Тысяча и одна ночь. В 12 томах

РАССКАЗ О ВИЗИРЕ НУРЕДДИНЕ, О БРАТЕ ЕГО, ВИЗИРЕ ШАМЗЕДДИНЕ, И О ГАССАНЕ БАДРЕДДИНЕ

Так знай, о повелитель правоверных, что жил некогда в стране Маср[67] справедливый и добродетельный султан. У этого султана был мудрый и просвещенный визирь, искушенный в науках и литературе, и визирь этот был уже преклонный старец; и было у него двое детей, подобных двум лунам; и назывался старший Шамзеддин[68], а младший — Нуреддин[69]; и Нуреддин поистине был еще прекраснее и совершеннее, чем Шамзеддин, которого можно было считать верхом совершенства; и Нуреддину не было равного во всем мире. Красота его была так поразительна, что слава о нем разнеслась по всем странам, и множество путешественников приезжали в Египет из самых отдаленных стран, чтобы насладиться созерцанием его совершенства и красоты его лица.

И вот по воле судьбы его отец, визирь, скончался, и султан был очень огорчен этим. Тогда он позвал к себе двоих его детей, и они предстали пред ним, и он приказал надеть на них почетные одежды и сказал им:

— С этой минуты вы будете выполнять при мне обязанности вашего отца.

И они обрадовались и облобызали землю между рук султана. Потом они распорядились, чтобы погребальные обряды по их отцу продолжались в течение целого месяца; и только после этого они вступили в свою новую должность визиря. И каждый из них по очереди в течение недели исполнял обязанности визиря. Когда же султан уезжал куда-либо, он всегда брал с собой одного из братьев.

И вот в одну ночь среди других ночей, когда султан наутро следующего дня должен был уехать и очередь исправлять обязанности визиря на эту неделю выпадала на долю Шамзеддина, старшего из братьев, случилось так, что оба брата разговаривали о том и о другом, чтобы провести вечер. И во время разговора старший сказал младшему:

— О брат мой, я должен тебе сказать, что у меня есть намерение жениться, о чем мы оба давно уже мечтаем. И я желал бы, чтоб мы оба женились в одну и ту же ночь.

И Нуреддин отвечал ему:

— Поступай по своему желанию, о брат мой, ибо я готов следовать тебе во всем.

И когда они сговорились об этом между собой, Шамзеддин сказал Нуреддину:

— И когда мы с соизволения Аллаха вступим в союз с двумя молодыми девушками, и когда мы проспим с ними одну и ту же ночь, и когда обе они понесут с одного и того же дня, и — если будет на то воля Аллаха — они подарят нам в один и тот же день: твоя жена — мальчика, и моя жена — девочку, тогда мы поженим их, тем более что они ведь двоюродные!

Тогда Нуреддин отвечал:

— О брат мой, но что же ты думаешь потребовать от моего сына в качестве выкупа за то, что ты даешь ему свою дочь?

И Шамзеддин сказал:

— Я возьму с твоего сына как выкуп за мою дочь три тысячи золотых динариев, три фруктовых сада и три лучших в Египте деревни. И поистине, это еще будет очень мало в вознаграждение за мою дочь. И если молодой человек, твой сын, не пожелает принять эти условия, то между нами ничего и не состоится!

На это Нуреддин отвечал ему:

— Какой вздор! Что это, в самом деле, за выкуп, который хочешь ты потребовать от моего сына? Или ты забыл, что мы братья, и притом исполняем одну и ту же должность визиря? Вместо этого требования ты должен бы просто отдать свою дочь в дар моему сыну, даже и не думая спрашивать его о каком бы то ни было выкупе. И кроме того, разве ты не знаешь, что мужчина всегда стоит больше, чем женщина? И вот мой сын — мужчина, а ты требуешь выкуп, который должна бы по-настоящему внести сама дочь твоя! Ты поступаешь, как тот купец, который, не желая уступить своего товара, начинает для отвода покупателя вчетверо повышать на него цену.

Тогда Шамзеддин сказал ему:

— Я хорошо вижу, что ты в самом деле воображаешь, будто твой сын более знатен, чем моя дочь. И это доказывает мне, что у тебя не хватает ни разума, ни здравого смысла, ни даже просто благодарности. Ибо, говоря о должности визиря, ты совершенно забыл, что только мне одному обязан ты своим высоким положением, и если я приобщил тебя к себе, то это просто из жалости к тебе и чтобы ты помогал мне в моих трудах. Но пусть будет по-твоему! Ты можешь говорить, что тебе угодно! Что же касается меня, то с того времени, как ты заговорил таким образом, я не могу выдать свою дочь за твоего сына, хотя бы и за равный вес золота!

Нуреддин же был очень оскорблен этими словами и сказал:

— Да и я не желаю женить своего сына на твоей дочери!

А Шамзеддин отвечал:

— Конечно! Пусть будет так! Но теперь, поскольку я завтра уезжаю вместе с султаном, я не могу ничего сделать, чтобы дать тебе почувствовать все неприличие твоих слов. Однако потом ты сам увидишь, что будет. По моем возвращении, если Аллаху будет угодно, произойдет то, что произойдет.

Тогда Нуреддин удалился, весьма огорченный этим разговором, и лег спать, весь поглощаемый своими печальными мыслями.

На следующий день утром султан в сопровождении визиря Шамзеддина выехал в путь и направился к Нилу. Переехав его на судне, он прибыл в Гезиру, а оттуда поехал в сторону пирамид.

Что же касается Нуреддина, то после того, как он провел эту ночь в очень дурном настроении духа по причине случившегося между ним и его братом, он поднялся рано утром, свершил омовение и прочитал первую утреннюю молитву; потом он направился к своему шкафу, взял из него сумку и наполнил ее золотом, не переставая думать о презрительных словах брата и о своем унижении, и он вспомнил и произнес при этом следующие строки:

После того как он прочитал эти стихи, он приказал одному из своих молодых рабов оседлать серого мула, крупного и хорошего на ходу. И раб выбрал самого лучшего мула и поместил на него седло, оправленное в золото и парчу, с индийскими стременами, с чепраком[70] из испанского бархата, и он так убрал его, что мул стал походить на новобрачную, одетую во все новое и наиболее блестящее. И тогда Нуреддин приказал еще положить на спину мула большой шелковый ковер и поверх него — маленький коврик для молитвы. Когда же все это было исполнено, он взял сумку, наполненную золотом и драгоценностями, и положил ее между большим и маленьким ковром.

Сделав это, он сказал юному рабу и всем остальным рабам: — Я желаю проехаться за город по направлению к Кальюбии, где предполагаю провести три ночи, ибо я чувствую стеснение в груди и желаю там облегчить себя, вдыхая свежий воздух. Но я запрещаю следовать кому бы то ни было за мною!

Потом, взяв на дорогу некоторое количество провизии, он сел на мула и поспешно отправился в путь. Выехав из Каира, он путешествовал благополучно до полудня, когда он прибыл в Бильбейс, где и остановился. Тут он сошел с мула, для того чтобы отдохнуть самому и дать отдых своему мулу. Он поел, купил в Бильбейсе все, что могло понадобиться как для него, так и для мула, и опять тронулся в путь. Два дня спустя, в самый полдень, благодаря усердию своего доброго мула он прибыл в святой город Иерусалим. Здесь он сошел с мула, отдохнул, дал отдых мулу, вынул мешок с провизией и закусил; после этого он положил мешок под свою голову на землю, разложив сначала большой шелковый ковер, и уснул, с гневом думая о поведении своего брата по отношению к нему.

На рассвете следующего дня он опять сел в седло и продолжил свое путешествие, подгоняя мула, пока не прибыл в город Халеб. Здесь он остановился в одном из городских караван-сараев и провел три дня в полном покое, отдыхая сам и давая отдых мулу. Потом, надышавшись прекрасным воздухом Халеба, он решил продолжить свое путешествие. И он сел на мула, накупив превосходных сластей, которые так хороши в Халебе и которые там начинены обсахаренными фисташками и миндалем; и все это были вещи, которые он очень ценил с самого детства.

И он предоставил своему мулу идти, куда ему вздумается, поскольку он уже не знал местности за Халебом. И ехал он днем и ночью и в один вечер среди других вечеров, перед закатом солнца, прибыл в город Басру. И поскольку он не знал имени этого города, то, остановившись в одном из караван-сараев, осведомился о том, где он находится. Получив ответ, он сошел со своего мула, снял с него ковры, провизию и сумку и поручил привратнику караван-сарая поводить немного мула для предохранения от простуды после долгой езды. Сам же он разложил свой ковер и присел, чтобы отдохнуть в караван-сарае.

Тогда привратник взял за повод мула и начал водить его. И вот случилось такое совпадение, что в эту самую минуту визирь Басры сидел перед окном своего дворца и смотрел на улицу. И он обратил внимание на красивого мула и на его великолепное убранство большой ценности и подумал, что этот мул непременно должен принадлежать какому-нибудь визирю из иноземных визирей или даже какому-нибудь царю из царей других стран. И он продолжал разглядывать его и пришел в большое недоумение; и тогда он отдал приказание одному из своих мальчиков-рабов тотчас же привести к себе привратника, который водил мула. И мальчик побежал, разыскал привратника и привел его к визирю. И привратник выступил вперед и поцеловал землю между рук визиря, который был старик уже очень преклонных лет и весьма внушительного вида.

И визирь сказал привратнику:

— Кто владелец этого мула и каково его звание?

И привратник отвечал:

— О господин мой, владелец этого мула — очень красивый юноша, поистине обольстительной наружности, и одет он очень богато, как сын какого-нибудь богатого купца; и весь вид его внушает почтение и удивление.

Выслушав эти слова привратника, визирь встал на ноги, сел на коня, со всевозможной поспешностью поехал к караван-сараю и въехал на его двор. И при виде визиря Нуреддин встал, поспешил встретить его и помог ему сойти с коня. И тогда визирь приветствовал его по обычаю, и Нуреддин отвечал ему тем же и принял его очень сердечно.

И визирь сел рядом с ним и сказал ему:

— Дитя мое, откуда и зачем приехал ты в Басру?

И Нуреддин сказал ему:

— О господин мой, я прибыл из Каира, моего города, где я родился. Мой отец был визирем у султана Египта, но он умер и предстал пред Милосердным Аллахом!

И потом Нуреддин рассказал визирю всю свою историю от начала и до конца. При этом он добавил:

— И я твердо решил не возвращаться в Египет, пока я не побываю во всех городах и во всех странах света!

При этих словах Нуреддина визирь сказал ему:

— Дитя мое, выкинь из своей души это пагубное желание пуститься в далекие путешествия, ибо оно приведет к твоей гибели.

Знай, что странствования по чужим землям — это конец концов! Итак, послушайся моих советов, дитя мое, потому что я боюсь для тебя всяких случайностей жизни!

Потом визирь приказал невольникам расседлать мула и развернуть ковры и шелковые материи. И он увел Нуреддина в свой дом и дал ему отдельную комнату и предоставил ему отдых, снабдив всем, что могло ему понадобиться.

И Нуреддин оставался некоторое время в доме визиря; и визирь виделся с ним ежедневно и осыпал его милостями и отличиями. Наконец он так полюбил Нуреддина, что однажды сказал ему:

— Дитя мое, я становлюсь стар, и у меня нет мужского потомства. Но Аллах послал мне дочь, и она может сравниться с тобой по красоте и совершенству; и до этого дня я отказывал всем просившим ее руки. Но тебя я полюбил от всего моего сердца, и я пришел спросить тебя, желаешь ли ты сделать мою дочь твоей рабою, ибо я хотел бы, чтобы ты стал мужем моей дочери. И если ты согласен принять мое предложение, то я отправлюсь к султану и скажу ему, что ты мой племянник, недавно прибывший из Египта, чтобы просить руки моей дочери. И султан, вероятно, назначит тебя своим визирем, и ты займешь мое место, потому что я становлюсь стар и нуждаюсь в покое. И я восстановлю мой дом и не покину его больше.

При этом предложении визиря Нуреддин молча опустил глаза, а потом произнес:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда визирь предался радости и тотчас же приказал рабам приготовить все для пира и убрать и осветить приемную залу, самую большую в его доме, предназначенную для приема самых великих среди эмиров. Потом он собрал всех своих друзей и пригласил всех знатных людей страны и всех богатых купцов Басры. И все они явились к нему. И визирь, объясняя им, почему он предпочел Нуреддина всем другим претендентам, сказал им:

— У меня был брат, который был визирем при дворе Египта. И Аллах послал ему двух сыновей, а мне, как вам известно, — одну дочь. И брат мой перед смертью горячо просил меня выдать мою дочь за одного из его сыновей, и я обещал исполнить его просьбу. И вот перед вами этот молодой человек, один из сыновей моего брата-визиря. И он прибыл сюда с этой целью. И я желаю составить брачный договор его с моей дочерью, и пусть он живет с нею у меня.

И все отвечали в один голос:

— О, разумеется, нам понятно твое желание!

И все приглашенные приняли участие в роскошном пире, устроенном в доме визиря, и пили разные дорогие вина и ели разные пирожные и варенья. Потом, когда по установленному обычаю все залы были окроплены розовой водой, они простились с визирем и Нуреддином и разошлись.

Тогда визирь приказал своим молодым невольникам отвести Нуреддина в хаммам и приготовить ему хорошую ванну. И визирь дал ему самое великолепное из своих платьев и послал в хаммам утиральники, медные тазы, благовония и все, что было необходимо. И Нуреддин принял ванну и вышел из хаммама, облеченный в новую одежду, и он был прекрасен, как полная луна в самую прекрасную ночь. Потом он сел на своего мула цвета сизого голубя и отправился во дворец визиря. И на всех улицах, по которым он проезжал, народ любовался им и восхищался его красотой и восхвалял Аллаха, сотворившего такую красоту. И он сошел с мула и вошел к визирю и поцеловал у него руку. Тогда визирь…

Но, дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада увидела приближение утра и скромно умолкла, не желая продолжать его в эту ночь.

Но когда наступила она сказала:

Мне довелось слышать, о счастливый царь, что, увидав Нуреддина, визирь поднялся, радостно встретил его и сказал:

— Иди, сын мой, войди в комнату жены твоей и будь счастлив! А завтра я отправлюсь с тобой к султану. Теперь же мне остается только испросить для тебя милости и благодеяния Аллаха.

И Нуреддин еще раз поцеловал руку у визиря, своего тестя, и вошел в комнату молодой девушки. И случилось то, что должно было случиться.

Вот что было с Нуреддином.

Что же касается брата его Шамзеддина в Каире, то вот что случилось с ним. Когда путешествие его с египетским султаном к пирамидам пришло к концу, он вернулся домой. И он очень встревожился, не найдя брата своего Нуреддина, и стал расспрашивать своих слуг, и те сказали ему:

— В тот самый день, когда ты отбыл с султаном, наш господин Нуреддин сел на своего мула, оседланного, как в дни парадных выездов, и сказал нам: «Я хочу проехаться по направлению к Кальюбии, где я предполагаю провести день или два, ибо я чувствую стеснение в груди и желаю облегчить себя, вдыхая свежий воздух. Но я запрещаю кому бы то ни было следовать за мной!» И с того дня, о господин, мы ничего не слышали о нем.

И Шамзеддин глубоко опечалился отсутствию брата, и с каждым днем печаль его росла. И он подумал: «Конечно, не может быть иной причины его внезапного отъезда, кроме как те жестокие слова, которые я сказал ему накануне моего отъезда с султаном. Они, вероятно, и побудили его бежать от меня. И я должен загладить свою вину перед этим добрым братом и разослать гонцов за ним».

И Шамзеддин отправился к султану и объяснил ему все, что случилось. И султан приказал написать письма и приложить к ним его печать и разослать их с конными гонцами по всем направлениям, ко всем его наместникам во всех странах, возвещая в этих письмах о том, что Нуреддин исчез и что его должно искать повсюду. И спустя некоторое время все гонцы вернулись без всяких результатов, потому что ни один из них не был в Басре, где находился Нуреддин.

Тогда Шамзеддин дошел до крайнего предела печали и сказал себе: «Все это произошло по моей вине! И случилось это только потому, что у меня было слишком мало сдержанности и такта!»

Однако поскольку все на свете приходит к концу, то и Шамзеддин в конце концов утешился, и некоторое время спустя он посватался к дочери одного из богатейших купцов в Каире и заключил брачный договор с этой молодой девушкой и женился на ней. И случилось то, что должно было случиться. Но по удивительному совпадению в ту же самую ночь, в которую Шамзеддин вошел в брачную опочивальню, и Нуреддин в Басре вошел в спальню новобрачной, дочери визиря. И случилось это по воле Аллаха, дабы знали люди, что Он полный властелин над судьбою Своих созданий.

И все произошло так, как было условлено между братьями до их ссоры, и жены их зачали в одну и ту же ночь и разрешились от бремени в один день и в один и тот же час. Жена Шамзеддина, визиря Египта, родила дочь, и не было во всем Египте равной ей по красоте, а жена Нуреддина в Басре дала жизнь сыну, и во всем мире не было равного ему по красоте. О нем сказал поэт:

И сын Нуреддина был назван за свою красоту Гассаном Бадреддином[71]. И рождение его было встречено всякими изъявлениями радости, и на седьмой день его жизни были устроены пиры и празднества, достойные сыновей царей.

Когда же празднества закончились, визирь взял с собой Нуреддина и отправился с ним к султану. И Нуреддин поцеловал землю между рук султана, и так как он обладал великим даром слова и смелым духом и был также очень сведущ в литературе, то он вспомнил и произнес следующие стихи поэта:

Султан, восхищенный этими стихами, великодушно осыпал дарами Нуреддина и визиря, его тестя. Но он до этого дня не слыхал о женитьбе Нуреддина и не знал даже о его существовании, и потому он спросил визиря, после того как он поблагодарил Нуреддина за его прекрасные стихи:

— Кто же этот молодой человек, столь прекрасный собою и столь красноречивый?

Тогда визирь рассказал султану всю историю от начала и до конца и сказал ему:

— Этот молодой человек — мой племянник.

И султан сказал:

— Как же это случилось, что я до сих пор ничего не слыхал о нем?

И визирь сказал:

— О повелитель мой и господин, ты должен знать, что у меня был брат, и был он визирем при египетском султане. Умирая, он оставил двух сыновей, старший из которых был назначен визирем на место моего брата, а младший — тот, которого ты видишь здесь, — пришел ко мне, потому что я обещал и клялся его отцу, что выдам замуж мою дочь за одного из моих племянников. И вот как только он прибыл сюда, я женил его на моей дочери. Как видишь, он еще молод, а я становлюсь стар и немного оглох и не могу так внимательно, как делал это раньше, следить за делами твоего царства. И я пришел просить моего повелителя и султана назначить моего племянника и зятя моим преемником. Могу уверить тебя, что он поистине достоин быть твоим визирем, потому что он человек высокого ума и всегда найдет мудрый совет и чрезвычайно искусен в ведении дел.

Тогда султан еще внимательнее всмотрелся в Нуреддина и пришел в восторг, и, не откладывая этого дела, он послушался совета своего старого визиря и назначил Нуреддина великим визирем на место его тестя, и подарил ему великолепнейшую почетную одежду, лучше которой не было ни у кого, и мула из своих собственных конюшен, и назначил ему телохранителей и придворных.

И Нуреддин поцеловал руку у султана и вышел от него со своим тестем, и оба вернулись домой на вершине счастья и стали целовать новорожденного, Гассана Бадреддина, говоря:

— Рождение этого ребенка принесло нам счастье!

На следующий день Нуреддин отправился во дворец, чтобы приступить к отправлению своих новых обязанностей, и, придя туда, он поцеловал землю между рук султана и произнес следующие стихи:

И султан разрешил ему сесть на диван визиря, и Нуреддин занял это место. И он приступил к исправлению своих обязанностей и занялся текущими делами и отправлял правосудие, как будто уже много лет состоял визирем. И он так прекрасно справлялся со всеми затруднениями на глазах самого султана, что султан был поражен его умом и его пониманием дел и удивительным умением, с которым он отправлял правосудие. И он еще более полюбил его и сделал его своим приближенным.

Что же касается Нуреддина, то он продолжал исполнять свои обязанности с большим искусством, но вместе с тем не забывал и о воспитании своего сына Гассана Бадреддина, несмотря на все свои заботы о делах государства. И значение его росло с каждым днем, и султан осыпал его своими щедротами и увеличил число его придворных, слуг, телохранителей и гонцов. И Нуреддин так разбогател, что мог уже предпринимать большие торговые дела, и посылать вооруженные торговые корабли по всему свету, и сооружать большие дома, мельницы и колеса для подъема воды, и разводить великолепные сады и шпалерники. И всем этим он занимался до того времени, пока сыну его Гассану Бадреддину не исполнилось четыре года.

В это время старый визирь, тесть Нуреддина, умер, и Нуреддин устроил ему пышные похороны и шел в погребальном шествии вместе со всеми знатными людьми страны.

Тогда Нуреддин всецело посвятил себя воспитанию своего сына. Он пригласил одного ученого, самого сведущего в законах, религиозных и гражданских; и ученый этот приходил каждый день в дом визиря и занимался с Гассаном Бадреддином и постепенно, шаг за шагом посвятил его в законы Аль-Корана, и юный Гассан вскоре дошел до того, что знал наизусть весь Аль-Коран. После этого старый ученый еще долгие годы продолжал обучать своего ученика, прививая ему разные полезные знания. И Гассан продолжал развиваться, и красота его и грация достигли высшего совершенства, как сказал поэт:

В течение всего этого времени молодой Гассан Бадреддин ни на минуту не покидал дворца своего отца Нуреддина, потому что старый ученый требовал величайшего внимания к своим урокам. Но когда Бадреддину исполнилось пятнадцать лет и старый ученый передал ему все свои знания, отец дал ему самое лучшее из всех своих платьев, усадил его на самого красивого из своих мулов и отправился с ним в сопровождении многочисленной свиты к дворцу султана. И когда они шествовали по улицам Басры, все жители пришли в восторг от несравненной красоты юноши, его стройности и его изящных манер, и все восклицали:

— О Аллах, что за красота! Смотрите, какая луна! Да охранит его Аллах от дурного глаза!

И так продолжалось все время, пока Бадреддин и его отец не прибыли во дворец султана. И когда султан увидел юного Гассана, он был так поражен его красотой, что потерял дыхание и некоторое время не мог прийти в себя. Потом он подозвал юношу к себе и полюбил его, и сделал своим любимцем, и осыпал своими милостями, и сказал отцу его Нуреддину:

— Визирь, ты должен каждый день присылать его ко мне, ибо я чувствую, что не в силах жить без него!

И визирь Нуреддин вынужден был ответить:

— Слушаю и повинуюсь!

Но в то время как Гассан Бадреддин сделался другом и фаворитом султана, Нуреддин, отец его, серьезно заболел и, чувствуя, что Аллах скоро призовет его к Себе, потребовал к себе своего сына и, сделав свои последние распоряжения, сказал ему:

— Знай, о дитя мое, что мир сей только временная обитель, а мир будущий вечен! И, покидая этот мир, я хочу дать тебе несколько добрых советов; ты же выслушай их внимательно и запечатли их в сердце своем!

И Нуреддин собрал все свои силы и посвятил Гассана Бадреддина во все правила житейской мудрости, поучающие, как жить в обществе себе подобных и ориентироваться в жизни.

После этого Нуреддин вспомнил о брате своем Шамзеддине, визире египетском, и о своей родине, и о родных своих, и друзьях в Каире; и он не мог удержать слез своих при мысли, что ему не привелось увидеться с ними перед смертью. И он сказал своему сыну:

— Дитя мое, запомни хорошенько мои слова, ибо они имеют важное значение. Знай же, что у меня в Каире есть брат по имени Шамзеддин. Это твой дядя, и к тому же визирь египетского султана. Мы когда-то немного повздорили, и я поселился здесь, в Басре, без его ведома и согласия. И вот я хочу продиктовать тебе мои последние распоряжения по этому поводу. Возьми же лист бумаги, калям и пиши под мою диктовку.

Тогда Гассан Бадреддин взял лист бумаги, вынул из-за пояса письменный прибор, выбрал из коробочки самый лучший очиненный калям, опустил его в пропитанную чернилами вату, находившуюся внутри прибора, потом он сел, положил лист бумаги на свою левую ладонь и, держа калям в правой руке, сказал своему отцу Нуреддину:

— О отец мой, внимаю твоим словам!

И Нуреддин начал так:

— «Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного…» — и продиктовал сыну всю свою историю от начала и до конца.

Потом он велел сыну записать, в какой день он прибыл в Басру и в какой день состоялась его свадьба с дочерью старого визиря. И он продиктовал ему всю свою генеалогию, и имена всех своих предков, и имена их отцов и их дедов, и все свои отличия — личные и наследственные, — и все, что касалось рода его отца и рода его матери.

Потом он сказал сыну:

— Сохрани этот лист бумаги. И если по воле судьбы тебя постигнет несчастье, то вернись туда, где родился я, твой отец Нуреддин, в благословенный город Каир. Там ты спросишь адрес твоего дяди-визиря, который живет в нашем доме; передай ему мой поклон, пожелай ему мира и скажи ему, что я умер, и что я скорбел о том, что умираю на чужбине, вдали от него, и что перед смертью у меня было лишь одно желание — увидеться с ним! Вот, сын мой Гассан, те советы, которые я хотел дать тебе. Умоляю тебя, не забывай их!

Тогда Гассан Бадреддин тщательно сложил бумагу, посыпав ее песком, обсушив и приложив печать своего отца-визиря; потом он зашил ее в свой тюрбан[72], просунув между материей и феской[73], но, желая предохранить бумагу от влаги, он тщательно завернул ее в кусок вощеного холста.

Справившись с этим делом, он весь предался своему горю и залился слезами, целуя руку своего отца Нуреддина и ужасаясь при мысли, что он остается один на свете и что лишится в такие юные годы лицезрения отца. И Нуреддин не переставал давать наставления своему сыну Гассану Бадреддину, пока не отдал богу душу.

Тогда Бадреддин предался глубокой печали, и вместе с ним печалились султан и все эмиры, и великие, и малые. Потом визиря Нуреддина похоронили со всеми почестями, подобавшими его сану.

И Гассан Бадреддин в течение двух месяцев исполнял похоронные обряды; и во все это время он ни на минуту не отлучался из своего дома и забыл даже в своем горе о том, что ему нужно пойти к султану. А султан, не понимая того, что только печаль держит прекрасного Гассана Бадреддина вдали от него, подумал, что тот не желает его видеть и избегает его. И он пришел в ярость, и, вместо того чтобы назначить Гассана визирем на место отца его Нуреддина, он назначил на это место другого, а к себе приблизил другого молодого придворного.

Не довольствуясь этим, султан приказал опечатать и отобрать в казну все его имущество: и все его дома, и все, что было в них. Потом он приказал схватить Бадреддина и привести его во дворец закованным в цепи. И новый визирь поспешил взять с собой нескольких придворных и направился к дому Гассана, который и не подозревал о несчастье, которое ему угрожало.

А между молодыми невольниками царского дворца был один юный мамелюк, который очень любил Гассана Бадреддина. И, узнав о приказании султана, он полетел стрелой к молодому Гассану, который сидел у себя опечаленный, с поникшей головой и удрученным сердцем, отдаваясь мыслям о покойном отце. И мамелюк сообщил ему о том, что ожидает его.

Тогда Гассан спросил:

— Есть ли еще время захватить что необходимо для моего бегства в чужие страны?

И молодой мамелюк отвечал:

— Время дорого! Думай теперь только о том, как бы поскорее скрыться отсюда!

Услышав это, юный Гассан, одетый как был и не успев ничего захватить с собой, вышел со всевозможной поспешностью, закрыв полами одежды свою голову, чтобы его не узнали. И он шел не останавливаясь, пока не очутился за городом.

Когда жители Басры узнали о приказе арестовать юного Гассана Бадреддина, сына покойного визиря Нуреддина, и отобрать в казну его имения и о его предполагаемой смерти, они были очень поражены и говорили с удивлением:

— О, как жаль такого красивого и очаровательного молодого человека!

Проходя же неузнаваемым по улицам, юный Гассан слышал эти сожаления и восклицания. Однако он спешил еще более и продолжал идти вперед еще быстрее, и его жребий и судьба были таковы, что он очутился как раз у кладбища, на котором была усыпальница его отца. Тогда он вошел на кладбище и прошел мимо других могил и приблизился к усыпальнице своего отца. Только тут опустил он свое платье, которым до этого времени была закрыта его голова, и вступил под купол усыпальницы, решив провести здесь ночь.

И вот когда он здесь присел, отдавшись своим мыслям, он увидел, что к нему приблизился один еврей, купец, хорошо известный во всем городе. И этот купец возвращался из соседней деревни и держал путь к городу. Проходя мимо могилы Нуреддина, он заглянул внутрь и увидел там юного Гассана Бадреддина, которого он тотчас же узнал. Тогда он вошел в усыпальницу, почтительно приветствовал юношу и сказал ему:

— О мой господин! Какое у тебя изменившееся и расстроенное лицо, — у тебя, при твоей красоте! Уж не постигло ли тебя новое несчастье, еще большее, чем смерть твоего отца, визиря Нуреддина, которого я так чтил и который любил меня и уважал? Но так было угодно Аллаху в святом Его милосердии.

Однако юный Гассан Бадреддин не пожелал говорить об истинной причине перемены в его лице и ответил ему так:

— Когда я заснул сегодня после полудня на своей постели, я увидел во сне, что ко мне приблизился мой покойный отец и начал сурово упрекать меня за то, что я недостаточно усердно посещаю его могилу. Тогда я, исполнившись страха и скорби, сразу же проснулся и, потрясенный, поспешно прибежал сюда. И ты видишь меня еще находящимся под этим тягостным впечатлением.

Тогда еврей сказал ему:

— О господин мой, уже давно я собирался повидаться с тобой и переговорить об одном деле; и судьба благоприятствует мне сегодня, поскольку я встретил тебя. Знай же, о юный господин мой, что визирь, твой отец, с которым я вел дела, снарядил в далекий путь корабли, которые скоро придут, нагруженные товарами на его имя.

Если ты желаешь уступить мне грузы с этих кораблей, я предлагаю тебе по тысяче динариев за каждый груз и могу заплатить тебе тотчас же наличными деньгами.

И еврей вытащил из-под своего платья кошель, наполненный золотом, отсчитал тысячу динариев и предложил их тотчас же юному Гассану, который не преминул принять это предложение, ниспосланное ему Аллахом, чтобы вывести его из того затруднительного положения, в котором он находился.

Потом еврей прибавил:

— А теперь, о господин мой, напиши мне расписку в получении денег и приложи к ней твою печать.

Тогда Гассан Бадреддин взял бумагу, которую протянул ему еврей, и калям, обмакнул его в медную чернильницу и написал на бумаге следующее: «Свидетельствую, что написавший эту бумагу есть Гассан Бадреддин, сын покойного визиря Нуреддина, — да помянет его Аллах в Своем милосердии! — и что он продал еврею такому-то, сыну такого-то, купцу из Басры, груз первого корабля, который прибудет в Басру, из числа кораблей, принадлежавших его отцу Нуреддину; и все это за сумму в тысячу динариев — ни более ни менее». Потом он приложил свою печать внизу листа и передал его еврею, который ушел, почтительно поклонившись.

Тогда Гассан заплакал, думая о своем покойном отце, и о своем прежнем положении, и о нынешней своей участи. Но когда наступила ночь, он лег на могиле своего отца, и на него снизошел сон, и он заснул в усыпальнице. И он спал, пока не взошла луна; в этот момент голова его скатилась с надгробного камня, он повернулся и лег на спину, и таким образом лицо его было ярко освещено луной и блистало во всей своей красе.

А это кладбище было местом, посещаемым джиннами из рода добрых джиннов, из джиннов мусульман, правоверных. И вот случайно одна прекрасная джинния захотела подышать в этот час свежим воздухом при лунном свете, и она проносилась мимо спящего Гассана, и увидела его и заметила его красоту и изящные пропорции его тела, и была сильно удивлена, и сказала:

^{Одна прекрасная джинния увидела спящего Гассана, и заметила его красоту и изящные пропорции его тела.}

— Хвала Аллаху! О, какой красивый юноша! Поистине, я влюбилась в его прекрасные глаза, и я угадываю, какой они черноты и какой белизны!

Потом она сказала себе: «В то время, пока он спит, я хочу еще полетать немного, прогуляться по воздуху». И она продолжила свой полет и поднялась очень высоко, чтобы освежиться; и в вышине она встретила на своем пути джинна, тоже правоверного. И она мило приветствовала его, и он почтительно ответил на ее поклон. Тогда она сказала ему:

— Откуда ты идешь, товарищ?

И он отвечал:

— Из Каира.

И она ему сказала:

— Хорошо ли себя чувствуют правоверные в Каире?

И он отвечал:

— Благодарение Аллаху, хорошо!

Тогда она сказала:

— Не хочешь ли ты, товарищ, пойти со мною подивиться красоте одного молодого человека, который заснул на кладбище Басры?

И джинн отвечал:

— Я к твоим услугам.

Тогда они взялись за руки и вместе спустились на кладбище и направились к спящему Гассану.

И джинния сказала джинну, подмигивая ему:

— Ну? Не права ли я?

И джинн, ошеломленный дивной красотой Гассана Бадреддина, воскликнул:

— Аллах! Аллах! Он не имеет себе подобного; он создан для того, чтобы возбуждать желание у всех женщин! — Потом, подумав немного, он прибавил: — Однако, сестра моя, я должен сказать тебе, что я видел кое-кого, кого можно сравнить с этим прекрасным юношей.

И джинния воскликнула:

— Этого не может быть!

И джинн сказал:

— Аллах свидетель! Я видел! И это было в Египте, в Каире! И это дочь визиря Шамзеддина!

И джинния сказала ему:

— Но я ее не знаю.

И джинн сказал:

— Слушай же. Вот ее история.

Визирь Шамзеддин, ее отец, находится из-за нее в большом горе. Дело вот в чем: султан Египта, услышав разговоры женщин о необычайной красоте дочери визиря, просил у него ее руки. И визирь Шамзеддин, который предназначил свою дочь для другого, почувствовал большое смущение и сказал султану:

— О господин мой и повелитель, соблаговоли принять мои извинения, самые смиренные, и прости меня за это дело. Ибо ты знаешь историю моего бедного брата Нуреддина, который вместе со мною был твоим визирем. Ты знаешь, что однажды он уехал, и мы более не слышали, чтобы о нем говорил кто-либо. И он сделал это поистине без всякой основательной причины! — И он в подробностях рассказал султану причины этого происшествия. Потом он прибавил: — И вот вследствие этого я поклялся перед Аллахом в день рождения моей дочери, что я отдам ее замуж, что бы там ни случилось, только за сына моего брата Нуреддина. И вот с тех пор прошло уже восемнадцать лет. И к несчастью, я узнал всего лишь несколько лет тому назад, что мой брат Нуреддин был женат на дочери визиря в Басре и что у него есть от нее сын. Таким образом, моя дочь, которая родилась от меня и моей жены, предназначена и записана на имя своего двоюродного брата, сына моего брата Нуреддина. Что же касается тебя, о господин мой и повелитель, то ты можешь взять себе какую угодно красавицу. Египет полон их. И среди них немало достойных царя.

Услышав это, султан впал в величайший гнев и закричал:

— Как?! Жалкий визирь! Я хочу сделать тебе честь и жениться на твоей дочери, я снисхожу до тебя, и ты, ты смеешь под предлогом, самым глупым, самым ничтожным, отказывать мне! Ну хорошо же!

Клянусь моей головой! Я заставлю тебя выдать ее замуж наперекор твоему носу, о ничтожнейший из моих подданных!

А у султана был маленький конюх, безобразный и горбатый, с горбом спереди и с горбом сзади. И султан приказал, чтобы он тотчас же явился и подписал свой брачный договор с дочерью визиря Шамзеддина, не обращая никакого внимания на мольбы отца. Потом он приказал маленькому горбуну в ту же ночь лечь спать с юной девушкой. И, не довольствуясь этим, султан повелел отпраздновать свадьбу торжественно и с музыкой.

Что же касается меня, о сестра моя, то я покинул их в то самое время, когда юные рабы дворца окружили маленького горбуна и отпускали веселые египетские шуточки и держали каждый в руке свадебные свечи, чтобы сопровождать новобрачного. Что же до новобрачного, то я оставил его направляющимся в хаммам принять ванну, посреди шуток и смеха юных рабов, которые говорили:

— Мы предпочли бы осла этому жалкому горбуну!

И действительно, о сестра моя, он был очень невзрачен, этот горбун, и очень безобразен!

И джинн при одном воспоминании о нем плюнул на землю, сделав ужасную гримасу. Потом он прибавил:

— Что же касается молодой девушки, то она самое прекрасное создание, какое я только видел в своей жизни. Уверяю тебя, она еще красивее, чем этот юноша. Впрочем, и называется она Сетт эль-Госн[74], и это совершенно верно! Я оставил ее горько плачущей, вдали от отца, которому запрещено присутствовать на празднестве. И она совершенно одинока среди этого празднества, среди играющих на музыкальных инструментах, среди танцовщиц и певиц; жалкий конюх скоро выйдет из хаммама, и все ждут только его прихода, чтобы начать торжество.

Дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада заметила наступление утра и скромно замолкла, оставив свое повествование до следующей ночи.

И когда наступила

Шахерезада сказала:

Говорили мне, о счастливый царь, что, когда джинн закончил свой рассказ словами: «И все только ждут выхода горбуна из хаммама» — джинния сказала:

— Так! Но, товарищ, я думаю, что ты сильно ошибаешься, утверждая, что Сетт эль-Госн более красива, чем этот юноша. Это невозможно! Что же касается меня, то я утверждаю, что равного ему по красоте не было еще никогда!

Но джинн отвечал ей:

— Клянусь Аллахом, о сестра моя, и уверяю тебя, она еще прекраснее этого юноши! Впрочем, ты можешь пойти со мною посмотреть на нее. Это совсем нетрудно. И мы воспользуемся случаем лишить гнусного горбуна обладания этим дивным телом. Эти два юные создания достойны друг друга, и они так походят друг на друга, что их можно принять за родных брата и сестру или по крайней мере за двоюродных. Что за беда, если этот горбун не соединится с Сетт эль-Госн!

Тогда джинния ответила:

— Ты прав, брат мой. Да, мы перенесем на руках спящего юношу и соединим его с молодой девушкой, как ты предлагаешь. Таким образом мы сделаем доброе дело, и, кроме того, мы хорошенько посмотрим, кто из двух более прекрасен!

И джинн отвечал:

— Слушаю и повинуюсь, ибо слова твои полны здравого смысла и вполне справедливы. Идем же!

И джинн взял молодого человека к себе на спину и полетел, сопровождаемый джиннией, которая помогала ему, чтобы они могли лететь как можно скорее; и вот оба они, нагруженные таким образом, прибыли в Каир. И тут они сняли с себя прекрасного Гассана, все время спавшего, и положили его на скамейку одной из улиц, перед дворцом, который был полон народа; и затем они исчезли.

Гассан проснулся и пришел в крайнее изумление, увидев, что он уже не в усыпальнице, на могиле отца, в Басре. Он посмотрел направо, и он посмотрел налево. Все было ему незнакомо. Это был город, совершенно непохожий на Басру. И все это было так для него неожиданно, что он уже открыл рот, чтобы закричать, но в это время он увидел перед собой человека очень большого роста и бородатого, который подмигивал ему, как будто говоря, чтобы он не кричал.

И Гассан послушался его. И этот человек (а это был джинн) дал ему зажженную свечу и приказал ему смешаться с толпой народа, в которой все держали в руках свечи, зажженные для свадебного торжества, и сказал ему:

— Знай, о юноша, что я джинн правоверных! Это я перенес тебя сюда во время твоего сна. И город этот — Каир. Я перенес тебя сюда, ибо желаю тебе добра и желаю оказать тебе безвозмездно услугу единственно из любви к Аллаху и ради твоей красоты. Возьми же эту зажженную свечу, вмешайся в толпу и иди с нею к тому хаммаму, который ты видишь. И вскоре оттуда выйдет маленький горбун и направится к дворцу, а ты следуй за ним. Или лучше иди рядом с горбуном, который и есть новобрачный. Войди вместе с ним в этот дворец, вступи в большую залу собраний и становись по правую руку горбуна, новобрачного, как будто ты принадлежишь к этому дому. И каждый раз, как только ты увидишь, что к вам приближается музыкант, или танцовщица, или певица, опускай руку в карман, и благодаря моим заботам ты его всегда найдешь полным золота; и ты бери золото полной горстью без раздумья и бросай его небрежно всякому. И не опасайся недостатка в золоте — я буду его пополнять. И ты будешь давать горсть золота всякому, кто только к тебе приблизится. И прими уверенный вид, и не бойся ничего! И тебе поможет Аллах, Который создал тебя таким красавцем, и я, поскольку я люблю тебя. Впрочем, все, что произойдет, произойдет по воле и могуществу Всевышнего Аллаха.

И с этими словами джинн исчез.

Тогда Гассан Бадреддин из Басры, выслушав эти слова джинна правоверных, сказал себе: «Что может означать все это? И о какой это услуге говорит мне этот удивительный джинн?»

Но, не останавливаясь более на подобных вопросах, он пошел и зажег свою свечу, которая потухла, о свечу одного из приглашенных и подошел к хаммаму в ту самую минуту, когда горбун, приняв ванну и одетый во все новое, уже садился на лошадь.

Тогда Гассан Бадреддин из Басры смешался с толпой и, пробираясь тут и там, очутился во главе шествия, рядом с горбуном. И тогда красота Гассана явилась всем во всем ее дивном блеске. Ибо Гассан был в том самом роскошном платье, в котором он ходил по Басре: на голове у него была шапочка — тарбуш[75], — обернутая в великолепный шелковый тюрбан, вышитый золотом и серебром и свернутый по моде, принятой в Басре; и его верхнее платье было выткано шелком с примесью золотых нитей. И все это еще более возвышало его величественный вид и его красоту.

И каждый раз, как какая-нибудь певица или танцовщица отделялась во время шествия от группы музыкантов, игравших на разных инструментах, и приближалась к нему перед самим горбуном, Гассан Бадреддин опускал руку в карман и вынимал ее оттуда полной золота, и он разбрасывал это золото вокруг себя целыми пригоршнями и клал целые пригоршни золота на тамбур[76] с бубенчиками молодой танцовщицы или молодой певицы, и так каждый раз; и все это он делал с несравненным изяществом и грацией. И тогда все женщины, так же как и вся толпа, пришли в полное изумление и были очарованы его красотой и приятным обращением.

И вот шествие приблизилось к дворцу. Тогда дворцовые служители оттеснили толпу и не дозволили войти никому, кроме музыкантов и группы танцовщиц и певиц, шедших позади горбуна. И больше они не дозволили входить решительно никому. И тогда певицы и танцовщицы единодушно обратились к дворцовым служителям и сказали им:

— Клянемся Аллахом! Вы имеете полное основание не пускать мужчин в гарем вместе с нами для присутствия при одевании новобрачной! Но мы совершенно отказываемся войти, если вы не дозволите войти вместе с нами этому молодому человеку, который осыпал нас своими щедротами! И мы отказываемся принимать участие в свадебном торжестве, если на нем не будет присутствовать этот молодой человек, наш друг!

И женщины насильно овладели Гассаном и ввели его с собою в гарем, на середину большой залы собраний и празднеств. И таким образом, он был единственный мужчина, допущенный в гарем вопреки желанию горбуна, который не мог помешать этому.

В зале празднеств собрались все дамы, жены эмиров, визирей и служащих при дворце. Все эти дамы расположились двумя рядами, и каждая держала в руке большую свечу; и лица у всех были закрыты вуалями из белого шелка ввиду присутствия двух мужчин. И вот Гассан и горбун-новобрачный прошли между двумя вереницами женщин. Они поднялись на возвышение и сели, пройдя между этими двумя рядами, которые тянулись от залы собраний и празднеств и до самой брачной комнаты, откуда вскоре должна была выйти для участия в церемонии новобрачная.

И при виде Гассана Бадреддина, при виде его красоты, прелести его лица, блиставшего, как вновь народившаяся луна, женщины пришли в волнение, дыхание у них остановилось, и они чувствовали, что теряют разум. И каждая из них горела желанием обнять этого дивного юношу и броситься на его грудь и остаться связанной с ним в течение года, или месяца, или хоть одного часа, или по крайней мере столько времени, сколько нужно для того, чтобы получить хоть одну его ласку и почувствовать его прикосновение.

И все эти женщины, которые не в силах были сдерживать себя долее, сразу открыли свои лица, приподняв свои вуали. И все они показывали себя без всякой сдержанности, совершенно забыв о присутствии горбуна.

И все они старались подойти к Гассану Бадреддину, чтобы поближе им полюбоваться и сказать ему слово любви или по крайней мере сделать ему знак глазом, чтобы он мог видеть, в чем заключается их желание. Между тем танцовщицы и певицы усиливали еще более это впечатление, рассказывая о щедрости Гассана и побуждая этих дам еще более ухаживать за ним.

И дамы говорили:

— О Аллах! Аллах! Вот это молодой человек! Именно он достоин спать с Сетт эль-Госн! Они созданы друг для друга! И что за противный горбун, и как не истребит его Аллах?!

И вот в то время, когда дамы в зале продолжали восхвалять Гассана и посылать проклятие горбуну, певицы ударили вдруг в свои тамбурины, и двери брачной комнаты открылись, и новобрачная, прекраснее луны во время полнолуния, вышла в залу в сопровождении евнухов и прислужниц.

Сетт эль-Госн, дочь визиря Шамзеддина, шла среди женщин, и она блистала, как гурия[77], и все остальные рядом с нею казались только сопутствующими светилами и окружали ее, точно звезды луну, выходящую из облака. И она была надушена амброю, мускусом и розою; и волосы у нее были убраны и блистали под шелком, который их прикрывал; и плечи дивно обрисовывались под роскошными одеждами, которые их прикрывали. И она действительно была одета по-царски; между прочим, на ней было одеяние, все вышитое червонным золотом, и на его ткани были изображены фигуры зверей и птиц; но это было только верхнее одеяние; что же касается других, нижних, одеяний, то один только Аллах был бы в состоянии понять и оценить их стоимость! И на шее у нее было ожерелье, которое могло стоить… кто знает сколько тысяч динариев! Каждый камень, из которых оно состояло, представлял такую редкость, подобной которой не видел ни один из смертных, будь то даже сам царь!

Одним словом, Сетт эль-Госн, новобрачная, была так хороша, как полная луна в свой четырнадцатый день![78]

Что же касается Гассана Бадреддина из Басры, то он продолжал сидеть, восхищая всех присутствующих дам. И вот в его сторону направилась новобрачная. Она подошла к возвышению, грациозно покачиваясь направо и налево. И тогда конюх-горбун поднялся и поспешил к ней, чтобы обнять ее, но она с ужасом оттолкнула его, быстро отвернулась и в тот же миг очутилась перед прекрасным Гассаном. И подумать только, это был ее двоюродный брат, и она этого не знала, и он тоже!

При виде всего этого все присутствующие женщины засмеялись, в особенности когда юная новобрачная остановилась перед прекрасным Гассаном, к которому она тотчас же воспылала страстью, и вскричала, протянув руки к небу:

— Аллахумма![79] Сделай так, чтобы этот прекрасный юноша был моим супругом! И избавь меня от этого горбатого конюха!

Тогда Гассан Бадреддин, как ему приказывал джинн, опустил руку в карман и вынул ее полной золота; и он бросал золото горстями прислужницам Сетт эль-Госн, и танцовщицам, и певицам, а они восклицали:

— Ах! Если бы ты мог обладать новобрачной!

И Бадреддин любезно улыбался на все их пожелания и на их похвалы.

Что же касается горбуна, то он оставался все время один, безобразный, как обезьяна. И все окружили Сетт эль-Госн и прекрасного Гассана, не обращая внимания на отвратительного горбуна, который сидел, покинутый всеми, возбуждая смех и презрение. И всякая, случайно приближаясь к нему или проходя мимо него, тушила свою свечу, чтобы посмеяться над ним. И он все время оставался один, и злился, и выходил из себя, и все женщины издевались над ним, проходя мимо, и отпускали бесцеремонные шутки.

И одна говорила ему:

— Обезьяна! Ты можешь обойтись как-нибудь без жены!

И другая говорила ему:

— Посмотри! Куда ты годишься в сравнении с нашим прекрасным господином!

И прочие говорили:

— Он мог бы одним ударом забросить тебя обратно в твою конюшню!

И все смеялись.

Что же касается новобрачной, то она семь раз подряд, и каждый раз одетая иначе, обходила кругом залу в сопровождении всех дам; и она останавливалась после каждого круга перед Гассаном Бадреддином. И каждое новое платье на ней было еще прекраснее предыдущего, и каждое убранство бесконечно превосходило прежнее. И все время, пока новобрачная медленно, шаг за шагом подвигалась вперед, играющие на инструментах творили чудеса, и певицы пели любовные песни, все более страстные и возбуждающие, и танцовщицы, ударяя в тамбурины с бубенчиками, танцевали, как птички! И каждый раз Гассан Бадреддин из Басры не забывал бросать золото горстями, рассыпая его по всей зале, и все женщины теснились, чтобы сколько-нибудь получить золота и коснуться руки этого юноши. И вот, охваченные всеобщим весельем, возбужденные звуками музыки и опьяненные пением, они разыгрывали любовные пантомимы перед глазами Гассана, который сидел и улыбался.

А горбун, сильно раздосадованный, должен был смотреть на все это! И досада его увеличивалась все более и более, так как женщины, отходя от Гассана, подходили к нему и делали, издеваясь над ним, непристойные жесты и шутили над ним. И все окружающие смеялись.

После седьмого круга свадьба закончилась, так как уже прошла значительная часть ночи. И играющие на инструментах перестали играть на них, танцовщицы и певицы остановились и вместе со всеми дамами проходили перед Гассаном, одни — целуя его руки, другие — касаясь полы его платья; и все уходили, оглядываясь в последний раз на Гассана и как бы говоря ему, чтобы он оставался здесь.

И вот наконец в зале не осталось совсем никого, кроме Гассана, горбуна и новобрачной с ее прислужницами. И тогда прислужницы увели новобрачную в уборную комнату и начали снимать с нее одежды одну за другою, каждый раз говоря: «Во имя Аллаха!» — чтобы оградить ее от дурного глаза.

И потом они удалились, оставив ее одну с ее старой кормилицей, которая, прежде чем провести ее в брачную комнату, должна была подождать, чтобы туда прошел первым новобрачный-горбун.

И тогда горбун встал со своего места и, увидав, что Гассан все еще сидит по-прежнему, сказал ему очень сухо:

— Поистине, о господин, ты сделал нам величайшую честь своим присутствием и осыпал нас своими щедротами этой ночью. Но теперь чего же ждешь ты? Разве ты не собираешься уходить, прежде чем тебя прогонят?

Тогда Гассан, который, в общем, не считал справедливым оставаться здесь более, сказал, поднимаясь:

— Во имя Аллаха!

И он поднялся и вышел. Но лишь только он вышел из дверей залы, как увидел джинна, который приблизился к нему и сказал:

— Куда же ты уходишь, Бадреддин? Подожди здесь, хорошенько слушайся меня и исполни мои указания. Горбун скоро войдет в кабинет удобств; и я пойду туда же и задержу его там! Ты же, заметив это, ступай тотчас же в брачную комнату и, когда войдешь к новобрачной, скажи ей: «Это я настоящий твой муж! Султан и твой отец воспользовались этой хитростью, чтобы отвратить от тебя дурной глаз завистливых людей! Что же касается конюха, то это самый жалкий из наших конюхов; и, чтобы вознаградить его за это, для него приготовлен на конюшне хороший горшок простокваши, чтобы он мог подкрепиться за наше здоровье!»

Потом ты возьмешь ее без страха и колебаний и снимешь с нее вуаль и сделаешь то, что сделаешь.

И джинн исчез.

И горбун действительно вышел в кабинет удобств, чтобы облегчиться, перед тем как войти к новобрачной, и присел на мрамор.

И вот в это самое время джинн принял вид большой крысы и вышел из отверстия кабинета удобств и начал, подражая крысе, издавать звук:

— Цык! Цык!

А горбун захлопал руками, чтобы отогнать крысу, и закричал:

— Кыш! Кыш!

Тогда крыса начала увеличиваться и превратилась в большого кота со страшными светящимися глазами, который начал громко мяукать. И пока горбун сидел, кот все увеличивался и превратился в большую собаку, которая громко залаяла:

— Гав! Гав!

Тогда горбун перепугался и закричал:

— Пошла прочь, подлая!

Тогда собака начала увеличиваться и надуваться и превратилась в осла, который заревел на горбуна:

— Гак! Ги-гак!

И тогда горбун исполнился ужаса и почувствовал, что у него сильнейший понос, и начал кричать громким голосом:

— Помогите, помогите, живущие в этом доме!

Тогда из опасения, чтобы горбун не ушел отсюда, осел увеличился еще более и превратился в громадного буйвола, который совершенно загородил собою дверь кабинета удобств, и буйвол на этот раз заговорил уже человеческим голосом и сказал:

— Горе тебе, дрянной горбун! Самый вонючий из всех конюхов!

При этих словах горбун почувствовал холод смерти и потерял сознание, и он упал на пол полураздетый, и челюсти его стучали одна о другую, и от ужаса он не мог открыть рта.

Тогда буйвол закричал ему:

— О презренный горбун! Разве ты не мог найти себе другой женщины, кроме моей повелительницы?!

Но горбун, полный ужаса, не мог произнести ни слова.

И джинн сказал ему:

— Отвечай же мне, или я заставлю тебя поглотить твои собственные нечистоты!

Тогда горбун при этой страшной угрозе мог только сказать:

— Ради Аллаха! Это не моя вина! Меня принудили к этому! К тому же, о могучий повелитель буйволов, мог ли я предвидеть, что у молодой девушки есть любовник среди буйволов! Но клянусь тебе, я уже передумал и прошу прощения у Аллаха и у тебя!

Тогда джинн сказал ему:

— Клянись именем Аллаха, что ты будешь повиноваться моим приказаниям!

И горбун поспешил дать клятву.

Тогда джинн сказал ему:

— Ты должен оставаться здесь всю ночь, пока не взойдет солнце! И только тогда можешь ты выйти отсюда! Но ты не должен говорить никому ни слова обо всем этом, иначе я разобью твою голову на тысячу кусков! И никогда нога твоя не должна быть ни в этом дворце, ни в гареме! Иначе, повторяю, я размозжу твою голову и упрячу тебя в яму с нечистотами!

Потом он прибавил:

— Впрочем, я сам придам тебе положение, которое я запрещаю тебе менять до самого рассвета!

И тогда буйвол схватил своими зубами конюха за ноги и втиснул его головою вперед в отверстие над ямой кабинета удобств и снаружи оставил только его ноги. И он еще раз повторил ему:

— Смотри же, до утра не смей и пошевелиться!

И вслед за тем он исчез.

Вот что было с горбуном.

Что же касается Гассана Бадреддина из Басры, то он предоставил поле сражения горбуну и джинну, а сам пробрался через внутренние покои дворца прямо в брачную комнату и уселся там в отдаленном углу. И не успел он сесть, как в комнату вошла новобрачная, поддерживаемая своей старой кормилицей, которая остановилась у дверей, в то время как Сетт эль-Госн вошла одна в комнату.

И, полагая, что в комнате сидит горбун, старуха сказала ему:

— Встань, о доблестный герой, и возьми свою жену и действуй на славу! И да будет Аллах с вами, о дети мои!

Проговорив эти слова, она удалилась.

И от тоски в груди новобрачной Сетт эль-Госн замерло сердце, и она сказала себе: «Нет! Лучше отдаться смерти, чем этому безобразному конюху-горбуну!»

Но не успела она сделать несколько шагов, как узнала прелестного Гассана! Тогда из груди ее вырвался крик счастья, и она сказала:

— О желанный, как это мило, что ты ждал меня все это время! И неужели ты тут один? Какое счастье! И знаешь, я думала сначала, видя тебя все время рядом с этим противным горбуном, что вы оба условились владеть мною.

И Бадреддин отвечал:

— О повелительница моя, как можешь ты говорить это! Как смеет этот горбун прикасаться к тебе! И как могли мы условиться насчет тебя?

Тогда Сетт эль-Госн спросила:

— Но, наконец, кто же из вас двоих мой муж — ты или он?

И Гассан отвечал ей:

— Конечно я, о госпожа моя! Вся эта шутка с горбуном была придумана, чтобы позабавить нас и чтобы отвратить от тебя дурной глаз, так как все женщины, живущие во дворце, говорят о твоей несравненной красоте. И отец твой нанял этого горбуна, чтобы он служил отводом дурному глазу, и дал ему десять динариев, и теперь, он, вероятно, собирается очистить в конюшне за наше здоровье целый горшок простокваши.

При этих словах Сетт эль-Госн обрадовалась до высшего предела радости, и она приятно улыбнулась и потом еще приятнее рассмеялась и, не в состоянии долее сдерживать себя, воскликнула:

— Ради Аллаха, дорогой мой, возьми меня! Возьми меня! Прижми к своей груди!

И так как Сетт эль-Госн сняла уже с себя нижние одежды, то оставалась теперь только в одной верхней, кроме которой на ней не было ничего. И со словами: «Прижми меня к своей груди!» — она приподняла свою одежду, и он увидел всю прелесть ее тела. И при виде этого тела гурии он почувствовал непреодолимое желание!

И он начал раздеваться и сбросил с себя широкие шальвары с бесчисленными складками; и он вынул кошелек с тысячей динариев, отсчитанных ему евреем из Басры, и положил на диван, под шальвары; потом он снял свой красивый тюрбан и положил его на стул и надел на голову ночной колпак, который был приготовлен для горбуна; и на нем не осталось ничего, кроме тонкой рубашки из шелковой кисеи, вышитой золотом, и нижних шальвар из голубого шелка, стянутых у талии шнурком с золотыми кистями.

И Бадреддин бросился к Сетт эль-Госн, тянувшейся к нему всем существом, и они обнялись и слились в тесном объятии. И он насладился ее юными прелестями и лишил ее невинности, и, без сомнения, с этой ночи Сетт эль-Госн понесла, как это ты и сам увидишь из последующего, о эмир правоверных.

И Бадреддин долго ласкал Сетт эль-Госн, и потом он лег рядом с нею и осторожно положил свою руку под ее голову, и Сетт эль-Госн тоже обвила его своими руками, и оба они лежали, крепко обнявшись, и, прежде чем ими овладел сон, произнесли следующие стихи:

Вот что случилось с Гассаном Бадреддином и Сетт эль-Госн, дочерью его дяди.

Что же касается джинна, то он отыскал джиннию, свою подругу, и они отправились полюбоваться молодыми людьми, которые спали обнявшись.

И джинн сказал джиннии, своей подруге:

— Ну что, сестра, разве я не был прав? — Потом он прибавил: — Теперь твоя очередь нести этого юношу и доставить его на то самое место, с которого мы взяли его, — на кладбище в Басре, в усыпальницу его отца Нуреддина! И поспеши сделать это, и я помогу тебе, потому что приближается утро, и не следует, чтобы его застали здесь!

Тогда джинния взяла молодого Гассана и взвалила его себе на плечи, и он остался как был, в одной только рубахе, потому что нижние шальвары у него спустились во время его возни с Сетт эль-Госн. И джинния улетела с ним, а рядом с нею летел джинн.

И вот во время этого полета джинн предался разным похотливым мыслям относительно своей подруги и вздумал изнасиловать ее, в то время как она летела со своей прекрасной ношей. И джинния не противилась бы его желанию, но она боялась уронить прекрасного Гассана. Впрочем, Аллах Всемилостивый послал против джинна Своих ангелов, и они направили на него падучую звезду, которая сожгла его. И таким образом джинния и Гассан избавились от джинна, который, вероятно, погубил бы обоих, потому что джинны ужасны в своих проявлениях любви. И джинния спустилась на землю на том самом месте, где был сброшен джинн.

И в книге судеб было написано, что место, на которое джинния опустит юного Гассана Бадреддина, будучи не в силах одна нести его дальше, будет у самого города Дамаска, в стране Шам[80]. И вот джинния принесла Гассана к одним из ворот города Дамаска и осторожно положила его на землю и затем улетела.

На рассвете, когда открылись городские ворота, все выходившие из них люди были крайне поражены, увидав красивого юношу, спавшего на земле в одной рубашке, без нижних шальвар, в ночном колпаке вместо тюрбана на голове.

И одни из них сказали, глядя на него:

— Вероятно, этот юноша долгое время был лишен сна, если он мог погрузиться в такой глубокий сон!

А другие сказали:

— О Аллах, Аллах! Какой прелестный юноша! И как счастлива та женщина, которая спала с ним. Но почему он раздет?

И некоторые отвечали:

— Вероятно, бедняга пробыл дольше, чем следовало, в трактире и выпил больше, чем может пить. Возвращаясь вечером домой, он нашел городские ворота запертыми и уснул на голой земле.

Но в то время как собравшиеся разговаривали, поднялся легкий утренний ветерок и, лаская юного Гассана, приподнял его рубашку, и все увидели его чистое, как кристалл, тело и его стройные члены. И при виде такой красоты все пришли в неописуемый восторг.

В эту минуту Гассан Бадреддин проснулся и увидел себя у ворот незнакомого города и толпу людей вокруг себя. И он удивился до пределов изумления и сказал:

— Где я, скажите, о добрые люди? Почему вы собрались тут вокруг меня? И что случилось?

И ему отвечали:

— Что касается нас, то мы остановились, чтобы посмотреть на тебя просто ради удовольствия. Что же касается тебя, то разве ты не знаешь, что ты у ворот Дамаска? Где же ты провел эту ночь и почему ты раздет?

И Гассан отвечал:

— Ради Аллаха, добрые люди, не смейтесь вы надо мною! Я провел ночь в Каире, а вы говорите, что я в Дамаске!

Тогда все рассмеялись, и один из толпы воскликнул:

— О, это большой любитель гашиша!

А другие говорили:

— Он, вероятно, сошел с ума! Как жаль, что такой красавец лишился рассудка!

И третьи спрашивали его:

— Что это за нелепая история, которую ты нам рассказываешь?

И Гассан Бадреддин отвечал:

— Клянусь Аллахом, о добрые люди, я не лгу никогда! Уверяю вас и повторяю, что я провел эту ночь в Каире, а прошедшую ночь — в Басре, в родном моем городе.

При этих словах один воскликнул:

— Какие чудеса!

А другой:

— Это сумасшедший!

И многие надрывались от смеха и хлопали в ладоши.

И иные говорили:

— Ну разве не досадно, что такой красивый юноша лишился рассудка? И какой бесподобный сумасшедший!

Другой, более благоразумный, сказал Гассану:

— Сын мой, опомнись! И не повторяй таких глупостей!

Тогда Гассан сказал:

— Я прекрасно знаю, что говорю. И знайте еще, что я провел в Каире этой ночью много приятных минут как новобрачный!

При этих словах все убедились в его безумии, и один из толпы воскликнул:

— Вы видите, — этот бедный юноша женился во время сна! И что же? Приятна была твоя свадьба во сне? И кто была эта счастливица — гурия или распутница? И сколько раз ты обнимал ее?

Но Бадреддин начинал уже раздражаться от этих шуток, и он нетерпеливо ответил:

— Да, это была гурия! И обнимал я ее не во сне, а наяву! И я занял место безобразного горбуна и даже надел его ночной колпак, как видите!

Потом он стал припоминать все случившееся с ним и вдруг воскликнул:

— Но, ради Аллаха, скажите, о добрые люди, где мой тюрбан, и мои шальвары, и мое платье, и в особенности где мой кошелек?

И Гассан поднялся и стал искать вокруг себя свою одежду. И все подмигивали друг другу, как будто говоря: «Он совершенно помешан!»

Тогда бедный Гассан должен был войти в город раздетым, и за ним следовала толпа ребят по улицам и базарам, через которые он проходил, и народ говорил:

— Это сумасшедший!

И бедный Гассан не знал, куда спрятаться. Тогда Аллах, желая спасти его от толпы, направил его шаги мимо лавки пирожника, который только что открыл свою дверь. И Гассан бросился в открытую дверь и спрятался в лавке, и так как пирожник был здоровенный малый, похождения которого были хорошо известны всему городу, то никто не решился войти в лавку, и вся толпа вскоре рассеялась.

Когда пирожник, которого звали эль-Гадж Абдаллах, увидел Гассана Бадреддина, он стал со вниманием всматриваться в него и залюбовался его красотой и природными дарованиями; и в тот же миг сердце его наполнилось любовью, и он сказал юному Гассану:

— О милый мальчик мой, скажи мне, кто ты и откуда ты пришел? Не бойся ничего и расскажи мне всю свою историю, потому что я полюбил тебя больше моей собственной души.

И Гассан рассказал ему всю свою историю от начала и до конца.

И пирожник удивился до пределов изумления и сказал Гассану:

— Повелитель мой, Гассан Бадреддин, твоя история поистине необычайна, и твой рассказ достоин удивления. Но, о дитя мое, советую тебе не говорить ни с кем о твоих приключениях, потому что опасно доверяться людям. Предлагаю тебе оставаться в моей лавке до тех пор, пока Всемилостивому Аллаху не угодно будет прекратить испытания, которые Он ниспослал тебе. Впрочем, у меня нет детей, и ты осчастливишь меня, если позволишь мне усыновить тебя!

И Гассан Бадреддин отвечал ему:

— Добрый дядя! Да исполнится желание твое!

И пирожник отправился в рынок и купил великолепную одежду и по возвращении облек в нее Гассана. Потом он отправился с ним к кади и в присутствии свидетелей усыновил его.

И Гассан остался в лавке пирожника, который относился к нему как к родному сыну. Он получал деньги от покупателей и продавал им пирожные, и баночки с вареньем, и фарфоровые чашечки с кремом и разными сластями, которыми так славится Дамаск. И в короткое время он прекрасно изучил кондитерское искусство, к которому у него была особенная склонность, потому что мать его, жена визиря Нуреддина из Басры, посвятила его в это искусство, приготовляя в его присутствии всякие пирожные и варенья.

И красота Гассана Бадреддина из Басры, приемного сына пирожника, скоро стала известна во всем Дамаске, и кондитерская эль-Гаджа Абдаллаха привлекла столько покупателей, что сделалась самой богатой из всех кондитерских Дамаска.

Вот что было с Гассаном Бадреддином.

Что же касается новобрачной, Сетт эль-Госн, дочери визиря Шамзеддина из Каира, то, проснувшись на другой день после брачной ночи, она увидела, что рядом с ней нет прекрасного Гассана. Тогда она подумала, что он отправился в кабинет удобств, и стала ждать его возвращения.

Между тем визирь Шамзеддин, ее отец, пришел узнать, как чувствует себя его дочь. И он был очень расстроен. И он возмущался в душе несправедливостью султана, который заставил его выдать прекрасную Сетт эль-Госн за безобразного конюха-горбуна. И прежде чем войти к своей дочери, визирь сказал себе: «Если я узнаю, что моя дочь отдалась этому отвратительному горбуну, я наверное убью ее!»

И он постучал в дверь спальни и сказал:

— Сетт эль-Госн!

И оттуда послышался голос дочери:

— Сейчас, отец!

И она поспешно встала и побежала отворить дверь отцу. И она была прекраснее, чем когда-либо, и лицо ее сияло, и душа ликовала после упоительных ласк красивого юноши. И она кокетливо встретила отца и низко поклонилась ему и поцеловала его руки.

Но отец, увидев радость своей дочери, сказал ей:

— О бесстыдница, как ты смеешь показывать мне такое радостное лицо после того, как ты спала с этим отвратительным горбуном?

При этих словах Сетт эль-Госн лукаво улыбнулась и сказала:

— О, ради Аллаха, отец мой, прекрати эти шутки! Довольно с меня того, что я была вчера посмешищем всех приглашенных, дразнивших меня моим нареченным, этим противным горбуном, который не стоит даже кончика ногтя моего прекрасного возлюбленного, моего настоящего супруга этой ночи! О, незабвенная ночь! В каком блаженстве провела я ее в объятиях моего милого! Прекрати же эти шутки, отец, и не упоминай больше о противном горбуне!

При этих словах дочери визирь рассвирепел, и глаза его потемнели от бешенства, и он воскликнул:

— О, горе нам! Что ты говоришь? Как? Неужели же горбун не спал с тобою в этой комнате?

И она отвечала:

— Ради Аллаха, о отец мой, не говори мне больше о нем! И да поразит его Аллах — его, и его отца, и его мать, и весь его род! Теперь я прекрасно знаю, что ты придумал всю эту шутку только для того, чтобы избавить меня от дурного глаза!

И она стала описывать отцу все подробности свадебного пира и всей этой ночи. И она добавила:

— О как хорошо мне было в объятиях моего дорогого мужа, прелестного юноши с такими изысканными манерами, такими прекрасными черными глазами и такими красиво изогнутыми черными бровями!

При этих словах визирь воскликнул:

— О дочь моя, неужели же ты лишилась рассудка? О ком говоришь ты? Где же этот молодой человек, которого ты называешь своим мужем?

И Сетт эль-Госн отвечала:

— Он ушел в кабинет удобств!

Тогда визирь, встревоженный до глубины души, выбежал из спальни и побежал в кабинет удобств. И тут он увидел горбуна погруженным головой в отверстие и с торчащими вверх ногами. И визирь страшно изумился и воскликнул:

— Что я вижу? Не ты ли это, горбун?

И он повторил громким голосом свой вопрос.

Но горбун не отвечал, ибо он оцепенел от страха, воображая, что с ним говорит джинн…

В эту минуту Шахерезада увидела приближение утра и скромно умолкла.

И когда наступила она сказала:

Слышала я, о счастливый царь, что Джафар продолжал свой рассказ перед халифом Гаруном аль-Рашидом такими словами:

— Запуганный горбун, думая, что с ним говорит джинн, боялся вымолвить слово. Тогда визирь рассердился и закричал:

— Отвечай сейчас, проклятый конюх, или я отрублю тебе голову этим мечом!

И горбун, все еще не поднимая головы, отвечал из глубины отверстия:

— Ради Аллаха, о начальник джинний и джиннов, сжалься надо мною! Клянусь, что я всю ночь оставался здесь неподвижен, повинуясь твоему приказанию!

При этих словах визирь совершенно растерялся и воскликнул:

— О чем это ты говоришь, болван? Я совсем не джинн, я отец новобрачной!

Тогда горбун тяжело вздохнул и сказал:

— А если это ты, то убирайся отсюда! И беги скорее, чтобы тебя не застал здесь страшный джинн, похититель душ! И я больше не желаю видеть тебя, ибо ты был причиной моего несчастья! Ты женил меня на любовнице буйволов, ослов и джиннов! Да будешь ты проклят! Ты и твоя дочь, вы все мошенники!

Тогда визирь сказал ему:

— Вылезай поскорей, сумасшедший, и уйдем отсюда, чтобы я мог разобрать, что было с тобою!

Но горбун отвечал:

— Пусть я сумасшедший, но я не настолько еще лишился рассудка, чтобы двинуться отсюда без дозволения джинна, ибо он строго наказал мне не шевелиться до восхода солнца! И убирайся ты отсюда и оставь меня в покое! Скажи мне только, скоро ли взойдет солнце или еще не скоро?

И визирь, изумляясь все более и более, сказал:

— Но что же это за джинн, о котором ты говоришь?

Тогда горбун рассказал ему, как он пришел в кабинет удобств, как к нему явился джинн под разными образами — крысы, кошки, собаки, осла и, наконец, буйвола — и как он втиснул его в это отверстие головой вниз, приказав ему не шевелиться до утра. И после этого горбун начал стонать и плакать.

Тогда визирь подошел к нему и схватил его за ноги и вытащил из отверстия. И горбун, повернув к визирю свое желтое, запачканное, искаженное лицо, закричал:

— Будь ты проклят, — ты и твоя дочь, любовница буйволов!

И, дрожа от страха при мысли, что джинн может опять явиться, горбун пустился бежать, оглашая воздух стонами и не оглядываясь назад. И, придя во дворец, он поднялся к султану и рассказал ему обо всем, что произошло у него с джинном.

Что же касается визиря Шамзеддина, то он точно помешанный вернулся к своей дочери Сетт эль-Госн и сказал ей:

— Дочь моя, я чувствую, что разум мой мутится. Объясни мне как следует всю эту историю.

И Сетт эль-Госн сказала ему:

— Знай, отец мой, что этот прелестный юноша, которого чествовали на свадебном пиру как новобрачного, спал со мною всю эту ночь и насладился моей девственностью, и, без сомнения, у меня будет ребенок от него. И если хочешь убедиться в правдивости моих слов, взгляни сюда: вот на стуле его тюрбан, а вот на диване его верхние шальвары, а вот его нижние шальвары на моей постели. Кроме того, в его шальварах спрятан какой-то предмет, и я никак не могу догадаться, что бы это могло быть.

Услышав эти слова, визирь подошел к стулу и взял тюрбан Гассана и стал рассматривать его со всех сторон; потом он воскликнул:

— Но ведь это точь-в-точь такой тюрбан, какие носят визири в Басре и Мосуле!

Потом он развернул материю и нашел зашитое под нею письмо, которое он поспешил взять; потом он осмотрел шальвары и нашел в них кошелек, и в нем тысячу динариев, которые еврей из Басры дал Гассану Бадреддину. В кошельке был еще клочок бумаги, и на нем были написаны рукой еврея следующие строки: «Свидетельствую, что я такой-то, купец из Басры, вручил эту тысячу динариев по добровольному соглашению господину Гассану Бадреддину, сыну визиря Нуреддина, — да помилует его Аллах! — в уплату за груз первого его корабля, который прибудет в Басру». Когда визирь Шамзеддин прочитал эти строки, из груди его вырвался громкий крик, и он лишился чувств. И когда он пришел в себя, он поспешил открыть письмо, найденное в тюрбане, и сразу узнал почерк своего брата Нуреддина.

Тогда он стал плакать и убиваться и воскликнул:

— О бедный брат мой! Бедный брат мой! — Наконец, когда он немного успокоился, он сказал: — Аллах всемилостив и всемогущ! — Потом он обратился к дочери и сказал ей: — Дочь моя, знаешь ли ты имя того, кому ты отдалась этой ночью? Это племянник мой, сын твоего дяди Нуреддина, это — Гассан Бадреддин!

А эта тысяча динариев — выкуп за тебя! Да будет благословен Аллах Всевышний!

Потом он произнес следующие стихи:

Потом визирь еще раз прочитал со вниманием завещание брата и нашел в нем всю историю Нуреддина и сына его Гассана. И он был крайне изумлен всем этим, особенно когда он удостоверил и сопоставил числа, данные его братом, с числами своего бракосочетания в Каире и рождения дочери Сетт эль-Госн. И он отметил полное совпадение этих чисел.

И он пришел в такое изумление, что поспешил к султану и рассказал ему всю эту историю и показал все документы. И султан также изумился до пределов изумления и приказал придворным летописцам написать эту удивительную историю и отдать ее на хранение в архивы.

Что же касается визиря Шамзеддина, то он вернулся к своей дочери и начал ждать возвращения своего племянника, молодого Гассана Бадреддина. Но он убедился, что Гассан Бадреддин исчез, и неизвестно куда. И, не понимая причины его исчезновения, он сказал себе: «Клянусь Аллахом, это самое необычайное происшествие! Поистине, никто не испытал подобного!»

Дойдя до этого места в своем повествовании, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, не желая утомлять долее Шахрияра, царя островов Индии и Китая.

Но когда наступила

она сказала:

Услышала я, о счастливый царь, что Джафар аль-Бармаки, визирь халифа Гаруна аль-Рашида, продолжал в таких выражениях свой рассказ:

— Когда визирь Шамзеддин убедился, что племянник его Гассан Бадреддин исчез, он сказал себе: «Благоразумно будет — ибо все бытие на земле состоит из жизни и смерти, — если я приму теперь все меры, чтобы племянник мой Гассан мог увидеть этот дом в том же состоянии, в каком он оставил его».

И вот визирь Шамзеддин взял чернильницу, калям и лист бумаги и записал предмет за предметом — все в том же порядке, в каком оно стояло в его доме: «Такой-то шкаф стоит там-то; такая-то занавесь находится там-то…» и так далее. И когда он закончил, он запечатал эту записку, прочитав ее своей дочери Сетт эль-Госн, и со всеми предосторожностями запер ее в шкаф с документами. Затем он поднял тюрбан, колпак, шальвары, платье и кошелек, связал все это в узел и заботливо спрятал его в надежное место.

Что же касается Сетт эль-Госн, дочери визиря, то она действительно забеременела после своей первой брачной ночи и по истечении девяти месяцев произвела на свет мальчика, прекрасного, как луна, и совершенно походившего на отца: такого же красивого, и такого же обаятельного, и такого же совершенного. И при его появлении женщины обмыли его и зачернили ему веки сажей[81], потом отрезали пуповину и передали его на попечение нянек и кормилицы. И за его удивительную красоту его назвали Аджиб[82].

Когда прекрасный Аджиб, подрастая день за днем, месяц за месяцем и год за годом, достиг возраста семи лет, визирь Шамзеддин, его предок, отправил его в школу очень известного учителя, который обещал визирю заботиться о его внуке. И каждый день маленький Аджиб в сопровождении негра Саида, доброго евнуха его отца, отправлялся в школу, и вечером он возвращался домой. И в течение пяти лет мальчик посещал эту школу, пока ему не исполнилось двенадцать лет. Но в это время маленький Аджиб сделался ненавистен всем другим детям, своим школьным товарищам, которых он постоянно бил и бранил, говоря при этом:

— Кто из вас может сравниться со мною? Я сын визиря Египта!

Наконец все школьники сговорились и пожаловались школьному учителю на дурное обращение Аджиба. И вот школьный учитель, который уже успел убедиться, что наставления не действуют на сына визиря, но не решался исключить его из школы из почтения к его деду-визирю, выслушал жалобу детей и сказал им:

— Я научу вас, что нужно сказать Аджибу, чтобы он не возвращался больше в нашу школу. Завтра во время отдыха окружите Аджиба и говорите друг другу: «Мы придумали очень забавную игру. Но в ней может принять участие только тот, кто громко произнесет имя своего отца и своей матери. Тот же, кто не может сделать этого, будет признан незаконным сыном и не сможет играть с нами».

И вот утром, как только Аджиб явился в школу, дети окружили его, и один из них, как было раньше условлено между ними, воскликнул:

— Да, это чудесная игра! Но в ней может принять участие только тот, кто назовет имя своего отца и своей матери! Ну, начинайте теперь по очереди! — И он подмигнул им.

Тогда выступил вперед один из мальчиков и сказал:

— Меня зовут Набих! Мать мою зовут Набиха! А отца — Изеддин!

Потом выступил другой и сказал:

— Меня зовут Нагиб! А мать мою зовут Гамилла. А отца — Мустафа!

Потом выступили третий и четвертый и сказали то же самое.

И когда пришла очередь Аджиба, он произнес высокомерно:

— Я Аджиб! А моя мать — Сетт эль-Госн! А отец мой — Шамзеддин, визирь Египта!

Тогда все дети закричали:

— Нет, клянемся Аллахом, визирь не твой отец!

И маленький Аджиб воскликнул с гневом:

— Да сразит вас Аллах! Визирь поистине мой отец!

Однако дети стали хихикать и хлопать в ладоши и, повернувшись к нему спиною, закричали:

— Убирайся! Ты не знаешь имени своего отца! Шамзеддин не отец тебе, а дед! Он отец твоей матери! И ты не можешь играть с нами!

И дети разбежались, заливаясь смехом. Тогда Аджиб почувствовал стеснение в груди и готов был разрыдаться.

Но школьный учитель подошел к нему и сказал:

— Как, Аджиб, неужели же ты не знаешь, что визирь не отец твой, а дед, отец твоей матери Сетт эль-Госн? Что же касается твоего отца, то ни ты, ни мы и никто вообще не знает, кто он. Ибо султан выдал замуж Сетт эль-Госн за конюха-горбуна, но конюх не мог спать с Сетт эль-Госн, потому что в ночь его свадьбы — так говорит весь город со слов горбуна — джинны заперли его и овладели Сетт эль-Госн. И горбун рассказывал удивительные вещи о буйволах и ослах и других подобных существах. Итак, знай, что имя твоего отца не известно никому! Смири же свое сердце перед Аллахом и твоими товарищами, которые относятся к тебе как к незаконнорожденному. Ты, Аджиб, находишься в том же положении, как и дитя, купленное на рынке и не знающее имени своего отца. Повторяю тебе, знай, что визирь Шамзеддин — твой дед, а отец твой не известен никому. И советую тебе смирить твою гордость.

Услыхав слова школьного учителя, маленький Аджиб побежал к своей матери Сетт эль-Госн, и рыдания так душили его, что он долгое время не мог произнести ни слова. И мать принялась утешать его, и при виде его печали сердце ее сжалось от тоски, и она сказала ему:

— Дитя мое, объясни твоей матери причину твоего горя! — И она осыпала его ласками и поцелуями.

Тогда маленький Аджиб сказал ей:

— Скажи мне, о мать моя, кто мой отец?

И Сетт эль-Госн, пораженная этим вопросом, отвечала:

— Как? Разве ты не знаешь, что отец твой визирь Египта?

Но Аджиб сказал ей со слезами:

— О нет, визирь не мой отец! Не скрывай правды от меня! Я знаю, визирь твой отец, а не мой! Нет, нет, ты должна сказать мне всю правду, или я сейчас же убью себя этим кинжалом!

И маленький Аджиб повторил матери слова школьного учителя. Тогда при этом напоминании о ее муже и двоюродном брате красавица Сетт эль-Госн вспомнила о своей свадебной ночи и об удивительной красоте и обо всех совершенствах прекрасного Гассана Бадреддина из Басры. И при этом воспоминании она заплакала от волнения и среди слез и со вздохом прошептала следующие стихи:

И после этих слов она заплакала, и Аджиб, видя, что мать плачет, начал плакать и сам. И вот в то время, как мать и сын отдавались слезам, визирь Шамзеддин услышал крики и плач и вошел к ним. И при виде своих плачущих детей он встревожился, и сердце его наполнилось горечью, и он сказал им:

— Дети мои, из-за чего это вы плачете?

Тогда Сетт эль-Госн рассказала ему все, что произошло у маленького Аджиба с другими детьми в школе. И визирь, слушая ее, вспомнил все минувшие несчастья, пронесшиеся над ним, и он подумал о своем брате Нуреддине, и о своем племяннике Гассане Бадреддине, и, наконец, о маленьком Аджибе, и при этих воспоминаниях он не мог удержаться от слез и горько заплакал. И вот в совершенном отчаянии он предстал перед султаном, и передал ему всю историю, и сказал ему, что такое положение нестерпимо для его имени и для имени его детей, и просил у него разрешения отправиться через страну Левант[83] в город Басру, где он надеялся найти своего племянника Гассана Бадреддина. И еще просил он султана написать ему грамоты, которые он мог бы взять с собою и по которым ему дозволено было бы во всех странах, через которые он будет проезжать, производить расследования, необходимые для отыскания и возвращения его племянника. И потом он горько заплакал. Султан же был растроган в сердце своем и написал необходимые грамоты для всех стран и областей. Тогда визирь очень обрадовался и послал султану множество благодарностей, восхваляя его великодушие, и он простерся перед ним и поцеловал землю между рук его, а затем взял отпуск и вышел. И тотчас же он сделал необходимые распоряжения для своего отъезда, а потом, взяв с собой свою дочь Сетт эль-Госн и маленького Аджиба, он отправился в путь.

И ехали они много дней не останавливаясь по направлению к Дамаску и наконец в полной безопасности прибыли в Дамаск. И они остановились у самых ворот, на Мейдане-эль-Гасба[84], и раскинули здесь свои палатки, чтобы отдохнуть два дня, прежде чем продолжить свой путь. И они нашли, что Дамаск — дивный город, изобилующий деревьями и проточной водой, и что это город, достойно воспетый поэтом в стихах:

И люди, сопровождавшие визиря, не преминули посетить город и его базары, чтобы купить кое-что из нужных вещей и продать кое-что привезенное ими из Египта; и они не преминули принять ванны в знаменитых хаммамах и сходить в мечеть Джамия-аль-Умейи[85], расположенную в самом центре города и не имеющую себе равных во всем мире.

Что же касается Аджиба, то и он, сопровождаемый добрым евнухом Саидом, пошел развлечься в город. И евнух шел несколько позади него и держал в руке дубину, которой можно было бы убить верблюда, ибо он знал репутацию обитателей Дамаска и желал при помощи этой дубины помешать им приближаться к хорошенькому Аджибу, его господину. И действительно, он не ошибся; ибо, лишь только в городе показался Аджиб, жители Дамаска тотчас же заметили, сколько в нем грации и очарования, и увидели, что он нежнее северного ветерка, слаще свежей воды во время жажды, приятнее здоровья во время избавления от болезни; и вот все люди из домов и из лавок начали сбегаться позади Аджиба и евнуха, и они все время следовали безотлучно за Аджибом, невзирая на огромную дубину евнуха. А иные бежали скорее других и опережали Аджиба и садились на землю на его пути, чтобы получше и подольше насмотреться на него. Наконец по воле рока Аджиб и евнух очутились перед лавкой пирожника и, желая избавиться от этой нескромной толпы, остановились.

И эта лавка была как раз лавка Гассана Бадреддина, отца Аджиба.

К тому времени старый пирожник, названый[86] отец Гассана, умер, и Гассан наследовал его лавку. И в этот день Гассан собирался готовить одно восхитительное блюдо из зерен граната и других сладких и вкусных вещей. И вот при виде входящих в его лавку Аджиба и его раба Гассан был очарован красотою маленького Аджиба, и не только очарован, но даже потрясен, и сердце его наполнилось каким-то божественным и необыкновенным чувством, и, охваченный любовью, он воскликнул:

— О юный господин мой, ты, который пришел покорить мое сердце и который овладел уже всем сокровенным моим существом, ты, к которому влекут все мои чувства до глубины моей внутренности, не сделаешь ли ты мне такую честь, не войдешь ли в мою лавку? И не можешь ли ты мне сделать удовольствие — отведать моих сластей хотя бы из сострадания ко мне?

И при этих словах глаза Гассана наполнились против его воли слезами, и он заплакал, вспомнив все свое прошлое и сравнивая прежнее свое положение с настоящим своим жребием.

Когда Аджиб услышал слова своего отца, сердце его смягчилось, и он повернулся к своему рабу и сказал ему:

— Саид! Этот пирожник тронул мое сердце, и мне кажется вероятным, что он оставил где-нибудь вдали своего ребенка и что я напоминаю ему этого ребенка. Войдем же к нему, чтобы сделать ему удовольствие, и отведаем того, что он предлагает нам. И если мы будем сострадательны к его несчастью, вероятно, и Аллах смилостивится над нами и пошлет нам успех в наших поисках.

Однако на эти слова Аджиба евнух воскликнул:

— Ради Аллаха, господин мой, это невозможно! О! Ни в коем случае! Неприлично сыну визиря входить в лавку пирожника на базаре и тем более есть, как хочешь ты, у всех на виду! Ах, нет! Впрочем, если ты боишься этих негодяев и этой толпы, которая следует за тобою, и ради этого желаешь войти в эту лавку, то я сам могу прогнать их всех и оградить тебя от них при помощи этой хорошей палки! Но входить в лавку! О нет, нет, никогда!

При этих словах евнуха пирожник Гассан Бадреддин очень рассердился, и он обратился к евнуху с полными слез глазами и с мокрыми щеками и сказал ему:

— Какой вельможа! Почему это ты не желаешь принять во мне участие и сделать мне удовольствие войти в мою лавку? О ты, черный, как каштан снаружи, и такой же белый, как и он, внутри! О ты, которого восхваляли все наши поэты в дивных стихах, я могу открыть тебе тайну, как сделаться тебе таким же белым снаружи, как и внутри!

Тогда честный евнух рассмеялся и вскричал:

— В самом деле? В самом деле? Ты можешь? И как же это? Ради Аллаха! Скажи же мне это поскорее!

И тогда Гассан Бадреддин произнес следующие удивительные стихи в честь евнухов:

Эти стихи поистине были так прекрасны и так хорошо и кстати произнесены, что евнух был тронут и в то же время чрезвычайно польщен; и, взяв за руку Аджиба, он вошел вместе с ним в лавку пирожника.

Тогда Гассан Бадреддин обрадовался до высшего предела радости и совершил в честь их множество телодвижений. Потом он взял самую красивую из своих фарфоровых чаш и наполнил ее зернами граната, приправленными сахаром с очищенным миндалем и надушенными приятно и в самую меру; и потом он поднес им эту чашу на самом роскошном из своих медных подносов чеканной работы и с насечками. И, видя, что они едят со знаками удовольствия, он сказал им:

— Поистине, какая честь для меня! И какое счастье! И пусть это будет вам в удовольствие и усладит ваши желудки!

И маленький Аджиб после первых же глотков не упустил из виду пригласить пирожника сесть, говоря ему:

— Ты можешь остаться с нами и есть вместе с нами! И Аллах вознаградит нас и даст нам успех в наших поисках!

Тогда Гассан Бадреддин сказал ему:

— Как, дитя мое? Ты еще так юн, а уже понес утрату чего-то дорогого?

И Аджиб отвечал ему:

— Да, добрый человек, мое сердце уже испытано и обожжено отсутствием одного дорогого человека! И этот человек — не кто иной, как мой собственный отец! И мой дед и я, оба мы выехали из своей земли, чтобы обойти, отыскивая его, все страны.

И маленький Аджиб при этом воспоминании заплакал, и Бадреддин не мог остаться безучастным к его слезам и тоже заплакал. И даже евнух начал сочувственно качать головой. Однако все это не помешало им оказать честь зернам граната, надушенным и приправленным с полным знанием дела. И они ели до насыщения, настолько это было вкусно.

Когда же прошло некоторое время, Гассан не мог их долее удерживать; и евнух увел Аджиба, и они пошли обратно, направляясь к палаткам визиря. Но лишь только ушел Аджиб, Гассан Бадреддин почувствовал, что вместе с ним удалилась и его душа, и, будучи не в силах противиться желанию последовать за ним, он поспешно запер свою лавку и, нисколько не подозревая, что Аджиб его сын, вышел и ускорил свои шаги, следуя за ними; и он настиг их раньше, чем они успели выйти из больших ворот Дамаска.

Тогда евнух заметил, что пирожник следует за ними, и обернулся к нему и сказал:

— Зачем это ты следуешь за нами, пирожник?

И Бадреддин ответил:

— Да просто потому, что у меня маленькое дело за городом, и я хотел присоединиться к вам двоим, чтобы проделать этот путь сообща, а затем я вернусь обратно. И к тому же уход ваш вырвал у меня душу из тела.

При этих словах евнух очень рассердился и закричал:

— Поистине, эта чаша стоит нам очень дорого! Что за несчастная чаша! Этот пирожник хочет теперь испортить наше пищеварение! И вот он теперь идет по нашим следам с одного места на другое!

Тогда Аджиб повернулся, увидел пирожника, сильно покраснел и пробормотал:

— Саид, перестань! Дорога Аллаха открыта для всех мусульман! — А потом он прибавил: — Если он не перестанет следовать за нами до самих палаток, тогда мы увидим, что он действительно преследует меня, и мы можем тогда прогнать его.

После этого Аджиб опустил свою голову и продолжал свой путь, и евнух шел за ним в нескольких шагах позади.

Что же касается Гассана, то он продолжал следовать за ними до самого Мейдана-эль-Гасба, где были разбиты их палатки. Тогда Аджиб и евнух оглянулись и увидели его в нескольких шагах позади себя.

Аджиб на этот раз тоже рассердился, и он побоялся, что евнух расскажет обо всем деду, — как Аджиб вошел в лавку пирожника и как, в свою очередь, пирожник следовал за Аджибом. При этой мысли, которая ужаснула его, он поднял камень и посмотрел на Гассана, который стоял неподвижно, созерцая его со странным блеском в глазах.

Аджиб же, думая, что этот огонь в его глазах — огонь двусмысленный, рассердился еще более и изо всей силы бросил в него камнем и жестоко поразил им Гассана в лоб. И после этого Аджиб и евнух поторопились к палаткам. Гассан же Бадреддин упал на землю без чувств и весь залился кровью. Однако, к счастью, он скоро пришел в себя и остановил кровь, оторвав лоскут от ткани своего тюрбана и перевязав лоб. Потом он принялся журить себя и сказал себе так: «Поистине, так и следовало за мою оплошность! Я поступил легкомысленно, заперев лавку и неприлично следуя за этим прекрасным мальчиком, дав ему повод думать, что я следую с двусмысленными намерениями».

Потом он вернулся в город, отпер свою лавку и принялся за приготовление пирожных и продавал их, думая с печалью о своей бедной матери в Басре, которая учила его, когда он был ребенком, приемам кондитерского искусства. И он заплакал и, чтобы утешиться, произнес следующий стих:

Что же касается визиря Шамзеддина, дяди пирожника Гассана Бадреддина, то после трехдневного отдыха в Дамаске он велел снять лагерь на Мейдане-эль-Гасба и, направляясь к Басре, держал путь на Хомс, Хаму и Халеб.

И везде он производил свои розыски, надеясь найти Гассана. Из Халеба он отправился в Мардин, оттуда в Мосул и в Диярбакыр и наконец прибыл в Басру.

После кратковременного отдыха он поспешил представиться султану Басры, который принял его очень милостиво и любезно осведомился о цели его приезда в Басру. И Шамзеддин рассказал ему всю историю и сообщил ему, что он родной брат его бывшего визиря Нуреддина.

И, услышав имя Нуреддина, султан сказал:

— Да будет с ним милость Аллаха! — и потом добавил: — Да, друг мой, Нуреддин был действительно моим визирем, и я очень любил его, и он действительно умер пятнадцать лет тому назад! И после него действительно остался сын, Гассан Бадреддин, который был моим любимцем и который внезапно исчез. И с тех пор мы ничего не слышали о нем. Однако здесь, в Басре, живет его мать, жена твоего брата Нуреддина, дочь моего старого визиря, предшественника Нуреддина.

Узнав об этом, Шамзеддин исполнился радости и сказал султану:

— О царь времен, мне хотелось бы видеть мою невестку!

И султан дал ему свое разрешение на это.

Тогда Шамзеддин отправился к дому своего покойного брата Нуреддина, осведомившись о том, где находится этот дом, и он не переставал думать о своем брате Нуреддине, который умер вдали от него, скорбя о том, что не мог обнять своего брата перед смертью. И когда он прибыл к дому брата, он горько заплакал и произнес следующие строки:

И он вошел через большие ворота в обширный двор, в глубине которого возвышался прекрасный дом. Входная дверь этого дома была настоящим чудом — вся из гранита, оживленного мрамором всевозможных цветов. И на этой двери, на великолепном мраморе, он увидел имя Нуреддина, вырезанное золотыми буквами. Тогда он поклонился, поцеловал это имя и предался печали и слезам и произнес следующие стихи:

Потом он вошел в дом и прошел через все покои и наконец дошел до комнаты, удаленной от других комнат, в которой жила его невестка, мать Гассана Бадреддина из Басры.

С тех пор как скрылся сын ее Гассан Бадреддин, она удалилась в эту комнату, проводя дни и ночи в слезах и рыданиях. И посередине этой комнаты она воздвигла маленькое сооружение наподобие храма, изображавшее могилу ее бедного дитяти, которого она считала умершим. Тут она проводила все дни и ночи в слезах и молитве, и, когда печаль доводила ее до изнурения, она склоняла голову на могилу сына и засыпала.

Когда Шамзеддин подошел к двери этой комнаты, он услыхал голос своей невестки, и этот печальный голос произносил следующие стихи:

Тогда визирь Шамзеддин вошел в комнату и с глубочайшим почтением поклонился своей невестке. И он сообщил ей, что он брат Нуреддина, ее мужа, и рассказал ей всю историю: как сын ее Гассан проспал ночь с его дочерью Сетт эль-Госн, и как он на другой день исчез, и как Сетт эль-Госн с этой самой ночи забеременела и родила Аджиба. Потом он добавил:

— Аджиб тут со мной! И ты должна считать его своим сыном, потому что он рожден моей дочерью от твоего сына!

И вдова Нуреддина, сидевшая все время безучастно, как женщина, вполне отдавшаяся своей печали и уже отказавшаяся от света, при вести, что сын ее жив, и что внук ее тут же, и что перед нею ее зять Шамзеддин, визирь Египта, быстро вскочила с места, бросилась к ногам визиря и принялась целовать у него ноги и в честь его произнесла следующие строки:

И визирь послал за Аджибом, который не замедлил явиться. Тогда бабушка поднялась с места и бросилась к нему на шею, заливаясь слезами.

И Шамзеддин сказал ей:

— О мать, поистине теперь не время предаваться слезам, ибо ты должна собраться в путь и отправиться с нами в Египет! И да соединит нас всех Аллах с Гассаном, твоим сыном и моим племянником!

И бабушка Аджиба отвечала:

— Слушаю и повинуюсь!

И она тотчас же поднялась и собрала все необходимые для отъезда вещи и съестные припасы и взяла всех своих слуг и собралась в дорогу.

И визирь Шамзеддин отправился к султану Басры, чтобы проститься с ним. И султан одарил его гостинцами и послал множество подарков его повелителю, египетскому султану. Потом Шамзеддин двинулся в путь с обеими дамами и Аджибом в сопровождении многочисленной свиты.

И они ехали не останавливаясь, пока не вернулись в Дамаск.

И тут, на площади Канун, они разбили свои палатки.

И визирь сказал:

— Мы пробудем в Дамаске целую неделю, чтобы иметь время накупить гостинцев и подарков, достойных египетского султана.

И вот в то время, когда визирь всецело был занят переговорами с богатыми купцами, которые явились к палаткам, предлагая свои товары, Аджиб сказал евнуху:

— Баба[87] Саид, мне хотелось бы развлечься немного. Пойдем в город на базар и узнаем там все новости, а также, что сталось с тем пирожником, который угощал нас сластями и которому мы чуть не пробили голову камнем в отплату за его гостеприимство. Поистине, мы отплатили ему злом за добро.

И евнух отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И Аджиб вышел в сопровождении евнуха из палаток, и он действовал таким образом по слепому инстинкту, подталкиваемый бессознательной любовью сына к отцу. Придя в город, они ходили по базарам, пока не очутились перед кондитерской. Это было как раз в тот час, когда правоверные отправлялись в мечеть Джамия-аль-Умейи на послеполуденную молитву.

В эту самую минуту Гассан Бадреддин готовил в своей лавке то восхитительное пирожное, которым он угощал их и в тот раз: зерна граната, приправленные миндалем, обсахаренные и надушенные в самую меру. И Аджиб мог хорошо рассмотреть пирожника, и он увидел на его лбу след от удара камнем, который он бросил в него.

Тогда сердце его исполнилось умиления, и он сказал:

— Мир с тобою, о пирожник! Меня привело сюда желание узнать что-нибудь о тебе. Разве ты не узнаёшь меня?

И как только Гассан увидел мальчика, он почувствовал, что как будто все внутри его перевернулось, и сердце его забилось неровными ударами, и голова склонилась к земле, как будто собираясь упасть, и язык его прилип к гортани, и он не мог произнести ни одного слова. Наконец он поднял голову и взглянул на него со смирением и покорностью и произнес следующие строки:

Потом он добавил:

— О мои господа, соблаговолите войти в мою лавку и будьте снисходительны — отведайте этого блюда! Ибо, клянусь Аллахом, о юноша, что с первого раза, как только я увидел тебя, сердце мое устремилось к тебе! И я сожалею о том, что последовал за тобой; это поистине было безумием!

Но Аджиб отвечал ему:

— Клянусь Аллахом, ты опасный друг! Из-за пирожного, которым ты угостил нас, ты чуть было нас не погубил! И теперь я не войду к тебе и не попробую твоего пирожного, пока ты не поклянешься нам, что не выйдешь отсюда и не будешь следовать за нами! Если же ты не дашь нам этой клятвы, то никогда наша нога не ступит более сюда! Ибо знай, что мы собираемся провести целую неделю в Дамаске, чтобы накупить подарков для египетского султана!

Тогда Гассан Бадреддин воскликнул:

— Клянусь в этом перед вами обоими!

Тогда Аджиб и евнух вошли в лавку, и Бадреддин предложил им фарфоровую чашу, наполненную восхитительным блюдом из зерен граната. И Аджиб сказал ему:

— Садись и ешь с нами! Быть может, Аллах увенчает успехом наши розыски!

И Гассан исполнился радости и сел против них. Но все это время он не мог оторвать глаз от Аджиба, и он смотрел на него с таким упорством, что Аджиб наконец смутился и сказал:

— Клянусь Аллахом, ты тяжелый и неприятный человек! Я уже раньше упрекнул тебя в этом! Перестань же рассматривать меня с таким упорством и пожирать меня глазами!

На эти слова Бадреддин отвечал следующими стихами:

После этих строк он произнес еще другие, столь же прекрасные, но в другом духе и уже обращаясь к евнуху. Потом, когда гости насытились, Гассан поспешил принести им все необходимое для омовения рук; и он подал им хорошенький медный рукомойник и полил им на руки душистую воду и обтер им руки красивым утиральником из яркой шелковой материи, висевшим у его пояса. Потом он окропил их розовой водой, которую он приберегал для торжественных случаев на самой верхней полке в своей лавке. Но этим не ограничилась его заботливость. Он вышел на минуту из лавки и вернулся с двумя кувшинами, наполненными шербетом из розовой воды с мускусом, и подал каждому из них по кувшину и сказал им:

— Благоволите выпить это! Вы довершите этим ваше снисхождение!

Тогда Аджиб взял кувшин и стал пить из него и потом передал его евнуху, который также отпил из него и потом снова передал кувшин Аджибу, и так они чередовались, пока не напились так, как никогда в жизни. После этого они поблагодарили пирожника и поспешили уйти, чтобы поспеть в стан до захода солнца.

И, придя в стан, Аджиб поспешил поцеловать руку у своей бабушки и у своей матери Сетт эль-Госн. И бабушка поцеловала его и вспомнила о своем сыне Гассане Бадреддине, и долго плакала и вздыхала и наконец произнесла следующие строки:

Потом она сказала Аджибу:

— Дитя мое, скажи, где ты гулял сегодня?

И он отвечал:

— Я был на базаре Дамаска.

И она сказала:

— Тогда ты, вероятно, очень голоден!

И она встала и принесла ему фарфоровую чашу, наполненную столь прославленной смесью из зерен граната с сахаром и миндалем, тем восхитительным блюдом, в котором она была очень искусна и которому она обучила своего сына Бадреддина, когда он был еще ребенком, в Басре.

Она сказала также и рабу Саиду:

— Ты можешь есть это вместе с твоим господином Аджибом.

При этом евнух подумал: «Клянусь Аллахом, у меня поистине нет никакого аппетита! И я не мог бы проглотить ни одного кусочка!»

Однако он сел рядом с Аджибом.

Что же касается Аджиба, то и его желудок был переполнен всеми теми вещами, которые он ел и пил у пирожника. Однако он взял кусочек и попробовал его, но он был не в состоянии проглотить его, до того он был пресыщен. И ему показалось, что пирожное недостаточно сладко, хотя, разумеется, это было неверно, просто он был сыт по горло. И вот, делая гримасу отвращения, он сказал своей бабушке:

— Право, оно невкусно, бабушка!

Тогда бабушка рассердилась и сказала:

— Как, дитя мое, ты осмеливаешься утверждать, что я плохо готовлю? Неужели же ты не знаешь, что во всем мире нет никого, кто мог бы сравниться со мною в искусстве приготовления пирожных и сластей, кроме разве Гассана Бадреддина, моего сына и твоего отца, который, впрочем, научился у меня этому искусству.

Но Аджиб отвечал ей:

— Клянусь Аллахом, бабушка, твоему блюду недостает чего-то; в нем, кажется, мало сахару. И вообще это совсем не то! Ах, если бы ты только знала, бабушка! Мы только что познакомились на базаре — признаюсь тебе в этом, но не выдавай нас дедушке и мамаше — с пирожником, который угостил нас тем же блюдом. Ах! Один аромат его радовал сердце! А что касается его вкуса, то ручаюсь тебе, что оно возбудило бы аппетит даже в том, кто страдает расстройством пищеварения! Поистине, бабушка, твое изделие нельзя сравнить с тем, нет, никоим образом!

При этих словах бабушка исполнилась негодования и, окинув евнуха сердитым взглядом, сказала ему…

Но, дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада увидела приближение утра и скромно умолкла.

Тогда сестра ее, юная Доньязада, сказала ей:

— О сестра, как приятны и нежны твои слова и какой прелестный, занимательный рассказ!

И Шахерезада улыбнулась и сказала:

— Да, сестра, но что это в сравнении с тем, что я расскажу вам следующей ночью, если только по милости Аллаха и доброй воле царя я останусь в живых!

И царь сказал в душе своей: «Клянусь Аллахом, я не убью ее, пока не услышу продолжения ее рассказа! И я должен признать, что это поистине удивительный и необыкновенный рассказ!»

Потом царь Шахрияр и Шахерезада провели остаток ночи в тесном объятии, наслаждаясь любовью до наступления утра.

И когда наступило утро, царь Шахрияр отправился в заседание Совета, и диван был наполнен визирями, придворными и телохранителями.

И царь исправлял правосудие, и назначал на должности, и смещал с них, и подписывал приказы, и занимался текущими делами, и так до самого конца дня. Потом диван закрылся, и царь вернулся во дворец.

И когда наступила

он пришел к Шахерезаде, и, когда он побыл с нею, юная Доньязада поднялась с ковра и сказала:

— Я прошу тебя, о сестра, расскажи нам конец восхитительного рассказа о прекрасном Гассане Бадреддине и жене его, дочери его дяди Шамзеддина! И вот на каких словах ты остановилась вчера: «Тогда бабушка бросила на евнуха Саида сердитый взгляд и сказала ему…» Так что же она ему сказала?

И Шахерезада улыбнулась сестре и ответила так:

— Да, конечно, со всем сердцем и всей душой я согласна досказать этот рассказ, но не раньше чем получу на то разрешение от этого благородного царя!

Тогда царь, который ждал с нетерпением конца рассказа, сказал Шахерезаде:

— Ты можешь продолжать!

И она сказала:

Я слыхала, о счастливый царь, что бабушка Аджиба рассердилась и бросила на евнуха недовольный взгляд и сказала ему:

— О горе, неужели же ты развратил этого мальчика? Как осмелился ты ввести его в лавку поваров и пирожников?

При этих словах бабушки Аджиба евнух перепугался и поспешил отклонить это обвинение, сказав:

— Мы не входили в эту лавку, мы только прошли мимо нее.

Однако упрямый Аджиб воскликнул:

— Клянусь Аллахом, мы вошли в лавку и ели там пирожные! — и добавил с лукавой улыбкой: — И повторяю тебе, бабушка, они были гораздо лучше тех, которыми ты угостила нас!

Тогда бабушка окончательно вышла из себя и отправилась, ворча, к своему зятю-визирю, которому не преминула передать о великом проступке подлеца евнуха. И она так сильно восстановила визиря против Саида, что Шамзеддин, который от природы был очень вспыльчив и постоянно кричал на своих людей, тотчас же отправился со своей невесткой в ту палатку, где находились Аджиб и евнух.

И визирь закричал:

— Саид, входил ты или не входил с Аджибом в лавку пирожника?

И евнух, дрожавший от страха, отвечал визирю:

— Нет, мы не входили в лавку!

Но лукавый Аджиб воскликнул:

— Конечно, входили! А что касается того, что мы ели там, то ха-ха, бабушка! — все это было так вкусно, что мы наелись по горло, и потом пили восхитительный шербет! О Аллах, какой вкусный шербет! И славный пирожник не пожалел сахару, как наша бабушка!

Тогда гнев визиря удвоился, и он повторил тот же вопрос евнуху, но евнух стоял на своем.

Тогда визирь сказал ему:

— Саид, ты бессовестный лгун! И у тебя хватает смелости уличать во лжи этого ребенка, который, несомненно, говорит правду. Впрочем, я согласен поверить тебе, если ты съешь все содержимое этой чаши, приготовленной моей невесткой. Тогда у меня будет доказательство того, что ты не ел ничего.

И Саид, несмотря на то что желудок его был переполнен благодаря гостеприимству Гассана Бадреддина, согласился подвергнуться этому испытанию. И он присел перед чашей и смело принялся за нее. Но при первом же глотке он должен был остановиться, так как был сыт по горло; и он выплюнул взятый в рот кусочек, ибо не мог проглотить его. Но он поторопился сказать, что накануне в палатке вместе с другими рабами он так сильно наелся, что у него сделалось расстройство желудка.

Однако визирь тотчас же сообразил, что евнух действительно был в этот день у пирожника. И он приказал рабам разложить его на земле и бросился на него и начал наносить ему тяжкие удары изо всех своих сил. Тогда евнух начал молить о пощаде, все время продолжая кричать:

— О повелитель мой, это от вчерашнего у меня расстроен желудок!

И поскольку визирь почувствовал себя утомленным от этих ударов, он остановился и сказал Саиду:

— Ну! Теперь говори правду!

Тогда евнух сознался и сказал:

— Хорошо, о повелитель мой, вот в чем истина! Мы действительно вошли на базаре в лавку пирожника! И никогда в моей жизни я не ел такого прекрасного пирожного! И как я несчастен, что после него я вынужден был отведать этого противного блюда! О Аллах, как оно противно!

И визирь громко рассмеялся, позабавленный словами Саида, но бабушка не могла долее сдерживать своей досады и, возмущенная до глубины души, воскликнула:

— Ах ты, наглый лгун! Ведь все это сочинено им! Хорошо, иди же теперь и принеси нам это чудесное блюдо твоего пирожника! Да, разрешаю тебе взять фарфоровую чашу и принести нам эту необыкновенную смесь! И вот когда ты принесешь ее, мы сравним, по крайней мере, работу твоего пирожника с моей! И пусть зять мой будет судьей!

И евнух ответил:

— Да, конечно!

Тогда бабушка дала евнуху полдинария и фарфоровую чашу.

И евнух отправился и пришел в лавку и сказал пирожнику:

— Слушай, мы только что держали пари на твое блюдо с людьми нашего дома, которые тоже приготовили блюдо из зерен граната. И вот я пришел купить у тебя этой смеси на полдинария.

И постарайся хорошенько приготовить ее, приложив все свое искусство, не то меня опять угостят палочными ударами, как это было сейчас. Уверяю тебя, я точно весь разбит!

Тогда Гассан Бадреддин рассмеялся и сказал:

— Не бойся ничего! Нет на свете никого, кто мог бы приготовить эту смесь так, как я, — кроме, впрочем, моей матери. Но моя мать теперь в далеких краях.

Потом Бадреддин наполнил чашу невольника, тщательно приготовив свою смесь, к которой прибавил еще немного мускуса и розовой воды. И евнух взял у него чашу и поспешил возвратиться к палаткам. И бабушка Аджиба выхватила у него чашу, чтобы попробовать ее содержимое и убедиться, действительно ли оно так превосходно по вкусу и аромату. Но как только она поднесла его к своим губам, она испустила громкий крик и упала… Она узнала руку своего сына Гассана!

Тогда визирь и все окружающие пришли в крайнее изумление и брызнули розовой воды в лицо бабушке, которая вскоре пришла в себя.

И она сказала:

— Клянусь Аллахом, приготовивший это блюдо — не кто иной, как сын мой Гассан Бадреддин! Я уверена в этом! Только я одна умею приготовлять его таким образом, и я научила этому сына моего Гассана!

При этих словах визирь, исполненный радости и нетерпения увидеть поскорее своего племянника Гассана, воскликнул:

— О, наконец-то Аллах Всевышний соединит нас с ним!

И он тотчас же созвал своих слуг и предался размышлению и наконец сказал им:

— Выберите из своей среды двадцать человек, и пусть они немедленно отправятся в лавку пирожника Гассана, известного на базаре под именем Гассана из Басры, и пусть они разрушат эту лавку с крыши до основания! А пирожнику свяжите руки материей его тюрбана и приведите его сюда. Но смотрите хорошенько, не причиняйте ему ни малейшего вреда! Отправляйтесь поскорее!

И сам визирь вскочил на лошадь, захватив с собой письма египетского султана и отправился в Дар-эс-Салам, где жил правитель, замещавший в Дамаске египетского султана, своего повелителя. И, прибыв в Дар-эс-Салам, визирь представил правителю письма египетского султана, и правитель поднялся с места и поцеловал эти письма и приложил их с благоговением к своей голове. Потом он обратился к визирю и сказал ему:

— Приказывай! Кого же хочешь ты взять в Дамаске?

И визирь отвечал ему:

— Только пирожника, торгующего на базаре!

Тогда правитель сказал:

— Нет ничего легче этого!

И он приказал своей страже отправиться на помощь людям визиря. Тогда визирь простился с правителем и вернулся в свои палатки.

Что же касается Гассана Бадреддина, то он оцепенел от ужаса, увидев вдруг перед собой толпу людей, вооруженных палками, лопатами и топорами. И все они ворвались в лавку и сбросили на пол все пирожные и все сласти и разрушили до основания всю лавку. Потом они схватили ошеломленного Гассана и связали его материей его тюрбана, не произнося ни слова. И несчастный Гассан подумал в душе: «О Аллах, Аллах! Вероятно, всему причиной это блюдо из зерен граната! Как знать, что они могли найти в нем!»

И вот Гассана Бадреддина привели в палатку визиря.

И Гассан залился слезами и воскликнул:

— О государь, скажи, в чем мое преступление?

И визирь спросил его:

— Это ты изготовил блюдо из зерен граната?

Он отвечал:

— Да, государь! Неужели же нашлось в этом блюде что-нибудь такое, за что мне могут отрубить голову?

И визирь отвечал строгим голосом:

— Отрубить тебе голову? Ну, это было бы слишком слабое наказание! Ожидай худшего! Вот увидишь!

Что же касается обеих дам, то визирь просил их не вмешиваться в его действия, ибо не хотел ничего говорить им до приезда в Каир. И вот он позвал своих юных невольников и сказал им:

— Приведите сюда одного из наших верблюдов и принесите большой деревянный ящик.

И невольники исполнили это повеление. И по знаку визиря они схватили запуганного Гассана и посадили его в ящик, и закрыли ящик крышкой и взвалили его на спину верблюду. Потом по приказанию визиря были собраны палатки, и все двинулись в обратный путь.

И шли они весь день до наступления ночи. И к ночи они остановились, чтобы отдохнуть и подкрепиться, и выпустили Гассана на минутку, чтобы накормить его, и потом опять заключили в ящик и продолжили путь. И время от времени они останавливались и тогда выпускали на минутку Гассана, и каждый раз визирь спрашивал у него:

— Это ты, действительно ты изготовил то блюдо из зерен граната?

И запуганный Гассан неизменно отвечал:

— Да, государь!

И визирь каждый раз приказывал после такого допроса:

— Свяжите этого человека и посадите его обратно в ящик.

И они шли таким образом, пока не прибыли в Каир. Но прежде чем войти в город, они остановились в предместье Зайданиахе, и визирь приказал выпустить Гассана из ящика и привести к нему. И тогда он сказал:

— Поскорее приведите сюда плотника!

И когда привели плотника, визирь сказал ему:

— Сними мерку с этого человека, его длину и ширину, и сооруди немедленно по этой мерке позорный столб и прикрепи этот позорный столб к телеге, запряженной парой буйволов!

Тогда Гассан воскликнул с ужасом:

— О государь, что же ты хочешь сделать со мною?

И визирь отвечал:

— Пригвоздить тебя к позорному столбу и ввезти тебя в таком виде в город на посмешище всем жителям!

И Гассан спросил:

— Но за какое же преступление заслужил я подобное наказание?

Тогда визирь Шамзеддин сказал:

— За небрежность, с которой ты приготовил блюдо из зерен граната. Ты недостаточно положил в него пряностей и благовоний!

При этих словах Гассан ударил себя по лбу и воскликнул:

— О Аллах, и это все? Так вот за что ты подвергнул меня столь утомительному путешествию, и за весь день только один раз дал мне поесть, и теперь хочешь пригвоздить меня к этому позорному столбу?

И визирь отвечал серьезным тоном:

— Да, разумеется, именно за то, что в твоем блюде было недостаточно приправ!

Тогда Гассан Бадреддин дошел до пределов изумления и поднял руки к небу и впал в глубокое раздумье.

И визирь спросил у него:

— О чем размышляешь ты?

И он ответил:

— О государь, о пустяках! Я просто думаю о тех безумцах, начальником которых ты, вероятно, состоишь! Потому что, не будь ты первый из безумцев на свете, разве мог бы ты поступить таким образом со мной из-за того только, что в моем пирожном одной щепоткой больше или меньше благовоний?!

И визирь сказал ему:

— Но разве я не должен предупредить повторение этой ошибки? А для этого не оставалось другого средства!

И Гассан Бадреддин сказал ему:

— Во всяком случае, твое отношение ко мне составляет более тяжкое преступление! И ты должен был бы прежде всего наказать самого себя!

Тогда визирь воскликнул:

— Без сомнения, ты заслужил этот крест!

Во время этого разговора плотник продолжал изготавливать древо пытки и от времени до времени бросал украдкой взгляд на Гассана, как бы говоря ему: «О да, ты заслужил этот крест!»

Между тем наступила ночь; и слуги по приказанию визиря схватили Гассана и снова посадили его в ящик, и визирь крикнул ему:

— Завтра же ты будешь распят!

Потом он подождал несколько часов, пока Гассан не уснул крепким сном, и тогда он повелел взвалить ящик на спину верблюда и отдал приказ двинуться в путь. И шли они не останавливаясь, до тех пор пока не прибыли в Каир, в дом визиря Шамзеддина.

И только тут визирь решил сказать всю правду своей дочери и своей невестке.

И он сказал Сетт эль-Госн:

— Хвала Аллаху, по милости Которого нам удалось найти твоего мужа Гассана Бадреддина! Он здесь с нами! Иди же, дочь моя, и будь счастлива! И позаботься о том, чтобы мебель и ковры во всем доме и в твоей брачной комнате были на том самом месте, на котором они находились в ту ночь!

И Сетт эль-Госн, несмотря на то что была на вершине блаженства, тотчас же сделала все необходимые распоряжения, и служанки ее дружно принялись за работу и зажгли все светильники.

И визирь сказал им:

— Я помогу вам восстановить все по-прежнему!

И он пошел к своему шкафу и вынул оттуда бумагу, на которой он сделал опись всей мебели и всех предметов с точным указанием места, где они находились тогда. И он стал читать вслух эту опись и следил за тем, чтобы каждая вещь находилась на прежнем месте. И все было приведено в такой порядок, что самый внимательный наблюдатель мог бы вообразить, что он вновь присутствует на свадебном пире прекрасной Сетт эль-Госн и горбатого конюха.

Потом визирь собственноручно разложил на прежние места вещи Гассана Бадреддина: его тюрбан — на стул, его ночные шальвары — на смятую постель, его верхние шальвары и кафтан — на диван, а под ними — кошелек с тысячей золотых динариев и распиской еврея. Письмо же, завернутое в вощеный холст, он по-прежнему зашил между феской и материей тюрбана.

Потом он велел своей дочери одеться точь-в-точь как в ту первую ночь и пойти в брачную комнату и приготовиться к посещению своего мужа и двоюродного брата, Гассана Бадреддина, и, когда он войдет, сказать ему: «О как ты замешкался в кабинете удобств! Молю тебя именем Аллаха, если ты нездоров, не скрывай этого от меня! Разве я не твоя вещь и не твоя раба?»

И он еще советовал ей, хотя Сетт эль-Госн совсем не нуждалась в его наставлениях, быть как можно нежнее с двоюродным братом и устроить ему приятную ночь, не пренебрегая милыми разговорами и хорошими стихами поэтов.

Потом визирь записал у себя число этого счастливого дня и направился к той комнате, в которой помещался ящик со спящим Гассаном. И он повелел вытащить его, сонного, из ящика, и развязал ему ноги, и раздел его, и надел ему только одну тонкую рубашку и ночной колпак, как в ночь его свадьбы. После этого визирь быстро скрылся, отворив все двери, которые вели в брачную комнату, и оставил Гассана одного.

А Гассан скоро проснулся и остолбенел, увидев себя почти голым в этом великолепно освещенном коридоре, который казался ему очень знакомым. И он сказал себе: «Ну, разберись-ка теперь, молодец, находишься ли ты в глубоком сне, или все это происходит наяву?»

Однако после первых минут изумления он решился встать и сделать несколько шагов по направлению к одной из дверей, выходившей в коридор. И вдруг у него остановилось дыхание: он сразу узнал залу, в которой происходило незабвенное торжество — в честь его, Гассана, и в ущерб горбуну! И через открытую дверь, выходившую из залы в брачную комнату, он увидел на стуле свой тюрбан, а на диване — свои шальвары и кафтан! Тогда пот выступил у него на лбу, и он отер его своей рукой. И он сказал себе: «О да! Да! Проснулся я? Или сплю? Цох! Цох! Не сошел ли я с ума?»

Однако он продолжал идти вперед, но так, что одной ногой он делал шаг вперед, а другой — шаг назад, не осмеливаясь проникнуть дальше и все время отирая со лба холодный пот. Наконец он воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Не может быть никакого сомнения! Это не сон! И ведь я действительно сидел в ящике со связанными ногами! Нет, нет, это не сон!

И, говоря это, он дошел до дверей брачной комнаты и осторожно заглянул в нее.

И тогда из глубины постели, закрытой голубой шелковой драпировкой, Сетт эль-Госн, лежавшая во всей своей нагой красе, приподняла края драпировки и сказала ему:

— О дорогой господин мой! Как ты замешкался в кабинете удобств! О, иди скорее сюда, ко мне!

При этих словах бедный Гассан захохотал, как потребитель гашиша или опия, и закричал:

— Гу! Ги! Гу! Какой удивительный сон! Какой несообразный сон!

Потом он продолжал продвигаться вперед, как будто ступая по змеям, с бесчисленными предосторожностями, одной рукой приподнимая край рубахи, а другой ощупывая воздух, как слепой или пьяница.

Потом, не будучи долее в силах подавить свою душевную тревогу, он сел на ковер и погрузился в глубокое раздумье, делая руками знаки крайнего недоумения, как помешанный человек. Однако же он видел возле себя свои шальвары, такие же, какие были тогда, широкие и в правильных складках, свой тюрбан из Басры, свое верхнее платье и под ним — шнурки кошелька, которые свешивались вниз!

И Сетт эль-Госн вновь заговорила из глубины постели и сказала ему:

— Что же ты, мой милый! Я вижу тебя в сильном смущении, ты даже дрожишь. Ах! Ты не был таким вначале! Что случилось?

Тогда Бадреддин, все еще продолжая сидеть на ковре и держась обеими руками за свой лоб, принялся хохотать как сумасшедший и наконец сказал:

— Ха! Ха! Ты говоришь, что я не такой, как вначале! Как вначале! Но клянусь Аллахом, что с той ночи прошли уже годы и годы! Ха! Ха!

Тогда Сетт эль-Госн сказала ему:

— О мой милый, успокойся! Именем Аллаха умоляю тебя! Успокойся! Я говорю о той ночи, которую ты пришел провести в моих объятиях, о той, в которую ты покрывал меня своими ласками! Милый мой! Ты только что вышел в кабинет удобств. И ты на целый час замешкался там! Я вижу, ты нездоров! Приди же ко мне, я согрею тебя, приди, мой милый, приди, мое сердце, мои глаза!

Но Бадреддин продолжал хохотать как сумасшедший и потом сказал ей:

— Может ли это быть правдой?! Впрочем… Может быть, я действительно заснул в кабинете удобств и там, оставаясь в полном покое, видел такой неприятный сон?! — Потом он прибавил: — О да! Очень неприятный! Вообрази только, мне снилось, что я был нечто вроде повара или пирожника в городе Дамаске, в Сирии, очень далеко отсюда! Да! И что я двенадцать лет провел там за этим занятием! И мне снился мальчик благородного происхождения, сопровождаемый евнухом! И у меня случились с ними такие-то и такие-то происшествия.

И бедный Гассан почувствовал, что у него выступил на лбу пот, и он отер его, но в этот момент он ощутил шрам от удара камнем и опять принялся кричать:

— Нет! Нет! Вот шрам от удара камнем, брошенным этим мальчиком! Нечего сказать, это уже слишком! — Потом он немного подумал и прибавил: — Или нет! Это был действительно сон! Этот удар, может быть, просто удар, который я получил во время забав с тобою, Сетт эль-Госн! — Потом он сказал: — Я расскажу тебе продолжение моего сна. В этом городе Дамаске я очутился однажды утром — не знаю каким образом — в таком виде, как сейчас: на мне была одна рубашка и ночной колпак! Колпак горбуна! И кругом были жители этого города! И я не знал, чего они хотят от меня! И я получил в наследство лавку пирожника, доброго старика!.. Ну да! Ну да! Это был не сон! И я приготовил блюдо из зерен граната, а им показалось, что в нем слишком мало ароматов!.. И вот тогда!.. Полно!.. Могло ли все это быть во сне?.. И разве это не было в действительности?..

Тогда Сетт эль-Госн воскликнула:

— Мой милый, поистине, какой ты видел странный сон! Пожалуйста, расскажи мне его подробнее.

И Гассан Бадреддин, не переставая восклицать, рассказал Сетт эль-Госн всю историю — свой сон или действительность — от начала и до конца.

А потом он прибавил:

— И мне сказали, что я должен был быть распят! И я был бы уже распят, если бы только сон вовремя не прервался. Аллах! Я еще весь в поту от этого ящика!

И Сетт эль-Госн спросила его:

— За что же хотели тебя распять?

И он отвечал ей:

— Конечно, за то, что я положил слишком мало ароматов в блюдо из зерен граната! Да! И меня уже ждал ужасный позорный столб вместе с телегой, которую тащила пара нильских быков! Однако — благодарение Аллаху! — все это оказалось не более как сон, ибо поистине потеря кондитерской, разрушенной от крыши и до основания, очень бы меня огорчила!

Тогда Сетт эль-Госн, будучи не в силах долее сдерживаться, вскочила с постели и бросилась на шею к Гассану Бадреддину и прижала его к своей груди, обнимая его и покрывая его поцелуями. Но он не смел даже пошевелиться.

И вдруг он воскликнул:

— Нет, нет! Все это только сон! Аллах! Где я? Наяву ли все это?!

И бедный Гассан, нежно перенесенный на руках Сетт эль-Госн на ложе, погрузился в тяжелый сон, и, в то время как Сетт эль-Госн бодрствовала над ним, он продолжал бормотать сквозь сон то снова: «Это сон!», то снова: «Нет! Это наяву!»

К утру душа и мысли Гассана Бадреддина успокоились, и, проснувшись, он нашел себя в объятиях Сетт эль-Госн и увидел возле нее, в ногах постели, своего дядю — визиря Шамзеддина, который тотчас же пожелал ему мира.

И Бадреддин сказал ему:

— Ради Аллаха, скажи, разве ты не тот самый, который приказал связать мне руки и разрушить мою кондитерскую? И все это по причине недостаточного количества ароматов в блюде из гранатовых зерен?

Тогда визирь Шамзеддин, не находя более оснований молчать обо всем этом, сказал ему:

— О дитя мое, знай, что ты Гассан Бадреддин, мой племянник, сын моего покойного брата Нуреддина, визиря Басры! И сам я страдал от такого обращения с тобой, к которому должен был прибегнуть для доказательства твоей подлинности и для того, чтобы убедиться, что ты и есть тот самый, который взошел на ложе моей дочери в первый день ее брака. И это доказательство я получил, увидев, что ты узнаёшь (ибо я спрятался позади тебя) этот дом, и эту обстановку, и свой тюрбан, и шальвары, и кошелек, и в довершение всего расписку в кошельке и письмо, спрятанное в тюрбане и содержащее в себе наставления твоего отца Нуреддина. Прости меня, дитя мое! Ибо я не имел в руках иного средства узнать тебя, я, который до этого никогда не видел тебя, поскольку ты родился в Басре! Ах, дитя мое! Все это произошло вследствие незначительной размолвки, случившейся в самом начале между твоим отцом, моим братом Нуреддином, и мной, твоим дядей! — И визирь рассказал ему всю историю, а потом прибавил: — О дитя мое! Что же касается твоей матери, то я привез ее из Басры, и ты можешь видеть ее, а также твоего сына Аджиба — плод первой ночи твоего брака с его матерью!

И первым вошел после этого Аджиб, который бросился на шею к своему отцу без прежних опасений. И Бадреддин в восторге произнес:

Лишь только окончил он эти стихи, как бабушка Аджиба, мать самого Бадреддина, вошла, рыдая, к ним и упала на руки сына, потеряв от радости сознание. И после многих излияний среди слез радости они рассказали друг другу свои истории, и свои невзгоды, и все свои страдания.

И потом все возблагодарили Аллаха за то, что Он наконец соединил их всех здравыми и невредимыми, и снова начали свою жизнь в счастье, и полном благоденствии, и в чистых наслаждениях, и все это продолжалось до конца их дней, которые были очень многочисленны, и они оставили много детей, которые все были прекрасны, как луна и солнце.

— И такова была, о счастливый царь, — сказала Шахерезада царю Шахрияру, — удивительная история, которую визирь Джафар аль-Бармаки рассказал халифу Гаруну аль-Рашиду, эмиру правоверных, в городе Багдаде. Да, вот это и есть история приключений визиря Шамзеддина, его брата, визиря Нуреддина, и Гассана Бадреддина, сына Нуреддина.

И халиф Гарун аль-Рашид не преминул сказать:

— Клянусь Аллахом, все это удивительно и необыкновенно!

И в своем удовольствии он не только в благодарность за нее отдал визирю Джафару негра Ригана, но даже приблизил к себе молодого человека, мужа зарезанной женщины из рассказа о трех яблоках, и, чтобы утешить его в потере столь несправедливо убитой жены, он дал ему в наложницы одну из самых красивых девушек, и дал ему богатое жалованье, и приблизил к себе, как ближайшего друга и сотрапезника. Потом он приказал придворным своим писцам записать эту необыкновенную историю самым лучшим почерком и старательно запереть в ящик с бумагами для сохранения ее в назидание детям их детей.

— Однако, — продолжала прекрасная и скромная Шахерезада, обращаясь к Шахрияру, царю островов Индии и Китая, — не думай, о счастливый царь, что эта история так же удивительна, как та, которую я приготовилась рассказать тебе, если только ты не испытываешь утомления.

И царь Шахрияр сказал ей:

— Что же это за история?

И Шахерезада отвечала:

— Она еще несравненно более достойна удивления, чем все предшествующие.

И Шахрияр сказал ей:

— А как же называется эта история?

И она отвечала:

— Это рассказ о портном, горбуне, враче-еврее, маклере-христианине и цирюльнике в Багдаде!

И царь Шахрияр отвечал:

— Конечно, ты можешь рассказать ее!