В песне моей была еще такая строфа:

Вперед же, каховцы, сурово и строго,

Вперед, на решительный бой!

Чтоб наша дорога на карте итогом

Легла за Дунай голубой.


После митинга по поводу освобождения города, на котором пели новую «Каховку», Миролевич своей большой рукой хлопнул меня по плечу и сказал:

– Запомни. Слава каховчан действительно улетит за Дунай!»

Не знаю, была ли известна Михаилу Аркадьевичу эта невыдуманная глава из истории его «Каховки».

Так в начале ноября сорок третьего года на подступах к Каховке песня Светлова, словно знамя, была подхвачена другим поэтом и его товарищами; «Каховка» участвовала в боях за освобождение Каховки…

Как ни оберегали Светлова генералы и солдаты, он упрямо твердил, что его место на переднем крае, и лез в самое пекло.

Так было и в той нашей совместной командировке на передовую, о которой я рассказал в начале этих воспоминаний. Буквально чудом мы выбрались тогда живыми из-под жестокого артиллерийского налета.

Но уже спустя минуту после того, как стих огонь, Светлов, верный себе, своей обычной шутливой, ироничной манере поведения, как ни в чем не бывало сыпал блестящими остротами, посмеивался над пережитыми страхами.

Поздним вечером, остановившись на ночлег в одном медсанбате, мы засели с ним за письма родным.

– Миша,- попросил я его,- припиши, пожалуйста, пару строк моей жене. Ей это будет очень приятно. Ты ведь ее немного знаешь.

Я напомнил Светлову о том, что в конце двадцатых годов на литературном вечере в Харькове с ним познакомилась девушка по имени Женя, ставшая впоследствии моей женой.

– Ты, старый греховодник,- сказал я,- еще вызвался ее провожать. Повез на извозчике через всю Сумскую улицу, до самого дома, долго прощался… Она написала тебе потом письмо,- правда, с неточным, но нашедшим тебя адресом,- а ты ответил ей стихотворением. Я помню его даже наизусть. Это стихотворение в нашем доме, можно сказать, семейная реликвия. Вот послушай:

Женя!

Я думал: вы меня забыли

И, мной ничуть не дорожа,

Светлову, верно, изменили,

Светлову не принадлежа.

Из головы моей проворно

Ваш адрес выпал издавна:

Так выпадает звук из горна

Или ребенок из окна.

Дыша тепло и учащенно,

Принес мне тень знакомых черт

В тяжелой сумке почтальона

Чуть не задохшийся конверт.

И близко так, но мимо, мимо

Плывут знакомые черты…

(Как старый друг, почти любимый,

Я с вами перейду на ты.)

Моя нечаянная радость!

Ты держишь в Астрахань пути,

Чтоб новый мир, чтоб жизни сладость

В соленых брызгах обрести.

Тебе морей пространства любы,

Но разве в них запомнишь ты

Мои измученные губы,

Мои колючие черты?!

Нас дни и годы атакуют,

Но так же, вожжи теребя,

Извозчик едет чрез Сумскую,

Но без меня и без тебя.

Чтоб не терять нам связь живую,

Не ошибись опять, смотри:

Не на Кропоткинской живу я,

А на Покровке, № 3.

Целую в губы и в глаза…

Ты против этого?.. Я – за!

– Неужели и в самом деле это я написал?! – изобразив на своем лице ужас и подняв под самый лоб густые брови, сказал Светлов.- Скажи пожалуйста, кто бы мог подумать, что я такой способный… А ну-ка, попробую еще раз!

И он тут же, с маху, сделал приписку к моему письму:

В гордости и в униженьи

Сохраню я милый образ Жени.

Все порывы молодого часа

Я храню, как старая сберкасса,

Унося с собою в день грядущий

Молодости счет быстротекущий…

Кончалось немного грустно:

Я мечтал прильнуть к высокой славе

Точно так, как ты прильнула к Савве.

Но стихи, как брошенные дети,

Не жильцы на этом белом свете.

О его стихах этого нельзя сказать. И те, что были созданы Михаилом Светловым до войны, и многие из тех, что писались в «сплошной лихорадке» военных будней, в спешке, часто за какой-нибудь час-другой, и те, что он написал в послевоенные годы и в свои последние, предсмертные дни,- еще долго-долго будут жить «на этом белом свете».



Загрузка...