У батьки Миная

Кузница в лесу

От Георгия Курмелева мой путь лежал в отряд Райцева. Я еще не побывал у Данилы Райцева, а уже многое знал и о его отряде, и о самом командире.

…До войны Данила Федотович был землеустроителем, а проще говоря, землемером. А всех землемеров я почему-то представлял себе упитанными, грузными людьми. Таким ожидал увидеть и Данилу Райцева. Но довелось услышать о нем еще кое-что.

— Смех да и только! — рассказывал пожилой рыжебровый партизан. — Было это в первую военную зиму. Шел Данила в Витебск в разведку. А в поле снег глубокий, выше колена. Устал, проголодался. Дело было вечером. Завернул в деревню, а там немцы. Что делать? Надо бежать. Перемахнул Данила через плетень да через двор в поле. Стреляли по нему, но выручила темнота.

Когда наутро стали рассматривать уже полузанесенные снегом следы, измерили расстояние между ними, решили, что это был не человек, а зверь. На этом дело и кончилось.

Позже Данила Федотович рассказывал, что в тот раз он, командир еще небольшого отряда, ходил на первую встречу, на первую связь с верными людьми в Витебске.

Партизанам стало известно, что в Витебске уже дало себя знать партийное подполье. У Данилы Федотовича было несколько адресов городских коммунистов. Им и нес он наказ своих боевых товарищей. А между тем оккупанты уже пронюхали, что в лесах Суражского района действуют партизаны Райцева. Но напасть на след Райцева не могли. И тогда фашисты схватили заложниками его отца Федота Пахомовича, сестер Зоею и Марылю. Сестер вскоре отпустили, установив за ними слежку, а старика заперли связанным в подвале, допрашивали, угрожали:

— Не скажешь, где сын, — самому капут!

Перехитрил старик карателей. Поклялся, что доставит сына в комендатуру, а сам, выбрав подходящий момент, ушел к партизанам. Оккупанты сожгли его хату…

В Витебске Данила Федотович встретился с женщиной, которую знал до войны. Это была врач Околович. Рассказал, с чем пришел из лесу. Обрадовалась Околович, узнав, что партизаны ей доверяют.

— Сделаю все, что мне поручат, — сказала она. Так была установлена связь с партийным подпольем.

Продолжая поиски верных людей, партизанский связной встретился с коммунистом Черновым, человеком честным, идейным, с широким кругозором. Чернов хорошо знал цену фашистским сводкам о положении под Москвой, крикливым радиопередачам, твердо верил в нашу победу.

— Данила Федотович, дорогой ты мой! Вот уж порадовал своим приходом, известиями о партизанах, — говорил Чернов. — Живем! Есть еще порох в пороховницах! Вы — из леса, мы — из подвалов, из руин, из подполья будем громить оккупантов!

Чернов обещал направить в партизанский отряд двадцать коммунистов и комсомольцев и сдержан слово. А в самом Витебске подпольщики взорвали фанерную фабрику…

Наладив связи с витебским подпольем, Райцев возвращался к себе в отряд, В одной деревне ему рассказали, что оккупанты сбились с ног в поисках какого-то «чрезвычайно опасного» землемера. Слушал Данила и усмехался.

В Подберезье знакомые люди предостерегли:

— Сотни полторы вооруженных немцев ищут партизан. В каждую хату заходят. Будь осторожен, Данила… Не ровен час…

— А что мне до партизан? — пожимает плечами Райцев, а сам ощупывает в кармане пистолет и спешит покинуть деревню, скорее добраться до леса. Только перешел по льду Двину, как невдалеке на берег выскочили гитлеровские автоматчики. За кем они гонятся? Притаился. Нет, не заметили, видно, Данилу. Прошел «опасный» землемер немного по дороге, что вела из Николаева, а навстречу сотни полторы мотоциклистов. Везут награбленное — свиней, кур, одеяла, кожухи, какое-то тряпье. Прижал мороз фашиста…

— Хальт! — выкрикнул передний мотоциклист и потребовал предъявить документы.

Данила, изобразив из себя этакого простачка, показывает рукой на деревню:

— Я, пан офицер, из этой деревни. Во-он моя хата, третья с краю, — вежливо говорит. — Прошу, пан офицер, в гости. — А сам думает: «Черта лысого ты пойдешь! Тебя от этих кур да свиней за уши не оторвать», — и протягивает табакерку — Табачок у меня отменный, закуривайте.

— Не трогать! — приказал офицер. — Кар-рош мужичок.

Мотоциклисты газанули, покатили своим путем. На всякий случай Данила направился к хате, на которую показывал. А потом, как говорится, дай бог ноги! Подальше от деревни.

Было около полуночи, когда заметил Данила, что за кустами на болоте мелькнули какие-то тени. Кто это? Попытался укрыться, но и те увидели его.

— Стой! Руки вверх! — раздался окрик, и двое неизвестных направились к нему.

Данила вынул пистолет.

— Не подходи, буду стрелять, — крикнул он.

Оказалось, это свои люди из деревни Плешки. Болотные, лесные птахи.

Они по голосу узнали Данилу.

— Федотович, — предупредили они, — ищут тебя немцы, полицаи. Хорошую цену дают за твою голову.

— Голова мне самому еще нужна, мужики. Я этой головой думаю, как нам ворога истребить.

В те дни ласточкой в отряд прилетела весть: немецко-фашистские войска разгромлены под Москвой! Это еще больше окрылило партизан Райцева. На партийном собрании коммунисты отряда решили отметить радостное событие новым ударом по врагу — разгромить в Курине немецкую управу.

Эта дерзкая операция проводилась в последний день января 1942 года, и в ней впервые отличился комсомолец пулеметчик Михайл Сильницкий, который всего полмесяца назад пришел в отряд Райцева.

В том же Курине в начале марта была проведена еще одна операция. Партизаны задумали захватить фашистский склад с продовольствием и фуражом, а также вооруженных полицейских. Когда склад был уже в руках у партизан, Данила Райцев, выдававший себя за бургомистра, позвонил из управы в полицейский гарнизон и потребовал срочной помощи против партизан. Встречать «подкрепление» вышел Михаил Сильницкий с повязкой на рукаве. Он был за «регулировщика» — указывал прибывшим путь.

— Что слыхать? — спросили те у «регулировщика». — Чего бургомистр трепыхается?

— Бургомистр на своем месте, — отвечал Сильницкий. — Ждет. И немцы у себя. И они ждут. Пошевеливайтесь!

— Немцы, говоришь?

— А то как же. И немцы. И полковник немецкий. — Погоди, погоди. Не нужен нам полковник. Веди прямо к бургомистру. С ним легче договориться.

— Это можно, — согласился Сильницкий, шагая впереди строя. — Входите, ждет бургомистр. — И распахнул перед ними дверь.

Ввалились полицаи в холодную управу. И лишь когда их обезоружили, поняли они, что оказались в ловушке. Растерялись вконец, заскулили:

— Простите нас, товарищи. Давайте сообща бить оккупантов.

— Что с нами будет? Не расстреливайте нас.

А Данила Райцев говорит:

— Не будем расстреливать. Мы вас всех на сухих осинах перевешаем, если не выполните нашего приказа.

— Выполним! Приказывайте! Что нам делать?

— Много работы, — отвечает Райцев. — Грузите подводы салом, маслом, мукой, крупами, бульбой. Везите все это к линии фронта. Это будет наш подарок 4-й ударной армии, партизанский подарок красноармейцам.

И потянулся длинный обоз через Суражские ворота к фронту. Партизанские автоматчики конвоировали обоз. Командир дивизии горячо благодарил партизан за подарок. Не с пустыми руками возвращались и партизаны в свой лагерь. Везли они тол, мины. Через Суражские ворота партизаны Райцева получали из Москвы центральные газеты и журналы.

Центральный штаб партизанского движения посылал населению оккупированных районов газету «Савецкая Беларусь», листовки. На складе партизанской «Союзпечати» скопилось как-то много антигитлеровских листовок. Чтобы не «старели» эти огромной силы «бомбы» и «снаряды», нужно было как можно скорее передать их в руки тех, для кого они предназначались. И партизаны набивали листовками бутылки и пускали их по Двине: люди вылавливали бутылки и передавали из рук в руки листовки, призывавшие к борьбе с врагом. Оккупанты понимали силу этого «оружия» и расстреливали бутылки из автоматов и пулеметов. А они плыли и плыли по Двине через леса и села, несли людям слово ленинской партии.

От самого батьки Миная услыхал я про Данилу Райцева такие слова:

— Много у него в сердце тепла и доброты к людям, много гнева и ненависти к фашистам. Это настоящий человек… Богатырь!..

Повела меня песчаная дорога к человеку-богатырю. Уже в колосьях жита завязалось молочное зерно, уже цвели травы, голубые разливы льна текли, сливаясь с голубым небосклоном. И над полем, и над лугами звенели жаворонки. Люди косили и стоговали сено, окучивали картошку, пололи лен. И все это происходило вроде бы так же, как и в мирную пору. Но неясная тревога жила и в колосьях на поле, и в травах на лугу, и у меня в сердце. Не слышно было песен, веселых, задорных голосов.

Смотришь, косец как косец. В руках у него коса, а рядом — винтовка или автомат. Пройдет прокос и прислушается: где-то далеко за лесом бухают пушки. Не пора ли сменить косу на автомат?

Песчаный проселок привел меня на лесную дорожку, на тропку боровую, устланную желтой хвоей. Вошел я в лес и остановился в изумлении: поют в лесу петухи, мычат коровы, лают собаки… Что за притча? Здесь ведь должен быть партизанский отряд Данилы Райцева. Может, заблудился я?

Иду дальше лесом. Смотрю, над костром котел висит, стоит над ним и помешивает в котле черпаком женщина, а рядом на сосновом суку рубашки, платья висят, сушатся на солнышке. А это еще что за строение в лесу — черное, закопченое? Какая-то избушка без окон и без трубы.

Неизвестно откуда появившийся дюжий усач суровым тоном потребовал у меня пропуск. Он и привел меня к командиру, к Даниле Райцеву.

А, вот ты, значит, какой! Залюбовался я Данилой: высокий, стройный, русоволосый, ясноглазый.

— Это что? Смолокурня? — спросил я, указав на ту избушку.

— Кузница, — отвечает Райцев. — Только она и уцелела в деревне.

Входим в кузницу, и я вижу автоматы, винтовки. На стене карта области висит, на столе стоит телефон…

Молодая симпатичная синеокая девушка держит в левой руке трубку, слушает и что-то записывает в блокнот.

— От батьки Миная? — интересуется Райцев.

— Ага, от батьки Миная, — отвечает девушка. — Сводку Совинформбюро передали. Читайте, Данила Федотович, — со вздохом говорит она, протягивая командиру листок.

Прочитал командир и помрачнел. Невеселые дела на фронтах.

— Да, только эта кузня и уцелела, — вздохнув, продолжал рассказ Данила Федотович. — Полсотни сел, деревень, две тысячи дворов сожгли нелюди в нашем районе. Население хлынуло в лес. Пригнали сюда коров, овец, привели лошадей, принесли все, что успели выхватить из огня, из пожара. А самая большая радость — много наших людей спаслось. Теперь у нас первейшая забота — не дать их в обиду. И не дадим!..

В кузницу заходили разведчики, подрывники — пропотевшие, чумазые, запыленные. Но в их глазах светилась радость, которая идет от гордости за сделанную на совесть работу. А работа у них тогда была одна, самая важная — истреблять оккупантов, ковать победу над врагом. И они в той черной кузнице не лемеха да сошники ковали, а свою победу, свободу свою ковали.

В тот летний день возвратился с боевого задания в партизанский штаб, в ту задымленную кузницу, подрывник. Это был молодой видный хлопец. На голове у него зеленая шляпа с широкими полями, на ногах — хромовые сапоги, подпоясан патронташем, на широкой груди автомат, а через плечо — фотоаппарат.

Весело, шумно ввалился он в кузницу:

— Данила Федотович, гоните шкварку и чарку! А командир смотрит на него сурово.

— Скоморох! — еле сдерживая себя, говорит. — Ты почему вернулся? Почему не дождался вечера? Почему мост не взорвал?

— А кто это доложил вам такое? Взорвал я мост. Выставляйте, говорю, шкварку и чарку!

— Кончай паясничать! Ты же провалил важную операцию!

— Да не провалил я! И свидетель — вот этот аппарат. Надо проявить пленку, Данила Федотович, и вы убедитесь, что я прав. Ждите меня здесь. Я мигом!..

И он выбежал из кузницы.

Командир сидел задумчивый, хмурый, потом усмехнулся:

— Какой-то он шальной у нас, неорганизованный, — усмехнулся Райцев, — расхлябанный. — И, помолчав, добавил: — А люблю его, души в нем не чаю. Смельчак! Если б не ветер в голове… Вот ведь не дождался темноты, прибежал, не взорвал мост. Свистун, да и только!..

А «свистун» через четверть часа снова шумно ворвался в кузницу.

— Данила Федотович! Смотрите, любуйтесь. Вот вам полная картина! — и протянул командиру еще мокрый снимок.

— Ну, брат ты мой! — обрадовался Райцев. — Картина! Веселая картина, а ты молодчина! Глянь, комиссар! — показал он снимок товарищу Перунову. — Только сваи обгорелые торчат. Как и не бывало моста! — И к подрывнику: — Да как же это ты, братец, ухитрился? Средь бела дня, когда и на мосту, и у моста часовые?

— Не было их на мосту.

— А где ж они были?

— Далековато. Купались, на травке загорали. А потом пообедали, хлебнули, верно, малость шнапсу, разомлели и заснули на лужайке. А чего им было опасаться? Ясный, солнечный день — какой дурень полезет днем мост взрывать! Ну и храпели себе под деревом. Так и уснули вечным сном…

«Это какая же отвага нужна, — думал я, — на какой риск надо пойти, чтобы днем, когда каждый куст, каждая птаха тебя видит, лезть на тот мост?!» Не только Райцев, и я готов был обнять и расцеловать героя. А он спокойно, без всякой рисовки рассказывал, как взорвал мост, да вдобавок еще и поджег его. Говорил, как о чем-то заурядном, привычном, как о будничной работе в поле, по хозяйству. Но было видно, что он делал свое опасное, рискованное дело с душой, с чувством ответственности, потому что, рассказывая, забыл и о шкварке, и о чарке, и о том, что не худо бы и отдохнуть после трудной, напряженной работы. Зато не забыл обо всем этом Данила Федотович: была и шкварка, и чарка отважному подрывнику. А когда он подкрепился, обнял командир его за плечи и стал на свои нары укладывать:

— Вот тут на сене приляг, полежи.

— Я? На командирской перине? — деланно удивлялся хлопец. — А чего там! И полежу. За мое-мое полежу!

И прилег. Вздремнул чуток и вскочил:

— А где моя гитара, хлопцы?

Подали ему гитару. Тряхнув светлым чубом, он легко прошелся по струнам и, склонившись над гитарой, задумался. Я понимал его состояние. Видно, в его душе еще жила та огромная радость, что окрыляет даже очень усталого человека, если он совершил нечто значительное, нужное людям и если люди знают цену этому доброму делу. Но как все это высказать, как передать струнам, а через них — сердцам дорогих друзей?

И вдруг гитара заговорила, запела. Откликнулась на голос его души, на песню его сердца. И в той песне без слов было много жгучей тоски и боли, много глубокого раздумья и светлых надежд. В той песне слышались то обращенные к врагу проклятия овдовевших жен, то плач осиротевших детей, то скорбь, которую не выразить словами, то грозная буря народного гнева…

Пела, плакала гитара…

А день уже клонился к вечеру, солнце багровым диском коснулось горизонта и ушло за широкое ржаное поле. На росистой прогалине в лесу партизаны развели костерок, и он живым оком светился в вечернем, притихшем, словно задумавшемся сосоннике. Пришли на огонек Данила Федотович Райцев, комиссар отряда Василий Кондратьевич Перунов. Сели под сосной командир и комиссар — ни дать, ни взять председатель колхоза и парторг в мирные довоенные дни, стали подводить итоги сделанному за день, прикидывать планы-наряды на завтра.

И хотя притомились за день лесные солдаты, и хотя завтра их снова ждал тяжелый ратный труд, не забились они в свои шалаши и землянки, а подле того костерка собрались, под гитару, под гармошку песни поют, на лесной прогалине в танцах парами кружатся. И когда ближе к ночи стихла музыка, Райцев, Перунов и те командиры, кому завтра вести своих людей на боевое задание, перешли в кузницу. И сразу лес зажил своей жизнью. Послышались трели соловья, где-то в лесу заухала сова, а за кустами черемухи слышались тихие голоса влюбленных. И словно бы нет войны, и все купается в призрачном лунном свете. И воздух напоен теплым ароматом сосновой коры и смолы-живицы…

Мир и покой в лесу. Но чем встревожены командир и комиссар? Нет-нет да и выйдут из кузницы, постоят под высокой сосной у костерка, пройдут лесной тропинкой до полевой дороги, до опушки. Кого высматривают они, кого ждут? Вот опять прислушались.

— Слышишь?

— Слышу, — отвечает командир комиссару. — Не иначе, колеса стучат.

И я прислушался: стучат колеса, считают на лесной дороге натянутые жилы сосновых корневищ. Кто-то едет.

— Пошли, — бросил Данила Федотович.

И мы пошли тропинкой к опушке. Там увидел я все ту же легкую, фасонистую бричку комбрига Миная.

— Добрый вечер, Данила, — поздоровался Минай Филиппович с командиром отряда. Приглядевшись, сказал: — Эге, так ты тут не один. Добрый вечер, хлопцы. Что ж это вы про сон забыли?

— А вы, батька Минай?

— Так я же старик. Старики мало спят. А вы молодые, вам по гнездам пора. Без жара ваших сердец сено остыло в шалашах.

— Нагреем, батька. У нас жару хватит…

Двинулись за батькой Минаем, за его бричкой к лесной кузнице. Все хорошо знали, что приехал комбриг в такой поздний час не на вечеринку, что предстоит какой-то важный разговор.

Хотел было я поискать себе местечко где-нибудь в партизанском шалаше, чтобы не идти в кузницу, не мешать командованию, но Минай Филиппович, заметив мою нерешительность, сказал:

— Входи, корреспондент. Ты же приехал сюда писать о чем-то. Так ведь?

— А то как же. Конечно, писать.

— Вот и слушай, пиши.

И еще большим уважением проникся я к этому доброму, открытому человеку. Все он понимает, в душе твоей читает, как бы видит тебя насквозь.

Кузницу заполнили командиры взводов, разведчики, подрывники, старые и молодые партизаны и партизанки. Пришли они по вызову Данилы Федотовича. Комбриг поставил перед ними боевую задачу: организовать «концерт» на железной дороге, по которой завтра в полночь должен проследовать к фронту вражеский эшелон с танками. Комбриг привез и план, разработанный в штабе бригады. А когда этот план был дополнен конкретными соображениями, деталями, многие уже собрались уходить и стали прощаться с Минаем.

— Посидите, — сказал он. — У меня еще не все, — и окинул взглядом лица. — А где Егор? Ага, вон он в углу притулился. Не прячься, вижу.

— А чего мне прятаться, батька?

— «Батька»! Ишь ты, сынок нашелся! — зло заговорил Минай Филиппович. — Кто ж тебе разрешил гранатами в озере рыбу глушить? Лови вершей, бреднем, можешь даже трегубицей ловить. Таскай, жарь, ешь на здоровье, но не смей глушить, истреблять! Оставь в озере хоть что-нибудь живое на развод — нашим детям, внукам. Сохрани жизнь карасикам да лещикам. — И к окружающим: — Вы его, этого глушителя, браконьера, в землянке заприте. Не пускайте его на озеро.

— Так разве ж я для себя? На отрядный стол добываю, — оправдывался Егор. — В общий котел.

— «Котел»! Самого тебя в котел! — не мог унять гнева Минай. — Проследи, Данила. Если он бросит еще хоть одну гранату в озеро, будешь сам ту сырую всплывшую рыбу жевать. Понял?

— Понял, батька. Не бросит он гранату в озеро. А бросит — сам за нею следом пойдет.

Все рассмеялись. Минай оттаял, потеплевшими глазами посмотрел на Данилу, на своих друзей-товарищей.

А я смотрел на него, на батьку Миная, и сердце мое захлестнула какая-то горячая волна. Горит земля, горит железо, все живое горит в огне войны, а он помнит про это маленькое лесное озерцо, про лещиков-карасиков, что живут в нем. Он не даст их в обиду. Как этого глушителя отчитал! Даже своего любимого командира Данилу Райцева не пощадил. Да, там, где надо быть добрым, он добр, где надо быть суровым, — суров. Справедлив, одним словом…

А этот справедливый и принципиальный человек уже садился в свою бричку. Командир и комиссар отряда отговаривали его, предлагали заночевать, но он уже другими заботами и тревогами жил, был уже своими помыслами в других отрядах бригады.

Мы стояли и слушали, как постукивают колеса на лесной дороге, как стал мягче их перестук на влажном проселке. Дальше, глубже в густой ночной туман отплывала бричка комбрига…

Утром повел меня Данила Райцев к лесной деревне Плоты, к тем березникам и соснякам, где стойко, храбро бились ранней весной его партизаны, где смертью героя пал в бою комсомолец Михаил Сильницкий.

За беззаветную храбрость, за удаль и смекалку горячо любили синеокого юношу в отряде Данилы Райцева.

Это он, юный герой, пускал под откос вражеские эшелоны с танками, с пушками; это он проникал во вражеские гарнизоны, взрывал цистерны с бензином, склады со снарядами; это он в том последнем бою под лесной деревней Плоты совершил бессмертный подвиг.

— Вот, возьми на память. — Данила Федотович протянул мне отпечатанную типографским способом листовку. Начиналась она с Указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Михаилу Сильницкому звания Героя Советского Союза, а дальше шел такой текст:

«Юноши и девушки Белоруссии!

Михаил Сильницкий — молодой колхозник, комсомолец Витебской области. Он не знал страха в борьбе с врагом, смело и беспощадно истреблял немецких оккупантов. Это был мужественный и отважный партизан, воспитанник Ленинского комсомола. Михаил Сильницкий всегда был на самых решающих участках боя. Он всегда был там, где опасность угрожала жизни, где разгорались смертельные схватки с врагом.

В одной из деревень Суражского района партизаны напали на карательный батальон фашистов. Партизан Сильницкий защищал главные подступы к деревне. Вместе со своим товарищем К[упченко] они установили пулемет на крыше дома. Немецкие солдаты двигались колонной в деревню. Бесстрашный патриот Родины подпустил фашистов на 25–30 метров. Хлынул горячий шквал свинцового дождя. От метких выстрелов более трех десятков немецких вояк нашли свою могилу.

В помощь карательному отряду немцы бросили новые силы. Партизаны после 7-часового боя, когда у них вышли уже все боеприпасы, вынуждены были отступить. Прикрывать отход партизан взял на себя Михаил Сильницкий. Он один смело принял жестокий бой с разъяренной бандой людоедов, чтобы дать отряду возможность выйти из боя победителем и без потерь. Десятки немцев опять полегли от руки Сильницкого. Партизаны были уже в условленном месте. Сильницкий также стал отходить. Но путь ему преградили немцы. Началась смертельная схватка. Вражеская пуля ранила Сильницкого, но он сражался до последнего патрона. Гитлеровцы пытались взять его живым. Михаил Сильницкий бросился в рукопашную схватку. Кинжалом убил 2 фашистов и 1 смертельно ранил.

Он победил в неравном бою и стал Героем Советского Союза!

Юноши и девушки Белоруссии!

Берите пример со своего героя-земляка Михаила Сильницкого…

Смерть немецким оккупантам!

ЦК Ленинского комсомола Белоруссии».

Перечитываю сегодня эту листовку, вспоминаю рассказ Данилы Райцева и вижу, как наяву… Наседают фашисты со всех сторон, а он, Миша Сильницкий, с крыши поливает их огнем.

— Сдавайся, рус!

Враги окружают хату.

Последние патроны у героя. Швырнул гранату. Взрыв. Вопли.

— Не возьмете, гады!

И не взяли бы. Но кончились патроны. Нечем отбиваться. Одна надежда на кинжал. Ненависть к врагу придала ему силы. И один в поле воин!

Последний раз полыхнул холодным блеском кинжал в руке у Сильницкого. Подкосила, свалила его наземь вражья пуля. Молодая горячая кровь героя оросила снег и обожгла сердца партизанские. Одно утешало: дорого отдал Михаил Сильницкий свою жизнь. Фашисты потеряли около трехсот человек, на поле боя осталось несколько десятков убитых лошадей, подорванная пушка…

Были и еще кровавые схватки, росла, мужала партизанская слава.

Вскоре Советское правительство наградило многих партизан орденами и медалями. Михаилу Сильницкому посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Райцев получил орден Красного Знамени. А грудь Миная Филипповича Шмырева и командира 2-й партизанской бригады Михаила Ивановича Дьячкова украсил орден Ленина.

Рассказывал обо всем этом Данила Федотович, а лицо его то светилось улыбкой, то набегало на него облачко хмури, туманя ясные очи. С непередаваемой грустью смотрел командир на могилу Миши Сильницкого — верного боевого друга.

В тот же день в отряде Райцева увидел я отца Михаила Сильницкого.

— Я давно тебя дожидаюсь, Федотыч, — подошел он к командиру отряда.

— Слушаю вас, отец. Говорите, с чем пришли. Может, надо что-нибудь? Поможем.

А тот, седой как лунь, с выражением горя на старческом лице, как-то виновато улыбнулся, глухо, негромко сказал:

— Сделал я крест. Хороший крест, из старой сосны. Покрасить его надо, да нечем. Не могу краски достать. Ходил, ходил, а крест лежит, никак не поставлю крест.

— И что вам дался этот крест? Зачем он вам?

— Мне-то он не нужен. Мишке моему нужен крест. Чтобы честь по чести…

Данила Федотович задумался. Он понимал, что на душе у старого человека. Но куда это годится — крест на могиле комсомольца, прославленного героя.

— А может, отец, не нужен там крест? — осторожно произнес комиссар Перунов. — Памятник на могиле вашего сына поставим.

— Вот-вот, правильно, — подхватил мысль комиссара бригады Данила Федотович Райцев. — Памятник! Гранитный. А самого из бронзы отольем. Золотые буквы на памятнике всем-всем скажут: лежит здесь молодой партизан, герой народный Михаил Сильницкий!

Старику, конечно, приятно было слышать эти слова. Но когда еще поставят тот памятник. Сидел, молчал, а потом опять говорит Райцеву:

— Что ж делать? Коли у вас нечем покрасить крест, пойду я к Минаю. У батьки Миная достану краски. У него найдется.

И снова я отмечаю про себя, с каким добрым чувством, с каким уважением говорит убеленный сединой отец сына-героя о человеке, который моложе его годами. Батькой называет, уверенный в его силе, в его доброте. А как же! Батька Минай все может, все по плечу батьке Минаю!