Туринская плащаница

Фотоперевоплощение

Его живописные полотна совсем не фотография... Но «истинный образ» Христа можно увидеть на картинах великого испанского художни­ка XVII века Франсиско де Сурбарана. Сурбаран всю свою творческую жизнь рисовал святой об­раз на ткани в манере «тромплей», то есть «об­ман зрения». И всякий раз великий художник интерпретировал его по-разному. В 1631 году Сурбаран написал картину «Святой лик». На ней он представил то, что в 1898 году увидел италь­янский фотограф: среди складок ткани четко вырисовываются черты распятого Христа. По­вторю: это картина 1631 года. Спустя двадцать пять лет, в 1656 году, художник создал еще более поразительное творение. На этом полотне черты лица проявляются на плащанице. Лицо Христа изображено как неясное пятно цвета запекшей­ся крови. При этом Франсиско де Сурбаран ни­когдане видел Туринской плащаницы...

Наука ссылается в своих сомнениях по поводу подлинности на следующего персонажа средневековой истории — монаха-бенедиктинца Корнелиуса Зантифлета. Он был в 1449 году в Льеже (Бельгия) во время демонстрации плащаницы Христа, проведенной по распоряжению Маргарет де Шарне. Местный епископ счел, что изображение на плащанице напи­сано красками. По долгу службы Зантифлет с выводами епископа согласился и добавил, что плащаница «написана восхитительно». На этом средневековом свидетельстве современ­ная наука основывает свои сомнения.

Удивительно только одно: где монах Зан­тифлет смог рассмотреть «восхитительно на­писанный» образ распятого Христа? В наши дни изображение на Туринской плащанице для невооруженного взгляда кажется бледным и едва различимым.Может, фотоснимки могут переубедить науку? В 1898 году Туринскую плащаницу — слу­чай сам по себе редкий — выставили на все­общее обозрение. Эта акция входила в про­грамму торжеств, посвященных пятидесятой годовщине объединения Италии. Праздновали так называемый Альбертинский статут, кон­ституционный закон 1848 года, принятый в королевстве Сардиния (именно он лег в основу общенациональной итальянской конституции). Демонстрацию плащаницы сочли удачным до­полнением к официальным мероприятиям.

В эти дни к туринскому юристу Секондо Пиа обратились с просьбой сделать первые фо­тоснимки плащаницы. Дело в том, что Секондо Пиа был очень талантливым фотографом-любителем, сфотографировать плащаницу он согла­сился с охотой. Тем паче что сделать фотогра­фии попросил его лично король Умберто I.

В общей сложности Пиа сделал 25 мая 1898 года всего Десять фотографий. Но имен­но эти фотографии, а не юриспруденция про­славили итальянца на весь мир, сохранив его скромное имя для истории. Эти снимки стали самым значительным «делом» в его карьере. Рассматривая фотографии в своей «лаборато­рии», Секондо Пиа с удивлением обнаружил, что фотонегатив оказался очень четким. Вместо смутных очертаний бородатого человека глазам юриста-фотографа предстало четкое изображе­ние страшно израненного совершенно реаль­ного тела.

«Снимок оказался жутким образцом по ис­кусству распятия. Каждая царапина от ногтей, каждый след римского бича взывали к состра­данию. Перед нами — жуткое доказательство бесчеловечности человека по отношению к себе подобному, кажущееся в наших глазах еще бо­лее страшным оттого, что мы слишком свык­лись с мыслью, что этот человек — Иисус Хри­стос», — написали Л. Пикнетт и К. Принс.

Секондо Пиа увидел лицо человека с пла­щаницы и замер, завороженный изможденным лицом мученика. После его снимков и взволнованного расска­за весь Турин — от мала до велика — бросился в церковь лицезреть чудо. Собственно гово­ря, это и было чудо — увидеть страдающего и истерзанного Иисуса Христа. «Именно тогда плащаница начала свою собственную современ­ную историю, историю культового предмета, совершенно уникального в своем роде. Порази­тельный синтез тела и изображения, отпечатка и портрета, древняя реликвия и современная фотография», — отмечается в статье, опублико­ванной 4 июля 2007 года в итальянской газете «Corriere della Sera».

Наука тоже замерла, но совсем не заворожен­но. Теперь было крайне трудно доказывать с пре­небрежительным видом, что плащаница — гру­бая рисованная подделка времен Средневековья. Рисованным изображение быть не могло, потому что художнику не под силу создать образ, производящий «эффект негатива». Сразу же после открытия Секондо Пиа два итальянских худож­ника — Карло Кусетти и Энрико Риффи — по­пробовали повторить изображение с плащаницы при помощи художественных средств, но с трес­ком провалились. Рисованным изображение не могло быть еще и потому, что живописцы Сред­невековья не обладали такими великолепными познаниями анатомии, которые необходимы для создания подобного образа. А если еще вспом­нить и тот факт, что натурализм в средневеко­вые каноны не входил...

Уже в 1902 году французский биолог Поль Виньон смог детально исследовать анатомию человека, изображенного на плащанице, — ис­следовать по фотографиям Секондо Пиа. Это по­зволило его хорошему знакомому Иву Деляжу, профессору сравнительной анатомии в Сорбон­не, человеку совершенно неверующему, доло­жить Парижской академии, что плащаница дей­ствительно была погребальным саваном Иисуса Христа. Надо отметить, что выводы ученого в бу­квальном смысле слова... оскорбили Парижскую академию. Деляж лишился научной карьеры. В 1931 году была сделана еще одна серия фотографий. Автором ее стал Джузеппе Энри. На этих фотографиях Энри запечатлел не­сколько участков ткани. Качество фотографий просто превосходное, по ним можно судить о фактуре материи плащаницы. Эти снимки ис­пользовались даже при детальном исследовании самой ткани, изображения и пятен крови.

В своей монографии«La Santa Sindone rivelata della fotografia», вышедшей в 1938 году в Турине, Джузеппе Энри отметил, что первые фотоснимки, сделанные Пиа, демонстрируют куда более сильные отеки и припухлость, чем на его собст­венных снимках. Он сам объяснял это тем, что Пиа не смог как следует расправить ткань пла­щаницы перед тем, как начал фотографировать ее, и поэтому изображение лица получилось слег­ка деформированным. Фотографии самого Энри были использованы во множестве исследований. Так, историки и патологоанатомы (что в данном случае важнее!) пришли к выводу, что человек, чье изображение отразилось на плащанице, был распят по древнеримским обычаям. Этнологи же обнаружили, что природный тип этого человека относится к иудеям сефардам, к которым был близок Иисус.

Наука сомневается и приписывавает подобное прочтение монеты богатому воображению иезуита Файлеса, указывая на надписи на монете.

А затем пришла эпоха приборов УР-8, или ана­лизаторов изображений. Воспользовавшись дан­ным анализатором, Джон Джексон объявил, что трехмерные снимки выявили на глазах изобра­жаемого на плащанице некие предметы — скорее всего, мелкие монеты. Богослов-иезуит Френсис Файлес благодаря VР-8 смог прочитать часть над­писей на окружности монеты — четыре буквы: UCAI. Файлес предположил, что это — средняя часть надписи Tiberiou Caicaroc(Тиберий импе­ратор). Как известно, во времена жизни Христа именно Тиберий был римским императором.

Да, такое написание действительно представ­ляет собой ошибку, смешение греческих и ла­тинских букв: по-гречески TIBERIOY KAICAPOC, на монете же —TIBERIOU CAICAROC. Но де­ло в том, что монетчики в Риме делали толь­ко серебряные монеты — динарии и драхмы, мелочь же чеканилась в самих местностях, в данном случае в Палестине. Местные мастера нередко путали латинские буквы с греческими. Подтверждением тому может служить факт, что уже после сообщения о находке изобра­жения монет на плащанице в разных музеях были обнаружены еще шесть монет с подоб­ной — «ошибочной» — надписью... Плащаница, претерпев фотовоплощение, бы­ла готова к встрече с наукой. А наука как бы пряталась от известной строки Евангелия от Иоанна: «Счастливы те, кто, не видев Меня, поверили». Наука и видела даже, но не пове­рила.

Продолжение легенды о плащанице

Мир снизошел на землю. Анжу ей, добился того, что паломники-христиане могли спокой­но поклоняться Гробу Господню в Иерусалиме. Жана-Пьера де Вуази более никто не держал в заложниках во дворце эмира Аль-Мустанзи­ра. Но и отправляться вместе с воинством крестоносцев в родные края юноше пока тоже не хотелось. Молодой барон стремился в Иеру­салим. Сопровождать его на пути в Святую землю вызвался Натанаэлъ. Их путь лежал в Аккон, к рыцарям храма.

— Это мой друг Натанаэлъ бен Соломон, — представил де Вуази коменданту-тамплиеру Роджеру де Адаму. — Он многие годы прожил в Сен-Жан д’Акре, учился здесь.

Повернувшись к рабби, тамплиер спросил:

— Ты жил и учился в нашем городе, поч­тенный? В нашей школе талмудистов? Это радует меня.

Их оживленный разговор прервало появление монаха-францисканца лет шестидесяти. Он кивнул коменданту Аккона и замер в дверях. Его неухоженная лохматая борода доходила до толстого живота, выпиравшего из коричневой рясы. Из-под кустистых бровей монах молча наблюдал за Жаном-Пьером и Натанаэлем. Взгляд монаха был подобен металлу, холод­ный и жесткий.

— Это фрадре Гюго де Бульо, глава мест­ного отделения ордена францисканцев, — про­изнес Роджер де Адам. — Когда я сказал ему о вашем прибытии, дорогой де Вуази, препо­добный фрадре сразу же пожелал увидеть вас...

— Гюго де Бульо? — удивленно спросил Жан-Пьер. — Но так звали священника, кре­стившего меня! Вы?..

— Да, господин барон, я и есть твой крест­ный, — отозвался францисканец и вплотную приблизился к юному рыцарю. Запах немыто­го тела ударил в нос Жану-Пьеру. Этот ни­щенствующий орден категорически не любил мыться. Жан-Пьер слегка отступил в сто­рону.

Монах же тем временем говорил:

— Я отлично помню, как полил святой водой на твою маленькую головенку, помню твой возмущенный рев и дико молотящие ножонки...

Францисканец ухмыльнулся. Передних зубов у него недоставало, и в этот момент монах напомнил де Вуази одного из морских разбой­ников.

— А я помню, — произнес Жан-Пьер, — как мой отец рассказывал, что вы отправились в Святую землю вместе с крестоносцами в 1250 году...

— Не в последнюю очередь по просьбе твоего отца, — заметил францисканец, — чтобы со­провождать твоего брата Пьера. Несчастный погиб на море.

— Я думаю, мой батюшка и не знает, что вы все еще находитесь в Святой земле.

— Может быть, — согласился монах. — Я посылал твоему отцу несколько депеш на родину, сообщал о горькой судьбе твоего брата, а потом перестал писать... Шестой крестовый поход был ужасен. Мы все тогда вместе с коро­лем оказались в плену, а потом Людовик покинул Святую землю. Но я-то не тот человек, ко­торый сдается слишком быстро! Я остался на Востоке и никогда не оставлял надежды вновь вступить в святой город Иерусалим, — взгляд монаха омрачился. — Я рад ныне, что вскоре пилигримы свободно потянутся в священные места иерусалимские, но не скрываю, что мне больше по душе воинская победа христиан над магометанами! Христианское воинство долж­но было перерезать горла, вспарывать утробы неверных безбожников, всех до единого: мужчин, женщин, детей! Но...

Жан-Пьер побелел, переглянулся с Натанаэлем, а рыцарь-тамплиер прервал словоиз­вержение францисканца небрежным взмахом руки.

— Не все придерживаются твоего мнения, почтенный фрадре, — резко произнес он.

Гюго де Бульо замолчал.

Выслушав яростные выкрики монаха, Жан-Пьер лишь с большим трудом нашел в себе силы улыбнуться одними только уголка­ми губ:

— Если дозволите, фрадре, я навещу вас в вашем монастыре после моего путешествия в Иерусалим и тогда расскажу вам о том, как обстоят дела в святом городе.

— Я дозволяю, дорогой барон! Даже попрошу об этом во имя нашей старой дружбы с твоим отцом, — произнес францисканец.

Жан-Пьер торопливо попрощался и вместе с Натанаэлем покинул комендатуру Аккона.

— До чего же неприятен сей человек! — за­метил Натанаэль, когда они отправились в сторону странноприимного дома иоаннитов.

— Заметил? Он все это время с такой яростью поглядывал на меня. Вид иудея ос­корблял его.

— Мне он показался опасным безумцем, спо­собным на любое преступное деяние, — под­твердил Жан-Пьер.