Тысяча огней

На равнине полыхало пламя. Бескрайняя саванна казалась огромным желтым островом в океане зеленого леса. Огонь шел на нас в ночь фронтом в пять-шесть километров.

Больше часа мы смотрели, как пламя, гонимое ветром, неотвратимо приближалось. Вскоре стало слышно, как огонь, тяжело дыша, пожирает сухую траву. В нескольких километрах от нашего импровизированного лагеря в траве саванны то появлялись, то исчезали загонщики. Это были бапуну; они шли навстречу огню, громко крича и молотя палками по земле.

Между пламенем и загонщиками были буйволы, а в центре полукруга сидели в засаде три охотника, ожидая атаки, в которую наверняка пойдет стадо животных, выкуренных из убежища огнем и криками людей.

— До того, как они появятся, еще не меньше часа, — сказал Васселе.

Васселе влез на заброшенный термитник и долго наблюдал за фронтом огня и действиями загонщиков.

— Ну, теперь осталось ждать совсем немного, — сказал он.

Мы заняли заранее облюбованные места. Из лагеря вышли в три утра, облава началась в четыре, а сейчас было около десяти. Следовательно, мы находились в шести часах ходьбы от базы. Мы все время шли в ряд по узенькой тропке под прикрытием холмов. Время от времени один из наблюдателей поднимался на холм, влезал на чахлое деревцо и обозревал местность.

— Видишь буйвола? — жестами спрашивали охотники, а он в ответ либо кивал, либо отрицательно качал головой.

Каждый раз наблюдателям удавалось увидеть буй-волов лишь вдалеке. На одном из холмов в шестистах метрах от нас очередной разведчик увидел одинокого буйвола, черного, как дьявол из преисподней. Внезапно он учуял наше присутствие и обратился в бегство. Он взбегал с холма на холм, уходя все дальше и дальше. Теперь буйвол казался насекомым, которое напугал яркий свет, и оно вслепую поползло по стене.

Атака буйволов

Наконец очередной наблюдатель увидел, как впереди колышется трава, и подал сигнал тревоги.

— Буйволы! Целое стадо!

Весть мгновенно облетела всех охотников. Мы замерли в молчаливом ожидании. Главный охотник взял белый пакетик с тальком, ногтем раздавил его, и тот лопнул, словно хлопушка. И сразу вырвались, поплыв по ветру, два белых облачка. Итак, первое дело сделано— направление ветра определено.

Мы разбились на три группы: одна в составе примерно ста загонщиков, вооруженных спичками и факелами, отправилась в обход, чтобы окружить стадо и поджечь сзади траву; вторая группа двинулась в противоположном направлении, чтобы в нужный момент спугнуть животных криками и грохотом; охотники пошли вместе с нами, чтобы залечь в засаду у самой границы пламени, где стадо наверняка попытается вырваться из огненного кольца.

Мы подожгли траву и стали готовиться. Длительное ожидание изнуряет. Коротая время, мы следили, как большие африканские орлы, распластав крылья, висели над районом пожара. Это помогло нам отвлечься: в какой-то миг птицы камнем падали вниз на уже обгоревший участок саванны и вскоре взмывали ввысь, держа в когтях задохнувшуюся мышь или черепаху.

Внезапно земля содрогнулась от топота стада буйволов, которые спасались от огня. Вначале мы не увидели животных, а лишь почувствовали, что они остановились в густой траве.

— Приготовьтесь, буйволы рядом, — прошептал один из охотников.

В ту же секунду порыв ветра обрушил на нас клубы дыма, окутав нас плотной белой завесой. Животные догадались, что мы попали в трудное положение, и ринулись в атаку.

Мы снова услышали тяжелый топот копыт, но хорошенько разглядеть животных не смогли. Наконец метрах в ста мы увидели, как буйволицы и маленькие буйволята бросились врассыпную влево и вправо в надежде вырваться из кольца сбоку. Самцы приняли весь удар на себя — они бросились прямо на нас. Это и была грозная атака буйволов.

Басселе вскинул свой карабин калибра девять с половиной миллиметров, и его примеру последовали три других охотника. Мы навели наши кинокамеры.

В этих случаях охотник метится в позвоночник. Только тогда он может уложить буйвола одним выстрелом. Стрелять в голову бесполезно, потому что плотная костная оболочка отразит удар. Не менее бессмысленно стрелять в сердце: животное столь живуче, что одного выстрела тут недостаточно. У смертельно раненного животного хватает сил пробежать еще несколько шагов и пронзить своего врага. Поэтому метиться надо только в позвоночник, а так как буйволы атакуют фронтально, то стрелять приходится с очень близкого расстояния — в тот момент, когда животное наклоняет голову, чтобы поддеть вас на рога. У охотника не остается времени перезарядить ружье и сделать второй выстрел.

Три буйвола неслись прямо на нашу группу: два из них упали на землю буквально вместе с выстрелом, точно споткнувшись о что-то. Третий подпрыгнул и помчался дальше. Мы бросились кто куда, а животное пронеслось рядом. Выстрел попал в цель, но буйвол по-прежнему рвался вперед. Путь был свободен, и он мог бы спастись бегством. Но когда буйвол разъярен до предела, он не дает врагу пощады. Раненый зверь повернулся и снова бросился на нас. Охотники мгновенно перехватили ружья, но раньше, чем прозвучал хоть один выстрел, буйвол рухнул на землю.

Теперь настал момент показать свою храбрость для охотничьей собаки африканской породы. Мы спустили ее с цепи, и она с лаем бросилась на упавшего врага. Сначала собака обежала его вокруг, а затем принялась кусать зверя за ляжки и спину. Куснет и сразу отскакивает, словно зубы ее впились не в кожу, а в свинец.

Эти маленькие, худые и смелые собаки с длинными ушами выдрессированы специально для охоты на буйволов и испытывают к ним поистине атавистическую ненависть. «Едва они учуят поверженного врага, как тут же бросаются на него. Если буйвол не умер, то он реагирует на собачьи укусы, и охотник сразу же добивает его. Так случилось и с нашим буйволом. Он ожил, перевернулся на другой бок, чуть не раздавив собаку, боднул рогами воздух и встал, готовый к новой атаке. Но его прыжок остановили два выстрела. У бедняги буйвола подогнулись колени, и он замертво рухнул на землю. Теперь уже навсегда.

Когда вечерний ветерок разогнал облака, на небе появился ломтик солнца. Мы сидели и, попивая чай, вели неторопливую беседу; перед трудным обратным путем не мешало хорошенько отдохнуть. Я слушал рассказы охотников и рассматривал темные пятна на рубашке и брюках. Это была кровь, которой в миг атаки забрызгал нас раненый буйвол.

Неподалеку туземцы разделывали убитых животных. На отрубленных головах чернели большие остроконечные рога. Потом их высушат на солнце, и они станут трофеями охотников. А сама туша и ноги будут поделены между загонщиками и жителями ближайшего селения.

Но вот чай допит, и мы тронулись в путь через большое черное пятно сожженной нами травы. Мы шли, вздымая клубы серой пыли и золы.

Лагерь Большого Патрона

Сцены охоты — квинтэссенция, соль целого ряда документальных фильмов об Африке и журналистских репортажей. В этих фильмах делается упор на полные драматизма и неожиданностей эпизоды. А этого можно добиться, только разыскав диких животных и рассказав об охоте на них.

Я еще не раз буду возвращаться в этой книге к охотничьим приключениям в Экваториальной Африке. Ведь я побывал в Конго, Габоне, Кабинде для того, чтобы снять фильм, которому придали бы особый колорит и красочность эпизоды охоты. Впрочем, мне самому нравится снимать такие сцены, и теперь, по прошествии времени, я понял, что они помогли мне ближе и лучше узнать Африку и африканцев. Ведь следуя за охотниками, я углубился в самые недоступные уголки и встретил племена, сохранившие в первозданной чистоте древние нравы и обычаи.

Необходимость отыскать непотревоженных, как говорят охотники, животных и не затронутые цивилизацией районы завела нас в самую глубь леса. Целыми месяцами мы жили вдали от населенных пунктов, дорог и даже тропинок.

Часто мы не могли воспользоваться машиной, и нам приходилось идти пешком или пересекать реку на каноэ. А это позволило нам увидеть новое, еще никем не исследованное.

Когда вы одолеваете в день двадцать километров и месяцами живете вместе с одной и той же группой африканцев, возможности глубже проникнуть в психологию африканцев, быт и повседневную жизнь племени резко возрастают. Особенно когда вы вместе отправляетесь на большую охоту.

Мы охотились в Конго на слонов, в Пуэнт-Нуаре — на крокодилов, снова на слонов — в долине Лефини и в Ниамбулу, на гиппопотамов — на реках Ньянга и Ниари; наконец, мы охотились на буйволов неподалеку от экватора, на границе между Габоном и тогдашним Средним Конго. И все это время самым ближайшим населенным пунктом и «оперативной базой» было маленькое селение Муссого.

Шел 1954 год, и это было мое первое путешествие в Экваториальную Африку. Я намеревался снять документальный фильм и сцены охоты для видового фильма. Ставил видовой фильм один известный режиссер, которого за его весьма крупный вес, как собственный, так и в области кино, прозвали Большой Патрон. Иногда он отправлялся вместе с нами на короткие вылазки, но чаще мы действовали сами; я, мой верный помощник кинооператор Нанни Скарпеллини и немец Циллих — специалист по съемкам пресмыкающихся, и особенно змей.

Селение Муссого раскинулось на склоне холма, и его домики со всех сторон облепили вершину. А на самой верхушке холма стояла желтая палатка Большого Патрона. Он единственный из нас предпочитал спать в палатке, а не в хижинах местных жителей. Мы нарочно поставили его палатку в стороне от домов селения. И не потому, что мы не любили нашего руководителя. Наоборот, днем мы с огромным удовольствием слушали его рассказы и выполняли все его указания. Но ночью мы предпочитали быть от него подальше. Секрет заключался в том, что Большой Патрон храпел, и притом до того громко, что мы, предельно уставшие после трудного дня, не могли сомкнуть глаз. Поэтому его палатка была «воздвигнута» на вершине холма, в отдалении от хижин.

Днем она отчетливо вырисовывалась на фоне синего неба, а ночью мерцала желтым огоньком на черном небе, так как наш руководитель любил читать допоздна и спал с горящей газовой лампой.

Когда наш импозантный режиссер двигался по освещенной изнутри палатке, его силуэт черной тенью скользил по желтой стене. Казалось, будто вы присутствуете на спектакле китайского теневого театра. А мы каждый вечер ждали того момента, когда тень Большого Патрона упадет на постель. Тут-то и начиналось самое любопытное.

Толстяк режиссер немедля начинал храпеть. Этот ритмичный, глухой звук приводил в неописуемое волнение сотню деревенских собак. Для них мерный храп Большого Патрона был чем-то непонятным и странным. Постепенно все они взбирались на холм; мы видели, как блестят в траве их глаза. Достигнув вершины, собаки усаживались вокруг палатки и синхронно отвечали на таинственные ритмичные звуки.

Первое время подвывание собак было еле слышным, что вполне соответствовало похрапыванию Большого Патрона, которое вначале, как известно, бывает не особенно сильным. Но по мере того как храп становился все басовитее и раскатистее и могучие звуковые волны прорезали тишину африканской ночи, вой превращался в злобный, отчаянный лай. Этот концерт продолжался примерно полчаса. И все эти тридцать минут вокруг освещенной палатки на холме громкий храп гармонично сочетался с дружным собачьим лаем; на высокие ноты собаки отвечали не менее высокими, на паузы (а у храпунов всегда бывают странные глубокие паузы) — столь же глубокими паузами. Словом, «солист» и хор выступали весьма слаженно.

Наконец слишком громкий лай и визг собак будили нашего шефа. Вскочив с койки, он гигантской черной тенью вырастал на фоне освещенной стенки.

Пораженные непонятной переменой декорации, собаки на миг умолкали. Но только на миг. Буквально через секунду они опять принимались лаять еще отчаяннее и злее. Неподвижная тень Большого Патрона приходила в движение; она нагибалась, вновь выпрямлялась, и даже на расстоянии было заметно, что в руках у нее какой-то предмет. Это был второй акт в спектакле китайского театра теней. А вот каким бывал эпилог: колыхание противомоскитной сетки — и на пороге возникала тень Большого Патрона. Наш шеф растерянно осматривался вокруг, явно не понимая, что тут происходит.

Еще миг — и он вскидывал правую руку к небу, и безмолвие африканской ночи прерывал оглушительный звук выстрела. Собаки мгновенно обращались в постыдное бегство, сбегали вниз по холму, и их лай слышался уже где-то вдали возле хижин. Порядок был восстановлен; теперь Большой Патрон мог спокойно храпеть до самого утра.

Упорная осада

Охота на буйволов продолжалась уже больше месяца. За это время с нами произошло немало драматических, а порой и забавных приключений.

— Буйволы — самые опасные из зверей, — не раз повторяли нам охотники-европейцы.

— Да, они самые опасные и свирепые, — подтверждали жители.

В селении нам рассказали, что буйволы нередко первыми нападали на людей.

Женщины и дети, которые отправлялись к реке или пруду, чтобы набрать воды, нередко подвергались нападению буйволов, застигнутых врасплох на водопое. Часто раненные, но не убитые охотниками буйволы ночью мстили обидчикам, определив по свету керосиновой лампы, что человек идет один. Один такой буйвол даже ворвался в селение, поддевая на рога всех, кто попадался ему на пути. Его удалось пристрелить только после жестокой схватки. Наиболее мстительными и опасными бывают, конечно, раненые буйволы-одиночки. Туземцы называют их «икубу». Обычно это темный худой зверь, которого сородичи изгоняют из стада либо потому, что он болен, либо из-за неспособности к оплодотворению самок.

Одиночка икубу из-за всех своих невзгод становится еще более мрачным, злобным и агрессивным, чем его собратья.

Хроника малой войны между человеком и буйволом знает немало печальных эпизодов. Только в тех районах, где мы вели съемку, жертвы с обеих сторон насчитываются десятками.

Однажды мы завтракали в конголезском селении Долизи вместе с группой молодых французов-строителей. Вдруг вошли механик и шофер и заговорили с одним из строителей. Тот встал и куда-то уехал на джипе вместе с шофером. Его друзья объяснили нам, что грузовик группы застрял в грязи неподалеку от селения. Когда молодой француз прибыл на место и стал копаться в моторе, подошли жители соседнего селения. Они попросили француза-строителя убить одинокого буйвола, который разбойничал в этом районе. Француз вывел грузовик на сухое место, а так как было всего четыре часа дня и до наступления темноты оставалось добрых два часа, он решил заняться буйволом. Жители показали ему на огромное темное пятно в высокой траве. Это и был буйвол-одиночка.

— Хорошо, попробую его пристрелить, — согласился француз, который наверняка был достаточно опытным охотником. Он взял ружье и, сказав шоферу «скоро вернусь», углубился в саванну. Примерно в половине шестого до негров донесся отчаянный крик. Только в три часа ночи после лихорадочных поисков удалось найти в траве обезображенный труп бедняги охотника. В руках он сжимал ружье, из которого не было произведено ни единого выстрела.

Следы буйвола и глубокая рана, нанесенная рогами, рассказали, как произошла трагедия. Охотник подкрался к животному и вскинул ружье, готовясь уложить его наповал. Однако буйвол против всяких ожиданий не ринулся в атаку, а обратился в бегство. Француз-охотник бросился в погоню, но буйвол, внезапно сделав круг, вышел охотнику в тыл. Француз ничего не видел из-за густой высокой травы. Буйвол налетел на своего врага сзади и пронзил его рогами.

На траве отпечаталась огромная «девятка», причем ножка» цифры была вычерчена буйволом, которого неотступно преследовал охотник, а верхний кружочек ясно говорил о том, какой ловкий маневр проделало животное, чтобы перехитрить своего врага.

В стране бапуну

Холм у селения Муссого с одной стороны господствует над саванной, этим озером желтых трав в центре леса, а с другой — над безбрежным океаном деревьев, убегающих к темнеющим на горизонте невысоким холмам. Я пытаюсь «подогнать» мои впечатления под африканские пейзажи Хемингуэя, но это мне не удается. Эти холмы я вижу фиолетовыми на рассвете, красными — на закате, бледно-голубыми — днем, но только не зелеными. Над лесом где-то вдали спиралью вьется дым. Это временные поселения пигмеев банзаби, близких родичей народов банту. В дневные часы можно различить в лесу белые полосы. Это небольшие луга, на которых растет дикий хлопок. Когда лучи солнца падают на густые заросли белых цветов, они сверкают, точно снег.

— Правда, эти луга похожи на поле в снегу, — говорю я Нанни.

Тот смотрит на меня так, словно я сошел с ума. Он принимает душ. Один из наших младших операторов поливает его сначала из ведра, а затем из кастрюли, а Нанни старательно сдирает с кожи пыль и грязь. Он обгорел на солнце, глаза у него болят и слезятся, и ему, понятно, не до шуток.

Я уже умылся «под душем» и теперь сижу на веранде у дверей моей хижины, надежно защищенной противомоскитной сеткой. И, несмотря на весьма многозначительный взгляд Нанни, жду заката и думаю о снеге. Мне ни весело, ни грустно; когда настанет время ужина, я пройду через весь лагерь в большую хижину! столовую.

А пока я смотрю в небо, на облака, беспрерывно меняющие форму и цвет. Внезапно высоко над лесом появляется темное пятно, которое приближается с каждой секундой. Мой помощник туземец Максим перестает; чистить и смазывать наши фотоаппараты и тоже глядит на странное облако в небе.

— Саранча? — спрашиваю я. Максим отрицательно качает головой.

— Летучие мыши, — говорит он.

Летучие мыши! В жизни не видел столько летучих мышей. Они летят густым темным пятном.

— Откуда они взялись? — спрашиваю я.

— Летят с реки Ниари в покинутое селение Кемангу, — отвечает он. И тут же объясняет, что летучие мыши летают целый день низко-низко над самой водой и ловят насекомых. А вечером они неизменно возвращаются на «ночлег» в домики покинутых селений. На рассвете они всей стаей отправляются к реке — тысячи, десятки тысяч летучих мышей.

Такова Экваториальная Африка; здесь все необычна, и не соответствует нашим привычным представлениям. Несколько дней спустя наш походный лагерь тоже подвергся нашествию полчища летучих мышей. Две из них залетели в мою комнату. Максим убил их метлой. Вернувшись в селение, он отдал свою добычу жене и детишкам. Те высушат животных и положат про запас в старый бак из-под бензина.

Впрочем, долго они там не пролежат: голод делает и летучих мышей лакомым блюдом.

Максиму лет двадцать; он умен, сообразителен и с самого дня рождения живет в этом лесном селении. Он типичный представитель народа бапуну со всеми их достоинствами и недостатками. Невысокие, ловкие, они обладают большим мужеством. Бапуну — один из народов, говорящих на языках банту и живущих в тропических лесах бассейна реки Конго. Эти леса простираются от Атлантического океана до Больших озер и по площади равны Италии. В районе Дивиние, где мы снимаем снопы охоты на буйволов, живет всего две-три тысячи туземцев, хотя по размерам он превышает Умбрию[31].

Родичи бапуну, живущие в саванне, выше ростом, красивее и, возможно, еще смелее своих лесных собратьев. Их еда более питательна и обильна, потому что в саванне водится множество животных. Степные бапуну называют себя охотниками за мясом. Для них любая добыча: газель, антилопа, буйвол — это viande (мясо).

Лесные бапуну не столь сильны и выносливы. Им почти не на кого охотиться, и поэтому они поедают все, что удается поймать: мышей, змей, обезьян, различных, и птиц, лягушек, черепах, саранчу и даже летучих мышей. В праздничные дни они едят кур, а по большим, очень большим праздникам — козлят. Все остальное время им приходится довольствоваться растительной пищей, фруктами, кореньями и маниокой. Драгоценную маниоку туземцы выращивают на полях, с трудом отвоеванных у тропического леса, где деревья благодаря влажности и теплу достигают гигантских размеров. Впервые я увидел эти поля, пролетая над лесом на одномоторном «пи-пере», который каждую неделю забирал отснятую пленку и доставлял в наш лагерь чистую. Пилот по моей просьбе сделал круг над лесом, чтобы мне было удобнее снимать. И тут, в море зеленой растительности, я увидел светлые пятна озер. Светлый оттенок этим маниоковым озерам придавала зола от сожженных деревьев, которую африканцы используют как удобрение.

Впоследствии, наблюдая за работой бапуну, я понял, какой это каторжный труд — отвоевать у тропического леса под посев какие-нибудь двести квадратных метров земли.

В борьбе с лесом участвуют все жители селения. Сначала нужно очистить участок от лиан и кустарника, лишь затем приступают к вырубке деревьев. На пощаду могут рассчитывать лишь самые крепкие, не поддающиеся ударам топора. Но если тень от этих деревьев закрывает почти все поле, то их сжигают. Когда внизу ствол дерева слишком большой и крепкий, бапуну сооружают пяти-шестиметровые подмостки и срубают дерево в том месте, где ствол более тонкий и слабый. Свалив деревья, бапуну оставляют их сохнуть на солнце, а затем спокойно, не боясь пожара поджигают. Влажность в лесу такова, что огромный костер в лучшем случае может лишь опалить стволы и листья ближайших деревьев. Затем женщины, убрав с поля головешки, приступают к посеву маниоки. Сбор урожая тоже входит в их обязанность. Засевать поле в этих местах можно не больше двух-трех раз. Почва здесь бедная, неплодородная, хотя обилие растительности на первый взгляд говорит об обратном. Бапуну обречены вести кочевой образ жизни и вести беспрестанную войну с лесом за каждый клочок земли.

Я спросил у старосты селения Муссого, почему его племя даже не пытается сеять маниоку в саванне, где растет трава матити. Ведь там, очевидно, куда легче было бы подготовить поле.

— Нет, ничего бы у нас не вышло, — ответил мне глава селения.

Он объяснил, что выжженная и высушенная в сезон засухи земля саванны становится «безумной» и в довершение всего в сезон дождей вода вымывает из нее верхние, плодородные слои. Впоследствии Максим тоже подтвердил мне, что на этой «безумной земле» семена не вызревают. А если одному-двум росткам все-таки удается выстоять, то их в конце концов ждет гибель от палящего солнца или проливного дождя.

В лесу же земля покрепче, а деревья и кусты вокруг плантации создают влажный барьер, который не пропускает слишком сильные лучи солнца и ослабляет порывы ветра.

Караван «типой»

Ближайшее от Муссого селение Фоари находится неподалеку от проезжей дороги. Таким образом, хозяйственники нашей группы каждый день на трех джипах доставляли продукты в Фоари, а оттуда маленький караван по пешеходной тропе добирался до Муссого с грузом продовольствия, минеральной воды и льда. Самое любопытное происходит, когда мы достаем из бачка лед, успевший за три часа ходьбы по лесу наполовину растаять.

Еще издалека мы видим, как пеший караван поднимается на холм, и сразу начинаем держать пари: сегодня они будут красивые или нет. Они — это девушки-бануну, которые приносят нам продовольствие и воду. Здешние мужчины не могут унизиться до того, чтобы стать носильщиками. А так как все девушки каравана еще не достигли пятнадцати лет и не вышли замуж, им дано право ходить совершенно голыми. Впрочем, когда караван наконец приходит в селение, жажда успевает окончательно нас доконать, и мы уже не в силах любоваться красотой юных, стройных тел. Мы тут же открываем металлические бачки и поспешно вынимаем кубики драгоценного льда. Девушки стоят и смотрят, но едва мы отходим в сторону, с жадностью приникают к краю бачка; они взахлеб пьют ледяную воду на дне, а остаток с хохотом выливают себе на голову и плечи.

После месяца работы мы разбились на две группы. Одна отправилась в район Дивиние, где Большой Патрон снимал фильм с участием итальянских, французских и американских актеров, другая в составе нескольких кинооператоров во главе со мной осталась в прежнем районе, чтобы заснять сцены охоты на буйволов.

Нашим новым средством передвижения в саванне должны были стать типои, и, признаться, когда я увидел их впервые, меня охватил страх.

— Вы не страдаете морской болезнью? — спросил у меня Милле, французский правительственный чиновник и наш неизменный сопровождающий. Его вопрос отнюдь не показался мне странным, так как типой — его большие носилки, которые несут на плечах восемь человек, очень сильных и выносливых, а еще восемь находятся сзади в резерве. Смена носильщиков происходит каждый час. При этом типой движется не по прямой, а качается во все стороны. Скорость движения беспрестанно меняется и зависит от ритма шагов. Так что крепкие желудок и нервы тут совершенно необходимы.

Крики носильщиков достигают своего апогея в момент «старта». Согласовать действия всех носильщиков — дело отнюдь не легкое. Тут нужны зычный голос, много терпения и выдержки. Увы, я не знал, что и потом крики и вопли не прекратятся ни на миг.

— Беса! Беса! — перекрывая шум голосов, внезапно крикнул Милле. Это сигнал к отправлению, и мы наконец-то трогаемся в путь. В караване пять типоев; каждый из них поочередно несут шестнадцать человек. Далее идут примерно сто носильщиков с грузом продовольствия, оружия, кинопленки и камер. Замыкают шествие женщины, часто приходящие на помощь носильщикам и дети, которые рады случаю побывать в других селениях.

Едва мы двинулись в поход, вся эта пестрая армада принялась во весь голос распевать песни, чтобы задать ритм движению.

Когда я понял, что шумовые эффекты в пути не ослабевают и, больше того, ими сопровождается каждый новый шаг каравана, мной овладело беспокойство. Придется ли по душе концерт диким животным? Скорее всего они бросятся наутек, и я не найду ни одного буйвола в радиусе ста километров.

Под вечер мои страхи возросли. Мы подошли к селению, цели нашего путешествия. Жители селения по крикам поняли, что караван уже близко, и высыпали нас встречать. До нас донеслись пронзительные звуки рожка. Наши носильщики ответили на приветствие оглушив тельным залпом из ружей.

«Ну теперь все пропало, — подумал я. — От такого концерта разбегутся кто куда не только буйволы, но и муравьи, майские жуки и саранча…»

Поздно вечером мы собрались в большую хижину, где старейшины селения обычно держат совет.

Нас угостили фруктами, цыплятами, яйцами и… приветственными речами. В ответ мы подарили старейшинам банки мясных и молочных консервов и пакеты табака.

Встреча закончилась хоровым пением, причем к голосам трехсот наших носильщиков присоединились голоса тысячи жителей селения. На этот раз от криков задрожала не только земля, но и огромная белая луна, повисшая прямо над нами. Я в ужасе подумал, что она вот-вот сорвется с неба и рухнет нам прямо на голову. счастью, этого не произошло, но мои страхи отнюдь Hr кончились. Шум все возрастал, и я беспрестанно спрашивал себя, выдержат ли нервы бедных животных.

А вот Милле был счастлив: ведь пели и веселились в его честь. В том далеком 1954 году колониальные французские чиновники были полновластными хозяевами во всех районах страны, но, понятно, далеко не каждому удавалось заслужить любовь местных жителей.

— Ну, а если жители недолюбливают своего колониального начальника, что тогда? — спросил я у Милле, когда женщины начали свой танец.

— Формально они могут написать жалобу в столицу и потребовать, чтобы его сменили… Но чаще всего это не дает никаких результатов, — откровенно ответил Милле.

— И тогда?

— Тогда туземцы поступают очень просто и разумно: разбирают хижины, укладывают пожитки и перебираются в другой район, на территорию другого начальника, о котором вначале узнают все до мельчайших подробностей.

— Весьма эффективный метод…

— Еще бы!

— Значит, может случиться так, что правительственный чиновник отправляется «инспектировать» какое-нибудь селение в лесу и вдруг обнаруживает, что оно покинуто… И наоборот, вдруг натыкается в безлюдном, диком районе на незнакомое селение…

— Часто именно так и случается, — сказал Милле, и мы снова стали наблюдать за танцующими.

Через земли, где нет покойников

Впоследствии я повидал в Экваториальной Африке множество заброшенных и покинутых селений. Я узнал, что причинами массового бегства может быть смерть вождя племени, эпидемия, либо мор, вдруг напавший на домашних животных. Словом, достаточно туземцам поверить, что над селением витает проклятье, как они тут же перебираются в другой район. Но меня очень удивило, что в стране бапуну я не вижу ни мертвецов, ни могил, ни кладбищ.

Мне вспомнилось африканское селение на острове Диссей, где я был годом раньше. Селение было отрезано от остального мира и цивилизации и словно существовало вне времени, затерявшись в Красном море. Обитателями этого селения были тридцать живых данакил[32] и пять-шесть тысяч мертвых. Возле берега стояло с десяток хижин, а позади на склонах холмов в крохотных зеленых домиках были могилы умерших. Сотни, тысячи камней, усеявших весь остров; камней больших и маленьких, еще крепких или разломившихся надвое и валявшихся на песке. Самые древние из них разрушило безжалостное солнце, превратив в раздавленный, бесформенный «бисквит».

Под этими бесчисленными камнями лежали покойники островитяне, умершие бог весть когда, покинутые и забытые всеми, и данакил, умершие совсем недавно, о чем говорили свежие приношения. Немногие оставшиеся в живых островитяне были словно придавлены камнями гигантского кладбища, по которому они ежедневно ходили, собирали скопившуюся в каменных трещинах дождевую воду и где паслись их тощие козы и коровы.

Ни разу мне не приходилось видеть с такой зримой наглядностью бег времени, приближение неизбежного конца, когда прошлое довлеет над настоящим, подчиняет его себе. Здесь, на острове Диссей, это господство мертвых над живыми словно получило свое воплощение в мрачной каменной эпопее.

Вот об этом селении я вспомнил в Экваториальной Африке, где не видно было ни одного кладбища или даже могилы. Лишь много позже мне открылся секрет этого кажущегося бессмертия.

В третьем селении, в котором мы остановились на ночлег, как раз происходили похороны вождя племени.

Погребение должно было состояться на следующий день, а пока покойника посадили на стул, приставленный к стволу дерева. Окружившие мертвого вождя женщины ритмично причитали; приходили другие женщины селения и приносили ему разные дары; старухи длинными метелками из обезьяньей шерсти отгоняли назойливых мух. Все утро возле покойного вождя толпились сотни людей. Многие дарили мертвецу одеяла всевозможных расцветок и размеров и разную одежду, которую складывали неподалеку в кучу.

Царила атмосфера не смерти, а сборов в дальнюю дорогу.

— Смерти здесь вообще не существует, — сказал мне Милле.

— Как не существует?

— Для туземцев смерть нечто совершенно сверхъестественное, и они просто не понимают, что это такое. Они считают, что тут замешана магия. Беднягу кто-то усыпил, околдовал, и теперь он не двигается, не говорит, но, конечно же, он не мертвый, а живой.

— Однако они его хоронят?

— Да, потому что их приводит в ужас зрелище постепенного разложения мертвого тела. Однако сама литургия похорон ясно показывает, что бапуну понимают под смертью. Покойника хоронят возле хижины или в том месте, где он обычно ловил рыбу или охотился. При этом его усаживают на некое подобие стула. Словом, он остается там, где жил. У бапуну нет кладбищ в нашем понимании, потому что для них покойник остается живым. Они приносят ему питье и еду, а иной раз и подарки…

Тут в селении поднялся невообразимый шум: несколько мужчин подняли тело усопшего вождя племени, женщины поспешно собрали подаренные одеяла и положили их рядом с покойником. Другие женщины вынесли из хижины вождя одеяла, принадлежавшие ему лично.

— Для бапуну одеяло — символ богатства, — объяснил мне Милле.

Когда покойника завернули в первое из одеял, на миг воцарилось молчание. Потом все снова зашумели, забегали. Вскоре покойник окончательно исчез в целом ворохе одеял, скатанных словно ковер. Ведь в подземной жизни вождю понадобятся все его личные вещи. Поэтому их тоже полагается захоронить вместе с усопшим.

Затем этот весьма своеобразный гроб обвязали лианами.

— Завтра, — сказал Милле, — туземцы шестами поднимут его и, словно носилки, понесут к месту погребения.

— Где же они похоронят старого вождя племени?

— Из песен я понял, что его похоронят у реки. Выроют яму и засыплют ее землей. Очень скоро могила зарастет густой высокой травой, и только по лежащим на земле приношениям можно будет определить, что здесь кто-то похоронен.

— А как долго родные носят еду и воду? — полюбопытствовал я, так как ни разу не видел этих даров усопшему.

— Теоретически годами; ведь культ почитания умерших передается из поколения в поколение. Однако на самом деле все бывает совершенно иначе. Не удивительно, что вы не видели никаких приношений — для, бапуну смерть, как я уже говорил, явление абсолютно непонятное, и они объясняют ее колдовством. Когда в селении умирает вождь или отец семейства, то покойнику приписывают и все остальные загадочные события. Кто-нибудь заболевает, гибнет урожай маниоки, сильные дожди смывают крыши хижин, козы, свиньи и куры мрут от эпидемии, а виновных найти не удается. Тут уж у туземцев не остается никаких сомнений: во всех бедах повинен усопший.

— Усопший?!

— Да, да, он. И тогда к могиле отправляется «делегация» и предупреждает мертвеца: «Хватит тебе мстить нам. Спи себе и оставь нас в покое». Если напасти не прекращаются, покойнику перестают носить еду и воду. Но коль скоро он и после этого «не унимается», происходит нечто невероятное: мертвеца выкапывают и делают ему последнее предупреждение: «Довольно пакостить, не то мы тебя сожжем!» Через несколько дней родные, которые отныне ненавидят своего бывшего отца и мужа всеми фибрами души, складывают дрова в штабель, кладут сверху труп и разжигают костер. Затем они собирают пепел в калебассу, идут к реке и рассыпают его по воде…

Мы в последний раз посмотрели на чудовищный цилиндр из одеял и снова тронулись в путь. В тот день мы шли без остановки очень долго, и я, несмотря на громкое пение носильщиков, задремал в своем типое.

Внезапно я почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо. Типой больше не покачивался.

— Смотри, вон могила, — сказал мне Милле.

На лугу у дороги виднелась крохотная хижина, внутри хижины стояла раскрашенная терракотовая статуэтка, вокруг — вазочки с едой и питьем.

— Это могила близнеца, — единственная, какую можно увидеть в этих краях.

— Могила близнеца?

— Да, по варварской, к счастью постепенно исчезающей, традиции бапуну считают, что рождение близнецов приводит к великим несчастьям. Поэтому сразу после рождения они убивают одного из близнецов и хоронят его в красивой могиле. Они засыпают эту могилу дарами, всячески украшают ее, ибо чувствуют, что совершили ужасное преступление. Больше того, они боятся мести своей жертвы и старательно ухаживают за могилой.

Тяжелый девяностокилометровый переход, два сильнейших ливня, «форсирование» трех водных преград ничуть не повлияли, увы, на певческие способности наших носильщиков и эскорта.

Они пели непрерывно всю дорогу, и я с грустью подумал о том, что только совершенно глухой буйвол способен выдержать такой концерт.

Когда солист издал особенно громкий крик, а хор откликнулся тремястами охрипших, но пронзительных голосов, я не вытерпел — соскочил с типоя и завопил сильнее солиста и хора, вместе взятых. Все мгновенно смолкли. Караван остановился, и мы в полнейшей тишине уставились друг на друга.

Милле тоже выскочил из типоя и подбежал ко мне, решив, видно, что я сошел с ума от беспощадных лучей тропического солнца. Он заглянул мне в глаза и успокоительно пробормотал:

— Не волнуйтесь, это бывает, солнце…

— Нет, нет, солнце тут ни при чем. Просто меня окончательно доконали песни и шум. Так не может дальше продолжаться.

Тут же состоялось внеочередное заседание «военного совета», в котором кроме нас с Милле приняли участие также операторы и двое охотников. Мы уселись под тенью большущего зонта, который мгновенно извлек из багажа расторопный Максим, и стали совещаться.

— Как вы знаете, мы путешествуем по саванне, чтобы найти буйволов и снять сцену охоты на них, — спокойно обратился я к друзьям. — Но если мы и дальше будем двигаться огромным караваном, то ничего у на не выйдет. Все буйволы разбегутся.

Очевидно, охотники думали то же самое, но не отважились сказать об этом, решив, что мне любопытно постранствовать от селения к селению.

Договорились мы очень быстро: основная часть каравана будет ждать нас в Фоари, а мы углубимся в самое сердце великой саванны — Морорó. С собой мы возьмем одну-единственную палатку, оружие, две кино камеры и несколько носильщиков.

Милле согласился с моим планом и пошел сообщить о нем туземцам. Вскоре мы снова двинулись в путь, на теперь наш «поход» протекал в относительной тишине Вечером мы сделали привал и стали делить припасы вещи: ведь наутро нам предстояла вылазка в саванну.

Охотничьи приключения в саванне

Мы видели буйволов, снимали буйволов, я охотился на буйволов и однажды мы стали свидетелями поединка буйвола с пантерой. Ежедневные переходы были очень утомительными и в довершение всего нас чуть не растоптало стадо буйволов.

Словом, это были две труднейшие незабываемые недели.

— Хочешь разок поохотиться на буйвола? — предложил мне как-то Васселе.

В полдень мы убили двух антилоп-киду, и Васселе сказал, что я «не так уж плохо обращаюсь с ружьем».

И вот мы одни, без носильщиков, вышли на встречу с «моим» буйволом. Я вооружился винтовкой «манлихер» с оптическим прицелом. Нанни должен был снять сцену моего поединка с буйволом, а Васселе и загонщик — прикрывать нас с флангов.

Сжимая в руке крупнокалиберный «манлихер», я чувствовал себя весьма важной персоной. И в тот самый момент, когда я тщетно подыскивал слова, чтобы выразить переполнявшую меня гордость, неподалеку заколыхалась трава.

— Одиночка! — прошептал Васселе и подал мне знак приготовиться. Я вскинул винтовку, шагнул вперед— в ту же секунду из травы выскочил черный громадный буйвол; я мгновенно выстрелил, но облачко песка взметнулось позади животного. Промахнулся. Я молниеносно изменил прицел, перезарядил винтовку и снова нажал спусковой крючок. Буйвол упал, но я тоже упал на спину и потерял сознание… Открываю глаза… надо мной склонились Васселе, Нанни и туземец-загонщик. Осторожно поднимаю ногу, ощупываю живот, грудь… Кажется, все цело.

Мои друзья громко смеются.

— Буйвол поддел меня на рога? — спрашиваю.

— Ты сам себя поддел.

Первый раз я промахнулся, потому что забыл переставить прицел.

Второй выстрел почти в упор был точным, и буйвол рухнул на землю. Но второпях я не приставил приклад к плечу, а выстрелил «с лету». Когда стреляешь из винтовки калибра девять с половиной, отдача бывает очень сильной — задняя часть оптического прицела угодила мне прямо в лоб и уложила меня наповал, рассекши правую бровь.

Я потрогал рану, из нее сочилась кровь, она нестерпимо саднила. Но лучшим утешением в моих горестях был первый убитый мной буйвол.

— Отличный экземпляр, — сказал Васселе. — Теперь ты можешь гордиться охотничьим трофеем!

Буйволенок

Еще двое суток мы шли по саванне, проходя в день двадцать пять, тридцать километров, а затем остановились в защищенной от ветра долине, где нас наверняка не могли ни увидеть, ни «засечь» дикие звери.

Максим направился к marigot[33] набрать воды в два кожаных двухметровых бурдюка. Подойдя к луже, Максим увидел маленького буйволенка. Бедняга увяз в грязи, и Максим легко его поймал. Он хотел отнести свою добычу в лагерь, что кардинально решило бы проблему ужина и завтрашнего обеда.

Схватив «молочного теленка», Максим понес его и лагерь. Но тут случилось непредвиденное. Пока буйволенок тонул в грязи, он молчал. Однако, едва Максим взял его на руки, буйволенок начал отчаянно реветь, словно взывая о помощи. Через несколько минут Максим почувствовал, что кто-то идет следом. Он обернулся и похолодел от ужаса — за ним молча шла целая сотня буйволов самцов, самок, детенышей. Страх, как известно, заставляет нас проворнее шевелить мозгами. «Раз теленок их позвал, он же их и уведет», — подумал Максим.

Он опустил буйволенка на землю и с величайшей радостью увидел, что тот помчался к стаду и мгновенно исчез в лесу ног. Действия животных подтвердили правоту рассуждений Максима. Едва стаду возвратили заблудившегося буйволенка, оно повернуло назад и скрылось в траве.

Вечером у Максима от пережитого страха поднялась температура. У нас же его рассказ вызвал огромный энтузиазм. Назавтра мы отправились на розыски стада, чтобы заснять его на пастбище.

Мы тихонько крадемся с подветренной стороны. Каждые три-четыре минуты Васселе разрывает очередной пакетик талька, определяя направление ветра.

Розыски продолжаются уже два часа, нас одолевает жажда. «Мы их и через сто лет не найдем», — бормочет Нанни. Я срываю зеленые травинки и жую их в, надежде хоть так утолить жажду. Но меня ждет горькое разочарование. И все же мы не сдаемся и решаем продолжать поиски до тех пор, пока не найдем стада или пока не наступит темнота.

Мы с Нанни держимся за Васселе и, вперив глаза в землю, стараемся ступать точно по его следам. Внезапно следы обрываются. Я поднимаю голову и в десяти метрах от нас вижу буйвола-одиночку совершенно гигантских размеров. Черный, длинношерстный, он, похоже, настроен весьма агрессивно. Оставлять его в тылу нельзя.

Васселе неторопливо вскидывает винтовку, а я навожу кинокамеру, в душе проклиная судьбу. Ведь этот выстрел из крупнокалиберной винтовки разнесется по всей саванне и… прощай всякая надежда обнаружить стадо.

Буйвол стремительно ринулся на нас. Первый же выстрел уложил его на землю, и сразу на него с лаем набросились собаки.

Буйвол никак не отреагировал на их укусы, значит, он мертв. Снова воцарилась тишина. Но выстрел был слишком громким и наверняка всполошил весь животный мир саванны.

Внезапно земля у нас под ногами качнулась и дрогнула, носильщики закричали: «Bufles! Bufles!» (буйволы, буйволы), показывая на травы матити, которые заколыхались и полегли под невидимой тяжестью. Через несколько секунд в ста пятидесяти метрах от нас появилось стадо буйволов. Всего их было больше ста — больших и маленьких. Выстрел напугал их, и они убежали с пастбища. Однако эхо выстрела дезориентировало их, и животные выскочили из травы совсем рядом с нами. Теперь прямо напротив стояла грозная стена рогов и копыт, умеющих топтать не только землю, но и поверженных врагов.

Мы невольно прижались друг к другу. Вокруг ни деревца, ни укрытия — совсем неподходящее место для встречи со стадом. Если буйволы нападут на нас, нам придется худо.

Охотники вскинули ружья, и, хотя в нашем положении стрелять было совершенно бесполезно, их отчаянная смелость придала уверенности и нам. Я сделал несколько фотоснимков, а Нанни и Циллих включили кинокамеры. Сколько времени прошло в этом неподвижном ожидании?

Секунды? Минуты?

Щелчки фотоаппарата и стрекот кинокамер.

Внезапно маленькие уши буйволов дружно зашевелились. Одна самка рванулась вперед, и за ней помчались галопом остальные животные. Вновь задрожала земля под их копытами.

— Не стреляйте! — крикнул Васселе другим охотникам. Он мгновенно определил, что животные несутся к склону холма. Они галопом промчались мимо нас, могучие, тяжелые, оставляя за собой облако пыли. Когда желтое облако рассеялось, стадо было уже далеко. Мы молча смотрели друг на друга не в силах скрыть испытанного только что страха.

Не теряя ни секунды драгоценного времени, мы поспешно тронулись назад, в лагерь. Наш путь пролегал по границе между лесом и саванной, и однажды нам вновь довелось услышать крик носильщиков: «Буйвол, буйвол!».

Но на этот раз галоп животного был каким-то странным: неуверенным и медленным.

Из леса выскочил буйвол и помчался к саванне. На спине у него чернело овальное пятно. Пантера!

Мы закричали все разом. Пантера напала на буйвола в лесу, но убить его не смогла. Буйвол метался в разные стороны, внезапно становился на дыбы, пытаясь сбросить пантеру, но та мертвой хваткой впилась ему в хребет.

Секунду-другую буйвол несся по открытому месту, а затем исчез в густой траве.

Конца этой драматической сцены мы так и не увидели: буйвола и пантеру поглотила саванна.

Охотники за пантерами

Несколько дней спустя у меня произошла еще одна встреча с пантерой. Лесная кошка возникла предо мной на какую-то долю секунды. На крутом повороте фары пронзили зеленую стену леса и выхватили на миг черную тень неподвижно лежавшей пантеры. В то же мгновение зверь одним прыжком исчез за деревьями в ночной тьме. Я до сих пор помню зеленую молнию его глаз и распластавшееся в полете тело.

То же самое зеленое сверкание глаз я увидел в глазах пантеры много дней спустя на площади Мабоко, селения неподалеку от Браззавиля. Но это была мертвая пантера, ее четыре лапы были привязаны к столбу, а бессильно свисавшая голова тихонько покачивалась на ветру. Струйка крови на шее была зримой отметиной безжалостного капкана.

Когда мы подошли поближе, в глаза мертвому зверю ударил луч солнца, и мне показалось, что в них тоже сверкнула молния, как у пантеры, отдыхавшей у дороги.

Я много читал и слышал от друзей-охотников об особом отношении Африканцев внутренних районов Конго к этому зверю. Здесь, в Мабоко, я воочию убедился, какое значение придают африканцы поимке пантеры. Подстрелить или поймать в западню пантеру означает для них победить кровожадного и хитрого зверя. Это большой праздник для всего селения. Африканец видит в победе над пантерой торжество своей силы и ловкости, которая выделяет его над остальными односельчанами. Зубы пантеры украшают шею лучших воинов и охотников, шкура пантеры устилает пол хижины вождя племени, хвостом и лапами пантеры обвешиваются колдуны в дни главных празднеств.

Хитрость, бесшумная поступь, сила, отвага пантеры, которая смело врывается даже в селение, делают ее розным символом леса и саванны. В представлении конголезцев пантера — самое сильное из животных, и лучшие воины и охотники стремятся «слиться» с ней. Они утверждают, что у них есть «своя» пантера, верят, что их победы, удачи, вообще вся жизнь неразрывно связана с победами, удачами и жизнью пантеры, которую они однажды встретили и нарекли «своей».

Необычайно важно убить именно эту пантеру, чтобы завладеть всеми ее хитростями и уловками. Если охотнику или воину удается ее убить, то он считает, что к нему переходят вся ловкость и хитрость зверя, а значит, он становится непохожим на остальных своих соплеменников.

Когда в Мабоко тело пантеры, красное от крови, упало на штабель дров, а шкуру привязали лианами к двум шестам, я легко представил себе, на что пойдут шкура и когти: на амулеты, бусы, одежду. Но мясо? Как охотники селения «завладевают» силой, храбростью и хитростью, которые, по их верованиям, заключены именно в теле пантеры? Возможно, охотники и воины убеждены, что достаточно пронзить пантеру копьем или поймать в западню, чтобы «отобрать» у нее силу.

Путешествуя по Среднему Конго и особенно по земле бапуну, мы на каждом шагу открывали для себя что-то совершенно неожиданное и подчас необъяснимое. Наши впечатления за эти три месяца были, понятно, разрозненными и довольно случайными. Но для тех, кто хочет понять этот исчезающий примитивный мир, возможно, окажутся полезными и «черепки» наших конголезских раскопок.

Киногород в лесу

— Вы должны снять в реке одинокого слона, которого по-настоящему убьют настоящие охотники, — сказал нам Большой Патрон, когда мы вновь встретились с ним в лагере. Это задание опять заставило нас отправиться в трехмесячное путешествие по самым труд-недоступным местам Конго.

После охоты на буйволов мы соединились с основными силами группы, которая раскинула свой лагерь в тропическом лесу. Здесь, в восьмистах километрах от Браззавиля, на берегу речушки Бибака, возник настоящий киногородок. Свыше сорока техников, операторов приехали сюда из разных стран Европы. Одни из них чувствовали себя здесь хорошо, другие плохо, а третьи мечтали только о том, чтобы поскорее удрать отсюда.

Сущим наказанием для всех, нашими безжалостными мучителями были насекомые: мухи, комары, пауки. Серьезной проблемой были, как ни странно, и бабочки. Вечером, когда для съемок зажигались юпитеры, внезапный слепящий свет, казалось, привлекал на «подмостки» ночных бабочек всего Конго. Миллионы больших и маленьких бабочек самой разной расцветки. Некоторым разиням и любителям поболтать они даже залетали в рот.

Луиджи Филиппо, один из помощников Большого Патрона, разрешил эту проблему, «соорудив» особую переносную противомоскитную сетку, прикрепленную к шляпе. Сетка надежно защищала его голову и лицо. Издали он казался не то вождем бедуинов, не то жертвой автомобильной катастрофы с забинтованной головой. Его тоже неудержимо тянуло домой. Он приехал сюда, чтобы помочь Большому Патрону поскорее закончить фильм. И вот именно ему выпала редкая «удача» открыть шкаф в своей хижине и увидеть среди белья и вещей здоровенного питона.

После насекомых, разносчиков всяких болезней, змеи были вторым нашим проклятием. В этих влажных местах их водилось великое множество. Я сам нашел в кухонном шкафу огромную, длиной один метр десять сантиметров, кобру. Она поднялась над банками с маслом, фьясками[34] с кьянти[35] и мягкими булками, и злобно шипела. Этот молчаливый поединок воли и выдержки продолжался до тех пор, пока не прибежал с ружьем наш лагерный администратор Бениньо.

— Ясное дело, ее надо пристрелить, — воскликнул он и первым же выстрелом снес змее голову.

Бениньо прежде был карабинером и служил в Линии. В 1940 году он попал в плен к французам и был интернирован в Среднем Конго. После войны Бениньо навсегда остался здесь. Он перепробовал множество профессий и стал мастером на все руки. Мы познакомились с ним в ресторане и, так как он знал сразу три языка— французский, итальянский и бапуну, решили взять его к себе в лагерь администратором. Впрочем, его знание трех языков на поверку оказалось весьма своеобразным; он говорил на совершенно немыслимом волапюке — смеси итальянского, французского и бапуну. Но этот оригинальный языковый сплав позволял бывшему карабинеру отлично объясняться с французами, итальянцами и особенно с бапуну. А это было для нас очень ценно, и вскоре он стал в лагере весьма важной персоной.

Другим полиглотом, говорившим на невероятной смеси языков, был немец Циллих, оператор, специализировавшийся на съемке пресмыкающихся. Как я уже упоминал, в нашем районе у него был богатейший выбор, и он все свободное время проводил за ловлей змей всех видов и размеров. Свою добычу он держал в большом ящике возле своей хижины. Большого энтузиазма такое соседство у нас не вызывало. Однажды Циллих обнаружил, что неизвестный злоумышленник открыл ящик и, следовательно, выпустил на волю с дюжину питонов и двух кобр. Циллих спасся от линчевания только благодаря честному признанию, что в ящике со змеями он прятал несколько бутылок виски, шампанского и одеколона. Он надеялся, что уж там-то его драгоценности будут в полной безопасности, но явно не учел, что ради такой, богатой добычи в лагере кое-кто готов был пойти на любой риск.

Большой Патрон настойчиво требовал снять с натуры сцену купания одинокого слона. Она была одной из самых важных в фильме.

— Найдете вы наконец этого проклятого слона! — гремел он.

Дошло до того, что мы стали строить замысловатейшие, а порой и просто абсурдные планы, как перехитрить слона.

Как-то вечером Циллих предложил срубить несколько деревьев, выдолбить их, посадить в полые стволы оператора и охотника и незаметно подобраться к берегу реки. Тогда-то уж нам удастся застать слонов врасплох. Предложение Циллиха было встречено полным молчанием, и мы притворились, будто вообще не поняли, о чем идет речь.

Наконец Циллих и Нанни вместе с профессиональным охотником Милле и его женой (тоже отличным стрелком) встретили большого слона в двух днях ходьбы от лагеря. Они сняли зверя и затем подстрелили его. Негатив был отправлен в Лондон. Там его проявили, а на следующей неделе мы получили неприятное известие: густая лесная тень дала недодержку и весь труд охотников и оператора пропал даром.

Было от чего прийти в отчаяние… Большой Патрон вообще перестал с нами разговаривать.

Однажды вечером двое бапуну принесли странную весть: они нашли большого слона неподалеку от лагеря. Но слон оказался не живым, а мертвым. Из рассказа туземцев трудно было понять, умер ли слон от старости или же от того, что он упал в яму и клыки застряли в стволе дерева. Возможно, слон был уже давно ранен охотником и теперь умер от ран. Помню только, что, едва весть о мертвом слоне достигла лагеря, мы немедленно отправились, чтобы заснять сцену разделки туши, животного.

Мы углубились в лес, в котором гулким эхом отдавались голоса тысячи бапуну, чудом нашедших гору мяса.

Слон поднялся

Однажды Большой Патрон позвал меня и велел любой ценой отыскать слонов у реки. Я хотел взять с собой Васселе и других охотников. Но, увы, они попали в немилость к нашему режиссеру из-за того, что не смогли найти и подстрелить ни одного слона.

Я знал, что их вины тут нет — просто район поисков был выбран неудачно. Но мои доводы не помогли; на лот раз мне придали одного «профессионального охотника» из Браззавиля, который весьма легкомысленно пообещал «найти слона за неделю».

К счастью, перед самым моим уходом из лагеря меня отыскал Васселе и без всяких околичностей предупредил:

— Не доверяй этому типу, охотник он никудышный. Бели после первого же его выстрела слон не рухнет на землю, значит, рана оказалась несмертельной. Тогда удирай поскорее куда глаза глядят.

Пять дней спустя я по достоинству оценил совет Васселе. В густейшем экваториальном лесу мы внезапно увидели прямо перед собой слона. Он мирно спал, прислонившись к дереву. На какую-то долю секунды я, проводник и «профессионал-охотник» застыли в растерянности. Не успел я подумать, «как же он нас не учуял», как охотник вскинул свой «экспресс» и дважды выстрелил. Голова животного откинулась, словно у боксера, получившего удар в подбородок, но на землю он не упал. Он поднялся на задние ноги и отчаянно заревел, перекрывая эхо выстрелов.

Его могучие передние ноги нависли над нами. Что произошло йотом, я лишь услышал, а не увидел, потому что мгновенно бросился наутек.

Слон падал и снова подымался, его отчаянный рев сливался с треском деревьев, которые он крушил, убегая от пас. Мы же убегали в другую сторону, и каждый при этом думал только о своей шкуре. Из последних сил я карабкался вверх по холму и не остановился даже тогда, когда киноаппарат зацепился за куст и выпал у меня из рук. Постепенно рев слона начал стихать и вскоре замер вдали.

Наступила мертвая тишина. Не слышно было даже обычных криков обезьян, пения птиц и кваканья лягушек.

Я неподвижно лежал под кустом.

— Любопытная встреча, — сказал я большому желтому пауку, висевшему над моим носом. — Да только друзья меня потом за лгуна посчитают. Кто же поверит, что я охотился на слона в тропическом лесу Конго? Они знают, что по натуре я человек осторожный, даже робкий и весьма мало похож на искателя приключений. Правда, им известно, что я отправился в Африку снимать охотничий фильм, но все знают, что это такое. Своего рода стрельба в тире на потеху богатым туристам. Охотники приезжают в заповедник, слезают с машины, углубляются в лес на какой-нибудь десяток метров, два-три выстрела — и вот уже дома у туриста на стене висит драгоценный трофей.

Ни один из друзей не поверит моему рассказу о слоне, с ревом вставшем на задние ноги, а затем крушившем на бегу деревья, словно это были кегли.

Увы, самому мне пришлось-таки поверить этой невероятной истории. Наконец я поднялся и отправился на поиски гида и охотника, также обратившихся в постыдное бегство. «Может, они погибли?» — подумал я.

Но тут раздался свист. Я ответил, и вскоре состоялась «торжественная» встреча. Проводник и «профессионал-охотник» были похожи на мореплавателей, потерпевших кораблекрушение. Оба промокли до нитки. Спасаясь от слона, они бросились в реку, одежда на них была вся изодрана и превратилась в лохмотья. Они спорили и были явно удручены и смущены частично оттого, что при отступлении потеряли сигареты, частично же, что выглядели во всей этой истории весьма неприглядно. Ведь не попасть из «экспресса» в слона с четырех метров — непростительно даже для начинающего охотника. В довершение ко всему оба «героя», несмотря на мои возражения, решили в оставшиеся до заката часы искать раненого слона.

Васселе, предупреждая меня, и, как я теперь убедился с полным основанием, о неопытности «охотника-профессионала», сказал, что особенно опасно преследовать раненое животное. «А с таким горе-охотником это будет настоящим самоубийством», — дважды повторил он.

К несчастью, сейчас мне нельзя было выказывать ни малейших признаков страха: этот охотник способен солгать потом, что слона не удалось заснять по моей же вине. Умолчав о своем бегстве, он в мельчайших подробностях будет расписывать мое.

Я достал из кустов киноаппарат, и мы отправились па поиски. Целых два часа я молча шел по траве за бесстрашными разведчиками». В глубь леса тянулась кровавая полоса, кругом валялись сломанные деревья — следы бегства раненого животного. В этом опасном, бессмысленном преследовании сил мне придавала лишь одна надежда: я смогу запечатлеть сцену расправы рассвирепевшего слона с болваном-охотником. Я испытывал величайшую ненависть к этому человеку, который, желая исправить свой промах, втянул меня в безрассудную авантюру. Ведь преследование раненого слона иначе как авантюрой не назовешь.

Наконец совсем стемнело, и охотник признал, что искать дальше бесполезно. Мы вернулись в лагерь, а затем на джипе выехали в город.

Я сразу же отправил подробную телеграмму Большому Патрону, в которой писал, что готов продолжать поиски слонов, только если мне снова дадут в помощники Нанни Скарпеллини и Васселе. Лишь им я доверяю целиком и полностью. Мое требование было принято, и двое друзей на самолете вылетели в Браззавиль. Оттуда вместе с еще одним охотником, Нансеном, мы отправились на север страны.

Лагерь в Ниамбули

После месячного перерыва, вызванного коротким периодом сильнейшей засухи, мы снова углубились в саванну. Тридцать дней мы шли среди желтой, пожухлой травы матити. Наш путь лежал вдоль рек, которые текли по равнине. Нам необходимо было отыскать у реки слона, заснять его и убить. Держась берега рек, мы избегали гигантских пожаров, которые неожиданно вспыхивали в долине из-за адской жары. Животные большими стадами убегали от огня; их тяжелый галоп был слышен еще издали. Мы видели стада буйволов, газелей и слонов. Они тоже искали спасения в реке, и мы шли по их следам в надежде снять их в тот момент, когда они несутся словно нам навстречу. Понятно, такая съемка трудна и небезопасна, но сцены эти украшают любой видовой фильм, зримо показывая, сколько яростной силы заключено в неутомимом беге диких животных. А нам нужно было запечатлеть на пленку эту ярость и силу, чтобы как-то оправдать систематическое истребление человеком диких животных.

Только вера в меткость обоих охотников позволяла! мне спокойно снимать подобные сцены. Когда дикие животные мчатся прямо на нас, нужно обладать редкой выдержкой, хладнокровием, уверенностью и метким глазом, чтобы не дрогнуть. Лишь очень немногие из охотников отваживаются «спровоцировать» буйвола и вступить с ним в поединок, когда он перешел в атаку. Ведь охотник добровольно ставит на карту свою жизнь, причем ни одна из сторон не имеет преимущества в этой смертельной схватке.

Клод Васселе и Нансен принадлежали именно к такого рода охотникам. О первом из них, спокойном, бесстрашном французе, с неизменной улыбкой на лице, я уже рассказывал. Казалось, его забавляла эта опаснейшая «игра». Он был неразговорчив, и, когда мы возвращались в лагерь, вечерами обычно читал в одиночестве.

Второй охотник, Нансен, тоже был весьма своеобразным человеком. Он приехал в Конго из Швейцарии и некоторое время был миссионером. Но Африка изменила его до неузнаваемости: он покинул лоно церкви, женился на самой красивой африканке в стране — «мисс Конго 1948 года», и та родила ему девятерых детей. Он жил в Пото-Пото, туземном квартале города Браззавиля.

Он верил в подлинную Африку и зарабатывал на пропитание себе и семье охотой.

Вчетвером мы шли все дальше к северу, пока не достигли берега маленькой речушки Ниамбули. Здесь мы разбили лагерь.

— Однажды я убил слона возле Банги, — рассказывал вечером Нансен. — Когда животное упало на землю, я с изумлением увидел, что у него не было хобота — он атрофировался, очевидно, еще в детстве… Учти, что слоны в состоянии есть и пить, только помогая себе хоботом. Теперь ты представляешь себе, насколько у них развито чувство стадности и взаимной выручки. Убитому слону было не меньше пятидесяти лет, и все это время стадо кормило его и поило.

С того самого момента, как мы разбили здесь лагерь, определив, что тут легче всего подстеречь этих громадных животных, все разговоры были только о слонах. Потушив керосиновую лампу и завесив вход в палатку противомоскитной сеткой, мы вспоминали давние и совсем еще свежие эпизоды.

А снаружи, прислонившись к деревьям, носильщики тоже говорили о слонах. Слоны, только слоны! Мы следили за ними, искали их следы, пытались определить издали их запах. Все наши мысли были о них, о слонах.

В любой стране, на любых широтах охотники говорят о животных, на которых охотятся, А в Африке это стало даже своеобразной традицией как среди белых, так и среди черных. В экваториальной зоне я познакомился с охотниками-пигмеями, смешанными с банту (теми, кого местные жители называют «банзаби»). Они перед охотой рисовали на стенах хижин изображение животного, которое собирались убить. Тем временем женщины, предводительствуемые жрицей-колдуньей, часами исполняли танец охоты на слонов, беспрестанно повторяя слово «гхо-доо», «гхо-доо», (слон, слон).

Позже, перебирая в памяти этот ритуальный танец и все, что мне было известно об обычаях первобытных охотников всех стран и времен, начиная с изображений быков в пещерах Альтамиры и кончая обычаями пигмеев Конго, я понял, насколько правы ученые, историки и этнографы, отмечавшие, что у первобытных людей охотники всегда старались перед труднейшим единоборством со зверем как-то выразить свой страх и преклонение перед ним. В песнях и танцах они прославляли его силу и отвагу. Быть может, беспрестанные разговоры носильщиков, да и наши о слонах — это невольное отражение и видоизменившееся повторение тех первобытных ритуальных обрядов, связанных с охотой.

Так или иначе, но перед большой охотой мы ни о чем другом не говорили, кроме как о слонах. Здесь я понял также, что еще до встречи со «своим» слоном охотник все знает о нем, причем в мельчайших подробностях.

Во время переходов, идя по следам слонов, удается разузнать даже о размерах будущей жертвы. По отпечаткам ног можно определить длину, ширину и вес животного; следы грязи на стволах деревьев, где слон чесал себе спину, расскажут, насколько он велик; о длине и силе хобота говорят зеленые ветви деревьев, раздавленные слоном, когда он поедал листья; размер бивней можно довольно точно представить себе по причудливым иероглифам, вырезанным на коре отдельных деревьев, когда животное счищает с бивней грязь и землю.

Ноги, бивни, хобот… так мало-помалу слон, которого вы преследуете, приобретает «лицо» и реальные очертания еще до встречи с ним.

Слоны, как бабочки

Ниамбули — маленькая, прозрачная и глубоководная речушка. Она течет по саванне, но берега ее поросли не высокой травой, а лесом. Кое-где ложе реки становится шире, образуя песчаные островки. Сюда из раскаленной саванны два раза в день приходят на водопой слоны. Здесь, на этих островах, которые жители называют «купальни», мы и пытались их подстеречь. Но сделать это было нелегко: ветер в долине непрерывно менял направление, и слоны, почуяв запах человека, мгновенно обращались в бегство. Пытаясь заснять их с близкого расстояния, мы крались с подветренной стороны, маскировались, но все было напрасно.

Ветер был нашим главным врагом. Мы долгими часами, а иной раз и днями шли по саванне, чтобы отыскать миролюбивых гигантов, и наконец находили их. И тут в самый последний момент налетал внезапный порыв ветра, и слоны улетучивались, словно бабочки. С верхушек деревьев или с обрыва мы видели, как они резвятся в «купальне», и в надежде застигнуть их врасплох быстро и бесшумно спускались к реке. Мы пробирались по густым зеленым лесным галереям; вокруг царила мертвая тишина, которую изредка нарушал далекий крик обезьяны или неприятный шелест крыльев птицы, летящей над самой нашей головой.

Но каждый раз, едва мы достигали реки, нас ждал один и тот же «сюрприз»: слоны, учуяв нас, исчезали.

Охотники обвинили во всем одеколон, которым мы обтирались, и запретили нам пользоваться им. Затем «вина» пала на мыло, которым мы мылись по вечерам, и меня с Нанни заставили отказаться от него. Потом они решили, что нас выдавал запах одежды. Поэтому, едва мы обнаруживали животных, Нансен и Васселе заставляли нас раздеться догола и продираться голышом через колючий кустарник или ползти в траве. Меня особенно злило, что если слоны, перейдя в контратаку, растопчут нас или прибьют хоботом, то мы отправимся на тот свет в чем мать родила. И тогда экспедиция, отправленная на розыски пропавших, найдя нас в столь непрезентабельном виде, подумает о нас бог весть что. Однажды после очередной неудачной охоты мы не нашли спрятанной под кустом одежды, и нам пришлось возвращаться в лагерь, стыдливо прикрывшись руками. Бедняги носильщики были совершенно поражены и окончательно убедились, что мы сошли с ума.

Хитрость с одеждой тоже не помогла. Дни мелькали один за другим, а наш запах неизменно обращал слонов в бегство. Тогда охотники придумали другую уловку: нам предстояло подкрадываться к слонам не только голыми, но и обмазавшись их фекалиями. Сколько мы ни сопротивлялись, Нансен и Васселе заставили нас подвергнуться и этому унижению. Но и это не дало желанных результатов. В тот раз, когда мы подползли к «купальне» в столь странном, дурно пахнувшем «наряде», слоны, по-моему, удрали даже быстрее обычного.

Воды Ниамбули мирно поблескивали на солнце. Гигантские животные бесшумно вошли в прибрежные заросли, а когда мы выползли из засады, они были уже на другом берегу реки.

Поцелуй слонов

Несмотря на все наши неудачи, мы не теряли надежды и чувствовали, что рано или поздно сможем застигнуть слонов врасплох. А пока мы передвигались пешком или в пироге, наслаждаясь сценами из повседневной жизни животных на берегу реки. Эти сцены не были ни красочными, ни драматичными, а следовательно, они не годились для фильма об охоте. Но наверно, эти самые эпизоды позволили Киплингу так поэтично изображать животных в своих книгах. В такие моменты лесные жители совсем не кажутся дикими, они словно «очеловечиваются», и это отнюдь не располагает к охоте на них.

Как-то раз мы увидели на водопое группу старых буйволов. С ними был маленький слоненок, который, очевидно, потерял мать. Когда мы приблизились, буйволы обратились в бегство, не забыв, однако, впихнуть слоненка в середину. Легонько подталкивая слоненка рогами, они заставили его удирать вместе с ними.

Однажды вечером после заката мы заметили в прибрежной листве целующихся слонов. И хотя они были на расстоянии выстрела и наконец-то не услышали нашего запаха, мы не стали в них стрелять.

— Уж очень они далеко были, — сказали оба охотника, и мы с радостью поверили этой очевидной лжи.

У кого поднимется рука убить двух целующихся слонов? Слоны стояли молча, их хоботы сплелись, и они нежно касались друг друга лбами.

Когда прошел месяц с тех пор, как мы начали гоняться за слонами на Ниамбули, я попытался подытожить свои впечатления об этих добродушных толстокожих. Меня поразили не грандиозность, не спокойная сила, исходящая от слонов, а их чувство «коллективности», взаимопомощи.

История со слоном без хобота, рассказанная Нансеном, кажется мне теперь весьма характерной, целиком подтверждающей мои наблюдения.

Было очень интересно выслеживать слонов, но еще интереснее было наблюдать за стадом издали, когда четвероногие гиганты купались и отдыхали от дневной жары.

Всем им не терпелось броситься в воду, но сначала стадо медленно спускалось к берегу под защиту деревьев. Первыми входили в «купальню» самые старые самцы; они поднимали хоботы, словно перископы, и «прощупывали» обстановку. Только затем право спуститься в воду получали самки и слонята. И в самом купании царил дух взаимопомощи. Слоны набирали хоботом воду и по очереди обливали друг друга, а потом все вместе мыли малышей.

При первом же признаке опасности хоботы вытягивались. Слоны пытались «уловить», откуда надвигается угроза. Если надо было спасаться бегством, то стадо действовало как единое целое. Малышей ставили в центр, а самцы прикрывали отступление, бесстрашно контратакуя врага.

Меня поражало, как двадцать или тридцать могучих животных умудрялись мгновенно и, главное, бесшумно исчезать в лесу, а затем в густой траве матити. Я сам видел, как они без единого всплеска мчались по воде, стремительно проносились по лугу, но никак не мог поверить в это чудо. Поистине это были не четырехтонные неуклюжие гиганты, а бабочки, стрекозы.

В итоге игра в жмурки каждый раз заканчивалась для нас самым плачевным образом… Переменчивый ветер у реки сводил на нет все наши ухищрения. Слоны-часовые неизменно подавали в решающий момент сигнал тревоги.

Все изменилось, когда Нансен и Васселе сообщили, что в долине Ниамбули дует постоянный ветер. Этот «тихий уголок» находился посреди реки. В то время как у берега и в лесу ветер беспрестанно менял направление и неумолимо доносил наш «запах» до слонов, посреди реки потоки воздуха не сталкивались, а стремительно неслись вперед, точно догоняя реку, бежавшую к долине. Нам нужно было спуститься вниз по течению; тогда ветер уже не сумел бы сыграть с нами злую шутку и мы смогли бы незаметно подобраться к слонам. Но оставалась одна сложность. В этой части дно было слишком мелким и нельзя было плыть на пирогах. Мы соорудили плот из четырех резиновых матрацев, погрузили на него два ружья и кинокамеру и отправились в путешествие, которое отняло у нас целый день. Между тем пешком то же расстояние мы одолели бы за несколько часов. Во многих местах дорогу нам преграждали упавшие в воду деревья, опутанные лианами и речными растениями. Это создавало почти непреодолимые препятствия, но мы все-таки сумели пробиться. Продрогшие от холода, посиневшие от долгого пребывания в воде, мы засели в засаду неподалеку от «купальни», где, по нашим наблюдениям, обычно бывало много слонов. От самой «купальни» нас отделяла последняя излучина реки.

Мы прислушались. Кругом царила тишина. Что нас ждет сегодня? Последние сто метров мы проплыли под прикрытием густых прибрежных зарослей, чем сильно затруднили задачу слонам-часовым.

Слоны принимали «ванну». Нас они не услышали и неподвижно сидели в воде. Мы пристали к песчаному островку, осторожно подготовили кинокамеру, оба охотника навели ружья.

Всего слонов было двенадцать. Самцов можно было узнать по более длинным бивням. Малыши утоляли жажду под надежной защитой матерей.

Минут пятнадцать спустя животные вдруг забеспокоились; хоботы стали покачиваться над водой, а затем дружно взметнулись ввысь. Толстокожие «чувствовали» опасность, но им не удалось уловить наш запах; они не понимали, что же происходит.

Внезапно стадо решило, что надо спасаться. Всплеск воды, пенное облако, тревожный рев, и в какую-то долю секунды «купальня» опустела. Остался лишь могучий вожак — он прикрывал отступление стада.

Нансен выстрелил в воздух. Слон увидел нас, грозно затрубил и бросился нам навстречу. Нанни спокойно снимал. Второй выстрел громким эхом отдался среди зеленых густолистных стен. У слона подкосились ноги, и он головой вперед рухнул в воду у самой кинокамеры. Его бивни вонзились в прибрежный песок. Одну-две секунды кончик хобота тихонько подрагивал, словно лаская воду, а потом замер. И тут случилось нечто совершенно неожиданное. Мы больше месяца плыли по реке и ни разу не видели ни одного туземца, кроме наших носильщиков. Этот район считался абсолютно безлюдным, без единого селения. Между тем совершенно незаметно для нас все это время за нами следило не менее сотни бапуну.

Едва сраженный выстрелом слон упал замертво, берег огласился радостными криками. И сразу же к реке из прибрежного леса устремились мужчины, женщины, дети. Они бросились к туше убитого слона, которая по in писаному праву принадлежала жителям близлежащих селений. Начался дележ богатейшей добычи. Нам полагались только бивни слона, а остальное — африканцам. Этой обильной еды хватит целому селению на несколько месяцев.

Мы испытывали угрызения совести от того, что убили благородное и смелое животное, но нас утешало, что теперь над бапуну долго не будет витать призрак голода.

Один из бапуну взобрался на лежавшего у берега мертвого слона. Он отрезал у поверженного врага хвост и бросил его мужчинам и женщинам. Это был сигнал. И в ту же секунду все устремились на безмолвную гору мяса. С каждой минутой возбуждение и радость бапуну росли. Они с молниеносной быстротой резали, вспарывали, отрывали куски мяса.

Воды реки Ниамбули темно-красным потоком устремились к низине, и вскоре над этим местом закружились сотни ястребов-стервятников.

Когда работаешь в кино, надо быть готовым к любым неожиданностям. Но то, что произошло с нами после охоты на слона, было уж слишком.

Мы думали, что в лагере нас встретят, как героев. Ведь мы сняли для приключенческого фильма самый волнующий эпизод. Месяц труднейшего плавания по Ниамбули в поисках слона не пропал даром. Мы ей богу заслужили право на благодарность.

И действительно, Большой Патрон был очень ласков и предупредителен. Он трижды сказал нам: «Молодцы ребятки», что при его общеизвестной нелюбви к похвалам было поистине удивительным. Нам отвели три хижины, удобные кровати с мягкими матрацами, подушками и белоснежными простынями. Мы проспали двенадцать часов подряд.

Когда мы наконец проснулись, к нам пришел один из ассистентов режиссера и сказал:

— А вы знаете, что сцена с убитым слоном, падающим в реку, не понадобилась?

— Как не понадобилась?

— Я хочу сказать, его незачем было убивать в реке.

— Ты с ума сошел! Мне же ясно было сказано, слона нужно непременно убить у берега реки! — воскликнул я. — Ведь актер-охотник должен был стрелять в него с пироги.

— Да нет же, актер стрелял совсем не с пироги, а с земли. Он опасался, что после выстрела пирога может перевернуться.

— Ну и…

— Ну и продюсеры велели снять сцену гибели слона в Риме, на лугу возле киногородка.

— А слон, он тоже был фальшивый? — с трудом сдерживая ярость, спросил я.

— Нет, они нашли дрессированного слона, который умел по команде падать на землю… Актер выстрелил, пам-пам — и дрессированный слон рухнул в траву. Просто замечательная получилась сцена.

Что ж, пришлось мне принять к сведению «приятную» новость и сделать вид, будто я ничуть не огорчен. Теперь вы и сами убедились, что в кино надо быть готовым ко всему, а главное, к тому, что все наши труды; нередко пропадают даром. «Хорошо еще, — подумал! я, — что наша охота обеспечила целое селение едой на несколько месяцев». Я успокоился и стал ждать, когда Большой Патрон даст нам новое задание.

Однажды он вызвал нас и сказал:

— Поручаю вам снять гиппопотамов, спящих на берегу реки. Это нужно для сцены «путешествие доктора по реке». Непременно снимите также момент, когда гиппопотамы зевают.

Не успел он закончить, как мы уже бросились укладываться.

Покидая Дивиние, мы с нежностью поглядели на лагерь. Съемки фильма заканчивались, и мы уже больше не увидим всех этих хижин и палаток.

Мир речных жителей

Мы снова стали привыкать к жизни в лесу. После охоты на слонов у берегов Ниамбули мы опять плыли по рекам Среднего Конго, Чтобы путешествовать в труднодоступных местах Экваториальной Африки, лучше всего использовать речные пути. Ведь здесь полно больших и малых рек, а неторопливое плавание па пироге позволяет многое увидеть и обдумать.

После Ниамбули мы спустились вниз по Ньянге и Ниари, двум крупным рекам в северных районах Конго. Сливаясь, две эти реки образуют третью — Койлу, которая впадает в Атлантический океан. По Ньянге и Ниари мы плыли на пирогах.

Интересно, что пироги на первой реке маленькие и очень быстроходные: двое гребцов и один пассажир, а на Ниари большие и сравнительно медлительные: десять-двенадцать гребцов и три пассажира с багажом.

Разница в размерах объясняется тем, что большие пироги выдолблены из деревьев-гигантов, которые нетрудно отыскать на берегах Ньянги, текущей по лесу. Но их не найдешь в саванне, с двух сторон обступившей реку Ниари.

Целых два месяца за каждым поворотом реки нас ждало новое открытие, новый необычайный пейзаж, новая неожиданная встреча.

Попав в прибрежные селения, где мы отбирали гребцов, мы впервые познакомились с «речными жителями». К этому времени мы хорошо узнали характер бапуну со всеми их положительными и отрицательными качествами. «Речные жители» — народ батеке — удивили и даже поразили нас. Они привыкли беспрестанно передвигаться с места на место и добывать себе еду на речных пенистых стремнинах, бороться с неукротимой водной стихией, способной в дни разлива затопить целые селения, и с бурными порогами, грозящими опрокинуть не только пирогу, но и большой моторный катер. Речные жители умеют защитить себя от крокодилов и гиппопотамов и уберечь от чужих глаз богатый рыбой район.

Батеке, живущий у реки, силен, смел и решителен; он полон энергии и настойчивости. И хотя он тоже подвержен суевериям и страху, он отличается от всех остальных жителей Экваториальной Африки. Его — рыбака, охотника и гребца на пироге — мы стремились узнать поближе и запечатлеть на пленку.

В часы наших странствий на пирогах мы вдруг поняли, что очень трудно хорошо узнать тропический лес, когда идешь по нему. Он нависает над вами в хаотическом переплетении деревьев и ползучих растений, давит на вас сплошной стеной зелени. А вот когда плывешь по реке, то все эти деревья, лианы, папоротники, ползучий бамбук, остановленные водой, чинно вытягиваются вдоль берега. Такое впечатление, будто вы попали в огромный английский парк.

День за днем наши пироги рассекают желтую, а подчас даже фиолетовую водную гладь, течение несет пучки трав, листья, стволы деревьев, над самой водой носятся мириады насекомых. Вода здесь не кажется жидкостью, а чем-то твердым, расплавившимся от нестерпимой жары. Время от времени пирога проносится мимо мостика из ветвей и листьев, — это дерево под тяжестью своего густого зеленого убора склонилось к самой воде.

Проплывая мимо таких зеленых «мостов», гребцы непременно вглядываются в листву. Ведь в ней, возможно, притаился смертельный враг — мамба верде — одна из самых ядовитых змей Африки. Повиснув на ветвях дерева, змея часами покачивается над водой, готовая в любой миг схватить зазевавшуюся рыбу или птицу. Миг томительного ожидания — и вот уже пирога неторопливо плывет дальше. Но не успела миновать одна опасность, как уже надвигается другая — осы! В этих местах водятся огромные черные осы; укуса пяти из них достаточно, чтобы отправить человека на тот свет.

Их гнезда, похожие на гигантские темные груши, слегка подрагивают на ветвях деревьев, склонившихся к воде.

Всплеск воды и шум могут вспугнуть ос, и тогда они дружно устремляются на нарушителей спокойствия.

Внезапно нос нашей пироги уткнулся в ствол затопленного дерева, чуть заметно возвышавшегося над водой. И тут же над нами что-то противно и угрожающе загудело.

— Осы! — пробормотали гребцы и еще сильнее налегли на весла. Это нас спасло.

Издали мы увидели, как над деревом закружилось черное облако… Нам стало не по себе.

— Осы! Черные осы! — снова бормочут батеке. Страх придал им сил, и лодка понеслась против течения так, словно дул попутный ветер.

Однажды мы услышали грохот тамтамов. Но в этот раз они звучали необычно отрывисто и тревожно, совсем не так, как во время танцев.

— Это телеграфные тамтамы, — сказал Васселе.

— Что значит телеграфные? — спросил Нанни.

— Они передают новости, важные сообщения.

— А нельзя ли познакомиться хоть с одним из этих барабанщиков. Мне давно хотелось узнать, как устроены эти лесные «громкоговорители».

— Почему же нельзя, можно, — ответил Васселе.

По воде звук разносится лучше, более четко. Поэтому в прибрежных местах еще есть немало туземцев, которые умеют передавать новости по тамтаму и принимать чужие сообщения.

Вскоре мы увидели неподалеку хижину и пристали к берегу. В селении никого не оказалось, все мужчины и женщины были в поле. Лишь в одной из хижин сидели старик и его сын. Старик был «телеграфистом» и поэтому не мог никуда уйти. Он должен был принимать и передавать сообщения других тамтамистов. Именно он поддерживал связь между прибрежными селениями и людьми, работавшими на полях маниоки. Его «инструмент» — полые стволы деревьев с разрезом в центре — стоял на берегу реки, неподалеку от хижины. Старик передавал новости, ударяя по самому крупному стволу гибкими колотушками, вырезанными из веток деревьев.

— Многое теперь не передашь, — объяснил он. — Никто больше не умеет подолгу «работать» на тамтаме. Да его и не поймут.

Старик знал французский. Мы заговорили о тех временах, когда туземцы ежедневно передавали по «ударному телеграфу» даже просьбу белых наместников о присылке муки, медикаментов, снаряжения. Но потом с повсеместным распространением настоящего телеграфа и особенно транзисторов эпохе тамтамов пришел конец.

И в этом случае африканские традиции и культура не выдержали натиска машин. Больше того, тамтамы ушли в «подполье», теперь ими пользуются главным образом тайные секты, которые руководят приготовлениями к празднику посвящения юношей в мужчины.

— Нынешняя молодежь, — с обидой в голосе сказал старик, — проводит свободное время в конторе француза-управляющего. Слушают там радио. Они говорят, что тамтамом теперь пользуются одни дикари. А ведь раньше тамтам возвещал о всех праздниках, танцах, похоронах, бедах, даже о войне.

Танец посвящения в мужчины

Однажды вечером, плывя по Ньянге, мы услышали протяжные звуки тамтама, возвещавшие о ритуальном танце. Барабан бил часа два-три, потом умолк. Мы с досадой подумали, что упустили возможность увидеть редкостное и крайне интересное зрелище. Но нам повезло. Когда наследующий день наши пироги пристали к берегу в излучине неподалеку от селения Муаре, собственно даже не селения, а нескольких жалких хижин, в лесу мы увидели множество людей. Почти все были в соломенных одеяниях, украшенные перьями. Мы поняли, что празднество еще не кончилось.

— Le sorcier! Voilà lesorcierl[36] — воскликнул один из наших гребцов-батеке, показывая на человека, который отдавал какие-то распоряжения группе ребят и барабанщиков. Но раз здесь был «колдун», значит, готовится танец посвящения в мужчины. А он особенно интересовал меня. Я набрался храбрости и попросил у колдуна разрешения остаться на празднестве и заснять его.

Похоже, я выбрал не самый удачный момент, чтобы непосредственно обратиться к колдуну. Ведь он, если так можно выразиться, был в парадном мундире и при исполнении служебных обязанностей. А по местным обычаям, в такие минуты к нему нельзя подходить: он священен и неприкосновенен. Я же не только подошел совсем близко, но и угостил его сигаретой. Все же колдун, на мое счастье, оказался совсем не формалистом. Он взял сигарету и любезно сказал: «Мерси». Он хорошо говорил по-французски, и я, расхрабрившись, спросил у него:

— Нельзя ли нам посмотреть танец посвящения в мужчины? Потом каждый получит подарок.

Колдун без малейшего колебания согласился. Я подал знак Нанни, и мы принялись выгружать с пирог кинокамеры, треножники, звукозаписыватели, фотоаппараты. Теперь мы готовы были встретить во всеоружии начало длинной церемонии, которую до сих пор никому не посчастливилось заснять.

В каждом обществе юношу посвящают в таинства религии или особого ритуала.

Обрывки школьных знаний позволили мне все же вспомнить, что у древних римлян юноша становился полноценным мужчиной после церемонии «toga ргеtexta». У христиан юноша приобщается к таинству мессы на первопричастии. Повсюду переход из безмятежного мира детства в сложный мир взрослых сопровождается торжественным церемониалом. Если говорить об одних только племенах и народностях, у которых еще сохранились первобытно-общинные отношения, я лично был свидетелем самого невероятного ритуала посвящения в мужчины.

В Южной Америке среди индейцев оаба, живущих у берегов Амазонки, я видел, как юношей подвергали своеобразному испытанию храбрости. Их тела обмазывали медом, а затем они ложились на землю и беспрепятственно позволяли полчищам красных муравьев, привлеченных запахом меда, до крови искусать себя. На меланезийском острове Пентекост («троицын день») мне довелось увидеть, как юноши бросаются вниз головой с деревянной башни. При этом их лодыжки связаны лианой, которая натягивается словно струна и останавливает падение в нескольких сантиметрах от земли.

У африканских племен танец посвящения сопровождается прерывистыми ударами тамтамов, точно передающими то в жалобных, то в радостных звуках мужество и стойкость юноши, боль при обрезании у мальчиков.

Перед днем посвящения в мужчины колдуны надолго уводят юношей в самые глухие леса; все это время они не имеют никакой связи с родными. Возвращение юно» шей в селение — повод для шумных празднеств. У «кандидатов в мужчины» вся эта сложная и долгая церемония посвящения вызывает состояние, близкое к трансу.

На танцах обычно присутствуют все жители селения; лишь в редких случаях «зрителями» могут быть одни только мужчины. Так, танец посвящения в селении бапуну на берегу реки Ньянга смотрели только пожилые мужчины и старики.

Хранитель тайн ритуала, иными словами главный колдун, руководит обрядовым празднеством. Ритуал включает в себя начальный танец в сопровождении тамтамов и затем три испытания.

Ранним утром юноши должны доказать свою ловкость. Они преодолевают бурную стремнину, перепрыгивая с камня на камень. При этом на них не должно попасть пи единой капли. Потом наступает момент «танца жертвоприношения». Под звуки тамтама вперед выступает колдун с копьем в одной руке и с гарпуном— в другой. Танец длится все утро, четыре-пять часов. Колдун танцует, а посвященные не отрывают глаз от своего наставника и старательно подражают каждому его движению. Они не должны пятиться и жмуриться, когда копье едва не касается их лица, навсегда обезображенного татуировкой. Это испытание мужества.

А затем зрители становятся свидетелями «смерти» юноши и его «воскрешения» — теперь уже полноправного мужчины. Это самый патетический момент обряда.

Уже на закате в полнейшей тишине чрезвычайно пластично юноши имитируют свои детские игры; они сплетают гирлянды, собирают цветы. Внезапно за спиной у них вырастает вооруженный человек и ударяет каждого тупым концом копья.

Тишина становится гнетущей. Юноша слышит учащенное дыхание взрослых, его дурманит запах особых трав, и он уже не сознает хорошенько, игра ли это, или ему действительно суждено умереть.

Тревожный грохот тамтамов все нарастает, нервы юноши не выдерживают, и он в глубоком обмороке валится на землю. Подходит главный колдун, осторожно приподнимает «мертвеца», открывает ему веки и начинает бормотать слова заклинания. И вот юноша чудесным образом воскресает. Теперь он полноправный мужчина, и ему открыт доступ в мир взрослых.

Бог водопада

Примерно месяц спустя мы добрались до реки Койлу. И здесь нам довелось сыграть с гиппопотамами в «откажись или удвой ставку». Не успели мы заснять на одном берегу двух зевающих гиппопотамов, как на другом показалось четверо громадных любителей позевать. Мы лихорадочно погребли к противоположному берегу, но в тот же миг на оставленном нами берегу показалось восемь гиппопотамов, пускающих пузыри из ноздрей.

Два… четыре… восемь… ставка все возрастала. Но тут Нанни объявил, что чистой пленки больше нет. За полчаса мы отсняли триста метров, более чем успешно выполнив задание Большого Патрона.

Но очень уж нам понравилось неторопливо путешествовать по рекам Конго. Мы запросили у нашего патрона разрешения продолжить съемку и получили высочайшее дозволение. Теперь нам предстояло снять редких, птиц, водопады, красивые пейзажи, глухие селения. Мы пополнили наши запасы продовольствия, соорудили из двух пирог большой плот, на который сумели даже погрузить палатку, радиопередатчик и водоочиститель. Отлично снаряженные и приобретшие богатейший опыт плавания, мы были готовы теперь к путешествию в самые труднодоступные районы страны.

Убаюканный покачиванием плота и песней гребцов, я безмятежно глядел вокруг, забыв обо всем на свете. Такие минуты полнейшей тишины и отрешенности от житейской суеты позволяют нам проникнуть не только в «географическую» суть исследуемой страны, но и в ее обычно сокрытые от глаз неповторимые особенности.

Буйное цветение зелени, которая, отражаясь в водах реки, словно удваивается, лучше тысячи книг говорит нам об абсолютном торжестве природы над разумом, потрясенным ее могуществом. И мы впервые замечаем, что великие силы, управляющие повседневной жизнью людей, животных и растении, сводятся здесь к трем основным, изначальным стихиям — воде, огню и воздуху.

Дождь тут похож на наводнение. Вода обрушивается на землю яростно, свирепо. Лес мгновенно превращается в болото, каналы и реки взбухают, вздуваются, весь пейзаж становится неузнаваемым. Здесь ливень несет с собой разительные перемены. Переход от сезона «засухи» к сезону дождей происходит совсем не так, как у нас: по своей быстроте и яростной силе его можно. сравнить с катаклизмом.

Дремотная желтая степь через каких-нибудь три часа после ливня становится сверкающей зеленой равниной. И вот уже двухметровые травы матити золотятся под лучами солнца. Тучи на небе, словно паруса, то надуваются от порыва ветра, то вдруг исчезают. Они полновластные хозяева этого бескрайнего континента.

Когда солнце заходит, а земля погружается в полутьму, солнечные лучи еще освещают перистые облака, — и от них вздымаются к небу тучи розового пара. Это самые приятные часы знойного африканского дня.

Постепенно тучи становятся свинцово-синими и тают, растворяются в ночной черноте; но стоит разверзнуться небесам и сверкнуть молнии, как на миг они вновь предстают нашим взорам. Деревья под ударами ливня пригибаются к самой воде, умолкает песня гребцов: они отчаянно работают веслами, ища прибежища на ближнем берегу. Между дождем и солнцем нет промежуточной стадии. Едва исчезает солнце, начинается дождь. Беспощадный ливень может с невероятной быстротой затопить землю, лес, селения, саванну, а уже, через пять минут появляется солнце, и под его лучами столь же стремительно все высыхает.

Достаточно вспышки молнии, чтобы в лесу и в саванне начались гигантские пожары. Туземцы любят эти пожары, когда в лесу с треском загорается огонь. Ведь леском поднимается густой белый дым и, видно, как пожар пожирает большущие деревья и «выжигает» готовое поле для посева маниоки. В эти часы над под языки пламени лениво и равнодушно лижут листву. Шум, крики, рев животных заглушаются треском горящих сучьев и грохотом деревьев, падающих на ложе из золы. Также яростно бушует пожар и в саванне В сезон засухи вы можете увидеть в саванне бесформенные черные рубцы. Достаточно легкого порыва ветра, чтобы к небу взметнулись облака золы. Если район обитаем, то нетрудно заметить в этой пустыне золы и пепла движущиеся тени. Это женщины батеке и бапуну ищут мышей, ящериц, кузнечиков и змей, погибших во время пожара.

В прибрежных районах ливневый дождь иной раз выпадает и в период засухи. Я сам был очевидцем такого внезапного ливня, когда плыл на пироге по реке Ниари. Дождь шел целый час, потом ветер унес тучи, и дождь перестал. По мере того как солнце все сильнее и жарче ласкало землю, повсюду вновь пробуждалась жизнь. Запели птицы в прибрежном лесу, запрыгали по ветвям обезьяны, заметались по воде насекомые, зашуршали в листве большие зеленые и желтые ящерицы. Все, кто на время дождя попрятались где и как смогли, ожили, едва снова взошло солнце.

Бог откладывает яйца

Самым любопытным персонажем среди наших гребцов был наш рулевой Бумба из народа батеке. Он был признанным и неоспоримым главой экипажа. Бумба целый месяц избегал вступать с нами в беседу. Не помогли ни сигареты, ни банки замороженного пива, которыми мы его старательно угощали.

Но однажды он чуть заметным прищуром глаз подсказал мне очень интересную для съемок сцену. Вскоре я понял, что любой его знак надо ловить на лету. Так начался наш молчаливый сговор, который со временем перерос в настоящую дружбу. Именно Бумбе я обязан тем, что узнал такие подробности о жизни местных жителей, которые постороннему наблюдателю почти невозможно подметить. Бумба был человеком дела, практичным и неспокойным, меньше всего склонным к созерцательности. Но даже в нем поражала слепая вера в добрых и злых духов и весьма нелепое истолкование многих явлений природы.

Как-то раз мы отправились с ним к громадным водопадам Амебара. По дороге он рассказал мне много любопытного об этих водопадах. Сказал, что они очень красивы и могучи.

— А ты знаешь, что эти водопады есть бог.

— Бог?! — изумился я.

— Да, да, бог! Скоро ты сам увидишь! — повторил он.

Когда мы подплыли к водопадам, бурливым и адски шумным, то сразу поняли, что то место, где вода с грохотом обрушивалась на дно, батеке считают заколдованным. Они смотрели на пенящийся поток с ужасом и священным трепетом.

Бумба подошел ко мне и, перекрывая шум воды, крикнул, показывая на бурлящий поток;

— Вот бог реки!

— Значит, в этом водопаде живет бог? — сказал я, притворяясь, будто не совсем ясно понял его.

— Нет, сам водопад — бог! Не веришь? Тогда иди за мной! — с вызовом ответил он.

Мы вылезли из лодки, и Бумба повел меня по узкой тропинке к началу водопада. Наконец мы вышли на маленькую поляну, своего рода естественную сцену, кулисами которой служили деревья, а задником — стены водопада. В густой высокой траве лежали гладкие, «обструганные» водой камни. Сбоку на деревянном столбе висел череп. Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что это череп; от влажности он весь порос мхом и лишайником. Но потом я все же догадался, что это череп гиппопотама с огромными зубами. Бумба показал на круглые, гладкие камни и, широко раскрыв глаза от страха, что всевышний покарает его за выдачу священной тайны, крикнул мне:

— Ты хотел увидеть бога водопада, смотри же, вот его яйца!

Я посмотрел на гладкие камни, а он добавил:

— А раз это его яйца, то, значит, есть и он сам.

Я подумал, что давным-давно кто-то из жителей нашел эти совершенно круглые, обточенные водой камни и принял их за гигантские яйца. Должно быть, тот человек был одновременно безмерно испуган и рад своему открытию, наглядному доказательству существования бога. Я посмотрел на Бумбу и увидел, что он счастливо улыбается. Ему было приятно, что теперь я сам убедился, что он, Бумба, говорил правду.

Впрочем, простодушные жители этих мест столь непонятное и величественное явление природы не могли не приписать сверхъестественной силе. Они не знают культа загробной жизни, поклоняются лишь одному божеству— природе во всех ее проявлениях, и потому не испытывают страха перед потусторонним миром. Все их верования связаны с тем, что их окружает. Бог водопада — наглядный тому пример. Реальность и иллюзия сливаются в этих лесах в единое целое, в один всеобъемлющий страх и суеверие.

Секта «людей-крокодилов»

Под водительством того же Бумбы мы добрались па наших пирогах до реки Лутсила. Внезапно мы увидели, что в прибрежной траве что-то шевелится. Это были три крокодила, или гавиала, как их называют местные жители. Они выползли на песчаный берег и с невероятной быстротой исчезли в реке. Наши гребцы тут же стали оживленно о чем-то переговариваться. Я слушал их, ничего не понимая, но по жестам предполагал, что разговор идет о прожорливости и кровожадности гавиалов. Однако я ошибался. Речь шла не о самих крокодилах, а о перевоплощении людей в крокодилов. Из рассказов Бумбы и других я узнал, что в Среднем Конго, да, пожалуй, и во всей Экваториальной Африке, считают, что крокодилы — это подводные пловцы, очень злые и опасные. Время от времени они будто бы покидают родные селения и превращаются в крокодилов, чтобы беспрепятственно удовлетворить свои кровожадные инстинкты! И в этом случае тесно переплетаются реальность и магия. Туземцы хотят найти виновников всех своих бед, и неудач. Но они не придумывают фантастических существ, а наделяют магическими свойствами и властью существа, которые повседневно их окружают.

На берегу конголезской реки Бибака я познакомился с негром Кибангу. Сейчас он «начальник земель» в районе Дивиние. В молодости Кибангу был простым рыбаком. Однажды он плыл на своей лодке вдоль берега; внезапно крокодил ударом хвоста опрокинул лодку и утащил Кибангу на дно. Кибангу, то ли парализованный страхом, то ли благодаря необычайному мужеству и умению долго держаться под водой, замер и не пытался вырваться. Убедившись, что жертва не сопротивляется, крокодил решил, очевидно, что человек мертв, и не стал его заглатывать сразу. Он опустился на дно и уложил Кибангу в грязь у затонувшего ствола дерева с явным намерением полакомиться своей добычей попозже. Кибангу несколько мгновений лежал неподвижно, а когда гавиал был уже далеко, выплыл на поверхность и сумел, добраться до берега. С тех пор местные жители уверились, что Кибангу — глава секты «людей-крокодилов». Ведь ему удалось уйти целым и невредимым из пасти-кровожадного гавиала. Все стали относиться к нему с величайшим почтением, и одно его появление внушало священный трепет. Кибангу воспользовался этим и за короткий срок стал шефом двенадцати селений. Его влияние распространяется на район Дивиние, по размер рам не уступающий Ломбардии. А это, право же, совсем не так мало для человека, доблесть которого заключается, в том, что он две минуты пробыл под водой.

Несколько дней спустя мне удалось побеседовать с Кибангу. Переводчиком нам служил Бумба. Он «представил» мне Кибангу с той же гордостью, с какой показывал белые отполированные камни у водопада. Его взгляд словно говорил: «Видишь, какое тебе еще нужно, доказательство, что «люди-крокодилы» не выдумка? Ты мне должен верить всегда и во всем, понял?» Последующие месяцы мы в самых различных местах слышали о «людях-крокодилах». Если какая-нибудь женщина исчезла из селения и родные потом узнают, что она оступилась и упала в реку, когда стирала белье, они ее не оплакивают. А если ее схватил и якобы утащил под воду крокодил, то ее вообще не считают погибшей.

В этих случаях все знают, что речь идет не о нежданном несчастье, а о заранее подготовленном похищении молодой женщины, которую затем продают в публичные дома. Все такого рода похищения приписываются секте, «людей-крокодилов».

«Люди-крокодилы» — они и в самом деле существуют, но только это совсем не земноводные существа, а просто преступники. Пользуясь суевериями и страхом крестьян, они бесстыдно обогащаются…Если даже кое у кого из жителей селения возникает подозрение, что его жену или дочь похитили «люди-крокодилы», он не рискнет протестовать из боязни мести.

Десять лет спустя, в 1963 году, я отправился в Нигерию. Я собирался написать серию статей о стране. Это была все та же Экваториальная Африка, но она сильно изменилась, шагнула далеко вперед по пути цивилизации, ряд стран обрел полную независимость. Мне даже в голову не приходило, что и здесь, в Нигерии, многие испытывают тот же страх перед сектой «людей-крокодилов». Я уже рассказывал о Лагосе. Прямо к лагуне подступают современнейшие небоскребы, а с ними мирно соседствуют сотни примитивнейших хижин, построенных на сваях. Но и в небоскребах и в хижинах жители больше всего интересуются джазовой музыкой, льющейся из транзисторных приемников, и передачами местного телевидения.

Собственно, я приехал сюда, чтобы рассказать об Африке образца 1963 года с ее смешением твиста и тамтамов, духа перемен и древних анимистических верований.

Вместе с одним моим старым другом, местным жителем, мы бродили по фабрикам и министерствам, встречались с профсоюзными деятелями, писателями, депутатами, промышленниками. Мы осмотрели рынок, порт, центр города, бидонвилли, суды, виллы в английском стиле. Каждый вечер мы отправлялись в ночные клубы посмотреть, как веселятся жители Лагоса. «Цивилизованный» африканец, житель столицы, любит потанцевать и выпить в шумной компании под звуки джаза.

В этих ночных клубах я впервые увидел девушек народа йоруба, попавших сюда из селений на сваях. Их сразу можно было узнать: они были самыми красивыми.

— Эти девушки попали в город после того, как семьи продали их секте «людей-крокодилов», — сказал нам друг африканец.

Я вздрогнул, услышав спустя столько лет о «людях-крокодилах».

И это в Лагосе 1963 года?!

— Это очень грустная, трагическая история, — продолжал наш друг, — хотя власти упорно отрицают сам факт существования секты.

— Чем же так опасна эта секта? — спросил я, притворившись, будто ничего о ней прежде не слышал.

— О, да это настоящие преступники. Они пользуются страхом и предрассудками рыбаков.

В тот же день я отплыл из Лагоса на моторном катере. Целью моей поездки были селения на сваях и большой лагуне. Я задался целью побольше разузнан, о секте «людей-крокодилов».

По мелководной илистой лагуне, которую отделяет от океана длиннющая насыпь, можно проплыть на катере не одну сотню километров. В центре лагуны два века назад португальцы основали Лагос, ставший теперь столицей республики.

Окружающие столицу лагуны — это запутаннейший лабиринт каналов и озер на границе между Нигерией и Дагомеей. В ходе нашего длительного путешествия мы даже пересекли границу между двумя государствами и наконец причалили к пристани Ганвие — самого крупного и красивого городка на сваях, насчитывающего двадцать пять тысяч жителей.

Уже в пути моряки катера рассказали мне кое-что новое о секте «людей-крокодилов». Слушая их рассказы, я понял, что они мало чем отличались от рассказов Бумбы. С той только разницей, что это было десять лет назад и в трех тысячах километров от Лагоса. Конечно, моряки-нигерийцы были значительно более развитыми. Они знали, как завести мотор, и носили рубахи и брюки, И все же их верования и предрассудки были глубоки.

«Люди-крокодилы», с полной убежденностью говорили мне моряки, — это помесь человека с животным. Точнее, это души умерших людей, переселившиеся в туловище кровожадного и страшного крокодила. Слияние души человека с телом животного породило особые, грозные существа, которым доступны любое колдовство и магия. Им надо безоговорочно подчиняться, иначе жди бед и непогоды. А раз люди до сих пор верят в подобные легенды, то группе бессовестных мошенников удается беспрепятственно наживаться.

В Лагосе и близлежащих лагунах мнимые колдуны выдают себя за «родственников» священных крокодилов. Они создали тайную секту со своими законами и правами. Это настоящая мафия, которой все должны платить, если не хотят навлечь на себя несчастья.

Так благодаря молчаливой покорности одних и скрытой поддержке других эта африканская мафия творит свои преступления.

Во время долгого плавания по лагуне, в водах которой отражались небоскребы и сваи, мы полностью выяснили взаимосвязь между преступной деятельностью секты «людей-крокодилов» и появлением в ночных клубах Лагоса девушек-йоруба с желтыми лентами в волосах. Эти красивые девушки из селений на сваях действительно попадают в город по «контракту», заключенному между одним из членов секты и семьями бедняков. Этот «семейный» характер сделки отличает ее от того, что я увидел десять лет назад в Среднем Конго.

Здесь, в Нигерии, речь идет не о насильственном похищении, а о самой настоящей продаже девушки ее бедняками родителями. Разница весьма велика, но трудно сказать, что хуже: похищение или добровольная продажа. Я думаю, второе.

Страх перед сектой, нищета и множество дочерей заставляют родителей избавляться от наименее ловких в домашней работе и рыбной ловле. Очень красивые девушки, пусть даже совсем юные, особенно интересуют «людей-крокодилов». Со своей стороны родители жертвы после ее исчезновения должны как-то спасти честь семьи. И тогда они начинают всем рассказывать, что их дочка «вернулась к предкам», иными словами, что она ушла в воду и ее проглотил «священный крокодил». Подобное событие не горе, а величайшая радость для семьи. Сразу же устраивается праздник с песнями, танцами, молитвами. Отец погибшей приносит дары лагуне, а над входом в хижину вешают деревянную фигурку крокодила. Таким образом семья не только избегает позора, но и удостаивается высокой чести породниться со «священным крокодилом».

Тут, увы, нечему удивляться. Даже самые развитые страны Африки по сей день остаются неисчерпаемым источником для таких не слишком веселых историй.

— А вы не хотите снять юношей, которые приносят живые дары своим предкам, превратившимся в крокодилов? — спросил меня чиновник отдела туризма Верхней Вольты.

— Конечно, хочу, — ответил я, уверенный, что это тоже как-то связано с сектой «людей-крокодилов».

Два дня спустя мы прибыли из Уагадугу в указанное нам селение. Я думал, что оно затерялось в одном из самых безлюдных, глубинных районов, и очень удивился, когда узнал, что оно лежит на центральной дороге между столицей республики и городом Бобо-Диулассо.

Цивилизация пришла в каждую хижину этого селения в виде радио и транзисторов. Есть здесь даже бар и бензоколонка, но и тут слепо верят в «людей-крокодилов». Больше того, их почитают и даже приносят нм жертвоприношения.

Нам посчастливилось заснять эту необычную сцену. В большом пруду на краю селения я увидел, как проявляется «дружба» между юношами и их «предками» — И «священными крокодилами». Эти крокодилы привыкли получать пищу из рук ребят: обычно цыпленка или курицу. Юноши приходят на берег и начинают громко звать крокодилов по имени, точнее, по имени предков, душа которых переселилась в крокодила. Привлеченные отчаянным кудахтаньем кур и писком цыплят, крокодилы всплывают и спешат получить «подарок».

«Здесь живет отец моего отца», — сказал один из юношей, показывая на илистую лагуну, на поверхности которой покачивалось бревно. Но оказывается, это было не бревно, а голова «священного крокодила». Над водой торчали лишь его ноздри да глаза.

Многоуважаемый предок ждал, когда наступит час обеда. Едва юноша вынул из корзины отчаянно орущего петуха, сразу оживший ствол дерева заскользил по воде, выбрался на песок и распахнул пасть в ожидании положенного ему дара. В сильнейшем изумлении мы засняли эту довольно необычную сцену, которая повторилась с другими юношами и с другими крокодилами. Нас поразило, что крокодилы узнавали своих юношей, которых ничуть не пугали оскаленные пасти животных. Вдруг один из крокодилов увидел на берегу поросенка. С неожиданной быстротой и ловкостью хищник выполз из воды и бросился в погоню. Ему наверняка удалось бы настигнуть свою жертву, если бы мы не стали на защиту бедняги поросенка. Схватив камни и гальку, мы стали метать ими в крокодила. Один из камней угодил крокодилу в голову, и тот, испугавшись, обратился в бегство.

— Мосье, мосье!

Наше нападение на крокодила встревожило ребят. Они подбежали к нам и отобрали камни. Старший из мальчишек со слезами на глазах и с обидой в голосе крикнул, показывая на удиравшего в пруд каймана:

— Не надо, мосье, не надо! Это мой дедушка!

Его дедушка. Мне ничего другого не оставалось, как подарить мальчугану сто франков «репарации» за оскорбление, нанесенное его кровожадному предку.

Кочевники побережья

Закончив во время своего пребывания в Лагосе серию журнальных очерков о секте «людей-крокодилов», я смог наконец побывать на морском побережье и в лагунах— родине рыбаков-эве (ewe). До этого я не раз попадал в селения рыбаков-эве на берегу Атлантического океана. Эти селения можно встретить в Западной и Экваториальной Африке в устье Конго и в Гане, на побережье Габона и в песчаных бухтах дагомейской реки Рей. Это скорее даже не селения, а изолированные группки из немногих семей с несколькими хижинами и большими черными каноэ, на которых рыбаки бросают вызов океанским волнам. Меня всегда удивляло и занимало, что крохотные группки рыбаков-эве живут на расстоянии двух-трех тысяч километров одна от другой. Но когда, поговорив о рыбах, рыбной ловле и сетях, я спрашивал у моих собеседников, откуда они, то неизменно слышал в ответ: «From Nigeria»[37]. Даже если рыбаки-эве жили в районах, где наиболее распространенным европейским языком был испанский или французский, они говорили только на английском. Это лишний раз доказывало, что все они родом из Нигерии. И вот теперь, когда я снова попал в Нигерию, мне захотелось посетить родные селения этих кочевников побережья и, пожалуй, лучших рыбаков в мире[38].

Мне сказали, что я найду такие селения к востоку от Лагоса. Все они раскинулись на белом песчаном берегу; там даже в дни штиля волны Атлантического океана набегают с глухим грозным шумом. А когда в океане начинается буря, то морские валы добираются до пальм и кажется, будто океан вот-вот затопит все побережье. Ветер обрушивает на берег пену и брызги, и он весь окутан густым молочным туманом.

Но спокоен океан или гневен, рыбаки-эве каждый день выходят на рыбную ловлю. Когда смотришь, как они прорываются на пироге через волны, а затем в бурю возвращаются с уловом на берег, то захватывает дыхание.

В эти драматические минуты в селении замирает всякая работа; все женщины и ребятишки бегут на берег, готовые помочь стремительно приближающейся пироге. В такие мгновения гребцы моментально определяют интервал, с каким волны набегают на берег, чтобы «промчаться» на гребне самой высокой волны: тогда за спиной у них останутся менее мощные и не столь опасные. Края волны остры как лезвие ножа, а в самом центре волны пирога, подгоняемая отчаянными усилиями десяти гребцов, несется точно со скоростью воды.

Пирога словно парит на гребне волны, а нос и корма вообще повисают в пустоте. Наконец, та же неукротимая волна мягко опускает пирогу на песок. Достаточно опоздания или опережения на несколько метров или на несколько секунд, и волна раздавит пирогу и вышвырнет ее за линию морского прибоя. Все зависит от точнейшего расчета времени, который эве, потомственные рыбаки, производят молниеносно, руководствуясь безошибочной интуицией. Также интуитивно женщины и мальчишки бегут навстречу вернувшимся рыбакам, причем каждый заранее знает, что ему делать. Одни хватают и уносят весла, другие — сети, третьи — корзины с рыбой. Самые сильные из юношей, не обращая внимания на опасность, помогают гребцам опрокинуть пирогу и затем волокут ее повыше, на отлогий берег. Я не буду здесь рассказывать о том, как рыбаки-эве ловят рыбу в океане. В основном их приемы и способы ловли похожи на приемы других рыбаков.

Любопытно было бы, конечно, описать их схватки с акулами и рискованные «встречи» с китами, пересекающими океан с юга на север. Но примерно то же самое происходит и с отважными японскими и полинезийскими рыбаками. Мне хотелось бы показать, в чем эве отличаются от всех других рыбаков мира. Эве — вечные кочевники, и они целыми семьями перебираются с места на место, нередко уплывая за тысячи километров от родных селений.

Встречая поселения эве на африканском побережье в сотнях и даже тысячах километрах один от другого, я вначале думал, что эти беспрестанные переезды объясняются миграцией рыбы. Но я ошибался. Уже в Нигерии, после того как я побывал в наиболее крупных селениях эве и завел дружбу с молодыми рыбаками, которые достаточно хорошо говорят по-английски, я лучше узнал и понял их обычаи. И тут мне открылась удивительная причина, заставляющая семьи рыбаков внезапно покидать родное селение, где веками жили их предки, и переселяться в другое место. Это происходит из-за смерти близкого родственника, брата или сына.

Когда кто-либо погибает в море, а это, увы, случается весьма часто, самому ближайшему родственнику умершего положено взять на себя все расходы по похоронам, торжественным поминкам, денежным дарам соседям-беднякам. Кроме того, все тот же ближайший родственник должен принять в свою семью жен, детей, отца и мать погибшего. Это весьма тяжкое «наследство». Положение усугубляется тем, что ни хижина, ни пирога, ни сеть усопшего не переходят во владение родственников — все, что принадлежало погибшему рыбаку при жизни, исчезает вместе с ним. Хижину, пирогу, рыболовецкие сети покойника сжигают тут же на берегу. При этом горящий факел к хижине и остальному добру погибшего рыбака подносит сам родственник. Так отмечается память того, кто не вернулся.

Понятно, что смерть рыбака для его ближайших родственников не только невозвратимая моральная утрата, но и сильнейший удар по материальному благополучию. Расходы на похороны очень велики, а семье бедного рыбака, привыкшей считать каждый сантим, они просто не под силу. Поэтому, едва родные погибшего узнают о разыгравшейся в море трагедии, они в ту же ночь на одной или двух пирогах тайком покидают селение. Ночное бегство позволяет им избежать непомерных расходов, а главное, освобождает от тяжкой обязанности принять в свою семью всех близких умершего родича.

Остаться в селении и не выполнить своего долга по отношению к покойнику традицией и неписаным законом запрещено. Но эти же традиции позволяют ближайшему родственнику погибшего бежать из селения до того, как состоялись похороны. Тогда о вдове и осиротевших детях позаботится община. А похоронной церемонии ради экономии вообще не будет.

Так из-за этой неразрешимой проблемы наследства рыбаки-эве беспрестанно кочуют по африканскому побережью. И всякий раз им приходится заново строить дом и привыкать к жизни на новом, необжитом месте.

Получше узнать рыбаков-эве, познакомиться с их своеобразными обычаями мне помог шотландец МакМерри. В Лагосе мне все говорили о нем как о крупнейшем знатоке быта и нравов эве. Когда я просил кого-либо показать мне селения рыбаков-эве, мне неизменно отвечали: «Вам лучше всего поговорить с МакМерри». Но именно потому, что Мак-Мерри знал буквально все об эве, его невозможно было поймать. Он жил вместе с рыбаками, а в городе появлялся очень редко.

Я исколесил побережье вдоль и поперек, но так и не смог его встретить. А самому мне было очень трудно не только беседовать с рыбаками-эве, но и даже снимать их. Как и все первобытные народности, они очень дорожат своей свободой и не любят, когда на них наводят объектив. Каждый раз они проявляли такое недовольство, что мне в конце концов пришлось отказаться от попытки запечатлеть их на пленку. Тогда я надумал снимать их издалека, когда они возвращались с моря. Я тайком поставил телеобъектив в заброшенной хижине на пляже Виктория Бич, в четырех милях к востоку от Лагоса.

Просунув в окно хижины объектив, я беспрепятственно снимал рыбаков-эве. На мое счастье, рядом с хижиной стояла маленькая, очень легкая купальная кабинка. Когда надо было подобраться поближе к рыбакам, я забирался внутрь кабинки, поднимал ее, словно Геркулес, делал несколько шагов, а потом осторожно опускал на песок. Затем, сделав несколько снимков, совершал новый «бросок». Мои сложные маневры длились часа два. Наконец мне удавалось подкрасться совсем близко к пирогам. Рыбаки-эве, занятые своим нелегким делом, не замечали странного белого домика, прыгавшего по пляжу. Но кое-кто другой оказался повнимательнее. В тот самый момент, когда я снова нажал кнопку, рядом послышалось: «Любопытно, очень любопытно… дом на ногах».

И тут же в зеркале моего «хассельблада» возник здоровенный блондин. Я хотел сказать ему: «Надо полагать, вы мистер Мак-Мерри», но ограничился тем, что протянул через стенку руку. И мы дружно расхохотались. Так состоялось мое знакомство со знаменитым Мак-Мерри. Именно он рассказал мне об эве все, что вы прочитали на предыдущих страницах.

Сидя вместе со мной на берегу, Мак-Мерри рисовал па песке, как рыбаки-эве ловят сетями морских рыбин. По его просьбе рыбаки показали мне короткие железные гарпуны, которыми они бьют акул, а иной раз даже китов.

Так за интереснейшей беседой незаметно наступает вечер. Мак-Мерри встает и провожает меня через весь пляж до моей машины. По дороге мы тоже говорим об эве. И тут Мак-Мерри делает одно весьма интересное замечание:

— Конечно, их обычаи и нравы, как, например, кочевой образ жизни, очень своеобразны. Но главное отличие эве от других народностей Экваториальной Африки заключается в том, что они не знают страха перед таинственными силами зла. Они почти лишены суеверий, над ними не довлеет власть безжалостных колдунов. Вся жизнь рыбаков-эве — это борьба с грозным океаном, но лучше воевать с природой, чем слепо верить в магию и колдовство. Рыбаки-эве — смелые, свободные от предрассудков люди, в этом их главная сила и отличие…

С этими словами он дружелюбно протянул мне руку.

Железная дорога Конго — Океан

Глубокие мысли рыжебородого шотландца вспомнились мне много позже, когда я путешествовал по железной дороге Конго — Океан, соединяющей Пуэнг-Нуар с Браззавилем.

Перед этим я целое утро провел па берегу с рыбаками-эве, «кузенами» нигерийских эве. Я наблюдал, как они вытаскивают на берег большие сети, выбирают рыбу, кладут ее сушиться. И все это с криками, смехом, ссорами.

После полудня я приехал на станцию Пуэнт-Нуар и сел в поезд.

Мы мчались по саванне; время от времени я пробуждался от сонной дремы и начинал глядеть в окно на бесконечную степь желтых трав.

Вскоре начался лес, и я сразу же приник к стеклу. Дорога пролегала меж гигантских деревьев, рядом с болотами и топями. Поезд, вздрагивая на стыках, проносился по мостам над бурными потоками и реками.

К вечеру, проехав через лесной район Майумбе, мы снова очутились в саванне. На маленьких станциях поезд ждала на редкость живописная толпа, которая брала места в вагонах приступом. В своем большинстве это были жители самых отдаленных районов страны. По столь торжественному случаю они надели майки, желтые или голубые фетровые шляпы, сандалии из пластика и водрузили на нос безобразные очки от солнца.

Были среди пассажиров и белые; в наш вагон сел почтенный синьор в черном одеянии и широкополой шляпе, какие носят американские плантаторы на Миссисипи. Новый пассажир и в самом деле оказался американцем, но только миссионером евангелической церкви. Когда мы познакомились, он доверительно сообщил мне, что хочет обратить в свою веру пигмеев.

— Я пролечу над их селением на маленьком биплане и сброшу вниз пакеты с солью, ткани, бусы и свою фотографию. Потом отправлюсь в лес пешком и посещу те самые селения, над которыми р сбросил свои подарки. Пигмеи, понятно, сразу же меня узнают. И тогда я им без труда объясню, что я посланец небес.

Он начал вдаваться в детали своего стратегического плана, а я представил себе, как пигмеи будут рассматривать его фотокарточку. Интересно, как он решил сняться? В профиль? Анфас? В очках или без них? Я бы дорого дал, чтобы Очутиться в лесу в тот день, когда почтенный миссионер придет «знакомиться» с пигмеями.

Ближе к вечеру я вернулся в свое купе, где слуга-африканец уже стелил мне постель, взбивал подушки и расправлял матрац.

— Через какие места мы будем проезжать ночью? — спросил я.

Проводник мгновенно застыл на месте, словно я угадал его заветные и тревожные мысли. Выпучив круглые, белесые глаза, он прошептал таинственно:

— Туннель! Мы проедем через туннель!

Речь шла о сравнительно небольшом туннеле длиною в двести — триста метров. Естественно, что поезд несся по нему со свистом и грохотом, а так как в этой подземной галерее всегда было темно и сыро, то в ней прятались сотни летучих мышей Майумбы с громадными, до метра крыльями. Все это породило легенду о туннеле. Одетый в красивую ливрею, негр-бой спального вагона рассказывал ее мне дрожащим голосом. Из его рассказа я понял, что туннель — обиталище злых духов. Если хоть одна летучая мышь залетит в вагон, то мы все умрем еще до конца пути. А когда шум станет особенно сильным, надо закрыть глаза и подпрыгнуть. Иначе вас ждет какая-нибудь беда.

И хотя рассказывал мне легенду цивилизованный африканец, слуга спального вагона, его образ мышления весьма мало отличался от мышления лесных жителей. И те, и другие остались в цепких когтях страха.

Уже на рассвете мы прибыли в Браззавиль. Поезд подошел к станции и остановился. Вагоны быстро опустели, и все пассажиры высыпали на маленькую привокзальную площадь.

В мутном сером небе послышался грохот — над нашими головами пролетел вертолет и за ним стелилось белое густое облако какого-то дезинфицирующего вещества.

Больна ли Черная Африка?

Место встреч и молений верующих из секты пророка Матсуа блестело в переливающемся пламени бесчисленных свечей.

Происходило это октябрьским вечером 1954 года. С высокого холма на окраине Браззавиля, где выросли нелепые здесь современные здания, я смотрел на окружающий пейзаж, на поросший густой травой склон, сбегавший к неподвижной водной глади. /Между лугами и деревьями, исчезая где-то в кустах, вилась дорога, параллельная берегу реки Конго. Как раз на границе между лугом и лесом у обочины дороги я увидел сотни соломенных крыш. Меня поразило мерцание множества огоньков, чего не увидишь и в большом селении. Но это была совсем не крыша хижины, а место молений религиозной секты Матсуа, освещенное тысячью свечей.

— Это молятся лари, — сказал мне шофер.

— Лари? — переспросил я.

— Да, часть народа баконго. Но сами они называют себя «лари». Живут они на окраинах городов и в саванне между Браззавилем и Долизи. В Среднем Конго их никто не любит. Они себя за умников и праведников считают, а других презирают.

— Пойдем посмотрим, — сказал я.

— Будьте осторожны. Лари не разрешают фотографировать их святые места и недолюбливают европейцев.

Мы подошли поближе, и я увидел, что земля буквально покрыта слоем воска. Очевидно, во время ежегодных религиозных церемоний свечи непременно должны сгореть дотла. Я подошел к загородке из деревянных кольев и увидел железные ворота. Над ними висела табличка с надписью чернилами: «Religion Matsua. — Defence d’entree»[39]. Шофер такси был несказанно рад, когда мы наконец ушли. Он очень удивился, когда я попросил его поподробнее рассказать о лари и их верованиях. Но я сам еще больше удивился тому факту, что до сих пор никто даже не упомянул при мне об этой многочисленной этнической группе. Да и об их «религии», объединявшей примерно двести тысяч человек в настоящую секту фанатиков, никто даже словом не обмолвился.

Выходит, это было отнюдь не ограниченное, местное, а весьма значительное явление, и приезжим не следовало о нем знать? Похоже, что для колониальных властей Конго оно было не менее опасным, чем мау-мау для белых поселенцев Кении?

Когда я собрал более точные сведения об этой странной «религии», то понял, что такие предположения не лишены оснований. Секта Матсуа объединяет тех, кто верит в «возвращение» своего пророка, который встанет во главе своих приверженцев и поможет им завоевать все Конго. Но сначала, само собой разумеется, надо будет изгнать белых.

Пророк секты Андре Матсуа давно умер. В 1939 году он возглавил демонстрации и «беспорядки», направленные против французских колониальных властей, взимавших с каждого лари налог в пять франков. Протест вылился в поход на Браззавиль. Пророк, старейшины селений и несколько тысяч туземцев шли к столице с криками: «Нет у нас пяти франков». Войска рассеяли манифестантов. Матсуа был арестован и отправлен в Чад, где и умер, а по рассказам других, был расстрелян: шла война и действовали законы военного времени.

В проповедях Андре Матсуа содержались и весьма туманные политические требования. Вскоре его учение стало религиозным кредо тысяч фанатиков-лари. Они упрямо ждали «возвращения» своего пророка. И хотя в своих песнопениях и молитвах они призывали к походам и даже к восстанию, но никаких решительных действий не предпринимали. Местные колониальные власти не знали, как им быть. В 1954 году я впервые услышал в Браззавиле о секте Матсуа. Тогда между нею и властями существовали весьма странные отношения, и я оказался свидетелем неуверенности администраторов. Оставить лари в покое, не припугнув и не покарав, означало дать усилиться секте, открыто ставившей себя вне закона. Но преследование не привело бы ни к какому результату, кроме того, что были бы созданы «мученики» и таким образом раздут огонь открытой войны. У всех перед глазами стояли события в Кении, где секта мау-мау от слов перешла к делу[40].

Когда десять лет спустя, в 1964 году, я вернулся в Браззавиль, то обнаружил, что отношения между лари и властями остались такими же зыбкими, неопределенными с той лишь разницей, что к этому времени господству французов пришел конец, а бразды правления перешли в руки самих африканцев.

После изгнания белых лари добились первой победы. Президентом республики был избран бывший аббат Юлу — глава секты. Опираясь на своих фанатичных сторонников, Юлу установил режим тирании и вскоре стал ненавистен большинству населения. Через некоторое время удалось свергнуть его, и во главе государства встал Массамба-Деба. Так, за короткий период лари сначала сумели установить свое господство в стране, а затем вновь лишились всех своих привилегий. Теперь их секта опять находится на полулегальном положении, а пророков стало уже два — Матсуа и аббат Юлу. Попытка восстания 7 февраля 1964 года доказывает, что лари не смирились со своим поражением и вновь готовят заговоры и мятежи.

История «возвышения» и «падения» секты пророка Матсуа — наглядное свидетельство той идеологической путаницы и духовного смятения, которые еще царят среди народных масс Черной Африки. Сразу после завоевания независимости многим казалось, что главные трудности уже позади. Но социальные и политические требования, религиозные верования и фанатизм слишком перемешаны, чтобы можно было рассчитывать на быстрое и эффективное разрешение всех сложных проблем.

Независимость не является панацеей от всех бед для народностей, среди которых еще весьма сильны трибализм, культ традиций, подчас весьма косных и консервативных.

Подводя итоги первых лет независимости, один из журналов — «Jeune Afrique»[41] — задает вопрос: «Больна ли Африка?» Автор статьи Колин Лигэм внимательно анализирует события, за несколько месяцев залившие кровью молодые республики тропического пояса Африки: война в Конго; избиение батутси; перевороты в Дагомее и Того; заговоры в Сенегале и Чаде; «холод-пая война» племен на границе Сомали и Кении[42]; разногласия в национально-освободительном движении Анголы; резня в Замбии, вызванная сектой «Церковь лумпа» под политическим и религиозным предводительством безумной женщины, провозгласившей себя пророчицей и правительницей этого народа. «Что же мешает дальнейшему развитию и прогрессу стран, завоевавших независимость?» — спрашивает Колин Лигэм. Одно ясно: среди множества других главная причина этого глубокого кризиса заключена ныне в духовной «контаминации» — «зараженности» различных народов, племен, сект и этнических групп, которые пока не находят общих точек для конструктивного диалога. В Африке мало кто тешил себя иллюзией, что завоевание независимости автоматически приведет к созданию прогрессивных, развитых государств и обществ — устойчивых, процветающих и демократических, с высоким уровнем жизни. Долгая и трудная история Европы, не говоря уже о многострадальной вековой истории Латинской Америки, всегда служила наглядным предостережением против поверхностного оптимизма. И все же надежды на лучшее будущее для народов Черной Африки, обретших независимость, были более чем оправданными. Ведь не оставалось никаких сомнений, что колониальные режимы социально, морально и политически изжили себя. Но слишком многие в Африке думали, что ликвидация колониального господства приведет к быстрому завоеванию каждой страной политической свободы и экономической независимости. Ничего более ошибочного нельзя было придумать: подлинной свободы можно добиться не только свергнув чужеземное иго, но прежде всего сломив упорнейшее сопротивление определенных групп внутри страны и преодолев серьезнейшие препятствия. Демократия и социальный прогресс — это не дар, который одно государство преподносит другому. Поэтому некоторые утверждают, что Африке после завоевания независимости предстоит пройти свой особый, долгий и нелегкий путь развития. Кроме решения духовных проблем, связанных с «контаминацией» — подчас отрицательным влиянием цивилизации на первобытные племена, африканцам необходимо преодолеть три основных препятствия, которые оставил Африке в наследие колониализм.

Первое из них — ужасающая нищета многих народов, а значит, и новых государств. Европейские державы ни разу не попытались всерьез бороться с этой удручающей нищетой. Второе — вековое невежество и широко распространенная неграмотность, которые мешают формированию руководящих национальных кадров. Наконец, третье — это духовное смятение, разброд и распри между бесконечными сектами, племенами, этническими группами, политическими партиями. Это приводит к тому, что внутри государств и даже отдельных провинций складывается причудливая мозаика сложнейших взаимоотношений, препятствующих формированию национального и классового самосознания.

Четвертая трудность прямое следствие трех вышеперечисленных. Даже частичное разрешение хотя бы одной из проблем, без одновременного решения двух других не только не улучшает, но даже ухудшает положение. К примеру, в бывшем Бельгийском Конго французскими и другими католиками был основан университет Лованиум; он развернул широкую просветительскую деятельность во всей Африке, но я не уверен, поможет ли это разрешению сложнейших проблем Конго.

Какое-то число студентов закончит университет; но в условиях, когда нищета и невежество народных масс остались почти прежними, выпускникам университета трудно будет найти применение своим знаниям. Что будут делать будущие конголезские адвокаты? На какие деньги будущие врачи-конголезцы построят больницы? Где найдут работу будущие инженеры? К кому смогут обратиться будущие профсоюзные работники, если народ все еще будет верить колдунам? [43]

Драма в Пото-Пото

Для возвращения в Европу после длительного пребывания в Конго (Браззавиль), особенно в глубинных районах, нужно получить справку от Института Пастера, удостоверяющую, что осмотренный врачом и прошедший все исследования пациент не болен сонной болезнью.

Каждый раз, когда наступало время отъезда, я отправлялся в Браззавиль к одному и тому же врачу, чтобы сдать анализ крови. Это стало как бы традиционным визитом, и всякий раз мы с ним беседовали на одну и ту же тему.

Широкая асфальтированная дорога, пересекая город, вьется по склонам холмов и вплотную подступает к большим современным зданиям, утопающим в зелени садов и парков. С самых высоких холмов можно различить желтые воды Конго.

Над рекой почти всегда висит густой туман, не позволяя разглядеть Леопольдвиль,[44] раскинувшийся на противоположном берегу. Миновав новые кварталы, такси несется по улицам Пото-Пото, туземной части Браззавиля. Шумными эти улицы бывают только ночью. Утром и днем вы редко встретите на них прохожих, кажется, будто все еще спят.

— Сейчас в Пото-Пото живет сорок тысяч человек, — сказал мне в 1954 году мой знакомый врач, беря у меня кровь на очередной анализ. — Негры приходят сюда из лесов и саванны и остаются, околдованные современным городом. На каждой улице есть колонки, в любую часть города можно добраться на автобусе или машине. Но вокруг квартала лес, а неподалеку — река Конго, так что им кажется, будто они не очень далеко от родных мест.

— Ну и как, хорошо им здесь? — спросил я.

— Не знаю, пока рано делать выводы.

Когда я вновь встретился с ним через четыре года, число жителей туземного квартала удвоилось — с сорока тысяч выросло до восьмидесяти.

— А теперь, в 1964 году, их уже сто тысяч, — сказал мне доктор.

— Большие перемены произошли?

Доктор Б. молча посмотрел на меня, потом снова стал промывать шприц. Те же уверенные движения, тот же шум и свет за окнами словно подтверждали, что пролетевшие годы не в счет и каждая новая встреча — это продолжение прерванной на минуту беседы. Беседы довольно оригинальной и необычной. Если, скажем, доктор был не готов немедля ответить на мой вопрос, он переводил разговор на другую тему, и это означало, что продолжение отложено до будущей встречи. Но на мой последний вопрос он ответил встречным вопросом.

— Помнишь Габриэля, санитара, который подписывал и вручал тебе справку?

— Конечно, помню.

Я заранее приготовил ему подарок — пачку сигарет «Тюрмак руж», которые он особенно любил. За это Габриэль не заставлял меня ждать справку целых два дня.

— Так вот, ты его больше не увидишь. Он умер несколько месяцев назад, — сказал доктор, вонзая мне иглу в руку. Как обычно, он говорил неторопливо и тихо.

— Габриэль пятнадцать лет был моим санитаром, — продолжал он, — и все эти годы постоянно соприкасался с нашей «цивилизацией». Две недели он не являлся на работу; пришла его жена и сказала, что Габриэлю очень плохо. У него высокая температура, он бредит. Вместе с другим врачом мы отправились к нему домой, в небольшой жестяной барак.

Внутри было чисто и прибрано. Габриэль лежал на большой железной кровати, которую я ему подарил в день свадьбы; на стене висел портрет генерала де Голля. Мой санитар служил в рядах французской армии Свободы и даже получил орден за храбрость. Мы сразу же поняли, что Габриэль умирает и что никакие лекарства тут не помогут. Годы работы в самых труднодоступных районах страны научили меня, что против самовнушения нет никаких средств. Магия и суеверия — две болезни, против которых наука врачевания бессильна. Мы стали расспрашивать жену Габриэля; после долгих колебаний она призналась, что несколько дней назад к Габриэлю пришел старик из лесного селения, где он родился и вырос. Кто был этот старик и о чем они говорили с Габриэлем, мы так толком и не узнали, но поняли, что приходил к Габриэлю колдун. Из отрывистого, путаного рассказа его жены мы догадались, что в родном селении Габриэля посчитали виновником целого ряда несчастий: смерти детей, повального мора среди домашних животных, гибели одной женщины после родов. Колдун решил, что во всем виноват Габриэль, потому что он покорился «магии» врачей и большого города. Расплатой за такое преступление может быть только смерть; и вот Габриэль был осужден и убит.

— Убит? — переспросил я, решив, что ослышался.

— Вероятно, колдун сказал ему: «Ты должен умереть» — и, ничего больше не прибавив, вернулся в селение… Этих трех слов было достаточно, чтобы Габриэль, культурный африканец, умеющий обращаться с микроскопом, регулярно читающий «Пари-матч», участник второй мировой войны, пятнадцать лет проработавший в канцелярии больницы, слег и больше уже не поднялся. Он умер от самовнушения — неизлечимой болезни древней и новой Африки. Оболочка цивилизации оказалась хрупкой, как ореховая скорлупа. При первом же столкновении с силами дремучего невежества и суеверий рухнули стены цивилизации, и Габриэль оказался погребенным под их обломками.

Драматический рассказ доктора был еще одним звеном в бесконечной цепи мелких и крупных фактов, которыми полна каждодневная жизнь африканцев. И хотя сами эти факты весьма противоречивы и неоднородны, они являются наглядным свидетельством большой трагедии, которую переживает Экваториальная Африка.

Шум и грохот современного мира и даже пронзительный свист реактивного лайнера, идущего па посадку в Браззавиле, доносятся в окружающий столицу безбрежный лесной массив приглушенными, сильно ослабленными. Под сводом гигантских деревьев время словно остановилось. Минута здесь равна целому веку. Бесконечные ряды красных муравьев копошатся у скелета умершего животного, а рядом, встав на колени, человек пытается высечь искру, ударяя один камень о другой, чтобы защититься от сырости, от мрака и от собственного страха. И в то же самое время над лесом раздается гул пассажирского самолета, сверкающего в лучах солнца.

Великий лес даже упорнее и эффективнее, чем пустыни и океан, «защищает» первобытный образ жизни.

В отрезанных от внешнего мира общинах до сих пор сохранились древние нравы и обычаи, нередко весьма суровые, а подчас просто жестокие.

Табу, заклятия, тайные секты, «мужчины-леопарды» и «мужчины-крокодилы», принесение в жертву одного из близнецов, танец посвящения в мужчины — все эти обычаи и традиции сохраняют свою власть и посей день. До сих пор дикая, неукротимая природа остается главной силой, которой надо поклоняться. Бури и ливни, засуха и ветры — вечный закон мироздания, воплощение воли господней, источник добра и зла.

Но если «цивилизация» не проникла в леса, то сами лесные жители все больше «проникают» в города — проникают вместе со своими социальными, семейными и религиозными привычками, уже не первозданно «чистыми», а пусть лишь слегка, но затронутыми внешними влияниями. Этот массовый наплыв людей в крупные городские центры является драмой всего современного мира. Но в Африке это явление приобрело поистине трагический характер из-за невероятного контраста между, крайне отсталыми, примитивными формами жизни в лесах и саванне и совершенной техникой и новейшими достижениями цивилизации в больших городах. Чтобы бороться с жарой, сократить расстояния, победить эпидемии и защитить себя от катаклизмов природы, жители африканских городов, как белые, так и черные, вынуждены повсеместно прибегать к помощи машин, радио, вентиляторов, устройств по кондиционированию воздуха — словом, к новейшим достижениям техники. Поэтому многие современные города Экваториальной Африки кажутся прообразами фантастических городов будущего. Разница между ними и окружающим их туземным миром пугающе огромна.

Не освободившийся пока от трепетного страха перед магией и колдовством, полный вековых суеверий, вчерашний обитатель саванны или лесов, попавший в совершенно иной мир большого города, в результате почти мгновенной метаморфозы теряет свои лучшие природные качества. Соприкасаясь с новым, совершенно непохожим на прежний образом жизни, он становится наглядным свидетельством крайней степени отчуждения человека в современном обществе. А «отчуждение» — это глубочайший духовный кризис, и его последствия, безусловно, дают о себе знать на всем необъятном Африканском континенте.

Главным виновником этого кризиса была и остается западная цивилизация.

Мы, «белые люди», считали нужным приобщить «дикарей» к нашей цивилизации, во многом чуждой им[45]. Мы требуем от них, чтобы они облачились в наши духовные «одежды» легко и просто, словно это готовое платье. При этом мы забываем, что духовное становление Европы происходило медленно и восхождение по ступенькам истории было крайне трудным. На самом деле, до сих пор Европа дала жителю Центральной Африки лишь хрупкую оболочку, внутри которой, не позволяя расти новому, загнивают глубокие корни лесного быта и верований.

Первобытная африканская цивилизация агонизирует при свете огней больших городов. Здесь в наши дни разыгрывается трагедия, конец которой пока невозможно предугадать. Застывшее было время теперь мчится вскачь; прежнее равновесие непоправимо нарушено.

Путь Африки

Обо всем этом мы говорили с моим другом доктором и с другими европейцами, знатоками Экваториальной Африки. Все они ставили один и тот же диагноз нынешнего кризиса в странах Черной Африки, но каждый предлагал свой рецепт лечения болезни.

По мнению одних, кризис удастся преодолеть, только когда жители центральноафриканских стран воспримут прогресс, не отказываясь одновременно от своих древних традиций. Подобная эволюция происходит, например, с такими народами, как японцы, индийцы, китайцы. Экваториальная Африка может и должна использовать новейшие достижения техники, но ей необходимо найти свой путь развития и прогресса. Каким бы ни был этот путь, Экваториальная Африка должна найти его сама, памятуя о глубочайших национальных корнях ее старинной культуры.

Когда доктор Б. и его французские и африканские друзья излагали мне свои теории, я слушал их с большим интересом. Но их выводы казались мне весьма противоречивыми. Разве не устаревшие, архаические традиции, обычаи и предрассудки мешают африканцам воспринять новые веяния и достижения современной техники? Разве это не препятствует трудной эволюции негров?

Однажды вечером мой друг доктор Б. показал мне на молодого человека, стоявшего у автобусной остановки. У негра была поранена нога. На рану был наложен пластырь, и она была перевязана чистым стерильным бинтом. А на самом бинте проступило зеленоватое масляное пятно.

— Это «кашица» из вытяжки лесных трав, — сказал мне доктор. — Иногда травы действительно имеют дезинфицирующее действие, но чаще всего речь идет о магических талисманах, которые продает невежественный колдун. Такие «лечебные средства» могут лишь внести сильнейшее заражение. Этот молодой человек не хотел обидеть ни медицину, ни знахарей; поэтому он выбрал компромиссный путь: сверху пластырь и стерильная повязка, а снизу — магическая «кашица» колдуна… Это очень характерно для африканцев. Им надо сделать свой выбор: либо пластырь, либо «кашица» колдуна; либо современная цивилизация, либо цивилизация предков.

Доводы моего друга были парадоксальными только на первый взгляд. В сущности его мысли совпадали с мыслями тех, кто выдвинул лозунг «Африка, вернись к своим истокам!». И надо сказать, что примерно такой же точки зрения придерживаются многие социологи и знатоки Африки, искренне любящие ее.

Существует теория «африканской цивилизации» Лео Фробениуса; есть теория «негритюда» сенегальского поэта и политика Леопольда Седара Сенгора; такова в известном смысле, хотя и более развитая, теория исследователей, объединенных вокруг журнала «Презанс Африкой»[46].

Все они повторяют туже концепцию: Африка должна продвигаться по пути прогресса, не отрицая себя самое, не «заражаться» от других цивилизаций, но найти истину в своем прошлом. Это не значит, что Африке нужно сохранять и возрождать тайные обряды, вековые предрассудки, суеверия, культ магии. Все это искажение более древних нравов и обычаев народностей Черной Африки, позднейшие вредные наслоения. Некоторые племена и народности, как, например, рыбаки-эве, уберегли себя от губительного влияния других культур[47]. Это позволило им избегнуть суеверий, предрассудков и страха, столь характерных для лесных обитателей Конго и других африканских стран. Эве — один из немногих примеров силы и ценности подлинной африканской цивилизации.

А таких цивилизаций в древней Африке было очень много. Достаточно напомнить о политическом могуществе Ганской империи или о высочайшем искусстве Бенина. И в тропических районах Конго можно найти немало ныне забытых цивилизаций, достигших в свое время огромного прогресса в целом ряде областей техники, искусства и политического управления.

Расцвет и упадок королей и древних цивилизаций

Когда в 1484 году португальцы поднялись вверх по реке Заира, названной впоследствии Конго, они увидели па берегу большой город. Это была Мбанза — столица Конголезского королевства, достигшего к тому времени своего наивысшего расцвета.

Встреча европейцев и африканцев протекала тогда «на равных». Высокая степень цивилизации Конголезского королевства, его социального и политического устройства, высокое развитие искусства, ремесел и образования внушали к себе уважение.

Из своей столицы Мбанзы король правил всей страной, разбитой на шесть обширных провинций. Его власть была абсолютной, но не передавалась по наследству[48]. Губернаторы провинций полностью подчинялись монарху и от его имени взимали налоги.

В стране был развитие только товарный, но и денежный обмен. Монетой служили ракушки, которые по велению короля собирали на острове Луанда. Страна была богатой, процветающей, широкое распространение получило земледелие, в городах дети учились в школах. Ремесленники умели добывать и обрабатывать железо и бронзу, выделывать ткани и терракотовые вазы. Король пригласил в страну немецких печатников, и уже в 1452 году в центре Экваториальной Африки печатались книги[49].

Молодые африканцы посылались на учебу в Лиссабон, было основано королевское посольство Конго при Ватикане, и в 1521 году папа посвятил в сан первого конголезского епископа. Из Европы были выписаны строители и астрономы. Они прибыли в Африку не как колонизаторы, а как друзья. Никто не считал конголезцев дикарями. Наоборот, к ним относились с величайшим уважением.

Но дальнейшего развития это «сотрудничество», увы, не получило. Португальцы встали на путь колониализма и начали захватывать все новые территории в Индии, Марокко, Бразилии[50]. Естественно, что они утратили всякий интерес к своей «просветительской миссии» в Конго. Постепенно прекратилась любая техническая помощь дружественному Конголезскому королевству. В страну нахлынули европейские торговцы, которые стремились нажиться любыми средствами. Началась погоня за рабами. На смену спокойной, мирной жизни пришли внутренние раздоры, мятежи, убийства. Политическая власть короля слабела; одновременно росла власть колдунов. В селениях воцарились страх, суеверия, тайные секты, магия.

Связь столицы с провинциями была фактически утеряна, и король Педро V, царствовавший с 1859 по 1891 год, превратился из некогда всесильного монарха в опереточного «главу кантона».

Не менее высокого уровня культуры и прогресса достигло королевство Маккоко в бассейне реки Конго. Столицей королевства был город Мбе, находившийся в четырехстах километрах к северу от нынешнего Браззавиля.

Когда я прибыл в Конго, чтобы снять несколько документальных фильмов, меня заинтересовала фигура Саворньяна ди Бразза, одного из немногих действительно бескорыстных исследователей Африки.

Бразза, век назад побывав в королевстве Маккоко, заключил с тогдашним монархом договор о дружбе.

Мне хотелось подробнее узнать обо всем этом, а когда выяснилось, что в Мбе до сих пор царствует король, я решил непременно побывать там. Наняв в Браззавиле старый джип, я с величайшим трудом одолел четыреста километров по саванне. Более скверной «дороги» трудно было найти, и вот, подпрыгивая на ухабах, я думал о Пьетро Саворньяне ди Бразза, который сто лет назад проделал тот же путь, чтобы попасть в легендарное королевство Маккоко. Я уже успел побывать прежде во многих странах Африки, которые были открыты знаменитыми западными путешественниками и исследователями. Увы, я убедился, что лишь очень немногие из них искренне любили Африку и африканцев и были подлинными учеными и гуманистами.

За сто лет было развеяно немало мифов о великих путешественниках, и лишь Сент-Экзюпери и Ле Фуко выдержали, по-моему, испытание временем[51].

Я обнаружил также, что в экваториальной зоне из всех европейских «колонизаторов» африканцы искренне уважали и уважают только ди Бразза.

Пьетро Саворньян ди Бразза родился в Риме 25 января 1852 года.

Пятнадцатилетним юношей он пробрался на корабль к адмиралу де Монтаньяку, командиру французской эскадры, ставшей на якорь в итальянском порту Чивитавеккья. Юноша умолял адмирала взять его с собой в плавание: ведь он с детства мечтал стать моряком. В те времена в Италии не было морского училища, и юношу приняли во французскую морскую школу «Борда».

Когда Бразза вернулся из своего первого дальнего морского путешествия в Габон, он представил французскому адмиралтейству доклад, в котором доказывал, сколь важно тщательно исследовать Экваториальную Африку. Он предлагал подняться до истоков реки Огоуэ. План молодого двадцатитрехлетнего офицера был одобрен, и ему поручили возглавить небольшую экспедицию. Участниками экспедиции, организованной, как теперь говорят, весьма экономно, были трое «белых» и десять проводников-сенегальцев. Запасов продовольствия должно было хватить на шесть месяцев. Подарки вождям племен Бразза купил сам на деньги, великодушно пожертвованные его родными братьями.

Все это погрузили на четыре пироги, и в августе 1875 года маленькая экспедиция отправилась в путь. В сентябре путешественники достигли устья реки Огоуэ. В начале 1876 года они уже поднялись вверх на несколько сот километров.

Бразза сумел покорить всех своим умом и находчивостью. Он даже убедил туземцев, что палка, с которой он не расстается во время прогулок, делает его неуязвимым. Он раздавал подарки, улаживал споры между племенами, освободил немало рабов. С помощью йода и бинтов ему удалось вылечить многих жителей, и те решили, что Бразза — существо особое, наделенное сверхъестественной силой и властью. Когда экспедиция добралась до места, где река разделяется на два рукава, Бразза понял, что отсюда, пройдя через бесконечный тропический лес, можно попасть к другому водоразделу. Он безошибочно предположил, что у того водораздела берут свое начало большие реки, впадающие в великие озера, или даже сама река Конго.

Бразза отобрал носильщиков, которые еще не окончательно выбились из сил, и убедил их следовать за ним. Сам он был в плачевнейшем состоянии: его багаж почти весь погиб, одежда превратилась в лохмотья, ноги покрылись язвами, все чаще и чаще его мучили приступы лихорадки. Но он твердо решил продолжать путешествие. Наконец они добрались до большой судоходной реки, которая текла в противоположном Огоуэ направлении. Бразза понял, что он «проскочил» нужный ему водораздел.

Новая река называлась Алима и была правым притоком Конго. Бразза спустился попей на сто километров и, сам того не зная, оказался всего в четырех днях пути от Конго. Но тут путь ему преградила флотилия пирог с местными воинами. Напрасно Бразза уговаривал их пропустить его.

Продовольствие на исходе, носильщики буквально падают от усталости. Что делать: вернуться назад или позволить себя истребить? Ночью Саворньяну ди Бразза удалось выйти из окружения и присоединиться к остальным членам экспедиции, которые вернулись на реку Огоуэ.

Экспедиция с трудом добралась до Габона. Оттуда ди Бразза пароходом вернулся во Францию, куда уже дошли слухи о его необычайном путешествии. На парижском вокзале бесстрашного исследователя ждала большая толпа и представители власти. Министры, дамы и журналисты ожидали увидеть героя, триумфатора, а из вагона вышел больной человек в оборванной одежде, невероятно худой и усталый. Простой и очень скромный, Пьетро ди Бразза не интересовался ни почестями, ни славой. Его мучила одна-единственная мысль — почему туземцы проявили к нему враждебность? Он готов был тут же отправиться в новое путешествие. Но вскоре узнает, что этой враждебностью он обязан Стэнли, американскому исследователю, который спускался вниз по левому берегу Конго.

Бельгийский король Леопольд II, угадав, какие богатства таят недра африканской земли, щедро финансировал экспедицию Стэнли. Американец набрал целую армию вооруженных носильщиков-занзибарцев. У него была даже разборная моторная лодка, на которой он легко одолевал места с не особенно быстрым течением. В отличие от Саворньяна ди Бразза, он вел себя как жестокий конкистадор. Предавал огню и мечу целые районы и карал смертью каждого, кто пытался ему сопротивляться. Он обратил в рабство многих вождей племен и повсюду сеял страх и разрушение. Поэтому к моменту первой экспедиции Пьетро Саворньяна ди Бразза народности верхнего Конго воспринимали всех белых как бесчеловечных завоевателей. И когда Пьетро ди Бразза ступил на их территорию, они решили отстаивать свою независимость с оружием в руках. И все же Пьетро ди Бразза не отступился от своего намерения завоевать доверие местных жителей мирными средствами.

В начале 1880 года он снова отправился в плавание по реке Огоуэ. Местные жители встретили его поистине восторженно. Бразза легко одолел реку и ее притоки. Наиболее удобным из них для дальнейшего путешествия водным путем была Лефини.

Спускаясь по этой реке, Бразза внезапно увидел, что навстречу ему мчится пирога с вооруженными людьми. Гигант негр обратился к нему с пышными словами приветствия:

«Мы знаем, что твое ружье ни разу не выстрелило на всем пути от Огоуэ до Лефини. И ни разу ты не пытался напасть на наши мирные селения. Поэтому мой повелитель, король Маккоко, повелел мне привезти тебя в свой дворец. Он встретит тебя как самого дорогого друга».

Для Пьетро Саворньяна ди Бразза наступил великий миг. Он отлично знал, что союз с королем Маккоко весьма важен для Франции. Это был последний царствующий монарх древней и могущественной династии, настолько древний, что путешественник Альвизе Ка’да Мосто упоминал о ней в своих записках, датированных 1400 годом[52]. Власть короля Маккоко распространяется на огромную территорию, которая простирается от берегов Конго до устья реки Алима и других притоков. Бразза отправляется с визитом к могущественному монарху, который ждет его, восседая на троне из львиных шкур. После долгой помпезной церемонии состоялся обмен подарками, а затем был подписан договор о дружбе. В договоре говорилось, что король Маккоко добровольно отдает под защиту и протекцию Франции все подвластные ему земли. Он также предоставляет Франции право основать на берегу реки Конго военную, медицинскую и гражданскую базу. Впоследствии эта база стала городом Браззавиль.

Драматический конец ди Бразза

Так мирным путем началось французское проникновение в Конго. Но идиллия между европейцами и африканцами длилась очень недолго. Богатства страны привлекали внимание жадных, беззастенчивых дельцов и авантюристов. Они тайком сделали все возможное, чтобы отстранить от власти неподкупного ди Бразза. Их интриги принесли свои плоды — ди Бразза был снят с занимаемого поста и переведен в резерв.

Ловкие дельцы давно уже добивались, чтобы правительство разделило территорию Конго на множество концессий. Бразза упорно сопротивлялся этому, требуя гарантий, что с неграми будут обращаться гуманно и с уважением. Он хорошо знал, что в соседнем Бельгийском Конго процветает рабство. Ему была противна эта бешеная погоня за прибылью.

По своему характеру гордый и самолюбивый, Пьетро ди Бразза не захотел пойти на беспринципный компромисс и предпочел уехать в свое крохотное имение в Алжире. Тем временем во Франции стали все чаще распространяться слухи о беззакониях, которые творят колониальные власти в Конго. В 1904 году стало известно, что целые народности были обращены в рабство, а над теми, кто осмелился протестовать, учинена жестокая расправа.

Францию охватило возмущение; со всех концов страны посыпались требования о проведении строжайшего расследования. И тут вспомнили о Пьетро ди Бразза, умном, знающем человеке, далеком от политических интриг и финансовых спекуляций. Несмотря на расшатанное здоровье, Пьетро ди Бразза согласился оказать последнюю услугу Франции и Африке. В апреле 1905 года он во главе комиссии по расследованию отправился в Конго.

Восставшие племена, узнав о его прибытии, тут же сложили оружие. Ему пришлось выслушать рассказы о бесчисленных зверствах, совершенных французскими колонизаторами. Для Бразза это было жесточайшим ударом. Несколько месяцев подряд па коне и в пироге, под дождем и палящим солнцем он объезжал все новые районы. Моральные переживания усугубили его физические страдания. Болезнь прогрессировала с каждым днем, и он чувствовал, как стремительно убывают силы.

В Браззавиль он вернулся еле живым и больше уже не мог подняться. На пристань его несли на носилках. Состояние отважного путешественника все ухудшалось. Но он потребовал, чтобы ему прочли весь отчет, боясь преднамеренных искажений и передержек со стороны местных властей. Когда корабль прибыл в Дакар, врачи запретили Пьетро ди Бразза плыть дальше во Францию. Его положили в госпиталь, и 14 сентября 1905 года этот европеец — верный друг Африки навсегда закрыл глаза[53].

Когда Бразза прибыл ко двору короля Маккоко, эта великая негритянская империя уже клонилась к закату. Век спустя, приближаясь к Мбе, мы ожидали увидеть лишь жалкие следы былого великолепия.

Мбе. Мбе… само название древней столицы казалось нам смешным: в туристских путеводителях его вообще невозможно было отыскать. Поэтому на каждой развилке дорог мы оказывались перед драматической коллизией— куда сворачивать. Выбрать не ту дорогу означало удалиться в сторону от цели на добрую сотню километров. Не знаю уж почему, но в Экваториальной Африке бесполезно спрашивать у прохожих, куда ехать.

Вероятно, для туземцев глубинных районов Конго подобные вопросы звучат очень странно. Это примерно то же самое, как если бы пигмей, очутившись на улицах Рима, спросил, как ему по запаху попасть в зоологический сад к слонам… Когда мы во время наших путешествий по внутренним областям Конго спрашивали, как проехать в такое-то селение или в такой-то город, мы никогда не получали точного ответа.

Естественно, что, разыскивая загадочный Мбе, мы даже не пытались прибегнуть к помощи пастухов или путников, шедших по обочине дороги. Мы пытались сориентироваться на глазок. Каково же было наше удивление, когда помощь пришла именно от местных жителей.

На второй день пути мы, резко затормозив у очередного перекрестка дорог, стали громко спорить, куда нам сворачивать — влево или вправо. Несколько батеке, стоявших у края дороги, молча слушали нас. По-видимому, их в глубине души забавляли наши вопли. Как всегда, жара сделала нас крайне раздражительными. И тут один из нас крикнул: «Еmbе!»[54]. Неужели стоит ссориться из-за какого-то Мбе!

Эти два «мбе», этимологически совершенно различные, но звучавшие почти одинаково, привлекли внимание батеке. Один из них неуверенно показал рукой вправо и на весьма приблизительном французском языке сказал: «Чтобы попасть в Мбе, надо проехать по этой дороге триста двадцать километров».

Мы были поражены — неожиданная помощь от местных жителей противоречила нашему предшествующему опыту.

— Откуда ты знаешь дорогу на Мбе? — спросил Нанни у юноши.

— Ее все батеке знают, — ответил юноша. — Мы ее показываем всем, кто приезжает издалека посмотреть на нашего короля Маккоко.

— А кто же к нему приезжает?

— Все батеке из далеких селений, даже те, которые живут в городе, время от времени приезжают к нашему Маккоко, отцу всех батеке. Каждый, кому нужна помощь, всегда обращается к нему.

Первая встреча с приверженцами короля Маккоко оказалась весьма многообещающей. Сам факт, что в трехстах километрах от столицы все батеке точно знают, где она находится и как туда попасть, показался нам очень многозначительным. Теперь мы твердо уверовали, что столица батеке — большое, красивое селение с величественными старинными постройками, а сам монарх сохранил все свое влияние.

Но это была иллюзия. Мы даже не заметили, как прибыли в Мбе. Наш джип промчался мимо нескольких домов, и мы понеслись дальше. Лишь минут через двадцать нас стали одолевать сомнения: на одной из хижин, более крупной, чем остальные, развевался флаг. Мы вернулись и остановились на улочке возле хижин.

— Как называется это селение?

— Мбе.

— Это столица батеке?

— Да, столица.

— А где живет король Маккоко?

— Наверху, в хижине с остроконечной крышей.

— Можем мы нанести ему визит?

— Не знаем, спросите у министров.

— Зачем? Разве мы сами не можем постучаться в дверь его дома?

— Jamais, jamais[55], — дружно закричали сограждане короля. Один из них тут же объяснил нам, почему Маккоко не может сразу принять посетителей.

— Сначала он должен обвести глаз белой краской.

— Белой краской?

— Да, белой.

— Но почему вдруг?

— А потому, что когда он обводит правый глаз белым кружком, то видит вас насквозь, — пояснил нам старик негр.

— Должно быть, это новейший рентгеновский аппарат, — пробормотал толстяк Порфирио, врач нашей экспедиции.

Нам показали дом для приезжих. В комнатах стояли чистые удобные койки, и даже можно было принять Душ.

Однако отдохнуть как следует нам не удалось. Раздался отчаянный вопль, заставивший всех вскочить. К нашему изумлению, вопль постепенно перешел в монотонное пение. Мы увидели, что к дому короля медленно и торжественно направляется высокий негр. Его крики становились все более громкими, пронзительными. Не оставалось никаких сомнений — это министр-песнопевец, о котором писал еще Пьетро ди Бразза. «Когда к королю прибывают с визитом из дальних земель, один из министров, бродя меж домов столицы, воспевает славные деяния всех королей династии Маккоко, начиная от самых древних времен и до наших дней».

Министр-песнопевец, которого мы увидели, не был в пышном красном одеянии, и на голове у него не красовалось орлиное перо, как это было во времена Пьетро ди Бразза. Теперь на нем были серые брюки, старый военный китель и полукеды; очки в черепаховой оправе почему-то были без стекол. Однако он выступал столь же важно и торжественно, как его предшественники» а слова его песнопений наверняка не отличались от тех, что слышал некогда ди Бразза.

Мы пошли вслед за певцом-министром, и он ввел нас в «дворец» Маккоко — небольшой домик, на стенах которого словно в подтверждение былой мощи империи висели портреты предков, королей и владык далеких западных держав. Я увидел портреты де Голля, королевы Елизаветы, королевы Виктории и… Пьетро Саворньяна ди Бразза.

Короля звали Нсау Альфонс, и, если не считать обведенного белым магического глаза, ничего необычного в лице монарха мы не обнаружили.

Королю уже не раз доводилось принимать журналистов и кинематографистов, и он отлично справлялся со своими обязанностями гостеприимного хозяина. Он хорошо знал французский и не только позволил нам снять селение и его обитателей, но даже любезно согласился быть нашим гидом. Мы записали рассказ короля Маккоко на магнитофонную пленку. Вот что он нам поведал:

«Я король Маккоко, и моя столица называется Мбе. Но я не только король, но и колдун. Самый великий колдун в мире.

Это знают все батеке Конго. Недаром мне подарили столько медалей. Де Голль тоже подарил мне за большие заслуги медаль.

Когда я умру, то стану львом. Хвост и когти льва — лучшее доказательство моего могущества. Глаз я обвожу белым кружком, чтобы читать в душах людей, которые смотрят на меня. Во всей Африке никто, кроме меня, не умеет читать правым глазом в душе людей. Ко мне приходят батеке из разных мест. Они просят меня обо всем. Вчера один мой верноподданный, бывший капрал французской армии, умолял меня, чтобы я выхлопотал ему пенсию. Он просил, чтобы я написал де Голлю или с помощью магии заставил бы его вспомнить о нем, старом капрале. Но я думаю, что на генерала магия вряд ли подействует. Поэтому я лучше отправлю ему письмо. Ведь у меня есть пишущая машинка.

Другие посетители просят, чтобы я совершил чудо, и тогда их бесплодные жены родят им наконец сыновей. А третьи говорят, что у них и так слишком много детей и больше им не нужно. Так пусть их жены станут бесплодными.

Ко мне приходят с самыми разными просьбами. Одни хотят мужа для дочки, другие — смерти для своих врагов. А некоторые даже хотят стать такими же великими колдунами, как я. Но это невозможно. Лишь я, король Маккоко, могу быть великим колдуном всех батеке.

У меня девять жен; каждая из них обошлась мне в тысячу франков. Одни жены следят за чистотой в доме, другие сеют и убирают маниоку. Все трудные проблемы я решаю на совещании с министрами.

Иногда ко мне приводят больных детей, и я их исцеляю. (У меня есть и врач, но, конечно, я помогаю больным лучше, чем его лекарства.) Я единственный законный король Маккоко и самый главный колдун. Но здесь, в Мбе, все умеют говорить с духами наших предков.

Жители моей столицы очень заботятся о душах умерших, приносят им дары и молятся за них.

Когда идет дождь, у каждой хижины делают соломенный навес, чтобы духи предков могли укрыться от непогоды.

В моем королевстве сезон дождей длится очень долго, а в засуху бывает очень жарко. Но время летит быстрее, когда слушаешь песни о подвигах моих царственных предков. Вы сами слыхали, как мой министр воспевал их славные деяния. Мои сыновья и жены любят слушать эти песни и присутствовать на сеансах магии. Все мои сыновья вместе с остальными детьми ходят в школу, и я помогаю им готовить уроки. Я хочу, чтобы они хорошо отвечали на вопросы учителя. Сегодня учитель на уроке географии велел им показать границы Конго. Я надеюсь, что мои сыновья скоро поедут учиться в Браззавиль. Один из них станет после моей смерти королем Маккоко. Мне хочется, чтобы остальные устроились как можно лучше, стали бы бухгалтерами или землемерами. В Браззавиле для этого есть хорошие школы.

Жизнь в моем королевстве течет тихо, размеренно. Когда мои верноподданные батеке приезжают ко мне, это для меня большой праздник. Я люблю своих батеке как родных сыновей, все равно живут ли они в Мбе или в самых отдаленных селениях».

Хотя король Нсау Альфонс принял нас очень любезно, словно староста селения в одном из отсталых районов Италии, в которое нежданно нагрянули вездесущие журналисты, мы ждали от нашей поездки в Мбе большего. Увы, мы не нашли никаких следов древней культуры и традиций или даже воспоминаний о былой цивилизации, политическом и социальном устройстве некогда могущественной империи. Единственным любопытным эпизодом была моя встреча со львом и связанная с этим история.

Батеке считают, что дух короля Маккоко переселяется после смерти в живого «царя саванны». Поэтому в районе Мбе закон запрещает охотиться на львов.

С особо важными просьбами и петициями батеке обращаются не только к ныне здравствующему королю Маккоко, но и к его усопшим предкам. Они отправляются в глубь саванны и оставляют львам еду и другие приношения. Завидев издали льва, они падают ниц и громко молят умершего монарха помочь им.

— А нет ли тут опасности, что один из ваших верноподданных угодит в пасть льва? — довольно невежливо спрашиваю я у короля Нсау Альфонса.

— Нет, львы священны, и они не едят своих верноподданных.

— Ну, а если однажды у льва разыграется аппетит?

— В саванне всегда есть, чем утолить голод. Тут поблизости водится много всяких животных. Мы никогда на них не охотимся, потому что боимся нечаянно убить льва.

— А ты сам тоже не боишься львов?

— Конечно, нет, они знают меня, а я их.

— Но когда ты отправляешься в саванну, то берешь с собой ружье?

— Да, но не для того, чтобы стрелять в священных львов… Пойдем завтра со мной, и ты сам убедишься.

Так я нечаянно напросился на прогулку в саванну. Король был в коротких спортивных брюках и майке. Я плелся сзади на встречу с его обожаемыми предками. Мои же друзья остались в селении, утомившись после нелегких съемок.

Примерно минут тридцать мы шли в густой траве, пока внезапно не услышали неподалеку львиный рев. Об этом могучем рыке писали многие исследователи Африки, и все они единодушно признавали, что сюрприз бывает не из самых приятных. И хотя многие ученые утверждали, что это лев всего-навсего шумно зевает после сытного обеда, выражая свое удовлетворение, мне захотелось поскорее вернуться в Мбе. Я знал, что в случае опасности никто не может прийти нам на помощь. Мой царственный спутник захватил с собой, кстати, охотничье ружье, что, понятно, еще больше настораживало меня. Если вопреки всем предположениям и доводам ученых лев все же нападет на нас, решится ли Нсау Альфонс выстрелить в него. Одно я знал твердо — даже если он и решится, то наверняка промахнется.

Редко кому из охотников удается попасть в львас первого выстрела, а по всему видно, что король Нсау Альфонс — стрелок никудышный. Раненый лев особенно опасен, а тут, в густой траве, от него не укрыться.

Но король вдруг остановился, прислушался и сказал:

— Идем со мной. Тебе повезло, ты сможешь снять льва с расстояния двух шагов.

При всем моем уважении к храбрости короля Нсау я не собирался снимать льва со столь короткой дистанции. Меня вполне удовлетворил бы обмен приветствиями издали. И я без обиняков сказал об этом моему спутнику.

— Я пойду без ружья, и ты увидишь, как мы беседуем с нашими усопшими предками.

— А нельзя ли поговорить с ним издалека?

— Нет, нельзя. Я должен смотреть ему прямо в глаза. Не то он меня не поймет.

Нсау Альфонс положил ружье на землю и шагнул в траву.

«Проклятье, надо же мне было идти с этим безумцем», — в страхе подумал я.

— Не бойся, — сказал Нсау Альфонс. — На этих львов никто из нас не охотился. Они очень добродушные и ласковые, а этот самый добрый из всех. Он никому не причинил зла.

Тут король Маккоко засвистел, словно хозяин, подзывающий в городском парке свою отставшую где-то собаку.

Мгновение спустя в ответ совсем близко раздался оглушительный рев.

— Слышишь, он сегодня в отличном настроении, — сказал король и пошел дальше. — А вот и мой предок! — воскликнул он.

У куста распластался в траве огромный лев.

— Видишь, я без ружья! — тут же закричал Нсау Альфонс. И так как он явно обращался не ко мне, то не оставалось никаких сомнений, что он приветствовал своего царственного предка. А дальше я стал свидетелем более чем невероятной беседы.

Король сообщил льву, кто я такой и чем занимаюсь. На каждую его фразу лев отвечал глухим ревом. Нсау от моего имени попросил у льва разрешения сфотографировать его. Услышав в ответ новое «рррр», король истолковал его как знак согласия и предложил мне приступить к делу.

Я машинально повиновался; до сих пор не могу понять, как я смог нажать кнопку и даже умудрился не засветить пленку. После этого лев, не удостоив нас больше не единым взглядом, принялся аккуратно облизывать лапу.

Король Нсау Альфонс понял это как нежелание продолжать беседу и подал мне знак удалиться, что я и сделал с величайшей радостью.

Первые встречи с пигмеями

Вернувшись в Браззавиль, я снова встретился со своими старыми друзьями. И опять разговор зашел о древней культуре и цивилизации Экваториальной Африки и об их возможном влиянии на развитие всего континента.

— Если эти цивилизации похожи на то, что я увидел при дворе короля Маккоко, то вряд ли их вклад будет полезным и весомым.

Друзья, улыбаясь, соглашаются со мной. Конечно, бесполезно искать в древних и пусть даже славных традициях средство, способное по мановению волшебной палочки создать новую культуру для отдельных районов или общин Черной Африки.

Будь то королевство Абомей или Маккоко, речь идет об отживших, «музейных» монархиях, о своего рода этнографических курьезах. Их установления и традиции омертвели и больше не способны плодотворно развиваться.

Живительным источником были и остаются еще более древние цивилизации, подлинно «местные», аутентичные. А для этого нужно неустанно искать глубокие истоки религиозных обрядов, верований и обычаев, следы забытых общин с их своеобразным социальным укладом жизни. Такие поиски не под силу одному человеку или даже группе исследователей. Здесь нужны объединенные усилия как европейских, так и африканских ученых. В ходе этих исследований рождаются, сталкиваются и отмирают различные теории. Они либо подтверждаются, либо получают опровержение на основе фактов и крупных открытий. Морфологический корень слова, ритм песни, способ обработки кости, из которой выделывают рыболовный крючок, религиозный обычай, процедура избрания вождя племени — все одинаково важно для того, чтобы создать полную картину прошлого Африки, отраженного в сегодняшнем дне.

Некоторые ученые подразделили историю Африки на «зоны цивилизации». Они выделяют «зону луков и стрел», «зону копья», «зону больших городов» и, наконец, «зону развитой промышленности». Перед каждой такой зоной встает целый ряд своих, особых проблем. Но вся трудность заключается в том, что, будучи единым «континентом» с географической точки зрения, Африка не имеет своего единого континентального «лица», единой цивилизации и культуры. Поиски особенностей, которые отличали бы Африку от других культурных «континентов», таких, как Индия, Китай, Ислам, не дадут никаких результатов из-за наличия множества фрагментарных африканских цивилизаций, не имеющих общих источников. Это и заставило некоторых ученых разделить Африку на зоны «копья», «стрел», «зернохранилищ», «развитой промышленности». Другие исследователи, как, например, Дарилл Форд в книге «Ethnographic Survey of Africa»[56], выдвинули теорию, которая классифицирует народности и цивилизации исключительно по географическому признаку.

Вестерманн в своем обширном труде «Круги цивилизации» рассматривает Африку только в этнографическом аспекте.

Одним из наиболее древних «кругов цивилизации» являются племена пигмеев. Изучение изначальной культуры и образа жизни первых обитателей Экваториальной Африки немыслимо без обращения к истории пигмеев. Поэтому я хотел бы закончить эту книгу рассказом о моих встречах с пигмеями во время охоты на слонов. Знакомство с их жизнью и обычаями оставило во мне глубокий и прочный след.

Впервые я встретил пигмея банзаби в лесу Дивиние, вблизи реки Ниари. Этот банзаби, который оказался лесорубом, был маленьким человечком, все тело которого покрывали раны. В его взгляде нетрудно было прочесть страх, страх перед другими людьми, будь то белые или негры. Впоследствии я понял источники этого вечного страха, общие для всех пигмеев.

В древнейшие времена, до прихода негров и белых, они были полновластными хозяевами Африки. В лесу и саванне для них не было никаких секретов, они не боялись ни бурь, ни диких зверей. Но после того как их земли были захвачены и разграблены племенами более сильными в военном отношении, в душу пигмеев навсегда закрался панический страх перед другими людьми.

Моя первая встреча с пигмеем банзаби на лесной тропинке длилась какие-нибудь две минуты. За это время я успел сделать снимок, а пигмей прийти в себя от неожиданности. Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга, а потом Милле двинулся ему навстречу. Но старик лесоруб мгновенно исчез в кустах.

С того дня у меня окончательно созрело решение заснять эпизоды из жизни пигмеев, потомков старинной, подлинно африканской цивилизации.

Мои спутники отнеслись к моим планам крайне скептически. И, увы, они оказались правы. Прошло целых пять месяцев, прежде чем мне частично удалось добиться своей цели.

Пигмеи обширного района между Габоном и Средним Конго — наиболее «дикие» из всех. Я употребил здесь слово «дикий» в его истинном, первоначальном значении, а именно как существа, не желающего встречаться или вступать в дружеские отношения с людьми чужих этнических групп.

Моя первая встреча с лесорубом-банзаби произошла в августе, но все мои последующие попытки завязать дружбу с пигмеями неизменно оканчивались неудачей.

Начальника округа Милле связывали самые добрые отношения с вождями ближних племен. С одним из наиболее влиятельных вождей он даже-вступил в «братство по крови». За это начальство в Браззавиле понизило Милле в должности и не присвоило ему очередного воинского звания.

На редкость храбрый, физически необычайно сильный, но очень добрый и простодушный, он завоевал любовь африканцев. И сейчас власти новой, независимой республики относятся к нему с величайшей симпатией и уважением. Несмотря на все это, Милле так и не удалось «устроить» мне встречи с пигмеями, хотя подчиненный ему район был их излюбленным местом охоты. Не помогли и подарки в виде мешочков соли; вековой страх оказался сильнее: пигмеи так и не вышли из зеленой чащи леса.

Сети и ловушки Буэнзы

Наконец, когда начался «сезон засухи», я воспользовался благоприятными условиями (в этот период дни стоят удивительно ясные, воздух прозрачен и чист), чтобы углубиться в густой тропический лес в холмистом районе к северо-востоку от Браззавиля. Вместе со мной отправились мой старый друг и великолепный охотник Нансен и пять носильщиков-негров. Я надеялся добраться до водопада Буэнза и снять его для видового фильма.

Когда проезжая дорога кончилась, мы оставили джип и поплыли по течению реки. Дальше наш путь пролегал уже по холмам. Но мне хотелось запечатлеть самый большой водопад посреди океана зеленых деревьев. Я свернул с удобной тропинки и заставил своих спутников взбираться по крутым и опасным склонам. Зато когда мы поднялись на гребень самого высокого холма, перед нами открылся поистине фантастический пейзаж. Позади расстилалась бесконечная желто-золотистая саванна, а впереди — зеленая, поросшая деревьями долина, над которой вилось белое облачко. Это были мириады брызг самого большого в Экваториальной Африке водопада Буэнза. В нескольких километрах от нас он низвергался вниз с высоты восьмидесяти метров. А неподалеку, за склонами холмов, начиналась широкая долина, поросшая густым лесом; его темно-зеленый свод постепенно сливался с голубым поднебесьем. Наши проводники показали нам на этот зеленый ковер.

— Там живут пигмеи, много пигмеев, — сказал мне один из них, по имени Кибангу.

Увидев, что новость вызвала у меня живейший интерес, он добавил:

— Но лучше туда не спускаться.

— Ты боишься пигмеев? — удивился я.

— Нет, не их самих… просто они очень хорошие охотники, и в лесу на каждом шагу расставлены хитроумные ловушки.

— Пигмеи, — вступил в разговор Нансен, — знают о лесных зверях буквально все, их повадки и привычки, любимые пути, дни, когда они спариваются… Свои ловушки они ставят, учитывая все это. Поэтому-то наш друг Кибангу и боится спуститься в долину. Во время такой прогулки можно угодить в яму, утыканную ядовитыми остроконечными стрелами, или в подгнивший пень, полный колючек.

Наш разговор был прерван шумом и криками, доносившимися с соседних холмов. И сразу эхом откликнулись наши проводники-негры.

— Банзаби… банзаби.

Из леса, словно отозвавшись на наш зов, выскочили пигмеи, вооруженные стрелами и копьями. Их внезапное появление и напугало наших проводников.

В свою очередь пигмеи, услышав их отчаянные крики, остановились в изумлении, с явным намерением обратиться в бегство. Но мы велели проводникам умолкнуть; только тогда пигмеи, убедившись в наших мирных намерениях, подошли поближе. Они оказались не такими робкими, как их собратья из района Дивиние. А когда мы угостили их сигаретами, они окончательно успокоились и даже сами вызвались показать нам свою охотничью добычу.

Наш проводник Кибангу умел говорить на диалекте банзаби; с его помощью мы узнали, что произошло несколько минут назад. Крики, которые донеслись до нас, были как бы финалом долгой и тяжелой охоты. Примерно несколько дней назад (пигмеи считают время и расстояние по своим особым приметам, и по их рассказам очень трудно определить, сколько дней прошло с того или иного момента) они поставили на лесных тропах свои сети из сплетенных волокон, надеясь поймать маленьких лесных антилоп. А их в этом районе водилось великое множество.

В решающий момент охотники должны были криками вспугнуть антилоп и погнать их к искусно замаскированным сетям. Но наше появление на склоне холма, входившего в «оперативную охотничью зону», спутало все планы пигмеев.

Когда мы стали громко и возбужденно переговариваться, пигмеи подумали, что осторожные животные, которых они с таким упорством преследовали, обратятся в бегство и тогда все их усилия пойдут прахом. Поэтому они завопили во все горло, стараясь перекричать нас, и стали бросать в антилоп камни и палки. Ошалевшие животные выскочили из своих укрытий и… угодили прямо в сети.

Маленькие, с рыжеватой шкуркой, они покорно и неподвижно лежали в коварной ловушке. Пигмеи молча разделили добычу на множество совершенно одинаковых частей. Шкуры тоже поделили между охотниками, после чего куски мяса завязали в листья дикого банана и перевязали лианами.

— Часть своей добычи они оставят возле ближайшего селения батеке, — сказал Нансен.

— Почему? С какой стати?

— Потому что они, — он показал на группу пигмеев, — считают себя вассалами батеке.

Можно было подумать, что речь идет о старинных, давно канувших в Лету событиях. Между тем и пигмеи и батеке стояли рядом и были как бы живой иллюстрацией к невероятному рассказу Нансена.

— Пигмеи, — продолжал мой друг охотник, — в древние времена были хозяевами всей Экваториальной Африки. Негры-банту пришли сюда с востока много позже, примерно две-три тысячи лет назад, и покорили себе пигмеев. Банту казались маленьким лесным людям сказочными гигантскими существами. Они взяли верх над пигмеями не только благодаря своей более высокой и совершенной военной и социальной организации, но и благодаря своим религиозным верованиям и обрядам. Ведь в глазах пигмеев пришельцы были наделены магической способностью вызывать духов добра и зла. Банту захватили лучшие пастбища и охотничьи «угодья» пигмеев, оттеснив их в самые непроходимые лесные чащи и горные долины. Чтобы умилостивить завоевателей, пигмеи стали оставлять ночью возле их селений фрукты и дичь. Со временем этот обычай добровольно «платить» определенную дань не только банту, но и другим племенам, укоренился, стал прочной традицией. Сохранился он и до наших дней. Без всякого принуждения, — заключил Нансен свой рассказ, показав на завернутые в листья куски антилопьего мяса, — эти охотники оставят часть своей добычи возле ближайшего селения батеке. Века угнетения и страха наложили на души пигмеев свой неизгладимый отпечаток.

Нансен умолк. Я снова угостил пигмеев сигаретами, а Нанни заснял их тростниковые сети и контргруз, который сбрасывал эти сети прямо на животных, когда те задевали спрятанную в траве лиану, приводившую в действие ловушку.

— Мне кажется, достаточно пожить с ними немного, чтобы понять: пигмеи лучше всех других чувствуют биение сердца Африки и старинные законы природы, законы леса и саванны, — неожиданно объявил Нансен.

Удивительно! Он невольно повторил слова исследователей Африки, с которыми я беседовал в Браззавиле. Его многолетний опыт охотника совпал с теориями ученых, выработанными в тиши кабинетов. На следующий день мы приступили к съемке водопада Буэнза.

Я все время думал, как бы мне попасть в селение пигмеев — охотников за антилопами. Внезапно кто-то тронул меня за руку. Это был Кибангу. Не в силах сказать что-либо из-за грохота воды, он показал мне на четыре черные фигуры, маячившие возле водопада, над которым вилось облако брызг. Я не удержался и навел на них кинокамеру. Охотники-пигмеи стояли неподвижно, словно статуи; едва мы закончили съемки, они подошли к нам. Тут я увидел, что это те же пигмеи, на которых мы нечаянно натолкнулись вчера.

— Спроси, чего они хотят, — сказал я Кибангу.

— Спрашивают, не дашь ли ты им еще немного табаку.

— Конечно. Сейчас пошлем кого-нибудь за пакетами. Они остались в джипе.

— Пигмеи предлагают тебе в обмен мясо антилопы.

— Скажи, что мне ничего не нужно.

— Они спрашивают, не надо ли тебе рыбы?

— Спроси, где они ее ловят, в этой реке?

Кибангу что-то сказал, но те, видно, его не поняли. Тогда Кибангу стал им объяснять подробнее, и они долго о чем-то беседовали. Наконец один из пигмеев отложил ветку и показал ее Кибангу.

— Они ловят рыбу этими ветками, — сказал Кибангу.

Дожидаясь, пока двое носильщиков принесут пакетики табака, мы сели на землю, а двое пигмеев принялись рассказывать нам, как они ловят рыбу.

Пигмеи наломали много веточек и листьев и начали плести из них некое подобие циновки.

— Смотри, как споро они работают, точно ткачи, — с неподдельным восхищением сказал Нансен. — А ведь на этих ветках полно колючек.

Закончив работу, пигмеи отыскали несколько камней и привязали их к краям циновки. Потом жестами объяснили, что циновку вместе с камнями и грузилами бросают в воду.

— Эти сплетенные ветки служат вам сетью? — спросил я через Кибангу.

— Нет, это ветки ядовитых растений. Когда циновка опускается на дно, то вода вокруг становится отравленной. Все рыбы вблизи погибают и всплывают наверх.

— А их можно есть?

— Конечно. Только надо тут же хорошенько их выпотрошить.

Кибангу сам спросил о чем-то у пигмеев на диалекте банзаби, а затем перевел:

— Они говорят, что таких циновок должно быть не меньше десяти, и притом непременно с грузилами. Потому что яд очень легкий (он так и сказал — «легкий») и поднимается на поверхность. Ловить таким способом рыбу можно только в тихих местах со спокойным течением, когда нет дождя. При этом луна должна быть в первой четверти.

Мне казалось, что я своими глазами вижу, как тысячи рыб всплывают на поверхность и покачиваются брюшком кверху на желтой неподвижной воде. «Любопытно было бы заснять все это».

— Как долго они готовятся к рыбной ловле? — спросил я.

Кибангу снова пустился в бесконечные объяснения с туземцами. Я лишний раз убедился, что лесным жителям чужды и странны наши понятия о времени.

— Много дней, примерно с неделю, — сказал наконец Кибангу. — Сначала нужно выбрать подходящее место, а сделать это нелегко. Потом вырубить кустарник и ждать ясной, безоблачной погоды.

Появились носильщики с грузом табака. Пигмеи были наверху блаженства.

— Они говорят, что в селении у них есть много сушеной рыбы. Если хочешь, они завтра же ее принесут.

— Спроси, а нельзя ли самим отправиться за рыбой?

— Туда сутки ходьбы.

— Отлично. Завтра утром выйдем. Спать будем в их селении, а вернемся послезавтра вечером. Предупреди шоферов, чтобы они нас подождали в лагере.

Деревянная подушка

Первыми, кого мы увидели, подойдя к селению, были женщины. Маленькие, некрасивые, они спокойно курили длиннющие трубки. Нас они окинули внимательным взглядом, и только.

А вот малыши, завидев нас, заревели от страха. Насколько я понял, напугали их не мы, а наш проводник и переводчик Кибангу, огромный и черный. Очевидно, атавистический страх перед банту сохранился даже в подсознании малышей.

Селение, собственно, нельзя было назвать даже захудалой деревушкой. В первый момент мне показалось, что это обычный кустарник, только немного более густой. Но густые кусты оказались хижинами. Пигмеи строят свои куполообразные жилища из веток и листьев, располагая их неправильным кругом на лесной просеке. Лишь приглядевшись как следует, я увидел тропинку, которая вела от хижин к ручью.

У ручья группка женщин наполняла водой полые тыквы. На берегу того же ручья целыми днями сидели старики, уже неспособные охотиться, в надежде поймать какое-нибудь животное, пришедшее на водопой. Кроме того, они были и надежными часовыми, охранявшими селение от незваных гостей. Кибангу сказал, что все поселения пигмеев крохотного размера. Ведь трудно найти в лесу место, где дичи хватило бы на все племя.

Мы вошли в одну из хижин и сфотографировали соломенную подстилку, небольшой очаг, несколько глиняных сосудов, выменянных, как мы потом узнали, у негров банту, полые тыквы и деревянные или берестяные вазы, до краев наполненные диким медом и фруктами. В углу лежал заступ, вернее, обычная заостренная палка, которая служит для выкапывания клубней. Была здесь и другая кухонная утварь — большущий лист, чтобы завертывать в него мясо, и лист-кулек, в котором хранят термитов и червей. Возле соломенной подстилки я увидел полено с углублением в центре.

Один из стариков жестами объяснил нам, что оно служит подушкой.

— Немного жестковата, — мрачно процедил Нанни, заранее приготовившись провести бессонную ночь.

— Зато в чистоте этой «подушки» можешь не сомневаться, — утешил его Нансен.

До самой темноты мы ходили от одной хижины к другой, и всюду висели на стене-крыше хижины лук-колчан со стрелами, трубка и самая «ценная» домашняя утварь.

В самой большой хижине нас угостили обещанной рыбой, а мы раздали еще несколько пакетов табака. Собственно говоря, все эти хижины пигмеев даже не жилища, а временные укрытия. Впрочем, это вполне логично. Когда дичи в окрестностях становится меньше, пигмеи покидают селение и перебираются в другой район. Постоянной необходимостью кочевать с места на место и объясняется крайне ограниченный набор домашних и кухонных принадлежностей — все эти листы, деревянные кувшины и полые тыквы очень легко сделать снова, к тому же они не служат помехой в кочевой жизни.

Ночь спустилась внезапно, как всегда бывает в лесу, и сразу все окуталось мглой. Мы не торопились зажечь фонари и газовые лампы. Нам хотелось посмотреть, что происходит в селении с наступлением темноты.

Каждая семья укрылась в своей хижине, мгновенно смолкли разговоры и песни. Пигмеи боялись ночи так же сильно, как их предки. У хижин догорали костры, но никто не подбрасывал в них ветки и сучья, и уж никому из пигмеев не приходило в голову разжечь новый костер. Ночная тьма была грозной владычицей, и горе тому, кто осмелится потревожить ее сон.

Велико же было удивление пигмеев, когда мы зажгли наши фонари и лампы. Их свет был для пигмеев необычайно ярким; из каждой хижины вышли сначала мужчины, а затем женщины и дети. На огонь слетелись мириады насекомых и ночных бабочек.

Старики пигмеи уселись в кружок возле нашей хижины. Один из них заговорил возбужденно и быстро.

— Он говорит, что однажды уже видел такие огни на машинах, — перевел Кибангу. — Свет был такой сильный, что все животные в страхе бежали прочь…

Вспомнив о зажженных фарах автомашин, старик пигмей сказал, что только у бога Торе есть еще более яркие факелы.

Торе — бог света, огня; старик пигмей пожелал рассказать нам легенду о нем.

— Пигмей-охотник был первым человеком, который похитил огонь у богов, — начал переводить Кибангу. — Бог Торе очень мучился без огня, потому что в его доме сразу стало темно, холодно. Однажды бог Торе вернулся и увидел, что его старая мать замерзла. Разгневался бог огня на пигмеев. Но он был очень храбрый и ценил храбрость в других. Собрал бог Торе всех пигмеев и сказал им: «Теперь у вас есть огонь, и вам не страшен холод. Но охотник, похитивший у меня огонь, виновен в смерти моей старой матери. В наказание отныне и вы узнаете, что такое смерть».

Рассказчик умолк; вокруг снова воцарилась тишина.

Так в глубине тропического леса мы услышали новый вариант легенды о Прометее.

Огонь для пигмеев — величайшая драгоценность. Правда, они не умеют плавить металл, но огонь согревает их жилища в очень холодные и сырые здесь ночи. Когда пигмеи покидают свои временные поселения, то всегда берут с собой горящие головешки и золу, завернутые в мокрые листья. Я поинтересовался, умеют ли пигмеи высекать огонь из кремня.

— Умеют, — ответил мне Кибангу. — Но они предпочитают брать с собой головешки. В лесу всегда сыро, и потом очень трудно бывает разжечь костер.

А когда рядом горит огонь, пигмей чувствует себя существом куда более сильным, чем дикие животные.

Наступил рассвет.

Спали мы все отвратительно. Разбудило меня прерывистое негромкое пение. Я протер глаза и попытался размять затекшие конечности. Тягучие звуки песни раздражали меня.

— Ночью родился новый пигмей, — сказал Кибангу, протягивая мне термос с кофе. — Это поет мать новорожденного.

Теперь я стал с любопытством прислушиваться к песне; мне казалось, что в ней звучали то тихий стон, то счастье.

— О чем она поет? — спросил я Кибангу,

перевел Кибангу.

Позже мы сами увидели крохотного младенца. Пигмеи рассказали нам, какие церемонии связаны с этим радостным событием. Они были чрезвычайно простыми, но очень символичными. И в этом случае в ритуале не было и следа магии или суеверий.

В том месте, где родился ребенок, отец новорожденного сажает деревце и закапывает пуповину. Так они и растут вместе — деревце и малыш.

— А потом, — сказал нам охотник-пигмей, — когда придет смерть, умершего поднимут по могучему дереву высоко-высоко и привяжут к цепким лианам.

Когда смерть приходит в селение, женщины обмазывают тело белой краской, символом траура, и в тоскливых песнопениях оплакивают покойника. Затем пигмеи складывают свои немудреные пожитки и перебираются на другое место, куда смерть еще не проникла. Меня поразила эта редкая простота восприятия жизни и смерти у этих людей, крохотные хижины которых затерялись в необозримом мрачном лесу.

Весь обратный путь я думал об этом, и у меня как-то радостно было на душе. Вас это, очевидно, удивляет. Попытаюсь объяснить мое состояние. Вначале пигмеи показались мне робкими. Но вскоре я обнаружил, как богат и красочен их духовный мир, сколько поэзии в их легендах и песнях. И я понял, что, наверно, вот так же, в полном и органическом слиянии с природой, жили древнейшие охотничьи племена Африки.

Мне захотелось побольше узнать об этих лесных отшельниках, их быте и нравах. В Браззавиле я перечитал все доступные мне книги о пигмеях. Наиболее интересные сведения, почерпнутые мной из разных источников, мне хотелось бы привести здесь.

Первым слово «пигмей» употребил Гомер, говоря об очень маленьких людях. Слово, несомненно, было выбрано очень точно. Ведь рост мужчин-пигмеев обычно не превышает метра тридцати сантиметров, а женщин и того меньше.

Впервые о пигмеях упоминается в египетском папирусе, датированном примерно 2500 годом до нашей эры. В нем говорилось, что фараоны отправили в район верхнего Нила военный отряд, чтобы захватить пигмеев. Эти крохотные существа, наделенные от природы богатейшим мимическим даром, со временем стали придворными шутами, «танцующими карликами», увеселявшими могущественных государей.

В последующие века неоднократные упоминания о пигмеях мы находим у греческих и древнеримских авторов. Затем в эпоху средневековья исчезают всякие следы пигмеев, словно их и не существовало вовсе. Так продолжалось свыше тысячи лет, пока с начала XVI века не возобновились путешествия и исследования Африки.

Испанские и португальские мореплаватели в своих донесениях и дневниках называли пигмеев negrillos, думая, что это негры очень маленького роста. Но как показали последующие исследования этнографов, пигмеи представляют собой особую народность. Они резко отличаются от негров не только меньшим ростом, чертами лица, но и цветом кожи[57].

Дорога к пятой «купальне»

Заснять сцену поимки живого слоненка было главной целью моего последнего документального фильма об Экваториальной Африке. В наш экспедиционный отряд входили, кроме меня и Нанни, двое помощников кинооператора, Франко Доди и Лучио Бомпани, специалист по тропическим болезням доктор Порфирио, механик и мастер на все руки Мамбро и неразлучная пара охотников Басселе и Нансен.

Посоветовавшись в Браззавиле с опытными проводниками, мы разбили свою штаб-квартиру в селении Нго, где скрещивалось несколько дорог. Это так называемое селение состояло из нескольких хижин и маленького домика для проезжих и пришлых охотников. В двадцати километрах от селения протекала река, и туда, по рассказам туземцев, слоны каждый вечер целыми стадами приходили на водопой. Там нам будет легко подстеречь слониху с детенышем и поймать его в ловушку. На деле все оказалось куда более сложным. После целого месяца бесплодных поисков нам удалось увидеть одного-единственного слона, да и то ночью.

Я уже рассказывал, к каким уловкам мы прибегали при охоте на слонов, поэтому не буду повторяться. Но когда день проходит за днем, а слонов нет и в помине, даже самый уравновешенный человек начинает нервничать.

В нашей группе полное спокойствие сохраняли лишь два друга охотника. Я же постоянно пребывал в страхе, что продюсеры, потеряв всякое терпение, лишат нас продовольствия и тем самым принудят вернуться домой.

Однако больше всех волновался наш добряк доктор. С ним приключилась беда. Две недели назад, когда мы переходили вброд бурную и порожистую речку Лутсила, он, сняв очки, воскликнул:

— Недоставало только, чтобы они свалились в воду. Без них я как без рук.

В тот же миг он уронил очки в бурный поток, и их унесло бог весть куда. С этого момента бедняга доктор мог идти по тропинке, лишь положив руку на плечо одного из наших носильщиков. Впрочем, насколько туманным и неразличимым стал для него окружающий мир мы убедились, когда однажды ночью возвращались на джипе в Нго. Внезапно у края дороги мы заметили черную неподвижную тушу.

Машину вел Васселе. В первый момент, увидев прямо перед собой слона, он невольно сбавил ход. Но, вспомнив, как опасен разбуженный слон, он резко свернул в сторону и дал газу.

— Ну, кажется, пронесло, — пробормотал он.

— Черт бы побрал этих растяп-шоферов! — возмущенно воскликнул доктор Порфирио. — Стоят себе у дороги и даже фар не считают нужным зажечь.

Тут мы окончательно поняли, что он срочно нуждается в новых очках. В Браззавиль полетела телеграмма, и вскоре доктор стал обладателем сразу трех пар очков. У нас появилась надежда, что теперь он перестанет путать грузовик со слоном.

Вместе с очками к нам прибыли крайне важные фотографии, снятые одним нашим другом, летчиком браззавильского аэроклуба. По нашей просьбе он на своем «лайнере» несколько раз облетел районы, где мы безуспешно искали слонов. Внимательно рассматривая присланную нам пленку, мы обнаружили место, где слонов буквально «полным-полно». Мы искали стада слонов в саванне к северу от Нго, у берега реки. Протекая по заболоченной местности, она образует несколько крохотных озер, куда слоны обычно приходят на водопой. Всего этих озер четыре, и мы каждый день поочередно отправляемся к одному из них. Путь к четвертому, самому дальнему озеру крайне труден. От Нго его отделяли сорок километров, причем пятнадцать из них мы должны были одолеть пешком. И вот за этим четвертым озером мы обнаружили на фотографиях пятое, самое крупное и чистое. Очевидно, его-то и облюбовали слоны для купания и водопоя. Значит, если мы хотим заснять сцену поимки слона, нам нужно добраться до пятой «купальни».

В десяти километрах от «купальни» есть ровная зеленая долина, где можно поставить две-три палатки и разбить «оперативный лагерь».

Но как перебросить все наше оборудование, припасы, оружие, кинокамеры из Нго в район будущего оперативного лагеря? От него нас отделяет расстояние в шестьдесят километров. Новых носильщиков разыскать было невозможно, нам оставалось одно — пробиваться к лагерю через саванну на джипах. Так мы и сделали. Но уже через два часа нам пришлось капитулировать: каждую минуту мы рисковали угодить в яму или застрять в термитнике, которых в саванне десятки тысяч. Эти термитники, похожие на нелепые каменные тумбы, внезапно выросшие в густой траве, нередко становятся для машин непреодолимым препятствием. Ведь среди них встречаются гиганты высотой в два-три метра — настоящие скалы.

Единственный выход заключался в том, чтобы проложить «дорогу» для наших джипов. Для этого надо было нанять африканцев, которые помогли бы нам засыпать ямы и разрушить некоторые термитники. Неподалеку находилось селение батеке. Туда мы и отправились. Но вождь племени в ответ на нашу просьбу только покачал головой. Он не может дать нам людей: сейчас самая горячая пора — время уборки урожая. Не помогли все наши уговоры и посулы.

— Почему бы вам не попросить помощи у пигмеев? — сказал нам сельский учитель, к которому мы обратились за советом.

— К пигмеям? А где их найти?

— Они живут неподалеку, с батеке их связывает «взаимный интерес».

— В чем же он заключается?

— В том, что пигмеи и батеке ведут оживленный торговый обмен. Впрочем, пигмеи считают себя вассалами батеке, и отношения между ними весьма деликатные и сложные. Пигмеи снабжают своих соседей-батеке дичью и слоновой костью, а в обмен получают кое-что из овощей, глиняные сосуды, железные наконечники для стрел и копий и ножи.

— Этот обмен происходит в определенный день недели, где-нибудь на рынке? — спрашиваю я.

— Нет, нет, пигмеи боятся приходить в селение.

— Как же тогда они могут обмениваться «товарами»?

— А очень просто: в трех километрах от селения есть место, где растет одинокое дерево. Батеке складывают под деревом свой «товар», а пигмеи, укрывшись за термитниками, незаметно следят за ними. Потом пигмеи тайком кладут рядом дичь и слоновую кость. Если те и другие сразу же забирают чужой «товар», значит, обмен состоялся. Но если «товар» залеживается, то это означает, что одна из сторон не согласна и ждет нового, более выгодного предложения.

— Как же нам все-таки встретиться с пигмеями?

— Да, сделать это нелегко. Пигмеи могут испугаться, увидев среди батеке белых.

— И тогда?..

— Тогда наверняка ничего не выйдет. Когда у пигмеев создается впечатление, что соседи их обманули, они покидают этот район и уходят искать других, более великодушных и честных покровителей, готовых дать лучшую «цену» за их редкостную дичь.

— Такое может случиться и в этот раз?

— Боюсь вам сказать. Но будем надеяться на лучшее.

Чтобы избежать неприятного сюрприза и преодолеть врожденную недоверчивость пигмеев, я прибег к старому, испытанному методу. В тех местах, где пигмеи обычно встречаются с батеке, я оставил несколько мешочков соли. И стал ждать.

Тем временем я нашел в селении человека, который знал язык пигмеев, и уговорил его стать моим парламентером и переводчиком. Он отправился к пигмеям, пообещав от моего имени табак. Наконец ему удалось договориться о встрече, которая должна была состояться возле источника неподалеку от селения.

На следующий день мы поставили джип в густой траве и стали ждать. Часа два мы в дремотном полусне сидели у машины, кое-как защищавшей нас от палящих лучей солнца. Внезапно я поднял глаза и буквально в двух шагах от себя увидел пятерых пигмеев. Я тут же дал им несколько пакетов табака, который уже лежал наготове. Я вспомнил о миссионере, который собирался сбросить соль и табак с самолета, дабы пигмеи поняли, что имеют дело с самим посланцем небес, и мне стало ужасно смешно. Не знаю, чем кончилась затея американца миссионера, но мой маневр удался. Пигмеи охотно приняли мои подарки. Переводчик стал им объяснять, что именно от них требуется.

Помочь нам проложить дорогу в саванне? Срезать траву, засыпать ямы, срыть несколько термитников? Они стали совещаться. Мы тут же увеличили размеры обещанного вознаграждения. Пигмеи что-то сказали переводчику, потом открыли пакеты и быстро поделили табак. Мы поняли, что пигмеи согласились прийти к нам на помощь.

И работа закипела. Прокладка дороги заняла четыре дня. На то, чтобы засыпать и выровнять километр дороги, требовалось четыре-пять часов. Наш джип медленно продвигался вперед метр за метром.

С десяток пигмеев, негры банту и участники нашей экспедиции, вооружившись кирками и лопатами, старательно засыпали ямы и подрезали траву. Мы то и дело сменялись за рулем, пигмеи работали тоже «посменно», чередуя несколько часов тяжелейшего труда с заслуженным отдыхом.

В минуты отдыха я усаживался рядом с пигмеями, угощал каждого табаком и уже потом заводил дружескую беседу.

— Что с ним случилось? — спросил я через переводчика, увидев у одного из пигмеев на ноге огромную гнойную рану.

— Порезал ногу в лесу, и теперь рана не закрывается, — ответил переводчик.

Я подумал, что не мешало бы прибегнуть к помощи доктора Порфирио, но был далеко не уверен, разрешит ли боязливый пигмей забинтовать рану. Но он согласился. Вероятно, бедняга умирал от ужаса, но позволил не только промыть и продезинфицировать рану, но даже наложить пластырь. Постепенно рана начала заживать. Теперь у нашего доктора не было отбоя от пациентов. Он всем подряд раздавал таблетки хинина и других противомалярийных средств, которые, кстати, творили чудеса. Слава о магическом исцелителе облетела окрестные селения, и вскоре к. доктору стали приводить самых немыслимых больных. Подчас он даже не в силах был поставить диагноз болезни. В таких случаях он неизменно прибегал к спасительным таблеткам хинина. И почти всегда результат лечения был весьма обнадеживающим. Если бы не панический страх перед дикими зверями, наш доктор был бы совершенно счастлив.

Впрочем, и мы пребывали в самом отличном настроении, так как прокладка дороги шла быстрыми темпами.

Я попросил друзей освободить меня от всех работ, мне хотелось записать на магнитофон рассказы пигмеев в те часы, когда они отдыхают после очередной смены. Вечером я сделать этого не мог по той простой причине, что мы обычно возвращались в Нго, а пигмеи оставались ночевать в лесу. Они ни за что не соглашались даже проводить нас до селения.

На второй день мне удалось поближе познакомиться с неразговорчивым пигмеем, который знал буквально все о жизни и обычаях своего племени. Между собой мы называли его «наш старичок». На вид ему можно было дать лет шестьдесят пять, семьдесят. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что ему немногим больше тридцати.

— Они живут очень недолго, — сказал нам переводчик-батеке.

— А дети?

— Половина из них умирает в первые же дни после рождения.

От «старичка» я узнал, что у пигмеев нет вождей или старейшин. В селении все равны, любое решение принимается только с общего согласия.

Когда мы сказали пигмеям, что нам не хватает рабочих, и попросили привести других, то получили отказ. Объяснялся он вот чем: каждая группа пигмеев имеет свои, нередко весьма обширные «владения» и другие группы строго соблюдают неприкосновенность границ. Нарушение этого неписаного закона было бы открыто враждебным актом — ни одна группа пигмеев на это не решится.

Однажды речь зашла о матримониальных обычаях пигмеев. За время моих путешествий по Африке я видел всякое: и куплю-продажу девушек в рабство, и полигамию, и уплату приданого отцу невесты. Ничего этого у пигмеев нет. Жизнь отдельных семей подчиняется простым и ясным обычаям. Поэтому «ядро» маленьких общин у них необычайно прочное.

Девушки могут вступить в брак после семнадцати лет, то есть много позже, чем юные негритянки, а юноши— в девятнадцать-двадцать. Каждый свободно выбирает себе мужа или жену, не бывает никаких сделок между родителями. Юноша пигмей выбирает полюбившуюся ему девушку из другой семьи, и, если та отвечает ему взаимностью, они становятся мужем и женой. Существует одно-единственное «ограничение»: семья жениха обязана «компенсировать убыток» семье невесты, дав согласие на второй, «внутрисемейный брак». Брат жениха обычно женится на сестре невесты.

Такой взаимообмен объясняется тем, что каждая семья крайне нуждается в помощи молодых мужчин и женщин. Уход хотя бы одного юноши или девушки в другую семью резко нарушает устойчивое равновесие.

— Ну, а если у жениха нет молодой незамужней сестры или кузины? И потом брат или сестра могут ведь отказаться от брака? — спрашиваю я.

— В этом случае жених возмещает «убытки» семье невесты, — говорит переводчик. — Несколько месяцев в году он отдает своим новым родственникам часть своей охотничьей добычи.

Чем ближе я знакомился с жизнью пигмеев, тем больше меня поражала разумность всего быта как отдельных семей, так и целой общины. Но столь же сильно удивляла меня и крайняя примитивность материальной культуры пигмеев. Они умеют обрабатывать лишь дерево и кость да плести сети из прутьев и лиан. Они не умеют ни ткать, ни прясть, у них не развито ни гончарное ремесло, ни земледелие. А ведь их соседи-банту неплохие земледельцы и пастухи, и пигмеям нетрудно было бы многое перенять у них. Однако пигмеи предпочитают не заботиться о будущем и живут сегодняшним днем. Они так и не научились сеять, выращивать злаки, разводить скот, обрабатывать металл и камни. Их основное средство к существованию — охотничья добыча.

Впрочем, пигмеи любят лакомиться не только мясом, но и червями, змеями, улитками, фруктами, клубнями, корнями. Когда они прокладывали дорогу, то с жадностью набрасывались на термитов, выбегавших из своих разрушенных киркой башен.

Одежду пигмеев составляют набедренная повязка из листьев или коры у мужчин и коротенькая «юбка» из шкуры диких животных у женщин.

Рулетка в саванне

Когда прокладка дороги была закончена, мы смогли наконец разбить оперативный лагерь в десяти километрах от главной слоновьей «купальни».

В последний день работы двое наших проводников спугнули двух кабанов.

— Cochon! cochon![58] — закричали негры. Бедняге же доктору со страху послышалось: «Lion! lion!» (лев, лев). Он побелел как полотно, схватился за пистолет и слабеющим голосом призвал на помощь охотников. Но больше всего на свете наш доктор боялся спать ночью в лесу. Совсем неподалеку слышался рев диких зверей, топот, пронзительные крики птиц.

Однажды пигмей показал нам следы слоновьих клыков на деревьях возле нашего бивака. Мы стали обсуждать, какого размера было животное, очень довольные, что час встречи со слонами явно приближался. И только Порфирио эта новость отнюдь не обрадовала. Значит, совсем рядом бродят в ночи грозные четвероногие гиганты. А вдруг им вздумается напасть на наш лагерь.

И тут кому-то из нас пришло в голову попугать трусоватого доктора. Мы сказали ему, что слон почти наверняка вернется и вместо того, чтобы заснуть, прислонившись к стволу могучего дерева, вполне может «облокотиться» о непрочные стенки палатки.

— Представляешь, что будет, если он рухнет на нас, — говорит Доди.

— Как это рухнет? — еле слышно спрашивает доктор.

— Очень даже просто. Если он прислонится к стенкам палатки, то колышки и брезент мгновенно упадут, и бедняга слон обрушится на пас всем своим четырехтонным весом.

Утром за чаем Порфирио молчит словно в рот воды набрал. Всю ночь он ворочался с боку на бок, ожидая, что вот-вот его нечаянно раздавит уснувший слон. Нет, надо удирать отсюда, пока цел. Доктор начинает перелистывать календарь.

— Черт побери! Через десять дней в Риме состоится конгресс тропической медицины. Я могу опоздать! — восклицает он. — Сегодня же вылетаю в Браззавиль! Да я вам, собственно, и не нужен.

Мы изо всех сил сдерживаемся, чтобы не расхохотаться.

— А если нам слон кишки распотрошит? Кто их потом зашьет? — спрашивает Нансен.

Порфирио уныло опускает голову. Профессиональный долг превыше всего. Чувство товарищества оказывается сильнее страха.

— Так и быть, останусь, — стонет он.

Мы разражаемся громким смехом и признаемся, что пошутили. Мы клянемся нашему верному доктору, что слоны никогда не спят, прислонившись к палатке, и смиренно просим нас простить. В знак окончательного примирения мы водружаем доктора на плечи и с триумфом несем по всему лагерю.

Батеке и пигмеи смотрят на нас с нескрываемым изумлением. Они поражены даже больше, чем в тот раз, когда впервые увидели, как мы играем в импровизированную рулетку.

Чтобы побыстрее скоротать время вечером или в дождливые дни, Франко Доди придумал новую азартную игру. Он ставил треножник в палатку, раздвигал три его «ноги», мы садились в кружок, клали на землю наши франки, и игра начиналась. Доди придавал круглой крепительной головке, заменявшей нам белый шарик рулетки, сильнейшее вращение, а мы с. замиранием сердца следили, где она остановится. Если головка останавливалась возле одной из монет, ее обладатель снимал двойной банк, а остальные платили. Каждый успех и неудача сопровождались отчаянными воплями, которые не в силах были заглушить даже раскаты грома. Батеке и пигмеи были уверены, что мы отчаянно ссоримся. Но через два-три вечера они наконец разобрались в несложных правилах игры и даже отважились тоже поставить на кон свои заработанные у нас франки.

Доди ввел такое правило: если вращающийся шар останавливался на уровне одной из «ног» треножника, все забирали деньги, и вводилась новая двойная ставка. При этом все мы дружно кричали: «Gamba! Gamba!» (нога, нога). Вскоре не только носильщики, но и пигмеи научились кричать «гамба, гамба!» с великолепным римским акцентом своего учителя Мамбро, механика нашей экспедиции.

Так от каменного века они мгновенно перешли к современной эпохе азартных игр и морального разложения,

Кхамвум открывает и закрывает лес

В редкие солнечные дни мы регулярно отправлялись к пятой «купальне» на поиски слонов. Нашими проводниками были батеке и четверо пигмеев. Более опытных проводников, чем пигмеи, мне не довелось встречать за все долгие годы путешествий по Африке. Они всегда знали, в какое время дня лучше всего искать стадо слонов у «купальни», и умели совершенно незаметно к ним подкрадываться. Им не раз удавалось подобраться к слонам на расстояние четырех-пяти шагов. С их помощью мы смогли снять эпизоды, когда матери-слонихи спокойно резвятся со своими малышами в воде.

Увы, погода с каждым днем становилась все хуже. С утра небо заволакивали тучи, и начинался проливной дождь. Под струями дождя мы мчались в спасительную палатку, а потом часами сушили и протирали ружья, кинокамеры, фотоаппараты. Снаружи громыхал гром, сверкала молния; в такие минуты не один лишь доктор Порфирио испытывал страх. Хорошо еще, что мы нашли себе развлечение — походную рулетку. После трех дней беспрестанных ливней в палатку стали затекать грязные струи воды. Пришлось нам прокопать вокруг лагеря отводные канальцы.

Во время самых сильных ливней батеке прячутся под автомобильный брезент. А вот пигмеи всегда готовы прийти к нам на помощь. Завидев, что мы выходим из палатки, они вылезают из кустарника и, не обращая внимания на ливень, тут же принимаются за работу. Зонтиком им служат большущие листья. Несколько дней подряд солнце и дождь сменяют друг друга с промежутком в какие-нибудь три-четыре часа. Это приводит к сильнейшим колебаниям температуры; мы чувствуем себя бесконечно усталыми, много хуже, чем после утомительнейших переходов по саванне. У Нанни даже поднялась температура. Один из четырех охотников-пигмеев, которого мы по-прежнему зовем «старичок», при каждой вспышке молнии и раскате грома бормочет: «Кхамвум, кхамвум». Лишь когда в лагерь вернулся наш переводчик-батеке, я понял, к кому он обращался.

Кхамвум — бог небес, молнии и грома у пигмеев. Они зовут его «отец», а иногда и «отец наших отцов» и верят, что он живет в одинокой хижине высоко-высоко в небе, среди облаков.

Хотя они и не считают его творцом Вселенной, но убеждены, что он один повелевает миром. Он рисуется пигмеям в облике луны, которая то появляется, то исчезает за самыми высокими деревьями. Но главное, Кхамвум — повелитель грома и молний. Это сразу видно по тому, с какой смиренной мольбой обращаются к нему пигмеи при каждой вспышке молнии. Кхамвум повелевает лесными духами добра и зла. Он их создал, и он же, могущественный владыка земли и неба, может радугой прогнать злые тучи и снова выпустить солнце. А кроме того, Кхамвум волен «открыть» и «закрыть» лес. Для этого он является ночью во сне к охотнику и открывает, где прячутся дикие звери, либо «затуманивает» ему взор, и тогда охотнику ни за что не разыскать зверя.

Не знаю, было ли это заслугой Кхамвума, но однажды «старик» сказал нам, что ему «во сне открылся лес». Из слов проводника я понял, что ему приснилось большое стадо слонов у водопоя. Значит, мы скоро их увидим, а они, пигмеи, вскоре выследят одинокого слона и убьют его.

Я воспользовался удобным случаем и заговорил со «стариком» об охоте. Меня интересовало, как пигмеи делят свою добычу. К моему удивлению, выяснилось, что мясо убитого животного делится отнюдь не на равные части. Самый большой кусок получает охотник, убивший зверя, а уж другие охотники делят то, что осталось, на равные части. Тот, кто первым нашел старицу, полную рыбы, фруктовое дерево или дикий мед, получает самую большую долю и сам распределяет остаток между другими пигмеями.

Я бы сказал, что пигмеи нашли весьма разумное соответствие между правами коллектива и отдельного человека. Пигмеи признают личную собственность на оружие, кухонную утварь, одежду и подарки. Что же до собак, костюмов для танцев, палок с заостренными наконечниками, то они являются собственностью общины — их нельзя никому дарить или отдавать.

Переводчик рассказал мне также, что перед большой охотой пигмеи устраивают ритуальные танцы, в которых участвуют все мужчины и женщины. Если на охоте удается убить слона или гиппопотама и всей общине хватит потом мяса на много месяцев, то в честь такой победы устраивается грандиозное празднество с танцами и песнями. При этом танцы длятся всю ночь до полного изнеможения.

Каждый день, пережидая очередной дождь, мы собираемся в нашей палатке. Снова завязывается оживленная беседа об охоте и об обычаях пигмеев. Я угощаю моих гостей табаком, и постепенно палатка наполняется густым дымом. Мне хотелось узнать, существует ли у пигмеев обычай приносить дары богу Кхамвуму. Да, переводит мой верный толмач, пигмеи приносят в дар тому, кто повелевает их жизнью и смертью, дикий мед, клубни и корни, а после удачной охоты и часть добычи. Обычно дары богу от имени всех приносит старейший член общины, причем он повторяет раз и навсегда затвержденные слова ритуала: «Это для тебя, это твое». Затем сразу же начинается дележ охотничьей добычи.

Я обнаружил, что у пигмеев нет культа усопших. И в этом они тоже отличаются от своих соседей-банту.

Пигмеи знают и признают магические заклинания, связанные с охотой, но им совершенно чужд ужас перед «местью» мертвецов. Пигмеи — единственное в Экваториальной Африке племя, которое, несмотря на страх перед другими, более сильными племенами, не боятся загробного мира и злых духов своих усопших предков.

— Они одни свободны почти от всех суеверий, — заметил я.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросили друзья, когда разговор зашел об обычаях пигмеев и о том, что отличает их от всех других африканских племен. И прежде всего в сфере духовной.

— По-твоему, другие племена должны взять за образец семейные и социальные отношения пигмеев.

— Нет, вы меня не так поняли. Мои рассуждения в данном случае исходят из совсем других предпосылок.

— Что же это за таинственные предпосылки?

— Я так думаю: если справедлива теория о том, что дела в Африке пойдут куда лучше, когда она «откроет» Европу, Америку, Восток, то ей не мешает «открыть» и пигмеев, и рыбаков-эве с их простым и здоровым образом жизни.

— Но чему могут научить пигмеи или эве нынешних обитателей Экваториальной Африки? У них нет ни культуры, ни цивилизации, которая могла бы удовлетворить потребности миллионов африканцев, ищущих прочную опору в своей нелегкой борьбе.

— Конечно, у пигмеев и эве нет высокоразвитой цивилизации, но зато они могут преподать другим племенам урок подлинной жизни.

— Как, каким образом?

— Если правы многочисленные ученые и исследователи, взывающие «Африка, открой саму себя!», если оправданны, пусть в разной степени, теории «кругов цивилизации», «негритюда» и «присутствия африканцев», то и пример пигмеев может сослужить добрую службу.

— Выражайся пояснее!

— Я уже сказал, их образ жизни заслуживает подражания.

— По-твоему, все африканцы снова должны ходить голыми, есть коренья и панически бояться соседних племен. Выходит, им надо сжечь города и вернуться в жалкие соломенные хижины посреди тропического леса?

— Да нет же, я абсолютно не так представляю себе все это. Пусть африканцы остаются в городах и пользуются новейшими достижениями техники. Чем дальше они пойдут по пути цивилизации и прогресса, тем лучше. Вероятно, они даже быстрее нас смогут приспособиться к техническим преобразованиям, к новым законам и установлениям. Я имел в виду совсем другое.

— Может, ты наконец объяснишь, что именно?

— По-моему, Экваториальная Африка многое выиграла бы, если бы ее обитатели брали пример не только с чужих цивилизаций, но и получше поглядели вокруг себя. Тогда они увидели бы, как просто, в слиянии с природой живут пигмеи, эве и другие неизвестные нам пока племена. Я не ставлю под сомнение объективную реальность стран Экваториальной Африки, их политическую жизнь, проблему установления демократии, взаимоотношения с другими странами. Эти общие проблемы стран Экваториальной Африки независимо от того, имеют ли они позитивное или негативное значение, не связаны прямо с тем, что меня сейчас больше всего волнует. Оставим в стороне вопрос о настроениях африканцев, живущих в городах, об их политических симпатиях и религиозных верованиях. Все эти факторы имеют огромное значение для будущего Африки, для ее развития.

Но прежде чем заниматься их анализом, самим африканцам надо преодолеть глубочайший духовный застой и чуждые наслоения в их истории последних пяти веков. Только тогда Экваториальная Африка сможет вновь обрести утраченную самобытность и духовную чистоту.

— В этом вся суть? — невозмутимо спрашивают друзья после моей столь длинной тирады.

— Именно в этом. Корни новой Африки должны при необходимости подобно корням некоторых деревьев тропического леса перебираться туда, где почва лучше, плодороднее. Африка должна найти себя в самых древних, далеких цивилизациях.

— Но при чем здесь пигмеи?

— Новым, цивилизованным африканцам нужно терпеливо и упорно искать образец для подражания в забытых либо исчезнувших цивилизациях народностей, живших в лесах и на берегу моря. Тогда им откроется действительный смысл этих духовных, культурных и религиозных ценностей.

— Значит, ознакомившись с жизнью пигмеев, Экваториальная Африка познает саму себя?

— В определенной мере да. Пигмеи были первыми и самыми древними жителями Экваториальной Африки; никто лучше их не знает законов природы, тайн родной земли. Конечно, было бы смешно подражать образу жизни пигмеев, но их органическому единству с окружающим миром можно только позавидовать. Когда Экваториальная Африка лучше поймет свое прошлое, у нее возникнет то высокое «историческое самосознание», которое придаст наконец реальный смысл таким словам, как «независимость» и «свобода». А пока для многих африканцев труднодоступных внутренних районов они остаются абстрактными понятиями[59].

Впрочем, этот спор увел нас слишком далеко в сторону от разговора о пигмеях. А они — живой объект наших споров — сидели рядом и курили свои трубки. И все же последнее слово осталось за ними. Они еще раз бесстрашно бросили вызов жизни, дав еще одно неопровержимое доказательство гармоничного сочетания интересов каждого с высшими интересами всей общины.

Последнее приключение

Такого могучего крика радости я не слышал за все двенадцать лет моих путешествий по Африке. Для меня он был символом скрытой, пробуждающейся силы великого континента. Поэтому мне хотелось бы закончить книгу рассказом об охоте четырех пигмеев на слона.

После того как мы засняли отдельных слонов, слоних с детенышами и редкую сцену поимки батеке и пигмеями маленького слоненка, наша программа работ была выполнена. Пигмеи поняли, что и их работа подходит к концу, а когда мы стали упаковывать в ящики не только кинокамеры, но и ружья, они набрались храбрости и задали нам вопрос: «Не собираемся ли мы убить слона и подарить тушу их племени». Мы ответили, что это невозможно. Весь район Нго — охотничий заповедник, а Нансен и Васселе, два честных профессиональных охотника, никогда не согласятся убить слона в запретной зоне. Поэтому мы за все время съемок не сделали ни одного выстрела.

Пигмеи поняли, но все же остались недовольны. Охотничий сезон был неудачным, приближался период дождей и над ними неотвратимо нависла угроза голода.

Мы пообещали им оставить все наши консервы и даже купить для них сушеное мясо в окрестных селениях, но это, конечно, было каплей в море. Ведь пигмеев, мужчин, женщин, детей, было около ста.

Мы уже начали подумывать о том, чтобы уговорить неподкупных Васселе и Нансена в нарушение всех охотничьих законов подстрелить слона в заповеднике. Но тут ко мне подошел один из пигмеев.

— Он говорит, что все уладилось, — перевел мой толмач.

— Что уладилось? — не понял я.

— Со слоном.

— Но ты же знаешь, что мы не можем охотиться на слонов в заповеднике.

— Пигмеи сами убьют слона. Ведь они имеют право охотиться повсюду.

— Знаю. Но мы не можем дать им наши ружья. Это запрещено. Да потом они не умеют с ними обращаться.

— Они охотятся на слонов без ружей.

— Без ружей?

— Да, когда они вели вас к «купальне», то увидели следы одинокого слона. Трое охотников отправились на разведку. Они вернутся ночью.

На небе бледно, устало светила луна, с трудом освещая небольшую площадку перед нашей палаткой. Все же через противомоскитную сетку я вижу, как трое пигмеев-следопытов возвращаются из лесу и жадно пьют воду из кувшина. Остальные пигмеи-охотники выходят из подлеска, и начинается общий «военный совет». На следующий день «старичок» пигмей подходит ко мне и что-то говорит, радостно улыбаясь. Я, естественно, ровно ничего не понимаю. Подбегает мой незаменимый толмач; он весьма дорожит свой новой должностью: за каждый переведенный разговор мы платим ему сто франков.

— Он спрашивает, помнишь ли ты про тот сон. Так вот, лес «открылся» ему, и мы увидели стадо больших слонов, а они скоро убьют одинокого слона. И еще он говорит, что сам тоже пойдет на охоту.

— Спроси, когда они отправятся на охоту.

— Говорит, что завтра.

Я никак не мог понять, почему пигмеи хотят убить одиночку, хотя уже давно выследили целое стадо слонов. К тому же слон-одиночка куда более опасен.

— Они очень часто видят стада слонов, но не отваживаются на них напасть, — объяснил мне Нансен. — Если они ранят одного, то другие слоны растопчут охотников, вооруженных одними стрелами да копьями. Поэтому они и предпочитают «одиночку», причем обычно охотятся ночью, когда слон спит.

Пигмеи ждали, пока луна опустится совсем низко и ее лучи сверкающим кинжалом пронзят зеленую лесную чащу. Чтобы незаметно подобраться к слону и тот не смог их учуять, охотники разделись догола и обмазали тело фекалиями. Они с полудня шли по слоновым следам и «засекли», у какого дерева он решил заночевать.

Потекли томительные минуты ожидания. Наконец «старичок» подал сигнал атаки. Пигмеи бесшумно подползли к огромной черной туше. Мгновенный обмен взглядами — и четыре копья с зазубренными наконечниками вонзились в слоновье брюхо. Четверо маленьких человечков с хриплым криком повисли на копьях, глубоко ушедших животному под кожу. Лес огласился диким ревом. Раненое животное совершенно обезумело от внезапной, отчаянной боли. Четверо бесстрашных охотников молниеносно проскользнули у раненого животного под брюхом, увернувшись от его длинного хобота.

Слышно было, как с треском валятся деревья, которые слон крушил в слепой ярости. Четырем охотникам-пигмеям удалось выполнить первую часть задачи — подкрасться и вонзить копья в спящего слона. Но сама охота только начиналась. Рана слона-одиночки сама по себе была не очень тяжелой, а добровольно сдаться на милость врагов он явно не собирался. Кто может сказать, когда он окончательно выбьется из сил и упадет замертво. Теперь в схватку с раненым слоном вступили уже не только четверо охотников, а все племя. Отчаянный рев животного был для всех сигналом к общему сбору.

Слон обратился в бегство, и тут же в погоню за ним бросились все пигмеи, включая женщин и детей.

К древкам копий, вонзившихся в слоновье брюхо, были привязаны длинные лианы. Мужчины и женщины цеплялись за эти «веревки», заставляя слона волочить себя по земле. Своим телом они оттягивали копья, и раны в теле животного становились больше и кровоточили все сильнее. Обезумевший слон волочил своих преследователей по острой, как лезвие ножа, траве, но все новые пигмеи, не обращая внимания на боль, порезы и ранения, по очереди хватались за лианы.

Время от времени слон внезапно поворачивал назад и устремлялся на своих врагов. В тот же миг все бросались врассыпную. Если бы кто-нибудь замешкался или споткнулся на бегу, слон растоптал бы его, как это нередко и случалось.

Преследование длилось целый день до наступления темноты. Когда обессиленное животное рухнуло в кустарник, пигмеи упали рядом в траву. Они ждали, когда обескровленный, загнанный слон испустит последний вздох. Но громкое дыхание животного и редкие стоны ясно говорили, что слон не хочет умирать.

На рассвете схватка возобновилась. Слон отмерял своими ножищами метр за метром, и армия крохотных охотников еле поспевала за ним. Промелькнуло два часа. Внезапно слон остановился, сделал резкий поворот и опять ринулся на своих мучителей. Лес здесь был довольно редким, так что спрятаться было почти негде. Убегая от слона, женщины отчаянно визжали от страха. А слон все ближе и ближе. Пигмеи попадали в траву и притаились. Слон в растерянности стал топтаться на месте, потом заревел отчаянно и горестно, словно корабль, подающий в тумане сигналы бедствия. Охотники бесшумно подползли к нему, схватились за лианы и начали изо всех сил тянуть к себе. От пронзительной боли слон встал на задние ноги, обнажив огромное красное пятно на брюхе. Теперь охотники уже не цеплялись за лианы, а, упираясь ногами в землю, яростно дергали их обеими руками. Им удалось выдернуть три из четырех копий. Слон, казалось бы, вышел победителем в схватке. Но это был последний смертельный удар. Из открывшихся ран ручьем хлынула кровь. Слон упал на колени и умолк.

Прошло еще несколько часов. Пигмеи сидели полукругом в нескольких метрах один от другого и терпеливо ждали. Наконец, когда закатное солнце окрасило в золото зеленые склоны дальних холмов, один из четырех охотников подобрался к слону и осторожно обошел его кругом. Потом закричал ‘невероятно громко, ликующе. Он вскочил на слона, и выхватив нож, одним ударом отсек слоновий хвост и подбросил его вверх. Это был ритуальный жест победы, общий для всех африканцев — охотников на слона.

Вскоре в лесу загорелись пять, десять, сто костров. Каждый пигмей получил свою долю добычи — большущий кусок мяса. Теперь его нужно было прокоптить на огне, и тогда голод уже не страшен.

Всю ночь в траве полыхали огни и всю ночь пигмеи танцевали и пели. Потом один за другим костры постепенно потухли. Голоса поющих стали слабеть, словно их поглощали листья и стволы деревьев. Наконец пигмеи водрузили на плечи свою добычу и отправились в обратный путь, к селению. В лесу снова воцарились мрак и тишина.