У царя Мидаса ослиные уши

Глава первая

Теперь, когда Наследница уехала, у Тильды стало больше времени на мучительные размышления о так и не пришедшем письме. А поскольку ей нужно было с кем-то поделиться, она соизволила вернуть Лалаге своё доверие: кузина провела с ней всё утро на пляже, рассказывая о своей жизни в школе, о друзьях, вечеринках, о том, как они однажды ходили в кино и так хохотали, что билетёру пришлось вытолкать их вон. Она говорила о своих любимых книгах и о предвкушении осени, когда пойдёт в гимназию.

– Не могу дождаться уроков греческого! Подумать только, я смогу читать «Илиаду» так, как писал её Гомер!

Лалага слушала с восхищением. Она снова полностью подпала под обаяние кузины. Это были бы лучшие моменты её жизни, если бы не постоянно возникавшие мысли об Ирен, которые придавали этой неожиданной близости некоторый оттенок печали.

Тильда теперь держалась с ней на равных и в отношении более тонких вещей: например, в подробностях объяснила всё о менструации, причём в совершенно иной, куда более полной форме, чем медицинские книги и сплетни подруг по интернату.

– Пока что у тебя её нет. Но не волнуйся, в течение года, до следующего лета, она обязательно придёт: в нашей семье у всех это началось до тринадцати лет.

Кузина сказала, что глупо придумывать для менструации другие названия, вроде «праздников», чтобы мужчины не поняли, о чем речь, поскольку мужчины дураки и всё равно ничего не замечают. Лалага была слегка озадачена лёгкостью, с которой Тильда рассуждала о таких вещах, – в интернате это всегда делали смущённо, скрываясь за обтекаемыми фразами, как будто речь шла о чём-то греховном. Тильда же, напротив, говорила, что бессмысленно стесняться естественных вещей, они ведь происходят со всеми.

– Мы что с тобой, в чём-то виноваты? А раз нет вины, нечего и стыдиться.

В дюнах Тильда огляделась и, поняв, что они совершенно одни, спросила:

– Хочешь, покажу тебе грудь? Я видела: по утрам, когда я умываюсь, ты иногда подсматриваешь.

Лалага покраснела, потому что это было правдой. Ей очень хотелось узнать, на что похожа кузина под своим бюстгальтером, насколько она изменилась с тех пор, как они последний раз вместе плескались в бассейне отеля «Модерн» в Серрате. Тогда они ещё купались в одних плавках, потому что Тильда была такой же, как Лалага сейчас, – плоской, как доска. Но это было много веков назад.

Тильда неторопливо сбросила лямки и потянула вниз красный купальник, стягивая его к талии.

– Смотри, но не трогай, – сказала она и подняла руки, скрестив их за головой, как это делают киноактрисы (пусть и одетые), чтобы на фотографии живот вышел подтянутым. Груди выглядели маленькими мячиками, неестественно белыми на фоне загорелых плеч. Ниже проступали ребра.

Лалага оглядела кузину смущённым взглядом. Она была рада, что Тильда ей доверилась, но не знала, что сказать и что сделать. А ещё она боялась, что кто-нибудь может их застать.

– Не очень-то большая, правда? Надеюсь, к следующему году немного вырастет, – сказала Тильда, непринуждённо надевая купальник и подтягивая лямки. – Но не как у Джины Лоллобриджиды, мне такие большие не нравятся.

В тот вечер, к огромной радости Лалаги, Тильда даже пришла в театр. Давали «Поцелуй покойницы» по роману Каролины Инверницио, который Аузилия читала пару лет назад и потом пересказывала прислуге.

Многие зрители, как и она, были знакомы с сюжетом, но плакали навзрыд над судьбой обманутой и отравленной жены.

– А она-то, идиотка, ещё и мужа простила! – возмущённо шептала Лугия.

Тильда смеялась без остановки. Серьёзно отнестись к подобному спектаклю она не могла:

– Никакая это не драма, а настоящая комедия, – говорила она. – Как тебе может нравиться настолько плохая актёрская игра? Тем более, что зимой ты видела Анну Проклемер. Ты что же, не видишь разницы?

А вот когда начался «комический финал», она вдруг перестала смеяться.

– Мне больно это видеть, – сказала она о Чиччо и Джиджетто. – Подумай только: чтобы заработать себе на хлеб, им приходится получать пинки и оплеухи на глазах у всех.

– Эх, красавица, бывает и хуже, – с готовностью прокомментировал Никола Керки, сидевший сзади. – Подумай-ка лучше о тех, кто спускается в шахту.

Тильда, которая не была с ним знакома, в ужасе отшатнулась:

– Ни за что бы туда не пошла. Лучше уж умереть с голоду.

– Просто промолчи, не связывайся! – прошептала Лалага, потянув её за рукав. Ещё не хватало спорить с «парнем» из магазина: у него были готовы ответы на все вопросы мира, а разглагольствовать он мог бесконечно.

В воскресенье во время полуденной службы, единственной, которую посещали отдыхающие, дон Джулио объявил, что к празднику в честь святого покровителя острова в театре готовится спектакль, в котором могут принимать участие все дети и подростки Портосальво, как местные, так и отдыхающие.

– Это будет очень вдохновляющая, поучительная и трогательная история. Я призываю родителей разрешить своим детей репетировать, а отдыхающих хотя бы в этот раз почтить театр своим присутствием, не забывая про щедрые пожертвования.

Дело в том, что билеты на этот спектакль будут распространяться не по фиксированной цене, а именно за пожертвования, причём минимальная ставка составит пятьсот лир. Эта сумма станет подарком Серпентарии «Друзьям Фесписа», которые на следующий день вернутся на «большую землю».

Для получения роли, – добавил дон Джулио, – дети и подростки в возрасте до двенадцати лет будут прослушаны синьором Дередже, директором труппы, который и примет решение в соответствии со списком персонажей пьесы.

Глава вторая

Из летнего дневника Лалаги Пау

18 августа, после ужина

Дорогой дневник, я до сих пор не могу в это поверить! Меня выбрали на главную роль! Даже не знаю, как это случилось! Не думаю, что я лучше (хотя в интернате, бывало, играла на сцене) или, тем более, красивее других. Ирен, например, намного симпатичнее и талантливее меня, но у неё всего лишь роль сиротки в последней сцене, где ей и говорить ничего не надо, только хлопать в ладоши и радоваться вместе с ещё по меньшей мере пятнадцатью детьми. Я же появлюсь в первом, втором и четвёртом акте, а потому должна выучить много текста.

Пьеса (не буду говорить «трагедия», потому что всё кончается хорошо, хотя действие довольно драматичное) называется «Право на рождение». Франческо сказал мне, что её написал его отец, вдохновлённый радиопостановкой, которую услышал по кубинскому радио, когда они ещё жили в Америке – там такие вещи обожают. «Друзья Фесписа» всегда ставят её в последний вечер, потому в ней очень много ролей. Большую часть персонажей они играют сами, а на роли сирот приглашают местных детей. Мою роль обычно исполняет настоящая актриса: ещё несколько лет назад это была Арджентина, потом Адель, потому что возраст персонажа не уточнён и может колебаться от пяти до двенадцати лет. Я спросила, почему они так мне доверяют, ведь я, конечно, не смогу сыграть так же хорошо, как они, а Франческо только рассмеялся. «Птичка, – сказал он, – гармония зачастую куда важнее мастерства». Но это он из вежливости. У него самого роль главного героя, молодого врача, который оказывается моим кузеном.

Завтра мы начинаем репетировать. Я должна выучить роль наизусть, так что больше на пляж не поеду. Папа этому не очень рад. Он дал мне разрешение только потому, что я расплакалась, а потом раз тридцать сказал, чтобы я остерегалась микробов, то есть не пила из чужого стакана. Даже в баре у Ирен он требует, чтобы стаканы и чашки из-под кофе мыли горячей водой с мылом. Синьор Карлетто всегда говорит: «Да-да, конечно», но моет холодной. Ещё папа сказал, чтобы я не целовалась и, тем более, не пользовалась помадой, принадлежащей кому-нибудь из актёров. «Не могу этого доказать, – сказал он, – но я не верю, что у бедных людей, живущих подобной кочевой жизнью, голодающих и почти не соблюдающих правил элементарной гигиены, нет никаких заразных болезней». Думаю, он имел в виду туберкулёз, который начинается в лёгких и передаётся со слюной. Это действительно страшная болезнь, от неё человек худеет, кашляет, харкает кровью и в конце концов умирает. Когда-то туберкулёз считался неизлечимым, особенно среди бедняков, женщин с большим декольте и англичан, – те ещё ездили отдыхать на Ривьеру, как в книге «Доктор Антонио» Джованни Руффини, которую меня заставила прочитать матушка Эфизия. Правда, туберкулёз она называла «чахоткой» или «грудной болезнью», уж не знаю почему.

Зато теперь от него излечиваются, потому что один учёный обнаружил под микроскопом бациллу, которая и вызывает эту болезнь. А потом изобрели лекарство, которое с ней борется. Но приходится ехать в санаторий и принимать солнечные ванны в шезлонге, и многие всё равно умирают, как это случилось с бедным дядей Марчелло ещё до моего рождения.

Вот почему папа так боится туберкулёза. Я думаю, что он преувеличивает, но, конечно, буду очень осторожна.

Арджентина сказала, что костюма у них для меня нет, но это ничего не значит, ведь действие происходит в наше время и я могу воспользоваться собственной одеждой – только надеть что-нибудь поэлегантнее, чем обычно, поскольку у меня роль богатой девочки.

Саверио и близнецы играют трёх сирот, поэтому они будут в лохмотьях. Тильду в пьесу не взяли –слишком старая, хотя она говорит, что просто не хочет выглядеть дурой и не взялась бы даже за такую важную роль, как у меня.

Бедняжка Тильда, она совсем переволновалась, ведь Джорджо на её письма так и не ответил. Я спросила, почему бы не написать кому-то из подруг, которые помогали ей этой зимой, и не попросить выяснить, в чем дело, но они, оказывается, все на каникулах.

Вчера в театре видела Ирен. Давали «Графа Монте-Кристо» – прекрасный спектакль. Даже для пуделя синьоры Дередже там нашлась роль.

Ирен, увидев меня, улыбнулась – сама того не желая, просто по привычке. А потом смущённо отвернулась и всё оставшееся время смотрела в другую сторону.

Глава третья

Из летнего дневника Лалаги Пау

19 августа

Арджентина дала мне пьесу. Она похожа на толстый альбом для рисования, только без обложки, а листы сверху донизу заполнены машинописью. На каждой странице сбоку оставлено место для заметок. Мой экземпляр уже почти весь исписан, но мне сказали, что я могу что-нибудь добавить, если захочу, – конечно, при условии, что сделаю это карандашом, а потом всё сотру.

На первой странице указано, что пьесу придумал синьор Дзайас, но его «вдохновляла работа кубинского писателя Феличе Каньетти»: должно быть, это автор радиопостановки, о которой говорил Франческо.

Строки, которые мне нужно выучить наизусть, помечены красным карандашом. Но прежде чем начать зубрить свою роль, я решила прочитать пьесу целиком: по крайней мере, буду знать, что делают другие персонажи и чем всё заканчивается.

Я читала вслух, пока служанки мыли посуду во дворе и чистили овощи к ужину. Это Аузилия попросила. Я предупреждала: «Потом всё увидишь. Будешь знать сюжет – не получишь удовольствия». Но прислуга так любопытна, что совсем не может сдерживаться. Саверио и близнецы тоже пришли послушать, и это правильно: раз у них есть роли, они должны понимать, о чём идёт речь.

Итак, меня зовут Клара Морейра. В первом акте я у себя дома с родителями и дедом, синьором Акапулько Андраде, который серьёзно болен. Семья у нас очень богатая и влиятельная, нам прислуживают горничная и дворецкий, а живём мы на вилле. Я любимица, а также единственная наследница деда, которого очень люблю, поэтому целыми днями просиживаю у его постели, приношу питьё, читаю ему Библию, пою колыбельные.

В какой-то момент он чувствует себя особенно плохо, говорит, что умирает, и велит моей матери скорее послать за её сестрой-монахиней, моей тётей, которая живёт в монастыре.

Через некоторое время приезжает тётя. Дед, уже почти не в состоянии говорить, целует ей руки и шепчет: «Я не мог спокойно закрыть глаза без твоего прощения».

Но как же так? Из разговора мы узнаем, что двадцать пять лет назад его дочь, которая звалась тогда Марианной Андраде, не будучи замужем, ждала ребёнка: «грех молодости». А дедушка, чтобы избежать скандала, как только родилось дитя, даже не узнав, мужеского оно пола или женского, заставил дворецкого убить малыша и бросить крошечное тельце со скалы в море. Сволочи какие, вот что я скажу! И ведь никто в семье не осудил их, никто из посторонних ничего не узнал! Все продолжают жить своей прежней жизнью, как будто ничего не случилось. Дворецкий тоже служит как ни в чём не бывало: ходит себе с подносом аперитивов и объявляет: «Ужин подан».

Лугия очень разозлилась. Зира и Форика, напротив, рыдали, думая о злоключениях Марианны.

Тем временем несчастная мать от горя и отчаяния ушла в монастырь, приняв имя сестры Пентименто, что означает «кающаяся»^[9].

И вот теперь, стоя на коленях возле смертного одра, она говорит отцу, что давно простила его и все эти годы молилась за его душу. Тот благодарит её, но в этот момент приходит раскрасневшаяся и запыхавшаяся сестра Марианны, моя мать. Ей сказали, что в соседнем городе есть замечательный врач, который, скорее всего, сможет вылечить болезнь и предотвратить смерть деда. Монахиня просит меня встать рядом с ней на колени, и мы начинаем молиться, а отец и мать приказывают дворецкому готовить машину, чтобы ехать в Сантьяго.

ЗАНАВЕС

(Монахиню играет Мириам Дередже, моих родителей – Жизелла и Сильвано, дворецкого – Дженнаро, старую горничную – синьора Дередже, которой уже настолько лучше, что она готова снова выйти на сцену, Акапулько Андраде – естественно, дедушка Дередже.)

Во втором акте меня нет, но я его всё равно прочитала, потому что прислуга хотела знать продолжение истории. И потом, мне тоже нужно понимать, что происходит с другими персонажами: они же все как один – мои родственники, вдруг я улыбнусь тому, кого ненавижу?

Извини, я уже устала переписывать сюжет, так что продолжу завтра.

У Ирен совсем маленькая роль. Жаль – она так мечтала стать актрисой. В последнее время я часто думаю о ней. Кто знает, представится ли ей ещё одна возможность. Вот бы мы по-прежнему оставались друзьями! Репетировать с ней комедию было бы очень весело. Ирен даже могла бы мне помочь, ведь в начальной школе, когда задавали учить стихи наизусть, мы всегда проверяли друг друга.

Я попросила Тильду меня проверить, но она сперва приуныла, а потом расхохоталась. По её словам, «Право на рождение» – ужасная скука, мелодрама для бедных. Даже мама меня дразнит: говорит, ей казалось, что у меня есть чувство юмора. К счастью, она хотя бы обещала прийти на спектакль. А раз придёт она, будут и другие дамы. Анна Лопес немного обиделась, что Ливии не дали более важную роль: она будет сироткой, как и все остальные.

Глава четвертая

Из летнего дневника Лалаги Пау

20 августа

Ливия Лопес просто завистливая и злобная дура. Сегодня она сказала, что меня выбрали на роль Клары только потому, что хотели расплатиться с моим отцом. И конечно, уже раскаялись: вроде как Арджентина жалуется, что у меня плохая дикция, что я глотаю слова и, вероятно, даже не умею двигаться.

По-моему, она всё это выдумала. Не верится, что Арджентина могла сказать такое.

Я репетирую свою роль с ней и с Франческо, терпеливо повторяю и повторяю текст раз за разом, пока не найду правильной интонации. Но они никогда не ругаются и даже, кажется, довольны моими успехами.

Франческо – тот вообще всегда говорит: «Молодец, Птичка. Отлично получилось. Вот увидишь, в день твоего дебюта Клара будет идеальной».

Ещё он учит меня петь – тихо, но так, что публика всё прекрасно слышала. Это кажется невероятным, но на самом деле возможно. Вот, например, в первом акте Клара поёт деду колыбельную – не может же она делать это громко, как Нилла Пицци?

Сам Франческо поёт очень хорошо. Голос у него низкий и чуть хрипловатый. Ещё он играет на гитаре и концертине. Мне нравится. Франческо умный и много знает, хотя совсем не ходил в школу. С ним можно поговорить обо всём на свете. Я даже рассказала ему о Пиладе и Анджелине, а он не поднял меня на смех и не назвал чокнутой. Сам он тоже много раз задавался вопросом, могут ли покойники видеть и слышать то, что делают живые. Говорит, мы этого никогда не узнаем. И спиритические сеансы тут не помогут – ненужное это дело. Покойники, если они всё-таки могут с нами общаться, должны делать это только тогда, когда сами захотят, а беспокоить их ради собственного удовольствия или спрашивать всякие глупости, вроде выигрышных номеров лотереи, мы не имеем права.

Жаль, что «Друзья Фесписа» так мало зарабатывают и не могут позволить себе хороший дом, красивую одежду и всё остальное, что есть у Витторио Гассмана и Анны Проклемер. Я решила, что, если разбогатею, половину своих доходов отдам Франческо, чтобы он купил, например, фургон со всеми удобствами, как у американцев, – тогда им больше не придётся спать, расстелив матрасы прямо на земляном полу в сарае у какого-нибудь священника.

Уверена, несмотря на все злопыхательства Ливии, в конце концов Клара будет выглядеть не так уж отвратительно. Интересно, Ирен тоже завидует? Кто знает, что она обо мне сейчас думает… Конечно, ей очень хотелось самой сыграть такую важную роль. Но не моя вина, что синьор Дередже выбрал меня.

Мама говорит, я смогу надеть на сцену её розовое кружевное платье, то, что с блестящим атласным поясом и пышной юбкой. Попрошу Баинджу укоротить его и приталить намёточным швом – это же только на один вечер. И надо будет повязать пару атласных бантов на сандалии.

Возни, конечно, будет немало, но Баинджу эти приготовления даже радуют. Сейчас она пытается найти три старых свитера для Саверио и близнецов. В них понаделают дыр и прорех, потому что одежда у сирот должна быть рваная. Папу это, разумеется, не радует. Он говорит, что, наверное, не стоило разрешать нам участвовать, что всё это слишком рискованно, особенно для меня, ведь у меня важная роль. Ему даже захотелось прочитать пьесу, чтобы понять, правда ли меня никто не будет целовать. «Если кто-то, с кем ты говоришь, закашляется, немедленно отойди в сторону и прикрой рот рукой. Совершенно не обязательно вдыхать брызги их слюны», – повторяет он каждый раз. Просто помешался на этом. Согласна, он врач, но с некоторых пор ему повсюду мерещатся больные и микробы.

Вчера вечером давали «Агасфера». Ирен не приходила.

Джорджо так и не пишет.

Глава пятая

Из летнего дневника Лалаги Пау

21 августа

После обеда Франческо и Арджентина сыграли для меня второй акт, исполнив вдвоём все роли. Они просто невероятны: если закрыть глаза, кажется, будто персонажей играют разные актёры.

Меня, как я уже писала, в этом акте нет, потому что я осталась на вилле Андраде с умирающим дедушкой и тётей-монашкой, погруженной в молитву.

А на сцене в этот момент сиротский приют, точнее, кабинет врача, который помогает бедным брошенным детям. Роль этого доктора Раймондо играет отец Франческо и Арджентины. Когда открывается занавес, он осматривает мальчика-сироту (Лауро) и вздыхает: «К сожалению, приюту не хватает еды и денег на лекарства». Тут входит молодой врач, только что получивший диплом, но уже очень умелый и довольно известный (Франческо). В пьесе его зовут Альберто Лимонта. Доктор Раймондо удивлён, что Альберто хочет работать вместе с ним в сиротском приюте, где платят очень мало, ведь этот энергичный молодой человек, получивший столько стипендий, мог бы иметь богатую клиентуру и блестящее будущее.

Но Альберто объясняет ему, что сам он из бедняков, родился в лачуге, ещё ребёнком начал работать чистильщиком обуви на улицах Сантьяго, потом просил милостыню, а медициной смог заняться только благодаря огромным жертвам своей матери, Анны-Глории, которая рано осталась вдовой с ним, тогда ещё младенцем, на руках. Анна-Глория тем временем выучилась на медсестру и теперь будет работать с ним в приюте (её роль играет синьора Дзайас).

Потом приходят мои родители, разодетые в меха. Они говорят, что прослышали о славе доктора Лимонта, и просят его осмотреть старого Акапулько Андраде. Альберто отказывается, говорит: «Нет, зовите врача из богатых кварталов».

Моя мать настаивает. Она вглядывается в его лицо и говорит: «У Вас такие добрые глаза. Мне кажется, я знаю Вас всю жизнь».

«Я тоже, синьора. Ваш голос отзывается в самой глубине моей души», – говорит Альберто. Он соглашается ехать, но только если мои родители вместо оплаты сделают пожертвование в приют.

КОНЕЦ ВТОРОГО АКТА

Глава шестая

Я на время прервалась: сюда в ярости влетела Тильда и сразу же напала на меня: «Зира говорит, ты сегодня что-то получила по почте. Почему мне сразу не сказала? Где моё письмо?» А я-то была уверена, что никакого письма для неё нет, поэтому когда нашла на комоде два конверта, подписанные Мариной и Габриэлой, тут же сунула их, даже не открывая, между страницами пьесы: эти две девочки вечно пишут мне всякие глупости. А потом я, честно сказать, и вовсе о них забыла.

Тильда выхватила пьесу у меня из рук и встряхнула её так грубо, что чуть не оторвала несколько страниц. Но она оказалась права: на пол упали не два, а три конверта. Видимо, они слиплись, а я и не заметила.

Похоже, у Тильды есть какое-то шестое чувство: то письмо и правда оказалось от Джорджо. Адресовано оно было, как всегда, мне, а подписано Сандрой. Но почерк на этот раз выглядел другим, мужским. «Это оно! – воскликнула Тильда. – Безмозглая! Ты что же, хочешь, чтобы всё открылось?»

Но она обрадовалась, что Джорджо наконец дал о себе знать, и ушла читать письмо в туалет. Просто закрылась там и долго не выходила.

Я звала её, звала, но она не отвечала. Тогда я приложила ухо к двери и услышала, что она рыдает. «Брось, открой! Ты же не можешь сидеть там весь день, – сказала я. – Открывай, во дворе никого нет». Ясно же, что, когда плачешь, не хочешь, чтобы тебя видели.

Наконец она вышла, но сперва я услышала, как с шумом сливается вода, – будто кто-то повис на цепочке. Но это не потому, что она решила получше смыть за собой, а потому, что отправила письмо Джорджо прямиком в канализацию, предварительно порвав его в мелкие клочки. «Всё кончено. На этот раз всё действительно кончено!» – прошептала она. Потом поднялась наверх и легла в постель, с головой накрывшись пикейным покрывалом, хотя было только семь вечера. Притворяется спящей, но я пишу и слышу её сдержанные рыдания. В любом случае к ужину ей придётся подняться, иначе мама что-то заподозрит.

Надеюсь, вечером, когда я вернусь после спектакля, она расскажет, что было в том проклятом письме.

Глава седьмая

Из летнего дневника Лалаги Пау

22 августа

Так вот почему Джорджо не писал! Он просто влюбился в другую! Приехал в Плайямар и познакомился там с какой-то Марией Грацией из педучилища. Меняет девушек, как плавки, не иначе: новое лето – новая модель. И при этом ещё разыгрывает из себя мученика: говорит, был поражён внезапной страстью, чувствовал свою вину, но никак не мог набраться мужества и признаться во всём Тильде. Вот почему, по его словам, он ей не писал – боялся причинить боль. А мне лично кажется: не писал потому, что струсил.

В любом случае, когда дождь писем Тильды превратился в ливень, а приятели в Плайямаре подняли Джорджо на смех, он наконец решился всё ей рассказать и прекратить эти отношения.

Тильда говорит, письмо написано очень вежливо: Джорджо берет вину на себя и просит прощения. Он пишет, что год, проведённый с ней, был замечательным, что будет с благодарностью вспоминать это время, но в его сердце теперь другая.

А вот сердце Тильды разбито, это я знаю точно, хотя она изо всех сил пытается сдерживаться. Проснувшись сегодня около трёх, я слышала, как она плачет. Не зная, чем её утешить, я подползла к ней, крепко обняла, и она на мгновение умолкла. Подумать только: ведь раньше мы бы в жизни не обнялись! Но она почти сразу же меня оттолкнула и отвернулась, прошептав: «Оставь меня в покое». Должно быть, потом она снова плакала, потому что с утра глаза у неё были сильно опухшими, и мама даже спросила: «У тебя что, голова болит? Наверное, вчера гуляла после обеда без шляпы». Ах, если бы она знала настоящую причину! Зато потом – о чудо! – она разрешила Тильде не ездить на пляж. «Скажи дяде, пусть даст тебе аспирина, и посиди до обеда в тенёчке. Да и ты, Лалага, если хочешь, можешь остаться в деревне. Составишь компанию кузине».

Естественно, я осталась.

Как только все остальные отправились на пляж, Тильда вытащила из тайника на дне шкафа, под зимним одеялом, пакет с письмами от Джорджо.

«Пойдём-ка сожжём их», – предложила она. Я взяла на кухне несколько спичек, и мы опять пошли под мост у Сарацинской башни. Когда мы проходили мимо бара, Ирен как раз протирала тряпкой столы и смотрела на нас, будто мы не знакомы. Знаю, она меня больше не любит, но каждый раз у меня от горя так сжимает горло, что я не могу сглотнуть.

Забравшись под мост, мы устроили чудесный костёр из писем. Потом Тильда, захватившая с собой ведёрко и совочек близнецов, собрала пепел, чтобы выбросить его в море. «Кончено! Хватит тратить время на мерзавцев! – воскликнула она. – Как думаешь, скоро ли я найду другого?»

Поскольку мне нужно было учить текст третьего акта, мы вернулись домой. Тильда всё утро сидела со мной во дворе и – второе чудо! – вместо того, чтобы подначивать меня или устроиться под фиговым деревом со своими «Униженными и оскорблёнными», открыла пьесу и терпеливо помогала мне репетировать.

Глава восьмая

В третьем акте много поворотов сюжета, хотя я там играю не такую важную роль, как в четвёртом, где главные герои – мы с Франческо.

Действие возвращается на виллу Андраде. Дедушка при смерти. Мы с монахиней молимся в часовне, поэтому с больным осталась старая служанка Лидия. Входят мои родители и Альберто Лимонта, он щупает пульс умирающего и говорит: «Нужно немедленное переливание крови».

«Это невозможно, – отвечает отец. – У моего отца очень редкая группа крови, нам не найти донора». Но тут выясняется, что у Альберто, как ни странно, именно та, нужная группа крови, поэтому он сразу же начинает переливание, и уже через какие-то две минуты старик чувствует себя настолько лучше, что может сам поблагодарить врача. «Вы так молоды, – говорит он, – что можете быть моим сыном или, скорее, внуком. К сожалению, моя единственная наследница – дитя, которое даже не носит фамилию Андраде. Это Клара Морейра, моя чудесная маленькая внучка, свет моих очей. Хочу её с Вами познакомить». Посылают в часовню, и мы с сестрой Пентименто возвращаемся. Я делаю реверанс и говорю: «Спасибо Вам за то, что спасли жизнь моему любимому дедушке». В этом момент голова у меня опущена, и Альберто не видит моего лица.

Но старая служанка Лидия, стоящая рядом, вдруг замечает, что у врача на запястье родинка в форме омара. Она падает на колени и кричит: «Марианна! Господь сотворил чудо и вернул мальчика домой! Это же твой сын!» Сестра Пентименто вглядывается в лицо Альберто, восклицает: «У него глаза Джанлуиджи (человека, который когда-то её соблазнил)», – и выбегает из комнаты.

Альберто говорит: «Простите, я не совсем понимаю. Моя мать работает медсестрой в Сантьяго, её зовут Анна-Глория».

Тогда Лидия объясняет ему, что Анна-Глория Лимонта служила в молодости в доме Андраде. Никто из хозяев её не помнит, потому что они всегда были слишком надменны, чтобы замечать бедную крестьянку-поломойку.

Когда двадцать пять лет назад дворецкий сбросил со скалы то, что считал трупом младенца, две служанки (которые обо всем узнали, потому что подслушивали у двери), спрятались немного ниже по склону и поймали свёрток на лету. Ребёнок, мальчик, не только не умер, но и после небольшого лечения полностью выздоровел. Но они боялись, что если синьор Андраде его обнаружит, то снова попытается убить, на этот раз по-настоящему.

Поэтому две бедные женщины собрали все свои сбережения, чтобы Анна-Глория могла уволиться и бежать в Сантьяго с ребёнком, которого окрестили именем Альберто.

Тут сверху падает своего рода чёрный занавес, который закрывает от зрителей всю сцену вместе с актёрами и создаёт мрачный фон, перед которым проходит, а точнее, медленно пробегает, как это делают актёры, молодая Анна-Глория (т.е. Арджентина), держа на руках завёрнутого в лохмотья младенца (Чечилию). Она показывают дитя публике и говорит: «Сын грешницы в её грехе невиновен, и я позабочусь о нём даже ценой собственной жизни».

Потом чёрный занавес поднимается, и Лидия продолжает свой рассказ.

Она объясняет, что осталась, чтобы не вызывать подозрений у хозяев и ухаживать за бедняжкой Марианной, а следы двух беглецов затерялись.

Надо сказать, что в этой пьесе служанки вообще намного лучше хозяев. Разве смогли бы те, как Анна-Глория, жить в нищенской лачуге и просить милостыню, чтобы маленький Альбертино мог выучиться на врача? А ведь это даже не её ребёнок!

А Марианна – как это она смогла простить отца? Я бы скорее голову ему разбила, чем молилась за него. Даже Тильда считает так же, как я. Видимо, мы не настолько религиозны.

Как бы то ни было, на последних словах Лидии сестра Пентименто приходит в себя, всё понимает и бросается врачу на шею, причитая «Сынок!». Он в ответ вскрикивает: «Мама!» – и крепко-крепко её обнимает. Но стоит ему разжать руки, как она оседает на землю: оказывается, у неё было слабое сердце, и эмоции прикончили несчастную монахиню.

«По крайней мере, умерла счастливой», – проворчала Баинджа, когда я читала пьесу во дворе. «Хорошенькое же счастье, нечего сказать», – скептически заметила Зира. Но этим сцена не заканчивается. Дон Акапулько Андраде мужественно просит прощения у своего внука, которого хотел убить, и заявляет, что сделал это только ради чести семьи. Ещё он предлагает Альберто переехать к нему на виллу, обещает отдать ему половину своего имущества (другая половина принадлежит маленькой Кларе, то есть мне) и восстановить документы, чтобы тот мог зваться Андраде и передать по наследству фамилию своих знатных предков.

Однако Альберто, с презрением взглянув на него, заявляет: «Меня зовут Лимонта, и у этого имени куда больше чести, чем у имени убийцы. Вся моя семья – это мама, Анна-Глория. Мне жаль эту бедную покойницу, но ты – настоящий дьявол. Я сожалею, что своей кровью спас тебе жизнь. Эта кровь невинна, и тебе не оплатить её никакими деньгами. Я бы убил тебя голыми руками, если бы мог, до того я тебя ненавижу. Но я давал клятву Гиппократа: врач не может отнимать жизнь, он может только спасти её. Счастливо оставаться!» – и широкими шагами уходит со сцены.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО АКТА

Роль Альберто просто великолепна, а вот все остальные: я, мои родители, слуги – только и делают, что сидят сложа руки и восклицают: «Ох!» да «Ах!» Когда монахиня падает замертво, мне положено плакать над её мёртвым телом, так что я встаю, обнимаю мать и больше не поворачиваюсь лицом к публике, пока не падает занавес.

Глава девятая

Из летнего дневника Лалаги Пау

23 августа

Сегодня после обеда дня мы репетируем четвёртый акт на сцене в присутствии всех актёров и детей, играющих сирот. Близнецы со своей подругой Шанталь тоже будут. Из массовки они самые младшие: других детей до четырёх лет в спектакль не брали.

Синьора Дередже объяснит им их роли. Все должно пройти быстро, потому что текста у них нет, надо только двигаться и повторять то, что делают Пиппо, Лауро и Адель.

Ливия продолжает болтать те же гадости: что я получила роль по знакомству и что среди отдыхающих есть по меньшей мере шесть-семь девочек, которые сыграли бы лучше меня.

Не могу понять, почему она так завидует. Какое ей дело до театра? Он даже не видела ни одного спектакля. А вот я видела все, и у меня есть доказательства, если я не потеряла билеты.

Вчера давали «Житие Святой Риты Кашийской». Адель была очень хороша в роли ангела, осыпающего голову молящейся святой лепестками роз. Её подвесили над сценой на верёвке. Наверное, висеть так очень неудобно, но она всё равно пела своим тихим нежным голосом и не сделала ни единой ошибки.

Что касается четвёртого акта «Права на рождение», то он разворачивается в спальне сиротского приюта.

Анна-Глория в одиночестве застилает постели. Входим мы с Лидией: нам удалось тайком бежать с виллы Андраде и на поезде добраться до Сантьяго.

Две служанки узнают друг друга и обнимаются; мне Анна-Глория говорит, что я похожа на тётю Марианну в детстве и ещё немного на её Альбертино. Она так и говорит: «Мой Альбертино», – потому что считает его сыном.

Потом Лидия просит подругу о помощи в воплощении нашего плана. Она должна сделать вид, что я тоже сирота, чтобы мы могли встретиться с Альберто – иначе он не станет со мной говорить и я не смогу убедить его простить деда.

Так что меня уводят за кулисы, где снимают дорогое платье и надевают обноски. Анна-Глория даёт мне раскладушку. Когда возвращаются сироты и Пиппо спрашивает: «Это ещё кто?» – она отвечает: «Новенькая. Эту прекрасную леди я встретила на улице. Она умирает с голоду, вот я и привела её сюда».

Тогда все сироты собираются в круг, Лауро приносит тарелку супа, а Адель меня кормит. К счастью, я только делаю вид, что ем, иначе папа потребовал бы продезинфицировать не только ложку, но и суп.

Лидия прячется. Через некоторое время приходит Альберто Лимонта. Анна-Глория рассказывает ему обо мне, он сочувствует и собирается провести медосмотр. Хотя мы и виделись на вилле Андраде, он меня не узнает. Альберто слушает моё дыхание через стетоскоп, заставляет покашлять, сказать «тридцать три», осматривает миндалины и одновременно спрашивает, откуда я родом и почему так голодна. Я выкладываю ему фальшивую историю, которую мы с Лидией тайком от родственников подготовили на вилле Андраде: говорю, что я подкидыш и долгое время жила в монастыре Санта-Клара под опекой очень доброй монахини, которая, к сожалению, неделю как умерла.

«Как звали ту монахиню?» – настороженно спрашивает врач. А я ему: «Сестра Пентименто». Он, естественно, не может не заинтересоваться. Я продолжаю врать (хотя на самом деле в моём рассказе нет ни капли лжи, если не считать слов о подкидыше), что в прошлом сестры Пентименто была тайна, заставлявшая её страдать и целыми днями молиться, и что она простила своих мучителей. Что она подвергала себя суровейшим испытаниям, чтобы искупить грехи, но не свои, а их. И что всегда умоляла нас, подкидышей, простить тех, кто нас бросил, потому что тогда мы сможем обрести место в раю.

Альберто Лимонта очень тронут этими словами, но переспрашивает: «Что же, мы должны прощать даже тех, кто хотел нас убить?» А я в ответ: «Их – особенно. Тогда мы обретём место на небесах». Но он, кажется, ещё не убеждён.

Тут откуда ни возьмись появляются мои родители. Оказывается, они шли по моим следам. Мать, увидев меня среди всех этих оборванцев, плачет. Альберто сердится и кричит: «Пора покончить с вашими привилегиями, богачи-убийцы!» (Интересно, понравится ли этот момент Николе Керки.) Но Консуэло Морейра, моя мать, встаёт перед ним на колени: «Прости нас! Я плачу не по своей дочурке, а по этим несчастным брошенным детям. Мне бы хотелось принять их всех в свой дом, подарить богатую и счастливую жизнь». Альберто не знает, что сказать, но тут появляется дед в инвалидной коляске, которую катит дворецкий. (Вот толпа-то, наверное, будет в этот момент на сцене, ведь на самом-то деле это всего лишь кузов грузовика, постановленного кабиной к стене.)

Дед, роняя слезы, произносит: «Я был не прав, и сознаю, что не прав. Дорогой внук, своим благородством ты заставил меня это понять. Чтобы искупить своё преступление, я собираюсь уйти в монастырь до самой смерти. Дворецкий тоже станет монахом, хотя он всего лишь исполнял мои приказы. А моё состояние, если вы от него отказываетесь, я оставлю этому приюту».

Что на это может сказать Альберто? Моя мать начинает раздавать конфеты детям-сиротам, прыгающим от восторга на кроватях. Отец берет на руки самую маленькую сироту и гладит её по голове. Они забирают всех детей домой. Я нисколько не ревную всех этих новых братьев и сестёр, даже прыгаю на кровати вместе с ними. Думаю, Пикка и Тома получат безумное удовольствие от этой части: нужно только есть конфеты и прыгать на кровати. Арджентина считает, что чем младше дети, играющие сирот, тем больше радуется публика. Она говорит, ребёнок на сцене всегда срывает аплодисменты, даже если просто ковыряет в носу. Меня немного беспокоит, что Зиру и Форику на репетицию не пустят, так что об этих двух вредителях придётся заботиться нам с Саверио. Надеюсь, они нас послушаются.

Анна-Глория говорит: «Прости его, мой Альбертино, прости, послушай маму. Не ради мести я тебя растила, не ради мести дала тебе образование. Месть – это яд, который разрушает душу».

Наконец Альберто сдаётся и протягивает старику руку, а тот целует её и плачет. Потом объятия и всеобщее счастье.

ЗАНАВЕС

Интересно, каково это – находиться на сцене в окружении стольких людей? До сих пор я всегда играла только с одним человеком, Франческо или Арджентиной, которые подавали мне реплики.

И ещё интересно, каково будет играть вместе с Ирен. Сколько раз мы мечтали, как выйдем на сцену вдвоём! Думали, может, это будет на Бродвее или в Голливуде, на худой конец в Риме. Но то, что происходит сейчас, – тоже театр, с настоящей публикой, которая платит за билет. И думать о том, что мы будем так близко, но даже не взглянем друг на друга... Как это грустно!

Надеюсь, в сцене, где я радуюсь вместе с остальными сиротами, мне не придётся обнимать Ливию. Если это случится, клянусь, я её так ущипну, что останется синяк, и посмотрим, хватит ли у неё смелости закричать.

Глава десятая

Из летнего дневника Лалаги Пау

23 августа, семь часов вечера

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ

УРА! Дорогой дневник, приветствую тебя и прощаюсь. Сегодня я пишу на твоих страницах в последний раз: мне это больше не нужно. У меня теперь есть некто, точнее, НЕКТА из плоти и крови, которая меня слушает и понимает. После почти целого месяца вражды, доставившей мне столько страданий, Я ПОМИРИЛАСЬ С ИРЕН, и вместе мы приняли одно решение. Оно странное, даже слегка сумасшедшее. Но больше я ничего не буду писать, потому что о нём никто не должен знать. Теперь у меня есть тайна, которая мне нравится. Тайна моя и Ирен. И Тильда на сей раз не имеет с ней ничего общего. Более того, она не должна ни о чём догадаться. Какое облегчение!

Это случилось в театре, во время репетиции четвёртого акта. Должна признаться, что первый шаг сделала Ирен – я, наверное, никогда не решилась бы взять инициативу на себя. Но помогла судьба в лице синьора Дзайаса. А может (кто знает?), Пиладе и Анджелина, спустившись с небес, заставили нас это сделать. Ну правда, если умершие мамы могут приглядывать за своими детьми-сиротами и защищать их, то почему этого не могут сделать двое «усыновлённых» покойников вроде наших?

Репетиция только началась. На сцене заправляла кровати синьора Дзайас (Анна-Глория), а остальные стояли за кулисами, ожидая своего выхода. Места за кулисами не так много, так что стоять приходилось очень плотно, чтобы не упасть с грузовика.

Синьора Дередже (Лидия) сказала мне: «Давай, Клара, наш выход», – и взяла меня за руку. В этот момент я почувствовала, как кто-то из сирот за спиной слегка сжал другую мою руку и чей-то голос прошептал: «Удачи, Лалага». Я не поверила своим ушам: это была Ирен. Только я успела ответить ей смущённой улыбкой, как Лидия потащила меня на сцену, на ходу начиная свою реплику: «Доброе утро, Анна-Глория. Я так изменилась, что ты меня не узнаешь?» К счастью, Франческо часто прогонял со мной этот момент, иначе, тронутая жестом Ирен, я бы всё забыла.

Не знаю почему, но сам Франческо сегодня тоже выглядел как-то странно. Щеки у него пылали румянцем, хотя он ещё не гримировался, а руки вспотели. Он часто запинался, словно у него перехватывало дыхание, – должно быть, устал. Ещё и Джиджетто каждый вечер в комическом финале так сильно его пинает... А вчера даже вылил на голову ведро холодной воды.

Когда вошли сироты, я сразу поняла, что Ирен играет лучше всех. Роль без слов, но она с огромным состраданием на меня смотрит (не на меня-Лалагу, а на меня-Клару)! А ещё у неё совершенно естественно получается то, о чём всегда предупреждает Франческо: никогда не поворачиваться спиной к публике. Никогда, даже если говоришь с тем, кто стоит в глубине сцены.

А вот Ливия, напротив, элегантна, как танк. Да и потом, кто сможет всерьёз принять эту жирную тушу за умирающую от голода сироту?

В общем, приближалась последняя сцена, когда все счастливы, а сироты начинают скакать на кроватях. (Пикка и Тома, кстати, были молодцами. Они безропотно повиновались синьоре Дередже, и нам, старшим, ни разу не пришлось вмешиваться и успокаивать их.) «Клара, иди сюда, – приказал режиссёр, синьор Дзайас. – Вставай рядом с этой девочкой и начинайте прыгать. А теперь давайте, обнимитесь!» И что же это за девочка? Ирен! Из семнадцати сирот режиссёр, ничего не зная о нашей истории, выбрал именно её. Как говорится, это судьба.

Поначалу я боялась реакции Ирен и обнимала по-актёрски: показывая движение, но не прижимаясь. А вот она сразу обхватила меня за шею, прижалась щекой (очень горячей), приблизилась губами к моему уху (которое уже просто горело от смущения) и прошептала: «Давай помиримся, Лала. Я так больше не могу». «Я тоже», – ответила я.

С Ирен много слов не нужно. Когда всё закончилось и мы выстроились на краю сцены, чтобы поклониться публике (как на настоящем спектакле, потому что на репетицию публику не пускают), мы с ней стояли рядом, держась за руки.

Потом вместе вышли из театра, взяли папину лодку (поскольку не хотели, чтобы нам помешали) и уплыли на ней подальше – только мы двое посреди тихого, спокойного моря.

О чём мы только не говорили! За всю жизнь мы ни разу не прерывали общение почти на целый месяц – даже зимой, когда я жила в Лоссае, переписывались дважды в неделю.

Она не спрашивала меня о том проклятом письме, которое я не дала ей прочитать, поэтому у меня не было нужды врать. Но ей очень хотелось знать, сохну ли я по-прежнему по капитану. Как же мы хохотали, когда я переспросила: «Кому? Какому капитану?» Удивительно: я уже почти ничего не помню об этой истории, столько всего произошло с тех пор.

Ещё Ирен считает, что театр с его спектаклями, актёрами и пьесами, над которыми, между прочим, работаем и мы, изменил весь наш привычный распорядок.

Я спросила, не жалко ли ей было отдавать главную детскую роль. «Представь себе, я всё равно не смогла бы её сыграть, – отвечала она. – Отец не хотел, чтобы я участвовала даже в массовке, и сдался только потому, что его лично попросил об этом одолжении дон Джулио, заверив, что в пьесе нет ничего аморального». Я очень рада, что она не завидует.

Тут-то мне и пришла в голову та мысль, и я сразу же поделилась ею с Ирен. Она сказала, что это сумасшествие и что она мне ни за что не позволит.

«Но мы же можем попробовать. Что в этом плохого?» – настаивала я, но Ирен всё равно побаивалась. Это я с раннего детства считала, что взрослых нужно просто ставить перед свершившимся фактом, а её воспитали в покорности и послушании. В общем, как бы то ни было, решение принято, и мы провели весь вечер за подготовкой. Времени у нас не так много, придётся поработать.

Так что не сердись, дорогой дневник, но теперь я спрячу тебя в тайник, где Тильда хранила письма от Джорджо, и больше писать не буду.

Меня забавляет мысль, что матушка Эфизия в сентябре попросит тебя прочитать, а мне придётся отказать. Ведь ты, бедняжка, был мне нужен только для того, чтобы поделиться с тобой всеми хитросплетениями лжи.

А если Тильда вдруг тебя найдёт, она всё равно не поймёт, что должно случиться. Пусть знает, что бывает, когда с тобой не делятся секретами! Ведь мы-то с Ирен обе хотели, чтобы она стала нашей третьей подругой, а не яблоком раздора.

Тьфу, Тильда! Если ты это читаешь, тебе должно быть стыдно! Немедленно верни дневник на место!

Твоя кузина Лалага

она же

Клара Морейра

Глава одиннадцатая

На следующий день Лалага с Ирен отправились на кладбище, чтобы сообщить Анджелине и Пиладе, что помирились, и поблагодарить их. Печально было видеть, как заброшены могилы: они совсем заросли сорняками и диким укропом, причём не только «их» две, но и все остальные.

В августе так бывало всегда: с приездом отдыхающих островитяне бывали слишком заняты, чтобы заботиться о своих покойниках, а кладбищу вполне хватало одного месяца, самого жаркого и засушливого, чтобы принять совсем уж неухоженный вид.

Девочки выдрали сорняки, выбросили засохшие цветы, снова наполнили вазы водой и поставили туда свежие: георгины и фуксии (сорванные во дворе тайком от Аузилии), дикие фиалки и ромашки, собранные по дороге, под тамарисками в Змеиной бухте. Потом они жёсткой щёткой счистили с мрамора сухой мох и отполировали бронзовые таблички.

Наконец, довольные результатом, подруги уселись на могиле Пиладе и, взяв в свидетели обоих покойников, торжественно пообещали больше никогда не ссориться. Покончив с этим, Лалага вытащила из соломенной сумки пьесу и открыла её на первом акте.

– Слушай, – сказала она, начиная читать. Ирен сосредоточенно слушала.

После обеда Лалага собиралась зайти к Дзайасам, потому что Франческо хотел исправить кое-какие мелкие ошибки произношения, всплывшие на репетиции. Она попросила Ирен пойти с ней.

– Тогда ты сможешь помочь мне с подготовкой.

Конечно, Франческо с готовностью согласился. Теперь, после полноценных репетиций, Лалаге трудно было думать о нём как о Франческо, а не как об Альберто Лимонте. Странно, она же видела его во многих других ролях, да к тому же каждый день в нелепой одежде бедняги Чиччо. Может, эта связь возникла из-за того, что в «Праве на рождение» её персонаж и Альберто были родственниками?

Франческо отметил мелом на тротуаре пространство сцены и линии, вдоль которых Клара должна двигаться, не поворачиваясь спиной к публике и не перекрывая других находящихся на сцене актёров.

– Мне бы хотелось, чтобы ты хотя бы разок порепетировала в платье, которое наденешь на спектакль – в нём ведь все совсем не так, как в шортах или широкой юбке. Тебе придётся решить, куда деть руки, когда они не заняты.

Ирен очень внимательно слушала и делала карандашом заметки на полях пьесы.

– Какая у тебя прекрасная секретарша, – добродушно прищурилась синьора Дзайас. – Хотите пить, девочки? Как насчёт стакана воды?

– Нет, спасибо, – поспешно ответила Ирен.

Прежде чем пойти к Дзайасам, Лалага пересказала ей полученные от отца настоятельные рекомендации, касающиеся гигиены, микробов и опасности заражения.

– Главное – быть осторожными с частичками слюны, – объясняла она.

– Так вот почему в общественных местах всегда стоит знак «Запрещено сплёвывать на пол!» – догадалась Ирен. И вот, значит, почему мать не разрешала ей мыть плевательницы, а делала это сама, изведя не один литр отбеливателя.

Микроб, переносящий туберкулёз, называется «бацилла Коха», потому что его обнаружил профессор Кох – за это ему даже дали Нобелевскую премию. В школе Лалага видела фильм, где микробов при помощи микроскопа увеличивали в несколько тысяч раз. Учительница естествознания рассказывала, что их называют «бациллы», потому что они похожи на палочки. Собственно, на латыни bacus и означает палку, а illus – это уменьшительный суффикс. Корь, например, на латыни morbilli, объясняла она, и происходит от morbus + illus, то есть «маленькая болезнь» – и впрямь, болезнь эта не очень серьёзная.

А вот бацилла Коха, втолковывал детям доктор Пау, напротив, очень опасна, потому что поражает не только лёгкие, но и почки, селезёнку, даже кости. Она поглощает тело изнутри (в девятнадцатом веке говорили «болезнь его съедает»). Больной становится всё тоньше, всё слабее, и вскоре уже не в силах сопротивляться. Он может умереть не только потому, что у него всё лёгкие в дырах, отчего кровь течёт изо рта, словно рвота, и её приходится сплёвывать (а кровь эта очень заразна!), но даже и просто от переохлаждения. Вот почему в санаториях (так называют специальные больницы для лечения туберкулёза) пациенты должны много есть, чтобы стать сильнее: чем худее человек, тем меньше он защищён от болезни. (Доктор Пау не одобрял женщин, которые стараются похудеть ради элегантных форм. «Те, кто на это идут, ищут себе неприятностей», – говорил он.)

А вот мать Лалаги однажды прочитала чудесную книгу какого-то немецкого автора, в которой говорилось о санатории в горах (из-за чего и сама книга называлась «Волшебная гора»). Синьора Пау, когда приезжала в Лоссай, обсуждала её с тётей Ринуччей. Там был персонаж, больная туберкулёзом дама, который никогда не закрывала двери, – сестры Марини отзывались о ней с восторгом.

– Мне почти захотелось отправиться на пару месяцев в санаторий, – мечтательно сказала однажды синьора Пау.

– Да ты совсем с ума сошла! – ответил на это её муж.

Глава двенадцатая

Все вокруг уже поняли, что Лалага с Ирен снова подруги не разлей вода, и радовались за них – не считая, разумеется, Ливии Лопес, но та радовалась только чужому горю. Ну, и никто не мог сказать, что думала Тильда.

А Тильда просто скучала, считая дни до конца каникул. С двоюродными братьями и сёстрами, особенно с Лалагой, она вела себя по-доброму, и хотя всё ещё поддразнивала кузинину страсть к театру, но тоже беззлобно. Охотно переложив на Ирен задачу помощи Лалаге в репетициях, она иногда ходила с ними к Дзайасам и слушала уроки Франческо.

Франческо между тем выглядел усталым. Казалось, энергия и энтузиазм первых дней навсегда его покинули.

– Ты уже готова, Птичка, – рассеянно говорил он Лалаге. – Тебе больше нечему учиться.

Но она настаивала на том, чтобы продолжать:

– Боюсь, если я брошу репетиции, то сразу всё забуду.

А он лишь смеялся:

– Ах, если бы все начинающие актёры были похожи на тебя...

Ирен находила его безумно привлекательным:

– Он похож на средневекового рыцаря. Вылитый Мел Феррер.

– Ну нет! Это только потому, что у него впалые щеки. У Мела Феррера глаза светло-голубые, а у него тёмные. Он похож... Знаешь, на кого похож? На того тореадора, что женился на Лючии Бозе.

В спор вмешалась Тильда:

– А по-моему, совсем как Ричард Уидмарк.

– Да он же блондин!

– Да, но у него тоже торчащие скулы, как у Франческо. И лицо очень интересное.

Слава Богу, хотя бы в одном они сошлись: всем троим Франческо казался очень привлекательным.

Как-то ночью Тильда спросила кузину:

– Ты случайно не рассказала Ирен о Джорджо?

– Нет, – ответила Лалага, хотя считала, что теперь, когда эта история закончилась, хранить тайну уже нет необходимости. Но сестра, оказывается, думала по-другому.

– Смотри, никому об этом не рассказывай. Никогда, даже через сто лет.

Лалага в темноте чуть не расхохоталась. Какое сейчас для них с Ирен имела значение эта старая, давно засохшая любовь? Вот если бы кузина знала ИХ секрет! Ну, нет уж, пусть увидит вместе со всеми остальными, то-то она будет потрясена!

И вот наступило двадцать пятое августа, день праздника в честь святого покровителя острова.

С утренним катером прибыли оркестр и тележка продавца нуги, который также торговал конфетами и другими сладостями (подтаявшими на солнце, липкими и облепленными мухами, как презрительно заявляли сестры Лопес). А вот дети из Портосальво, напротив, с ума сходили по этим сладостям, особенно по разложенным рядами сахарным тросточкам, леденцам на палочке, лакричным карамелькам в форме животных и, естественно, обожаемым всеми «червякам».

Адель, Пиппо и Лауро так и вились вокруг этого лотка, но у них и гроша в кармане не завалялось, так что они придумали новый способ: пристраивались к кому-нибудь из «сирот» и пытались выпросить у него кусочек нуги или горсть солёных тыквенных семечек.

– Как им не стыдно? Ведут себя будто нищие какие-нибудь, да ещё и едят всякую гадость, – возмущались сестры Лопес, которые из всех сладостей ели только пасту «Джандуйя»^[10] и шоколадные конфеты «Перуджина».

Но когда на закате посреди площади установили дощатую эстраду и оркестр заиграл самые популярные мелодии этого лета, даже Франциска, Ливия и Аннунциата пустились в пляс.

Танцы продолжались и после ужина – оркестр замолчит только к утру. Синьор Карлетто перенёс столики из бара поближе к эстраде и уже заработал на этом кучу денег. Впервые за год островитяне и отдыхающие праздновали вместе: иногда даже складывались смешанные пары танцоров, каждую из которых встречали бурными аплодисментами.

Перед спектаклем все, кто не занимался сценой, тоже пришли танцевать – даже младшие актёры. Например, огромным успехом пользовалась стройная привлекательная Жизелла, которая могла управиться и со сложными фигурами, и с самым неуклюжим кавалером. А наибольшую популярность у парней завоевали Тильда и Арджентина.

Тильда с приездом оркестра преобразилась. Она тщательно продумала одежду и причёску, а танцевала по недавно введённой французской писательницей Франсуазой Саган, автором «Здравствуй, грусть!», моде – босиком. После обеда она выспалась, чтобы не клевать носом до поздней ночи. Дядя и тётя не возражали, потому что и сами танцевали вместе со своими друзьями-отдыхающими.

А вот Лалаге с Ирен было не до танцев: воспоминания о столь неудачно закончившемся танго отбили у Лалаги всякое желание, а Ирен родители категорически запретили даже думать об этом.

Но ни одну, ни другую это не волновало: на подобные легкомысленности у них не было времени. Время вообще утекало слишком стремительно. Оставалось всего три дня, чтобы довести роль Клары до совершенства.