У батьки Миная

Человек из дубравы

Далеко прокатилась добрая слава Миная Шмырева. Каждая сосна в бору, каждая береза в зеленой роще колыхали, пестовали его славу. С ног сбились немецкие овчарки и до зубов вооруженные каратели, а на след Миная не напали. Народный мститель был неуловим. Он жил в лесах и в сердцах людей, а сердец своих люди врагу не открывали.

И снова озаряют ночное небо подожженные партизанами вражеские бензохранилища, и снова человек из дубравы со своими хлопцами пускает под откос эшелоны с боеприпасами и техникой врага, подрывает минами автомашины, танки, останавливает обозы, возвращает людям зерно, скот, что награбили у них фашистские «заготовители».

Поразвешали, порасклеили на стенах и заборах военные немецкие власти отпечатанный во множестве экземпляров приказ: живым или мертвым доставить Миная в Суражский гарнизон. За голову Миная Шмырева награда — 25 тысяч марок.

Шло время. Пожелтел от солнца тот приказ на стенах и заборах, в клочки изорван на дорогах под ногами. Фашисты напрасно рассчитывали, что им выдадут Миная. «Не знаем такого, слыхом не слыхивали», — твердили люди, а сами, чем только могли, помогали Минаю. И не диво: где ни проходил он — глубокий след добрых дел на земле оставался.

Первая стычка минаевцев с врагом произошла у речки Туровки.

Это было боевым крещением для минаевцев. Отряд же родился двумя неделями раньше. 9 июля 1941 года 22 рабочих Пудотьской картонной фабрики решили уйти в партизаны. 13-го утром на фабричной машине они уехали в лес, под Тимоховский Маяк, а 15-го под хутором Самохвалиха к ним присоединилась группа красноармейцев. Теперь у Миная было четыре десятка бойцов. Хлопцам не терпелось открыть боевой счет. Случай не заставил себя ждать. 25 июля, когда отряд переходил на новую лесную базу, из головного дозора прибежал молодой партизан:

— Фашисты!..

На противоположном берегу Туровки расположился на привал вражеский кавалерийский отряд. День был жаркий. Многие солдаты и офицеры полезли в воду, остальные загорали на берегу. А тем временем за кустами к ним неслышно подбирались минаевцы.

— Ударим, батька! Голенькими возьмем!

— Погоди, не спеши, сынок, — урезонил Минай не в меру горячего хлопца. — Не все голенькие. Видишь, стоят у пулеметов дозорные, глаз не сводят с этих кустов. Скоро и им захочется освежиться.

И верно: раздеваются, лезут дозорные в бурую воду лесной, болотистой Туровки. «Ну и кудесник наш батька! — молча восхищается молодой партизан. — И как он догадался, что они бросят пулеметы, полезут в речку?»

— А теперь за работу, хлопцы, — тихо говорит Минай. — Самое время.

В соснячке за кустами лозы на песчаном пригорке установили пулемет. Бойцы с винтовками ближе к речке подползли.

— Вот теперь ударим… Огонь! — скомандовал Минай.

И ударили! Что там творилось… Красной стала бурая вода Туровки. Раненые, недобитые чужаки пытались нырять, цеплялись за траву, за прибрежные кусты, но партизанские пули везде находили их.

— Не худо для начала, — пыхнул трубкой Минай, прикинув, что в первом же бою они отправили на тот свет добрых три десятка гитлеровцев, а сами не потеряли ни одного человека. — Теперь давай бог ноги. Не может быть, чтобы враг не попытался отыграться.

— Надо нам на остров подаваться, батька, — предложил один из партизан. — Там надежней будет.

— Надежней, говоришь? А ты ничего умнее не мог придумать? — укоризненно посмотрел на него Минай. — Нельзя нам на остров. Запрут нас там и передушат, как цыплят. Нет, нас спрячет болото Великий Мох…

И повел он своих боевых товарищей на Великий Мох, в густой лозняк, в высокие тростники и камыши. Идет, а сам все оглядывается: нет ли погони? Но произошло то, чего опасался Минай. Едва отошли немного, как в небе загудело и из-за леса появились вражеские самолеты.

— Это же по наши души летят! — произнес кто-то из партизан. — Ну, сейчас начнется…

Он не ошибся. Фашисты засыпали бомбами зеленый остров, на который не повел своих бойцов батька Минай.

Приседая, помогая себе крыльями, побежали с острова в кусты, в высокую осоку голенастые журавли.

— Стратеги! Тактики! — улыбался, глядя на них, Минай Филиппович. — Видите, не взлетают, а к земле жмутся. Ну и хитрая птица!

А самолеты все бомбили и поливали пулеметным огнем остров и болото вокруг него.

— Гати, молоти! Не жалей лягушек, злыдень! — смеялись партизаны. — Сыпь побольше бомб в болото, для фронта меньше останется…

Самолеты, отбомбившись, улетели. Снова стало тихо над лесом, над болотистой поймой речки Туровки…

— Ну и голова у нашего батьки! — заговорили партизаны. — Это же не Минай, а настоящий Суворов!

Минай Филиппович слушал, посмеивался, а потом сказал:

— Хватит вам, хлопцы. И обыкновенной, не суворовской головой надо думать толково. Семь раз отмерь — один раз отрежь. Слыхали такую пословицу? Мудрые слова. Сама жизнь ее сложила.

Эта победа над отрядом регулярных фашистских войск окрылила партизан, укрепила их боевой дух, веру в торжество правого дела.

Из дневника партизанского отряда М. Ф. Шмырева.

«28 июля 1941 года. Мы с группой в 21 человек сделали засаду на опушке леса близ дороги между Тимохами и фабрикой… По дороге со стороны фабрики показались крупный конный обоз, часть пехоты и автоколонна. Вступать в неравный бой не решились. Пропустив весь обоз, мы из засады обстреляли 4 грузовые автомашины… Всего убито немцев 10–15 человек. Отряд, несмотря на открытый немцами огонь, благополучно возвратился в свой лагерь…

1 августа 1941 г…Начиная с 25 по 31 июля нами… уничтожено: автомашин — 4… мостов — 4, убито немцев— 45…

8 августа 1941 г…Состоялось первое организационное собрание коммунистов отряда. Присутствовало 16 коммунистов. Выбрано бюро партийного коллектива в составе 3 человек: Голубева П. Н., Кудельского Р. С. и Дукаревича…

15 сентября 1941 г. Получили сведения, что в Сураж приехало более 1 тыс. немецких солдат. Въезд и выезд из Суража запрещены. Немцы контролируют р. Западная Двина. Над рекой летают самолеты…

1 октября 1941 г. В августе и сентябре нашим отрядом… уничтожено грузовых автомашин — 6, легковых автомашин — 2, мостов — 4, разогнано сельских управ — 3. Убито немцев: солдат — 45, офицеров — 11…

10 октября 1941 г…Мы установили, что немцы тесным кольцом по окружающим наш лес колхозам стягивают свои силы. Выходить в колхозы стало невозможно. Всюду засады. Ожидаем нападения на лагерь…»

Тогда-то и стали еще чаще появляться на заборах и домах в окрестных деревнях и селах листовки-посулы: «Кто схватит Миная Шмырева и приведет живым в Сураж или Витебск, тому 5 гектаров земли, лошадь и корова; кто убьет Миная Шмырева — 2 гектара земли и лошадь».

Читали люди эти листовки, посмеивались, говорили:

— Самих вас, злыдни, сырая земля примет. Смолы вы горячей напьетесь, а не крови батьки Миная!..

Читал те листовки и сам Минай, рвал их, а чаще обращал все в шутку.

Об этом я позже написал такие строки:

Тогда же пришла к батьке Минаю из Суража партизанская разведчица. Поглядел на нее Минай, спрашивает:

— Чего ты такая мрачная? Что стряслось? Вздыхает девушка, молчит, а в глазах боль и тоска. — Что случилось? Говори, дочка…

А та не может говорить. Плачет. Обнимает ее за плечи Минай, утешает:

— Говори, милая! Может, помочь надо чем?

— Очень горькая новость, батька, — через силу вымолвила девушка. — Беда страшная… Детей ваших немцы заложниками взяли…

Нахмурился, ссутулился, низко опустил седую голову Минай.

— И меньшого? — сдавленным, глухим голосом спросил. — И Мишку?

— И Мишку… Всех забрали… И сестру Ганну тоже. Всех. Объявление вывесили: «Придет Минай Шмырев, сдастся немецким властям — детей отпустим, а не явится, не придет — все они будут расстреляны…»

Обнажили головы лесные солдаты, молча стояли, обступив своего командира, а потом дружно, в один голос:

— Надо, батька, детей твоих выручать! Все как один пойдем! Веди нас!

Минай не поднял головы. О том, что читалось у него в глазах в тот горький час, я в своей партизанской тетрадке записал:

Последнее зерно парили партизаны в котлах, да еще молоко от двух коров выручало в те черные дни первой военной осени. Отрясла осень с берез, кленов и дубов лист. Словно бы поредела дубрава. Издалека примечал глаз в оголенном лесу и землянки, и повозки, и человека. Летом кормила дубрава, а теперь здесь голо и голодно. Так неужто по хатам, по гумнам, по сырым подвалам прятаться, отсиживаться до весны, до травы, до листвы зеленой? Как вырваться из блокады? Как обмануть врага?

Опять листаю мою партизанскую тетрадь:

Но это была еще не беда: опять вырвался Минай с горсткой своих хлопцев из ловушки. Опять перехитрил врага.

Наступила зима. Холодная, голодная, злая зима. Ни хлеба, ни сухарей, ни соли в промерзших, разбросанных по лесу землянках. Добывали изредка скудный харч, устраивая боевые вылазки. Рисковали: на снегу оставались следы, которые могли привести в лес карателей.

Так оно однажды и произошло: на землянку, в которой жили Минай Филиппович и трое его товарищей, напала целая свора фашистов и полицаев. Услыхав стрельбу, к группе Миная присоединилось несколько партизан из другой землянки, что находилась неподалеку. И все равно карателей было много, а партизан горстка. Это позже, когда отряды зоны сольются в бригаду, когда будет установлена связь с бригадой Алексея (А. Ф. Данукалова), с партизанами Константина Заслонова и другими соседями, тогда подобные действия карателей станут для минаевцев не столь опасными. А пока отряды Райцева, Бирюлина, Захарова, обескровленные в боях, сами нуждались в помощи партизан с Ушачщины, Лепелыцины, Сенненщины. Даже свои хлопцы из дальних землянок могли бы поспеть лишь к исходу этой схватки…

Неравный, жестокий бой. Много полегло врагов, но понесли потери и партизаны. Из последних сил отбивались, отстреливались минаевцы, отступая по глубоким сугробам в лес, в глухомань.

Косит фашистов из автомата Минай. Но уже убит его верный друг Полубинский, убита жена Полубинского. Упал смертельно раненный храбрый партизан Кудельский. Один отбивается Минай. То могучий дуб заслонит его, то смолистый ствол сосны примет на себя вражескую пулю. Зимние сумерки сгущаются быстро. Уже врагам не видно, откуда стреляет Минай. А он все дальше, глубже уходит в темную пущу, с деревьями, кустами сливается.

…Уже два дня ни крошки во рту. Да и годы. Ослаб человек. Присел на кочку под березой. Напиться бы соку сладкого! Да не оттаяла еще, не набухла соком белоствольная. Утолил жажду снегом, поднялся, а его шатает, не слушаются усталые ноги. А надо идти, надо выбираться из чащи. Воют волки, учуяли запах крови на недавнем побоище. Но не волков боится человек, двуногих зверей — фашистов: завтра они могут прийти сюда, прочесать лес, напасть на след…

И пошел Минай, превозмогая усталость и голод. Решил свою старую мать проведать. Может, последней будет эта встреча в глухую зимнюю ночь.

Весь в снегу, голодный, обессилевший, доплелся Минай до родного порога.

— А мой же ты сыночек! Живой! — обрадовалась старая, столетняя мать. Обрадовалась и испугалась. Как же он отважился прийти в родную хату?! Его могут схватить эти нелюди!

И другая забота у нее:

— Чем же мне покормить тебя, сынок? Вон ты какой худущий. А у меня ж ни хлеба, ни луковицы. Все забрали, проклятые.

И старая стала растапливать печь.

— Накормлю тебя, сынок, бульбой.

— А бульба есть?

— Как же! Есть. Три мешка припрятано в хлевушке под соломой.

— Так что ж ты, мать, горюешь? Три мешка бульбы! Да я у тебя откормлюсь до весны, как добрый кабан! — попытался шутить Минай. И хоть шутка получилась невеселой, старая сгорбленная мать поняла, что сын хочет ее приободрить. Сердцем чуяла она, что полынь горькая прорастает в душе сына и что пришел он не на ужин этот убогий, а чтобы услышать от нее про свою беду, про страшное свое горе.

И рассказала Минаю старая мать о детях его, о том, что ей самой довелось пережить.

— И меня допрашивали, сынок. Били меня в той суражской немецкой управе… А деток твоих, сынок, нет. Убили, расстреляли их фашисты. В Сураже расстреляли, за городом на лугу зарыли злыдни твоих деток. Всех вместе… А маленький Мишка, когда вели их расстреливать, говорил: «Я не боюсь фашистов». Он, бедненький, не понимал, что замышляют эти подлюги. Все говорил старшим: «Чего вы плачете? Я же не плачу. Не бойтесь. Вот придет папка из лесу и всем этим фашистам руки повырывает, головы пооткручивает. Наш папка смелый, сильный».

Вытирая уголком платка слезы, старая полезла рукой за икону и достала какие-то бумажки. Была там листовка, в которой Минай прочел о себе: «…Если он не придет, не сдастся немецким властям, весь род Шмыревых будет уничтожен». И еще клочок бумаги — письмо, а в нем такие слова: «Не приходи домой, родной папочка, — писала из тюрьмы старшая дочь, пионерка Лиза. — Если тебя, папка, убьют, мы беспомощны — не отомстим фашистам…»

Как будто только сейчас долетели сквозь ночь те залпы из Суража, эхом отдались в старенькой хате.

Лиза — залп!

Сережа — залп!

Зина — залп!

Миша (неполных три годика!) — залп!

Прямо в сердце батьки Миная все четыре залпа. Мрачный сидел он над чугунком остывшей бульбы, и не было сил подняться из-за стола. А надо было уходить, надо было расстаться и с матерью, и с теплом родной хаты.

— Спасибо, мать, за все. Пойду я.

— Да-да, ступай, сынок… Иди, пока не развиднело.

И, накинув на плечи ветхий кожушок, вышла вслед за ним из хаты и долго стояла на заснеженном крыльце…

А он шел сквозь ночь, не разбирая дороги, шел и нес в сердце святую веру, что где-то там, в пуще, ждут его верные хлопцы, что партийное и комсомольское подполье готовит новых бойцов, что Большая земля и Центральный партизанский штаб в своих планах уже рассчитывают и на него, на Миная Шмырева…

Под осень 1942 года, будучи второй раз в Пудоти, я принес Минаю Филипповичу газеты, которые захватил с собою из Москвы. В одном из номеров «Савецкай Беларусь» были напечатаны стихи Аркадия Кулешова «Баллада о четырех заложниках».

— Это про вас, Минай Филиппович, — говорю, разворачивая газету.

Он насторожился, закурил. Засипело, затрещало в черной, прокуренной трубке.

— А что там пишется? — спрашивает тихо. — Прочитай.

стал я читать.

В это время кто-то вошел в избу, сел рядом со мной и толкнул меня локтем. «Что такое? Чего он толкает?» — подумал я, взглянув на соседа.

А Минаи Филиппович сделал нетерпеливый жест рукой:

— Пусть читает. Послушай и ты, Ричард.

С упреком посмотрел на меня комиссар бригады Ричард Шкредо. Я много слышал о комиссаре минаевцев, отличном пропагандисте, авторе и редакторе многих партизанских листовок, человеке светлого ума и большого такта. Я все понял, но отступать было поздно, и дочитал до конца стихи, полные жгучей тоски и боли:

— А где сейчас Аркадий Кулешов? — по-прежнему тихо спросил Минай.

— На Калининском фронте, — отвечаю. — С фронта прислал эти стихи в нашу газету.

— Сам бы перед ним стал на колени, — сказал Минай. — Прямо за сердце взял меня этот Кулешов.

И, конечно, в который раз припомнил батька Минай пережитое. Говорит, а глаза полны слез…

— Что я тогда думал?.. Детки мои дорогие, думал, родные мои. Ну как вам передать, как поведать про боль мою? А что делать, что придумать? В бой рвутся мои хлопцы, готовы головы за вас положить. Славные, верные хлопцы. Но как мне вести их на танки, на дзоты, под немецкие пушки? Перебьют, перестреляют всех моих ребят. Не простят мне этого их дети, матери, жены, родная земля не простит… Да, страшные были дни, а того хуже — ночи. Чудилось: встают из могилы, тянут ко мне ручонки… Какой уж тут сон. Задремлю на минутку и все их голоса слышу: «Отомсти, батька, фашистам за наши муки, за смерть нашу». И я мстил! Я шел в самое пекло, под пули, но меня уже и пули вражьи не брали…

И еще вспоминается один разговор той поры. Впрочем, начать надо с записи в отрядном дневнике, датированной 14 октября 1941 года, того блокадного октября. «Выпал снег. Выходить никуда нельзя. Сидим в землянке, читаем книгу «Как закалялась сталь». Нет, не только Николая Островского читали партизаны, батька Минай. Как-то он меня спрашивает:

— А знаешь ты, Антось, писателя Александра Фадеева? Видел его? Где он сейчас?

О том, что встречаться мне с Фадеевым не приходилось, я умолчал. А на последний вопрос ответил:

— Где ж ему быть? В Москве, скорее всего.

— Нет, не угадал ты, корреспондент. Воюет Александр Фадеев и нас воевать учит. — Минай протянул мне затрепанную, пожелтевшую уже, читанную-перечитанную книгу. «Разгром». — Читал? И я вот в который раз перечитываю. Это вроде суворовской «Науки побеждать».

После войны довелось мне вместе с Александром Фадеевым ехать из Москвы в Минск на второй съезд писателей Белоруссии. Разговорились. Узнав, что я бывал в партизанских отрядах на Витебщине, Фадеев стал расспрашивать про Миная Шмырева. Я припомнил тот давний разговор с Минаем.

— Так что и вы можете считать себя минаевцем, Александр Александрович.

Фадеев не ответил. Видно, мысли его были заняты другим: он читал балладу Кулешова, запомнил ее жгучие, полные боли строки. Губы его шептали: ^Перед батькой Минаем станьте, все отцы, на колени!..»

27 января 1942 года в район Пудоти вышли передовые части Красной Армии, продолжавшей преследовать врага, разгромленного у стен Москвы. А уже 2 февраля Минай Шмырев и Ричард Шкредо закончили формирование нового партизанского отряда из колхозников и служащих Запольского и Пудотьского районов. Во главе боевых групп становятся Шпаков, Михайлов, Федоров, Воронов.

День 8 апреля 1942 года стал днем рождения 1-й Белорусской партизанской бригады. Вскоре после этого я первый раз побывал в Пудоти, первый раз встретился с Минаем Филипповичем Шмыревым и его боевыми побратимами.

'Вторая встреча состоялась уже на исходе лета, когда отряды выросли, пополнились людьми, оружием и бригада стала грозной силой.

— Куда податься думаешь? — спрашивает комбриг. — К кому первому с визитом явишься?

— Дороги знакомые, — отвечаю. — Пойду сперва к Курмелеву. Может, он меня хоть на этот раз на «свадьбу» пригласит.

Минай в хмуром молчании набивает табаком трубку, потом тихо произносит:

— Нет Рыгора… Погиб Рыгор… — словно камни падают его слова. — Пойдем, хоть могилу покажу.

Могилу… Что мне скажет безмолвная могила? Сам Георгий Курмелев передо мной. Веселый, русоволосый, стоит на вершине кургана. А еще вижу его в той белоствольной березовой роще, где землянику собирали.

И в отряде Данилы Райцева потери. Не увидел, не застал в живых и той белокурой телефонистки, и многих знакомых подрывников, разведчиков.

И сам Данила Федотович что-то очень уж осунулся, спад с лица, почернел.

— Большое горе у нашего командира, — сказал комиссар отряда Василий Кондратьевич Перунов. — Каратели расстреляли его отца, мать, сестер — Катерину, Марылю и Зоею… Партизаны поклялись отомстить врагу. Не уйти фашистам от возмездия…

Не уйти!

Как текут малые речушки, прозрачные ручейки в Двину, так текли в партизанские отряды бригады Миная Филипповича Шмырева народные силы, шли юноши и девушки, мужчины и женщины. Всенародной стала партизанская борьба на земле белорусской. Одна забота у всех: выстоять, защитить родную страну, жизнь своего народа защитить!

Белорусский народ, как дорого ему все то, что дала Советская власть, дал колхозный строй. Сквозь муки и смерть шагали в легенды, в былины, в песни, в бессмертие герои Отечественной войны. Уже в самом ее начале славный песняр белорусского народа Янка Купала во весь голос заявил: «Если враг сорвет яблоко, созревшее в нашем саду, оно разорвется гранатой у него в руках! Если он подойдет к нашим чистым студеным криницам, они пересохнут, чтобы не дать ему напиться. Если он сожнет горсть наших тяжелых колосьев, зерна хлестнут по нему свинцовым дождем!..»

Исполненные гнева, шли на врага белорусские партизаны и партизанки, подпольщики и подпольщицы — славные сыны и дочери Отчизны.

Враг изощрялся в коварстве. Хотя и ранее он был не так-то прост. Страницы моей партизанской тетрадки напомнили мне кровавое утро, страшную трагедию, что произошла в Пудоти на исходе сентября 1942 года.

Возвращаясь на Большую землю из самого отдаленного минаевского отряда — из отряда Данилы Райцева, я заночевал в Пудоти. Здесь продолжали работать районные партийные и советские организации. На страже жизни и труда наших людей стоял партизанский отряд Шпакова. Все было тихо в ту звездную ночь. А на рассвете…

На рассвете из густого тумана возникли фигуры каких-то незнакомых людей. Кто они?.. Шли с граблями, с косами, одетые по-крестьянски. Партизанские патрули не задержали, пропустили «косарей».

А это были фашисты.

Все произошло внезапно. Враг оседлал единственную дорогу через линию фронта.

Эту горькую весть и принес я в Москву.