткие слова.

Проще – бесцельное шатание,

Правильней – одно, а не два.

Сердце, разбившись, обнаружится

Обручем игрушки – серсо.

Весело взвивается, кружится,

Прыгает со мной – колесо.

Восемь лет. Игрою брызни

В кошки-мышки или жмурки –

И беги навстречу жизни

Бегом радостным мазурки.

Восемнадцать. Ранней страстью

Просияв, не опечалься –

И лети навстречу счастью

Круговым полетом вальса.

Тридцать шесть. Планетных о рбит

Не пытай, звезда без ранга –

И скользни навстречу скорби,

Тут и там, уклоном танго.

Шестьдесят. Обратно вертит

Карусель невидный кто-то.

Что ж, пойдем навстречу смерти

Темпом медленным гавота.

Да что ты, злая девочка,

Насупленно глядишь?

Ты миленькая белочка,

Ты глупенькая мышь.

Твои сестрицы-косыньки

Как в золота кольце,

Веснушки точно росыньки

На розовом лице.

Не верит – и обиженно,

Рассерженно твердит:

– Я гадкая, я рыжая,

Не смей, не тронь, уйди!

Молчу. Не знай, бедовая,

Как вся ты мне мила –

Красивая, медовая,

Сердитая пчела.

Быть прижатой жутко ново

К постороннему плечу.

Отвернуться от чужого

Не могу и не хочу.

Телом к телу, тесно, рядом –

Ближе с близким не могли б.

И слежу я долгим взглядом

Незнакомых пальцев сгиб.

Тесно, душно, точно в склепе,

Терпким горлом сдавлен крик.

И прозренье четко лепит

Неизвестный чуждый лик.

Что чужому ни скажи я –

Не уйду, не убегу.

Но взглянуть в глаза чужие

Не хочу и не могу.

Кто – не вижу – может, смеет.

Чей – не знаю. Мой он, мой.

И как хочет, так владеет

Мной на миг навек чужой.

На удивленье и на редкость

В ее дому цветов, огней.

Но клетка пышная – всё клетка,

Степной лисице тесно в ней.

У ног – изгибы тонкой шали,

Изломы шелка – у плеча.

Но одеяние печали,

Равно – лохмотья и парча.

И занавешенная дремлет

По-за окном, одним-одной.

И снятся ей леса и земли

Там, на Просторе, за стеной.

Рожденья день – и мама подарила

Ей простенький браслет.

Так далеко. Да разве это было –

«На утре лет».

День именин. К нему ей муж готовят

Серебряный сервиз.

Так напоказ. И жадно сердце ловит

Чужой каприз.

На новый год приносит ей любовник

Корзину чайных роз.

А ей – милей чужих полей шиповник

В блестинках рос.

И ждет она земной страстной недели

Воскресного конца,

И в праздник свой гирлянду иммортели

Вокруг лица.

Старых книг сегодня скучны томы,

Явь окна безжизненно фатальна.

Где твой милый, где твой незнакомый?

Ты одна, устала и печальна.

Целый день – работа до надсады,

Раздражение противоречий.

Где ж его приветливые взгляды,

Где его уверенные плечи?

Он придет, не виденный ни разу,

Чаемый от века и до века –

И не вспомнит, не напомнит разум

То, что ты уродец и калека.

Тихо сядет у твоей кровати,

Ничего не скажет и не спросит –

До изнанки сношенное платье

Даже нежных пальцев не выносит.

Только будешь, молча и покорно

Вглядываясь в сумерки оконца,

Числить звезд рассыпанные зерна,

Вместе ждать обещанного солнца.

На люди появляется

Уверенная и крепкая.

Никто и не догадается,

Что она маленькая и нелепая.

Идут глупые, умные

К ней, с весельем и с кручиною.

Никто, никто не подумает,

Что она любит шоколад с начинкою.

День весь бродит без устали –

Сама за семью печатями –

В поисках дела ли, чувства ли,

За ответами или за перчатками.

На ночь – гребнем в зазубринах –

Не расчешет, точно назло, косм –

Замечтавшись о излюбленных,

Никем не подаренных Grab apple blossoms.

Считай часы, считай минутки –

Не раздаются ли шаги?

Чужие прихоти и шутки,

Чужие тайны береги.

Ну, а твоя-то где же радость?

Вот – папироски, в их дыму.

Не надо, ничего не надо

С тобою вместе никому.

Пускай. Такая честь и часть ей.

И ей самой себя не жаль.

Могла беречь чужое счастье –

Умей беречь свою печаль.

Некогда подумать о себе,

О любви, никем не разделенной.

Вся-то жизнь – забота о судьбе,

О судьбе чужой, непобежденной.

Весь-то день – уборка и плита,

Да еще аптекарские склянки.

Вся-то ночь – небесная мечта,

Бред Кассандры – или самозванки?

Долго, долго не ложится тень,

Утро настает незванно рано.

Но и днем сквозь усталь, пыль и лень

Слышны ей – лесные флейты Пана.

В поношенной жакетке,

В потертых башмаках –

А солнце красным метки

Нажгло мне на щеках.

И не сдержу я клича,

Теплом опоена:

Я солнцева добыча!

Я солнцем клеймена!

По жилам бродит-бредит

Хмельная кутерьма.

И как никто не сметит,

Что я сошла с ума –

Что я смеюсь и плачу,

Как полоумный ветр,

Что я корону прячу

Под порыжелый фетр!

Что это солнце – точно

Такое же, как я,

И прячется нарочно

Под рыжих туч края.

Маленькое верное сердце

Тяжесть большую переносит –

С верой и болью страстотерпца

Любит, но не ждет и не просит.

Жаль вам его? пройдите мимо,

Лаской не тронув, не обидев.

Чтите права чужого грима

И не узнавайте, увидев.

Тепло у печки. Слитный запах

Цветов и легких папирос.

И старый кот на мягких лапах

Упрячет в шерстку зябкий нос.

И мама в старых теплых туфлях

Бредет – ворчит сама с собой:

– И всё-то хлам, и всё-то рухлядь,

Как мы с тобой, как мы с тобой.

Вон дочка, смолоду-то спится,

Уж так скромна, ни за порог. –

А мне тепло, смешно, и снится

Не то жених, не то пирог.

Век восемнадцатый ей близок,

Стиль Фрагонара и Ватто.

Но любит томная маркиза

Кафе-глясе, коньяк, авто.

И революция хлестнула

Ее не очень горячо, –

Лишь ножку стройную обула

В дубовый крепкий башмачок,

Да в руки, вместо чайной розы,

Дала ей кожаный портфель.

Но всё звучит, сквозь цифры прозы,

Всё та же нежная свирель.

Всё та же, в новой обстановке,

Для Де Грие Манон Леско –

Он ей влюбленно и легко

Подписывает ассигновки.

В пушистой складки шали привольно завернется,

Тому, что есть едва ли, безбольно усмехнется,

По комнате холодной рассеянное пройдет,

Подумает: — «а скоро и праздник настает.

Ждет девушка от друга, от барыни кухарка,

А мне-то от кого же на праздник ждать подарка?»

Пойдет она и купит подарок дорогой –

Зимой – дремотный, белый, мечтательный левкой.

Накроет стол нарядно, цветок на стол поставит

И с праздником веселым сама себя поздравит,

И, радостная, скажет, вдыхая сладкий дух:

«Благодарю за память, мой неразлучный друг».

На закате в старом парке

Сосны в бархат разодеты.

Сквозь берез косые арки

Золотые смотрят светы.

И неясны, и неярки

Бледных женщин силуэты.

По скамейкам, на дорожках

Позабылись и остались.

В пальцах тонких, зябких, дрожких

Метерлинк или Новалис.

На колечках, на сережках

Медлит луч, уйти печалясь.

Эта – в мрачном черном платье,

Та – в прозрачном сне вуали.

Но у всех – одно объятье,

Всем – один удел печали.

И объятье – как распятье

Тем, кто ждали и устали.

Глубже, строже траур сосен,

В небе гаснущем узорясь.

Лист березки – вкривь и вкось он,

С ветерком залетным ссорясь.

И земли, и сердца осень

Теневая кроет прорезь.

Кремлевские, церковные, святые,

Литые, золотые купола.

Архангельские головы седые,

Ивановские царь-колокола.

Успенские истертые ступени –

Столетиями кованный узор,

И Чудовские сводчатые сени

И маковок Апостольских шатер.

А верхний Спас – за золотой решетной,

Спас – на бору и Спас – что на крови, –

Он ждет, Он ждет, веков считая четки,

И Он сойдет – лишь только позови.

А те, чей сон под куполами, в медных

И каменных покоях сберегли –

Заступники обиженных и бедных,

Печальники московский земли,

Вы слышите? Ударят у Предтечи,

Примкнут Борис и Глеб из-за угла,

Подхватят-переймут в Замоскворечьи,

В Кремле пойдут во все колокола.

Ответят у Большого Вознесенья,

Подслушают у Саввы на дворе,

Зажгутся потускневшие каменья

На выцветшем Страстном монастыре.

Кричат во Успеньи – на Могильцах

Полиелейный, благовестный звон.

Вы видите? – на папертях, на крыльцах

Стоят и ждут знамений у знамен.

От Красных, от Никитских, от Арбатских,

От Сретенских, Пречистенских ворот,

Со всех застав, со всех дорог посадских

Рекой идет – разливом рек – народ.

Святительские, княжеские тени,

Вы снимете ли смертный свой убор?

Покинете ль, в неслыханном служеньи,

Свой вечный, свой монашеский затвор?

Час наступил – всем племенем и родом

Во гнев иль в радость Господа войти.

Идете ли вы с нами крестным ходом

По страшному, по крестному пути?

Московские трамвайные билетики,

Гадания и рифмы с вами связаны,

Хотя вас нет в теории эстетики,

И ни в одной вы книге не показаны.

Билетики московские трамвайные,

Вы – разные, вы – красные и синие,

Вы пропуск на пути необычайные,

На тайные космические линии.

Трамвайные билетики московские,

Безвестного немые выполнители,

Вы маните ли к прелести бесовския,

Ведете ли вы к мирныя обители –

Я верю вам, чудес приметы явные,

Печального смешные этикетики,

Я рада вам, служители уставные,

Московские трамвайные билетики.

Ярус за ярусом – витрины,

Лавки, прилавки без конца.

С площади с Красной – магазины

Вплоть до Садового кольца.

Жадные, алчущие пасти –

Грузные Верхние ряды,

Стекла граненые запястий –

Встречной пассажей череды,

Выставка Мюр-и-Мерилиза,

Выгиб Кузнецкого моста.

Вся, от панели до карниза –

Бьющая злая пестрота.

Ловят на модную уловку

Лямин, Ралле и Фаберже.

Душу бы, душу за обновку –

Тело-то продано уже.

Мимо, пройдя Охотным рядом,

Мимо кричащих площадей,

Выйдем постенным длинным садом

Дальше от лавок и людей.

Узкими войдя воротами,

Низко поклонимся ему –

Веющему вещими снами,

Крестовенчанному холму.

Там, только там, где не торгуют,

Станем под стрельчатым окном –

Града небесного взыскуя,

Тихо тоскуя о земном.

Станем под белой колокольней,

Взглянем на красный монастырь –

И отойдем от жизни дольней

В горний кремлевский Свят-пустырь.

Узкие лазейки между столиками,

Белая эстрада со скрипицами.

Лица – незначительными ноликами,

Яркими – иные – небылицами.

По аллее ребятишки роликами,

С боннами ли, тонными девицами.

Стук фаянса, тронутого ножичками.

«Истина одна, с максималистами». –

Звон стекла под тоненькими ложечками.

– «Взглянешь, и луга стоят цветистыми». –

Всплески птиц, летающих за крошечками,

Облака – сребристыми батистами.

Жизнь, о жизнь – затейница и сказочница,

Жизнь, во всем великая и малая,

Ты – свои меняющая разом лица,

Очевидная и небывалая –

Всё в тебе люблю, что только глазу мнится,

Всё приму, как счастье запоздалое.

Небо – свидетелем и порукою

Святости света – едино, цело.

Рвутся гранаты, сослепу стукаясь

В камень и в стену, в камень и в тело,

В нежное, хрупкое живое тело.

Стенкой иду – контора ли, лавка ли –

Накрепко заперта глухой ставней,

Наискось – белой доской недавней.

Две собачонки близко затявкали

Тут, за решеткою – нет листа в ней.

Две собачонки – они всегдашние.

Наше обычное и вчерашнее

Кажется нынче – с другой планеты.

Может быть, здесь вот — самое страшное,

Самое верное во всем этом.

Как завтра мне с человеком встретиться?

Взглянем в глаза — в них разрывов дымы.

Руки протянем – ими могли мы…

Если забудем — небо осветится,

Небо нам станет свидетель зримый.

Устала слушать, устала

Снарядов надрывный стук.

Неужели было мало

На свете и ран, и мук?

Кого-то девушка ищет,

Идет за ним наугад –

А в уши жуткое свищет,

А рядом рвется снаряд.

Смотрю ей вслед, провожаю.

Иди. Все равны пути.

Пошла бы и я – не знаю,

Куда и за кем пойти.

Стоять поодаль прицела,

Выглядывать из-за угла –

О, лучше той, под обстрелом,

О, легче той, что ушла.

Москва моя, Москва моя, горящая

Полуночными заревами дикими,

Воистину смятенно предстоящая

Сокрытому за огненными ликами –

Чем тучу отведешь грозоочитую?

Какою правдой перед ней оправишься?

Чем ризу убелишь ты неомытую,

Когда по жизни, в малый час, преставишься?

Полмира смертью заново чеканилось,

Писалась кровью славы повесть трудная –

Чужим богам служила ты и кланялась,

Москва моя преславная, пречудная.

Земля твоя на части разрывалася,

Палимая, зоримая, распятая –

Ты на помин ее расторговалася,

Москва моя, Москва моя богатая.

Твоих детей тела лежат неубраны.

На суд, на суд с ней, мертвые, восстанете!

Она считала стали той зазубрины,

Она смотрела, страшные ли раны те.

Ей, Господи, суди нас не по истине

И не по делу нашему повинному –

По милости суди – не нашей, инственней,

Иначе не спастися ни единому.

Оставь Москве – ей свой позор избыти ли? –

Не для ради красы ее великия,

А для ради погоста и обители,

И древности, и святости толикия,

Для малых сих – не сделай гнева меру им,

Но чашу милосердия бездонною –

Для тех, для трех ли праведников – веруем,

Что на Москве они, ей обороною.

Снег снисходительный и добрый,

Повязкой чистою облек он

Балконов сломанные ребра,

Глазницы выбитые окон.

Нисшел холодной благостыней

На обожженные карнизы,

На – славы купола доныне

В грязи разметанные – ризы.

О, эти жалкие увечья

И эти горестные раны –

Несчетнолики зла предтечи

И звенья зла несметногранны.

Прошли – проклятие и ужас,

Остались – ужас и проклятье.

Окрест земли – туга и стужа

Сплелися в смертное объятье.

О, больше снега, больше снега —

Пускай укроют нас сугробы

От угрожающего неба

В неразмыкаемые гробы.

Пробоина – в Успенском соборе,

Пробоина – в Московском Кремле.

Пробоина – кромешное горе –

Пробоина – в сраженной земле.

Пробоина – раздор на раздоре –

Пробоина – течь на корабле.

Пробоина – погромное море –

Пробоина – огромно во мгле.

Пробоина – брошенные домы –

Пробоина – братская могила –

Пробоина – сдвиг земной оси.

Пробоина – где мы в ней и что мы?

Пробоина – бездна поглотила –

Пробоина – нет всея Руси !

Млечной лестницей с неба крыши,

Тусклой прорезью на окне

Он прокрадывается – пишет

Мне письмо лучом на стене:

Не томи и меня с собой,

Приходи в мой сад золотистый,

Приходи в мой дом голубой.

В темной склянице путь-дорога.

Выпей, странница, всё до дна. –

– Погоди, погоди немного,

Лягу замертво я пьяна. –

Днем на улице, улице проезжей

Люди толкутся, спешат,

Солнце за тучами за низкими чуть брезжит,

Листья сухие суетливо шуршат.

Дум обрывки – разлаженные свадьбы –

За угол, наискось, вкрай –

Ах, поскорее бы, успеть бы, добежать бы

В лавку из лавки, с трамвая на трамвай.

Вот я и дома. Истому облегчая,

Ноша спадает с плеча.

Друг усмехается приветно мне, встречая,

Молвит заботливо, притворно ворча:

– Где ты так долго была, пропадала?

С кем завилась допоздна?

– Друг, не брани меня, озябла я, устала,

Улица чужая темна, холодна. –

Друг покачнется, на свет развеселится,

Струйками слов зазвенит:

– Милая сестрица, притихшая певица,

Ближе пойди ко мне, теснее прильни.

Мы под лампадку вместе на кроватку

Ляжем с тобою вдвоем,

Крепко обнимемся, поцелуемся сладко,

Крепко и сладко мы надолго уснем –

Зыбко, струйно колеблем и волнуем,

Клонится, никнет ко мне.

Ах, как он манит захлебным поцелуем

Там – на стеклянном, на прозрачном, на дне.

Друг мой на меня рассердился,

Изобиделся, прогневался –

Сам темнее ночи сделался,

Мутными попреками разлился:

– Ты на белый день загляделась.

На погожий ты позарилась,

С не ношенным горем сладилась,

Ты с печалью не повитым спелась. —

Тише водицы, ниже травки

Не вымолвлю впоперечь ему –

Друга ль сменять вековечного

На утехи мне да на забавки?

Мне и свет за потемки станет,

Радость за беду покажется,

Если друг один уляжется,

Холодком меня к себе не взманит.

Тише и глуше ночь,

Крепче и глубже сон.

Памяти не морочь,

Струйный стеклянный звон.

Пагубно не пророчь

Свадьбы иль похорон.

– Рок мечет – зернь кинь –

Гранью в грань двинь – лей –

Чет-нечет – смерть вынь –

Лед-огонь тронь — смей –

Глянь в очи – в ночь хлынь –

Мед-полынь – сгинь – пей. –

Жажду, утешный друг,

Влаги твоей давно.

Мерно-неспешный друг,

Лягу к тебе на дно.

Верный мой, грешный друг,

Благо с тобой, темно.

Ну да, ну да – и сколько бы ни твердила

Я, что одна, и что я вольна,

Что позабыла я, и что я немилая,

Что мне не больно, и что я довольна, –

А зов и взгляд – и за сердце мертвой хваткой

Возьмет тоска – всё та же рука.

В ней – без остатка, и за ней без оглядки я,

И вся разлука – верности порука.

Из ночи в ночь – острее приступы боли,

День изо дня слов игрой звеня.

И поневоле отчетливы всё более

В созвучий смене – кандалов созвенья.

Ты так искал – и по сердцу, и по миру,

Ее, твою единственную, ту –

И не узнал скользнувшую без номеру,

Без ярлычка, безвестную мечту.

Придавленный словами – теми, этими,

Где вековая скука залегла –

Ты любовался легкими соцветьями

За хрупкой гранью тонкого стекла.

А это я цвела.

И со страницы пыльных книг, где, сеткою

Закинута, чужая мысль суха –

Смеялась я причудливой виньеткою,

Изысканной цитатою стиха.

Замученный безвыходностью внутренней,

Ты задыхался, выжженный дотла –

И вдруг, и вдруг дышал прохладой утренней,

Не зная сам, куда исчезла мгла.

А это я прошла.

Ты пел «о ней» терцинами ли твердыми

Иль ямбами зыбучими – о ней,

Чурляниса спектральными аккордами,

И Скрябина дискордами теней.

А не узнал, что радуга созвучия,

И гамма цвета, и душа тепла,

И всё, где жизнь – цветная и певучая,

Красивая и грустная текла.

Что это я была.

Вот ты вдвоем. В ней и в тебе незримо – я,

Жар ваших губ и холод ваших рук.

Вот ты один – и еле ощутима я

Тобой, как твоего же сердца стук.

Но ты не знаешь – не сниму зарока я –

Что это я, в другой, тебе мила.

Не знает солнце, в небе одинокое,

Что ночь его — всем небом обняла.

Что это – ночь светла.

Мы с вами шли по уклонной набережной,

И синело небо, и шумела река.

Вы ко мне наклонялись, подчеркнуто бережно,

Вспоминались далекие берега Терека.

А теперь – одна, у окна, пологую

Крышу разглядываю, пригнувшую дом,

Птичьих лапок-царапок по снежному пологу

Узор неразборчивый, перепутанным рядом.

Снег весной растает – и следов не станет

Нежных тоненьких лапок. Разбегутся – чьи?

Только в памяти цепкой наша встреча выстанет

Суеверным узором – на снегу лапки птичьи.

Изменившие, верьте – не верьте,

А изменой любви не разбить.

Раз любившим – до самой до смерти,

Разлюбивши, нельзя разлюбить.

Что там годы разлуки и скуки,

Что там всякие против и за –

Если трогают эти же руки,

Если смотрят всё те же глаза.

Мимо смерти пройдут без утраты.

Но задушит немая тоска –

Папиросы дымком беловатым,

Уголком надушенным платка.

Охладевшие дрогнут и плачут,

Из блаженных торопятся стран.

Если памяти злая игла — чуть

Тронет метку залеченных ран.

Его любви, ревнивой и стоокой,

Я не хочу – царя или раба.

Его души, и нежной и жестокой,

Я не возьму – не моего герба.

Но я приму – неласковой улыбкой –

Его тоску по ласковой по мне.

Но я хочу своею тенью зыбкой

Его дразнить, как зайчик на стене.

Слепить глаза скользящею игрою,

Что ближе – ярче, далее – слабей.

А надоест – я зеркальце закрою

И дам ему: играй или разбей.

Мягка подушка белая,

Легко ему лежать.

Присела я, несмелая,

На узкую кровать.

Прозрачна сетка синяя

У тонкого виска.

Безжизненнее инея

Холодная рука.

Лежи, лежи, недвижимый,

Обещанный судьбе.

Чем тише мы, тем ближе мы

К другому и к себе.

Что плачешь, мальчик маленький?

Закрой глаза свои –

Со снеговой проталинки

Плывущие струи.

Над раною сердечною

Сдвинь рук иероглиф –

И встреть улыбкой вечною

Последний свой отлив.

Сломана, отброшена и смята

Чья-то – чья? душа или мечта.

Он не тот, она не та – а я-то?

Кажется, и я уже не та.

Был прелестен танец трех пылинок

В дымном нимбе палевых ночей –

Ропот лунных, струнных паутинок,

Сон троим приснившийся – но чей?

Жаль – кому? мы и не мы, и немы.

Жаль – чего? печали даль ясна –

Разве мне – неконченой поэмы,

Только мне – несбывшегося сна.

Мы – дамы Грустной Маски,

Мы – рыцари Тоски –

Мы просим только сказки,

От счастья далеки.

День – в тягостном postiche’е [3]

И суеты, и зла –

Мы ждем Летучей

Мыши Вечернего крыла.

Что в жизни старой нише

Нас пылью занесло –

Сметет Летучей Мыши

Бесшумное крыло.

Боль сердца глуше, тише,

Воздушней ломкий шаг –

Следя Летучей Мыши

Мелькающий зигзаг.

И в юности окраске

Сухие лепестки –

Мы, дамы Грустной Маски,

Мы, рыцари Тоски.

Вот только это и было –

Полоска света под дверью.

Гляжу и глазам не верю

Сама же я дверь закрыла.

За дверью – тайное имя,

Мое бессонное горе.

Ему я молюсь в затворе,

Ему я служу во схиме.

К холодному изголовью

Прижмусь – одно остается.

Должно быть, это зовется

В романах – вечной любовью.

Прости моему неверью.

Я чуда ждала — свершилось.

Ведь было же это, было –

Светившееся за дверью.

Трамваев грохот и скрежет,

Горячий мягкий асфальт.

Навязчиво ухо режет

Газетчика звонкий альт.

От двери к двери – любезный,

Вполне корректный отказ.

– Мы можем быть вам полезны,

Но – кто-нибудь знает вас? –

Меня не знает никто там.

О, сердце людей – базальт.

И дальше, к новым воротам,

И снова трамвай, асфальт.

Но этот жестокий город

Такой красивый и свой,

Что каждый мне камень дорог

В пыли его мостовой.

С моста – Далекого Вида

Легла золотая мгла.

И тонет в реке обида,

Уходит боль в купола.

Кто любит, тот не осудит,

Кремнистый не бросит путь.

Мой город милостив будет

К другому кому-нибудь.

Сразу сегодня дождь не выльется,

Тучи обида не уляжется,

Горестная стихнет, прихилится –

Заново проливнями скажется.

Жалуется громом на боль она,

Реки уносят гневный плач ее.

Только земля и удоволена –

Сонная, пыльная, горячая,

Жадная радуется – сушь ее

Смыта обиженною тучею.

Милая, стоны мои слушая,

Хвалит размеры и созвучия.

Опять открылись дождевые лейки,

А я без зонтика и без приюта.

Пойду хоть на бульварные скамейки,

Под ветками не так меня зальют-то.

Что ни скамейка, то и блузка в строчку.

Придвинусь я к полоске или клетке –

Все порознь разместились, в одиночку,

Никто не рад непрошеной соседке.

Все смотрят недоверчиво и строго

Из-под полей надвинутых, укромных.

Я и не знала, что в Москве так много

Влюбленных под дождем – или бездомных.

На подушках на пуховых

Нет угла для сна.

Жарче маков, роз пунцовых

Складки полотна.

Руки в кольцах, как в оковах,

Протяну – стена.

Душный сушит, душит, давит,

Тушит пламя свеч,

То приникнет, то оставит,

Но ни встать, ни лечь –

Прямо в сердце, в сердце правит

Свой палящий меч.

Ты даешь – до капли пью я –

Чаша мук пуста.

Дай отравную, лихую –

Заградить уста,

И – в прохладу смольной туи

Росного куста.

Не насмотреться мне, не наглядеться

На эту прядь волос, на этот рот.

– Уже уходите? (Куда мне деться?

Как оставаться мне? сейчас уйдет.)

Метелью летнею – июньским чудом –

Снежинки тополя заносят вас.

Кому же я зажечь свою свечу дам?

Она тебе горит последний час.

– Вернитесь, дальний мой. (Коснуться еле

Твоих, не знающих пощады, рук.)

Снежинки летние смели в метели

И двери запертой, и сердца стук.

Седыми вихрями в поющем круге,

Огнями белыми опалена,

Пушинка малая горячей вьюги

На рукаве его унесена.

Из больницы – скорей домой.

Хорошо меня дома встретят –

Угостят, поздравят, приветят.

И не царский то день – да мой.

Я живая, с вами, я здесь,

И дышу – пою и любуюсь.

Выбирайте песню любую –

С песней мир отдается весь.

Верно, я зашла не туда.

Где цветы, улыбки и ласки?

Ах, не лица – мертвые маски,

Не слова – иголочки льда.

Напоили — солью с водой,

Накормили – да горьким хлебом.

А светло так под синим небом,

А темно, темно под землей.

Конец моим прогулкам,

День кончить надо мой –

И Мертвым переулком

Идти к себе домой.

Шаги по плитам гулки,

Ночная тьма нема –

И в Мертвом переулке

Все заперты дома.

Замки пустых шкатулок,

С потерянным ключом –

Ах, Мертвый переулок

Ведет ко мне, в мой дом.

Ошибкам и охулкам.

Всему конец, всему –

За Мертвым переулком,

У Смерти на дому.

Бледным майским вечером, одна, незамечена,

Под ветками редкими Страстного бульвара,

В памяти перебирала прошлое – вечное –

Выцветшие закладки альбома старого.

Незнакомый голос: – Который час? – спросил меня.

Я ответила: – Час нашей радостной встречи. –

Так дальние – близкие, так чужие – милые

Друг друга нашли мы, бледным майским вечером.

И всё сказали мы, торопливо и ласково,

Что так долго, так горько таили, помнили.

И на миг были вместе, и миг были счастливы,

Прежде чем разойтись, бродяги бездомные.

А смешнее смешного и жалостней жалостного,

Что это могло быть – и не было, спряталось, –

Что он только спросил: – Который час, пожалуйста? –

Я ответила только: – Четверть девятого. —

Мраморная головка

Женщины на окне твоем.

Профиль твой тонкий около –

Мертвая и живой вдвоем.

Я загляну сквозь ветки,

Я постучу тебе в окно:

– Слушай, я статуэткою

Каменною была давно.

Ты мое сердце к жизни

Вызвал из холода и сна.

Вот я живая, близкая,

Вот я у твоего окна.

Встань же ко мне навстречу –

Сбывшейся наяву мечте.

Что говоришь ты? вечно ты

Мраморной верен красоте?

Гаснет в потемках пламя,

Стонут за стекла синевой

Мраморная и каменный,

Безжизненная — неживой.

За чайным столом, разговаривая

О разных пустяках и диковинках,

Ни с кем-то не в дружбе и не в паре я,

Как в школе приезжая, новенькая.

А все они, от девочки стриженой

До мудрого, слепого философа –

Таинственно ли, мнимо ли, просто ли –

Мои они, мои же, мои же ведь!

И тихо, невнятно я спрашиваю:

– Нет больше на свете одиночества? –

И слышу: – позвольте вашу чашечку. –

И вслух: – благодарю вас, не хочется.

Закрылось, не раскрывшись, окошечко.

И я глаза легонько прижмуриваю,

И папиросу тихонько закуриваю —

Тихонько, тихонько, тихонечко.

Это было очаровательно,

Если только было где-нибудь:

Чайный стол, и на белой скатерти

Сливки, булочки и варенье,

Шуточный разговор о мистике,

Серьезнее – о поэзии, –

Было ли это всё поистине,

Или же во сне пригрезилось?

Угольная коптилка чадная,

Толки о пайках и карточках,

Быстрая перекличка взглядами –

Чуткими и благодарными, –

Это тоже очаровательно,

Только его нет и не было.

Вот – за нищим столом, без скатерти

Друга нет, чаю и хлеба нет.

Поскорей, ведь счастие так хрупко.

2-0-2. Отбой, опять отбой.

Как живая, вздрагивает трубка

Под нетерпеливою рукой.

– Милый друг, я так, я так устала. –

– Милый друг, со мною отдохнешь. –

– Милый друг, мне даже смерти мало. –

– Милый друг, ты вечером уснешь. –

– Милый друг, темно разлуки море,

Всё мое родное там, не тут.

– Милый друг, но розовые зори

Над землей по-прежнему встают. –

– Милый друг, нелепо и жестоко

Быть всегда, для всех чужой, не той. –

– Милый друг, но Пушкина и Блока

Не отнимет у тебя никто. —

– Милый друг, зачем ты только слышим?

Где твои глаза, твоя рука? –

– Милый друг, но мы же вместе дышим,

Вместе мы, как берег и река. –

И с улыбкой нежной и смущенной

Жму я черной трубки гладкий круг –

Телефон, конечно, невключенный –

Мой немой и внятный милый друг.

О, эти дети, нами не рожденные,

И эти песни, нами не пропетые –

Тоскующие, жадные, бессонные –

Была мечта, была любовь, и нет ее.

Глаза, от взгляда в робком уклонении,

Неподнятые руки для объятия.

Мир, новый мир у мига появления –

И спрятанный боязнью неприятия.

Взглянуть бы – как? помимо очевидности,

Сказать бы – что? простое, как дыхание –

И станет всё такою негой слитности,

Что жаль и страшно потерять сознание.

Душа мечты, измаянной скитанием,

Мечта любви, потерянная странница,

Зовем тебя великим заклинанием:

Что быть могло, и не было – да станется.

Да сдвинется, да сблизится, да сбудется.

Хотим и ждем не явленного, тайного.

А если это всё — нам только чудится,

И нет иного — кроме обычайного?

Ночной туман встает, клубится,

И круг магической луны,

Едва виднеясь, серебрится

Сквозь неба мутной пелены.

Снег почернелый мягко тает,

Ноге послушно уступает,

Хрустит обманчивым ледком.

За незажженным фонарем

Возница дряхлый мирно дремлет.

Всё тихо. Редко ухо внемлет –

Пройдет усталый пешеход

Да взлает пес из-за ворот.

Гляжу – в душе осиротелой

Встает забытая печаль —

Как тайный зов мечты несмелой

В недосягаемую даль.

Как древоточец стены гложет,

Воспоминание тревожит

Неумолимой чередой

Души покинутой покой.

Где ты, прекрасная? Как прежде,

К любви невольнику сойди,

Зажги бывалый огнь в груди,

Дай крылья легкие надежде,

И на чужбине мрак пути

Лучом волшебным озлати.

Двойных небес единая Селена –

Душа миров к мирам души слепа.

Но разоймет ее вериги плена

Двуострый рог единого серпа –

Воспоминанья упованьем смена –

Двойной удар единого цепа,

Кому вода и снег – хоть по колено –

Зерно и колос одного снопа.

И ты, уснувший вещим сном возничий –

Личина, лик двуличий и величий,

Ты, вечности хребта отпавший пик,

На колеснице рухнувшей Патрокла,

Зане праматерь-Гея вся измокла,

Влеки меня ко мне – как мой двойник.

И улица пустая,

Неверная луна,

И вся я неживая,

Как иней холодна.

Снег тает, леденея –

Моей печали роль.

Ах, боли нет больнее –

Пустого места боль.

Там кто-то страшен, сонный.

Шатнусь – шатнется в тень.

Хоть в пламя, страшный, сонный,

Хоть в воду сердце день.

И не хочу я верить,

Не верить не хочу –

Обманному у двери

Фонарному лучу.

Льдистым звоном спящих проталин

Позвала нас лунная мгла.

Кто клонился, зыбкий, печален?

Кто с ним юная там была?

Тающим плакал снегом,

Пустым дрожал фонарем.

Меж нами, землей и небом,

Кто жил-ворожил за углом?

Не тронь, в рукавицах, не трогай

Мою снеговую весну.

Мы пойдем одной дорогой,

Я – на лестницу, она – ко дну.

Побегут струйками ряби

В темном водяном кольце.

Поймите, лунные — это правда – хляби –

В моем сердце, на моем лице.

И вновь, как встарь, туманы встали,

И так же робок лунный луч.

Но в тусклой черни – отблеск стали,

Но скован льдом звенящий ключ.

Иду дорогою безлюдной –

И не властитель, и не раб.

Еще немного – дом мой скудный,

Еще недолго – черный трап.

Я золото текучих песен

Давно на сталь перековал.

Мой факел дымный всё чудесен,

Пусть блеском первым отпылал.

Пускай умчит меня не вьюга –

Свезет извозчик как-нибудь, –

Пусть я в черте иного круга, –

Но в строгих латах та же грудь.

Но та же Дева Снеговая

Ведет стезею роковой.

И та – другая, та – земная,

Неразлучимая – со мной.

Одето небо шалью нежно-сизой,

Луна капризно прячется от взора,

Фонарь незрячий тускло неподвижен,

Пустых саней ответны очертанья,

Осевший желтый снег безбольно хрупок,

Растаявшая струйка стынет льдинкой.

Вовеки сердце не застынет льдинкой,

Пускай на миг угаснет пламень взора.

В морях любви – как остров, неподвижен

Останусь я, для ока грудой сизой,

Храня для света те же очертанья.

Поверь, что крепок только тот, кто хрупок.

Ах, тот любви не знал, кто не был хрупок,

Кто не спешил лететь голубкой сизой,

Пугаясь неулыбчивого взора,

Пугаясь слова, канувшего льдинкой –

Под кров, где милый образ неподвижен,

Храня причуд всё тех же очертанья.

Любви не ведал тот, кто очертанья

Причуды милой звал бездушной льдинкой.

Казаться безучастну — кто не хрупок,

Бесчувтвенну – тому, кто неподвижен,

Улыбка – участь плакавшего взора,

Жемчужина – спит в раковине сизой.

Снопы огней золой таимы сизой.

Не уклони от ней с насмешкой взора,

Не говори: остывший пепел хрупок.

Напоминаньем вспыхнут очертанья –

И не унять утраты жалкой льдинкой

Огня, что тлел, незримо неподвижен.

Но если он взаправду неподвижен,

И не горят, меняясь, очертанья –

Знай, страсти пыл в плену у лавы сизой,

Знай, влага жизни остеклела льдинкой.

Тогда оставь – узор мороза хрупок

И тоже мил для любящего взора.

Но лед – игра для солнечного взора,

Любови плен – игра луча со льдинкой,

Узор златой на ткани жизни сизой.

Враждебная пустынных улиц тьма

Под тусклыми пустыми небесами,

Стальная натяженная тесьма

Гудит, грозя глухими голосами.

Великий Спящий тесно кольца сжал,

Тугими свет окутал полосами –

И лег, не выдав, чем он угрожал –

Чтоб завтра прянуть яростным извивом,

Метнув бичи несытых злобой жал

Навстречу беззащитным и красивым,

Чьи так звеняще жалобны струи –

Больного снега тающим оплывом.

Равно на грани скрытой солеи

Слепой фонарь с безвинно мертвым оком,

Извозчик у своей же колеи —

И, строгий, я – идя к чужим истокам,

Кружась упорно у чужой межи —

Все схвачены мироубийцей-Роком.

Да сбудется! Полями спелой ржи

Под градинами грянувшими ляжем,

Но не унизим уст до льстивой лжи:

Благословен Казнящий нас – не скажем.

Мы в горький свой, в последний страшный час

До капли выпьем кубок, данный Стражем,

Мы неуклонно выполним указ.

Но – «Сам – Себе» поднимем из девизов,

И правде Страха, раздавившей нас,

Мы правды Гнева бросим вечный вызов.

Этого быть не может, этого быть не может,

Этого быть не может! Выдуманный кошмар,

Что как вчера – сегодня, что позабудет сторож –

Что как сегодня – завтра – старый зажечь лунарь.

Всё на одной и той же, так надоевшей, ноте –

Сколько вы ни твердите, что ежедневна грязь –

Лунная эта прорезь, эта ночная протень,

Эта хрусталин проталь – только что, в первый раз.

И автолет плавучий – только для вас он дровни,

И темнеем проталый — только для вас не икс.

Звездами всё размечет, на небо всех уронит

Шалый, смешной, недавний, радужный принц Эрфикс.

Ночная тайна – дорога стертая,

От мертвых к мертвым тропа мертвая.

Луна на убыли, фонарь не зажжен –

Глаза ли, губы ли пустых скважин.

Ночная тайна – ничья невольница,

Пуста – изваяна во льду – зольница.

Вздыхает тайна: конца и срока!

Знает втай она – еще далёко.

И ропщет тайна: а солнце полдня?

Тщетно чаянно, темно, холодно.

И хочет тайна: пускай невстреченность,

Одна, измаяна, кончить вечность.

И тайна тайной темно угадана –

Отчаянна, кромешный ад она.

И бьется, спаяно, ночное сердце,

Ночная тайна, земное сердце:

Под ногой оно хрустит осколками,

Язвит колкими льда иголками.

А хрупки снега крупки, льдинки хлипки,

Иголки – ломки, осколки – сыпки.

Везде вода к воде льнет, слиянная,

К подземной тьме – тьма осиянная.

Теплом растаяна – тепло откуда?

Не та, но тайна. А если – чудо?

Голову гнет – будто против ветра,

Веки опущены – против света.

Слабые пальцы – не удержат сердца,

Слабое сердце – не выдержит человека.

Рот – неистовый, жадный и жалостный.

Ярость – в стихах, на деле – осторожность.

Грешит – по мелочи, на расход, по малости,

Кается – оптом и всенародно.

Старый знакомый, повесившийся предатель,

Там, в Кариоте – он помнит это.

С тех пор ему белый цвет неприятен –

Тот хитон был цвета первого снега.

Веки поднимет – что это, Господи?

В хитрой, дразнящей усмешке дьявола –

Иссиня-светлой улыбки россыпи

На небо взглянувшего тихого Авеля.

Вперед, вперед, рабочий народ.

Красным – так красным, черным – так черным

Смой с себя пятна язвы позорной,

Ложь и бесчестье, обманы, измены,

Глады, и моры, и трусы, и плены.

Вытерпи все нестерпимые кары,

Копий, мечей и нагаек удары,

Разгулы, разрухи, разгромы, пожары.

Дальше – всё дальше, выше – всё выше,

Тише – всё тише – вперед, вперед,

Куда приведет Господь.

Вот – я готова: красны мои щеки –

Пролитой братьями крови потоки,

Очи темны и бела моя грудь.

В темные ночи, в белые ночи —

Мне не уснуть,

Мне не подняться из праха.

Падают косы от боли и страха.

Вот я – берите, казните, терзайте,

Рвите в куски, полосуйте, кромсайте,

Псам мое тело бросайте на брашно,

Стройте на мне вавилонскую башню.

Жертвую вам свою грешную плоть —

Как повелит Господь.

Я полонянка орды половецкой.

Я ухватила ручонкою детской

Повод лихого степного коня –

Конь топчет меня.

Лик мой – прекрасный, повадка – чеченская,

Ручка-то – детская, сердце-то – женское,

В сердце стрелы заостренный кончик…

не может кончить.

Полуседая и полуслепая,

Полунемая и полуглухая,

Вид — полоумной или полусонной,

Не говорит — мурлычет монотонно,

Но — улыбается, в елее тая.

Свой бубен переладив на псалмодий,

Она пешком на богомолье ходит

И Зубовскую пустынь посещает,

Но – если церковь цирком называет,

То это бес ее на грех наводит.

Кто от нее ль изыдет, к ней ли внидет —

Всех недослышит или недовидит,

Но — рада всякой одури и дури, —

Она со всеми благолепно курит

И почему-то — ладан ненавидит.

Ей весело цензуры сбросить пояс,

Ей вольного стиха по санкам полоз,

Она легко рифмует плюс и полюс,

Но — все ее не, но и без и полу –

Ненужная бесплодная бесполость.