Тщета: Собрание стихотворений

Простым и неискусным ладом

Вечерних повестей начать –

О том, как были двое рядом

В одном, соблазн и благодать.

О том, что умноженьем скорби

Равно познанье бытию,

Что верно сердце четкой орбе

Своей – стальному лезвею.

О том, что песен зеркалами

Все зеркала повторены,

Что стали дни – ночными снами,

И стали днями — ночи сны.

Что больше лик свой жизнь не прячет,

Как сон, как призрак промелькнув –

И улыбается, и плачет,

Очаровав и обманув.

О том, кто, дав дыханье мертвой,

Испепелил живую ткань –

Быть может, божескою жертвой,

Быть может, в дьявольскую дань.

Не хочет быть связным,

Явственным миф мой,

Размеренно сказанным

Невольницей-рифмой.

Себе созвучный,

Нескладный, бесчинный,

Замучен, скрученный

Извилиной змеиной.

Язвит ужаленное –

Занозой, не стигмой –

Сверлит кандальное

Железо стих мой.

И этим – изломанным

Прикоснуться – ржавым,

Зазубренным, темным –

К светам, державам?

Ущерб, неуверенность –

В полноем свершений?

Своя соразмерность

Всех искажений.

Сны мои, мои ночи –

Темные, вещие.

Ярче видны, зорче

Твари и вещи.

Тот свет, тот зерцальный

Вечером, утром –

Славим, опечалены,

Печальным и мудрым.

Тот зов, тот нездешний

Из-за плена решетки –

Слышим, утешены,

Утешным, кротким.

Видим сердце, что сетью

Уловляет наше –

Виноградной ветвью,

Жертвенной чашей.

Тот Лик, тот восставший –

Он, как мы, особенный,

Прекрасный, отпавший,

«Во всем подобный».

Кем-то сказано –

Бежать чарованья

Великого соблазна –

Великого знанья.

Сны мои, мои бреды,

Вещие, тайные –

Мнитесь, поведав

Бывшее – чаянным.

Кто дал на руки

Слово – держать крепко?

Слово – огонь жаркий,

Пальцы – из воска слепки.

Слово мной обронено,

Землею спрятано.

Было огонь оно,

Стало клад оно.

Выну ль из-под спуда

Утаенное?

Что оно, что? чудо?

Солнца, ночи ли тайна?

Жертва? страдание?

Милость? истина?

Не те названия,

Всякое ненавистно.

С тех пор в напасти я

Ищу потерянное

Мое слово власти,

Мое верное.

Сны мои, мои песни –

Тление, таянье –

Нет вас безвестней,

Нет отчаяннее.

Кто дал на руки

Книгу цветнолистую?

Страницы яркие

Излистываю.

Что буква встречная –

Искрасна вспыхнет,

В празелень отсвечена,

Изморозью стихнет.

Те буквы, которые

На глазах – в пламени.

Отведу взор я –

Сизая мгла на них.

Кто мне, беззащитной,

Сжал сердце страхом?

Книга, недочитанной,

Рассыпалась прахом.

С тех пор я тревожна,

Отыскивая –

Где книга брошена

Моя цветнолистая.

Сны неспокойные,

Что пророчили?

Чьи в вас раздвоенные

Жала ли, они ли?

Кто дал на руки

Знаменные ризки –

Страшные подарки,

Лица своего списки?

Велел увериться

На снимках – кто, где он.

Но как измерится

Мгновеньем – эон?

Как на море к пристани

Льну я взглядом лепким –

И снимок выстанет

Выпуклым слепком.

Лгут искажения –

И то, и то, и это.

Вот он – тень от тени

И свет от света.

Из глаз ли, из уст ли

Жалость – жало выступит.

Нет жалости устали,

Жалу – иступи.

Мудростью ужаленных

Губящий незлобно,

Прекрасный, печальный,

«Во всем подобный».

Мне, как птице связанной,

Не уйти от Лика

Великого соблазна –

Любви великой.

Кто мне сказал, радуясь,

Безжалостный в жертве? –

«Это маска, снятая

С меня после смерти».

В далекой жизни, в жизни прежней

Клонился долу выгиб дуг.

Всё безответней, безнадежней.

Теснее замыкался круг.

Всё утомленней, всё покорней

Тянулся счет остылых дней.

И всё длиннее, всё повторней

Ложились полосы теней.

Всё ниже, круче скат пологий,

Всё реже да, всё ближе нет.

«И кто-то странный по дороге»,

И рядом тень, и рядом свет.

– Постой, дай вспомнить. – Чаши емкой

Нерасторжима синева.

И вздрогнет струнно в сердце чьем-то

Натянутая тетива.

Цветные осыпи каменья,

Цветные буквы — те ли, те?

Того ли слова бьются звенья

В неизъяснимой немоте?

И сердца ропот – кто ты, страшен?

И струнный ливень – (помню, где?) –

– Сойди с креста. Не крест, но чаша.

Не меч, но мир. Не там, но здесь. –

Кто в отреченья строгой йоге

Твердит о мертвенности жертв,

«О жертвенном, о мертвом Боге»?

– О мертвом, слышишь? – Слышу. Мертв. –

– А наше: Господи, подай нам? –

– Прими от нас – прольется вздох. –

– А та, а солнечная тайна? –

– Ночная тайна, мертвый Бог. –

– А терн венца, распятья гвозди,

А погребенья пелена? –

– То роз шипы, то кисти гроздий,

То светлорунная волна. –

И песнью песней, взрывом тверди

Созвездий хлынул встречный хор.

Грознее страсти, ближе смерти

Встал исступления восторг.

И вот – ни ужаса, ни боли,

Но всё поет и всё летит.

«И кто-то странный» знаки Воли

На сердце вынутом чертит.

Престолы святы, Власти строги,

Полна соблазна благодать.

Но только б, только на пороге

Не вспоминать, не тосковать –

«О жертвенном, о мертвом Боге».

Навстречу солнцу: земля, земля свята.

Навстречу сердцу: легко благое иго.

И смерти: участь опавшего листа.

И жизни: вечность промчавшегося мига.

Навстречу «мимо» он осветился: пусть.

Дыханью «пусто» он улыбнулся: нива.

И отдал счастью – большого строя грусть,

И скорби – стих свой высокого прилива.

Он темных, пленных безмерно пожалел,

И ужаснулся грядущей нашей муке,

И цепь неволи он на свои надел –

Чтоб наши тронуть закованные руки.

Здесь, на земле он, на черной с нами он,

Печалью нашей, безумьем нашим болен,

И с нами бредит, и с нами усыплен,

И снами скован, и снами приневолен.

И пленным – нежный твердить не устает,

Что нет чертога украшенней темницы,

И темным – светлый поет, и льет, и льет

Дождем стеклянным созвучия Денницы.

И холод ночи нам – утренняя дрожь,

Тюрьмы решетки нам – неба перламутры.

И всё равно нам, где истина, где ложь –

Когда глядит Прекрасный, поет Премудрый.

И всё равно нам – узнать или забыть,

Что – крест распятья, и что – печать соблазна.

Нас больше нет. И нам не жаль не быть –

Нам пел Премудрый, на нас глядел Прекрасный.

Да, это правда, я к вам прихожу – выпытывать, пытать.

Гляжу, как ночь на день: взглянуть и – утонуть, на вас, как

на алмаз – неробкий тать: быть схвачену, но – взять.

Так я должна, должна вас разломать и посмотреть: что вза-

­перти? и бережно поставить, и уйти.

И втишь, и вглубь – к себе – я ухожу, Судьбе покорней

и угодней. Но, уходя, я всё спрошу, и всё скажу – сегодня.

Скажите, как вы пишете стихи – те греческие фрески? «На

грифах, светлоризый Князь муз», в мистериях и плеске, в

мифах и блеске ожил?

А я пишу – как древняя Рахиль – «о детях плачет и уте-

­шиться не может».

Зачем вы это сделали со мной?

Державному поэту моей обиды брошу белый зной. Я вас

зову к ответу: зачем вы это сделали со мной?

Я тихая и легкая была, я на волнах качаяся спала, я сонная

плыла – к могиле. Зачем вы разбудили меня? назвали имя

тайное мое? напомнили мне инобытие?

И я не та, не прежняя – простая и нежная — отпала от лас-

­ковой себя я, и встала — вся иная, напевная и гневная, вся –

горе, и вся – тоска земная с небом в споре.

Вот я перед вами заклятый круг означу: рифмами я плачу,

я исхожу стихами, созвучьями клянусь и заклинаю. Я таю –

истаяла дотла я. И звукам нет, и мукам нет числа.

А в сущности, всё в жизни просто и одинаково, «бывало

всякое» (Уриэль Акоста).

Не лабиринт, не свод эфирный – ваш кабинет, уветливый

и мирный; и не престол – а стол; не кубок яда, не Грааль

печали – а чашка чаю; не зари лампада, да и не рампа – а

только лампа; вместо жезла – невинный карандаш; и сабо-

таж протеста – сиеста; покоящее чресла кресло удобное –

не лобное, не царское то место и не оракула треножник.

Не искуситель, а «взыскательный художник» старейший

и мудрейший, поучает кроткими словами и ободряет млад-

шего годами и разумом китайца. А китаец – кланяется, по

временам от святости кусается, чурбанится – от благодати.

Всё к месту, к слову или кстати.

Вы скажете – я не пойму иль не услышу, но всё приму и

спрячу в сердца нишу.

Скажу я и – простите, но не поймете вы – благословите и

отойдете в свой подземный зал, пребыть у стен невидимо­-

го града.

Но там, где скажете вы: «Я возжелал» – я пискну из угла: –

«а мне не надо».

А выше – там, среди иных пустынь

Свершается небесный поединок

Двух духов, двух судеб и двух святынь –

Там с Князем Мира бьется Вечный Инок.

Мы в них себя, забыв, не узнаем,

От вечности оторванные хлопья.

Но если здесь мы плачем и поем,

То – наверху за нас скрестились копья.

Еще спрошу я укрытого слоновой кости башней:

скажите, как вы любите? –

«всё радостнее, всё бесстрашней»?

«всё божески милу я»?

всё «благостны и правы,

Любовь, твои уставы»?

А если – всё видней и чаще –

«алтарь любви палящей,

и жрец, и бог», и тот, и та,

и в Третьем оба –

«скорбящая чета

над мрамором божественного гроба»?

Еще припоминаю:

«воскреснуть вместе, вместе умирая».

Что знаешь ты, «алтарь, и жрец, и бог»,

о том, кто «умер – бедный раб – у ног»?

А если – всё, всё, всё, чем жил и умирал, дрожал, горел и

холодел – всё, что имел и не имел – всё это, всё сдавить в

единый сноп, в повинный вопль слить и, на откосе дней,

бросить Ей – всё? –

И вдруг – ни то, ни се, а так – пустяк.

Да что же? а ничто. Да где же? а нигде. Везде – не то. И

некого любить.

А жить?

Вот это – умереть без воскресенья.

Наверх – ступени, и – ничего под ставшею ногой. А там,

внизу? да тоже ничего – светло, мертво.

А вот еще: быть сломанным и темным, завядшим, быть

падшим и презренным, не жалким даже – где нам! – а про-

тивным. И – быть любимым, наивно чтимым в низости –

мечтой, в уродстве – красотой. Негодный остов того, что

было мной когда-то – любимый просто, свято, неизбежно,

и весело, и весело, и нежно.

И ту любовь принять, и ту любовь простить, вот это есть – Любить.

Любовь – проста, ясна.

Она – видна едва.

Она жива, слышна,

Когда душа мертва.

Да, только тот, кто мертв,

Кого с живыми нет —

Тот знает, в тьму простерт,

Воскресный тихий свет.

Любовь – проста, легка,

Как сон, и вздох, и смех.

Она тому близка,

Кто плакал больше всех.

Любовь – как тень она:

Вся тут, но не лови –

Она тому дана,

Кто знал, что нет любви.

Скажите, мудрейший из певцов, напевнейший из мудре-

цов, не утаите: что это – знанье? с медом жальце? брильянт

на пальце? фолиант на полке? мудреный толк на толке?

Ах, мне страшны громады книг – вериг: на томе – том, на

доме – дом, и будто волк на волке.

Но, быть может, вас ваше знание тревожит и, умножаясь,

скорби множит?

быть может, век ученый вами прожит лишь для того, что-

бы сказать: не может ум обнять премудрости, доступной –

той маленькой, лет десяти невступно? быть может, вы всё

осторожней, строже подходите к закрытой двери ложи, где

пребывает вечное «Не-знает», и встречное царит «Него-

ворит»? почтительнейше я спрошу: быть может, от вопро-

са вас не съежит, не покоробит – опыт вами добыт доста-

точный для тысячи коробок, таких, как я, пустых и нена-

сытных: что это – знанье? цвет защитный? приспособленье

самосохраненья? быть может, знание стреножит случай,

но радость жизни не створожит, и знать – не только стать

могучей, но – красивей, счастливее? быть может, мудрому

такой устав дан, что он обман на ложь умножит – и вый-

дет правда? ошибок ряд с иллюзий рядом сложит – и вый-

дет знанье? смиреннейшими я спрошу словами: быть мо-

­жет, вами обмана сев в колосьях знанья пожат? нет, этого,

конечно, быть не может: для вас – в себе самом одно и то

же – А ра вно Б – довлеет знанье самому себе, и знанье

знаньем знания не гложет… быть может…

Я отступаю. Я ничего не знаю и не ищу. Я допущу, чтоб

мудрославец меня наукоборцем кликал, но я пытаюсь от-

стоять артикул своего устава: право свое – не знать

Короток жизни миг,

А знанья долог век.

Чем дальше мы от книг –

Тем ближе к току рек.

Начала всех начал

Слагая и дробя,

Ты всё, ты всё узнал,

Но ты забыл себя.

Пойдем на талый луг,

Пойдем, усталый, в лес.

Не много там наук,

Но много там чудес.

Пойдем, рука с рукой,

К пушистым веткам верб.

Смотри, смотри – какой

На небе узкий серп.

Прислушайся к вербе,

К весне, к весне самой —

Она поет тебе:

Ты мой, ты мой, ты мой.

И небо, и земля –

Раскрытых устья чаш.

Вверху, внизу поля

Поют: ты наш, ты наш.

И кто-то нам с высот,

И снизу нам сказал,

Что счастлив – только тот,

Кто счастия не знал.

Со страхом – и без веры – приступаю.

Ведь я же знаю: свыше меры – в чужого сердца храме, как

в хламе, разбираться, топтаться ножками-сапожками, иг-

раться словами, как бубенчиками, звать ореолы – венчика-

­ми, а то и рожками. И строже, чем я себя – никто меня не

судит.

Но – пусть будет.

Скажите, как вы верите? –

смиренно и уставно – и православно –

покорно и усердно, и неизменно благодарно и благосерд-

­но, сокровенно и – уж бесспорно – пленарно и соборно?

вы верите в небесной иерархи и земные все повадки и ук-

­ладки: кафизмы, эктеньи, каноны, посты, поклоны, свечи

и лампадки – во все удавки ортодоксальной суши?

А не Судьба ль ведет игру азарта,

где жизнь – карты, ставки – души,

и Князем Мира в ней поставлен на кон иеропоэт –

va banque – эротодьякон?

«Мои престолы – где крест» —

Звезд ореолы.

«Моя молитва – благоволение и мир» — не мелко выткан

покров багряный, коим скрыт потир, где «крестная зияла

розой рана», где страстью залиты Христовы страсти, где

терн и гвозди — счастья снасти.

Ой, много, много берете – даже и для Мистагога.

И тут же, тут – в согласии, не в торге – восторги оргий,

египетские, эллинские клики, все времена – повторней –

и все языки – соборне –

и не понять: на вашем троне – каких гармоний свят панте-

он иль пандемоний?

Но пусть, но пусть служить дано вам словом не двум, но

одному, твердя Ему в любви и боли: «Твоя да будет Воля».

Но вот чего я не пойму и не постигну: как вы спасетесь,

если я погибну? как вам – в венке из роз сиять утешно,

мне – тлеть во тьме кромешной? как свят святой, покамест

грешен грешный? как Лазарь, в раю увидев – брат в аду

томится жаждой, не бросит радость вечную свою, чтоб

разделить с ним вечность муки каждой? где полнота Хри-

ста – пока пуста хотя б одна черта?

И если вы нам говорите всё ж, что, зная, любите, что вери-

те, узнав – всё поправ, я говорю вам: ложь.

Вы, захвативший все потиры иль «кратэры» любви, и муд-

рости, и веры, вы – всех святынь монополист, всех струн

Орфей, всех тайн мист – не мудрый вы, не любящий и даже

не верящий, не истинного слова дождь живой, но вождь

слепых – слепой в своем мираже. Иль – вчуже слитый с

верой древний Ужас, химера Змия крылата – но не ваия Арарата.

Крест не всегда – молитвенная грусть,

Он иногда – отточенная бритва.

Где вы помолитесь – я посмеюсь.

Но — встань, иерарх: мой смех — моя молитва.

Там, наверху – те двое бьются, чьи

Мы – братские и вражеские позы.

И, если там скрестилися мечи,

Нам вниз летят – колючки или розы.

Устала я, устала снимать за покрывалом покрывало, яз-

вить созвучась, жалить – мучась. Устала, а всё мало. Я

по миру ходила-тосковала, семь пар лаптей железных из-

носила-истоптала с тех пор, семь каменных просфор я из­-

глодала, я на ветру сухою жердью висла – всё пытала у

жизни смысла, страсти у пристрастий, искала правды – у

счастья, великодушья – у великолепья. Но собирала одни

отрепья всяческих бессмыслиц. Обрывки лямок, да облом-

ки рамок и виселиц со мной в одной котомке.

Но научилась я: не понимая – жалеть, чужим болеть и по­

кланяться – отрицая. На исступленья рубеже я отнимала,

в диком мятеже восставшего вассала, лик за ликом, герб за

гербом, корону за короной. Но одного не трону – струн,

ваших струн. Рун ощупью касаюсь – и поклоняюсь.

Вы, кладезь всех ответов, скажите мне, что это значит –

что скажет он: «Икона Тайны Нежной» – и сердце неиз-

бежно займется, и по-другому бьется, и плачет?

Вы сбиравший снопы всезвучных ямбов, венки сонетов,

гроздья дифирамбов, терцин нерасторжимые соплетья,

канцон соцветья глубинно-голубиные, и зерна отборные –

газеллы, всех метров стрелы, – Вы, чье имя – всё буквами

уставными, большими, заглавными хотелось бы писать –

свою-то стать вы знаете ли сами?

Не камня ми украшенный венец, и не порфира, не ориф-

ламма, даже и не лира ваш настоящий голос — а бедный

«дикий колос»,

такой простой среди великолепий –

как сердце,

такой златой на книжном склепе –

как солнце,

такой святой – как счастье.

Вас и меня не будет, придут другие люди и назовут вас:

Вячеслав Премудрый – а под золотою пудрой проглянет и

станет: Вячеслав Печальный. И дальний читатель неизве-

стный поклонится вам: Вячеслав Созвездный – а выйдет в

те дни: Вячеслав Последний. Династии поэтов-лебедей

утонченный, законченный потомок — вот почему ваш го-

лос ломок и непонятен для людей, и музыкален, и одинок,

и царственно-печален.

И потому так много алых светов

На белизне лирических одежд –

Закат горит, Последний из поэтов,

В тени вечерних ваших вежд.

Вечернему я поклоняюсь свету –

Последнему Поэту —

за то, что был весь день его прекрасен

и полногласен;

за то, что он, всю глубь свою изведав,

одним собой измерен – себя не предал,

себе был верен;

за то, что он – о, зная, слишком зная, чтоб верить и лю-

бить, но зная тоже, что без знамения – конец и край нам,

не уставал неволить и тревожить, о Имени послушествуя

тайном –

я поклоняюсь.

За то, что стон земли моей опальной он повторил, как хор

венчальный;

за то, что где прошел он – счастья вестью – там процвела

земля сухая песнью;

за то, что он – как мы, утрат во власти – избрал высокий

подвиг счастья –

я поклоняюсь.

За то, что он ни одного соблазна не миновал бесстрастно,

и принял знак безжалостного знанья, как веры крест,

за то, что, в мудрости-изгнаньи истлев, воскрес –

я поклоняюсь.

За то, что он – то, чем я быть могла бы, когда бы он был

тем, чем я была;

за песни дар не знающей пощады, им данный мне – слу-

чайно или вольно,

за то, что мне так ничего не надо – и так больно;

за то, что чем темней моя темница, моя земная плащани-

ца – его тем ярче багряница –

я поклоняюсь –

в прахе и на плахе, и в исступлении, и в страхе, я надрыва-

юсь, я искрами ударов рассыпаюсь, золой по ветру разве-

ваюсь, я задыхаюсь, исчезаю –

я поклоняюсь.

О, мой заклятый Друг

И мой заветный Враг –

Чем ваш воздушней круг,

Тем мой бездушней шаг –

В мистический испуг

Лирический зигзаг,

Орфический мой Друг,

Гностический мой Враг.

Так, вам – цветущий луг,

А мне – сухой овраг,

Мой нелюбимый Друг

И нежно-чтимый Враг.

Моих пучину вьюг

Какой измерит лаг? –

Не ваш ли, страшный Друг?

Не ваш ли, милый Враг?

Мой мертвый узел туг,

Мой стих и нищ, и наг –

Еще стяните, Друг,

Еще снимите, Враг.

Но греют, точно юг,

Щедроты ваших благ –

Неумолимый Друг

И милостивый Враг.

И черный мой недуг

Укачивает маг –

Как вал качает струг,

Как ветер веет флаг.

Не всякий близок,

Как этот дорог враг –

Мой ненавистный Друг

И мой любезный Враг.

«Ты, Моцарт, бог» – по прихоти рожденья,

За вдохновенье не платя

Усильем долгим достиженья,

Ты пел, как дети, что плетя

Венок поют – без размышленья.

Не знал ты холода сомненья,

Не падал с облаков, летя.

«Ты, Моцарт, бог» – по прихоти рожденья.

Твои цветы, тебе цветя,

Не отцветали до цветенья.

И все сердца, без принужденья,

Твои по праву, чтя и льстя.

И я, в твоей тени грустя О блеске своего владенья.

Шепчу, как лист сухой хрустя:

«Ты, Моцарт, бог» – по прихоти рожденья.

Не вашей матери рука

Вас приласкать чуть шевельнется –

И в сердце тронутом проснется

Неусыпимая тоска.

Ах, будь нежнее ветерка,

Что рано утром улыбнется,

Не вашей матери рука

Вас приласкать чуть шевельнется.

И сердце рвется, сердце бьется,

Как моль при свете ночника,

Когда вам нехотя близка,

Как по ошибке вас коснется –

Не вашей матери рука.

Художник – служит красоте,

Но над прекрасным властен – гений

И режет крылья тот мечте,

Кто ставит грань для совершений.

Глухой для слабых сердца пеней,

Порви струну, аккорд беря,

Но будь – высоких вдохновений

Иерофант у алтаря.

И что за дело, если те,

Чьи кости – хрупких ряд ступеней

К недостижимой высоте,

Хрустят, как бедный лист осенний,

Когда для песнеприношений

По ним проходит – не смотря

Глазами, полными видений –

Иерофант у алтаря.

Он верен пагубной черте

Своих путей и дерзновений,

Он свят в жестокой правоте

Неумолимых искушений,

За жизнь — восторг самозабвений,

За душу – песню нам даря,

Хранитель смертных упоений,

Иерофант у алтаря.

Но если, в радужной тщете,

Изменит вещей немоте

И выдаст тайну откровений,

Земную персть благодаря,

То – обречен своей же тени

Иерофант у алтаря.

Она его любила – как любилось,

И как любилось – я ее любил.

А он – полюбовался и разбил,

И даже не заметил, что случилось.

И что бы кем о ней ни говорилось,

И кто его и как бы ни судил –

Она его любила – как любилось,

И как любилось, я ее любил.

Легко, как сон чужой, он позабыл

Ее, меня – и выбрал новый stilos.

Но всё, что нам так горестно приснилось,

Я, за нее и за себя, простил –

Она его любила, как любилось.

Смотри, я – воск в твоей руке,

Твоим послушный цепким пальцам.

Его сбирали едким жальцем

В твоем же пчелы цветнике.

Мне не отбиться – как доске,

С другою крепко сбитой фальцем.

Смотри, я – воск в твоей руке,

Твоим послушный цепким пальцам.

И прирожденным пусть скитальцам

Темно и тесно в теремке,

Пусть рыбам – душно на песке,

Пусть холод – гибель сенегальцам,

Смотри, я – воск в твоей руке.

Не измени своей высокой ноте.

Прощает Бог почти что всякий грех,

Прощают люди гнев и даже смех,

Но не простит искусство – позолоте

И вычуре искусственных утех.

И, будь вина мала – с лесной орех –

Но не тебе быть в суетной заботе.

Не измени своей высокой ноте –

Не терпит уклоненья строгий цех.

Неверного карая строже тех,

Кто отступил по лени иль в дремоте,

Твой Господин отнимет дар мелодий.

Не хочешь ты соблазном стать для всех? –

Не измени своей высокой ноте.

Так это всё, что нас вело

К подземной Реквиема келье,

Чем Песенки без слов звенели,

Что в Дон-Жуане сладко жгло,

А в Свадьбе Фигаро взбрело

На ум, как легкое охмелье,

Всё это – умное ль веселье,

Веселое ли ремесло?

Так значит – не добро, не зло,

Не страшный путь Страстной недели,

Не розы на святом Кармеле,

Не сфер прозрачное стекло,

И не Звериное Число,

Не лава смоляной купели,

А только – умное ль веселье,

Веселое ли ремесло?

Напрасный сон, неверный миф,

Ты изменил – я убиваю.

Не мудрый эллин – темный скиф,

Напрасный сон, неверный миф –

Ты выдал свой иероглиф,

Ты лебедей покинул стаю.

Напрасный сон, неверный миф,

Ты изменил – я убиваю.

Ко мне – глаза, и руки, и сердца.

Все те глаза, что – посмотрев, ослепли,

Сердца, что – отгорев – остыли в пепле,

Те руки, на которых нет кольца.

Мне – те, кто в рабстве волен до конца,

Не унижаясь выкупом из крепли,

Те, чья одежда – черный бархат, креп ли,

Но – траур в честь чужого мертвеца.

Все те, все те, кому равно безгласны

Вражда, любовь, святыни и соблазны,

Они – мои, у нас один закон:

Красивой лжи правдивые обманы.

Нам – только сон, чужой короткий сон —

Все лики, времена, пределы, страны.

Все лики, времена, пределы, страны,

Все темные и яркие поля –

Печаля смехом, грустью веселя

Враждебные и дружеские страны.

И те – державы, власти, славы, саны,

И та – раздавленная ими тля –

Вся жалкая и страшная земля,

Исчахнувшая в чаяньи Осанны,

Вся – в мертвой петле смеха и тоски,

Вся – в волчьей хватке благостной руки,

У стен глухих божественной охраны,

Из-под равно дробящей всех доски –

Немые взоры, что уже стеклянны,

Шлют на мои бескрайние поляны.

Шлют на мои бескрайние поляны

Земные дети – нити без узла,

Чужих теней пустые зеркала,

Ничьих богатств чужие караваны –

За взглядом взгляд, приявший все изъяны,

Простивший грех добра и святость зла –

Не два ли знака одного числа? –

Стих за стихом, опалы – диафаны.

И я для них цвету – не отцвету,

Небесный цвет, бесплотный и бесплодный.

И я в свои цветения вплету

Стих за стихом, красивый и холодный.

И я приму от каждого певца

За взглядом взгляд, как за гонцом гонца.

За взглядом взгляд, как за гонцом гонца,

Стремят ко мне те, чьи недвижны веки.

И капли слез, что высохли навеки,

И краски грез художника-слепца,

И перья стрел безрукого стрельца,

Обломки палок бегуна-калеки,

И слабый хруст, и тихий шорох некий –

Ткань моего над ними багреца.

Что быть могло, то с ними уже сталось.

Я – всё, я – всё, я – всё, что им осталось

По милости и щедрости Отца.

И я над ними – в славы ореоле.

И только я, без жалости и боли,

Ни от кого не утаю лица.

Ни от кого не утаю лица.

Мое лицо для всех равно прекрасно.

Оно светло, бездушно и бесстрастно –

Цветок без корня, светоч без светца.

И – нежное, как первый пух птенца,

И легкое – не ветру ли подвластно?

И страшное – не тайне ли причастно?

И крайнее, как узкий серп жнеца.

Отброшено, как свет, на все экраны,

Оно, как тень, приюта лишено.

Придите все, кому всегда темно,

Кому надежд не светят талисманы.

Взгляните все в закрытое окно.

Смотрите все сквозь ясные туманы.

Смотрите все сквозь ясные туманы,

Сквозь видимую тайны пелену –

На мига закрепленную волну,

На вечности колеблемые планы.

Вонзаются лучи в мои курганы,

Но им мою не тронуть глубину.

И если я в сияниях тону –

Двух тайн я разделяю океаны:

Слияния пронзающих лучей,

Сияния зияющих ночей,

Двух бездн запечатленные арканы.

В пролетах бездн – мой двоесветный серп.

Смотрите все, как бел и ал ущерб,

Как светятся лучей блаженных раны.

Как светятся лучей блаженных раны,

Так не светиться язвам страстных стрел.

Ведь лишь луча, что всеедино бел,

Изломы так слепительно багряны.

И алых роз не так дыханья пряны,

Как белых лилий непорочных тел.

И самый острый, тонкий яд – в удел

Дан миндалю, чьи лепестки медвяны.

Поистине, безумье – мудреца

Творит поэтом, делает ребенком.

И в краске расписного леденца,

И в лязге шутовского бубенца –

Как и в венке сонетов самом тонком –

Кровавый выем белого венца.

Кровавый выем белого венца,

Его кайма в червонной позолоте.

О, в чьей крови – какой дробимой плоти –

Подножие воздушного дворца?

Ты, Солнце, ты, обличив ловца,

Ты пьешь – ненасытимое в охоте –

И капли влаги ржавой на болоте,

И брызги крови на шипах волчца.

И стынет в небе дальняя морена –

Воды и крови пенная струя.

И славят Солнце роды и колена,

Не ведая, что вечно – только я,

Моя неволя – тленности края,

Моя свобода – солнечного плена.

Моя свобода – солнечного плена,

Меж небом и землей моя черта –

Менять все облики и все цвета,

Чтоб новый миг – иного действа сцена.

Быть чашею божественного тлена:

Она полна, и вот – она пуста.

Меняясь, знать, что вся моя тщета –

Есть неизменность чаши той накрена.

Земного бытия небесный прах –

Улыбка я на солнцевых устах,

И – грустным, постоянно предстоящим –

Я им кажусь почти ненастоящим,

Затем, что так светла на высотах

Моя судьба – быть вечно-преходящим.

Моя судьба – быть вечно-преходящим,

Без целей, без желаний, без тревог.

Не знать ни на единой из дорог –

Зачем, куда по ней себя мы тащим.

И зеркалам – то тусклым, то блестящим –

Из века в век твердить, из рока в рок

Один и тот же повторять урок:

Как быть – сказуемым, не подлежащим.

О, тяжесть легких бегов долгих лет!

О, лёта кратких мигов долгий след!

О, перемен прочитанная книга!

Но мой устав – святить чужой завет,

Но как свое – беру чужое иго.

Моя любовь – приняв, рассеять свет.

Моя любовь – приняв, рассеять свет

По темному, по горестному свету,

Я новый подарю напев поэту,

Я намекну сомненью на ответ.

Я освежу ночной больного бред,

Я укажу исканию примету,

Я дуновенье дам прохлады лету,

И осени напомню вешний цвет.

Но то, что радость – скорби выраженье,

Что верно – только правды искаженье,

Что набожен, как надо – только черт,

И то, что жизнь – фатальных карт подмена,

И то, что смерть – веселый жуткий спорт, –

Моя душа, игры пустая пена.

Моя душа – игры пустая пена,

На призрачном прозрачная вуаль.

Что новый миг, и – та она, не та ль, –

Но как верна себе ее измена!

И если ночь – она темней эбена,

И если день – светлее, чем хрусталь.

И всё манит, и всё уходит вдаль –

Желанная, неверная Елена.

Моих дрожаний радужный туман,

Моих сияний радостный обман –

Равно горит счастливым и скорбящим.

Ни от кого лица я не таю,

Но душу, душу мнимую мою —

Ее даю одним бессонно-спящим.

Ее даю одним бессонно-спящим –

Иронию молитвы Никому,

Улыбку уходящего во тьму

От света, что не всяким светит чащам.

Ее даю – высокое таящим

Безличие к позору своему,

Принявшим всё – во всем, и ко всему

Бесцельно и безбольно нисходящим.

Им, только им, при жизни неживым –

Не тень, не свет, а синеватый дым,

Но не пожара душная угроза,

А – нежный и пустой дурман наркоза,

Им, кто – самих себя лишь силуэт,

И тем, кто есть лишь там, где больше нет.

И тем, кто есть лишь там, где больше нет,

Кто слишком свят в своем сарказме истом,

Чтоб быть культистом, или оккультистом,

Чьей этике мешает – этикет,

Кто из размеров выберет сонет,

А между птиц любуется Фенистом,

Кто меж людей останется артистом,

Равно – эстет, атлет или аскет, –

Им быть одно среди цветов иль терний,

В хламиде или в рясе чернеца.

И, проходя – всё тише и размерней —

Случайно мимо своего крыльца,

Они поднимут, на заре вечерней,

Ко мне – глаза, и руки, и сердца.

Ко мне – глаза, и руки, и сердца

Все лики, времена, пределы, страны

Шлют – на мои бескрайние поляны –

За взглядом взгляд, как за гонцом гонца.

Ни от кого не утаю лица.

Смотрите все сквозь ясные туманы,

Как светятся лучей блаженных раны –

Кровавый выем белого венца.

Моя свобода – солнечного плена.

Моя судьба – быть вечно-преходящим.

Моя любовь – приняв, рассеять свет.

Моя душа — игры пустая пена.

Ее даю одним бессонно-спящим

И тем, кто есть лишь там, где больше нет.