У царя Мидаса ослиные уши

Глава первая

Утром великого дня Лалага проснулась с первыми лучами солнца. Она поднялась и выглянула в окно сквозь ставни. Улица была пустынна, лишь олеандры молча отбрасывали длинные тени.

– Забирайся обратно в постель, поспи ещё немного, – фыркнула Тильда, накрываясь простыней, – иначе к вечеру будешь смертельно усталой. Как, впрочем, и я, хотя я тут вообще ни при чём.

Лалага неохотно вернулась в постель, заскрипевшую под её тяжестью. Комната, тонувшая в тёмно-зелёном сумраке, в пробивавшемся сквозь щели в ставнях свете казалась ещё более похожей на морское дно. Нужно полежать хотя бы до половины восьмого. Лалага снова закрыла глаза и мысленно начала прогонять роль Клары. Интересно, Ирен тоже уже проснулась?

Время тянулось бесконечно. А потом вдруг оказалось, что уже без четверти девять и другая половина кровати пуста.

Она опрометью бросилась в столовую. Мать, Тильда, братья и сестра, закончив завтракать, собирали вещи, чтобы отправиться на пляж.

– Если хочешь, можешь остаться, – предложила мать. – Заодно напоследок спокойно повторишь роль. Проследи, чтобы Аузилия достала то розовое платье – его же ещё надо укоротить. И пусть сразу снимет мерки, чтобы потом не делать двойную работу. С причёской дождись меня: встанешь после сиесты, вымоешь голову, тогда и сделаем тебе завивку.

– Но... разве Саверио и близнецы едут с тобой на пляж?

– Уж будь уверена.

– Но это же невозможно, мама! Какая им сегодня яхта? Нужно репетировать!

– Что за чушь? До девяти вечера, знаешь ли, ещё целый день! Двенадцать часов, минута в минуту. А роль у них не главная, так что начнут готовиться часам к восьми, не раньше. Что им делать в деревне до этого времени?

– Ой, мама, ты ничего не понимаешь! Не в этом же дело! Пока вы доплывёте на пляж и обратно, может случиться всё что угодно. Представь, что налетит ураган! Если вы не вернётесь...

– Вот уж чудесно! Ты что же, хочешь нас всех утопить? Что это ты вбила себе в голову? Сама же понимаешь, что с нами все будет хорошо, но тебя волнует только твой драгоценный спектакль.

Разревевшись, Лалага убежала в туалет и заперлась там. Тильда, мать, Саверио, близнецы, Зира, Форика – все, все смеялись над ней. Ну и пожалуйста! Но сегодня вечером уже она над ними посмеётся!

На то, чтобы успокоиться, ушло добрых полчаса. Лалага сняла с крючка на стене один из аккуратных прямоугольничков разорванной на подтирку газеты и полными слёз глазами пробежала его сверху донизу. Это оказалась колонка объявлений. На другой стороне, в статье, не имевшей ни названия, ни начала, речь шла о русском поэте времён революции. Когда его оставила жена, знаменитая английская танцовщица, он так страдал, что решил покончить с собой, перерезав вены. Но перед смертью написал последнее стихотворение, макая перо в собственную кровь.

Как же это несправедливо, что такая трагичная и такая прекрасная история встретилась ей на клочке газеты для подтирки, в отчаянии подумала Лалага. Несправедливо, что капитан танкера предал и отрёкся от неё. Несправедливо, что Джорджо оставил Тильду ради другой. Несправедливо, что Дзайасы и Дередже так бедны, а у любого американского актёра – и у Витторио Гассмана, кстати, тоже – есть вилла с бассейном. И то, что родители Ирен не могут отправить её учиться в среднюю школу. И то, что ей самой скоро придётся вернуться в интернат. Несправедливо, что в мире так много печали. Она уже собиралась снова расплакаться, но, к счастью, в дверь постучалась Аузилия.

– Ты что там, заснула? Выходи, я подошью тебе подол.

Лалага настояла, что юбка должна быть длинной, сильно ниже колена.

– Но тебе так не идёт! У тебя нет ни одного настолько длинного платья. Это что, какая-то новая мода? – ворчала вынужденная в конце концов подчиниться Аузилия. – Надеюсь, я смогу разобраться, что там за гениальная идея пришла тебе в голову.

Когда она была маленькой, ещё в Таросе, мать не раз говорила им с Саверио:

– Мне бесполезно врать. От мамы никогда ничего не укроется. Мне достаточно разок взглянуть вам в лицо, и сразу все станет понятно. Я же вас насквозь вижу.

Тогда Лалага воспринимала это буквально. Она считала, что мать видит, как её лицо, её кожа и кости становятся прозрачными, открывая работу мозга. Ей очень хотелось знать, на что похожи мысли и как мать сможет отличить вранье от правды. И лишь много лет спустя она с облегчением поняла, что никому, ни единому человеку на всём белом свете, мыслей не прочесть.

Сегодня её снова окрыляла эта уверенность. Ни Аузилия, ни кто-либо другой не сможет понять, зачем ей нужна настолько длинная юбка.

Глава вторая

Она зашла за Ирен, чтобы отвести её завиваться к Дзайасам.

– Что за глупости! – проворчала синьора Дзайас. – Ведь у тебя сегодня спектакль. Не думаю, что синьор Дзайас обрадуется: завивка – это для богатых, а ты, как мне помнится, сирота.

– Вечером она заплетёт косички, – пообещала Лалага.

Синьора Дзайас всё равно считала, что это бесцельная трата денег. Но десять лир есть десять лир, так что она без дальнейших возражений зажгла свечку и стала нагревать гребень.

Остаток утра подруги провели во дворе Пау, ещё раз прогоняя пьесу. Лалага даже начертила на земле отколотым куском кирпича линии, которые так часто изображал на тротуаре Франческо.

– А она молодец, твоя подруга! – заметила Баинджа, снимавшая белье после просушки и потому присутствовавшая на репетиции. – Знает роль Клары едва ли не лучше тебя.

Баинджа теперь знала наизусть все реплики (как, впрочем, и Аузилия, Лугия, Зира и Форика), но, конечно, не смогла бы сыграть её на сцене.

В тот вечер, поскольку повторов спектакля «Право на рождение» не предполагалось, синьора Пау разрешила пойти в театр сразу всему штату прислуги с условием к завтраку вымыть тарелки после ужина.

Неужели кто-нибудь из них согласился бы пропустить триумф Лалаги? Пятеро служанок так гордились важностью её роли и так часто рассказывали об этом прислуге других семейств, что те уже стали находить это невыносимым.

Двор Пау, со всех сторон окружённый стенами и решёткой, поросшей виноградом, был неплохо защищён от ветра, но около половины второго тот задул так сильно, что Лалаге пришлось спрятать пьесу: она боялась, что ветер может вырвать страницы.

– Пресвятая Дева! А ведь хозяева-то ещё с пляжа не вернулись, – воскликнула Лугия с тревогой. – Сегодня море заставит их изрядно поплясать на волнах.

– Что ты хочешь, это левант!^[11] – раздражённо бросила Аузилия и побежала закрывать хлопающие окна, на всякий случай заодно опуская ставни.

Уже накрыли к обеду, пришёл из амбулатории доктор, Ирен отправилась поесть домой, а мореплаватели так и не вернулись.

Лалага почувствовала под ложечкой мучительный холодок беспокойства. Это она принесла им несчастье, это она накликала ветер, заявив утра: «А что, если налетит ураган?» И если все они теперь мертвы, в этом только её вина.

А вот отец совсем не беспокоился. Единственное, что его заботило, – задержка с обедом, потому что с четырёхчасовым катером он собирался в Серрату.

– Только не сегодня, папа! – вопили близнецы. – Ты же не увидишь, как твои сироты прыгают на кровати!

– Я еду на встречу с префектом, а у него всё расписано на месяц вперёд. Да и потом, я каждое утро могу посмотреть, как вы прыгаете на кровати, и для этого мне не надо даже выходить из дома.

Но Лалага только радовалась отсутствию отца: с ним её вечерние планы могли пойти насмарку.

– По дороге видел, как твои друзья-актёры укрепляют сцену, – сказал доктор Пау дочери, намазывая на хлеб немного пасты из анчоусов. – Непросто им приходилось. Но мне кажется, если ветер продолжит усиливаться, то, несмотря на все их верёвки и тросы, к вечеру всё рухнет.

У Лалаги перехватило дыхание: мысль о том, что спектакль состоится под открытым небом, почему-то не приходила ей в голову. Она выскочила из дома и бросилась на площадь Пигафетты. На сцене возились директор труппы, синьор Дзайас, Сильвано и Дженнаро (Франческо с ними не было). Они напоминали матросов, безуспешно пытающихся управиться с яхтой в проливе Бонифачо, только парусом им служил вздувшийся раскрашенный холст декораций, до звона натянувший верёвки. Занавес трещал по швам и бился о поддерживающие его столбы, деревянный каркас сцены натужно скрипел.

– Ладно, сворачивайте всё, – распорядился наконец обескураженный синьор Дередже. – Будем надеяться, ветер стихнет.

Но Лалага знала, что на Серпентарии левант, раз поднявшись, дует не меньше трёх дней. Она пошла домой, столкнувшись в дверях с родными, возвращавшимися с пляжа. Все они промокли до нитки, их волосы растрепались, а кожа Зиры даже приобрела зеленоватый оттенок: её только что стошнило.

– Это всё ты и твои предчувствия! Будто не знаешь: не зови ветер, накличешь бурю! – обиженно заявила Лалаге Форика.

– Не говори ерунды, – перебила её синьора. – Лучше отведи детей вымыть руки, мы садимся за стол.

К пяти вечера даже «Друзьям Фесписа» пришлось смириться с тем, что ветер сегодня не стихнет. Они отправились посоветоваться с доном Джулио: нужно ли отменять спектакль? Для них это стало бы большим несчастьем и могло обернуться крупными финансовыми потерями. И на следующий день не перенесёшь: это их последний вечер в Портосальво, актёры уплывают с утренним катером. Да и юные участники массовки расстроятся, не говоря уже о докторовой дочке, которая всю душу вложила в свою роль.

– Знаете что? – предложил в конце концов синьор Дзайас. – Давайте сыграем то же самое, но без сцены и занавеса. Я читал в газете, что в современном театре, который ещё называют авангардным, всегда так делают. В начале каждого акта кто-то из актёров выходит вперёд и говорит: «Мы во дворце Генриха Пятого, в тронном зале», – а публика сама додумывает декорации.

– Вот ведь гадость! – подал голос дедушка Дередже.

– Ну, предложите тогда что-то другое!

– А мне кажется, отличная мысль, – одобрил дон Джулио. – В конце концов, главное – это актёры и диалоги.

– Но костюмы мы всё же наденем, – заявила Жизелла Дередже безапелляционным тоном.

– А публика? Придут ли к нам люди в такую погоду? – озабоченно спросил Сильвано.

– Не беспокойтесь! – усмехнулся дон Джулио. – Если их дети на сцене, они не могут не прийти. Может, закутаются в шубы, но придут обязательно.

Глава третья

Такого скопления народа площадь Пигафетты не видела никогда. Люди сидели не только на стене сада Джузеппе Сасси, но и на крышах всех окрестных домов. Некоторые счастливчики, вооружившись биноклями, выглядывали из окон. Все кутались в тёплые куртки и свитера, многие женщины были в платках, туго завязанных под подбородком. Ветер свистел, поднимал клубы пыли, но пропустить спектакль, как и предсказывал дон Джулио, не решился никто.

Пришёл весь остров: местные, отдыхающие, оркестранты, даже пограничники. Если бы в эти два часа кто-нибудь захотел ограбить любой из домов на Серпентарии, он мог бы сделать это без всякого труда.

Но не беспокойся, дорогой читатель: ничего подобного не произошло. Почтеннейшую публику ждал в тот вечер совсем другой сюрприз.

В первом ряду выделялась семью Пау, при поддержке прислуги оккупировавшая целую лавку, – все женщины, кроме Тома. Тильда надела очень элегантную красную куртку с капюшоном. Близнецы из-за тесноты сидели на коленях у Зиры и Форики.

Под вечер синьоре Дередже пришлось выдержать спор с участниками массовки: «сироты» хотели одеться, загримироваться до спектакля вместе с остальными актёрами и уже в таком виде ждать за кулисами.

– Вы хоть понимаете, что будете стоять там почти два часа? Ваш черед придёт только в последнем акте, а пространство за кулисами должно оставаться свободным, чтобы мы могли входить и выходить.

Кроме того, поскольку из-за ветра на сцене так и не смогли натянуть задник и установить декорации, большая часть публики на протяжении всей пьесы наблюдала бы это беспокойное сборище, постоянно отвлекаясь от основного действия.

– Кто мне пообещает, что эти два часа вы будете вести себя тихо и спокойно? Никто! Так что нет, лучше сидите в зале с родителями до самого конца третьего акта: антракта нам вполне хватит на подготовку.

А вот Лалага с аккуратно сложенным кружевным платьем в руках вышла из дома ещё в без четверти восемь. Свежевымытые и тщательно уложенные волосы, к сожалению, совершенно растрепались и теперь реяли над головой, несмотря на целлулоидный ободок, на котором сиротливо приютился искусственный цветочек, словно вытащенный из чьей-то петлицы. Уже на пороге мать подозвала Лалагу к себе:

– Слушай, тебя, конечно, будут гримировать, так что возьми мою помаду. Вот, держи, положи в карман. Только, пожалуйста, пользуйся ей сама, никому не давай, даже если попросят. И смотри не потеряй.

Лалага была безумно ей благодарна. Обычно мать очень ревниво относилась к своей косметике: она пользовалась исключительно дорогими марками, которых на Серпентарии не найдёшь – только у лучших парфюмеров Лоссая.

– А я могу поделиться с Ирен?

– Если хочешь. Но не думаю, что у сирот должны быть накрашены губы или щеки.

Ирен, как верный оруженосец, сопровождала подругу, чтобы помочь ей переодеться. Косички она ещё не заплела, но, чтобы защитить завивку от ветра, повязала голову платком и стала похожа на старушку, идущую на службу в церковь.

Гримёркой им служила кабина грузовика, задрапированная тяжёлыми гобеленовыми шторами.

Глава четвертая

По пьесе к моменту поднятия занавеса Клара Морейра должна была уже стоять на сцене, наливая стакан воды с сиропом старому Акапулько Андраде, который, прикрыв колени одеялом, ласково поглядывал на неё из инвалидной коляски.

Но в ту ночь занавес, обычно разделяющий актёров и зрителей, отсутствовал, и последние уже добрых десять минут созерцали пустую сцену без всяких признаков декораций: только стол, покрытый трепещущей на ветру скатертью, несколько бутылок, с трудом удерживающих её от полёта, да пара плетёных стульев. Публика, занимавшая места на лавках, стала подавать признаки нетерпения.

В пять минут десятого синьор Дередже поднялся по боковой лестнице и вышел к центру сцены, освещённой куда тусклее обычного: видимо, погода оказалась неблагоприятной и для карбидных фонарей. Дженнаро, полускрытый колонной, начал наигрывать на концертине нежную печальную мелодию.

Директор труппы поклонился и громко (чтобы перекрыть вой ветра) извинился перед почтеннейшей публикой за задержку (незначительные технические неполадки) и бедность декораций, а затем объявил, что действие начинается в гостиной виллы дона Акапулько Андраде.

– Представьте себе роскошную мебель, окна с дорогими портьерами и единственную дверь, через которую видно цветущий сад, – произнёс он и удалился за кулисы.

Вошла Лидия, везущая на коляске старика Акапулько, а за ней Клара со стаканом в руке.

Над скамейками пронёсся удивлённый ропот: все знали, что Клару будет играть Лалага, но к подобной причёске готовы не были.

– Она не сказала, что наденет парик, – усмехнулась Тильда.

– Да что же это за напасть? – заволновалась Баинджа. – При таком ветре длинные волосы совсем закроют ей лицо. Даже и не знаю, как она вообще что-то видит: надеюсь, хотя бы не споткнётся и не рухнет со сцены.

– А я надеюсь, что она не нахватается вшей, – пессимистично пробормотала Лугия.

– Когда смотришь снизу, выглядит довольно высокой, – умилилась синьора Пау.

– Вроде юбка была подшита ниже, – растерянно заметила Аузилия. – Как же так вышло, что теперь она до колена?

– Как полнит её это платье! – пренебрежительно бросила Ливия Лопес, сидевшая на две лавки дальше.

– Дедушка, я приготовила тебе лекарство, – сказала девочка на сцене, передавая стакан старику, для чего ей пришлось повернуться лицом к залу. И тут все поняли, что роль Клары играет совсем не Лалага, а Ирен.

Глава пятая

Порыв ветра, взметнувший кудри Ирен, сделал её похожей на Медузу Горгону. И, что ещё хуже, пока она подносила стакан к губам старика, другой порыв задрал ей юбку, так что та совсем закрыла лицо, заодно подарив публике великолепный вид на пухлые бедра и белые хлопчатобумажные трусики.

Синьор Карлетто, сидевший в четвёртом ряду, побледнев от негодования, стыда и попрания семейной чести, сердито бросил жене:

– Ты знала?

– Кто, я? Да я бы скорее заперла её на складе, чем разрешила так себя позорить.

– Смотрите, она ещё и губы подвела! Может, мне столкнуть её со сцены? – предложил Пьерджорджо.

– Брось, ещё не хватало устраивать скандал. Что сделано, то сделано, – нехотя пробурчал отец.

– Но потом кое-кто за это заплатит, – пообещала мать.

– Клара, Кларочка, ты что, не слышишь? Тебя мама зовёт! Беги скорее в сад, узнай, чего она хочет, – сказала Лидия, обращаясь к своей любимице.

Этой реплики не было в пьесе. Ирен озадаченно взглянула на синьору Дередже, но та положила ей руку на плечо и буквально вытолкала со сцены.

Вошедшие зять старого Андраде и дворецкий произносили свои реплики, старику становилось всё хуже – в общем, актёры продолжали играть, сокращая паузы и пропуская то, что касалось Клары и её матери.

– Что случилось? Где Лалага? – забеспокоилась Тильда, которая знала пьесу и понимала, что происходит что-то странное.

– Отец! Отец! – раздался через несколько минут крик Консуэло Андраде, в замужестве Морейра. Она ворвалась на сцену, волоча за собой малышку Клару, которая за это время успела переодеться: вместо кружевного платья на ней теперь красовались футболка и рыбацкие штаны. Арджентина в кабине грузовика, поставив рекорд скорости, даже заплела ей две тугие косички: они развевались на ветру, но, по крайней мере, больше не закрывали лицо.

Семейство Карлетто немного расслабилось: в такой одежде Ирен вряд ли смогла бы продемонстрировать свои бедра.

– А Лалага? Что случилось с Лалагой? – перешёптывались зрители: кто, как Пау, в тревоге от необъяснимой подмены, кто из чистого любопытства.

Тебе тоже интересно, читатель? Тогда знай, что Лалага в это время лежала в кабине грузовика в шерстяном свитере поверх трусов и майки, а Адель гладила ей лоб своей прохладной ручонкой.

– Я заварила тебе ромашки, – сказала синьора Дзайас, протягивая чашку.

– Нет, спасибо. Если выпью хоть что-то, меня стошнит, – жалобно прошептала Лалага.

– Должно быть, это ветер. Или давление подскочило. Бедняжка, – сочувственно сказала синьора. – И надо же этому было случиться именно сегодня, когда твоего отца нет!

– Не волнуйся. Скоро всё пройдёт, – Лалага с трудом сдерживала смех при мысли, что играет сейчас куда убедительнее, чем на сцене. На самом деле её вовсе не тошнило: она притворялась, чтобы уступить место Ирен.

Подруги дождались самого последнего момента, чтобы режиссёр уже не мог заменить Клару кем-то другим. Было без четырёх минут девять, когда Лалага, согнувшись пополам, простонала:

– Ой, живот! И голова кружится! Боже! Не могу терпеть! Мне плохо, очень, очень плохо! Я даже стоять не могу! Живот! Принесите тазик, меня сейчас вырвет!

– Скорее позови Адель! Скажи, пусть наденет платье с оборками, – взволнованно приказал режиссёр Арджентине. – Будет сегодня не сиротой, а Кларой. И чтоб немедленно шла на сцену! Беги найди её! Где эта презренная нахлебница?

Но Лалага знала, что Адель, чей выход предстоял только в четвёртом акте, пошла в последний раз поглядеть на уже сложенную тележку торговца сладостями: вдруг, пока тот рубил небольшим топориком нугу, остались кусочки, которые нельзя продать, но можно подарить – например, ей.

– Не стоит. Ирен знает роль даже лучше меня, – сказала больная, быстро стаскивая платье через голову и передавая его подруге. – Правда, Арджентина?

– Да, папочка, она и правда очень хороша, – подтвердила девушка. – А публика будет только рада, если мы задействуем девочку из Портосальво.

– Тогда одевайте её побыстрее, и да поможет нам Бог!

А на тот странный факт, что Ирен накрасила губы помадой того же цвета, что и Лалага, никто из актёров внимания не обратил.

Глава шестая

Спектакль имел огромный успех, даже несмотря на отсутствие декораций, взъерошенные волосы актрис и громкие возгласы актёров, вынужденных перекрикивать порывы ветра. Даже самые придирчивые отдыхающие, вспоминая о нём впоследствии, признавали, что нечасто так веселились.

Люди попроще были тронуты печальной судьбой Альбертино и Марианны, самоотверженностью Анны-Глории. Никола Керки сопровождал каждую реплику старика Андраде словами:

– Стыдись, капиталистическая свинья! – а когда юная Анна-Глория сбежала в ночь, спасая ребёнка, восторженно воскликнул: – Молодец! Вот как поступают истинные дочери народа! – чем рассмешил всех соседей.

Более искушённые зрители, напротив, наслаждались непроизвольными комическими моментами. Так, например, в третьем акте Акапулько Андраде вложил в руку новообретённого внука бумажник, полный банкнот, но разгневанный Альберто швырнул его обратно. Вот только в этот момент поднялся ветер, и бумажник несколько секунд кружился в воздухе, пока, наконец, провожаемый обеспокоенными взглядами актёров, не приземлился прямо в лицо умирающего, который, заорав от боли и неожиданности, схватился за нос.

Или сиротка Пеппинетта Морони: она весь вечер жевала американскую жвачку, но, увидев нахмуренные брови синьора Дзайаса, не нашла ничего лучше, чем вытащить её изо рта и тут же прилепить на спинку его стула.

Или Тома Пау: прыгая на кровати в апофеозе последнего акта, он грохнулся на пол, но тут же поднялся и заявил сидящей в первом ряду Форике:

– Не бойся, ничего мне с этого не сделается.

Или Джиджи Ветторе: он должен был произнести свою единственную за весь спектакль реплику, но успел её забыть и хохотал, как припадочный, хотя сцена в этот момент была печальная и драматичная. А Ливия Лопес и вовсе споткнулась, толкнув Адель, из-за чего та пролила суп прямо на Клару. (К счастью, кружевного платья синьоры Пау Ирен больше не надевала, иначе оно было бы безнадёжно испорчено. Лалага считала, что Ливия сделала это нарочно.)

В антракте между первым и вторым актом Лалага вернулась в зал в своей повседневной одежде и села рядом с Тильдой.

– Мне стало плохо. Даже стошнило, – шепнула она матери (ещё одна ложь: синьоре Дзайас она сказала, что её только мутит.) – Наверное, это от волнения. Сейчас уже лучше.

– Тогда беги играть свою роль. Во втором акте тебя нет, как раз хватит времени переодеться, – спохватилась Тильда, удивлённая, что Лалага сама до этого не додумалась.

– Нет, я не могу! Меня от одной мысли пробивает холодный пот!

– Должно быть, у тебя глоссофобия, – спокойно прокомментировала синьора Пау.

– А это серьёзная болезнь, синьора? – встревожилась Зира.

– Очень серьёзная. Через двадцать минут у тебя изо рта начинает идти пена и ты умираешь, – объяснил Саверио, тихонько посмеиваясь в кулак. – А ещё она очень заразная.

– Пресвятая дева! – простонала Форика.

– Не слушайте вы его, ему бы всё шутки шутить, – вмешалась хозяйка. – Глоссофобия – это эмоциональный блок, который мешает актёрам выходить на сцену.

– Но ведь во время репетиций девочка была так в себе уверена! – недоверчиво возразила Аузилия.

– Бедняжка Лалага, после стольких трудов – такое разочарование! – сочувственно проговорила Баинджа. – Тише, второй акт начинается.

Глава седьмая

В третьем и четвёртом актах Лалага наслаждалась триумфом Ирен. Она ни на минуту не пожалела ни об отказе от роли в пользу подруги, ни о том, что была единственной в Портосальво девочкой младше двенадцати лет, которая в тот вечер не вышла на сцену даже в самой крошечной роли.

Несмотря на все заверения Франческо она понимала, что в её Кларе нет ничего особенного – так, второстепенный персонаж, нужный лишь для обмена репликами с настоящими актёрами. А вот Клара в исполнении Ирен была яркой личностью, персонажем, сравнимым по силе воздействия с лучшими ролями Адели и Арджентины. Ирен инстинктивно понимала, как заставить публику смеяться, вздрагивать и плакать одним движением бровей, жестом, тоном голоса или даже паузой между словами.

Все их с Франческо диалоги обладали собственным внутренним ритмом, с первой же секунды наполнялись эмоциональным накалом. Когда сестра Пентименто упала замертво, Ирен встала над её трупом с таким отчаянием на лице, что люди на лавках переживали за неё больше, чем за оставшегося сиротой Альберто или даже за саму усопшую.

Тильда, как обычно, хихикала, на лице синьоры Пау застыла непроницаемая улыбка сфинкса, но не столь искушённые зрители не скрывали своего энтузиазма по поводу внезапного проявления таланта «девчонки из бара».

Синьор и синьора Карлетто, а заодно и Пьерджорджо, ещё во время первого акта захваченные всеобщей эйфорией, постепенно перестали стыдиться и даже начали подумывать, что, возможно, Ирен не стоит так уж строго наказывать за непослушание.

Когда директор труппы объявил, что настал момент, когда занавес, если бы он был, должен опуститься, потому что наступает время антракта, они больше всех аплодировали и кричали: «Браво, Клара! Молодец!»

После третьего акта Карлетто уже хвастались дочерью больше, чем следует достойным и сдержанным членам общества, а к финалу четвёртого столь надменно оглядывали соседей по лавке, чьи дети всего лишь прыгали на кроватях в числе сирот, что те, видимо, должны были лопнуть от зависти.

А Ирен играла так, как будто усилием воли заставила себя забыть об их присутствии, хотя бы пару часов не думать о реакции родителей и обо всем прочем, что может случиться потом. Потом... потом будет потом, и уж как-нибудь она справится с этой ситуацией.

Но когда, отыграв финал, она вышла вместе с другими актёрами к краю сцены, чтобы в последний раз удостоиться аплодисментов, и увидела сияющее лицо отца, мать, вытирающую слезы умиления, и Пьерджорджо, который хлопал громче всех, то сразу поняла: все грехи прощены. Тогда она поискала в зале Лалагу – та оказалась прямо перед сценой. Поймав взгляд Ирен, она приподнялась на цыпочки, перегнулась через край дощатого настила и погладила подругу по ноге (точнее, по её собственной, Лалагиной, белой кожаной сандалии с девчачьим розовым атласным бантом, пришитым синьорой Пау: Ирен в спешке так и не переобулась).

Актёры всё кланялась и кланялась. С одной стороны руку Ирен держал Альберто, с другой – сестра Пентименто (воскресшая ради своей доли аплодисментов). Рука Франческо почему-то оказалась потной и горячей.

Потом Клара с сиротами спустились со сцены, отправившись искать рассеянных по лавкам родителей, а символический занавес поднялся ещё раз – для комического финала, и все расхохотались, увидев Пикку и Тома. Так и не сняв драных сиротских ночных рубашек, они носились взад и вперёд по сцене за заводным игрушечным автомобильчиком ярко-красного цвета, то и дело натыкаясь на Чиччо и Джиджетто, каждый из которых нёс на плече по лестнице и бил другого по голове всякий раз, как оборачивался.

Зира и Форика сидели с открытыми ртами, разрываясь между смехом, восторгом и яростью.

– А мы-то ни о чём и не подозревали! Вот ведь врунишки! Удивительно, как двое малышей смогли удержать это в секрете.

Даже Лалага потеряла дар речи. Мать же, напротив, только посмеивалась в рукав, потому что ей, единственной в семье, близнецы доверились, получив в ответ разрешение поучаствовать в розыгрыше.

К тому времени, как спектакль закончился, на сей раз уже по-настоящему, самые юные зрители (бывшие сироты, Клара и та же Лалага) настолько устали, что родители сразу же разобрали их по домам, не дав даже пройти за кулисы, чтобы поздравить актёров, как-никак, коллег, пусть даже всего на один вечер.

– Завтра утром можете пойти в порт и помочь им с отъездом, – сказала двум своим сонным сыновьям Сюзанна Ветторе. – Там у вас будет сколько угодно времени на объятия и прощания.

Даже близнецы заснули на руках у своих нянь. Но уже у самого дома Пикка вдруг на мгновение встрепенулась и невнятным голосом сообщила шедшей рядом Лалаге:

– А знаешь, я думала, что Чиччо играет твой друг Франческо. Но это не он.

– Не может быть!

– Это был кто-то другой. Не знаю, кто именно, но мне показалось, что это папа Адели.

– Да брось! Это Франческо, ты просто не узнала его в гриме, – убеждённо сказала старшая сестра.

А уже засыпая, Лалага услышала сквозь завывания ветра рокот винтов пограничного вертолёта.

«Наверное, ловят контрабандистов», – подумала она, но, поскольку такие вещи её не интересовали, только удовлетворённо вздохнула и провалилась в сон.