Тысяча огней

Огни мы заметили не сразу; сначала увидели, как ветер гонит из-за дюн густой белый дым. По запаху я тут же определил, что это горят травы на берегу озера. II в самом деле, одолев последний песчаный холм, мы сразу увидели, как мужчины-канембу, обливаясь потом, бросали в огонь охапки пахучих трав, а женщины старательно собирали золу.

Самым сильным был запах мха, и еще издали, едва его уловив, я сразу понял, что мы уже возле самого озера Чад. Несколько лет назад па берегу того же Чада я видел, как канембу жгут травы, называемые алофитами, из золы которых потом добывают соль. Тогда я долго прожил среди канембу и узнал, что когда они находят эту ценнейшую траву, то не успокаиваются, пока не соберут ее всю и не сожгут, чтобы потом иметь запас соли. Запах дыма и золы слился у меня в единое целое с представлением об огромном озере. Поэтому теперь я сразу догадался, в каком направлении нужно ехать, чтобы добраться до берега. А мы уже целую неделю мчались в джипе из Агадеса к Чаду.

За линией огней после самой последней цепочки дюн озерная гладь предстает вашим взорам совершенно внезапно, и нужно долгими днями нестись по бесконечным пескам, чтобы вдруг застыть, словно зачарованный. Именно так и случилось с нами, когда в июне 1963 года мы увидели на горизонте Чад. И хотя я уже побывал до этого на озере и знал, что оно возникает совершенно неожиданно и, насколько хватает взгляда, бесчисленными островами исчезает где-то далеко в саванне, я опять был потрясен и застигнут врасплох. Когда мы снова двинулись в путь по берегу озера, то вскоре убедились, что горизонт здесь похож на горизонт Сахары. В лучах солнца вода казалась такой же желтой, как пески пустыни, на небе ни облачка, а ветер такой же колючий и паляще жаркий. Но все же разница была, и притом огромная — здесь воздух был немного влажным; когда вы касались руками лица, то это; были настоящие руки и лицо, а не одинаково загрубелая, потрескавшаяся кожа.

Как я уже упоминал, первое мое путешествие на озеро Чад относится к июню — июлю 1960 года. Самолет доставил нас за ночь из Рима в Форт-Лами — столицу Республики Чад. Разумеется, во время полета мы ровным счетом ничего не видели, включая и само озеро, над которым в полной темноте пролетали на высоте пять тысяч метров.

— Что стало с озером? — спрашивали мы буквально у всех в первые дни после прибытия в Форт-Лами.

— За последние пять лет уровень воды в озере сильно упал, но теперь снова поднимается, — говорили одни.

— Вот уже пять лет уровень воды в Чаде повышается, — утверждали другие.

Вскоре мы убедились, что, если судить по рассказам местных жителей, не было ничего более изменчивого, нелепого и странного, чем озеро Чад. Берега, уровень воды в нем, сами размеры озера менялись не только в зависимости от района и времени года, но и от погоды. Больше того, если верить рассказам европейцев, то ставилось под сомнение само существование озера как крупного водного бассейна.

Лишь позже мы узнали, что сведения об озере были такими путаными и противоречивыми потому, что большинство европейцев и африканцев Форт-Лами, живущих сравнительно недалеко от Чада, никогда там не бывали. Почти все они туманно говорили о понижении уровня воды, о болотистых местах и впадинах, но никто ничего не мог сказать с полной достоверностью.

Рассказы местных жителей о Чаде повергли нас в отчаяние. Что же это за озеро почти без воды?! Ведь мы специально прилетели из Европы, чтобы заснять это чудо природы. Было отчего прийти в уныние. Мы-то рассчитывали снять интереснейшие, живописные кадры. Мои друзья по экспедиции показывали на висевшую в холле гостиницы карту. На ней озеро было нанесено пунктирными линиями.

— Смотри, — говорили они, — на итальянских картах Чад, как и подобает настоящему озеру, обозначен большим синим пятном. А тут он дан пунктирной сеткой, словно это обыкновенное болото или бочаг. Да, верно, так оно и есть.

В итоге я совершенно запутался в ворохе противоречивых сведений. И вот, решив положить конец всем домыслам и предположениям, я договорился с пилотом-сирийцем местной авиалинии, что тот возьмет меня с собой в полет над озером.

— Конечно, если оно существует, — процедил он сквозь зубы.

Пастбище на озере

Мы вылетели из Форт-Лами рано утром на стареньком, шумном, но вполне надежном «бруссаре». На малой высоте пронеслись над «африканским» городом, глиняные домики которого со всех сторон окружали центральный рынок. И тут меня подстерегала первая неожиданность. Сверху кварталы Форт-Лами казались спланированными очень продуманно и четко, хотя этим не занимался, понятно, ни один архитектор. Толчея на улицах, нагромождение всевозможных предметов были отсюда не видны, и жизнь этого африканского города приобретала свою логику и рациональность.

Но не успел я хорошенько осмыслить свои впечатления, как пейзаж большого- города уже сменился. На нас надвигалось пустое безмерное пространство саванны; на фоне желтой травы крамм-крамм тонкая тень от самолета была единственным движущимся пятном.

После минут тридцати полета на низкой высоте я увидел огромное заболоченное пространство. Если все озеро имеет такой же вид, то его справедливо нанесли на карту пунктиром. Тень от самолета быстро бежала под нами по зеленому ковру. Время от времени сверкающая полоска в траве говорила нам, что внизу вода.

Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, с зеленого ковра трав навстречу нам поднялись белые журавли, напуганные ревом мотора.

— Гиппопотам! — крикнул мне пилот.

Огромное животное подскочило от ужаса и, заскользив по грязи, нырнуло в воду.

Я посмотрел вперед. Насколько хватало глаз, кругом простирались болота. А дальше горизонт застилал густой туман. Минуты три я пребывал в неведении, началось ли уже озеро или нет. Вдруг изумрудно-зеленый ковер оборвался, а нашим взорам предстала безбрежная, как море, водная гладь. Нет, Чад не был выдумкой картографов!

Воды блестели в лучах солнца, эту сверкающую равнину прорезали лишь узкие полоски далеких папирусовых островов. Мы переговаривались с пилотом по ларингофону, и, несмотря на шум мотора, довольно хорошо слышали друг друга.

— Это из-за теплых воздушных потоков! — успокоил меня пилот, когда самолет в нескольких метрах от воды начало бросать из стороны в сторону.

— Ничего, немножко попляшем.

— Но потом мы сможем подняться повыше?

— Непременно, я хочу найти хижины негров котоко.

— Хижины?

— Да, рыбаки и пастухи-котоко строят их на плавучих островах.

— Посреди озера?

— Они передвигаются вместе с островами. Ну, а острова плывут, увлекаемые течением. Плывут, куда их несет ветер.

— Как и мы, черт побери, — крикнул я.

Сильнейший порыв бокового ветра швырнул нас в сторону. Я ощутил противную пустоту в желудке. «Бруссар» показался мне взбесившимся скакуном.

— Смотрите в оба. С большой высоты эти хижины если и увидишь, то уж не сфотографируешь.

— Селения эти большие или маленькие?

— Крохотные травяные хижины в густой траве. Неделя-другая— и их уже нет в помине.

Новый порыв ветра. Нас подбросило на несколько метров.

— Смотрите, смотрите! — прозвучало у меня в наушниках.

Справа между двумя плавучими островами мы увидели, как на поверхности воды то появляются, то исчезают черные точки. Что это, рыбы, животные? Попробуй различи с такого расстояния.

Самолет взмыл ввысь, а затем спикировал прямо на черневшие на воде странные зернышки.

— В жизни не видел ничего подобного! — крикнул пилот.

Стадо буйволов переправлялось вброд через озеро. Сзади и сбоку плыли туземцы-котоко. Взмахивая длинными палками, они ударяли ими животных, понукая и подбадривая их. Они явно гнали стадо к одному из островов.

С самолета на фоне огромного озера они казались крохотными точками, и мы могли в полной мере оценить смелость и ловкость этих пастухов. Стоит, казалось, подуть ветру, и волны захлестнут мужественных туземцев. И тогда озеро навсегда поглотит их.

Долгое время наблюдая за «форсированием» озера, я пытался понять, куда же направляются люди и животные. Сверху казалось, будто каждое животное в отдельности и каждый человек из последних сил стараются удержаться на поверхности. Между тем переправа происходила без всяких неприятностей. Пролетев над несколькими маленькими островками, мы наконец поняли, что туземцы хотят добраться до самого большого из островов. Уже ложась на обратный курс, мы увидели, что головная часть группы подплыла к берегу острова.

— Это были котоко! — несколько раз повторил мне пилот.

— Котоко, — снова крикнул он, когда мы летели уже неподалеку от берега.

В этом районе Чада было полно рыбаков. Некоторые из них, погрузившись по горло в воду, ловко орудовали своими острыми прутьями, другие широким фронтом в двести — триста метров шли с сетями в руках. Несколько минут мы кружили над ними и увидели, что рыбаки с сетями замкнули круг, как бы взяв рыбу «в мешок».

Там, где в Чад впадает река Шари, мы опять увидели рыбаков с сетями. Но эти рыбаки плыли на больших пирогах. Сверху пироги с раздувающимися на ветру сетями казались огромными насекомыми, которые неподвижно распластались на воде, раскинув громадные крылья, готовые, однако, мгновенно взмыть ввысь и, словно шмели или осы, беспорядочно помчаться к берегу.

Я сделал несколько отличных фотографий, а потом, так как горючее было на исходе, мы возвратились в город. На аэродроме мы возобновили прерванный разговор. И хотя мотор уже не гудел, мы с пилотом по привычке орали, словно оглашенные.

— Нам повезло, — крикнул пилот.

«Еще бы, — подумал я, — ведь мы просто чудом не врезались в воду».

— Очень повезло!

— Не часто случается увидеть столько пирог сразу. А уж переправу через озеро целого стада буйволов и того реже! — согласился пилот. Он крепко пожал мне руку и попросил прислать ему фотографии, если они удались.

Персонажи Форт-Лами

Несколько дней спустя мы допоздна засиделись в гостинице на берегу Шари, мирно беседуя и попивая виски. Компанию нам составила группа местных жителей, с которыми мы успели завести большую дружбу. На воде между пирогами рыбаков плавали сотни пеликанов, в неподвижном вечернем свете казавшихся густым чернильным пятном.

Рассказывая о своем полете над озером, я то и дело посматривал на причудливых птиц. Мы долго беседовали об обычаях и нравах пастухов и рыбаков котоко. Все же мое любопытство было удовлетворено далеко не полностью. II тогда я спросил у своих новых друзей, не могут ли и они добавить что-либо.

— Начнем с того, — сказал местный археолог, — что Чад — это даже не озеро, а море, а сам город — большой остров.

Мой друг археолог любил парадоксы. Он был человеком незаурядным и среди европейских поселенцев этой части Африки составлял редчайшее исключение. Он глубоко любил свою новую родину, хотя отлично знал все ее недостатки и противоречия. Постепенно он усвоил все вкусы и привычки местных жителей; в его работах ощущалось влияние древней африканской культуры. Он постоянно жил в Форт-Лами, в старинном доме арабского стиля. Четыре года назад он усыновил двух негритянских мальчиков.

В Форт-Лами он знал буквально каждый дом, каждую семью, начиная от бедного рыбака с Шари и кончая Томбалбаем, президентом республики. Уже много лет он искал в районе озера Чад остатки поселений и одежду народности сао, жившей в десятом веке.

— Форт-Лами остров? А где же тут вода? — полюбопытствовал я, сразу же вспомнив о желтой выжженной саванне, окружавшей город.

— Тебе надо прилететь сюда в сезон дождей. Тогда, чтобы добраться до центра города, в аэропорт впору было бы вызывать вертолет, — ответила мне Кристиан.

Кристиан была другим видным персонажем в городе. Монголка по матери и француженка по отцу, она нравилась европейцам и одновременно африканцам. Поэтому она сохраняла самые дружеские отношения с теми и с другими и была как бы связующим звеном между двумя общинами, весьма дипломатичным переводчиком и посредником в самых сложных делах. Со временем она стала владелицей большого ресторана-магазина, и это было единственное в городе нейтральное место, где все могли спокойно встречаться и говорить откровенно, без стеснения, невзирая на разницу в социальном положении. А Кристиан была молчаливым беспристрастным судьей и свидетелем в весьма деликатных ситуациях.

Кристиан и археолог были ядром группки наших друзей, которая включала также Андрэ, старого французского резидента, знатока негритянских рисунков на калебассах. Калебассами здесь называют полую тыкву, которую туземцы используют как сосуд, выжигая на ней самые разнообразные фигурки. Кроме археолога, Кристиан и Андрэ в нашу группу входил грек Кир, автомеханик, отремонтировавший бесчисленное множество грузовиков и джипов, а также летчик-сириец, с которым я летал над Чадом. Он был единственным пилотом единственного самолета единственной местной авиалинии.

Самыми молчаливыми и замкнутыми в маленькой группе были трое юношей арабов, весьма культурных и современных молодых людей, представителей местной правящей верхушки. Впоследствии все они приняли непосредственное участие в ожесточенной политической борьбе. Но тогда, в 1960 году, страна только-только обрела независимость, и все мы старательно избегали животрепещущих тем.

— Теперь мне понятно, почему ты называешь Форт-Лами озером, — возобновил я прерванный было разговор. — Но почему ты сказал, что Чад — это море? — улыбаясь спросил я, уверенный, что мой друг археолог просто неудачно сострил.

— Да потому, что нынешнее озеро — это остатки гигантского моря площадью триста тысяч квадратных километров, простиравшегося в доисторическую эпоху до самого Египта. В это море впадали высохшие теперь реки с массивов Эннеди и Тибести. Постепенно море уменьшилось почти наполовину и, вероятно, совсем бы высохло, если бы в последующие тысячелетия русло Шари по таинственной причине не устремилось в древнее высохшее ложе погибающего моря.

— Когда в Форт-Лами одни говорят, что уровень воды в озере повышается, а другие — понижается, то не знаешь, кому и верить. В зависимости от того, прошел ли дождь, или с неделю стояла очень жаркая погода, уровень воды резко меняется, — вступил в беседу молчаливый грек Кир.

Подошел официант с новой батареей бутылок воды и пива. Жара, за день накопившая силы, яростно обрушилась на нас вечером. Мы никак не могли утолить жажду. Каждый глоток воды мгновенно превращался в капли пота, а минуту спустя нам снова нестерпимо хотелось пить.

— Хотя теперь Чад уже не гигантское море, — продолжал археолог, — но оно остается неплохим водным бассейном площадью двадцать пять тысяч квадратных километров.

«Примерно половина Адриатического моря, пять озер Гарда и почти вся Ломбардия», — мысленно прикинул я.

— В сезон дождей, когда вода в реке и в озере буквально вздымается, Форт-Лами бывает отрезан от всего внешнего мира и становится настоящим островом, окруженным со всех сторон каналами и болотами.

— А когда наступает засуха, воды быстро отступают к озеру, — это вступил в разговор пилот-сириец местной авиакомпании. Хотя он и не может подобно археологу привести точные цифровые данные и совершить экскурсию в историю, зато он отлично знает Чад. В конце каждой недели он отправляется туда на рыбную ловлю, если только ему не приходится «катать» над озером туристов вроде меня, ищущих острых ощущений.

— Любопытно, что пресная дождевая и речная вода, попадая в Чад, не смешивается с соленой водой древнего моря, — снова заговорил археолог. — Она, эта пресная вода, несется кипящими клубками, словно множество маленьких озер в одном громадном. Все пресноводные рыбы, попавшие в озеро из реки, никогда не покидают этих бурлящих клубков — омутов и водоворотов. А немногие уцелевшие морские рыбы (в озере водится даже мифический дюгонь) неизменно живут в зонах соленой воды. Ни те ни другие никогда не переступают этих подвижных, но весьма четких границ.

— Значит, — воскликнул я, — рыбы в озере перемещаются в зависимости от атмосферных условий?

— Конечно, поэтому рыбаки-туземцы волей-неволей становятся кочевниками. Котоко, которых ты видел с воздуха, — говорит Кристиан, — на своих пирогах беспрестанно снуют по реке и озеру в поисках богатых рыбой мест.

— Кочевниками стали не только котоко-рыбакb, но и котоко-скотоводы, — добавляет археолог. — На берегах Чада растительность весьма чахлая, а вот на воде покачиваются острова из папируса и других тростников и трав. А это отличные естественные пастбища для скота.

Крепкой опорой для плавающих островов служат сплетенные корни папируса и разных трав. Берега озера, повторяю, бедны растительностью, и голодным животным ничего другого не остается, кроме как вплавь добираться до этих пастбищ-островков. А так как островки эти перемещаются по воле ветра и никто не знает, где они остановятся, туземцы-котоко вместе со стадом беспрестанно кочуют по озеру. Мужчины обеспечивают переправу, а женщины, дети и старики вместе со всей домашней утварью, одеждой и оружием «путешествуют» на спинах самых крепких буйволов. Выносливые животные способны проплыть не один десяток километров, неся на спине тяжелый груз. У них очень длинные, загнутые книзу полые рога. Эти своеобразные поплавки позволяют буйволам держать над водой рот и ноздри, что весьма облегчает им длительные, многодневные проплывы. Ведь совсем не так просто отыскать на озере хорошее пастбище. Нередко остров оказывается всего лишь непрочным сплетением трав. Порой эти поиски становятся поистине драматическими: любая переправа может вылиться в трагедию…

Тут в беседу вступили другие члены нашей компании, и так за рассказами и воспоминаниями мы провели вместе весь вечер. Я взглянул на часы — всего десять часов. А я-то думал, что уже ночь! В Форт-Лами распорядок дня остался примерно таким же, как в те времена, когда город был фортом, гарнизон которого вставал с восходом солнца и ложился спать с закатом.

После ужина наши новые друзья покинули нас. А мы еще посидели немного, утрясая дальнейшую программу. Было решено спуститься на пароходике по реке Шари в озеро Чад.

Путешествие по озеру

Днем солнце раскалило металлическую обшивку нашей посудины. Если долго оставаться на палубе, рискуешь сгореть заживо, а в крохотной кабине буквально нечем дышать. Да тут еще запах бензина. Спустившись вниз по реке, мы теперь плывем по озеру. Оно катит свои воды лениво, еле заметно, от этого жара кажется еще нестерпимее.

Нас спасла встреча с плотом туземцев-канембу, нагруженным доверху папирусовыми циновками, которые доставлялись в Форт-Лами на рынок. Мы купили две циновки и укрепили их на корме. Папирусовая «хижина», конечно, не придает особенно воинственный вид катеру военно-морских сил Чада, который предоставили в наше распоряжение власти Форт-Лами. Зато у нас снова появилась совсем было угасшая надежда, что мы выдержим жару. Укрывшись под папирусовым навесом, мы обнаружили, что на озере даже дует легкий прохладный ветерок. Теперь мы целый день проводили на палубе, не рискуя схватить солнечный удар, или, как говорят местные жители, «удар раскаленной палкой по голове».

Нам встретилось множество других пирог канембу. Канембу занимаются преимущественно продажей на-трона — соли, которую они добывают, разламывая минералы, оставшиеся после того, как спадет вода, или сжигая алофитные травы.

Мы спросили у них, где нам искать рыбаков-котоко. Однако было очень трудно следовать их советам, так как горизонт обыкновенно заволакивало густым туманом; а тут еще как раз по курсу вырастала длинная цепь островов из папируса.

Эти острова были единственной опасностью при ночном плавании по озеру. Внезапная смена ветра или течения может приковать вашу моторную лодку к острову, сделать ее вечным узником «зеленой тюрьмы». История острова знает множество примеров, когда путешественники становились пленниками папируса. Нередко, чтобы спастись, им приходилось поджигать остров. Только тогда им с великим трудом удавалось проложить себе путь через папирусы.

Наслышались мы немало рассказов и о том, как незадачливые путешественники волокли за собой весь папирусный остров, пока не добирались до места, где лодку можно было вновь спустить на воду.

Каждый вечер три матроса катера, в особенности рулевой, кормили нас этими и подобными же приятными рассказами. Им не очень-то нравилось плыть неизвестно куда, и они надеялись хорошенько запугать нас, заставив поскорее вернуться в Форт-Лами. Только старый повар-араб, обосновавшийся на корме с двумя допотопными печками, ничуть не беспокоился за нашу судьбу.

— Уж от голода мы точно не умрем, — восклицал он каждое утро, показывая нам две плетеные корзины, полные рыбы.

Достаточно вечером поудить с часок, и вы поймаете множество больших и малых рыб. Наиболее вкусная из них (причем водится она только на озере Чад) — это гибрид морского вырезуба и пресноводного карпа. Местные жители и европейцы называют ее «капитан».

Однако, даже если бы нам пришлось ограничиться самым скромным рационом, мы не намерены были возвращаться в Форт-Лами. Рассказы матросов с каждым днем становились все мрачнее и драматичнее, но мы твердо решили запечатлеть на пленку, как живут и ловят рыбу озерные кочевники-котоко. Для этого мы установили на носу треножники, накрепко привинченные к палубе, и с утра тщательно проверяли наши фотокамеры. Наконец на третий день, когда запасы горючего были уже на исходе, мы заметили на горизонте нземи — пироги котоко. У всех нас вырвался вздох облегчения, рулевой поспешно изменил курс, и через несколько часов мы подплыли к флотилии пирог, беспорядочно вытянувшихся вдоль длинного песчаного острова, еле выступавшего над водой. Было совершенно очевидно, что этот остров служил местом сбора и отплытия для рыбаков-котоко.

Большие нземи с пятью-шестью туземцами на борту выстроились в линию между песчаным островом и мелководной косой. Каждая пирога вздымает к небу две мачты в виде буквы V, укрепленные на корме. Между мачтами натянута сеть, почти невидимая в белых лучах солнца. Она слегка подрагивает при каждом порыве ветра.

У каждого на нземи свои обязанности: одни с помощью шестов и весел управляют лодкой, другие, маневрируя тяжелым балансиром, опускают Г-образную сеть в воду и через определенный промежуток времени ее вытаскивают. На каждой пироге свой бригадир, который командует и второй флотилией этого странного флота — примерно сотней маленьких пирог, расположившихся в линию в километре от больших. Гребцы на маленьких пирогах почти все мальчишки.

Маленькие гребцы громко кричат, ловко работая веслами. Они стараются расположить свои пироги точно напротив больших нземи. Когда им это наконец удается, бригадир наиболее выдвинутой вперед большой пироги подает условный сигнал. Он взмахивает желто-оранжевым полотнищем, и цепь маленьких пирог начинает приближаться к большим.

На каждой маленькой пироге один мальчишка гребет изо всех сил, другой же на носу колотит палкой по деревянному борту. От грохота ударов сотен палок о сотни бортов рыбы совершенно шалеют и несутся к нземи — большим пирогам. На мгновение они серебристой стрелкой выскакивают из воды и тут же вновь ныряют, оглушенные боем этих озерных «тамтамов». Теперь в дело вступают экипажи нземи. Единым усилием они вздымают контргруз балансира; ячейковые сети цвета ржавчины с плеском падают в воду одна рядом с другой, образуя гигантскую ловушку для рыб. А маленькие пироги несутся все быстрее, гоня перед собой тысячи до смерти напуганных рыб. Мимо нас стаями проносятся рыбы-капитаны. Некоторые даже ударяются о борта нашего катера, стоящего на якоре в самом центре ловушки.

Едва малые пироги подплыли на совсем близкое расстояние от нземи, как по громкой, перекрывающей грохот ударов команде бригадира главной рыболовной флотилии, котоко вскидывают балансиры и выносят из воды сети, в которых бьются и трепещут тысячи и тысячи рыб. Затем, еще не остыв после удачной ловли, экипажи больших и малых пирог направляются к песчаному острову.

Мужчины и мальчишки закончили свою работу, теперь настала очередь женщин. Они выходят из своих соломенных хижин и начинают выбирать рыбу из сетей. Мы покидаем катер и высаживаемся на берег. В руках у нас киноаппараты. Мы снимаем работающих женщин, наблюдаем, как они участвуют в дележе добычи, который не обходится без шумных споров. Затем женщины входят в теплую воду, принимаются резать, потрошить и мыть пойманных рыб и наконец вешают их сушить на солнце.

Позже те же женщины положат в деревянные ступки затвердевшие остовы рыб и будут пестиком бить и толочь их до тех пор, пока не измельчат в муку, которую продадут кочевникам пустыни и торговцам из Форт-Лами. Здесь эта мука считается вкусной и очень ценится.

Цвет кожи

Через несколько дней после нашего путешествия по озеру мы собрались вечером в ресторанчике Кристиан, чтобы отпраздновать наше возвращение. Желая окончательно смыть воспоминания о невыносимой жаре, мы обильно подкреплялись виски со льдом, этим «лучшим из лекарств», как утверждают жители Форт-Лами.

Было это в субботу, и в ресторане собралось много народу. Друзья спрашивали у нас, как прошла экспедиция, и я, вспоминая о коробках с кинопленкой, уже отправленных в Рим, с энтузиазмом отвечал; «Блестяще». Но больше всего мне хотелось встретиться с археологом, который знал все и вся об озере Чад и живущих на его берегах жителях.

Наконец мне удалось его найти. Я усадил его за столик в углу и сказал:

— Ты должен мне кое-что объяснить и рассказать.

— Про озеро?

— Нет, про котоко. Я не понимаю, почему они кочуют по озеру с места на место на своих пирогах, когда могли бы, как и другие племена, пасти скот в саванне. Это куда менее рискованно, да и много легче.

Археолог, улыбаясь, кивнул головой. Он наверняка мог дать мне исчерпывающий ответ.

В этот момент кто-то поставил на полную громкость джазовую пластинку, и мне, чтобы быть услышанным, буквально пришлось кричать.

— Я еще понимаю, что котоко-скотоводы предпочитают искать пастбища на плавучих островах. Но объясни мне, почему рыбаки-котоко ловят рыбу не в реке, вблизи города, как это делает народность банана? Ведь в реке, очевидно, водится еще больше рыбы, чем в озере. Не так ли? Зачем же тогда так далеко уплывать от родных мест?

Археолог обвел рукой переполненный зал. В ресторане Кристиан собрался весь цвет местного общества. Среди гостей был даже министр.

— Давай обойдем зал, заодно я убавлю звук. Тут стоит такой шум, что никто даже не заметит. А ты тем временем внимательно погляди на каждого из присутствующих, я имею в виду не европейцев, а только африканцев.

Мы пересекли зал и снова уселись за наш столик.

— Кого же ты увидел?

— Целый ряд местных чиновников и представителей власти.

— Отлично. А теперь скажи, какую ты подметил между ними разницу?

— О какой разнице ты говоришь? Одни одеты очень хорошо, элегантно, другие — полная им противоположность.

— Я не об этом. Посмотри лучше на их лица, на цвет кожи. Тогда ты сразу определишь, какого они вероисповедания и каких придерживаются обычаев. В зале ты можешь увидеть черных негров, по большей части из племени сара, и светлых африканцев. Эти последние — арабы. Сейчас они мирно живут бок о бок и делят между собой власть в стране. Древнейшими обитателями Чада были сара. Однако им пришлось отступить перед силой арабов, которые пришли в эту страну, лежащую на перепутье между Черной Африкой и Сахарой.

Еще когда Форт-Лами вообще не существовал, на этом месте уже в течение двух веков был огромный рынок, на котором продавались оба главных товара Чада: соль и… рабы-негры — сара, будума, банана, котоко, вадаи. Их захватили в плен, а затем продавали в рабство.

— Но это не объясняет, почему теперь котоко живут на озере.

— Предки нынешних котоко, — продолжал свой рассказ археолог, — назывались «сао», и они наиболее стойко сопротивлялись мусульманскому проникновению в страну. Вместе с ними сражались негрские народы вадаи, багирми, будума. Постепенно их всех обратили в рабство и вывезли в страны Востока. Уцелели лишь гордые, свободолюбивые сао. Когда набеги мусульман стали особенно частыми и свирепыми, они сели в свои пироги и укрылись на островах посреди озера. Там сао чувствовали себя в полной безопасности. Со временем они стали называть себя «котоко». С тех пор прошло много лет. Котоко до того привыкли жить на озере, что больше не хотят возвращаться на твердую землю.

— Словом, они сами ушли в изгнание, чтобы избежать рабства.

— Вот именно.

Тут мой друг археолог умолк, потому что Кристиан жестами приглашала нас еще раз подойти к стойке и принять новую дозу виски со льдом.

Почти секретная миссия

Целых три года я стремился привлечь внимание общественности к проблеме рабства в Африке. Я писал статьи, давал интервью по телевидению, снял документальный фильм. И вот в январе 1963 года в моей квартире зазвонил телефон.

— Так это вы интересуетесь проблемой рабства в Африке? — без всяких околичностей спросил незнакомый мужской голос.

Получив утвердительный ответ, незнакомец сообщил, что является продюсером и недавно задумал снять об этом «фильм-расследование». Если меня привлекает подобная идея, то мы можем договориться о съемке такого фильма. Сложное и рискованное путешествие показалось мне весьма заманчивым; мы быстро пришли к соглашению.

Вскоре я и Лаура вместе с группой из четырех техников-операторов вылетели в Африку. Официальной целью нашего путешествия были документальные фильмы о туризме. Ведь если бы правительства стран, в которых мы намеревались побывать, узнали об истинной цели нашей «миссии», они, вероятно, не разрешили бы нам производить съемки.

Итак, мы снова в Африке, на севере Чада, в Файя-Ларжо. Неужели еще и теперь, в 1963 году, в Африке существуют караваны, тайно перевозящие рабов в Саудовскую Аравию.

Я никак не мог в это поверить, но хорошо осведомленные люди утверждали, что наши поиски не будут безрезультатными. По их совету мы сели в небольшой военный самолет, который летел в районы, где можно обнаружить такие караваны. Собственно, самолет и был предназначен специально для поиска и обнаружения таких караванов на границе между Республикой Чад и Суданом. Впрочем, пилоты знали лишь, что мы собираемся снять живописные пейзажи и отдельные караваны.

Во время полета я то и дело задавал себе мучительный вопрос: существует ли в нынешней Африке рабство, или это плод фантазии? Впрочем, в предыдущих путешествиях я сам видел, что рабство сохранилось в самых разнообразных формах. Разве назовешь иначе как рабством положение женщины во многих внутренних районах Африки? Ведь она выполняет самую тяжелую физическую работу и является собственностью мужа, ее безраздельного владыки. А как назвать феодальные нравы, царящие в мусульманских султанатах, где религиозный владыка или султан самовластно распоряжается жизнью своих подданных?

Обо всем этом я хотел снять фильм, понимая, однако, что встречу немало трудностей. Но я не думал, что в 1963 году увижу караваны, везущие черных рабов.

После нескольких часов полета над плоской безлюдной саванной на горизонте показался горный массив Эннеди, высящийся на границе между Республикой Чад и Суданом. Так же как и в Аире и Хоггаре, разрушительная работа ветра и солнца превратила некогда сплошной массив в отдельные остроконечные пики и гигантские арки, сделала скалы похожими на скрюченные окаменелые мумии. После посадки в долине между двумя горами мы продолжили наш путь уже на джипе к пограничному пункту Фада.

Дорога вьется меж ущелий, и горы над нами высятся на фоне неба, словно покалеченные воины. Пейзаж поистине фантастический по своим очертаниям и цвету. Защищаясь от выветривания, скалы покрылись слоем рыжевато-коричневой окиси железа, очень похожей на ржавчину. Весь район Эннеди безлюден и пустынен. Поэтому, объяснили нам, он обычно служит транзитной зоной для караванов, направляющихся из Черной Африки в Судан.

С севера на юг граница между Чадом и Суданом протянулась на две тысячи километров. Две тысячи километров саванны, гор и пустыни! Мыслимое ли дело держать под постоянным контролем всю эту территорию?

Ущелья Эннеди одно из немногих мест, через которое караваны обязательно должны пройти, чтобы запастись здесь водой. В период засухи в радиусе шестисот километров не найдешь других колодцев. Следовательно, достаточно держать под наблюдением район Эннеди, чтобы перехватить караваны невольников.

Но для пограничных войск это весьма нелегкая задача. Ведь труднопроходимые ущелья, горы и долины Эннеди занимают площадь, примерно равную всей Швейцарии.

Добровольцы одиночества

На посадочной полосе форта Фада в тряском джипе мы познакомились с двумя офицерами, командирами этой военной зоны. Они оба французы, как, впрочем, и весь гарнизон форта.

Мы уже слышали об этих людях. В Форт-Лами и в Файя-Ларжо их называют «добровольцы одиночества». У молодой Республики Чад, в состав которой территориально входит и район Эннеди, не хватает пока своих офицеров и солдат, особенно специальных частей для охраны труднодоступных пустынных и горных районов. Поэтому правительство вынуждено набирать добровольцев из числа французских офицеров, которые прежде служили в местных гарнизонах. Эти люди за долгие годы службы в Африке сумели акклиматизироваться и способны переносить климат даже безжалостного горного массива Эннеди.

Обычно это офицеры корпуса морской пехоты, и довольно смешно видеть в раскаленной пустыне фуражки с якорем и двумя скрещенными веслами. Но так или иначе, а эти люди в течение двух лет подряд несут службу в совершенно адских условиях. За это время им не предоставляют ни одного отпуска, очевидно потому, чтобы не «сломать» привычку к одиночеству пустыни. Двух-трехдневный отпуск в городе, соприкосновение с миром цивилизации может нарушить с трудом достигнутое душевное равновесие.

Когда наш самолет приземлился в долине на импровизированном аэродроме, мы не увидели вокруг ни селения, ни лагеря кочевников.

Каменная, в староколониальном стиле, башня форта была единственным признаком жизни во всем районе между горами и пустыней. Так что слово «одиночество» в этих местах имеет весьма точное значение и не является поэтическим вымыслом.

Здесь, в форте, тоже не знали о целях нашей экспедиции. По официальной версии, мы приехали сюда, чтобы снять фильм о жизни и службе в гарнизоне. А пока нам оставалось только ждать удобного случая.

Первое впечатление таково, что против всяких ожиданий мы очутились отнюдь не в гарнизоне. «иностранного легиона». Все офицеры — старые «африканские волки», решившие любой ценой остаться здесь, даже если приходится служить под другим флагом.

Мысль о возвращении в Европу, об отставке пугает их больше, чем все тяготы, опасности и «унижения» службы. Подумать только, они, французские офицеры, недавние хозяева страны, вынуждены подчиняться черным, получать от них приказы, а то и взыскания! Но «африканская болезнь» заставляет их терпеть и покоряться. Куда более странным кажется присутствие солдат срочной службы, добровольно просивших назначить их в Экваториальную Африку. Чем объяснить, что молодые европейцы предпочли трудную службу в пустыне удобной жизни в цивилизованной стране? Сразу же напрашиваются всякие романтические версии — трагическая любовь, духовный кризис. Но вероятно, мотивы такого решения совершенно иные. Нам так и не удалось получить от молодых французов точного ответа. Они всячески избегали разговоров на эту щекотливую тему.

Мне почему-то вспомнились разведчики нефти из лагеря «Коронада» в столь же пустынном районе Туниса Шотт Эль-Джерид.

Бросается в глаза большая разница между этими двумя группами. В лагере разведчиков нефти царили оживление, шум и даже веселье. Там люди надеялись открыть залежи нефти, у них была своя цель. А здесь, в форте, царит тишина: французы-добровольцы исправно несут свою нелегкую службу по охране границы, но у них нет никаких целей и перспектив. Что же касается распорядка дня, то здесь, в Фаде, он примерно такой же, как в лагере «Коронада». Вот только в свободные часы французы-пограничники и американцы — разведчики нефти ведут себя по-разному.

Молодые солдаты используют два года одиночества для того, чтобы досконально изучить иностранные языки. Я видел среди их личных книг множество всяких учебников и грамматик. В казарме рядом с койкой здесь не висят снимки голых актрис, на тумбочках лежат не детективы или бульварные романы, а книги классических авторов и реже журналы. В маленьком лазарете лежал унтер-офицер, заболевший малярией. Он читал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. Больной попросил меня, когда я вернусь в Европу, подписать его, если это возможно, на какую-нибудь серьезную итальянскую газету: он хочет изучить итальянский.

Гигантский муфлон

— Вы сами услышите его приближение, — говорит нам командир гарнизона.

В тот вечер он пригласил нас на ужин. Мы сидим на веранде домика в глубине форта. За столом одно место пустует: ждут таинственного гостя.

— Приступайте к ужину. Он придет чуть попозже, — еще раз пообещал командир.

Мы сели ужинать; завязалась оживленная беседа, но все мы ждали, когда же появится необычный гость. Когда мы уже выпили кофе, у крепостной стены послышался стук копыт. Еще секунда — и таинственный гость возник на стене, одним прыжком перемахнул во двор и замер в неподвижности. Его стройное тело четко вырисовывалось в лунном свете. Это был гигантский муфлон — одна из самых редких и крупных африканских разновидностей дикого барана.

— В горах Эннеди и Тибести таких муфлонов осталось совсем немного, — сказал нам хозяин дома.

— А я думал, что муфлоны весьма пугливые и осторожные животные.

— Вы не ошиблись. Но этого муфлона поймали совсем малышом и приручили. Со временем он привык днем свободно пастись в горных долинах, а вечером возвращаться в форт.

Муфлон отужинал вместе со своим хозяином. Чтобы добраться до стоявших супа и хлеба, он старательно вытягивал шею. А когда к чаю подали варенье и пирожное, муфлон с такой жадностью набросился на них, что бутылки и чашки на столе угрожающе закачались. Горный красавец муфлон обожает все сладкое.

— У нас каждый завел себе не совсем обычных друзей, — рассказывает командир, — этот пустынный район совершенно безлюден, и тут водится множество диких животных. Я запретил охотиться на них, потому что в свободные часы это стало бы единственным развлечением и очень скоро началось бы поголовное истребление зверей. Тогда каждый постарался поймать и приручить какого-нибудь зверька. Поверите ли, наш форт превратился в настоящий зоологический сад. Возня с прирученным зверем очень скрашивает одиночество; а ведь по контракту мы обязаны пробыть здесь целых два года.

На следующий день мы сами убедились, что почти у каждого солдата есть свой друг из звериного царства: газели, маленькие гепарды, ласковые, как котята, и рыжие обезьяны.

— А вот львов пришлось прогнать, — сетует офицер, дежурный по столовой. — Они слишком много ели и вдобавок страдали от одиночества, когда их хозяин уезжал в инспекционную поездку. Пока он отсутствовал, они без конца выли и скулили…

Рабы

После целого дня езды мы перебрались из форта в военный лагерь на самой границе. Солдаты и офицеры этого маленького гарнизона, заранее предупрежденные о нашем прибытии, встретили нас очень дружелюбно и радушно. Командир объяснил, что пограничные дозоры действуют в тесном контакте с самолетами-разведчиками. Я сразу же попросил разрешение принять участие в одном из таких еженедельных полетов (чтобы снять интересные пейзажи) и получил согласие от главного командования. Теперь нам оставалось ждать, когда прилетит самолет.

А пока в лагере готовятся к патрулированию наземные разведывательные группы.

В кузов огромного, словно морской корабль, грузовика укладывают бочки с горючим и палатки. На крытом прицепе, который на время поездки будет нашим домом, погрузили и наши киноаппараты.

Здесь на отвратительных горных дорогах так трясет, что наша пленка и сами кинокамеры могут серьезно пострадать. Солдаты и офицеры охотно помогают нам укладывать груз. Они уже привыкли к нашему присутствию в лагере, и их очень развлекает наша растерянность перед лицом полного безмолвия и покоя. По сто раз в день мы пристаем к ним с вопросом: когда же отъезд?

— Наберитесь терпения, друзья, — неизменно повторяет командир.

Тут уж никак не скажешь, что время — деньги.

Чтобы как-то облегчить бесконечное ожидание, он взял меня с собой в короткую поездку по горным ущельям. Там я смог сфотографировать графитные скалы весьма древнего происхождения.

В пути я внезапно увидел далеко на горизонте движущиеся фигурки.

— Это наши мехаристы — солдаты из верблюжьего корпуса, — объяснил мне командир. — В самых труднодоступных местах границы дозорную службу и патрулирование несут кочевники-арабы на верблюдах-мехари. Эти кочевники считаются кадровыми военными, они сведены в небольшие подразделения под командованием наших офицеров.

— Вечером они прибудут в лагерь? — спрашиваю я.

— Нет, в течение двух месяцев, пока они несут патрульную службу, им запрещается останавливаться на ночлег в гарнизоне или в форте Фада.

— Но ведь сейчас они всего в нескольких километрах от лагеря!

— Верно, однако, согласно уставу, они в период патрулирования не имеют права общаться с кем-либо и заезжать в военные лагеря или форт, как бы близко от них ни находились. Когда поспишь ночь в постели и сытно пообедаешь в армейской столовой, потом очень тяжело снова тащиться на верблюде по безжизненной пустыне. Нам тоже запрещено останавливаться или здороваться с ними, если в ходе патрулирования наши пути случайно скрещиваются. Мы притворяемся, будто не видим их, даже когда пьем воду рядом из одного и того же колодца.

Командир, поймав мой удивленный взгляд, добавил:

— Мехаристы все два месяца полностью изолированы от внешнего мира. В случае крайней необходимости командир отряда может вызвать нас по радио.

Второй раз мне довелось отряд мехаристов увидеть на следующий день. Наконец-то прилетел самолет. Я поудобнее устроился между пилотом и наблюдателем, короткий разбег — и вот уже начался очередной разведывательный полет. Несколько минут спустя мы пролетели над отрядом арабов-кочевников из верблюжьего корпуса, которые направлялись к узкому горному проходу. В красноватом свете на фоне бурых скал их белые мундиры казались крохотными масляными пятнами. Я попытался снять их, но они остались далеко позади и вскоре исчезли за склоном горы. Самолет стремительно понесся вперед в поисках караванов, и теперь все мое внимание было поглощено рекогносцировкой с воздуха.

За несколько последующих дней мне удалось совершить пять-шесть очень опасных вылетов. Наш самолет приземлялся прямо в узком проходе между скал, на весьма малой высоте пролетал над саванной и горами, подчас менее высокими, чем отдельные скалы. Пока пилот воевал с потоками теплого воздуха, мы с наблюдателем внимательно следили, не покажется ли внизу караван или палатка бивака.

За все время нам посчастливилось обнаружить всего три каравана. План действий после этого всегда оставался одним и тем же.

Обнаружив караван, офицер-наблюдатель сообщал его местонахождение, связавшись по радио с лагерем. Если выяснялось, что караван уже был проверен мехаристами или мотопатрулями, полет продолжался. Если же караван еще не подвергался контролю, пилот спускался как можно ниже, выбирал пригодную посадочную площадку и затем приземлялся.

Мотор не выключался, но теперь он работал на самых малых оборотах. Пилот оставался на борту самолета; офицер-наблюдатель в одной рубашке и шортах вылезал из кабины и отправлялся на встречу с главой каравана, всегда довольно опасную и полную неожиданностей. Обычно офицер не брал с собой никакого оружия, в то время как караванщики всегда были хорошо вооружены.

Впрочем, пилот и офицер-наблюдатель, оба французы, также находившиеся на службе у правительства страны, не выказывали ни малейшего беспокойства.

— С караванщиками нужно действовать решительно, так, словно за вами стоит наготове целый отряд, — объяснил нам пилот. Ну, а вид оружия может их только обозлить.

Все три раза встреча заканчивалась дружеским чаепитием. Проверка подозрительного каравана не давала никаких результатов, и мы с полчаса мирно беседовали с караванщиками, попивая арабский чай. Но однажды после трех часов полета бортовое радио прокаркало что-то непонятное: говорил лагерь. Должно быть, это было что-то важное, потому что самолет сделал крутой вираж и помчался к юго-восточной части Эннеди.

Мехаристы обнаружили у колодцев — в районе Айна и Горуан — неизвестный караван, очевидно державший путь в Судан. Мы немедленно изменили курс и полетели на разведку.

— Кроме форта колодцы Айна и Горуана — единственные в радиусе трехсот километров, — заглушая шум мотора, крикнул мне офицер-наблюдатель. — Прежде чем отправиться из Чада в Судан, караваны должны запастись водой. Если они не заходят в Фаду, а предпочитают воспользоваться другими колодцами, значит, им есть что скрывать от нас.

— Вон, вон они! — прервал нас пилот.

Вначале я ничего не увидел, но потом самолет, резко накренившись, сделал еще один крутой вираж. Скалы под нами словно подверглись разрушительному землетрясению или взрыву — вершины гор рассечены, в долинах полно огромных камней. И весь этот могучий горный массив прорезает узкий извилистый проход. Именно этот проход и интересовал пилота и офицера-наблюдателя.

Я вгляделся, затем начал снимать. Теперь и я увидел в горном ущелье людей и животных. Наблюдатель передал по радио в лагерь и в форт, что караван обнаружен там-то и там-то.

— Не менее трехсот верблюдов и примерно сто человек! — крикнул он в микрофон.

Вскоре мы вернулись в лагерь. На следующий день в три часа утра грузовик-вездеход с отрядом солдат и проводником из числа местных жителей выехал из лагеря для проверки этого большого и весьма подозрительного каравана.

Мы отправились вместе с ними.

— В пути будет нестерпимо жарко, — предупредил нас командир.

Чтобы одолеть восемьдесят шесть километров горной дороги, нам понадобилось десять часов. В пять тридцать утра показалось неумолимое, грозное солнце, словно бы поджидавшее всю ночь удобного случая прыгнуть на небо. В несколько минут темнота рассеялась, а с ней ушла и ночная прохлада.

Грузовик был без брезента, и лучи солнца немилосердно жгли нас. Вскоре беспрестанные рытвины, ухабы, толчки при внезапных остановках окончательно меня добили. Я почувствовал, что не в силах больше сидеть неподвижно, и попытался встать. Меня резко качнуло; чтобы удержать равновесие, я ухватился за металлическую ручку. И тут же из моего горла вырвался крик боли от прикосновения к раскаленному металлу. Кожа на ладони вздулась и побелела.

Солнце — безраздельный хозяин, оно распоряжается вами по своему усмотрению. Чтобы избежать аварии мотора и порчи шин, мы вынуждены были двигаться буквально шагом и часто останавливались под защитой тени от скал.

Часам к одиннадцати грузовик спустился наконец в поросшую акацией долину. Отсюда начинается дорога по длинному извилистому ущелью, ведущему к колодцам Айна и Горуана. Довольно плотный песчаный слой позволил грузовику развить большую скорость. В темном отвесном ущелье, где всегда царит полумрак, после редких дождей собирается вода, и здесь она не испаряется.

Тут мы и настигли караван, обнаруженный самолетом.

Верблюды уже вошли в болото и жадно пили зеленоватую жижу. Рядом на песке был сложен груз.

У воды сидели караванщики. Завидев нас, они не выразили ни малейшего изумления. Несколько караванщиков поили верблюдов, но их нелегко было заметить среди множества животных. Пилот не ошибся: в караване оказалось примерно триста верблюдов. Напуганные шумом мотора, они отчаянно, протестующе ревели, их рев гулким эхом отдавался среди отвесных скал. Но и эта вакханалия звуков никак не отразилась на деланном или истинном безразличии караванщиков. Даже появление солдат, выпрыгнувших из грузовика, не заставило их пошевелиться.

По приказу старшего офицера солдаты начали проверку людей и грузов. Солдаты, как и пилоты самолета, были без всякого оружия, чтобы не вызвать недовольства у гордых и вспыльчивых караванщиков. Но в этот раз солдаты безоружны только на первый взгляд — в кузове грузовика я видел целый ящик винтовок. Караван слишком велик, и любой инцидент может плохо кончиться.

Солдаты внимательно, словно таможенники, рылись в мешках и тюках. Но здесь речь шла не о. контрабандных сигаретах, а о контрабанде «живым товаром». Никто не упомянул об этом ни единым словом, но по общему напряженному молчанию было ясно, что ставка в игре велика.

Часа через два, когда осмотр уже кончался и командир группы прекратил допрос двух старших караванщиков, кто-то позвал нас. Это был наш проводник-араб, он махал нам рукой. Очевидно, он что-то нашел. Мы со всех ног кинулись к нему. А караванщики, словно это их ничуть не касалось и не интересовало, возобновили прерванную работу. Проводник указал нам на пещеру в скале. Мы вошли и увидели в полутьме накрытые брезентом мешки. Один из караванщиков сидел на земле с копьем в руках, точно был поставлен тут часовым. Впрочем, и он не обратил на нас ни малейшего внимания.

— Посмотрите как следует на эти мешки под брезентом, — прошептал проводник, комично закатывая глаза, точно увидел страшного дракона, и, несмотря на всю серьезность положения, нам на миг стало смешно. — Поднимите брезент и сами увидите — мешки шевелятся. А раз они шевелятся, то это не мешки…

В ту же секунду один из солдат сорвал брезент и отбросил его к стене. Внизу, распластавшись на песке, лежали мальчишки. От неожиданности они испуганно вскрикнули и бросились врассыпную. Кто-то из них упал, застонав от боли, но тут же вскочил и вместе с остальными убежал в самый темный угол пещеры. Под другими мешками солдаты обнаружили совсем молоденьких девушек и девочек. Они испугались еще сильнее ребят и, не в состоянии ни кричать, ни бежать, лишь мелко дрожали от страха.

Все были поражены, но еще больше мы удивились, когда услышали объяснения старших караванщиков. Оба они отвечали на вопросы командира группы совершенно спокойно. Они сразу забыли, что совсем недавно вполне сносно говорили по-французски, и теперь требовали переводчика. Было совершенно очевидно, что они хотели выиграть время и согласовать линию поведения.

— Почему все дети были спрятаны в пещере?

— Так они испугались шума машины и сами туда удрали. А потом забрались под мешки.

— А почему многие из них связаны?

Командир показал на четырех мальчишек, у которых руки были схвачены металлической цепью. Но и этот вопрос нимало не смутил старших караванщиков. Через переводчика они объяснили, что многие ребята в пути убегают, не желая работать, а потом часто погибают одни в пустыне от жажды. Этих ребят схватили, когда они готовились к побегу, и примерно наказали. А самых строптивых даже связали в назидание остальным.

Допрос мог продолжаться весь день, и ответы были бы такими же уклончивыми и неправдоподобными. Но командир встал и объявил, что оба старших караванщика поедут с нами в лагерь для дальнейшего расследования. Дети тоже будут отправлены в лагерь.

Обратный путь оказался еще более тяжким, чем поездка к ущелью. У нас кончилась питьевая вода, и всех мучила адская жажда. Краешком глаза я поминутно поглядывал на двух старших караванщиков. Они сохраняли полнейшее безразличие.

Оба они были необыкновенно худы; их сморщенная сухая кожа явно не гармонировала с живыми моложавыми глазами, так что было совершенно невозможно определить их возраст. Им с одинаковым успехом можно было дать от двадцати до шестидесяти лет. Также трудно определить, мучались ли они, как и мы, от жажды, жары и беспрестанных толчков на ухабах. Они словно явились из другого мира.

Обильный душ, который нам разрешили принять по возвращении в лагерь, хотя и позволил смыть пыль и грязь, но не снял усталости. Не в состоянии даже поужинать, мы бессильно лежали в креслах, стремясь не пропустить ни слова из беседы офицеров. А они говорили о проблеме рабства. После того как мы своими глазами видели маленьких невольников, офицерам незачем было что-либо скрывать от нас. Я вспомнил, как в Файя-Ларжо один местный житель нам сказал:

— Вы спрашиваете, существуют ли караваны невольников? Конечно. Если хотите их увидеть, побывайте на границе с Суданом.

Тогда мы отнеслись к его словам с большой дозой скептицизма, но теперь убедились, что он говорил правду. Пожилой офицер, старожил этих мест, сказал, что горы Эннеди с их долинами и ущельями наиболее удобный путь для невольничьих караванов из Черной Африки в Судан, а затем через Красное море в страны Арабского Востока. Наибольшим спросом в этих странах пользуются женщины-негритянки для гаремов нефтяных королей и шейхов. Те девочки, которых сегодня патруль обнаружил еще очень молоды, тоже высоко ценятся на рынке рабынь, где за них можно получить весьма большие деньги.

Перед отъездом в Африку мне довелось увидеть в организации Международного Красного Креста фотографии совсем юных девочек и мальчишек, проданных в рабство. Они смотрят на вас испуганным, тоскливым и покорным взглядом, а на их лице написана безмерная усталость. Раньше я думал, что это снимки прошлых веков, но теперь понял, что кое-где эта, казалось бы, канувшая в Лету эпоха оживает и становится реальностью наших дней.

Англичанин лорд Моэм уже много лет ведет борьбу с пережитками рабства. Он настойчиво и гневно обвиняет ряд правительств и международных организаций в полной бездеятельности. Мне вспомнился официальный отчет Моэма в палате лордов. В нем рассказывается о перевозке рабов в одно арабское государство с тайного аэродрома в Центральной Африке. В самолет погрузили девушек и малышей.

— Неужели ты не понимаешь, что творишь? — спросил он у пилота-американца.

— Знаю и не знаю, — ответил пилот. — Да и какое мне дело, если мне платят десять тысяч долларов в месяц?

В этом и заключалась вся суть проблемы: продажа рабов весьма выгодный бизнес, у каждого, кто им занимается, есть возможность отлично заработать.

Старших караванщиков ввели в палатку командира военного лагеря как раз в тот момент, когда мы направлялись к посадочной площадке: из Файя-Ларжо специально за нами прилетел самолет. На какой-то миг столкнувшись с двумя караванщиками, мы не заметили в их взглядах ни малейшего волнения. То же спокойствие и та же неторопливая походка.

— Такие случаи здесь совсем нередки, — рассказывает нам офицер, везущий нас на джипе к импровизированному аэродрому. — Президент Республики Чад Томбалбай, так же как и другие главы государств Черной Африки, приказал действовать со всей суровостью против современных торговцев рабами. Если из допросов караванщиков выяснится, что речь действительно идет о тайной переброске крупной партии невольников, то после составления протокола и уточнения с помощью переводчика всех фактов виновники и жертвы будут доставлены самолетом в ближайший город, где есть суд, — в Файя-Ларжо или Абеше. Затем состоится процесс. Если будет установлено, что нарушение закона оказалось особенно тяжким, заседание суда перенесут в столицу республики.

Небоскребы и сваи

Немного спустя я побывал на одном из таких процессов в Лагосе. Продолжая путешествие и расследование, мы в начале 1963 года прибыли в столицу Нигерии— большой современный город Лагос. Из окон было видно, как вздымаются к хмурому от дождя небу огромные небоскребы; в комнате мы могли смотреть передачи телевидения по двум каналам. Весь город представлял собой одну громадную стройку. С невероятной быстротой вырастали новые дома, прокладывались новые дороги и сносились целые кварталы хижин и бараков. Торговая, политическая, культурная и научная деятельность была еще в начальной стадии развития, однако налицо симптомы быстрого подъема, особенно в области экономики.

Все, начиная от языка и расписания движения транспорта и кончая политическим устройством, копирует английский образец, установившиеся нормы общественной и политической жизни британцев. Недаром целых сто лет Нигерия была «образцовой колонией» Великобритании.

По английскому образцу организованы и суды. Побывав в Абеокуте на заседании суда, мы вспомнили об эпизоде, свидетелями которого стали в горах Эннеди.

В тот день перед судом предстал торговец, обвиняемый в продаже четырех девочек, не достигших десятилетнего возраста.

Торговец, родом из небольшого нигерийского городка, защищался с пугающей простотой и логичностью.

— Я совершенно невиновен, — говорил он, — ведь я этих четырех девочек не украл, а купил по всем правилам. Чего же вы от меня хотите? В моем городке все знают, что я старый честный коммерсант.

Судья слушал его совершенно бесстрастно. На голове у него был парик из белых курчавых волос, которые ниспадали на его мужественное, дышащее силой черное лицо чистого йоруба. «Каково ему сидеть в парике, когда термометр показывает 45 градусов выше нуля», — подумал я.

Английское влияние все еще сказывается не только в самой системе юриспруденции, но и в традиции носить судейский парик, словно это не жаркий Лагос, а туманный Лондон.

Понятно, мы не удержались от соблазна тайком заснять и самого судью в его парике. На нас сильное впечатление произвело то спокойствие, с каким он выслушивал наивные оправдания подсудимого. Очевидно, подобного рода дела были для него совершенно обычны. Судьи Лагоса привыкли к процессам о рабстве. За несколько недель моего пребывания в Лагосе состоялось свыше десяти процессов по обвинению в продаже рабов. Многие из них освещались в печати.

Местная «Дейли таймс» в номере от 6 февраля 1963 года опубликовала большую статью под заголовком: «Может ли муж продать жену в возмещение долга?» Далее приводилась история плотника, некоего Садику Десанво, который подал в суд на госпожу Сувебату за несоблюдение контракта.

Госпожа Сувебату, вдова одного из подмастерьев, работавшего у плотника, отказалась жить с ним, чтобы тем самым оплатить долги умершего мужа. Десанво утверждал, что у него есть все права получить вдову в «наследство» и что он уже подписал соответствующий контракт с родителями женщины. Но госпожа Сувебату оставила плотника и вышла замуж за некоего Алима Салами, который выступал на процессе в качестве свидетеля.

Судья Огунтойе приговорил Садику Десанво к штрафу в семь гиней, объявив, что госпожа Сувебату вольна распоряжаться своей судьбой. «Женщины — не животные, и их нельзя покупать и продавать по своему произволу», — сказал он.

В газетах публиковались материалы и о довольно необычных случаях продажи рабов. Так, в номере от 4 февраля приводился такой факт: «Отец одной женщины хотел вновь отдать, а вернее, продать замуж свою недавно овдовевшую дочку, требуя за нее «приданое» в размере 64 фунтов стерлингов. В результате процесса судья объявил дочь свободной от всяких брачных обязательств и строго предупредил ее отца, что запрещается «продавать» дочерей, да еще за такое чрезмерно большое приданое». Под «приданым» здесь, в Нигерии, понимается совсем не то, что у нас в Европе. «Приданое» тут — это цена, которую жених платит отцу невесты.

— Из всех африканских стран традиции рабства оставили в Нигерии наиболее глубокие следы, — сказал нам один итальянец, долгое время проживший в этих местах. — Вы были в селении Бадагри? — спросил он.

Тот же самый вопрос нам задал в аэропорте Лагоса, едва мы вышли из самолета, шотландец с густой рыжей бородой. Он представился нам как директор туристской компании и предложил совершить несколько интересных поездок по окрестностям Лагоса.

— Обязательно посмотрите Бадагри, это селение много расскажет вам о рабстве, — посоветовал нам один из сотрудников итальянского посольства.

Даже портье в отеле каждое утро приглашал нас «совершить интересную прогулку до самого берега океана и посетить селение Бадагри». Наконец мы решили покинуть на время Лагос и посетить знаменитое селение, связанное с воспоминаниями о тех временах, когда вся Африка была огромным рынком рабов.

Рабы и туризм

Сети, рыбаки и пальмы — вот что придает селению особую живописность и красоту. Но оно славится отнюдь не этим.

— Вот цепи, в которых увозили на чужбину наших отцов, — говорит африканец в полосатой рубашке и соломенной шляпе.

Он — доверенное лицо туристской компании Лагоса, и по его приказанию немедленно открывают ящики, где хранятся ржавые железные цепи.

Вместе с «историческим местом погрузки рабов» эти цепи являются туристской достопримечательностью Бадагри.

— Отсюда работорговцы увозили наших женщин, — поясняет гид.

— Они их приковывали одну к другой вот так.

Пять женщин-йоруба становятся на колени, и наши гиды для наглядности надевают им на шею и ноги цепи, вынутые из ящика. Сцена эта, хоть она и театральна, весьма впечатляет. Женщины, закованные в цепи, негромко стонут, и им вторит наш гид. Даже наш сопровождающий, рыжебородый шотландец, и тот, похоже, немного растроган.

Нашимбен, вынув из портативного холодильника пиво и кока-колу, стал раздавать их неграм. Воспользовавшись небольшой сумятицей, я улизнул на берег.

Волны Атлантического океана набегают в Бадагри на бесконечный песчаный берег, весь в кружении песчинок, поднятых ветром.

Приближался вечер, и жара немного спала; я прямиком направился к тому месту, откуда прежде увозили рабов в Америку, и углубился в густую рощу между берегом и лагуной. Узкая тропинка вела к соединительному каналу между внутренней лагуной и океаном.

Едва я вступил под зеленые своды кокосовых пальм, шум волн на берегу сразу замер. В полной тишине я брел по тропическому лесу с его характерным запахом мха и гниющих растений.

Добравшись до канала, я прошел еще метров триста до устья, еле заметного среди густой травы и кустарника. Здесь я нашел другую тропинку, которая змеится в густой траве почти у самого берега и взбирается вверх по высокой дюне.

Шесть часов вечера — лучшее время здесь, в Африке. На вершине дюны было свежо и прохладно. Ветер с моря колебал большие легкие листья бамбука, похожие на веер из перьев.

Тропинка неожиданно оборвалась на маленькой поляне, откуда снова стал виден бесконечный морской горизонт и пологий берег.

Сто лет назад длинные колонны закованных в цепи рабов плелись по той же тропинке, по которой только что прошел я. С этого самого песчаного холма, который господствует над побережьем и одновременно надежно защищен зарослями бамбука, работорговцы подавали условный сигнал судам, стоявшим на якоре в открытом море. Тропинка сбегает прямо к берегу, извилистая, скользкая, незаметная в зеленых зарослях. Отсюда для тысяч мужчин и женщин начиналось безвозвратное путешествие через океан.

Закованные в цепи, шли они по тайным тропинкам через леса, реки, лагуны и каналы навстречу безжалостной судьбе. Здесь, в этих местах, ступни тысяч и тысяч негров в последний раз касались родной африканской земли.

Скрытыми, тайными были не только тропинки, ведущие к побережью, но и само место погрузки.

Ведь в последние годы англичане и французы в своих интересах старательно охотились за португальскими каперскими судами и караванами невольников. Мне вспомнились. стихи поэта с Берега Слоновой Кости Тев Ахиджо, написанные, очевидно, когда он с этого берега смотрел на океан. Ведь Берег Слоновой Кости тоже был свидетелем массового вывоза рабов за океан, и каждое место здесь может многое рассказать о трагедии миллионов людей.

Пологий берег весь сверкает. Солнце высоко в небе проложило световую дорожку между севером и югом, и эта полоса света — граница между Атлантикой и Африкой. Но пора возвращаться в селение, где меня с нетерпением ждут друзья.

Я иду. и волны обдают меня пенными брызгами. Примерно в полукилометре от берега волна набирает силу и высокой прозрачной стеной несется к земле. Она яростно обрушивается на прибрежный песок, злобно обдает его струями пены. Тут же набегает вторая волна, за ней — третья. Волны гоняются друг за другом, громадные вблизи от берега и совсем маленькие вдали. Но на фоне безбрежного горизонта трудно представить себе их поистине исполинские размеры. Я начинаю понимать это, лишь когда в промежутке между вторым и третьим рядом волн замечаю неподвижные черные точки. Это рыбаки-йоруба. Они уплывают в океан на бревне легчайшего бальзового дерева и прорываются на нем через сплошную стену волн — вещь совершенно немыслимая для любого судна.

Рыбу они ловят удочками. Ловко управляя ногами своим плотиком, они целые дни проводят на воде. При этом они должны поминутно остерегаться набегающих волн, которые могут выбросить их на берег, и подводных течений, грозящих утянуть их в океан.

Глядя на них с берега, я наконец четко представил себе, сколь огромны эти зеленые пенные валы. В такой спокойный день, как сегодня, они достигают восьми — десяти метров. Это обычное дыхание гиганта — Атлантического океана. А в штормовые дни волны, должно быть, превращаются в разъяренных чудовищ, на которые смотреть и то страшно. Но рыбаки-йоруба каждый день смело выходят в океан.

Мне почему-то вспомнились рыбаки на бразильском побережье, в Байе, Ресифе и Пернамбуко. Там, на другом берегу Атлантики, рыбаки тоже выходят в океан, «оседлав» бальзовый ствол, и на примитивных плотах целыми днями удят рыбу и ныряют вглубь за омарами, точно так же как рыбаки-йоруба здесь, на африканском берегу. На память приходят другие любопытные сопоставления: бразильские рыбаки так же прорываются на стволах сквозь волны и строят такие же дома. Да, тут не может быть никаких сомнений — рыбаки бразильского побережья Америки не просто имеют сходные обычаи и приемы рыбной ловли. И в первом, и во втором случае — это те же йоруба, только бразильские рыбаки— это потомки африканцев, увезенных отсюда в рабство[19].

Там, на побережье Бразилии, едва они обрели свободу, как сразу же вернулись к прежнему, африканскому образу жизни.

Я всматриваюсь вдаль, но волны, набегая одна на Другую, уже заслонили рыбаков, и они скрылись из виду. А над пенными гребнями летают птицы-сула. Они громко кричат, долго кружат над водой, потом внезапно ныряют. Секунда-другая — и они вновь взмывают ввысь с добычей в клюве и тут же устремляются к берегу.

Но пора возвращаться в селение.

Тем временем группа ребятишек, воспользовавшись оплошностью сторожа, оставившего незапертым ящик, завладели цепями. Они разложили ржавые цепи на песке и стали играть.

— Из Лагоса мы поедем в Дагомею. Это недалеко отсюда. У нас в программе предусмотрен визит к одному царьку, — говорю я друзьям.

А ребятишки уже успели повесить цепи на дерево и теперь с криками, громко смеясь, пробегают под ними, задевая их спиной. Газовая лампа обдает их белым неярким светом.

Появляется сторож и сердито кричит на сорванцов. Цепи падают на песок, шумливые мальчишки разбегаются, исчезают в темноте.

Сторож подходит к нам и вопросительно смотрит на шотландца с рыжей бородой. Рыжебородый шотландец поясняет, что нам надо сделать подарки людям из селения, которых мы сфотографировали в цепях. Мы даем им денег и возвращаемся на машине в Лагос.

Король в серебряном наноснике

Городская стена Абомея имеет двое ворот: одни большие, другие поменьше. Над маленькими воротами краской выведены имена королей династии с датой их смерти, начиная от Глеле, Гбеханзина, Агосу и кончая ныне здравствующим королем Тоньи. И вот из этой-то маленькой двери появился и предстал нашим взорам король Тоньи. На нем странный серебряный наносник с дужками на ушах, весь в дырочках, словно чайное ситечко.

Голос короля Тоньи, профильтрованный серебряным наносником, звучал пронзительно и как-то бесчеловечно; тембр голоса очень важен, потому что подданные чтят в Тоньи не только своего монарха, но и живое воплощение его усопших предков. Слова, произнесенные замогильным голосом, служат наглядным подтверждением этого. Надо заметить, что красивый серебряный нанос-ник король вместе с церемониальным платьем надевает, лишь когда принимает важных гостей или дает аудиенцию. Сегодня он это сделал специально для нас.

Прежде чем разрешить нам встречу с королем, нас заставили прождать больше часа в прихожей его «загородного» дворца. (Большой дворец частично разрушен, частично превращен в музей.) Составить нам компанию пришли придворные и министры. Две женщины принесли на подносе несколько бутылок с вином и пустые бокалы. Никто из нас, понятно, не посмел к ним притронуться, пока не появится король и первым не осушит бокал. Только Нашимбен (все кинооператоры на редкость любопытны) взял одну из бутылок виски, чтобы посмотреть, какой оно марки. И в этот самый момент в комнату вошел король Тоньи. Нашимбен вздрогнул и выпустил бутылку из рук. «Сейчас она упадет и разлетится на тысячу кусков», — с ужасом подумал я. Но Нашимбен каким-то чудом умудрился поймать бутылку и поставить на поднос. Он весь побелел, ноги у него дрожали. Увы, это был не последний неприятный момент, который нам пришлось пережить в тот день.

Едва придворные распластались ниц у ног монарха, как худощавый человек в очках (позже мы узнали, что это был первый министр) обратился к нам по-французски:

— Его Величество король Тоньи, государь Абомея, традиционный вождь, приветствует вас и желает знать цель вашего визита.

— Прежде всего мы хотели бы выразить свое почтение Его Величеству, славному представителю великой династии, о которой мы столько читали в книгах по африканской истории, — тем же официальным, торжественным тоном ответил я.

Впрочем, я не солгал, потому что и в самом деле короли Абомея весьма знамениты в Африке. Правда, какого свойства эта «известность», я предпочел умолчать, подозревая, что мой рассказ не очень понравился бы именитому хозяину.

Пока мы обменивались любезными фразами, я с беспокойством заметил, что король Тоньи пристально смотрит на нас, пребывая в полной неподвижности. Откуда мне было знать, что он не понимал ни слова по-французски и силился по выражению наших лиц угадать, о чем идет речь. Мы же приняли его молчание за признак враждебности. Все же я набрался смелости и изложил королю нашу просьбу: не разрешит ли он нам остаться в Абомее на несколько дней и снять дворец с его историческими и художественными ценностями.

Сановник-толмач старательно переводил, король молча слушал, потом вдруг вскочил и начал кричать что-то в серебряный наносник. Его голос гулко отдавался в маленьком зале.

— Смотри, как он рассвирепел. Сейчас он велит нас арестовать! — шепнул мне Нашимбен.

Откровенно говоря, я решил, что сказал что-то невпопад и нечаянно оскорбил гневливого монарха. Между тем король отнюдь не рассердился. К нашему полнейшему изумлению, высокопоставленный толмач перевел с улыбкой:

— Король счастлив принять вас у себя. Он прочел ваши рекомендательные письма. Можете снимать все, что вам захочется. Король дает вам на то свое высочайшее разрешение.

«Оказывается, грозные крики были добрыми пожеланиями… К этому королю надо попривыкнуть, — подумал я. — Если в один из последующих дней он нам улыбнется, то, значит, он разгневан».

А пока мы горячо поблагодарили короля за великодушие и преподнесли ему денежный подарок. Без всякой помощи министра и переводчика король быстро пересчитал ассигнации и снова что-то завопил.

— Король очень доволен. Можете приступать к съемкам в любое время, — перевел нам один из министров.

Король поднялся и, не удостоив нас больше ни единым взглядом, удалился.

Едва он вышел из комнаты, две женщины-служанки тут же схватили подносы с бутылками и унесли.

— Выходит, все это было только декорацией, — грустно констатировала Лаура.

Получив высочайшее дозволение, мы, захватив кино-камеры и фотоаппараты, сразу же отправились осматривать королевский дворец в центре Абомея.

Руины дворца успели порасти густой травой и даже кустарником. А когда-то это был огромный красивый шорец, в котором жил Глеле, дед нынешнего короля, с тысячей своих жен. Один только гарем занимал тогда четыре гектара.

Король Тоньи куда более скромен и непритязателен: он удовлетворяется всего ста сорока шестью женами.

Переводчик показал нам место во дворе, где похоронен король Глеле со своими любимыми женами. Это самая настоящая крипта, где погребены сорок самых молодых и красивых жен короля Глеле. Они обрекли себя на смерть, чтобы служить своему повелителю и в мире усопших.

Произошло это в 1890 году. И вот теперь нам покачали крепкого седовласого старичка с морщинистым лицом.

— Мадам, месье! — произнес он в виде пролога, по-военному отсалютовав нам. — Я старый вояка!

Но в Абомее он знаменит отнюдь не участием в боях. Он, Мишель Бумба, был десятилетним мальчишкой, когда умер король Глеле, и это его главная «заслуга». Он видел похороны короля, траурную церемонию. А главное, он видел, как заживо погребли жен короля. Сейчас ему восемьдесят лет, но он отлично помнит все. Поэтому, когда приезжают туристы, он неизменно предлагает свои услуги: не желают ли дамы и господа послушать эту незабываемую и ужасную историю. Разумеется, за соответствующую мзду.

Но право же, его рассказ стоит тех пятидесяти франков, которые переводчик ют имени старого Мишеля Бумбы просил в дар у глубокоуважаемых синьоров.

Самопожертвование сорока молодых жен

Итак, начинай, Мишель, свой рассказ, а мы запишем (-го на магнитофон-и снимем тебя. И за это щедро заплатим тебе.

— Жены Глеле были его рабынями, — медленно, но вполне понятно начинает рассказывать по-французски Мишель Бумба. — Король Глеле за любую провинность бил их, нередко даже убивал. Но все они очень его любили и, когда он умер, попросили, чтобы их похоронили вместе с ним. Они считали это великой честью для себя. И тогда в гробнице для каждой из сорока королевских жен было сооружено пышное ложе. Жены короля Глеле лежали в нарядном одеянии, надев все свои драгоценности. Каждая взяла с собой пузырек с ядом. Когда все было готово, подземную могилу прямо на моих глазах замуровали. Внутри крипты жены короля отравились ядом.

Едва Мишель Бумба, закончив свой рассказ, ушел, мы сразу же спросили:

— Неужели с тех пор так и не открывали гробницу короля?

Оказалось, что король Глеле незадолго до смерти завещал, чтобы никто не нарушал его вечного покоя до тех пор, пока жив хоть один свидетель его погребения. И это завещание по традиции строго соблюдается. Наиболее фанатичные сторонники веры могут оскорбиться, если его нарушить. Да к тому же жестокий король даже теперь, много лет после своей смерти, внушает священный страх.

«Традиция» — это слово в конечном счете сохранило в жизни дагомейцев все свое прежнее значение. Опереточный король Тоньи, казалось, не должен был бы иметь никакой реальной власти. Мощь династии была сокрушена французами еще в 1910 году, и все королевские владения вошли в состав французской колонии Дагомеи.

Но вот Дагомея три года как обрела независимость, а король по-прежнему сохраняет в Абомее большое влияние.

Управляет го. родом префект, прежде назначавшийся губернатором колонии, а теперь — президентом республики. И все же влияние и власть префекта в Абомее довольно относительны. Горожане и жители ближних селений по традиции подчиняются прежде всего королю.

Центральные власти как прежде, так и теперь, чтобы собрать налоги, вынуждены терпеть короля с его эфемерным двором и прибегать к его помощи.

Правительство именует его теперь традиционным во-ж чем и выплачивает ему определенный процент с собранных налогов.

Конечно же, правительству отнюдь не нравится, что король выступает посредником между ним и горожанами, но оно вынуждено считаться с реальностью. Особенно раздражает правительство тот факт, что влияние короля Тоньи с годами не слабеет. Больше того, одно упоминание о короле и его жестоких предках вызывает у жителей Абомея страх.

Незадолго до нашего приезда президент республики пригласил короля Тоньи прибыть в столицу — город Котону на торжества в честь годовщины независимости. Понятно, кроме неизменного серебряного наносника и священного зонта король «захватил с собой» вооруженный эскорт.

Едва весть о «походе» короля Тоньи разнеслась по стране, повсюду началась паника. Со времени последних племенных войн прошло свыше ста лет. И все же один только слух о том, что король Тоньи со своим войском выступил в поход, поверг дагомейцев в ужас. Рынки мгновенно опустели, жители селений бросились искать убежища в лесу. Люди в страхе передавали друг другу, что король Тоньи идет войной на соседние племена.

Мы своими глазами видели этого короля, и я уверен, что страх на дагомейцев нагонял не он и его жалкое воинство. Тут решающую роль играют воспоминания о жестокости и могуществе прежних королей этой династии, оставившие глубокий след в сознании каждого дагомейца. Так что и страх — это тоже своего рода «традиция».

Это подтвердил и наш новый официальный переводчик синьор да Крус, который водил нас по дворцу и городу.

Мулат, в котором течет кровь отца, португальского поселенца, и матери-негритянки, он внешне не похож на своих соотечественников. Худой, высокий, с впавшими щеками, он грустно смотрит на вас, близоруко щурясь в своих очках с толстыми линзами.

С неистовством неофита, влюбленного в свою страну и ее историю, да Крус руководит раскопками в королевском дворце и ведет упорную повседневную борьбу за сохранение этнических традиций Абомея.

Когда наш гид повествует об историческом прошлом своей родины, его лицо утрачивает обычное грустное выражение, глаза зажигаются энтузиазмом. Он воодушевленно рассказывает нам о былом величии Дагомеи, о кровавых, жестоких битвах.

При этом он не стремится дать историческую оценку королям Абомея — для него важен сам факт единства африканской истории. Неразрывная связь всех исторических событий в Африке кажется молодому ученому необычайно важной. Все его исследования и раскопки, собственно, преследуют одну-единственную цель — проследить эту историческую преемственность. А работать ему приходится в очень трудных условиях, причем власти проявляют к его открытиям весьма малый интерес.

Цена человеческих жертв

Мы просим да Круса рассказать о королях Абомея, об истоках их могущества.

— Абомей стал одним из самых могучих государств в Африке благодаря торговле рабами, — с волнением начинает свой долгий рассказ да Крус. — Король Глеле продавал рабов португальцам в обмен на ружья, порох и пушки. Одно ружье стоило тысячу человек, одна пушка— двадцать тысяч. Сто лет назад власть короля Глеле распространялась в Западной Африке от устья Нигера до Ганы. Чем больше ружей покупал король Глеле, тем сильнее становилась его армия. А значит, ему легче было завоевывать новые земли и захватывать новых рабов. Новые рабы — значит новые ружья и пушки, и таким образом работорговля непрерывно возрастала.

Мы на время оставили кабинет да Круса и все вместе пошли осматривать руины дворцов различных королей династии.

Уцелевшие стены украшены терракотовыми барельефами; каждый такой барельеф — наглядная иллюстрация к страницам многовековой истории этой страны.

С редчайшей выразительностью на этих барельефах запечатлены эпизоды победоносных битв всех королей Абомея. Барельефы самого большого из дворцов «повествуют» о жизни основателя династии мифического короля Агосу. На одном из барельефов изображено, как мать короля зачала его от пантеры. Затем идет «жизнеописание» короля Гезо, отца Глеле.

— Желая раз и навсегда устрашить своих подданных, — рассказывает да Крус, — Гезо повелел скрепить смесь земли и соломы для строительства своего дворца не водой, как обычно, а человеческой кровью. Он велел убить две тысячи пленников, мужчин и женщин, собрать в сосуды их кровь и ею замешать раствор.

Перед нами в хронологическом порядке проходят один за другим короли династии, и о каждом из них барельефы «сообщают» самое важное и интересное. Эти барельефы подчас рассказывают о могуществе и государственной мудрости того или иного короля даже ярче и выразительнее, чем сам да Крус.

Со времени царствования мифического короля Агосу и последнего великого короля Абомея Гбеханзина, низложенного французами в 1910 году, прошло три века. За эти триста лет друг друга сменяли на троне неизменно «великие» короли Адиауто, Ахо, Агаджа, Гезо, Глеле.

Из барельефов, повествующих о деяниях и подвигах Ахо, мы узнаем, что именно он обнес город крепостной стеной и ввел различие между внутренней частью — Агбо-ме и внешней — Агбо-гуэдо. Само название города Абомея — это слегка видоизмененное Агбо-ме.

Этот же король дал название и всей стране: Дан-хоме означает дословно «в чреве Дана». По местному преданию, король Ахо хотел построить рядом со своим дворцом другой, поменьше для своего первенца сына. Но окрестная земля принадлежала некоему Дану, который упорно отказывался ее продать.

Король терпеливо ждал, надеясь, что Дан в конце концов изменит свое решение и согласится уступить принадлежащий ему участок земли. Но старик твердо стоял на своем и не желал порадовать всемогущего монарха. Добровольно отправиться на тот свет он тоже явно не. торопился. Тогда король убил несговорчивого соседа, пропоров ему брюхо мечом. Старика похоронили в самом центре королевских владений, и король приказал воздвигнуть на том самом месте, где погребен неразумный Дан, дворец сына. Мало-помалу земли за пределами дворца стали называть Дан-хо-ме, и постепенно это название местные жители распространили на всю страну.

Тот же Ахо первый ввел обычай, согласно которому наследный сын короля поселялся в отдельном дворце. С XVII по XIX век вокруг главного королевского дворца было построено множество других. Он стал своеобразным дворцовым ансамблем, запечатлевшим в камне всю историю династии Агосу — ее генеалогию, величие и упадок.

С небольшого холма да Крус показывает нам, как расширялся этот дворцовый ансамбль; периметр крепостных стен равнялся прежде четырем километрам.

— Абомей, — с нескрываемым волнением говорит да Крус, — был большим городом, столицей королевства, занимавшей площадь сто восемьдесят гектаров. Со временем он стал центром огромной империи, простиравшейся на восток и на запад до рек Куфо и Куэме, а на юг — до самого океана… Северной границей империи была страна Маи. Но влияние королей династии Агосу распространялось и за пределы границ империи. Королевское войско Абомея совершало внезапные набеги на соседние племена, которые пытались объединиться, чтобы противостоять могущественному врагу. Эти набеги позволяли королям Абомея захватывать тысячи и тысячи новых пленников и затем продавать их в рабство.

Частые военные походы дагомейцев нагоняли панический страх не только на соседние племена Западной Африки, но и на жителей Верхней Вольты и Нигера.

Первые контакты с европейцами установил король Агаджа. Об этом рассказывают уже не барельефы, а старинные гобелены, на которых вышиты символы королевской власти и эпизоды военных сражений.

На гобелене короля Агаджи изображены большой парусник, европейский флаг, развевающийся на ветру, и громадный крест в небе — символ прибытия белых.

Да Крус рассказал, что в 1724 году Агаджа взял в плен англичанина по имени Бульфинак-Ламп. Этот англичанин со временем стал приближенным короля, его другом и советником. Именно он уговорил короля установить связь с береговыми военными постами португальцев, французов и англичан. Португальцы особенно настойчиво убеждали короля продать им «живой товар», который они собирались вывозить через порт Уида на побережье Атлантического океана. В конце концов король Агаджа соблазнился богатыми подарками и щедрыми посулами. Он решил напасть на самую населенную и самую слабую из соседних стран — нынешнюю Нигерию, бывшую под ослабленным и расстроенным управлением некогда мощной империи Йоруба[20]. Агадже легко было систематически совершать набеги и снабжать португальцев таким количеством рабов, какого они требовали.

На второй день, когда мы вошли в новый зал королевского дворца, то застыли в изумлении.

— Это самый важный раздел экспозиции королевского музея, — пояснил нам да Крус, показывая на целый «лес» зонтов, подвешенных к потолку. — Это зонты от солнца, которые несли над головой во время церемоний. Они представляют огромный интерес для ученых, потому что на каждом зонте вышиты аллегорические фигуры — символы религиозной и политической власти королей.

Закончив осмотр редкостных экспонатов, мы перешли в бывшие апартаменты короля Глеле, где да Крусу одну комнату отвели под кабинет.

— Как и многие другие африканские королевства, — продолжал он свой рассказ, — абомейская монархия тоже носила ярко выраженный религиозный характер. В лице короля дагомейцы почитали культ его усопших предков. «Король, — говорили дагомейцы, — должен властвовать не только над живыми, но и над мертвыми». Слияния с духами умерших можно было добиться лишь путем жертвоприношений животных, а также людей. А для этого надо было добыть пленных, совершив набег на враждебное племя. Лишь позже, когда начались торговые связи с европейцами, короли Абомея поняли, что рабы — выгодный «товар» для обмена.

Многие европейцы, свидетели религиозных жертвоприношений в Абомее, оставили воспоминания о них.

Англичанин Бертон, который в 1863 году был гостем короля Глеле, писал:

«Неправда, что во время религиозных празднеств в королевстве Глеле в жертву духам предков приносились тысячи пленников. Обычно на закате главный священнослужитель, ниган, убивал всего четырех женщин и четырех мужчин».

Это «всего», написанное недрогнувшей рукой, говорит о завидном хладнокровии синьора Бертона.

Жертвоприношения происходили на центральной площади между дворцами.

— На том самом месте, где теперь мы в дни религиозных празднеств приносим в жертву козлят, — пояснил один из советников короля Тоньи.

— А как продавали рабов португальцам? — спросил я у да Круса.

— Португальские купцы в погоне за рабами добирались до самой королевской резиденции, — ответил он. — Но в отличие от мореплавателей других наций, вроде англичанина Бертона, португальцы не оставили ни живописных описаний своих путешествий, ни летописей. Впрочем, они передавали из поколения в поколение одну тайну, которая ценнее многих живых свидетельств.

— А именно?

— Цифры. Точные цифры их реестровых книг. Португальцы покупали живой товар и с величайшей аккуратностью заносили в свои реестровые книги число рабов и их стоимость. Правда, они боялись, что эти книги попадут в руки англичан и вызовут репрессии. Поэтому они нередко предпочитали держать всю «бухгалтерию» в голове.

— И как велики эти цифры?

— Вам они покажутся невероятными, а между тем они явно преуменьшены. По записям в реестровых книгах португальских купцов, одних лишь предков дагомейцев, живущих сейчас преимущественно в Бразилии и на Гаити, европейцы вывезли свыше миллиона. И это в одну только Южную Америку. Миллион дагомейцев из трех миллионов рабов, вывезенных в XIX веке из всей Черной Африки в Америку. Чудовищные, непостижимые уму цифры!

Ма-кум-ба

Когда переводчик сообщил, что нам разрешено присутствовать на совещании министров при короле Тоньи и одновременно на ма-кум-бе — зажигательном танце, который мне уже довелось однажды видеть в Бразилии, я никак не мог понять, какая между ними связь. Кое-что стало мне понятным, когда я узнал, что совещание министров в Абомее испрашивает советы и приказания но внешним или государственным делам не только у ныне здравствующего монарха, но и у душ умерших королей. А на местном диалекте «ма-кум-ба» как раз и означает «побеседовать с мертвыми королями». Впрочем, не будем забегать вперед. Едва мы вернулись в Абомей из Уида, нам сообщили, что король Тоньи уже надел свое лучшее одеяние и серебряный наносник и готов «прогуляться», а его министры совершить прогулку по городу. В ходе этой прогулки приближенные короля оповестят население о созыве Совета министров.

Мы решили заснять его и стали с нетерпением ждать появления короля Тоньи в дверях резиденции. Однако торжественный выход состоялся лишь спустя несколько часов, что свидетельствовало о поистине королевской неторопливости. С этой минуты мы словно приклеились к монарху, чтобы не упустить ни единой подробности этой живописной церемонии.

Стотридцатикилограммовый король возлежал на носилках, которые с большим трудом несли восемь атлетически сложенных слуг. Бедняги под тяжестью груза буквально обливались потом. Они шли в окружении примерно пятидесяти жен короля, громогласно возносивших хвалу своему повелителю. Министры и приближенные шествовали по обеим сторонам носилок; лишь протолкнувшись между ними, я сумел заснять короля, невозмутимо взиравшего на это вавилонское столпотворение и с олимпийским спокойствием покуривавшего серебряную трубку. Не успел я запечатлеть эту сцену, как, запыхавшись, примчался придворный и протянул королю изъеденный червями деревянный скипетр, который рассеянный монарх забыл дома. Когда я навел объектив на короля, он с удивлением воззрился на меня и с еще большим изумлением поглядел на обвешанную фотоаппаратами Лауру, которая возвышалась над пестрой толпой. А моя жена, стоя в кузове нашей машины, медленно двигавшейся чуть сбоку, пыталась заснять сверху «вылазку» короля. Но как видно, сделать это было нелегко, потому что при малейшем толчке — а рытвин на дороге было хоть отбавляй — Лаура угрожающе теряла равновесие.

На какой-то момент я видел в толпе Нашимбена, который снимал гигантов из королевского эскорта. Он что-то крикнул мне не то прося, не то давая совет, но его тут же поглотила огромная, растущая с каждой минутой толпа.

Процессия неторопливо движется по улочкам городка. Абомей — довольно крупный и богатый торговый центр. Машины, электрический свет, радио, не умолкающие ни на миг транзисторы, кинотеатр, бензоколонки, несколько магазинов и баров придают городку вполне современный вид. Однако, едва началось королевское дефиле, улицы городка мгновенно преобразились. Там, где проплывает на своих носилках король, машины тут же останавливаются, горожане бухаются ниц, а торжественные песнопения королевских жен, прославляющих своего владыку, заглушают вопли транзисторов. Город словно возвращается на век назад и вновь становится столицей древней и первобытной страны. Впрочем, кроме фольклорной живописности такие «турне» имеют и вполне определенное практическое значение: министры объявляют на каждой улице о предстоящем созыве королевского совета и попутно выясняют, как идут дела у торговцев и дельцов, дабы определить, каким налогом следует обложить каждого из них. А вопрос этот весьма важен, так как все благополучие королевского двора, само существование «традиционной монархии» Абомея зависят от успешной деятельности сборщиков налогов. Главное же, отношения с центральным законным правительством, которое выбирается парламентом и заседает в столице государства, тоже зависят от своевременного вручения ему собранных сумм.

Однако, «традиционные» министры отнюдь не чувствуют себя менее важными персонами, чем их коллеги в центральном правительстве, и ничем не уступают им в тщеславии. Когда мы возвратились во дворец и я закончил съемки короля, министры попросили запечатлеть на пленку также и их. Я, понятно, по законам вежливости не мог им отказать. Уважаемые синьоры величаво шествуют мимо моей фотокамеры, а я любезно осведомляюсь, кто из них министр внутренних дел, а кто министр финансов.

Переводчик, подумав немного, с улыбкой говорит:

— Вот этот — первый министр, этот — второй, вон тот — третий, а этот — четвертый и так до двадцатого. У министров короля, — объясняет он, — нет специальных обязанностей. Всем им присваиваются соответствующие номера в зависимости от их «значимости». Министр номер семь главнее министра номер восемь, а министры девятнадцать и двадцать обладают весьма малым весом в делах.

Не успеваю я задать еще один вопрос, как снова появляется король для участия во второй части программы. Мы снова наводим на него фотокамеры. Король перестал бояться магического глаза фотообъектива, он даже улыбается, глядя на нас.

Через переводчика, который слушает его, лежа ничком на земле, король спрашивает, готовы ли мы заснять заседание Совета министров, на котором он в виде особой любезности позволил нам присутствовать. Мы благодарим его и отвечаем, что у нас все готово. Король доволен, он что-то мычит в серебряный наносник, и мы догадываемся, что он велит нам подождать. Он переоденется, а затем вместе с министрами явится на официальную церемонию. И вот примерно через полчаса он вышел из своего павильона в сопровождении министров и придворных, торжественно вышагивавших за величественным королем, который держал в руках ярко расписанный зонт, точно такой же, как виденные нами в музее зонты его предков.

При появлении короля все бросились на землю и, закрыв глаза, уткнулись лбами в песок. Открыть глаза разрешается, лишь когда священнослужители в красных одеяниях, сидящие по левую и правую сторону от короля Тоньи, закроют зонт, что дозволено только им, хранителям древних традиций и правил церемониала.

После долгих утомительных песнопений начинается заседание совета. Вновь открывается зонт над головой короля Тоньи, и монарх спускается во двор. Теперь и министры падают ниц. Наступает минута подачи устных петиций, просьб, жалоб, выражения самых разных желаний. Один за другим, строго по порядку номеров, министры, не глядя на короля, излагают различные важные проблемы, сообщают о видах на урожай, о нехватке воды, о визите префекта центрального правительства, о полученных петициях. Один из граждан умоляет предков короля излечить его от чесотки, а другой, у которого украли кур, хотел бы, чтобы король магическими заклинаниями обрек воров на смерть.

Король внимательно и благосклонно выслушивает все просьбы.

Когда умолкает последний проситель, король закрывает глаза и застывает в задумчивости. Придворные, охрана и зонтоносец отступают назад, к самой стене.

Могучего сложения король остается один посреди двора; из серебряного наносника вылетают невнятные глухие звуки, похожие на скорбные причитания. Король начинает дрожать, словно в трансе. Стон переходит в довольно мелодичное пение; монарх сначала медленно, а затем все быстрее исполняет какой-то старинный танец. Очень скоро я понял, что это знакомая мне еще по Бразилии ма-кум-ба. Ее завезли туда африканские рабы. Король Тоньи танцует, строго подчиняясь ритму спрятанных бог весть где тамтамов, а из горла через серебряный фильтр вырываются хриплые звуки песни.

Священнослужители и министры сопровождают каждое слово короля хлопками в ладоши и дрожат от страха, выслушивая из уст живого монарха волю его умерших предков. Так проходит заседание Совета министров в Абомее. Первыми высказались министры. Король отвечает им, но не прямо. В его «художественном» исполнении звучат голоса умерших предков, всех монархов древней династии. Здесь, в Абомее, Совет министров и ма-кум-ба — это одно и то же.

Мертвые владыки незримо участвуют в танце. Они отвечают министрам, принимают решения.

Вся жизнь королевского двора в Абомее протекает как бы в двойном отражении прошлого в настоящем и настоящего в далеком прошлом.

В конце ма-кум-бы начался проливной дождь. Жрецы убили молодых козлят, и жены короля слили их теплую кровь в оцинкованные мисочки. Король Тоньи, обессилев после изнурительной церемонии, усаживается на подушках, заранее приготовленных под навесом. Самые старые из королевских жен входят в королевский шорец, неся в мисочках козью кровь — ритуальный дар умершим владыкам. За ними следуют жены помоложе.

Нам будет дозволено войти внутрь здания лишь по окончании церемонии.

А пока в томительном ожидании я снова вспоминаю мотив королевских песнопений, ритм его танца, священные предметы, музыкальные инструменты и еще раз убеждаюсь, что все это очень похоже на бразильскую ма-кум-бу. Вот только эта последняя претерпела кое-какие изменения, навеянные христианством. Вместо того чтобы вызывать дух мифических предков абомейской династии, в Бразилии взывают к весьма живописным и не менее мифическим святым христианской религии, усвоенной чисто внешне. Но по самой своей сути ма-кум-ба сохранила один и тот же смысл и для негров Африки, и для тех, чьи предки в прошлые века совершили трагический путь через Атлантический океан.

«Голубые христиане»

В Уиде, па самом берегу океана, мы посетили замок с массивными циклопическими стенами и укрепленный форт. Отсюда португальцы силой распространяли свою власть на прибрежные районы страны. Местные жители показали места, где португальские завоеватели грузили на суда рабов и где находились укрепленные пункты, немые, но неоспоримые свидетельства эпохи разбоя и депортаций. Каждое новое открытие донельзя поражает нас, но наибольшее волнение мы испытали на церемонии «голубых христиан», живо напоминавшей нам о временах рабства. «Голубые христиане» — это протестантская секта, весьма распространенная на Атлантическом побережье Черной Африки. Члены секты носят очень длинные рубашки голубого цвета, до того выцветшие, что они кажутся белыми. Каждое воскресенье «голубые христиане» в строгой торжественной процессии отправляются на берег океана помолиться всевышнему. Они делятся на два ордена — «херувимов» и «серафимов». Среди множества ритуальных церемоний и обрядов выделяется своей живописностью поклонение океану. «Голубые христиане» в этом обряде чтят память своих сородичей, увезенных в рабство. По представлениям местных жителей, своими муками они как бы повторили жертву Христа. И вот на наших глазах большая группа «голубых христиан» медленно бредет навстречу океанским волнам, набегающим на песок. В их литургии мистические моления перемежаются с неистовым всеобщим танцем, который они исполняют под аккомпанемент скрипок и губных гармоник — любопытное смешение языческого и христианского ритуала, но, однако, типично африканского в своих проявлениях и в своем натурализме.

На фоне безбрежного океана моления «голубых христиан» производят на пас незабываемое впечатление. Все верующие встают на колени, их выцветшие голубые одежды развеваются на легком ветру. Они во все горло выкрикивают слова молитвы, но их заглушает рокот океана. Затем «голубые христиане» растягиваются на песке и лежат неподвижно до самой минуты причащения в океане.

Тут молящиеся один за другим встают и идут к самому берегу и по очереди наполняют бутылки океанской водой. Священнослужители благословляют эти бутылки, и каждый из «голубых христиан» благоговейно отпивает глоток из этой же бутылки.

В течение недели каждый член секты сделает ровно семь глотков, а в следующее воскресенье наполнит водой другую бутылку.

Вода океана священна, говорят «голубые христиане», ибо она впитала в себя слезы соплеменников, угнанных в рабство, и потому позволяет полностью слиться с духом тех, кто не вернулся на родину.

Впоследствии я видел религиозные церемонии «голубых христиан» в других местах на берегу у Котону, в Дагомее и в окрестностях столицы Нигерии — Лагоса. Потом, когда я отправился в Западную Африку выяснить, сохранились ли там остатки рабства, мне неоднократно вспоминались горькие слова молитв и пронизывающие взгляды «голубых христиан». Когда мой взгляд и взгляд африканца встречались, я читал в его глазах глубокую неприязнь. Точно так же глядели на нас «голубые христиане» в минуты своего молитвенного «слияния с океаном». И это понятно: ведь мы были потомками тех белых, что совершили тягчайшее преступление и Африке, угнав в рабство миллионы африканцев, а они — потомки тех, кому пришлось испытать на себе всю прелесть» неволи. Счет обид и несправедливостей между белыми и африканцами еще не уравновесился.

Рабы из-за голода

Если сто лет назад рабство в Африке было тесно связано с войнами, набегами на соседние племена, вторжением белых и приводило к массовому увозу за океан, то сейчас рабовладельческие отношения приобрели совершенно иные формы.

— Теперь люди добровольно предлагают себя в рабство, — сказал нам в Кадуне англичанин — советник смешанной северонигерийской компании. — Голод заставляет мужчин и женщин наниматься в услужение, которое по своим условиям мало чем отличается от рабства.

— Особенно тяжело положение африканской женщины, находящейся в полном подчинении у мужчин, — (' горечью сказал нам в Лагосе один из самых известных нигерийских писателей, Сиприен Эквенси. — Отдельные случаи, когда женщины открыто восстают против существующих порядков, воспринимаются мужчинами, да и многими женщинами как аморальные и даже антисоциальные.

Главы многих африканских государств, боясь вмешательства Европы в их внутренние дела, с осторожностью относятся ко всякой попытке ООН найти решение проблемы рабства. Всего сорок четыре страны подписали соответствующую конвенцию, одобренную в 1956 году Организацией Объединенных Наций. Среди этих сорока четырех государств нет ни одного африканского.

Президент Республики Мали Модибо Кейта, объясняя причины своего отказа подписать эту конвенцию, заявил корреспонденту лондонской газеты «Сидней телеграф» Джону Осману: «Рабство — это национальная проблема. Ее решение зависит от применения внутри каждой страны соответствующих норм и основных принципов».

В Мали рабство официально запрещено. Но в древнем городе Томбукту, находящемся всего в трехстах километрах[21] от столицы республики, этот запрет постоянно нарушается. Здесь, как и во всей мусульманской Экваториальной Африке, чтобы ликвидировать рабство, недостаточно издать соответствующий закон — нужно ликвидировать нищету и голод. В том же Томбукту, в «доме для приезжих», который власти предоставляют в распоряжение иностранцев, прибывающих в страну, Джон Осман купил любопытную иллюстрированную открытку. На ней изображена закованная в цепи женщина, а внизу на нескольких языках написано: «Рабыня одного из вождей племени туарегов»[22].

Однажды вечером, сидя на удобной террасе отеля «Де ля Пляж» в Котону, мы разговорились с местным врачом, европейцем, распили бутылку холодного сухого вина, и я рассказал ему о цели нашей экспедиции.

— В статье четвертой Декларации прав человека сказано: «Никому не дозволено держать людей в рабстве». Рабство и торговля рабами в любых формах должны быть запрещены.

— Звучит очень красиво и благородно! — воскликнул врач. — Но когда нищета такова, что уж лучше стать рабом, чем умереть с голоду, много ли стоят подобные декларации. Нужны не громкие слова, а конкретные дела. Поезжайте на север, побывайте в нигерийском сахеле, где до сих пор живут кочевые племена фульбе, тогда вы сами убедитесь, что там люди готовы добровольно продаться в рабство.

— Добровольно? Я уже второй раз слышу об этом. Неужели эти люди сами предлагают себя в рабы?

— Да, да, совершенно добровольно, — подтверждает врач. — Ведь в этих районах Африки люди живут так же, если не хуже, чем два века назад. Раньше рабами становились после жестоких и кровопролитных сражений. Беспощадные враги в кровавых боях, захватив пленных силой, угоняли их в рабство. А теперь многие «хотят» стать рабами, и ради этого готовы даже выдержать чудовищные, жестокие испытания.

— Какие испытания? — удивился я.

— Побывайте в Нигере, в северной части саванны. Попробуйте добиться разрешения посмотреть ша-рот. Увидите сами, что это такое.

Нигер, ша-рот, сахель, фульбе — эти слова показались мне пришедшими из глубины веков и, уж конечно, из какой-то далекой-далекой от Дагомеи страны. Но не забывайте, что теперь вся Африка опутана паутиной воздушных дорог. И вот уже мы на четырехмоторном самолете «Эр-Африк» летим из Котону в Ниамей.

— Интересно, что в школе, — бормочет наш кинооператор Нашимбен, — когда меня просили перечислить пять самых длинных рек в мире, я неизменно забывал назвать благословенную реку, что расстилается сейчас под крылом самолета.

На протяжении многих сотен километров Нигер течет по степям Дамгарина — самым бедным землям Западной Африки. К счастью, нашим гидом в путешествии по этим труднопроходимым местам стал Геремедин, потомственный рыбак, сын, как он сам с гордостью сообщил нам, Мамаду, великого строителя пирог.

Пока мы двигались по унылой степи сахеля на север, Геремедин рассказал, что его отец знал тайну чудесных трав, талисманов, магических заклинаний. В глазах жителей прибрежных селений Нигера он был подлинным волшебником.

— Если крокодил пожирал мужчину, женщину или ребенка, жители всех селений между Обецином и Гажой звали моего отца, Мамаду. Родные несчастного говорили отцу, кого проглотил крокодил и где это случилось. Через несколько часов отцу удавалось вытащить па берег убитого им крокодила. Была ли эта гри-гри — магия, или же отец отлично знал повадки хищников, судить не берусь, а только каждый раз отец убивал крокодила, который проглотил человека.

— Но откуда вы знали, что убитый крокодил тот самый, что съел несчастную жертву?

— Так ведь в брюхе крокодила всегда находили металлические предметы!

— Металлические?

— Ну да, кольца, цепочки, амулеты, браслеты. Когда семье погибшего возвращали все эти драгоценности, которые обычно дарят в день обрезания и в годовщину свадьбы, моему отцу перепадала монета-другая. Ведь это благодаря ему родные, хоть близкого им уже никто не в силах был вернуть, получали драгоценности погибшего и могли их продать.

— А какие еще гри-гри знал твой отец? — с интересом спросила Лаура.

— Его пирога никогда не тонула. Отец украсил ее челюстью священного крокодила, и ни один человек, ни одно животное не решались на нее напасть. Было у него и копье гри-гри. Стоило ему прикоснуться этим копьем к любому животному, и оно! сразу же засыпало.

— Но тебя он, видно, не обучил тайнам магии? — спросила Лаура у Геремедина. — Иначе зачем тебе было покидать реку и путешествовать с нами по саванне?

В ответ Геремедин только покачивал головой.

Но мы настаивали, и в конце концов он признался, что отца, несмотря на все его гри-гри и магические заклинания, однажды проглотил крокодил и спокойно скрылся в воде. Смерть отца до того напугала беднягу сына, что он поклялся больше не приближаться к проклятым водам Нигера.

Чтобы сдержать свою клятву, он перестал рыбачить и даже ни разу не искупался в водах коварной реки.

Рассказы Геремедина о магических талантах его отца были в значительной мере плодом фантазии, но, к счастью, его знакомство с разными племенами фульбе было вполне реальным и крепким. Только благодаря помощи нашего проводника нам удалось побывать на ша-роте, этом суровом испытании мужества, которое власти давно запретили!

Великолепные фульбе

Еще до первого знакомства с ними мы уже знали многое о фульбе. Особенно много мы наслушались об отваге фульбе. Про их подвиги в Западной и Центральной Африке говорят такое, что уже не поймешь, где кончается правда и начинается вымысел. Нам рассказывали, к примеру, что фульбе племени бороро[23], вооруженные одной лишь палицей, не раз обращали в бегство самого царя животных — льва. Геремедин утверждал даже, что фульбе, защищая свои стада от любых хищников, никогда не прибегают к другому оружию. Не мудрено, что каждый фульбе убежден, что он человек необыкновенный, не чета другим. Такие представления о «своей исключительности» могли, конечно, породить у фульбе величайшую гордыню и высокомерие. Однако для фульбе это всего лишь повод для невинной мальчишеской похвальбы.

В одной из их песен поется:

Смысл этой песни становится более понятным, когда узнаешь, что фульбе славятся не только своей храбростью, но и красотой. Они сами считают себя самыми красивыми из африканцев. И никто не пытается это оспаривать.

Гордясь столь бесценным даром природы, юноши фульбе из разных племен в сезон «зеленых трав» проходят через все селение, чтобы женщины, сделав свой выбор, провозгласили одного из них первым деревенским красавцем. Мне это напомнило парад наших «мисс» перед жюри всевозможных конкурсов красоты.

В районах, где живут пастухи-фульбе, саванна десять месяцев бывает темно-желтой, и лишь в августе — сентябре, в короткий период дождей, она покрыта высокими травами крам-крам. Это и есть сезон «зеленых трав», когда фульбе собираются в заранее намеченных местах и на шумных празднествах выбирают вождей племен, заключают браки, присматривают себе будущих жен и мужей, устраивают всеобщий «конкурс красоты».

Когда выбирают самого красивого юношу племени, молодые фульбе в своих тяжелых одеяниях из шкур часами стоят неподвижно под палящим солнцем. Каждый из конкурентов стремится поразить молодых и старых женщин сложнейшей мимикой: ведь кроме физической красоты при определении победителей большую роль играет его умение придать лицу самое неожиданное выражение.

Этот необычный «конкурс красоты» порожден не только ребяческим тщеславием и желанием прославиться, но и тем, что каждому пастуху-фульбе просто необходимо подыскать себе жену, готовую разделить с ним все тяготы кочевой жизни.

В известной мере эта же причина заставляет юношей принять участие в жестоком поединке ша-рота, или, как его здесь называют, испытании кнутом.

Наблюдая за этой безжалостной «игрой», женщины могут воочию убедиться в мужестве того, кто в долгие месяцы скитаний по необъятной саванне будет ей единственным защитником, и выбрать самого стойкого и храброго из всех.

По мнению целого ряда этнологов, глубоко изучивших быт фульбе, в ша-роте нашел свое отражение один из наиболее мрачных периодов в истории этих народов, когда именно фульбе особенно высоко ценились па невольничьих рынках. Ша-рот явился как бы реакцией, своеобразным вызовом жестокости рабовладельцев. По иронии судьбы ша-рот стал теперь своего рода добровольной ярмаркой рабов, и это противоестественное стремление «наняться в рабы» придает древней игре поистине трагический характер[24].

Лишь очень немногим белым, да еще вооруженным фотоаппаратом и съемочной камерой посчастливилось увидеть ша-рот. Каждое племя тщательно скрывает место проведения ша-рота, да к тому же в наши дни эта древняя церемония стала тайной, так как власти запретили опасную, грозящую ее участникам тяжелыми увечьями и даже смертью игру.

Поэтому-то непосвященным столь трудно попасть на ша-рот.

Наш вынужденный привал длился уже несколько шей, а пока наш проводник Геремедин в глубочайшей тайне вел переговоры с фульбе. Он пообещал узнать, те и когда мы сможем побывать на ша-роте. И вот он взволнованно и сбивчиво объяснил нам, что узнал важную новость. Его друзья фульбе буквально за несколько часов до начала церемонии открыли, где она состоится. Глубокой ночью мы свернули палатки, и наш джип помчался по саванне, освещая фарами дюны, кустарник и невысокие скалы.

Место ша-рота обозначено ценным трофеем — ветвистыми рогами, подвешенными на чахлых кустах одинокой акации.

На рассвете фульбе из разных племен собрались здесь и начали готовиться к трудному поединку. Вместе с молодыми пастухами — участниками ша-рота сюда приехали старики и женщины.

Место для поединка выбрано весьма своеобразно — его полукругом охватили черные лавовые скалы. Гладкие, словно гигантские чаши, они образуют естественный амфитеатр.

На скалах, тесно прижавшись друг к другу, стоят юноши пастухи, готовые к поединку. Над головой они держат черные зонты, не столько для того, чтобы защититься от солнца, а скорее желая похвалиться перед соплеменниками этим практически бесполезным, а значит, и драгоценным предметом.

Молодые фульбе громко поют и приветственными криками встречают вождей племен и богатых скотоводов-арабов, прискакавших на своих конях.

Я устанавливаю съемочную камеру и навожу объектив на скотоводов и вождей племени. В Зиндере европейцы говорили мне, что на каждом ша-роте погибало от ударов кнутом немало юношей фульбе.

Я перевожу объектив на молодых пастухов. Мне отчетливо виден каждый шрам и рубец на их черных телах— немое свидетельство прежних поединков и битв. Один из вождей, улыбаясь, говорит:

— Чем больше шрамов на теле юноши, тем больше ему везет с девушками. Ведь каждый шрам — знак доблести!

Участники ша-рота стоят друг против друга двумя группами по шесть человек. Они держатся за руки, улыбаются, пронзают один другого насмешливыми взглядами. Каждый сжимает в руке гибкую суковатую палку и размахивает ею в такт тягучей песне. Затем из каждого ряда выходит вперед по одному человеку. Один отмеряет палкой расстояние до противника, а другой воздевает руки к небу и готовится стойко принять удар.

Кругом — тишина.

Бьющий делает несколько ложных выпадов, стараясь проверить смелость противника. Палка со свистом проносится у самой груди испытуемого. Но юноша-мишень даже бровью не ведет. Законы состязания требуют, чтобы он оставался бесстрастным и с усмешкой продолжал свою песню, как бы страшно ему ни было на самом деле.

После двух-трех ложных движений совершенно внезапно следует первый жестокий удар. Кожа после удара из черной на миг становится белой, струйки крови как бы очерчивают глубокую рану. Однако юноша фульбе продолжает улыбаться и не обрывает своей песни, которую он невозмутимо поет вполголоса и после второго-третьего ударов, наносимых прямо по ране. Лишь после третьего удара лицо его покрывается густыми каплями пота, этим единственным признаком боли. Однако из горла испытуемого не вырывается ни единого стона.

Наступает черед второго поединка. Все это время пожилой флейтист наигрывает грустную пастушью песню; после каждого удара он подходит к юноше-мишени и отечески, ласково отирает ему потный лоб.

— Все это делается только для них, — говорит наш проводник Геремедин, показывая рукой на группу богатых купцов, которые наблюдают за ша-ротом, стоя в тени единственного тут дерева. Они прибыли к месту поединка на конях, и их легко отличить по ярким, богатым одеждам.

Все они владеют огромными стадами, — объясняет Геремедин. — Юноши фульбе хотят наняться к этим скотоводам в пастухи. Если им это удается, для них настает пора трудной кочевой жизни: девять месяцев в году бродят они со стадами по саванне в поисках колодцев и пастбищ.

— Но при чем здесь ша-рот?

— Пастухи на целых девять месяцев остаются одни в бескрайней саванне и могут полагаться только на свои силы. У них нет ружей или другого оружия, кроме пастушьих палок. На ша-роте они показывают свою храбрость и ловкость. А ты знаешь, что они ударами палки даже львов обращают в бегство?

— Да, мне об этом рассказывали.

— Но тебе, верно, не говорили, что прежде они пытаются напугать львов грозными словами. Посмотри, в точности, как сейчас.

Двое бойцов стоят прямо друг против друга. Они воздевают руки к небесам, размахивают длинными суковатыми палками: тот, кто соглашается первым подставить свое тело под три ритуальных удара, начинает негромко напевать песню, в словах которой звучит презрение к трусости и боли.

Бьющий кружит вокруг своей жертвы, осыпая ее градом угроз и оскорблений. По ритуалу поединка эти злобные крики служат ответом на презрительную песню юноши-мишени.

Геремедин показывает рукой на молодого фульбе, который что-то яростно кричит, все еще не нанося удара, и поясняет:

— Со львами они поступают точно так же. Прежде чем вступить в схватку, они встречают льва грозными криками и воплями, и часто могучий зверь, не приняв вызова, обращается в бегство.

Тем временем бьющий перестает оскорблять противника: он примеривается, готовясь нанести удар. Юноша-мишень понял, что настал решающий момент. Он улыбается и, не опуская глаз, смотрит, как палка со свистом рассекает воздух, удар — и на груди алеет полоска крови. Но юноша-мишень поет все так же громко и спокойно. На его лице не дрогнул ни один мускул.

Геремедин обращает мое внимание на группу богатых купцов и скотоводов.

— Посмотри на них, они уже выбрали вон того фульбе. Он показал себя очень крепким и смелым, а для них это самое главное.

— Что значит выбрали? — говорю я, притворяясь, будто ничего не знаю и не слышал.

— А то, что богатые скотоводы-арабы купят этого юношу фульбе, заплатив определенную сумму его семье и вождю племени. Юноша-пастух после подписания контракта головой отвечает за сохранность стада.

— Головой?

— Конечно. Если хищный зверь или воры утащат из стада хоть одно животное, отвечать будет пастух. А так как у него нет денег, чтобы возместить убытки, хозяин волен распорядиться жизнью своего раба-пастуха. К примеру, чтобы покрыть потерю, он может продать пастуха другому хозяину.

Да, все это оказалось правдой. Фульбе готовы выдержать самые жестокие испытания, лишь бы наняться в услужение к богатым арабским купцам и скотоводам.

— Став рабами, они хоть от голода избавятся, — философски замечает Геремедин. И тихо вздыхает.

— Но почему же фульбе, такие сильные и смелые, не могут себя прокормить?

— Раньше они продавали свои кустарные изделия: обработанную кожу, шкуры, ожерелья, ну и свежее молоко. Тогда они были полновластными хозяевами сахельской саванны. Теперь арабские купцы захватили в свои руки всю торговлю, и изделиями фульбе нынче мало кто интересуется. А обрабатывать землю фульбе не умеют.

В короткие промежутки отдыха юноши пьют воду из эмалированных кувшинов, которые женщины завертывают в мокрые тряпки.

На какое-то мгновение взгляды мужчин и женщин скрещиваются. Женщины смотрят на кровавые раны на теле юношей без ужаса и отвращения. Так же как и скотоводы, они хотят выбрать самых сильных и мужественных. Тогда на пустынных кочевьях сахеля им не страшны будут любые опасности.

Здесь, на ша-роте, я убедился, что присутствие женщин на этой жестокой «игре» объясняется отнюдь не любовью к насилию. Сама жизнь заставляет их выбирать себе мужа и надежного защитника на ша-роте — состязании сильных телом и духом.

В ходе съемок я пытаюсь запечатлеть на пленку тайную суть сложных взаимоотношений этих юношей с женщинами и богатыми скотоводами-арабами. Объектив выхватывает лица участников состязания, их устремленные в пустоту взгляды и капли пота на лбу, единственный признак боли.

Ша-рот предстает передо мной как мозаика, которую можно сложить воедино, лишь тщательно отобрав и продумав каждый эпизод.

Мы пробыли на ша-роте до одиннадцати часов утра. Невыносимая жара заставила прервать состязание, и псе разбрелись вокруг в поисках тени.

Мы распрощались с вождями фульбе и вернулись в лагерь. Вечером, когда немного посвежеет, мы вернемся п привезем вознаграждение.

В восемь вечера под предводительством неутомимого Геремедина мы, проделав с десяток километров, увидели вдали огни бивака фульбе. Старейшины племени поднесли нам свеженадоенное молоко, от которого исходил терпкий приятный запах. Мы вручили вождю племени обещанный кошелек с деньгами. Последовали обычные выражения благодарности и взаимные любезности.

Нас удивило, что в лагере нет ни одного молодого мужчины и ни одной молодой женщины. И тут мы услышали протяжные звуки флейты. Не было никаких сомнений— это играл все тот же старый пастух. Когда флейта умолкла, ночную тьму прорезали громкие крики. Они доносились откуда-то сбоку.

— Молодежь все еще развлекается, — пояснил нам глава племени. — Скотоводы сделали свой выбор, и ускакали. Остались одни женщины. Ведь только теперь начинается подлинное состязание в мужестве. После целого дня ша-рота выдержать новые удары могут только самые сильные, настоящие мужчины.

В гареме султана Зиндера

В Зиндере мы пробыли две недели. И в тот самый момент, когда мы уже собрались в путь, пришло известие о предстоящем прибытии в город президента республики и его свиты.

Центральную площадь города запрудили войска и демонстранты со знаменами и лозунгами. Во всю надрывались громкоговорители. Дул сильнейший ветер, срывавший с голов бумажные шляпы и гнавший по городу тучи пыли. Резкий порыв ветра унес куда-то даже огромный цветастый зонт. Стоявший рядом со мной француз воскликнул, громко смеясь:

— Бедный султан!

Тут я впервые увидел султана Зиндера. Он гарцевал на коне в окружении многочисленной стражи. Это у него непочтительный ветер вырвал зонт, священный символ власти. По-видимому, досадное происшествие сильно расстроило владыку. Но уже через секунду слуги в зеленых с красным мундирах врезались в толпу, поймали злополучный зонт и водрузили его на место.

Я бросился искать Нашимбена и Нанни.

— Скорее, скорее, надо заснять султана.

Как они ни протестовали, я заставил их подготовить две кинокамеры.

— Сегодня выходной, праздничный день. Президент и тот отдыхает, — бормотал Нашимбен.

— Твой президент — я. И притом здесь праздничный день пятница, а не воскресенье. Ведь мы в мусульманской стране, — отпарировал я.

Пробившись через ряды охраны, придворных и слуг, мы очутились рядом с султаном. На мгновение я подумал, что султану могут весьма не понравиться наши «агрессивные» намерения. Но его высочество, заметив нас, расплылся в широкой улыбке и принял особенно театральную позу.

Ободренные этим явным признаком дружелюбия, мы тут же приступили к съемкам.

На фоне огромной, весьма современного вида площади султан со своим огромным зонтом и бесчисленными придворными в ярких одеяниях был зримым символом прежней Африки. Когда закончилась торжественная церемония и президент отбыл в своей черной длиной машине, султан, возвращаясь в свой дворец, крикнул нам на чистейшем французском языке: «Venez me voir au Palais!»[25]

Ясно было, что магический глаз кинокамеры пришелся ему по душе. Он охотно позволил себя заснять и даже любезно пригласил к себе. Наше дальнейшее пребывание в Зиндере обещало много интересного.

Наутро, в десять часов, мы, захватив всю аппаратуру, явились во дворец, и начальник охраны позволил нам предстать пред светлейшими очами местного владыки.

Вначале меня больше всего поразило огромное количество детей, игравших в бесчисленных коридорах дворца.

Султан ласково гладил каждого из них по головке и называл их «мои дети». Я, понятно, задавал себе вопрос, было ли это просто ласковым обращением, или же все пи ребятишки действительно были его детьми. Мои мысли прервал султан, пояснивший, что дворец строился постепенно, без всякого плана и новые комнаты, кори-юры, дворики возникли с появлением новых жен. Всего у султана было девяносто молодых и старых жен, он и сам толком не знал, как пройти из одной комнаты в другую.

— Не понимаю, как это в Аравии некоторые принцы умудряются иметь триста жен и целую тысячу комнат! Впрочем, у них — нефть, они баснословно богаты и могут содержать сколько угодно жен.

Я воспользовался удобным случаем и спросил, все ли дети его.

— Конечно, — ответил султан.

Надо сказать, что султан Зиндера еще молод (ему недавно исполнилось пятьдесят лет) и полон различных идей и планов. Нас он встретил в первом внутреннем дворике. На нем было белое праздничное одеяние, а чтобы казаться еще более толстым и внушительным, он приказал «начинить» себя под одеждой подушками. Впрочем, он сам, громко смеясь, рассказал нам об этой уловке.

Мы попросили разрешения пройти во дворец вместе со всей киноаппаратурой. Султан дал свое высочайшее согласие, добавив, что кое-что он позволит заснять, а кое-что нет.

Показывая нам свои апартаменты, султан рассказывал о своей частной жизни, о степени влияния в стране (чисто религиозного, тут же добавил он), о своем желании совершить путешествие в Европу («Смогу ли я, мусульманин, нанести визит Папе?») и с юношеским воодушевлением говорил о необходимости реформ.

— Только тогда отсталая, слабо развитая страна станет процветающей Республикой Нигер, — сказал он.

Султан был ярым поборником всего нового и этим завоевал симпатию жителей Зиндера.

Тем временем, переходя из коридора в коридору из комнаты в комнату, мы добрались до последнего, самого широкого двора. Ребятишки, которые неотступно следовали за нами, превратились теперь в большое, весьма шумное воинство. Само собой разумеется, они окружили нас, едва мы начали устанавливать кинокамеры. У нас уже зародилось беспокойство за удачный исход съемок, но мы явно недооценили отцовскую власть султана. Когда крики, шум, смех стали совсем нестерпимыми, султан двинулся на ребячье войско, грозно вскинув свою серебряную булаву.

— Silence![26], — крикнул он по-французски.

Далее последовал целый поток слов по-арабски, которые тут же возымели свое действие: ребятишки умолкли, благонравно расселись у стен и почти молча стали наблюдать за происходящим.

Мы уговорили султана дать нам интервью, и он даже позволил снять себя. После нескольких традиционных вопросов о местных обычаях я спросил султана, каково его мнение о полигамии и положении африканской женщины. Втайне я надеялся, что ответ султана поможет мне более полно уяснить проблему рабства.

Словоохотливый султан не ограничился кратким ответом, а произнес целую речь.

— Вы должны понять, — начал он, — что полигамия освящена традицией и ее нельзя отменить. Ее разрешил пророк. Отмена полигамии невозможна сейчас и по причинам гуманности, человечности. Если вы сегодня скажете людям: «Довольно полигамии, оставьте себе только одну жену», то что произойдет с остальными? Самые старые из них наверняка не найдут другого мужа, а семьи не примут к себе самых молодых. Что же тогда получится? Первые умрут с голоду, а вторые принуждены будут стать проститутками.

Он сторонник реформ, но отменять сейчас полигамию в такой слаборазвитой стране, как Нигер, преждевременно и неблагоразумно. Желая удостовериться, убелили ли нас его доводы, султан сделал нам совершенно неожиданное предложение: если мы не возражаем, он покажет нам своих жен и позволит осмотреть гарем. Мы очень симпатичны ему, и он хочет, чтобы фильм получился интересным. Поэтому он решил показать нам гарем, эту святая святых.

Султан отворил маленькую деревянную дверцу и пошл нас по покоям и дворикам своих многочисленных жен.

Фаворитка

Я так и не понял хорошенько, почему именно нам пылало редчайшее счастье увидеть гарем? Впрочем, я не очень стремился разгадать эту загадку. За долгие годы путешествий по Африке я убедился, что причины, вставившие араба принять то или иное решение, подчас совершенно невозможно объяснить. А между тем в них есть своя недоступная нам логика и последовательность. Местные европейские старожилы сказали, что султан дал свое разрешение потому, что я был не один, а с женой.

Другим мотивом любезного предложения султана были… седые волосы моего кинооператора Нашимбена. Ведь это свидетельствовало о том, что ему перевалило за шестьдесят. Последний довод привел Нашимбена в неописуемую ярость.

— Надо же додуматься до такой ерунды, — восклицал он и всем совал свой паспорт, неопровержимо доказывавший, что ему всего пятьдесят лет.

Так или иначе, но нас пустили в гарем и даже разрешили сделать несколько фотографий. Насколько я знаю, подобной чести прежде не удостоился ни один европеец, да еще вдобавок немусульманин.

Султан взял на себя роль гида, он шел впереди, повелительно вскинув свою серебряную булаву, и представлял нам своих жен.

— Среди них не только мои жены, но и бывшие жены моих братьев и других близких родственников. Каждый добрый мусульманин должен позаботиться о вдовах своих близких родичей. Самые старые из жен следят за более молодыми, и все вместе — за детьми, приносящими в дом радость и веселье!

Нам так и не удалось сосчитать, сколько же всего детей было у султана. Впрочем, он и сам этого, по-видимому, точно не знал.

С каждой минутой толпа вокруг нас росла, через каких-нибудь полчаса мы оказались в окружении не менее сотни ребят. Они с шумом и гамом провожали нас к главной цели нашего «похода» — к двору самой молодой из жен. Она была фавориткой, и, очевидно, поэтому из всех женщин гарема султан не показал нам только ее одну. Он позволил нам снять ее комнаты и сад, но саму жену даже посмотреть не разрешил. А она сама наверняка разглядывала нас через узкое решетчатое окошко.

Султан улыбался, словно желая сказать нам: «Видите, и в нынешней Африке есть еще тайны и очарование старинных арабских сказок». Но он молчал, тонко улыбался, стоял посреди сада и точно ждал чего-то. И вот ребята уселись в круг и сначала тихо, а затем все громче начали петь. В припеве все время повторялись; два слова: «Варин-гида», «Варин-гида»… Это было имя любимой жены султана, которое означает «аромат дома».

Ужин с пятью фаворитками

Наш визит прошел без всяких осложнений, мы вели себя скромно, наши кинокамеры не нарушили спокойствия во дворце султана. И тогда самый богатый араб Зиндера, глава скотоводов, решился повторить дружеское приглашение султана.

У него был большой гарем, и он пригласил меня, жену и наиболее старого из операторов, «ну того, что с 1 седыми волосами», к себе в гости. Таким образом, повторились все формальности первого визита, и, понятно, повторилась сцена бешенства бедняги Нашимбена. От бессильной ярости и огорчения он едва не слег в постель.

Первые впечатления от нового визита тоже были очень похожи на предыдущие. Но когда мы познакомились почти со всеми женами богатого скотовода, нам преподнесли сюрприз. Оказалось, что особой благосклонностью владельца гарема пользуется не одна, как у султана, а целых пять жен.

С той же гордостью, с какой показывают редчайшие марки коллекции, богатый скотовод показал нам пять своих любимиц. Они сидели в маленьком глухом дворике и ждали нас. Две из них были в цветной арабской футе; я сразу определил, что обе они — фульбе; три других были в темно-синей домотканой одежде и были буквально обвешаны и унизаны ожерельями, серебряными монистами, браслетами и амулетами. Самый большой из амулетов был в форме креста, просверленного в центре. Тут я вспомнил, что такие амулеты носят богатые туареги Агадеса. Я видел множество точно таких же амулетов, когда снимал туарегов аменокала Мусы.

Фаворитки встретили нас молча, они ни разу не улыбнулись, даже когда мы стали их снимать вблизи крупным планом. У всех пяти на лицах лежал густой слой желтой краски, а нос и глаза были еще обведены красными и голубыми полосами. Чтобы снять этот весьма своеобразный грим, мы поставили кинокамеру буквально в нескольких сантиметрах от пяти любимых жен богатого араба. Но даже теперь женщины смотрели куда-то вдаль, улыбаясь натянутой, вымученной улыбкой.

Их муж и повелитель был счастлив, что его жены произвели на нас столь сильное впечатление; он стал с пафосом рассказывать через переводчика:

— Понимаете, я предпочитаю их всем остальным женам не потому, что они самые красивые, а потому, что это женщины из кочевых племен фульбе и туарегов. Они привыкли кочевать по бесконечной пустыне, свободно переезжать с места на место. И только из огромной любви ко мне они согласились навсегда поселиться в стенах моего дворца. Ведь женщины кочевых племен обычно отказываются жить в гареме. А эти пять добровольно согласились пожертвовать своей свободой. Поэтому я и считаю их своими «избранными женами».

Когда мы покидали Зиндер, в ушах у нас все еще звучала песня в честь любимицы султана, а перед глазами стояли бесстрастные лица пяти «избранных жен» богатого скотовода. И хотя в обоих гаремах царила поистине идиллическая атмосфера, за всем этим крылась трагическая реальность. Если даже полигамия и имеет преимущества, которые так красочно расписывал султан, и если ее отмена наверняка сопряжена с большими трудностями, она все же остается наследием прошлого, тех времен, когда женщины были предметом купли и продажи наравне с домашним скотом.

— Женщнны-фульбе были проданы этому скотоводу из Зиндера еще совсем девочками, — говорит наш мудрый проводник Геремедин, когда речь заходит о полигамии. Помолчав, он добавляет: — А вы заметили, что у трех женщин-туарегов очень темная кожа. Значит, они родились от брака туарега с нигерийской иклан. А туареги не любят своих слишком темных дочерей. Наверно, и этих женщин продали богатому арабу совсем юными.

Проблема полигамии весьма актуальна для Африки, и едва об этом заходил разговор, мнения разделялись.

Одни — а их было большинство — утверждали, что это большое зло; другие говорили, что для африканцев это благо. Нет, это зло, но невозможно так сразу изменить сложившийся веками обычай, доказывали третьи.

— Знаешь, где полигамия пришла в полный упадок? — сказал мне в Бобо-Диулассо один венецианец, владелец ресторана.

— Где?

— Там, где начинают продавать тракторы.

— Тракторы?

— Да, там, где африканцы могут их купить в рассрочку, полигамия утрачивает свое значение. Крестьяне Верхней Вольты обнаружили, что один трактор потребляет меньше, а производит куда больше, чем десять женщин, которые работают в поле от зари до зари.

Это была, конечно, одна из острот тех местных европейцев, которые испытывают к Африке и африканцам противоречивое чувство любви и пренебрежения. Но доля истины в этой шутке о тракторе была. Я сам убедился, что полигамия служит скорее практическим хозяйственным целям, и ее не следует объяснять ненасытной сексуальностью мужчин-африканцев, стремящихся каждую ночь проводить с новой женой. Полигамия — это прежде всего выражение насущной необходимости для мужчины иметь постоянную помощь в сельскохозяйственных работах от своих жен-рабынь. Они же обязаны вести хозяйство и поддерживать в доме чистоту. В двух гаремах, которые мы видели в Зиндере, у каждой жены были свои строго определенные обязанности. Одни отвечали за уборку комнат, другие — за приготовление еды, третьи — за шитье, четвертые ухаживали за детьми.

А самым крепким и здоровым приходилось доставать воду из колодцев и работать в поле. Для этих жен жизнь мало чем отличалась от жизни вьючных животных.

Своеобразное право первой ночи

Наиболее ярким воспоминанием о тяжелом положении африканских женщин осталось для меня посещение гаремов народа кирди в северном Камеруне, в горах Капсики[27].

Согласно закону, если кирди, безразлично мужчины или женщины, спустятся в долину голые, любой может избить их палкой.

Власти Камеруна не хотят, чтобы эти «варвары» показывались в селениях или на дорогах.

«У иностранцев может сложиться впечатление, что Камерун на целый век отстает в своем развитии от других африканских стран. А потому либо кирди будут соблюдать современные нравы и обычаи и носить одежду, либо пусть навсегда остаются в своих горах».

Кирди предпочитают второе. Они никогда не согласятся надеть не то что платье, но даже повязку. Женщины и мужчины лишь тогда достойны уважения, если они ходят абсолютно нагими. В этом твердо убеждены все кирди.

Тот, кто хочет увидеть и узнать их получше, должны поступить, как и мы — расстаться с джипом, найти гида и подняться на скалистые отроги Центрального массив, Капсики.

Обычно дома кирди гнездятся на самых вершинах гор. Таким образом, любое нападение врагов не застанет их врасплох. Загнанные ныне в горы, кирди прежде были полновластными хозяевами всего северного Камеруна. Они укрылись в горах, когда воины-мусульмане вторглись в эти районы, чтобы поработить все местные племена и использовать их как «сырье» в торговле рабами с Северной Африкой и Аравией.

И здесь произошло то же самое, что и в районах озера Чад. Наиболее сильные племена пытались оказать сопротивление пришельцам, но потерпели поражение. Когда борьба стала совершенно безнадежной, кирди ушли в горы Капсики. В самых труднодоступных местах они построили свои селения и принялись обрабатывать землю с тем же упорством. Сейчас они превратили враждебный и бесплодный мир в гигантский плодородный муравейник. И хотя почва здесь каменистая, бедная, кирди даже тут, в горах, умудряются выращивать просо.

Целых два века кирди ночами спускались в долину, горстями набирали землю и уносили наверх в безопасные места. Когда прошли времена рабства и разбоя, кирди, как и племя котоко на озере Чад, не пожелали вернуться в родные места. За долгие годы они стали настоящими горцами и предпочли долине, где их свобода будет ограничена всякими законами и правилами, суровый массив Капсики. Они отклоняют самые заманчивые предложения правительства и ни за что не хотят принять мусульманскую веру. Гордые и свободолюбивые, они крепко держатся своих языческих обрядов и обычаев.

Для кирди араб все еще господствует в долине, пусть даже это теперь и не работорговец былых времен; поэтому они предпочитают держаться от него как можно дальше.

Нашей целью в тяжелом и долгом восхождении была Уджла — главное поселение кирди в горах Массива.

В Уджле гид представил нас главе селения. Наслушавшись разговоров о замкнутости и осторожности кирди, мы ждали весьма недоверчивого, холодного приема. Между тем оказалось, что кирди весьма гостеприимные и открытые люди, несмотря на все тяжкие испытания и невзгоды, которые выпали на их долю. Гость для них священен.

Нас провели в дворик-сарé «дворца» главы селения, и тот попросил нас изложить свои планы и просьбы. Глава селения единственный из всех кирди одет, и это показалось нам не менее странным, чем, скажем, голый человек с раскрытым зонтиком на улицах европейского, города.

Через два дня глава селения проникся к нам таким доверием, что разрешил заснять cape и повседневную жизнь селения.

Мне cape показался маленьким средневековым замком, окруженным со всех сторон башнями. Да, да, но только это были не крепостные башни, а силосы, высотой пять-шесть метров. Остроконечная крыша каждого такого силоса была сделана из соломы. Всего я насчитал примерно сто силосов, и каждый из них был до краев наполнен просом. Все силосы расположены так близко один от другого, что ходишь почти в полной темноте. Только привыкнув к царившей в сарé полутьме, мы обнаружили, что силос одновременно служит и жилищем. Все они имеют большое окно-дверь, которое ведет в полутемную клетушку. Из всех «нор» на нас глядели любопытные, испуганные глаза.

Проводник объяснил, что в каждом силосе живет одна женщина-хозяйка и все они являются женами главы селения. Но еще больше нас удивило «социальное устройство» этого гарема, похожего на гигантский улей.

Все жители селения отдают своему главе дочерей в возрасте от одиннадцати лет и старше. Как только они попадают во дворец главы селения, то сразу же становятся его женами на год или два. Каждая жена обязана хранить и пересчитывать просо в силосе. Сколько силосов в сарé, столько жен у главы селения.

Чтобы лучше беречь просо, жены, как я уже упоминал, живут в клетушке внутри силоса, где есть циновки и маленький каменный очаг.

Глава селения перераспределяет просо, хранящееся в силосах, между всеми жителями. Женщин-кирди тоже считают естественным даром природы, и поэтому они, как и просо, принадлежат главе селения. Только он решает, когда и каким образом «перераспределить» их между мужчинами. В этом и заключается главная особенность гарема у кирди. Глава селения постоянно обновляет свой гарем. Он первым женится на любой девушке селения, держит ее в своем cape, а тем временем подбирает ей другого мужа. Когда очередная жена принесет ему сына или дочь, а другая готова ее сменить, глава селения продает ее одному из жителей. Благодаря такой системе в отличие от других гаремов, где наряду с очень юными женами есть немало старух, у главы племени кирди нет даже пожилых жен. Он пользуется своеобразным правом первой брачной ночи. Как и другие племена, причем даже в большей степени, кирди считают женщин предметом обмена между мужчинами. Я попытался завести разговор об этом с главой селения, но вскоре убедился, что тот даже не пытается понять наши доводы.

По его убеждению, этот обычай выгоден не только ему самому, но и всем остальным мужчинам селения.

— Ведь когда женщина покидает мое cape, пробыв один-два года моей женой, она уже научилась хорошему поведению и даже умеет считать. Так что второй муж получает уже не неопытную девушку, а образцовую жену. И он благодарен мне за это.

В словах главы селения нет никакого самодовольства или бахвальства. Это заставляет меня задуматься над тем фактом, что наше «западное» суждение о полигамии и рабстве у африканцев, возможно, ошибочно в применении к туземному обществу, еще сохраняющему свою первобытность. В первобытно-общинном африканском строе полигамия и рабство были основой семьи и селения и, вероятно, не несли в себе ничего бесчеловечного. Они стали такими, когда изменились политические и социальные условия и африканцы пришли в соприкосновение с нашими обычаями и образом жизни. Только тогда магия и примитивные нравы стали нелепыми, бессмысленными и вредными, вызывающими гневное осуждение.

Глава селения сказал нам, что если мы отложим свой отъезд на день, то увидим на «дворцовой» площади церемонию посвящения в жены.

По столь торжественному случаю весь гарем высыпал наружу и сгрудился вокруг своего владыки и мужа.

У кирди не существует табу для жен гарема. Здесь в отличие от мусульманских стран вождь племени гордится красотой своих жен и выставляет ее напоказ. Поэтому, когда представляется удобный случай для всеобщего веселья, женщины выходят из cape на площадь, становятся в ряд и начинается танец. Совершенно голые, они вскидывают ввысь кривые серпы, которыми срезают в поле просо, этот символ главного богатства кирди.

Затем наступает момент посвящения в жены.

Гулкий удар тамтамов — и женщины мгновенно прекращают танец. Тесно прижавшись друг к другу, они подходят к главе селения, который сидит перед входом в cape.

Новый удар тамтама — и женщины рассыпаются во все стороны, а на песчаной площади остается лишь тюк лохмотьев.

Глава селения встает, подходит, хватает лохмотья и отбрасывает их как можно дальше. На земле сидит дрожащая совсем еще юная девушка, почти девочка, новая жена главы селения.

Снова бешено загрохотали тамтамы, теперь девушка одна исполняет перед всеми женщинами и своим повелителем тот же танец, который только что исполняли остальные жены. Этим она как бы показывает всем, что уже созрела для того, чтобы тоже стать женой главы селения.

Но вот танец окончен; одна из женщин дарит девушке половинку высушенной тыквы, которой она будет размешивать и измерять просо в отведенном ей силосе. С завтрашнего дня ее начнут обучать сложному искусству подсчитывать урожай проса. Мало-помалу она станет образцовой женой; а когда она подарит своему владыке ребенка, которого тут же поручат заботам кормилиц, глава селения подыщет ей нового мужа.

Женщины в обмен на бутылки

Продолжая наше путешествие по центральному району Экваториальной Африки, мы собрали немало сведений о женщинах, которых продали в обмен на соль, лошадей и даже на бутылки.

Здесь уже не имеют никакой силы наши рассуждения об известной «целесообразности» рабства и полигамии при наиболее примитивных формах общественной жизни. В «цивилизованных» районах рабство и полигамия — тяжкое преступление, которому нет никакого оправдания. Увы, представление о женщине как о предмете купли и продажи наравне с домашними животными и зерном распространено не только среди богатых мусульман с их огромными гаремами, но и в городах и селениях.

В некоторых районах Чада женщин продают в обмен на соль, в северном Камеруне — в обмен на лошадей. И что особенно печально, это не случайные эпизоды, а широко налаженная, организованная торговля со своими законами, традициями и ценами.

Сорок блоков патрона (соли озера Чад) — хорошая цена за девушку банана или сара в северном Камеруне; два породистых арабских скакуна — это целый капитал. За них можно купить красивую и крепкую молодую женщину.

Я рассказываю только об этих двух видах «обмена», потому что сам слышал рассказы очевидцев. Но кто знает, какие еще формы принимает продажа «живого товара» в других районах Африки.

Однажды вечером мы ужинали в ресторане города Уагадугу вместе с нашими друзьями африканцами, чиновниками министерства здравоохранения Республики Верхняя Вольта.

— А вы знаете историю женщин-бутылок? — сказал один из них в конце ужина. Его коллеги хоть и молчали, но были явно недовольны самим упоминанием об этом эпизоде. Они, видимо, считали, что такие вещи иностранцам лучше не рассказывать.

— Это случилось в прошлом году, в стране моей, на севере, на рынке в Уахигуйя.

Мы слушали молча, зная, что малейший наш вопрос, любая оплошность могли послужить предлогом для трех других чиновников, чтобы прервать своего не в меру словоохотливого коллегу. Похоже, они только этого и ждали.

— Так вот, в Уахигуйя часто приезжал на мотоцикле молодой, хорошо одетый араб, продавец бутылок.

— Пива? — спросил Нашимбен, а мы свирепо на него поглядели.

— Нет, пустых. Он продавал на рынке пустые бутылки.

— Пустые? — не унимался Нашимбен. Только тут я увидел, что он забыл где-то очки и потому не заметил наших настойчивых знаков. У меня не оставалось иного выхода, кроме как толкнуть его под столом.

— У женщин селений в саванне очень ценятся бутылки, в которых они хранят воду. Стеклянная бутылка дает им, так сказать, моральное преимущество перед соседками, которые по старинке хранят воду в пустой тыкве.

— Словом, бутылка для них символ богатства, — в третий раз прервал рассказчика Нашимбен.

Не помог даже толчок; впрочем, я мог нечаянно толкнуть и совсем другого. Я «прицелился» поточнее, и негромкое «ой» показало, что на этот раз удар достиг цели.

— Конечно, для них бутылка символ богатства, — ответил наш хозяин, — так что ловкий торговец с огромной выгодой для себя продавал их на рынке целыми ящиками.

Нам это показалось довольно любопытным, но ничего необычного в рассказе словоохотливого чиновника мы не нашли. Однако самое интересное было впереди. Выпив рюмку арманьяка, наш словоохотливый гость продолжал:

— Но однажды на рынке в Уахигуйя разразился грандиозный скандал, и наш предприимчивый торговец… угодил на каторгу. Конечно, не потому, что он продавал пустые бутылки. Просто открылось, что он получал в обмен.

— Какой-нибудь запрещенный товар?

— Девочек, дорогие друзья. В обмен на бутылки он покупал на рынке в Уахигуйя девочек и юных девушек. Моей очень бедны, а вот детей у них хоть отбавляй. Если они не могли заплатить за бутылку деньгами или каким-нибудь товаром, то всегда оставался выход — продать одну из «лишних» дочек. Торговец давал за крепкую, здоровую девочку сто пустых бутылок.

Нашего друга явно забавляли наше изумление и растерянность коллег.

— К тому же на рынке царило полнейшее самообслуживание. Не хуже, чем на Центральном рынке в Париже. Женщины-моси, придя с девочками и девушками, отобранными для продажи, оставляли их где-нибудь под деревом, так, чтобы торговец мог их незаметно рассмотреть. Тем временем они подходили к ящикам с бутылками и выбирали, какие им приглянулись больше всего. При этом все происходило молча, без единого слова. Эта возможность свободного выбора особенно привлекала женщин, и находчивый торговец наживал баснословные барыши.

— Но в конце концов его поймали и осудили? — спросил я.

— Конечно. У нас отличная полиция.

— А девочки?

— Какие девочки?

— Которых он брал в обмен на бутылки. Торговец держал их всех в своем доме?

— Нет, их так и не нашли. Ни одной. Торговец не смог даже толком объяснить полиции, куда они девались.

— Но это же очень странно!

— Ничуть. Все девочки-моси похожи одна на другую, — спокойно объяснил рассказчик. — Торговец продавал свои живые «приобретения» в разные страны. Попробуй их там разыщи.

— Главное, что его разоблачили и сурово наказали, — вмешался другой наш гость.

Видно было, что он хочет поскорее перевести разговор на другую тему.

Но и это еще не было кульминацией работорговли. Ведь мы еще не видели женщин — чековых книжек. Обмен женщин на соль, на лошадей, на бутылки лишь мелкий случайный эпизод в сравнении с торговлей женщинами во время хаджа (дней паломничества мусульман в священную Мекку). В этот период торговля «живым товаром» приобретает такой размах, что «местная» проблема выходит за пределы одной только Африки и приобретает международное значение. Мы знали об этом еще до своего отъезда и намеревались побывать на религиозном празднике хаджа. Мы хотели сами убедиться в размахе торговли рабами, главным покупателем которых является Саудовская Аравия. Многое было известно нам заранее, но когда мы побывали на молениях верующих, посмотрели на их отъезд в Мекку, то потом долго не могли оправиться от потрясения. Больше всего пас поразил размах работорговли.

Мекка в рассрочку

Для мусульман апрель и май — месяцы наиболее полного слияния с религией.

Едва кончается рамадан, как уже начинается праздник жертвоприношения. Сотни тысяч мусульман (по последним данным, свыше миллиона) могучей рекой текут в Мекку из Индии, Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока, Экваториальной и Западной Африки, с островов, из пустыни и лесов.

Еще раньше в Сахаре я видел целые караваны паломников. Они ехали в поездах из Судана, плыли на шлюпках и судах из портов Красного моря. На площадях городов Кано, Форт-Лами, Маруа, Ниамей, Уагадугу тысячи и тысячи верующих истово молились перед великим паломничеством. Вера звала их в нелегкий дальний путь.

— Но теперь и в рай нетрудно попасть в рассрочку.

— Раньше паломничество в Мекку было сопряжено с трудным и рискованным переходом через пустыню по караванной тропе. Тогда действительно можно было говорить о вознаграждении и спасении души за все невзгоды и лишения. Но теперь…

— Теперь в Мекку летят самолетом, а билет оплачивают в рассрочку за три года.

Обо всем этом нам рассказывают в Ниамее два секретаря министерства информации. Они привели нас на большую площадь, где семь тысяч мусульман исступленно молятся перед отъездом и отлетом в Мекку.

Наши добровольные гиды тоже мусульмане, но они успели выпить с нами пива и съесть сандвичи в путевом отеле авиакомпании «Эр-Франс» и прониклись к нам доверием. Они недвусмысленно дают нам понять, что принадлежат к передовым кругам молодежи и глубоко враждебны религиозному фанатизму и застарелым традициям.

— Все иностранные авиакомпании уже поняли, что для них паломничество в святой город мусульман поистине неисчерпаемое золотое дно. В этот период они присылают сотни устаревших самолетов с поршневым двигателем для полетов из Джидды и обратно.

— Тому, кто хочет путешествовать с комфортом, нужно потерпеть всего шесть часов, и он уже в Джидде. А стоимость билета на самолет он имеет право выплачивать три года, причем с него не берут процентов. Точно те же условия, что и при продаже мопедов, — рассрочка на три года и никаких процентов.

— Таким образом, паломничество стало доступным почти для всех, и с каждым годом число паломников непрерывно растет. Самолеты и билеты в рассрочку сделали его поистине всенародным.

Но рассуждения двух секретарей министерства информации справедливы лишь частично. Бурное развитие паломничества в Мекку в шестидесятые годы объясняется не только все большим применением авиатранспорта, но и широким распространением в Африке, особенно в Центральной, ислама. Африканцы чувствуют эту религию более «своей»: она не «импортирована» из Европы, как христианская религия[28].

Завоевание независимости многими странами Африки и развитие ислама — два тесно связанных между собой явления. Безусловно, мусульман влечет в Мекку прежде всего не относительная легкость и дешевизна полета на самолете, а религиозное рвение.

В Джидде (порт Красного моря) высаживаются белые, черные, желтые пилигримы. Они прибывают сюда из Азии и Африки и составляют целую армию фанатиков, одержимых желанием увидеть священные места, io жил и молился пророк.

До войны сюда за год прибывало в среднем сорок тысяч верующих, в 1948 году их число достигло шестисот тысяч, в 1958 году — восьмисот тысяч, а теперь — перевалило за миллион.

Правила и законы паломничества строго определены Магометом. На священную землю харама, двенадцатикилометрового района, окружающего Мекку, паломник может ступить только в белом одеянии — ихраме. Воду он должен пить из священного источника Земзем, ибо только она дает исцеление больным и утешает в невзгодах; совершенно босой он должен совершить таваф, то есть семь раз обойти Каабу, на ходу читая Коран; и, наконец, настает очередь Сая, то есть пробега между холмами Саффа и Маруа, где мусульмане празднуют хиджру — бегство Магомета из Мекки.

Затем верующие отправляются помолиться на гору Арафа, где Магомет услышал божье слово, и бросают камни в источник Мина, где, согласно легенде, Аврааму явился дьявол, уговаривая его не подчиняться велению господа. Метание камней символизирует твердую решимость каждого верующего противостоять духу зла.

Для неверных доступ в Мекку закрыт. Поэтому мы поручили кинооператору-арабу заснять сцены прибытия паломников в Мекку, море палаток вокруг города и тысячные толпы верующих в мечетях на площади Кааба. Сами же мы тем временем снимали в различных африканских городах отъезд многочисленных паломников.

О связи между проблемой рабства и паломничества в Мекку говорят цифры, приведенные в докладе лондонского «Общества по борьбе с рабством». Вот они.

В 1955 году из двадцати трех тысяч пилигримов из Западной Африки не вернулось назад одиннадцать тысяч. Всего между 1950–1960 годами в Саудовской Аравии осталось примерно триста тысяч мужчин и женщин. И хотя не все они стали рабами, но огромное большинство ждала именно такая участь.

Официальный закон об отмене рабства был издан в Саудовской Аравии лишь в 1962 году эмиром Абдель Азизом, братом короля Сауда. Но общеизвестно, что африканцы, весьма туманно именуемые теперь слугами, выполняют в Аравии все самые тяжелые работы.

Красивых и молодых женщин покупают для пополнения гаремов, а крепких, сильных мужчин часто берут в личную охрану. Эмиры и шейхи доверяют им куда больше, чем своим соплеменникам.

Паломничество в Мекку очень часто превращается в путешествие «без возврата» — рынки невольников в Аравии поглощают все новый «живой товар». Некоторые африканцы убеждены, что быть «рабом» в Саудовской Аравии куда лучше, чем умирать с голоду у себя на родине. Поэтому они улетают в Мекку с твердым намерением «наняться в рабство» к богатым арабским купцам или феодалам.

Но большинство паломников, и особенно женщины, не по своей воле навсегда расстаются с родиной. Их-то и называют женщины — чековые книжки.

Мы засняли последние минуты перед отлетом в Мекку и получили трагическое наглядное подтверждение цифрам «Общества по борьбе с рабством».

В Кано, Форт-Лами, Ниамее, Уагадугу мы видели, как сотни людей улетали в Мекку, взяв билет только «туда». И это служит серьезнейшим и совершенно неопровержимым доказательством. Тот, кто не берет билет «туда и обратно», почти наверняка заранее решил остаться в Аравии. Если же на билете девочки, мальчика или женщины написано «только туда», то можно сказать с полной уверенностью, что они будут проданы в Аравии на рынке невольников. Почти всегда этих несчастных продают сами родители или мужья.

Семья африканцев, которая отправляется на самолете в священный город Мекку, должна решить немало «финансовых» проблем, хотя сейчас все чаще практикуются полеты по сниженному тарифу. Чтобы купить билеты даже в рассрочку, главе семьи приходится экономить много лет подряд. И все же отложенных денег хватает только на билет в одном направлении. Но глава семьи не особенно волнуется; он отлично знает, что расходы на время паломничества и на обратный билет в Аравию раздобыть несложно — достаточно продать дочку, сына или жену. На вырученные деньги можно не только купить билет, но и отложить кое-что про черный день.

По возвращении глава семьи официально извещает местные власти об исчезновении или смерти сына или дочки во время паломничества. При этом глава семьи убежден, что его детям или жене будет в Аравии вполне хорошо: ведь там рабов сытно кормят, иначе от них мало проку.

— Чаще всего продают в рабство женщин. Вот еще одна женщина — чековая книжка, — шептала мне Лаура. Мы снимали несчастную, когда она в своей футе, замирая от ужаса, поднималась по лестнице и мгновенно исчезала в пассажирском салоне. И чем больше женщин исчезало в чреве воздушного лайнера, тем сильнее охватывало нас чувство бессильной ярости. Мы никак не могли примириться с неизбежностью этой бесчеловечной, жестокой торговли «живым товаром». Между тем все вокруг, включая и местные власти, спокойно взирали на это.

«Из двадцати трех тысяч не вернулось одиннадцать тысяч», — каждый вечер повторял я, когда разговор снова заходил о работорговле. Одиннадцать тысяч из двадцати трех! Почти половина, если верить официальным цифрам, а, как известно, в Африке они бывают далеки от истины.

«Совершенное» преступление

— Хотите я вам расскажу о нахуда[29] Красного моря, — предложил я друзьям однажды вечером, когда мы, смертельно устав после целого дня съемок под палящим солнцем в аэропорте Кано, лежали на кушетках в Центральном отеле.

Струя свежего кондиционированного воздуха придала мне сил для долгого рассказа.

— О каких еще нахуда? — спросил Нашимбен, приоткрыв один глаз.

— Кто они такие, эти нахуда? — поддержал его Нан-пи, явно давая понять, что предпочел бы отдохнуть, а не слушать мои басни.

— Рулевые, гребцы и владельцы рыболовецких шхун в Красном море.

— А какое это имеет отношение к рабству?

— И к паломничеству в Мекку?

— Самое прямое.

— Они что, рабов покупают?

Я стал рассказывать, и постепенно смутные вначале воспоминания десятилетней давности становились все более отчетливыми.

— Нахуда весьма опытные мореплаватели. Они как свои пять пальцев знают коралловые отмели и островки Красного моря. Их считают людьми весьма предприимчивыми и хитрыми. Беспрестанные плавания и встречи с самыми разными людьми обострили их ум и находчивость.

— Сам-то ты когда с ними познакомился?

— Э, примерно в 1952 году. Когда я снимал «Голубой континент». Наша экспедиция пробыла тогда целый год на Красном море, и мы повидали немало этих искусных рыбаков.

Местные жители рассказывали о них всякие были и небылицы и даже утверждали, что многие из них настоящие пираты.

Я умолк на минуту, жестом дав понять друзьям, что собираюсь ответить на их вопрос о связи между нахуда и работорговлей.

— Именно нахуда тайно перевозят паломников в Мекку. Но часто бедняги пилигримы не добираются до места. Нередко с помощью нескольких сообщников нахуда высаживают своих пассажиров на одном из пустынных островов Красного моря и, безжалостно ограбив, оставляют умирать там голодной смертью.

Я был свидетелем тайного отплытия многих шхун с пилигримами из суданского порта Суакин. Тут мне пришлось объяснить друзьям, почему именно Суакин стал местом, откуда «нелегальных» паломников тайком перевозили в Аравию.

Прорезанный многочисленными каналами Суакин многие путешественники сравнивали с Венецией. Окна и балконные двери его белых в староарабском стиле домов закрывают массивные деревянные ставни. Во всем городе не найти ни одной новой постройки, ни фонаря, ни светящейся вывески; на его улицах вечно царит тишина. Всему этому есть простое и весьма драматическое объяснение: Суакин — мертвый город.

Некогда Суакин был самым крупным африканским портом на Красном море. Теперь он пришел в полное запустение. Его убили коралловые рифы, которые стали непреодолимым препятствием для крупных кораблей и шхун. Поэтому, когда сто лет назад англичане построили Норт-Судан, Суакин превратился в мертвый город. Сейчас в нем живут одни летучие мыши. Но для контрабандистов и нахуда он стал идеальным убежищем. II вот, когда наступает хадж — время паломничества, безлюдный, заброшенный город и порт превращаются в место сбора и отплытия паломников, у которых нет документов.

В мае 1952 года мы производили здесь подводные съемки для фильма «Голубой континент». Мы пробыли в Суакине целый месяц и почти каждый день видели, как управляемые опытными нахуда шхуны ночью проходили через коралловые рифы и вскоре отплывали с «грузом» паломников.

Занятые своим делом, мы не обращали никакого внимания на эти ночные рейсы. Убедившись в нашем полном безразличии, нахуда вскоре совсем перестали нас бояться.

Однажды арабы, моряки нашего экипажа, сказали нам, что нахуда переправляют паломников в Мекку. Они же рассказали историю об островах и крабах.

У пилигримов не так уж много шансов достичь берегов Аравии. Если нахуда узнают, что у пилигримов есть деньги, они, не раздумывая, расправляются со своим «живым грузом».

Ограбленные и брошенные в одной из песчаных лагун кораллового архипелага, пилигримы через несколько дней умирают от голода.

Соучастниками преступления становятся громадные крабы, которые охотно «берут на себя обязанность» очистить острова от трупов. Через некоторое время на острове не остается ни единой человеческой кости или куска мяса. Если шхуны отплыли тайно, то преступление смело можно назвать совершенным. Нахуда ничем не рискуют: никто не отыщет следов пропавших паломников.

— Но почему ты именно сейчас вспомнил о нахуда и о крабах-людоедах? — удивилась Лаура. — И как все это связано с рабством?

— Далеко не все нахуда богатеют, бросая на съедение крабам своих пассажиров. Они нередко тоже покупают рабов. Недавно в одном отчете о борьбе с рабством я вычитал, что многие африканцы, проданные в рабство на рынках Аравии, в конце концов попадают в «услужение» к йеменским нахуда и становятся ловцами садхафа.

— Жемчужной ракушки, — важно поясняет Нашимбен.

— Абсолютно точно, садхаф — это ракушка, которая обычно живет на больших глубинах. Только очень крепкие люди и отличные пловцы могут нырять на такую глубину без масок. Это поистине адский труд.

— И африканцы безропотно соглашаются каждодневно рисковать жизнью?

— Конечно. В докладе говорится, что нахуда довольно хорошо обращаются со своими «слугами». Из всех рабов ловцы садхафа — самые привилегированные. Десять лет назад я снимал их у острова Фарасан. Наш корабль подошел к рыбацкой флотилии йеменцев. Возглавлял флотилию нахуда, сидевший за рулем большой шхуны, которая буксировала с десяток маленьких пирог — ури. На пирогах ловцы-негры готовились нырять в воду. (Я на секунду умолк, и передо мной сразу ожили полузабытые, давние воспоминания.)

— Они работали от восьми до десяти часов в день, — продолжил я свой рассказ. — Причем ныряли без масок и ластов. Особенно поразили меня их глаза. От непрерывного пребывания в очень соленой воде они покраснели и слезились.

В тридцать лет ловцы садхафа уже старики. Полуслепые, больные, они выполняют на шхунах самую грязную работу.

Когда ловцы садхафа ныряют с пирог, они оставляют за собой на зеркальной поверхности белые пенистые круги. Их глаза вытаращены, белая фута распласталась в воде, руки широко раскинуты. «Черные ангелы, летящие с неба» — такими предстают сейчас в моем воображении ловцы садхафа.

— Ты уже тогда знал, что они рабы?

— Конечно, нет. Я даже не представлял себе, что в Африке сохранило какую-то силу само слово «раб». Ведь все их называли слугами.

Освободитель колодцев

Он тоже был уже почти слепым, как и ловцы садхафа, о которых я рассказывал друзьям. Но он нырял не в глубины моря, а в узкий колодец с отвесными песчаными стенками. Мы встретили его июньским днем к северу от Маруа, на границе Камеруна, после того как сняли отлет паломников в Мекку.

Мы остановились неподалеку от селения и увидели, что огромная толпа окружила человека на коне.

Что там происходит? — спросил я, пробудившись о г долгого сна на заднем сиденье в «обществе» багажа.

— Вон колодец.

— Да, но они не собираются доставать воду. Посмотри, они о чем-то беседуют с всадником.

Мы подошли поближе и встали сзади. Крестьяне с минуту удивленно разглядывали нас, а затем снова стали о чем-то спорить с всадником, не обращая на нас больше никакого внимания. Рядом с конем стоял негр атлетического сложения с измученным лицом. Его потухшие глаза сразу напомнили мне ловцов садхафа.

Группа ребятишек нашла, что каш приезд куда интереснее, чем дела взрослых. Они окружили нашу машину. Мы обменялись дружелюбными улыбками, и знакомство состоялось.

— Негр должен освободить колодец, — сказал один из мальчишек на ломаном французском языке, выученном невесть где и невесть в какой школе.

— Человек на коне — его хозяин, и сейчас они договариваются о цене.

— Как же он освободит колодец?

— Нырнет в него и опустится на дно.

— А что случилось с колодцем?

— Должно быть, в него коза свалилась. Вода плохой, горькой стала. Наши попытались прочистить колодец палками и шестами, да ничего не вышло. Этот негр — знаменитый пловец, и уж он-то освободит колодец, когда о цене договорятся.

Мы протолкались сквозь толпу, до того взволнованную и возбужденную, что никто нас даже не обругал, и стали наблюдать за торгом.

Но вот обе стороны договорились о цене; пловец обвязался длинным канатом, другой конец которого был привязан к седлу лошади.

Крестьяне расступились и молча наблюдали за приготовлениями к прыжку.

Набрав воздуху, пловец медленно погрузился в воду. На застывшей глади, несмотря на все предосторожности пловца, разошлись волны, и со стенок обрушился песок. На мгновение я решил, что сейчас пловца погребет лавина песка. Такое случалось уже не раз, и многие освободители колодцев погибали.

Фульбе, хозяин пловца, слез с коня и метр за метром принялся травить канат. Пловец исчез словно проглоченный водой, но по тому, как убывал канат, можно было себе представить, каково ему сейчас плавать по илистому дну, почти в полной тьме. Вдруг канат дернулся сильнее обычного, фульбе зло хлестнул коня, тот вздыбился, отскочил в сторону. Канат натянулся и пополз вверх. Новый удар, новый прыжок лошади, канат все быстрее побежал вверх, и вот, словно выдернутый клещами, на поверхности показался пловец-негр. С хриплым криком он перевалился через борт колодца и бессильно опустился на песок. Последним усилием фульбе выдернул канат, и я увидел схваченную крепким узлом мертвую козу.

Колодец был очищен.

Негр лежал на земле, тяжело дыша. А его хозяин-фульбе уже вскочил на коня. Староста селения отсчитывал ему деньги за спасение колодца; всадник попрощался, небрежно помахав всем рукой, и сразу же негр вскочил и пружинистым шагом побежал за своим хозяином.

— Они держат путь в Маруа. Этот фульбе из конной стражи нашего ламидо, — объясняет нам мальчуган.

— Таких слуг у каждого из стражников не один, а много. Нас эти вояки не только заставляют платить огромные налоги, но под всякими предлогами отбирают последние гроши, — с горечью говорит староста селения.

— А сколько их всего, этих стражников? — спрашиваю я: ведь мы тоже направляемся в Маруа, где хотим заснять ламидо и его конную армию.

Староста изучающе глядит на нас, подыскивая ответ. Конные стражники совсем недавно нагоняли страх и ужас на целые селения. А теперь они ассоциируются у крестьян с незаконными поборами и налогами, которые ламидо взимают у крестьян от имени правительства.

— Когда стражники собираются на большой праздник, их поднятые к небу копья как бы образуют ковер, но которому можно ходить, — вполголоса говорит староста.

Налоги фифти-фифти

Конные стражники, проложив себе дорогу в густой траве крам-крам, выстроились в круг. Вооружены они были не только копьями, но и ружьями. Едва наш джип остановился, они с дикими воплями вскинули копья и начали палить в воздух из своих допотопных ружей.

Так они выражали свою радость по случаю праздника. Но мы-то этого не знали и, признаться, здорово струхнули. Переправившись через реку Шари, мы два дня двигались по пустынной саванне, не зная даже, находимся ли мы в Чаде или в Камеруне. Поэтому мы никак не могли понять, кто и откуда повелевает этим живописным воинством. И только когда мы повнимательнее присмотрелись к их вооружению, то поняли, что перед нами «рыцари в доспехах», один из исторических курьезов Черного континента, и на смену страху пришло живейшее любопытство.

Эти «рыцари» точно сошли со страниц истории и сейчас стояли перед нами в тех же одеяниях и с таким же гордым и воинственным выражением лица, как и их предки.

Их называют «рыцари в доспехах» потому, что многие из них закованы в латы и обороняются щитом, а круп их коней покрыт цветастой попоной.

Когда они скачут из селения в селение, «эскортируя» одного из своих султанов, эмиров, ламидо или встречая званых гостей, то нельзя не залюбоваться яркостью их одеяний, красотой шлемов, украшенных перьями, чеканных и металлических наколенников и лат. Невольно начинает казаться, что перед вами рыцари времен крестовых походов.

Африканские рыцари спешились и подошли к нашему джипу. Мы угостили их сигаретами и обменялись несколькими фразами по-французски.

— Они напоминают мне рыцарей Ричарда Львиное Сердце, — шепчет Лаура.

И верно, эти шлемы, щиты, копья до удивления похожи на оружие времен Ричарда. В каких только местах они не побывали, прежде чем очутиться в выжженной саванне северного Камеруна!

Отряд рыцарей, который мы встретили, направлялся из Маруа в глубинные селения собирать налоги от имени ламидо и правительства.

Рыцари всех этих ламидо используются как сборщики налогов. Любопытно, что им удается выжать из нищих поселян столько, сколько никогда не смогли бы получить префекты и местные власти. Собранные деньги вручаются ламидо и эмирам главных городов, а те делят их с правительством фифти-фифти.

Чтобы составить себе представление о том, какие доходы дает этот «частный» сбор налогов с крестьян, которые подчас не могут прокормить своих детей, достаточно привести случай с эмиром нигерийского города Кано.

Эмир Кано, взимая налоги, умудрился за пять лет украсть два миллиона фунтов стерлингов. При этом собранные деньги он делил из расчета девяносто процентов себе и десять процентов правительству. В апреле 1963 года разразился грандиозный скандал. Правительство обвинило эмира в мошенничестве и заставило его подать в отставку.

Любопытно, что буквально все: власти, население, правительственные чиновники — были поражены размерами воровства. Два миллиона фунтов стерлингов! Откуда мог выудить эмир, удивлялись в Кано, такие деньги? Ведь общеизвестно, что подданные эмира нередко не могли даже рубаху купить.

Сантим за сантимом, шиллинг за шиллингом, и вот после всех «религиозных» налогов на каждую свадьбу, рождение и смерть эмир сумел за какие-то пять лет прикарманить весьма круглую сумму. Правительству никогда не удалось бы собрать столько. Вероятно, поэтому после скандала префект, действовавший от имени федеральных властей Лагоса, не воспользовался благоприятным моментом для того, чтобы разогнать всю эту клику феодалов-казнокрадов. Он лишь сместил мошенника-эмира, тут же назначив нового, и усилил контроль за взиманием налогов.

Нгаундере — «каменный пуп земли»

Но вот мы снова в пути. Позади остались рыцари в доспехах на своих скакунах с разноцветными попонами. Джипы несутся с большой скоростью, но даже рокот моторов не в силах заглушить шум громкого спора. Разговор, само собой разумеется, идет о беззакониях, чинимых всеми этими ламидо и эмирами. Когда Нашимбен снова упомянул о двух миллионах фунтов стерлингов, я мысленно представил себе худые лица детишек, больных, их трахомные глаза, нищету убогих селений, до крайности скудный ужин кочевников северной Нигерии. Я вспомнил, что в Кано перед самым торцом эмира сотни нищих и увечных стоят и просят подаяние, и никто не дает им ни гроша.

Однажды мы видели полупарализованную женщину, которая на четвереньках тащилась вдоль дворцовой стены, похожая на раненое животное. У нас даже не хватило духу ее заснять. Она тоже просила милостыню, но все равнодушно проходили мимо. В Кано полно таких нищих, а между тем эмир сумел не только собрать громадные налоги, но и присвоить два миллиона фунтов стерлингов.

— Они сдирают налоги со всего: с рождений, смертей, бракосочетаний. Ведь религиозная власть ламидо и эмиров до сих пор незыблема, — подтверждает первый же европеец, встреченный нами в Маруа.

Мы ужинаем на открытой веранде ресторана; танцевальные мелодии, холодное пиво и изысканная французская кухня позволяют на миг забыть о средневековых феодальных нравах, еще царящих в самом городе… В Маруа мы прибыли после того, как побывали в Гаруа и Рей-Бубе. И в этих городах, затерянных в камерунской саванне, время тоже словно остановилось, застыло.

— Нет, охрану эмиров и ламидо на улицах не увидишь, — отвечая на вопрос Лауры, говорит наш новый приятель из Маруа. — Они живут вдали от больших городов. Когда повелитель и владыка вызывает их в свою резиденцию, то они отправляются туда поодиночке, а не группами. В полном составе и при всем вооружении они собираются только в дни больших празднеств. Как, скажем, в прошлом году на празднестве в честь годовщины провозглашения независимости. Их тут было не меньше десяти тысяч. Люди говорили, что по копьям при желании можно было пройти, как по ковру.

Эти же слова я слышал от старосты селения, где «освобождали» колодец. Как видно, слухи об этом грандиозном празднике распространились по всей стране.

— В Нгаундере, — продолжал наш собеседник, — через несколько дней должен прибыть президент республики. Он встретится с местным ламидо — самым могуществениым из владык этих горных районов. Там соберутся сотни конных стражников разных ламидо и эмиров. Если вас интересуют такого рода зрелища, то садитесь в самолет, и через несколько часов вы будете в Нгаундере.

Мы тут же решили изменить наш маршрут и программу работ. Опытный мореплаватель и… кинооператор должны мгновенно поднимать паруса, едва подует ветер удачи. Ветер удачи молниеносно перенес нас через центральное плоскогорье и высадил у самых стен Нгаундере, города в горах Камеруна. Еще один порыв ветра — и мы очутились за стенами дворца всемогущего ламидо.

— Ты лев, — шепчет по-арабски один из придворных.

— О, ты хитрее буйвола, — тут же подхватывает второй.

Кантилена этих хвалебных песнопений весьма монотонна и повторяется бесконечное число раз.

— Ты солнце.

— Ты сильнее молодого буйвола.

— О непобедимый повелитель ветров и туч!

— О хитрая и мудрая волосатая горилла!

В средневековом Нгаундере придворные, советники, воины бродят по дворцу с новейшими транзисторными приемниками и, как много-много лет назад, стараются превзойти один другого в восхвалении своего «возлюбленного» владыки.

В средневековом Нгаундере министры ходят по дворцу и с удовольствием слушают и обрядовые песни из Форт-Лами, и твист из Дуалы. Но стоит ламидо появиться, как приемники тут же умолкают. Придворные, мгновенно оценив обстановку, начинают либо кричать во весь голос, либо медоточиво шептать:

— Все знают, что ты могучий лев.

— Ты сильнее слона!

— О, ты грозный удав, удушитель слонов!

Ламидо, едва он нас увидел, приказал всем замолчать и любезно спросил о цели нашего визита. Выслушав слова приветствия, ламидо пригласил нас сесть и с места в карьер на прекрасном французском языке начал расспрашивать о последних моделях итальянских гоночных автомобилей.

Мы, понятно, были удивлены, и это доставило ему явное удовольствие. Минут через десять он повел нас во внутренний двор. Там стояла новенькая американская машина.

— Я пользуюсь ею, когда отправляюсь осматривать свои селения, — с гордостью сказал он. И тут же повернулся, дав понять, что аудиенция окончена.

Позже мы узнали, что там, где дороги слишком узки для машины или надо преодолеть вброд речку, сотни «пожизненных слуг» с помощью крепких шестов водружают машину себе на плечи и несут километр и больше.

Когда машина ламидо проносилась по улицам Нгаундере, капот ее был укрыт разноцветной попоной, достойной этого могучего стального коня. А то, что попона украшала капот’ новейшего «шевроле», а не круп чистокровного арабского скакуна, учитывая вкусы хозяина, не имело никакого значения. Эта развевающаяся попона на сверкающей никелем машине лишь один из примеров уродливого смешения нового и старого во многих странах Африки, где люди живут как бы в двух разных временах. В течение дня достаточно нескольких секунд, чтобы из одной эпохи перенестись в другую.

Город расположен на высоте тысячи метров над уровнем моря. Над всем плоскогорьем господствует гигантская одинокая гора Нгаундере, по имени которой и названа вся прилегающая местность. Нгаундере означает «каменный пупок», и не удивительно, что африканцы видят в этой каменной глыбе, нависшей над плоскогорьем и степными долинами Экваториальной Африки, «пуп» окрестных земель.

Когда мы спустились на бескрайнюю равнину, то гора в самом деле показалась мне, как и местным жителям, «пупом» не только этого района, но и всего Камеруна.

Прежде Камерун был немецкой колонией, затем, после первой мировой войны, его включили в состав французской Африки, а с первого января 1960 года он стал независимой республикой. Республика имеет свой парламент, сенат, правительственную и оппозиционные партии. Но в молодых африканских странах парламентские институты подчас имеют реальное значение лишь в больших городах. Во внутренних же областях подлинная и притом безраздельная власть принадлежит ламидо и султанам. Внешне власть ламидо ограничена сферой религии, но в действительности вся общественная и частная жизнь тысяч и тысяч африканцев и даже европейцев подчинена их прихоти и воле. Как у всякого добропорядочного и богатого мусульманина, у ламидо четыре законных жены, пятьдесят наложниц и шесть евнухов. Его личная конная стража насчитывает четыреста всадников. Еще три тысячи стражников могут прийти ему на помощь из окрестных селений. Новый район города: каменные дома, небольшой отель, префектура, здание полиции и больница — расположен в тенистых рощах неподалеку от аэропорта. Отсюда до старой части города не больше четырех-пяти километров. Но, как я уже говорил, в Африке цифры весьма обманчивы.

Новый Нгаундере отделяют от старого не четыре-j пять километров, а четыре-пять веков.

Как и сам повелитель, все шестьдесят тысяч обитателей старого города живут в эпохе средневековья и абсолютного господства феодальных порядков.

За дворцом ламидо лепятся хижины и домишки. Вы не найдете здесь ни одного каменного строения. Все дома — с высоченной соломенной крышей, и «слеплены» они из утрамбованной земли. В старом городе вы не увидите никого, кто был бы одет на европейский манер; на всех широкие длиннополые бубу самых разных цветов. Каждая семья несет феодальную повинность. Одни должны поставлять во дворец дрова, другие — фрукты, третьи — фураж. Этот коллективный «дар» позволяет шорцу не покупать ничего на стороне.

Внутри дворца ламидо хижины повыше, чем в самом городе; обычно они обнесены круговой оградой тоже из утрамбованной земли. Собственно, это сплошная серая стена без окон или щелей. Наверху ее «украшает» корона из осколков битого стекла, признанная уберечь от нескромных взглядов тайны этого королевства из грязи. У ворот стоят вооруженные стражники в живописных одеяниях. Получив соответствующее разрешение, я каждый раз переступаю порог с каким-то тягостным чувством. Но любопытство и жгучий интерес неизменно оказываются много сильнее нерешительности.

От рассвета до заката во дворце звучат колыбельные песни и молитвы. Охрана, вооруженная луками и копьями, носит железные кольчуги.

В полутьме особенно ярко выделяются цветастые бубу — халаты придворных. Женщины, наоборот, в блеклой, старой одежде, которая сливается с темной городской стеной.

— Это служанки, — объясняет один из придворных. — Жены нашего великого ламидо все в великолепных, богатых платьях. Но они никогда не выходят за пределы внутреннего двора, обнесенного другой, менее высокой стеной.

В просветах неба между хижинами с карканьем кружат черные вороны, привлеченные отбросами пищи. А работа на дворцовой кухне кипит день и ночь. Ведь нужно накормить всю прожорливую ораву чиновников и стражников, а также многочисленных жен и наложниц. Запах паленого мяса и дыма сливается с глухим шумом голосов, возносящихся к небу из хижин и двориков.

Единственные минуты, когда во дворце царит тишина, — это во время молитвы. Пять раз в день жизнь в королевстве замирает. Пронзительный звук рожка возвещает, что владыка и повелитель обращает свои мысли к господу богу. Все остальные, разумеется, обязаны последовать его примеру. В часы молитвы ламидо надевает бубу из голубой ткани. Чтобы местному царьку не больно было стоять на коленях, слуги подкладывают ему кусок священного тюрбана из тончайшего полотна. В этот длиннющий восьмидесятиметровый тюрбан ламидо после смерти будет завернут, словно мумия.

По коридорам дворца беспрестанно снуют бесчисленные негры. Они всегда чем-нибудь заняты, и просто непонятно, когда они отдыхают. Ахмед Виду, глава дворцовой стражи, сказал мне, что это — пожизненные слуги, а не рабы.

В отличие от жителей окрестных селений они выглядят крепкими и упитанными. Впрочем, это легко объяснить.

— Они должны хорошо работать, а значит, их надо хорошо кормить, — говорит Ахмед Виду. — Была бы у вас скаковая лошадь, стали бы вы жалеть ей еду?

— Если это не рабы, а «пожизненные слуги», то как они попадают во дворец? — спрашиваю я.

— Многие приходят наниматься сами, но обычно мы их не берем. Мы предпочитаем брать сыновей, внуков и правнуков первых слуг. Они самые надежные. Многие из наших слуг никогда не покидали дворца, и ни один не пытался бежать, хотя сделать это очень легко — ведь никто за ними не следит. Куда бы они делись? Дворец— их родной дом, и мир кончается за крепостной стеной. Большинство наших слуг здесь и родилось. Наш ламидо в великой доброте своей кормит верных слуг даже тогда, когда они состарятся и уже не в силах работать. Он святой, и нет предела его великодушию.

— Конечно, конечно, ваш ламидо святой. Но если кому-нибудь из придворных вздумается оскорбить или избить слугу, кто сможет его защитить? И еще, имеет ли он право уйти из дворца, если ему здесь не понравится?

— Тут всем все нравится.

— Но если кто-нибудь из слуг все же захочет уйти?

— Никто еще не пожелал уйти. Кто тогда позаботится о бедняге в старости? — Ахмед Виду явно удивлен. — Только сумасшедшему может прийти в голову такое. Ведь на его место тут же найдется сто тысяч желающих.

— Но если все-таки нашелся такой безумец, — настаиваю я. — Мог бы он уйти?

— Нет. Ламидо не дал бы разрешения. Это было бы бесчестьем для всего дома.

— Значит, каждый слуга обречен провести во дворце всю жизнь?

— Не обречен, а счастлив жить здесь. Он рождается и умирает во дворце.

— Тогда чем же он отличается от раба? — хотелось мне спросить. Но с хитрым, лукавым придворным бесполезно спорить. В конце концов он станет утверждать, но «пожизненный слуга» получает своего рода пенсию — ведь кормит же его ламидо, когда наступает старость.

Поэтому я решил переменить тему разговора.

— Послушай, а что произойдет после смерти ламидо? Кто будет его преемником?

Глаза Ахмеда Виду гневно сверкнули, он зло буркнул:

— Ламидо Нгаундере — самый могущественный из Всех. Когда он умрет, его объявят святым.

— Это я знаю. Но кто именно будет его преемником?

— Ламидо из соседних городков соберутся и выберут нового.

— А ты не думаешь, Ахмед, что времена меняются и в вашей стране скоро многое изменится? И возможно, это коснется и нового ламидо…

— Наша судьба в руках пророка, но мы знаем, что для ламидо ничего не изменится. Они всегда были хозяевами. И когда пришли немцы, и при французах, и потом, когда Камерун стал республикой. Ламидо и президент — друзья.

— Но при новом ламидо что-нибудь изменится? — не сдавался я.

— Ничего не изменится, — сердито ответил Ахмед Виду.

Но он говорил неправду.

Peй-Буба до и после

Семь лет назад, когда страна еще не обрела независимости, мне довелось побывать во дворце Бубы Хамаду Баба — могущественного ламидо города Рей-Бубы и близлежащих селений. В этих местах без его дозволения никто даже пальцем не смел пошевелить.

Приехали мы в город голодные, нас мучила жажда, но мы не могли ничего купить до тех пор, пока власти не дадут нам официального разрешения посетить город. Больше того, согласно законам, царившим в этом «королевстве», для нас были закрыты двери всех лавок, хижин и домов.

Нам пришлось явиться во дворец к фактическому владельцу трехсот тысяч душ Бубе Хамаду Баба и сообщить о целях нашего визита. Лишь когда мы получили разрешение остаться в городе, то смогли купить продовольствие, воду и поселиться в одном из домов.

Когда через несколько дней Буба Хамаду Баба принял нас в своем дворце, окруженном мощным земляным валом высотой десять метров, рядом с ним восседало двадцать министров и придворных. Самые важные из министров — саркин кайгура (общественные работы), саркин йаки (военный министр) и саркин догари (главный судья); слева сидел также жирный саркин мата — министр публичных домов. Нам пришлось весьма подробно объяснять всем им и, понятно, самому ламидо, что бы мы хотели заснять в Рей-Бубе и окрестностях. С огромным трудом мы получили разрешение произвести съемки.

Буба Хамаду Баба чувствовал себя всесильным владыкой. Подданные обязаны были платить ему сто франков за каждое рождение, смерть и свадьбу. Одного из каждых тридцати быков, сорока коров отдавали всемогущему ламидо. Десять процентов всего урожая тоже приходилось везти во дворец к Хамаду Баба.

Правосудие вершилось перед дворцом на открытом воздухе. Нам разрешили присутствовать на «процессах», но категорически запретили снимать что-либо.

В центре восседал один из сыновей ламидо, а по бокам — судья и чиновник, беспрестанно цитировавший Коран. Обе спорящие стороны излагали свои жалобы перед лицом триумвирата, сидевшего на голой земле.

Ни истец, ни обвиняемый не имели права взглянуть на судью. Поэтому казалось, что они обращаются к небу.

Выслушав истца и ответчика, судья выносил приговор. Виновного одевали в черные одежды и отправляли в тюрьму.

На следующее утро я увидел осужденного во дворе дворца — он рыл колодец. Другие заключенные отправлялись ставить ловушки. Разумеется, всех пойманных зверей забирали потом чиновники ламидо. Все эти узники оставались рабами ламидо до тех пор, пока не вырывали колодец или не приносили во дворец изрядное количество дичи. Таковы Соломоновы решения судей для мелких преступлений. Для более крупных преступников предусмотрены куда более суровые наказания вплоть до смертной казни.

— Но сейчас никому не отрубают голову, — объяснил нам один из министров. — Сейчас время отдыха и веселья. А на праздник урожая ламидо вынесут из дворца в паланкине; это будет красочное зрелище.

Действительно, торжественный выход ламидо превзошел все наши ожидания. Церемониал прогулки местного владыки был даже более сложным, чем при визите главы великой державы в дружественную страну.

Утром на центральной дворцовой площади, выжженной и голой, но куда более длинной, чем площадь перед Квириналом[30], раздались тягучие звуки тамтама, сзывавшие на парад стражу и воинов; эти же ритмичные звуки тамтама оповещали жителей, что всемогущий ламидо покидает столицу, дабы осмотреть свои владения.

Крестьяне, ремесленники, пастухи немедля бросали работу и возвращались домой. Надев свою военную форму, они группами стекались ко дворцу. Тем временем, слуги седлали лошадей для конных стражников. Как и в остальных районах северного Камеруна, стражники здесь были в тяжелых рыцарских доспехах, а крупы коней украшали традиционные попоны в разноцветную клетку.

На дворцовой площади было так жарко, что мужчины, словно аисты, стояли на одной ноге, потирая рукой другую.

Когда площадь запрудили мужчины, женщины, дети и даже узники, в парадных дверях показалась огромная тень. Это был саркин церемониала. Его бритый череп розно сверкал в полутьме. В зеленой праздничной одежде он пересек площадь, чтобы удостовериться, все ли в порядке. При его появлении все умолкли, слышно было лишь стрекотание нашей фотокамеры да жужжание тысяч мух, вылетевших из стойл.

По знаку саркина воины и женщины построились в ряд. Церемониймейстер, как видно, остался доволен. Он вернулся во дворец, но почти сразу вышел, махнув кому-то рукой. Четверо гигантов вынесли зеленый балдахин, сквозь занавеси которого можно было различить фигуру ламидо.

Мы тут же навели на него все наши объективы, но быстро убедились, что снять его очень сложно. Даже когда паланкин с ламидо проплыл мимо нас, мы с трудом различили силуэт владыки.

С высоты своего походного трона он взирал на своих подданных и, покачиваясь, плыл над нашими головами, эскортируемый вооруженной стражей.

Впереди и по бокам скакали конные всадники, сзади шли солдаты с алебардами. Все вместе они образовали как бы заградительные цепи. Замыкали шествие трубачи. Они дули в свои серебряные трубы, извлекая мрачные, протяжные звуки. Семь лет спустя, вернувшись в Рей-Бубу, я подумал, что в этих печальных звуках было нечто пророческое.

Дворец и площадь являли картину полного запустения. Через запретные двери мог пройти любой и каждый. В тронном зале супрефект-камерунец в американских брюках и рубашке печатал на машинке какой-то указ.

Не видно было ни охраны, ни придворных. Не били тамтамы. Супрефект в американской рубашке был здесь полным хозяином положения.

Старый ламидо умер, а новый не имел никакой реальной власти. Ему не удалось собрать налоги, а значит, он не мог содержать охрану. Его престиж резко упал, и супрефект, назначенный правительством, милостиво позволял ему подолгу молиться в отдельном крыле дворца.

Когда мы обошли все дворцы бывшего королевства, нам показалось, будто здесь свирепствовала чума. Повсюду валялись кости лошадей, белевшие на солнце. Дворцовое воинство разбежалось: смерть старого ламидо словно помогла жителям города прозреть. И «беспризорные» кони подохли от голода.

Новый хозяин города — супрефект разъезжал по улочкам в стареньком «ситроене», резкие сигналы клаксона пришли на смену унылым звукам серебряных труб.

И в Африке постепенно приходит конец средневековым порядкам.

— Так что же произойдет после смерти вашего ламидо? — в третий раз спрашиваю я у Ахмеда Виду. Перед глазами стоит безлюдный, заброшенный дворец в Рей-Бубе, и я уверен, что в Нгаундере всем отлично известно, что случилось там, в долине.

— Ничего, ровным счетом ничего, — упрямо повторяет Ахмед. — Когда наш ламидо (пусть это случится как можно позже) умрет, мы выберем другого. А господь нам поможет.

Желая показать, что разговор окончен, Ахмед Виду поворачивается ко мне спиной и включает подвешенный к поясу миниатюрный транзистор. И сразу во двор врывается четкий голос диктора. Он читает выпуск последних известий на арабском языке, и я, разумеется, не понимаю ни слова. Но по тому, как вздрогнул начальник стражи и мгновенно бросился разыскивать своего владыку и повелителя, я догадался, что объявлено о сроке визита президента республики. В этом застывшем, сонном царстве я как-то забыл, что прилетел в Нгаундере именно из-за предстоящего визита президента. Я тоже помчался к товарищам по работе, чтобы подготовить кинокамеры.

Завтра, когда президент прибудет в Нгаундере, мы станем очевидцами важного события. Огромная травянистая площадь превратится в «подмостки» для живописного зрелища, которое можно увидеть только в Африке. Из ближних селений и городков прибудут десятки других ламидо. Все они путешествуют на большущих американских вездеходах. На передних сиденьях сидят шоферы, ламидо и стиснутые со всех сторон музыканты и исполнители религиозных песнопений.

На подножках, а подчас и на крыше каким-то чудом удерживают равновесие несколько вооруженных стражников, рискуя жизнью буквально на каждом крутом повороте.

Всем местным князькам и правителям по радио сообщили о визите президента, и они проделали путь в сто, триста, а иногда и пятьсот километров в сопровождении грузовиков, на которых едет личная охрана и… кони. На площади рыцари в доспехах слезают с машин, стряхивают пыль со шлемов и щитов, надевают металлические кольчуги, седлают коней и скачут в заранее отведенное им церемониймейстером место.

Слуги маскируют вездеходы и грузовики в густой траве, со всех сторон подступающей к площади. Кажется, будто вы присутствуете на рыцарском турнире или конных состязаниях, так много вокруг шлемов с плюмажами, кольчуг, лат, коней.

На каждой из небольших земляных дюн восседает ламидо под зонтом, балдахином или в палатке. Рыцари в доспехах на всем скаку проносятся мимо, демонстрируя перед своим владыкой искусство верховой езды.

Ламидо прибыли сюда, чтобы выразить свое уважение президенту республики, но также и для того, чтобы показать, сколь они могущественны. Поэтому у каждого балдахина или зонта беспрестанно повторяется такая сцена: один из вооруженных копьем всадников, отпустив поводья, устремляется к балдахину ламидо, а с противоположной стороны, копье наперевес, навстречу ему несется другой всадник. Можно почти с математической точностью высчитать, в какое мгновение они врежутся друг в друга. Но в последнюю секунду, вернее, в десятую долю секунды всадники отворачивают и проносятся в нескольких сантиметрах один от другого. Это проявление ловкости, силы и мужества напомнило мне конные ристалища берберов на юге Туниса, в Гафсе.

Над площадью плывут тучи пыли. Жара и зной не щадят никого, даже тех, кто пришел выразить свое величайшее почтение ламидо. А у каждой палатки и балдахина толпятся посетители в ярких праздничных одеждах: негры, арабы и европейцы — мелкие торговцы и шоферы. Ламидо дает им аудиенции и принимает почести и дары от старост селений и вождей племен.

Все эти посетители, а также просители и целые группы чиновников ждут у порога палатки, пока вооруженный охранник не подаст им знака войти. Они стоят «в очереди», согласно занимаемому положению и посту, а слуги обносят их свежей прохладной водой. Наконец, саркин-церемониймейстер подводит их к ламидо, сидящему под огромным зонтом. Простым чиновникам-просителям не дозволено стоять пред ликом владыки. Поэтому они тут же бухаются ниц, ползком тащатся к трону и там застывают. Все жалобы и прошения излагает от их имени придворный камергер. Он же подает знак, что аудиенция окончена.

Одиннадцать часов утра; шум на площади смолкает, и все с нескрываемым любопытством ждут появления самолета, летящего из Яунде, столицы республики.

И вот почти точно в одиннадцать над лагерем паладинов и их повелителей пролетел самолет президента. На миг черная тень крыльев нависла над палатками и конями и затем исчезла за холмами.

Самолет приземлился в нескольких километрах от юрода на аэродроме, построенном еще французами. Я шал, что большинство жителей ждало президента там, в аэропорте, чтобы эскортировать его до города; поэтому я предполагал, что он появится в сопровождении еще одного отряда всадников в живописных одеждах. Но Нгаундере — «пуп» Африки — уготовил нам очередной сюрприз.

Обитатели хижин вытащили на свет божий самое ценное из того, что есть теперь в любом крупном населенном пункте Африки, — свои сверкающие никелем велосипеды. На огромную площадь, где его ждали конные рыцари в доспехах и потные, изнывающие от жары ламидо в своих ярких бубу, президент прибыл с эскортом тысячи, а то и более велосипедистов.

Если местные князьки выставляют напоказ свое древнее конное воинство, то он, президент молодой республики, — организацию и политическую силу.

Всадникам он противопоставляет велосипедистов, серебряным трубам — железные звонки.

В аэропорте его ждали представители нового класса: студенты, молодые ремесленники, пока небольшие, но жаждущие перемен группы мелких буржуа и рабочих.

Президент взошел на трибуну, украшенную длинным, во всю площадь, полотнищем с надписью: «Да здравствует президент Ахиджо», и обратился к собравшимся с краткой речью. Слова приветствия он произнес на местном диалекте, а затем перешел на французский язык. В своей речи он ни разу не упомянул о ламидо. Больше того, он сказал, что скоро налоги здесь будут собирать правительственные чиновники, а не стражники всяких тиранов. Для всех ламидо эти слова президента прозвучали как похоронный звон, как начало неминуемого краха.

Сделав многозначительную паузу, президент закурил сигарету и объявил, что приступает к награждению лучших людей Нгаундере.

Мне показалось, что глаза тщеславных ламидо, собравшихся на площади, радостно заблестели. У каждого из них зародилась надежда получить красивую золотую медаль с красной ленточкой, давно лежавшую на бархатной подушечке. Об остальных весьма сложных проблемах еще будет время подумать, а сейчас самое. главное — получить из рук президента желанные медали.

Но ламидо ждал еще один неприятный сюрприз: президент сунул руку в карман, вынул лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом и громким голосом стал зачитывать имена награжденных. Среди них не было ни единого ламидо — сплошь незнакомые фамилии, мелкие чиновники и техники: старший ветеринар, горный мастер, начальник почты, телеграфист и четверо инженеров, окончивших институт в Париже. Под громкие аплодисменты местных жителей, столпившихся возле трибуны, они подходили к президенту, и тот вручал им награду. Вся эта сцена имела четкий смысл, и значение. Опытный политик, президент Ахиджо знал, что и с друзьями и с врагами нужно говорить открыто, без всяких обиняков. И он смело противопоставил новую Африку старой Африке, твердо уверенный, что ветер перемен сметет крепкую стену традиций и предрассудков.

Недвусмысленно высказав свои намерения, президент снова закурил, а затем в сопровождении тысячи гудящих и звенящих в звонки велосипедистов отбыл в аэропорт.

Так, в тот самый день, когда президент возвратился в столицу, ламидо с их конной стражей вернулись в свои дворцы, где придворные снова будут славословить их на все лады. Внешне в Нгаундере и ближних селениях 3 ничего не изменилось.

Но только внешне. Время пришло в движение, и теперь страна стремится за несколько месяцев наверстать потерянное за долгие века.

Сюрприз на десерт

Съемки закончены, и мы покидаем Нгаундере и Камерун. Вместе с отснятым материалом мы везем необычные экспонаты: меч одного из воинов-фульбе, цветные бусы девушек-крокодилов, кусок натрона, бальзовую модель пироги. Все эти элементы мозаики, которые помогут нам составить затем цельную картину всех наших путешествий.

Рядом с Лаурой лежит изотермический баллон, в котором хранится пленка — наше самое главное богатство. Сколько всего метров пленки мы отсняли? Я пускаюсь в сложнейшие подсчеты, но вскоре убеждаюсь, что это бесполезное занятие. Хорошо бы заснуть часок-другой. Но желанный сон не приходит.

В полутьме кабины я вижу, что и друзьям не спится. Только Лаура, судя по блаженной улыбке на лице, давно уже видит чудесные сны. Я осторожно перешагиваю через нее и присоединяюсь к друзьям.

Нашимбен, я уже упоминал об этом, самый аккуратный и методичный из всех нас. Он разложил на коленях карту Центральной Африки, которую стюардесса вручила пассажирам, и красным карандашом вычерчивает маршрут нашего последнего путешествия.

— Пока не забыл, все отмечаю, — говорит он мне. — А то потом, через несколько месяцев, все спутается в олове. Кстати, где находится Уида? Ведь мы там снимали «голубых христиан»?

— Вот тут, на побережье Дагомеи, — говорит Нанни.

— Девять стран за четыре месяца. Не мудрено и ошибиться, — бормочет Нашимбен, записывая названия города своим бисерным почерком. Я наклоняюсь и вижу, что лист испещрен именами, датами. Красная линия нашего маршрута протянулась с крайнего востока, у границ Судана, до крайнего запада, то есть до селений Верхней Вольты. Арка в четыре тысячи километров, почти через всю Центральную Африку, а исходный и одновременно конечный пункт путешествия — район озера Чад. От него в Камерун, Дагомею, Того, Верхнюю Вольту, Нигер и Мали расходятся стрелки, образующие хотя и не очень рациональную, но геометрически четкую фигуру.

— Итак? — вопрошает Нанни.

— Что итак?

— Итак, наше кинематографическое исследование корней и источников рабства в Африке закончилось посещением ламидо, дни хозяйничанья которых сочтены.

— В известной мере да…

— Почему «в известной мере»?

— Видишь ли, наше расследование закончилось, но понадобится немало времени, прежде чем мы сумеем все хорошенько понять и осмыслить. Да и сама проблема рабства далека от своего окончательного разрешения.

— Конечно.

— Фильмы, фотографии, рассказы, отчеты — все должно служить одной цели: привлечь внимание общественности к актуальной и в наши дни проблеме рабства в Африке. Но прежде всего нужны факты.

— …и время, — добавил Нашимбен.

— Много времени. И много доброй воли, она куда важнее законов и громких речей. Ведь мы, несмотря на то что одолели четыре тысячи километров, побывали в девяти странах, мало чего добились. Собственно, мы сделали совсем не новое «открытие», выяснили, что проблема рабства крайне сложна и серьезна.

Мы невольно стали как бы подводить итоги, а мне именно этого и не хотелось делать.

Я вернулся на свое место, зажег свет. До Браззавиля еще два часа лету. Я порылся в пачке газет и журналов, нашел довольно свежий номер «Пари-матч» и стал читать.

Час спустя я обернулся и посмотрел назад, где сидели мои друзья. Ни один из них не включил свет, я понял, что они спят. Я встал, снова перешагнул через Лауру и направился к ним. Кто-то из пассажиров громко запротестовал. Я принялся трясти Нанни и Нашимбена.

— Проснитесь. Хватит спать. Прочтите лучше передовую статью в «Пари-матч».

— Сию минуту? Что за спешка?

_ Разве мы не пытались подвести итоги нашего расследования?

— Да, но при чем здесь «Пари-матч»?

— Прочтите заголовок: «Президент Республики Чад преподнес мусульманским министрам сюрприз на десерт— отправил их в тюрьму». Помните министров, с которыми мы познакомились в Форт-Лами? Они угодили в тюрьму.

Теперь уж Нанни и Нашимбен окончательно проснулись.

В статье шла речь о внезапном государственном перевороте. Президент республики Томбалбай, из племени сара, арестовал своих министров-арабов.

— Закономерный финал всей истории, — говорю я Нанни. — Но продолжить разговор мы так и не успели: подошла стюардесса и попросила меня сесть на свое место; мы подлетали к Браззавилю.

— А почему, собственно, закономерный? — задаю я себе вопрос. — Да потому, что проблема рабства оказывает огромное влияние на развитие новых независимых африканских стран. Особенно в Экваториальной и Пред-экваториальной Африке. В большинстве случаев страны этих районов получили независимость не после упорной кровавой борьбы с колониализмом, а из рук самих империалистических держав. При этом новые страны сохранили абсурдную противоестественную колониальную структуру. Алжир и Тунис, к примеру, завоевали независимость дорогой ценой, и в ходе этой освободительной борьбы произошло сплочение различных народностей с разными языками, религией и историей. Теперь это независимые государства с четко определенными границами и с определенным политическим и этническим единством. Этого отнюдь нельзя сказать, скажем, о Нигере, Верхней Вольте. Их границы были произвольно установлены колониалистами без всякого учета языковой, религиозной и исторической общности. Конечно, можно обойтись и без этих весьма важных признаков нации, но только при условии, что созданная конфедерация народов Африки будет стремиться к достижению общих конкретных целей.

Как всегда, в основе всех бед Африки лежит колониализм. Вынужденный покинуть Африку, он постарался сохранить нетронутой прежнюю административную структуру. Так ему легче будет вновь проникнуть в свои бывшие колонии. Именно это и привело к созданию «искусственных» в географическом отношении государств.

Я снова вспомнил о Чаде. Что означает недавний переворот в этой стране? Он является убедительным доказательством того, что государство это было создано на совещании военных советников-европейцев, произвольно очертивших на карте границы новой республики. Разве может спокойно и безболезненно развиваться страна, у которой нет общего языка и истории, а две основные этнические группы относятся друг к другу враждебно еще со времен рабства? И тут проблема борьбы с рабством из частной перерастает в куда более общую и сложную социально-политическую проблему. В чем причина существования антиисторических, изживших себя султанов? Где корни не сломленного до сих пор могущества всяких ламидо и эмиров? На все эти нелегкие вопросы предстоит, конечно, ответить не нам, а социологам и политикам.

Когда самолет остановился и стих рокот моторов, открылась дверца в задней части машины. И сразу на нас обрушился знойный раскаленный воздух. В Браззавиле шел проливной дождь, воздух был не только знойным, но и влажным, пахнущим землей.

У лесенки стоял улыбающийся, промокший насквозь африканец. Он ждал нас, держа в руке большой желтый зонт.