Тщета: Собрание стихотворений

Ревнителю отеческих преданий,

Ценителю архивной старины,

Вершителю обрядов и сказаний,

Хранителю устоев кривизны.

Носителю мистического знака,

Властителю орнамента эмблем,

Любителю при свете Зодиака

Плести узор этических проблем,

Строителю магического кресла

(Дельфийского треножника) – тому,

В ком Византия строгая воскресла

По древлему уставу своему –

За это всё, за лик старинно-новый,

За жития мирского образец, —

Случайный дар: хотя и не терновый,

Но не лавровый – Миртовый Венец –

В стране, где нет ни мирт, не олеандра,

Приносит мудро «пленная Кассандра».

Вы помните – ночью, в углу разоренном,

Мы двое прижались на хламе дорожном.

Последний огарок – светил только он нам

Оплывом пугливым – да больше на что ж нам?

В молчании мы расставались – и было,

Всё было без слов решено и понятно.

Мгновение каждое вечностью стыло –

И так быстролетно, и так невозвратно.

Вы видите – встреча нам радость пророчит,

И осени солнце по-летнему ярко –

Но жалко мне, жалко той горестной ночи,

Той боли прощанья – в миганьи огарка.

Потерянный рай лишь нам видится раем –

Он не был тогда им, но станет теперь им.

Мы знаем, что любим – когда мы теряем,

А до или после – не верим иль верим.

На юге, где зимою лето,

У вас всё так же стынет кровь –

И не даете вы ответа

«Ни на письмо, ни на любовь».

Всё тот же милый, где вы, где вы?

Вас ждет всё та же красота –

Ее глаза, мои напевы,

И ночь, и тайна, и мечта.

Претерпевшие обильно

От сосудов благодати,

Упокоились бессильно –

Кийжда на своей кровати.

Но, восставши утру рану,

Одесную и ошую

Зрят взывающих осанну,

Вопиющих аллилуйю.

И бегут, не пивши чаю

Душит драма, давит рама,

Даже поезд пропуская,

Мимо трама, мнимо прямо.

Без оглядки – всё печальней,

Но наружно – всё престижней,

По Владимирке ли дальней,

По Ивановке ли ближней.

Но, вернувшись, в тонце сне им,

Внутрьуду и внеуду,

Кап – сосуды, кап – елеем,

Обоюду и повсюду.

И к прибежищу заяцам –

Ко кроватке кийжда волит,

И молитвенным абзацем

Восписует и глаголет:

Николай Угодни – чудом,

Медитацией ли – Брама,

Воспрети святым сосудам

Ездить семо и овамо.

Полу-смеясь, полу-тоскуя,

Полувсерьез, полушутя,

Разводы путаные вскую

Вокруг да около плетя,

Мои причуды и прикрасы,

Энигм и рифм моих кудель,

Моей улыбки и гримасы

Очередную канитель,

Я приношу Вам, как игумну –

Полу-обет, полу-обман,

Полузаветный, полоумный

Полу-устав, полу-роман.

И заодно с ним – полу-полый

Эмблематический пирог.

Ах, в этой пляске встречных «полу»

Его лишь цел пока зарок.

И сердца жар, что тает, плавясь,

И жар плиты – Вам в честь, и в месть –

Примите всё: вот так, как есть –

Полу-гневясь, полу-забавясь.

Можно мне, Марья Михайловна, в Вашей порыться корзиночке?

Я ничего не перепутаю, роясь привычными пальцами.

Как на мою она похожа – разве уложена и наче –

Так же в ней книги и травы перемешаны с мукою и яйцами.

Нет, непохожи: певцами лесными любимы – узорные

Травки те Ваши целительные, за луговыми покосами.

Травы мои – ядовитые, зелья мои – наговорные,

По-над болотами, знаемы одними сердитыми осами.

Ваши прошивки – мережками, Ваши дорожки-то строчены,

Ваши убрусы-то вышиты искусницею Вероникою.

А у меня-то – присухами болиголов изуроченный

Горько любуется издали полевой медвяной гвоздикою.

И всё же нам одна и та же

Упала участь на плеча:

Обеим нам – стоять на страже

У заповедного ключа.

Беречь от копоти и сажи

Свет уловимого луча.

Дороги жизни делать глаже,

Вам – терпеливо, мне – ворча.

Но риза Вам видна, ея же –

Что день – свивается парча,

Когда горит в бессрочном стаже –

Что ночь – заутрени свеча.

А мне – в тоске, игре и блажи,

Чужие цепи зря влача,

Служить, хранить – не зная даже,

Чья вручена мне епанча.

И Вам – пребыть в святом мираже,

Не спрохвала, но сгоряча.

А мне – на миг, в чужом плюмаже

Мелькнуть – и сгинуть, отзвучав.

Анафемы и аллилуйи

Крутя в рифмованную нить,

Мой крематорий посетить

Придите – хоть без ветки туйи –

Она на мысе Гвардафуи,

О ней в Москве напрасно мнить,

Анафемы и аллилуйи

Крутя в рифмованную нить.

Хочу я с губ поэта пить

Его стихи – не поцелуи –

И грех дразнить, и святость злить,

И все в полиелее слить

Анафемы и аллилуйи.

Кто был грешней в прелюбах ассонанса?

Кто больше трепетал громов Синая?

Чья лира – явным обликом Альдонса –

Неузнанная лама Дульцинея?

Где Ваш испанский меч, бесстрашный рыцарь?

Где строфуса перо на Вашем шлеме,

Парижский герб и флорентийский панцирь?

Ах, всё, ах, всё – в средневековом хламе.

Рубашка Бланш приспущена местами –

Печали в знак – в пустующем театре.

Ci-git Poete qui au siecle vingtieme

Fut le plus grand de tous les petits maitres [6].

По-своему – смеясь и досадуя,

Притворствуя, дразня, вышучивая,

Я с радостью в Ваши вглядываюсь

Созвучия и противочувствия.

Вы смотрите измокшим котеночком,

Чуть вытащенным из воды на берег:

Висят еще лапки беспомощные,

А когти уж выпущены в за гребе,

А ветер уже шерстку опахивает,

А солнце уже щурит глаза ему.

Минутка – и прыгнет, отряхиваясь,

И – мяу на четыре окраины.

Ваш дальний родич, светлый Моцарт,

За то что жил и пел легко,

Испил отравы тайной оцет,

Налитый дружеской рукой.

Но в наши дни иные травы

Иным сжинаются серпом –

И стих, пропетый для забавы,

Нам служит огненным столпом.

Не хочется дразнящий силуэт

Мне Вам писать на Ваши именины,

Но, вспомнив лад галантный и старинный,

Вам посвятить ласкательный сонет.

Итак, примите дружный наш привет

За то, что в век нестройный и бесчинный

Вы пишете без цели, без причины,

Как пишет только истинный поэт.

О, в песне Вашей процвела наглядно

Сухая трость лозою виноградной,

Чей плод вернет полузабытый рай.

Нам не уйти из радостного плена

И мы легко прощаем, если пена

Игры таланта льется через край.

Ты вопросил – нельзя нелепей –

Расширить детские глаза:

«За что в греховном Ci-Вертепе

Я отпущенья ci-коза?»

За то, что ты гулял, проказник,

Средь белых рук жестоких лилий,

«Когда мы чтили каждый праздник

И каждый цветик на могиле».

За то, что, когда мы безбожно

Ломали – для жены – ребро,

«Перебирал ты осторожно

Струн утомленных серебро».

И, наконец, за то, что ныне

«От пляски с пеньем на заре»

Уносишься «еще невинней»

К своим лягушкам в Ci-Dore.

Опять Ваш день, Михал Иваныч –

В июле беды все лихи –

Опять кропать мне, поздно за ночь,

Вам именинные стихи.

В моей заигранной колоде

Немало нераскрытых карт –

И к ним влечет меня, уводит

Воспоминания азарт.

«Онегин, помните тот» вечер,

И перса пышные хлеба,

Когда углом впервые встречным

Свела две линии судьба?

К Вертепу дверью оказалась

Пекарни узенькая дверь.

Но я «неузнанной» осталась

Для Вас тогда – как и теперь.

С тех пор все знаки в Зодиаке

Сменило солнце три раза –

А мы всё грызлись как собаки,

Как кошки фыркали в глаза.

И даже становилось жалко,

Когда стихал сраженья пыл

И несговорчивый Михалка

Как агнец тих и мирен был.

Но в смене Ваших декораций

Следила я и взгляд, и жест –

И ведал тайну муз и граций

Ваш полустертый палимпсест.

И на лице бесстрастном этом,

Где стынет стали полоса –

Клянусь, я вижу Кифарэда

Опустошенные глаза.

И этот голос монотонный,

Где моря пенится бурун –

Клянусь, я слышу потаенный

Нестройный рокот строгих струн.

И этот жест, где вызов скован,

Где за враждой горит любовь –

Клянусь, я чувствую: готов он

Сразиться насмерть с Музой вновь.

Так вот что мне шептали карты,

Тасуясь в вещей пестроте,

Пока Вы августы да марты

Влачили в тусклой немоте,

Сажали птенчиков по гнездам

(Кляня меня исподтишка),

Гадали по вертепным звездам

О дальнем будущем стиха.

А шифр на последней карте

Растолковал мне старый парс:

Своей Comedia dell’ Arte

Не обратите в жалкий фарс,

И не топите сердца груза

На дне приманчивом стекла –

Зане боровшемуся с Музой

И побежденному хвала.

Удел досадный и нелюбый,

Но одинаков у двоих:

Ты век свой кротко лечишь зубы,

Я – заговариваю их.

Морочим головы мы людям,

Ты – по науке, я – стихом.

И верно после смерти будем

Помянуты мы не добром –

А станут, в запоздалой злобе,

Одно и то же говорить:

Они умели ловко обе

Глаза нарочно отводить.

Никто, внимая нашим сказкам,

Не угадал, в конце концов,

Что за чужою темной маской

Таилось ясное лицо.

Что ж, так и будем в жизни длинной

Вытягивать бессрочный стаж –

Пока не стала бормашина

И не сломался карандаш.

Карандашом в стакане

Мешая невзначай,

Не мыслит он, что станет

Кастальской влагой чай.

И выпив, вместо кваса,

Химических чернил.

Не мнит он, что Пегаса

За гриву ухватил.

Нет, борзому пиите

Внегда же песнь творить –

Не ясти и не пити,

А вяще – не курить.

Молитвой и постами

Приуготовив дух,

К созвездью Лиры прямо

Взлетит он, аки пух.

А мы, роняя шляпы,

Знай будем созерцать,

Как Кочеткову лапы

Он станет пожимать.

И мы протянем длани,

Дабы писать сонет –

Понеже и в стакане

Был обретен сюжет.

Глаза – как две маслиночки,

А ножки – ножик востренькой,

Сама – совсем картиночка

В сарпинке новой пестренькой.

Терпя от инфлуэнции

И с опухолью в ротике,

Избачит в конференции,

Замзавит в библиотеке.

А дома – закузминится:

– Хотя в политпросвете я,

Но всё же именинница

В осьмнадцатом столетии.

Что мода музе простенькой!

Прабабушкой оденется –

И с комсомольцем Костенькой

Пройдет набором Ленинским.

Ох, Милочка-вертепица,

Чернява и косматенька,

Беда, когда нелепице

Втемяшится тематика.

О, мой доверчивый издатель

И слишком благосклонный друг,

Боюсь, «Тщета» моя некстати

В рождественский ваш недосуг.

Но научил нас опыт грозный,

Как надобно во всем спешить,

Чтобы не оказалось поздно

И подарить, и получить.

И вот, кишмиш перебирая

К традиционным пирожкам,

Одною мыслью занята я:

Как угодить, конечно, вам.

Итак, примите без ремарок,

От коих киснет даже сласть,

Не к святкам от меня подарок,

Но вам довлеющую часть.

Ах, не писал икон изограф

Таким рачительным письмом,

Как я сей авторский автограф

На экземпляре именном.

Всех наших улиц обогнув углы,

Вы за город отправились намедни,

Чтоб показать (о, восхожденья бредни!),

Как лезут вверх певучие ослы.

Но стало Вам уже не до хвалы

Терпению – у дождевой обедни.

Хоть и на спуске ливень, хоть не все дни,

А на ногах не крылья – кандалы.

И поделом. Хотите быть поэтом –

Не портите поправками стихи

И не лягайте критиков при этом.

Но все сии отпустятся грехи,

Когда Вы мне ответите сонетом

Иной, на те же рифмы, чепухи.

Жили мы в избушке на курьих ножках,

Был нашим домом Palace-Hotel.

Sleeping-саг’ы на далеких дорожках

Нашу покачивали постель.

Нам ли пристало ждать на перекрестке,

Коммунхозов, Жилсоюзов меж –

Если цел на недожатой полоске

Тихий, сельский, английский коттедж?

Где гложет поток каменное ложе,

Где липа цветочный ливень льет –

Поздним вечером постучит прохожий:

– Терем-теремок, кто в тереме живет?

Если девушка, будешь мне сестрица,

Мужняя жена – сыном зови.

Настежь дверь — Шемаханская царица,

Выдь в звездах печали и любви.

Ляг, платок, облаками по закату,

Месяц, стань запоной на груди.

Сказка – быль, в Грановитую палату,

Правда – выдумка, гостей веди.

Радоваться? – не под стать мне.

Жаловаться? – не закон.

Счет мой потерян потерям.

Счастье мое – на беду.

Пусть. Отдаю, безвозвратней

Жизни, свой песенный стон –

И, очарованный зверем,

Вслед за Орфеем иду.

Легкою предстанет переправа

Через упредельный перевал

Тем, кто, начиная путь, сказал

Полной мерой голоса – октавой:

«Жизнь моя мучительное право

В каждом слове закалять металл».

Но оправданы мы – только если

В песнях жизнь, а не в жизни песни.

За лепестки, что как улыбки были,

За россыпи улыбок как цветы –

Чем отдарить? скупым словом или

Мерцающим о тсветом мечты?

Моя мечта, как и нога, хромает –

Ловчее бы ей крылья, а не трость.

Зато потом, в Тьмутонарымском крае.

Ее налет Ваш будет частый гость.

Так рада я, вздыхая еле-еле

(Молчи ты, сердце-собственник, не лезь!),

Что будет Вам дано на самом деле

Увидеть то, что только снится здесь.

Широк наш мир, богат он, и красив он,

И весь он Ваш – на запад и восток –

И столько в нем к невиданным заливам

Непройденных дорог.

Когда-нибудь расскажете Вы сами,

Как в Солнца Восходящего Стране

Смотрели лани кроткими глазами

На женщину нежнее, чем оне…

На голове клетчатая кепка,

Кожаный портфель в руках.

Из вуза отстукивает цепко

На службу нешаткий шаг.

Длинные глаза до щелки сузит,

До нитки губы сожмет.

Такая – пройдет в любом союзе,

Такая – свое возьмет.

Вернется домой – раскинет руки,

Раскроет глаза – всю ширь –

Она весь день с душою в разлуке,

Она не может так жить.

Разрезом смотрит серых миндалин

На всё, что дразнит пестро,

Всегда удивлен и опечален,

Всегда обманут – Пьеро.

Искусства мнительнейший ревнитель,

Служитель требовательный Муз,

Вы с чужестранкою захотите ль

Вступить в рискованнейший союз?

А половчанину полонянка

Быль ль желанна так и жалка,

Когда б не вкрадчивая приманка

Ему невнятного языка?

Для внимательного взора

Что ни шаг, то и новинка:

Прежде – риза для собора,

Нынче – сумочка для рынка.

Прежде – частная квартира,

Нынче – общая жилплощадь,

Где один зудит Шекспира,

А другой – белье полощет.

Прежде – «вместе жить до гроба»,

Нынче – «погостить денечек».

Но напрасно старость злоба

Эти новшества порочит.

Ведь в качанье коромысел –

Было сверху, стало снизу —

Виден скрытый некий смысел,

Тайной правды явный вызов.

И в парчу одета право

Бедной жизни принадлежность,

И не так напрасна, право,

Кратковременная нежность.

Покорен власти сласти кофе,

Сердечный стихнет перебой,

И, хоть намечено судьбой –

Не состояться катастрофе.

Как слог излишний в апострофе,

Как во скафандре гул морской,

Сердечный стихнет перебой,

Покорен власти сласти кофе.

Ваш дивный дар на перепой

Склонит воздержность в философе,

И сочинит, само собой,

Вам мадригал поэт любой,

Покорен власти сласти кофе.

Кто, не чуждаясь беззаконной смеси

Трагических и комедийных сцен,

Укрыт за толщей монастырских стен

От буйства многолюдной, шумной веси,

Расина том берет наперевес – и

Уходит в сад, где медом дышит тлен,

И там сдается в лепестковый плен

Девице-в-зелени и барской спеси.

А возвращаясь к полноте кошниц –

Пушистых лар домашние пометки –

Находит вязь изысканных страниц

И – лучшее из лучших – дремь ресниц

И выгиб стана, сквозь атласной сетки,

Живой и теплой, смуглой Танагрэтки.

Когда б, цветам подобно, раскрывать

Лучистый венчик умудрялись кошки,

Одежды лепестковые застежки

Дождем омыв, на солнце осушать –

Я стана б кошкой Вас именовать,

А если бы цветы имели ножки

Резвей котят, чтоб бегать по дорожке –

Хотела бы цветком я Вас назвать.

И вот вдвоем, не чуждые раздора,

Порывисто-тревожная Гатор,

Пленительно-приветливая Флора

О Вас заводят своевольный спор,

Вплетая Вам во нрав двойной узор.

А имя Вам – от них же – Цветангора.

Попросту, без затей,

В quasi сонетной коде,

Клоде скажу моей.

Быстрой и нежной Клоде,

Что она мне мила

Так же, как Зу-царапка,

Что мне радость дала

Верная ее лапка,

Что без нее мой путь

Станет сухою палкой –

Некому выглянуть

Из-под листа фиалкой.

Меж вымыслов лирических косметик

Приманчивей, обманчивее нет

Той, под которой маленький поэтик

Вдруг явится нам как большой поэт.

Скрывает благодетельная пудра

Шершавости, лоснистости грехи,

От критики утаивая мудро

Неловкие, неверные стихи.

Истертое, истрепанное слово

Неслыханным показывает вновь, –

Беспамятно, бессмертно… бестолково…

А имя той косметики — любовь.

Она, любовь – единая, простая,

От света к тьме блаженно низойдя,

Всё зная, всё терпя и всё прощая,

Булыжник в перл созданья возводя…

И есть другое: смоет краски грима

Холодная и трезвая вода —

И глянет бледно, станет недвижимо

Что искрилось, мерцая, как звезда.

Посмертным удаляет омовеньем

Цветы и пятна, музыку и шум,

И жизни ложь являет правды тленьем

Безжалостный разоблачитель – ум.

Ну что ж, друзья! чему хотите – верьте,

А у меня безумие в крови –

Я не хочу правдивой прозы смерти,

Я – за обман стихов живой любви.

P.S.

Не приложить ли шифра ключ при этом,

Хотя его всяк знает про себя? –

Надеюсь, Вы меня большим поэтом

Считаете, безропотно любя.

Не в тягость? Цепь? но ведь тогда покорно

Они ее дотянут до конца.

Нет, пусть она грызет пилою кости,

Пусть жерновом раздавливает плечи,

Пьет жадной сушью жизни свежий сок! –

Тогда-то пленники поймут: иль лечь им

Засыпанными в душащий песок,

Иль вздохом ветровым – не человечьим –

Наполнить грудь придавленную, чтоб

Упали разом ржавые оковы,

И воздух вечно вольный, вечно новый

Охолодил сухой, горячий лоб

И тем глазам, что к гибели готовы,

Открыл явленный, благостный простор.

В нем – век не кончат, зыблемые далью,

Влекомые любовью и печалью,

Отсвечивая жемчугом и сталью,

Струи реки согласный в чем-то спор.

В нем сизые с седой каймою тучи

Сберут дожди в тугой, упругий клуб,

И с самой верхней, синезвездной кручи

Швырнут его в разрез сухой, колючий

Земных, потрескавшихся, черных губ.

И будет пить земля, и камень каждый,

И стебель каждый примет щедрый дар.

Нет мук душней, чем раскаленный жар,

Нет стрел острей, чем молнии удар,

Нет счастья слаще утоленья жажды.

А дальняя, невидимая синь,

Укрытая от века в доме отчем,

Приоткрывая заревые очи,

Посмотрит: так ли дождевая хлынь

Ее веленья выполнит. А впрочем,

Всё хорошо. И вовремя гроза

Пришла к нам в час последний, в час вечерний

Омыть целящей влагою, из-за

Сквозной фаты, усталые глаза

Порадовать «нежней и суеверней».

P.S.

Простите, милый наш сосед, что я,

За вами следуя, свернула всё же

С тропы широкой белого стиха

На узкий поворот случайной рифмы.

И мой «небрежный карандаш» простите:

В «рабочем кабинете» нет чернил.

Не отольете ли вы нам той влаги? –

Но только не лилово-канцелярской,

Не красно-цензорской, и даже не

Голубоватой – для любовных писем –

Но черной, черной, как душа злодея,

Иль как печная сажа, иль как ночь

На юге, и надеяться не смея

Найти в ней кладезь рифм к Шелли смочь,

Я ею белые стихи замажу,

С которыми – ведь вот – никак не слажу!

Ступит ли на островерхий скат она –

и, не оскорбив занозами,

зацветет кремень нечаянно-негаданно

фиалками и розами.

Тронет ли сновидица-загадчица

узкою рукой, кручинною –

лед арктический растопится, расплачется

слезой аквамаринною.

Взглянет ли – неслыханно, невиданно

и земля, и небо – заново,

сердца больше нет в груди, дотла сгорит оно

свечою воску рдяного.

Усмехнется ль, нехотя-то, молча-то,

рта надменной половинкою –

дорассветная звезда дрожит стекольчато

встающею льдинкою.

А споет от полуночных снов она

и от месяца щербатого —

что песня на земле у нас прикована

и названа: Ахматова.

Где Вы теперь? Кто Вам кусает ушки?

Куда ушел Ваш хозайчонок Зай?

Сменили Вы старковские Подлужки

На черноморский полу-Парагвай.

Конец любви. Обычная развязка.

Что письма Вам, все рифмы, клятвы все –

Когда иной прельститель, новый Васька

Вас соблазнил в затоне Туапсе.

Средь переулков неувязки,

Пройдя за подворотней гать,

Куда как мило повстречать

Аленушку из доброй сказки.

Ловка, заботлива, щедра,

Она – что вечер – холит братца,

А он-то норовит убраться –

Что день – с сестрицына двора.

В лесу кузнечиком стрекочет

Весь день-деньской, да напролет.

А там – то леший обойдет,

А то – русалка защекочет.

Заголосит, попав в беду,

– Ау, Аленушка-сестрица,

Что мне покушать, как помыться?

Домой дороги не найду! —

Верна, как ниточка иголке,

Она дорожкою прямой

За ним – и мчит его домой,

Что духу есть, на сером волке.

А дома стол бисеровой

Уставит сластью: — Пей да кушай!

Вдругорядь знай – сестрицу слушай,

Не то простишься с головой. –

Блюдет хозяин-знахарь, чтоб

Засов собачка сторожила,

И кошечка мышей ловила,

И деткам худа не было б.

Пошепчет, счастью не завистник,

Над ними вещий заговор:

– Цвети, viola tricolor [9],

Будь сам-четверт вовек трилистник. –

Так вот, Аленушка, мой свет,

Плутая на зайчиных стежках,

Вы и к моей на курьих ножках

Избушке протопчите след,

И заходите спозаранку,

И погостите допоздна.

Яга не страшная, она

Перевернется на изнанку

И подобреет. Скажет в бровь

Медведю: – Миш, не будь растяпой,

Погладь-ка плюшевою лапой

Их на совет да на любовь. —

Сову-заботу сгонит: – брысь! –

Велит Аленушке: – не бойся,

Судьбиной-счастьицем умойся,

Таланом-долею утрись. –

Ох, примете ли Вы без спора

Поля исчерканных страниц,

Догадки сущих небылиц

Или домашнего фольклора?

За то, что – вот качнется в клетке комнат,

Прильнет к решетке стен –

И кажется, стоит наш утлый дом над

Прибоем гулких пен.

За то, что вся прозрачность, вся бездонность,

Вся небосклона синь –

В ней, через всю неверность, всю влюбленность

Волны, приливной вхлынь.

За то, что в ней безжалостность и нежность

В алмазной призме, и

Слились в нечеловеческую смежность

Голубки и змеи,

За то вот, что над ней, восстав из рани

Времен, прошла гроза,

Не ослепив, смертельно не изранив

Прозрачные глаза.

За то, что вновь – и непрестанно внове –

При взлете этих рук

Заслышим мы в своем биеньи крови

Иного сердца стук.

И новым сердцем, вещим и смиренным,

Поймем, что с нами – та,

Кем пленены, нерасторжимым пленом,

И песнь, и красота.

За красоты поющее сиянье,

За песни светопад –

Как не отдать последнее дыханье

И свой последний взгляд

Вот этим раковинкам розоватым

На зыблемых перстах,

Заброшенным – каких морей раскатом? —

В наш побережный прах!

Он коллекционирует картины,

Я коллекционирую людей.

Весь мой расходец – серебро речей,

Его, увы! банкноты и цехины.

Но угостит порою горче хины

Обоих нас лукавый Асмодей, –

Под видом антиквара – о, злодей! –

Ввернет ему холстовые руины,

Шепча: – бери же, подлинный Рембрандтец! –

А дома – полужив, покинув Ост-

Индею, спустится из рамы Иост.

Мне ж, обернувшись другом, аграмантец

Хитона славы сунет бес и в пост,

И вот – в ладонь вонзится скорпий хвост.

Это правда? – пригласили на дом –

Муза снизошла

и присела у чайного стола

с нами рядом?

Диадему, снятую при входе,

можно примерять

нам, и стоя пред зеркальцем, вздыхать:

не по моде?!

В милых пустяках и пестрых шутках

впрямь часы бегут

так, что их лишь всего четыре тут

в целых сутках?

Нет, не Муза к нам спустилась долу –

это мы взошли

видеть утаенную от земли

Музы столу.

И в светлицах дивных – небо свод им

в пламени зари –

дерзкие и робкие дикари –

колобродим.

Подивимся лире: что такое? –

тронем струны те,

и они, дремавшие в немоте

и в покое…

Но нельзя об этом. Тише, тише, –

мы домой идем,

присмиревши, на цыпочках, тайком,

только слыша,

как поет – в Москве иль в Трапезунде –

сердца мира кровь,

что сегодня в нем расцвела любовь –

Rosa mundi [10].

Долетевший с вами горный ветер

Мне донес подводный звон винеты,

Милой жизни легкое дыханье,

Взгляд любимых, чьи сомкнуты веки.

Отнесите им вы строчки эти,

С ними – все мольбы и все обеты,

И мое единое желанье:

К ним вернуться, и уже навеки.

Еще вот здесь, пока у нас,

Совсем близка, почти доступна,

Но миг – и скроется из глаз,

Неумолима, неподкупна.

А мы вздохнем (о, вздох Пьеро

Вслед горлинке – Киприды птице!)

И оброненное перо

Укроем в сердце, как в божнице.

Кто был недаром именован

Шеллинским в прошлый месяц май,

Когда, застигнут невзначай

И к нашей тачке пришнурован,

Стал невпопад ошеллимован –

Пусть за грехи, да через край.

Но если нам в ту бочку дегтя

Хоть ложка меду натекла –

То Ваши дивные дела:

Влит зуд редакторского когтя

В лит-труд со-авторского локтя

И четверть Шеллия – цела.

А те, кому ты был кумиром сам,

Кто вслед твоим стихам, твоим глазам,

Как мотыльки, летели, шли, влеклись,

Притягивались, падали – и жглись, –

О тех, об опаленных, об иных,

Ты помнишь ли, забывчивый, о них?

В свои тиски зажмет тебя тоска? —

Знай, то иной сожженная рука.

Не взвидят бела дня твои глаза? –

Знай, то иной горючая слеза.

Затянет пеплом сердца боль и кровь? —

Знай, то иной сгоревшая любовь.

Но если песней хлынет немота, –

Знай, то иной, обугленной, уста.

И если зашумит, как море, стих

О тех, об опаленных, об иных, –

То яблонь мира обирает цвет

Жестокий и невинный зверь – Поэт.

Он к нам слетел взорванным осколком

гранатным, взрывая нас,

не понимающих очень долго,

где правда – прежде или вот сейчас.

Но там, где стал он, там легло семя

жизни – прорастет, в срок взойдет

деревом, с которого – во время

мира – оберем цвет и плод.

Губы наши вспыхнут жаром цвета

багряной крови – в нас и в нем

одной. Глаза загорятся – это

они запылают его огнем.

И мы поймем, хотя бы и после

того, как переживем страх

разлуки с ним, что жизнь – вечно возле

него и нас, смертью смерть поправ.

Все потеряв, и бросив, и отринув,

покинув дом, и скинию, и склеп,

мы вышли ночью — несколько песчинок —

искать веками чаемый вертеп.

Пути к нему, смиряясь, волхв не знает,

о нем пастух, встречаяся, молчит.

Но вот гляди: с небес звезда двойная

льет синие и желтые лучи.

За ней, к нему. Но, затаив дыханье,

едва себе осмелимся сказать,

что светят нам в ее двойном сиянье

то светлые, то темные глаза.

Что здесь они тоскуют с нами рядом,

как мы — в дорожной тусклые пыли,

что там они взирают вечным взглядом

с высот небесных в глубину земли.

Что, может быть, как нам — они, кому-то

и мы — лучей таинственная быль,

А наше всё страдание и смута —

лишь звездная сияющая пыль.

Что в хороводе, легком точно воздух,

бескрайном, как весенние поля,

не различить нам — что глаза, что звезды,

не разобрать, где небо, где земля.

Что, наконец, не знаем лучшей доли,

как в небесах взойти на Млечный Мост —

и, обомлев от счастия и боли,

пролиться ливнем падающих звезд.

Перестоявшись, киснет нектар,

Впрок солят только огурцы.

Давно и «Новь», и сам «Прожектор»

Простерли к Вам свои столбцы.

Вас извещает Тахо-Годи,

Что он к осенней непогоде,

Мечтой иль Павловым влеком,

Готов издать Ваш первый том.

А Вы — писанием «методик

И восхожденья» занялись,

Вы — наш arbiter и стилист,

Инструментатор и мелодик!

Вот так-то, чтя полезный труд,

Поэты улицу метут.

Но нет, земли ничтожный сор

Не затемнит правдивца взор,

Не заградит уста поэта

Чужой молвы бездушный толк —

Свой щедрый дар, свой вольный долг

Ты вспомнишь, данник Мусагета!

Уйдешь от ласковых долин,

Как ветер волен и один,

Туда, к пустынной горной келье,

Где буря правит новоселье.

И там увидишь землю ты

Такой покинутой и пленной —

Что к ней рванешься с высоты

Потоком песни солцепенной.

Влача рифмованные цепи,

я говорила — или нет:

о дне рождения на свет,

о дне рождения в Вертепе.

О дне, в который дикий стрепет

слетел к нам, — полевой поэт, —

влача рифмованные цепи,

я говорила — или нет?

Кто задирался много лет

в немом и безответном склепе

и вышел к нам — и в песни трепет

он преломляет тень и свет,

влача рифмованные цепи.

Освобожденному — привет,

новорожденному — в Вертепе.

Пускай велит Вам разум разом

И дом, и город покидать:

Владивосток с Владикавказом

Сумеет сердце срифмовать.

Разлуки северная вьюга

Растает в памяти тепле.

Ах, все в гостях мы друг у друга,

И все мы гости на земле.

Когда Вертепу Вы явились,

Анчара острый иверень —

и Вашим чубом набекрень

и Вашим ямбом мы пленились.

Мы все стихами разразились,

кто бросив немощи, кто лень —

когда Вертепу Вы явились

Анчара острый иверень.

С тех пор, что год — разлуки тень:

поразбрелись, переженились…

Но уцелевшие решились

стихами вечно славить день,

когда Вертепу Вы явились.

Да, вечер был, скажу без лести,

достоин всяческих похвал.

Е. Редин, как "невольник чести",

гостей радушно принимал:

На примусе варил картошу,

селедю чистил, резал лук,

и рифм городил горожу,

и уж конечно — клюк да клюк.

А. Кочетков с большим талантом

литровку под полой припер —

а после резвым Росинантом

до света бегал в коридор.

Грустна (в кармане ни динара)

была Меркурьева сама,

без памяти от Сан-Бернара

и от Хохлова без ума.

Но вовсе не сова Минервы

их провожала до угла, —

а Ваша тень, пугая нервы,

в трусах и майке рядом шла.

Ворчала эта тень (без ссор Вы

подпишетесь, пролив слезу):

«В дым, в доску — пропасти и прорвы!

А я вот — ни в одном глазу».

Но не скорбите, — толку в том нет,

а тяпайте — пора давно

сюда, где любят Вас и помнят,

где ждут Вас рифма и вино.

Лихой порою, в черный год

разрыва уз и скреп —

в изломе гор, у спада вод

явлен был нам Вертеп:

простая бедная нора,

холодный темный склеп.

Но с братом брат, с сестрой сестра

спешат, спешат в Вертеп.

И свят не свят, и рад не рад —

идут — и зряч, и слеп,

с сестрой сестра и с братом брат

в ночи искать Вертеп.

Неверен шаг, безвестен путь,

но чаем, люб и леп,

но где-нибудь, но кто-нибудь

провалится в Вертеп.

Легенда, созданная раз,

Останется творимой вечно.

В тоске ли, в радости беспечной

Творим легенды тайный сказ.

Для новых уст, для новых глаз

Меняя облик бесконечно,

Легенда, созданная раз,

Останется творимой вечно.

Буди восторг волною встречной,

И если истинный алмаз

Ты временам восставший: Аз

Есмь Поэт, — Дорогой Млечной

Легенда созданная раз.

Пришлось нам править ваши именины

В день преподобной — но не Антонины.

Ах, перепутал чей-то дух лукавый

Все имена, календари и нравы.

Но ловим мы почтить предлог удобный

День бесподобной — хоть не преподобной,

И верим твердо, что ваш ангел нежный,

Хотя и ложный, примется прилежней

И неусыпней (или непробудней)

Блюсти все ваши прихоти и плутни

И ниспошлет вам, но не что попало —

Не обожателей: и так не мало,

Не реквизиторов: и так их много,

Но пусть, о пусть вкруг вашего чертога

Со всех сторон, куда ни глянет око,

Кипят моря божественного мокка,

Стоят пирожных горные громады,

И винной негой плещут водопады.

Ведь радость в жизни горестной и пленной

Всегда была минутной и блаженной,

И хмель ее, чем горче, тем любезней —

В вине он, в поцелуе или в песне.

О, в этой жизни горестной и жуткой

Умейте жить, умейте жить минуткой.

Сказаны все слова,

И все позабылись.

Я вот — едва жива,

Вы — отдалились.

Что же? не все ли равно,

Что изувечено,

Если не два, но одно

Ныне и вечно?

Вам привет плетя узорно-чинный,

С кем сравню, кому Вас уподоблю?

Белому ли цветику жасмина?

Ягоде ли синей — гонобоблю?

Меж цветов Вы — голубая роза,

А меж ягод — белая малина;

Меж стихов — ритмическая проза,

Между женщинами — Антонина.

Вся Вы — смесь подобранных контрастов,

Ваша жизнь — ряд противоречий,

Над мечтой у Вас — безумье власти,

А рассудком каждый шаг отмечен.

Знали вы, куда идти в туманах

Непроглядной безудержной страсти,

Верная до мелочи в обманах,

Любящая чутко — в безучастьи.

Направляясь прямо к двери ада,

Вы и в рай, конечно, попадете:

Верно уклонившись там, где надо,

Правильно сойдя на повороте.

Я ж, любуясь Вами после смерти,

Как при жизни Вами любовалась,

Поспешу и на тот свет, поверьте, —

Чтоб и там Вас встретить мадригалом.

За много лет сегодня первый раз,

что у меня нет темных роз для Вас.

Вы знаете, ведь это потому,

что хлеба нынче тоже нет в дому,

что больше нет — преданной руки,

для Вас опустошавшей цветники,

а для меня хранившей хлеб и соль,

себе оставив только труд и боль.

И вот нам — полынь земных полей,

а розы неба — Ей, все розы — Ей.

Но, может быть, сквозь прорезь этих строк

Она и Вам бросает лепесток.

Склонясь над книгою ученой,

Как будто вправду занята —

А лук и стрелы Купидона

Таятся в складочках у рта.

И губ ея разрез карминный

И в тоненькой руке перо —

Напомнят грешный и невинный

Век мадригала и Дидро.

Но "флейте нежного Вафилла"

Не всех дано очаровать;

И не Людмилой — Поэтмилой

Ее хотелось бы назвать.

С нежностью нагнусь я над мешком —

простеньким, пустым, бумажным.

Был он полон золотым зерном,

на простые деньги не продажным…

Редкому — на золото цена.

Редкая моя находка —

россыпь, да не денег, не зерна —

Сердца — золотого самородка.

И храню я бережно пустой

сверточек бумажный —

память о привязанности той —

и не покупной, и не продажной.