У царя Мидаса ослиные уши

Глава первая

Пробило восемь, но Тильда ещё спала, прикрывшись рукой от пробивающегося сквозь ставни света. Лалага лежала неподвижно, чтобы не разбудить кузину. Она прислушивалась к вою ветра, от которого содрогались все окна в доме, и размышляла.

Думала она об Ирен и о том, что никогда не видела её такой счастливой, как вчера вечером. Возвращая платье и туфли, Ирен не сказала ей ни слова, только крепко обняла. Впрочем, никто и не сомневался, что она простила Лалагу. Их дружба, казалось, вернулась к тому безоблачному времени, когда между ними не случалось недопонимания. Тогда они были вдвоём против целого мира. И против Тильды, которая – вон, взгляните-ка на неё! – спит себе сном младенца, не зная об их тайне.

Лалага думала о будущем – будущем подруги. Может, Ирен действительно попробовать стать актрисой? Но как это сделать, если живёшь на уединённом островке, где нет ни театра, ни кино, ни даже электричества, чтобы смотреть телевизор?

Возможно, если бы она стала хорошей швеёй, то в двадцать один год, став совершеннолетней, смогла бы поехать работать в Лоссай, открыть там модное ателье, заиметь стильную клиентуру и заработать достаточно, чтобы купить абонемент на весь театральный сезон в «Блеске». Будет ходить с Лалагой в гримёрку, брать автографы у актёров или даже окажется в списке дублёрш. А потом, может быть, заезжий американский режиссёр заметит её и возьмёт в Голливуд, как это случилось с Анной-Марией Пьеранджели.

О своём будущем Лалага тоже подумала. Осенью, которая начнётся уже совсем скоро, она вернётся в интернат. Матушка Эфизия попросит посмотреть её летний дневник, а когда она откажется, напишет ей замечание. Но нет, она не может отказаться, не может сказать: «Я вела дневник, но он не для показа». Придётся снова соврать, притвориться лентяйкой и заявить: «Я ничего не написала. Каждый день думала: «Завтра начну», – но всё время откладывала. Просто на Серпентарии никогда не случается ничего интересного...»

А потом, на исповеди, она признается, что врала, врала много, и одна ложь неизбежно тянула за собой другую. Но никому, даже падре Агостино, она не смогла бы рассказать обо всём в деталях: как объяснить то, что случилось этим летом, летом любви, тайны, недомолвок, обмана и предательства? Значит, снова прятаться за расплывчатыми фразами в надежде, что тогда, не вдаваясь в подробности, он просто назначит ей обычную епитимью: «Три pateravegloria^[12] перед статуей Мадонны».

Потому что нельзя же рассказать о том, как эта история начиналась, о любви Тильды и Джорджо, которым она помогла обманывать своих родителей и всю семью. А вдруг дон Агостино шпионит за ними? Он давно приятельствовал с бабушкой и дедушкой Марини, и вполне мог бы предупредить, что обе их внучки – лгуньи, каких свет не видывал, и что за Тильдой нужен глаз да глаз. То-то старики рассердятся!

Но нет, конечно, дон Агостино никому ничего не расскажет: он ведь священник, ему запрещено разглашать тайну исповеди.

Хотя вот дядя Даниэле, будучи врачом, тоже должен хранить свои профессиональные тайны, а ведь он ещё в марте сказал Тильде, причём за столом, перед всеми:

– Лучше бы тебе не общаться больше с этой девчонкой Кадедду, дочерью ювелира.

– Это почему? – насупилась тогда Тильда: она терпеть не могла, когда про подруг говорили гадости.

– Об этом не стоит распространяться, – понизил голос дядя, – но сегодня с утра я видел её флюорографию. Похоже на очаговый туберкулёз правого лёгкого. Дело худо, он вполне может быть заразным, так что лучше вам не встречаться.

Дядя Даниэле, как и папа, буквально помешался на этой теме: с тех пор как несчастный дядя Марчелло скончался от туберкулёза в возрасте всего лишь двадцати лет, семья жила в страхе перед невидимой бациллой Коха.

– Но ведь она учится в моем классе! – возмутилась Тильда. – Как я могу с ней не общаться?

– Придумай какой-нибудь предлог.

– А она сама-то, бедняжка, знает?

– Нет. Её родители попросили сказать, что у неё тяжёлая анемия.

Тильда была в ярости. Она заявила, что если ей не разрешат объяснить Агнессе Кадедду и другим подругам, почему она не может с ней общаться, то будет продолжать вести себя как обычно. А на риск заражения ей плевать.

– Но ты не можешь ей ничего объяснять! – рассердился дядя. – Всем сразу станет понятно, что ты узнала об этом от меня, а я не должен разглашать врачебные тайны.

К счастью, вопрос тогда решился сам собой, потому что Агнесса Кадедду исчезла: в один прекрасный день она просто не пришла в школу. Скорее всего, её отправили в какой-нибудь санаторий в горах. Так что Тильде в любом случае не пришлось решать, раскрывать ли окружающим врачебную тайну.

Лалага размышляла, а ветер всё гремел и гремел ставнями. Должно быть, сегодня на пути к «большой земле» катер изрядно помотает по волнам.

Глава вторая

К десяти, несмотря на шторм, островитяне собрались в порту, чтобы поприсутствовать при отбытии «Друзей Фесписа», словно именно сегодня те давали свой последний спектакль.

Вечерние кассовые сборы превысили самые смелые ожидания, но с утра все без исключения актёры выглядели мрачными. Пожалуй, подумала Лалага, даже чересчур мрачными, чтобы это можно было списать на печаль от расставания с островом: они ведь привыкли к бродячей жизни и не имели причин привязываться к Серпентарии. И тем не менее актёры были слишком угрюмы, даже если принять во внимание предстоящее плавание: конечно, в шторм катер будет скакать по волнам, словно балерина, но ведь рыбацкие лодки сегодня на рассвете вышли в море, так что больших проблем не предвиделось.

– Наверное, что-то случилось, – заметила Ирен, указывая на группу местных старушек, с сочувственным видом обступивших синьору Дзайас.

– Слыхали про Франческо? – раздался вдруг тихий голос: видимо, кто-то пришёл раньше других и уже успел поговорить с актёрами.

– Слыхали что? – обернулась Лалага, которая как раз пыталась отыскать друга в толпе. Она хотела передать ему подарок, который сделала своими руками: небольшую коробку из-под лекарств, на дно которой наклеила мелкие ракушки, чтобы получился орнамент. «Это чтобы ты запомнил меня и Ирен, – гласила записка. – И спасибо тебе за все. Надеюсь, когда-нибудь мы свидимся снова. Твоя подруга Лалага». Но молодого человека не оказалось ни в кабине старого американского грузовичка, ни среди тех, кто грузил багаж, не вошедший в кузов.

– Слыхали о Франческо? – это подошла Адель. Она обняла подруг, но голос, обычно чистый и звонкий, сегодня казался хриплым и холодным.

– Нет. Что с ним? Я нигде не могу его найти.

– Он не с нами, его забрали ночью.

– Кто забрал?

– Пограничники.

Что за чушь! Лалага не верила своим ушам. За что его арестовали? Что он такого сделал?

– Нет, что ты! Ты все так не поняла, – всплеснула руками Адель. – Он заболел, а твоего отца дома не было, пришлось везти Франческо на вертолёте в Лоссай, в больницу.

– Но когда он заболел? – спросила Ирен.

– Смотри-ка, ты тоже ничего не заметила! Ему стало плохо прямо на сцене во время последнего акта, но он сумел дотянуть до конца. А вот к комическому финалу не мог даже встать, отцу пришлось его заменить.

Значит, Пикка была права, подумала Лалага. А она, считавшая себя подругой бедняги Франческо и убеждённая, что узнает его в любом гриме, даже не заметила подмены!

– Но к чему такая спешка? С ним что-то серьёзное? Какой диагноз?

– Не знаю, – вздохнула Адель, пожимая плечами. – Температура была очень высокая. В прошлом году он проболел всю зиму, но потом выздоровел.

С террасы бара донёсся крик синьоры Карлетто, и Ирен пришлось бежать домой. Лалага дошла с ней до лестницы между двумя рядами олеандров и встретила Арджентину – согнувшуюся под грузом сумок и пакетов, бледную, под глазами мешки, растрёпанные сальные волосы наскоро прихвачены резинкой.

– Видала, как оно бывает? – обречённо сказала девушка, борясь с ветром, который раз за разом закручивал юбку вокруг её лодыжек.

– Что бывает?

– Да всё как обычно. Франческо нельзя играть на свежем воздухе, вечером становится слишком сыро. Доктора в Серрате столько раз ему говорили, да что толку? Мы же актёры, а где сейчас найдёшь театр со стенами?

Лалага не знала, что сказать, а расспрашивать не посмела. Что значит «как обычно»? Ей было до боли жалко не только Франческо, но и его сестру, родителей. Она восхищалась их чувством ответственности: чтобы не смущать коллег, Франческо стиснул зубы и с истинным героизмом доиграл спектакль до конца – может, ещё и потому, что не хотел испортить триумф Ирен. Вот он, неписаный закон театра, который всё время приводят в газетах и книгах: «Шоу должно продолжаться несмотря ни на что».

Ей вспомнилось бледное лицо, запавшие глаза, подчёркнутые темным гримом... Теперь она понимала, что эти глаза горели не только от наигранного гнева, обращённого против старика Андраде, но и от настоящей лихорадки, от неподдельного истощения. Это было красивое, благородное лицо, лицо античной статуи, Антиноя, которого мать показывала ей в Риме, в музее Ватикана. Тогда Лалага ещё записала в дневнике путешественника: «Надо мной все смеются: говорят, что я влюбилась в статую».

А теперь, значит, она понемногу, сама того не осознавая, влюбилась в Франческо? Поэтому, значит, ей так хочется плакать?

– Ты сама-то как? – мягко спросила Арджентина. – Живот прошёл? Жаль, что вчера ты не смогла выйти на сцену.

– Ничего, Ирен отлично меня заменила.

– Да, она молодец, твоя подруга. Слушай, мне уже пора идти, меня ждут. Прощай, Лалага, и спасибо тебе за всё.

Арджентина обняла её и поцеловала в щеку. Лалага сунула свою коробку в пакет:

– Пожалуйста, когда увидишь его, то есть Франческо, можешь пожелать от меня здоровья и всего самого наилучшего? И ещё передать этот подарок? Я сама сделала.

Они отошли в сторону, пропуская толпу людей, высадившихся с прибывшего катера. Лугия с сумкой в руке, плача, обнимала синьору Дередже. При виде Лалаги лица актёров просветлели.

– Эх, если бы твой отец вчера остался здесь, может быть, и Франческо был бы сейчас с нами – вздохнула Жизелла, протягивая ей для поцелуя Чечилию.

А дедушка взял её за обе руки и, заглянув в глаза, шепнул:

– Ты молодец, что вчера вечером почувствовала себя плохо. Жаль, мы сами не поняли, что твоя подруга сыграет лучше тебя.

И вот наконец катер покинул порт. Но люди на причале всё махали руками, пока он, подпрыгивая на пенных гребнях волн, не скрылся за Ржавым мысом.

Ирен так и не вернулась – наверное, задержалась в баре: в ветреные дни многие купальщики, не имея возможности пойти на пляж, отправлялись туда с самого утра, чтобы поиграть в карты, и работы было больше, чем обычно.

Лалага запахнула на груди синюю шерстяную кофту с золотыми матросскими пуговицами. У неё замёрзли ноги. «Наверное, стоило надеть брюки», – подумала она.

Глава третья

Когда Лалага пришла домой, Тильда ещё не встала.

– Голова просто раскалывается, – заныла она, увидев, что кузина входит в комнату. – Не выношу этот чёртов левант. В Плайямаре он не такой сильный. Нет, не открывай ставни, у меня глаза болят.

– Я же говорила тебе вечером, надень что-нибудь на голову, – вмешалась заглянувшая на шум синьора Пау. – Но ты же ничего не хочешь слушать: сидишь в куртке, а капюшон даже и не думаешь накинуть. И не вини во всем Портосальво: в Плайямаре тоже бывает сыро по ночам.

– Вечно вам, женщинам, всё не так, – рассмеялся Саверио. – Вчера плохо было Лалаге, сегодня тебе. Придётся после обеда померить Пикке температуру. Мама, почему бы нам не открыть женскую больницу?

– Не говори ерунды! – воскликнула Лалага. – Мама! Ты знаешь, что случилось вчера вечером? Франческо Дзайаса увезли в Лоссай, в больницу. Пришлось вызывать вертолёт, – добавила она с тревогой.

– Несчастный случай? – поинтересовалась Тильда, приподнимая голову с подушки.

– Нет, он заболел. Я не поняла, какой у него диагноз, но говорят, что это рецидив, что он уже болел зимой. Ой, мама, как ты думаешь, он может умереть?

– Надеюсь, что нет. Не делай из мухи слона. В больнице о нем позаботятся.

– Надо же, а он ведь совсем не выглядел больным, – заметила Тильда.

Обед подали в обычное время. После сиесты синьора Пау с подругами и близнецами, борясь с ветром, отправились в сторону Ласточкиного мыса полюбоваться штормом. С приходом леванта волны, бившиеся там о скалы, достигали невероятной высоты и выглядели очень живописно.

Совершенно вымотанная Тильда осталась дома: из-за разыгравшейся мигрени она даже не могла читать. Пару дней назад она закончила «Униженных и оскорблённых» и начала третий роман того же автора, «Идиот».

«Наверное, каждый раз, взяв книгу в руки, она вспоминает о Джорджо», – злорадно подумала Лалага. И как только кузина умудряется так быстро прочитывать двухтомные романы из почти тысячи страниц?

Она пошла в бар в надежде поговорить с Ирен, но подругу завалили делами, и та, при всем желании, ничем не могла помочь. Окончательно загрустив, Лалага спряталась в подвале под террасой и принялась играть сама с собой в «Вопросы на кресте». Теперь, когда ноги загорели, процарапанные буквы отчётливо выделялись на коже. Первый этап Лалага пропустила: всё равно её интересовал только Франческо.

Она начертила крест, подписала по углам «дружба», «страсть», «ненависть» и «равнодушие», а потом произвела подсчёт. Оказалось, что Франческо испытывал к ней пламенную страсть. Тогда она уткнулась лбом в колени и заплакала.

Глава четвертая

Следующие два дня выдались столь же печальными. Вслед за актёрами уехали оркестр, продавец сладостей и тир. Начали собираться и многие отдыхающие.

Мать велела Лалаге и Саверио заняться каникулярным домашним заданием. Заходил местный школьный учитель: синьор и синьора Пау очень просили его взять близнецов в первый класс, но он опасался, что они слишком недисциплинированные.

Мигрени у Тильды больше не повторялись, и она полностью погрузилась в чтение «Идиота», да так, что всю ночь не могла заставить себя погасить свечу.

На третьи сутки ветер стих. А на четвертые наступил такой приятный сентябрьский день, что «Моя дочурка Джиролама» снова отчалила от пирса и направилась к пляжу, взяв на борт весь свой экипаж.

С первым послеобеденным катером домой вернулся мрачный доктор Пау. Он позвал жену в амбулаторию, и они просидели там добрых полчаса. Потом мать послала Форику поискать Лалагу, которая, как обычно, отправилась на прогулку с Ирен.

Форика нашла их только спустя почти два часа: они забрались аж на самую вершину Пограничной горы, чтобы насобирать кремней.

– Спускайся сейчас же, отец хочет с тобой поговорить, – объявила она.

– Чего ему надо? – спросила Ирен подругу.

– Не имею ни малейшего понятия!

Отец ждал её, сидя за столом.

– Закрой дверь и садись. Ты должна пообещать мне, что скажешь правду, – он не казался сердитым, скорее, печальным. И очень взволнованным.

– Что случилось?

– Помнишь, я не хотел, чтобы ты общалась с этими актёрами? Твоя мать всегда говорит, что я преувеличиваю, но, к сожалению, на сей раз я оказался прав.

– Папа, что случилось? – он не знала, почему, но у неё сразу же вспотели руки, как будто из обеих ладоней забило по крошечному гейзеру.

– Послушай, ты помнишь, я просил тебя не пользоваться их помадой?

– Я и не пользовалась! – она уже почти кричала. – Мама одолжила мне свою!

– Стаканы, столовые приборы... Ты же не ела с ними?

– Нет!

– Не пользовалась их салфетками, полотенцами?

– Нет!

– Теперь эта пьеса. Ты её везде таскала с собой. Наверное, читала даже в постели? Подумай хорошенько.

– Нет.

– И я очень надеюсь, что ты не менялась леденцами и жевательной резинкой с их детьми – я знаю, вы, дети, обожаете эту гадость.

– Я уже не маленькая, папа. Но зачем тебе все это знать?

– Лала, мне очень жаль, но я должен тебе сказать, что тот приятный молодой человек, который спас близнецов, помнишь?

– Что с ним, папа? – от беспокойства у неё пересохло во рту, как будто вместо языка туда вложили лист наждачной бумаги.

– Я должен тебе сказать, что он умер. От туберкулёза. Да, я знаю, это очень печально... Иди к папе.

Он усадил Лалагу на колени, как маленького ребёнка, гладил по голове и рассказывал, что заехал в больницу в Лоссае, чтобы поговорить с коллегой, и вскоре услышал о пациенте, которого привезли на вертолёте с Серпентарии. Думали даже, что это он, доктор Пау, его привёз. Он навестил Франческо в палате – несмотря на высокую температуру, тот был в сознании и сказал:

– Поблагодарите Вашу дочь за подарок и скажите, что он мне очень понравился.

Болезнь протекала очень тяжело, он кашлял, сплёвывал кровь. В лёгких живого места не осталось из-за множества каверн – их обнаружили по рентгеновскому снимку. Но врачи думали, что вытянут его, ведь сейчас, с появлением новых лекарств, всё уже не так плохо, как раньше. Правда, пришлось бы бросить театр и провести несколько лет в санатории.

В общем, надежда оставалась.

Но потом случился ещё один кризис, и у Франческо не выдержало сердце.

– Ему уже ничем нельзя было помочь, Лала. Может, так оно и лучше. Бедный мальчик, при такой ужасной жизни он всё равно не продержался бы дольше пары лет.

Лалага молча шмыгала носом. Ей казалось, что вокруг не настоящая жизнь, а спектакль. Смерть Франческо виделась ей не более реальной, чем Альберто Лимонта, Рашель с отрезанной рукой или Пиладе с Анджелиной, о которых они с Ирен столько говорили, но никогда не знали.

Потом отец усадил её на край кровати, задрал свитер на спине, заставил глубоко вздохнуть, прослушал стетоскопом и простучал позвоночник костяшками пальцев.

– Кажется, порядок. Если ты сказала мне правду, никакой опасности нет. Пойдём-ка домой, нас уже ждут к ужину.

– Я не хочу есть, папочка, лучше сразу пойду в постель.

– Хорошо. Пусть Лугия заварит тебе ромашки. А если не сможешь заснуть, скажи, дам тебе пилюлю от бессонницы, один разок не повредит.

Глава пятая

Но Лалага сразу же провалилась в глубокий сон. Ей снилось, будто она купает младенца – может, Чечилию, а может, и нет. Лалага положила его в детскую ванночку и начала намыливать. Было много пены, даже слишком много пены, хотя мыла у неё в руке уже не осталось. Оказалось, что ребёнок весь сделан из мыла, и вода постепенно его растворяет: вот уже стёрлись черты лица, вот от носа остался только почти незаметный бугорок, вот исчезли уши...

Перепуганная Лалага видела, как младенец становится всё меньше, а потом и вовсе исчезает в мыльной пене. И как ей теперь объясняться с его матерью, когда та придёт за ним? Потом сон поменялся. Было темно, но она знала, что находится внутри пещеры или, скорее, каверны с тёмно-красными стенами. Входа она не видела, а воздух поступал, казалось, отовсюду. Чей-то голос произнёс: «В лёгких обнаружено множество каверн», – и стены вдруг стали со свистом сжиматься, словно она была внутри воздушного шара, в котором проделали дырку.

Потом ей снилось что-то ещё, но с утра она вспомнила только эти два момента.

Лалага не стала рассказывать о них ни Тильде, ни отцу. Ей вообще не хотелось говорить ни с кем, даже с Ирен. Она чувствовала странную растерянность, как будто смерть Франческо так и осталась сном и, не заговаривая о ней с другими, Лалага могла удержаться в этом смутном состоянии нереальности.

Тем не менее, несмотря на её молчание и на то, что родители, никогда не любившие сплетен, тоже ничего ни с кем не обсуждали, к вечеру известие о смерти Франческо Дзайаса разнеслось по всей деревне. Жители Портосальво встретили его с недоверием и тревогой.

– Несчастная мать, – говорили женщины.

– Бедняга Франческо! Такой молодой! – судачили рыбаки.

– С богачом бы такого не случилось, – сердито заявил Никола Керки, швырнув на прилавок коробку химических карандашей, зачем-то понадобившихся учителю в шесть часов вечера, прямо перед закрытием магазина.

– Да бросьте! В девятнадцатом веке богатые мёрли как мухи, – возразил ему учитель. – Заболеть чахоткой даже считалось шиком. Они уезжали лечиться на Французскую Ривьеру и там же умирали. Поезжай-ка в Ниццу да сходи поглядеть на могилы кладбища Симье: какая разница, богатыми или бедными были все эти английские монахини, умиравшие одна за другой в возрасте всего лишь семнадцати лет? Или Роберт Льюис Стивенсон – а ведь его отец был одним из самых богатых людей Шотландии.

– Вы, однако, говорите о том времени, когда наука и прогресс ещё не восторжествовали над невежеством, – упрямо повторял Никола. – А сегодня у нас есть рентген, пенициллин, другие лекарства...

– Когда придёт наше время, все мы отправимся на тот свет, с лекарствами или без них. Закажите лучше поминальную для этого несчастного грешника, – вмешался дон Джулио, которому Никола как раз взвешивал полфунта гвоздей.

– Грешника? О своих грехах лучше пекитесь, падре. Кто, как не Вы, сдал сарай под жильё для этих несчастных? – гнул своё продавец. – Может, если бы парень спал в настоящей постели, он бы не умер.

– Никола Керки, ты что же, думаешь, в России нет туберкулёза? – сухо поинтересовался священник.

В этот момент в магазин вошла Тильда с романом под мышкой. Она услышала только последний вопрос.

– Есть ли в России туберкулёз? – вмешалась она, стремясь показать свои знания по этому вопросу. – При таком-то морозе? Там его сколько хочешь. Почти все русские, по крайней мере, все персонажи Достоевского им болеют – вот, например, Катерина Ивановна, жена Мармеладова, мачеха Сони в «Преступлении и наказании».

Трое мужчин посмотрели на неё так, словно она говорила по-гречески, и Тильда, почувствовав себя бесконечно более образованной и информированной, даже прониклась к ним некоторым презрением. Возможно ли, чтобы школьный учитель не знал «самого великого и самого известного из русских писателей», как было написано в предисловии к этим серым томам? Потом она вдруг поняла, что вмешалась в чужой спор.

– Простите, синьор Керки, можно мне пилочку для ногтей?

– Нет! – прорычал продавец и, поймав её изумлённый взгляд, добавил столь же сердито: – Ещё не завезли.

– Не сердитесь. Никола просто оплакивает смерть Франческо Дзайаса, – саркастически заметил учитель.

– Что? – побледнела Тильда.

– Ты что же, не знала? Тот молодой актёр из труппы «Друзей Фесписа», Чиччо, скончался позавчера от туберкулёза.

Глава шестая

Тильда резко повернулась, не попрощавшись выскочила из магазина и побежала домой.

– Где Лалага?

– Поищи в баре, – ответила Аузилия. – Я слышала, она собиралась помочь Ирен.

Ирен за стойкой бара протирала бокалы. На вопрос Тильды он кивнула в сторону внутреннего двора, где Лалага переставляла ящики с пустыми бутылками из-под газировки и оранжада.

– Пойдём со мной, – выпалила запыхавшаяся кузина.

– Куда?

– Туда, где нас никто не услышит, – она помедлила, потом решительно добавила: – В лодку.

Схватив Лалагу за руку, Тильда потащила её за собой вниз по лестнице, к причалу, втолкнула в лодку, развязала канат, запрыгнула сама и, даже не присев, отчаянно погребла к Репейному острову.

– Могу я хотя бы узнать, что случилось?

– Поклянись никому не рассказывать то, что я тебе сейчас скажу.

– Обещаю, – сказала Лалага без всякого энтузиазма: последнее, чего ей хотелось в этот грустный день, – это услышать ещё один секрет Тильды.

– Поклянись жизнью Пикки и Тома. Чтоб им умереть на месте.

– Должна тебе напомнить, что я умею держать язык за зубами.

– Ах да, и Ирен ты, естественно, тоже ничего не скажешь.

– Тьфу ты! Я у тебя ничего не просила. Я не хочу ничего знать. Если не хочешь, можешь ничего мне не говорить.

– Лалага! – сказала Тильда, немедленно перейдя от угрожающего тона к умоляющему. – Если мне нельзя рассказать об этом тебе, кому ещё я могу рассказать?

– Ладно, клянусь, – фыркнула Лалага.

Кузина перестала грести и посмотрела ей прямо в глаза.

– Мы с ним целовались.

– С кем?

– С Франческо Дзайасом. Мы с ним целовались три раза.

Лалага ахнула, будто мяч, брошенный со всей силы, ударил её прямо в грудь (что с ней и правда случилось однажды, на баскетбольной площадке в «Благоговении», под сенью лавров и пиний).

– Когда? – проговорила она прерывающимся голосом.

Это случилось дней десять назад, когда Лалага с Ирен были слишком поглощены сменой ролей и не осознавали, что Тильда как-то уж слишком часто присутствует на репетициях, а Франческо так и поедает её глазами.

Но сам он никогда не решился бы сделать первый шаг. Парень прекрасно понимал, что у них слишком большая разница и в возрасте и, прежде всего, в социальном положении, а потому знал своё место.

Социальные барьеры начали рушиться, когда приехал оркестр. Если взрослые отдыхающие могли танцевать с островитянами и «Друзьями Фесписа», почему им двоим нельзя? Настал момент, когда Тильда пригласила молодого актёра на танец, а тот, прежде чем принять предложение, смущённо покраснел, как девчонка.

– Вы танцевали танго? – этот танец теперь для Лалаги был неразрывно связан с концепцией запретного плода, иначе говоря, греха.

– Нет, медленный танец. И после отошли от танцпола и спустились к причалу, чтобы поглядеть на звёзды.

Луна отражалась в море, с площади доносилась музыка, где-то в темноте сладко благоухал отцветающий жасмин. Охваченная романтическим настроением Тильда, не слишком раздумывая, тихо взяла Франческо под руку и положила ему голову на плечо, как всегда делала, когда ходила в кино с Джорджо.

Но Франческо было уже не тринадцать с половиной. Очевидно, он истолковал этот жест как приглашение или, по крайней мере, разрешение. Он притянул её голову к себе, она подняла глаза и – не могу поверить, что это происходит со мной! – они поцеловались.

– Он хорошо целуется? – выдохнула Лалага, на мгновение забыв обо всем остальном.

– Да как ты не понимаешь! – дёрнулась Тильда. – Мы целовались, как взрослые, рот в рот, со слюной. Три раза. А теперь он умер от заразной болезни.

Она взглянула на младшую сестру, словно пытаясь найти в ней защиту от собственных страхов. Но взволнованная Лалага едва могла говорить. Она лишь чуть слышно пробормотала:

– Мы прямо сейчас вернёмся домой и всё расскажем папе.

Тильда с горящими глазами вскочила с сиденья:

– Даже и не мечтай. Об этом никто не должен знать.

– Но...

– Что мы им расскажем? Что я целовалась с мужчиной? Ты в своём уме? Я целовалась со взрослым, с актёром. Только не с настоящим американским актёром – я целовалась с бродягой, с нищим. Вспомни, что они устроили из-за Джорджо! А на этот раз будет настоящая трагедия. Нет, они не должны знать, я этого не перенесу.

Тыльной стороной ладони она утирала слезы, катившиеся по щекам. Лалаге стало безумно жалко кузину.

– Ты была сильно влюблена в Франческо? – спросила она. – Мне кажется, я ничего подобного не заметила.

– Не знаю, была ли я влюблена, – сказала Тильда неуверенно. – Если честно, не думаю. Я жалела его. И потом, мне, наверное, захотелось вернуть то, что я чувствовала с Джорджо. Не смотри на меня так! Этого бы не случилось, если бы Джорджо меня не предал. Я люблю его, а не Франческо. И ещё... Можешь сколько угодно говорить, что я бессердечная, но когда на следующий день в театре я увидела, как в комическом финале его с этим красным носом-шариком пинают ногами на виду у всех, как он катается по земле и воет, словно побитая собака, мне стало стыдно за то, что случилось. С другой стороны, после той ночи он тоже не искал со мной встречи.

– Бедняга Франческо! – вздохнула Лалага. Её сердце было переполнено состраданием.

– Веришь ли, мне тоже очень жаль. Думаешь, легко было после того, как его отвезли в больницу, делать вид, что ничего не происходит? – всхлипывала Тильда. – Мне так жаль! Но это не моя вина. Как я, по-твоему, должна была поступить? Обрядиться в чёрное, как вдова?

Лалага протянула ей свой носовой платок.

– И что нам теперь делать?

– Ничего, – ответил кузина решительно.

– Тогда зачем ты мне все это рассказала?

– Потому что ты моя двоюродная сестра, нет? Слушай, ты единственная, кто об этом знает, – настаивала Тильда.

– Но в этот раз ты точно должна поговорить с кем-то из взрослых...

– Нет!

– Хотя бы с папой. Это слишком серьёзно. Ты не можешь решать сама...

– Это ТЫ не можешь решать, рассказывать или нет. Это МОЙ секрет. Если ты кому-нибудь расскажешь, я тебя убью и ты попадёшь в ад. Ты хоть помнишь, что клятву давала? Ты же клялась жизнью близнецов! Хочешь, чтобы с ними случилось что-то ужасное?

– Да ведь это с тобой может случиться что-то ужасное!

– Тьфу! Ты хуже, чем твой отец. И такая же трусиха! Кто сказал, что я обязательно должна заболеть? Смотри, если услышу от тебя хоть звук об этой истории, будешь иметь дело со мной.

Тильда снова взялась за вёсла, и лодка, сделав пол-оборота, двинулась в направлении деревни.

Теперь, когда она открылась Лалаге, казалось, будто все её страдания исчезли, словно переложив груз тайны на плечи других людей, сама она это бремя сбросила.

Лалага же, напротив, чувствовала, что подобная тяжесть может её раздавить. Он понимала, что последний секрет Тильды, в отличие от предыдущих случаев, – не из тех, что можно безнаказанно раструбить на все четыре стороны. Её приводила в ужас мысль, что о нём станут болтать, – тогда вся их семья будет опозорена. Тильду, вероятно, даже не пустят больше в школу, а то и вовсе объявят опасной для одноклассниц и запретят с ней общаться, как это случилось с бедной Агнессой Кадедду. Может быть, даже она, Лалага, больше не увидит двоюродную сестру.

Но делать вид, что ничего не случилось, было столь же опасно. Рано или поздно об этом узнают. И, может, будет уже слишком поздно, как с несчастным дядей Марчелло.

Когда они вернулись на берег, Тильда привязала лодку к ржавому железному кольцу и легко запрыгнула на причал, весело щебеча о скором возвращении в Лоссай. А у Лалаги свело живот, как будто кто-то завязал его в узел, и в горле стоял комок.

Она ужасно злилась на кузину. Свалить все проблемы на другую, запрещая той хоть как-то облегчить душу, а потом весело бежать паковать чемоданы – удобно, да? Вот такая она, Тильда: чокнутая, безответственная и эгоистичная. Как будто у Лалаги мало собственных проблем и печалей!

Глава седьмая

Значит, новая тайна, соединившая Лалагу с Тильдой и отдалившая от Ирен. И эта тайна гораздо серьёзнее и важнее всех тех глупостей насчёт Джорджо и незаконных свиданий.

Эти последние дни в Портосальво Лалага провела в ошеломлении и неопределённости. Впервые в жизни долг заставлял её выбирать между двумя одинаковой важными, но совершенно противоположными вариантами. Как ей быть: предать доверие кузины, чтобы спасти ей жизнь, не считаясь с её собственными желаниями, или оставаться верной данному слову, уважать её желания – и лицом к лицу столкнуться с возможными катастрофическими последствиями?

Иногда по утрам она вставала пораньше, полная решимости поговорить с отцом. Лалага даже уже предвкушала облегчение, ослабление этой невыносимой напряжённости, свалившейся ей на плечи. Потом она видела Тильду, безмятежно спящую рядом – никогда ещё сестра не выглядела такой красивой. А что, если она все-таки не заразилась? Стоит ли поднимать шумиху, которая разрушит всю её жизнь, из-за одного только гипотетического микроба, которого вполне может и не быть?

Лалагу интересовал и другой вопрос: если Тильда заразилась туберкулёзом, сколько пройдёт времени, прежде чем она сама станет заразной? Месяц? Год? Или время вышло и с ней уже сейчас опасно спать в одной кровати, дышать одним и тем же воздухом?

Как ни странно, она боялась не за себя – её беспокоила мысль, что кузина в ближайшие месяцы влюбится в нового парня и, как обычно, не задумываясь, не предупредив его об опасности, станет с ним целоваться, породив бесконечную цепочку заражений.

И что же, ей придётся смотреть на всё это и не вмешиваться? Или в подобном случае нарушение клятвы было бы оправданно? Может, лучше тогда признаться сразу и снять с души этот груз?

Но при всех своих сомнениях в одном она была уверена: стоит ей только кому-нибудь рассказать, как она навсегда потеряет дружбу и доверие кузины. А такая мысль казалась ей невыносимой.

Сама Тильда больше к этой теме не возвращалась. Казалось, сейчас все её мысли были только о скором возвращении в школу, а точнее, о переходе в гимназию. Из внутреннего кармана чемодана, лежавшего на шкафу, она достала учебник греческой грамматики и принялась усердно изучать алфавит нового языка. Множество тетрадных страниц было исписано альфами и бетами. Гаммы и дельты, начерченные палочкой, покрывали песчаный пляж. Она даже нашла где-то осколок кирпича и заполнила весь тротуар странными буквами, складывающимися в «TILDA SVRRHNTI». Дошло до того, что она принялась учить греческому алфавиту Пикку и Тома, которые вскоре уже повторяли нараспев:

Альфа бета гамма дельта

эпсилон дзета эта тета йота

каппа лямбда мю

ню кси омикрон пи!

Тильда больше не упоминала ни о Джорджо, ни о Франческо. А если кузина пыталась завести об этом речь, тут же прерывала её:

– Хватит! Забудь об этом.

Такое умалчивание Лалага ненавидела больше всего на свете: ещё никогда в жизни ей не было так одиноко. Она стала пленницей тайны, которой ни с кем не могла поделиться.

Глава восьмая

Ирен, конечно же, заметила её мучения, но посчитала, что они вызваны мыслями о смерти Франческо Дзайаса. Что говорить, ведь даже она сама, знавшая Франческо гораздо меньше, была потрясена. Ей то и дело приходили на ум реплики Альберто Лимонты, но теперь даже эти самые обычные слова казались предвестниками несчастья, и она непрерывно донимала Лалагу вопросами, не осознавая, что сыплет соль на куда более глубокую и болезненную рану:

– Как ты думаешь, он знал, что так серьёзно болен? Как считаешь, он ждал смерти или она застигла его врасплох, как и всех нас? – точно так же в период «усыновления» Пиладе и Анджелины они много раз спрашивали друг друга:

– Как бы ты хотела умереть: внезапно или имея возможность подготовиться?

У Аузилии и Лугии никаких сомнений по этому поводу не было: сколько Лалага себя помнила, обе служанки каждую первую пятницу месяца ходили исповедаться и причаститься, умоляя («умолять» в их понимании означало «требовать с особой настойчивостью и решимостью») о милости умереть не внезапно, во сне или ещё как-то, а зная о дне смерти заранее, чтобы успеть покаяться и посвятить свою душу Богу.

Доктор Пау же, напротив, говорил о пациентах, скончавшихся внезапно:

– Повезло, даже не успел ничего заметить.

В поддержку Аузилии и Лугии высказывалась и Баинджа: она рассказывала о Святой Урсуле, которая по ночам возглавляет процессию дев с фонарями и стучится в двери истинно верующих, чтобы предупредить их о том, что в течение трёх дней те умрут. И ещё о призрачной лошади, которая три ночи подряд скачет вокруг дома, где живёт обречённый на смерть: сама она незрима, но стук копыт раздаётся так громко, что уснуть невозможно.

– Я вот, если бы услышала стук копыт невидимой призрачной лошади, тут же умерла бы от страха, – шептала Лалага Ирен. Но до сих пор их рассуждения были чисто теоретическими, потому что смерть никогда не забирала никого из их знакомых.

Теперь всё стало иначе. Теперь они постоянно думали, не могли не думать о том, что тело Франческо, которого они всего пару дней назад видели живым, горячих рук которого касались, того самого Франческо, который каждый вечер выходил на сцену в новом облике, выдумывая всё новые трюки, – это тело насильственно отделено от души, заперто в гроб, засыпано землёй и, наверное, уже разлагается, как перезрелый фрукт.

– «Душа Франческо отлетела». Но куда? Неужели на Земле не осталось даже самой маленькой её частицы? – спрашивала подругу Ирен.

Дон Джулио отслужил мессу за упокой души «нашего бедного брата, столь внезапно и столь преждевременно выхваченного из этой юдоли слез». Он высоко оценил великодушие и щедрость Церкви, её способность к изменениям. Вот раньше, например, театральных актёров не хоронили в освящённой земле: их могилы должны были оставаться за оградой кладбища. Теперь, с появлением кино и телевидения, жизнь изменилвсь: кто станет отрицать святость Паблито Кальво, маленького актёра из «Марселино Хлеб-и-вино», или Инес Орсини, которая, даже не будучи профессиональной актрисой, так чудесно сыграла роль Марии Горетти в «Небе над болотами» Аугусто Дженины? И сам он обязательно помолится за душу Франческо Дзайаса на тот случай, если (что весьма вероятно) ей понадобится поддержка, чтобы покинуть чистилище и отправиться в рай.

Ирен предложила Лалаге потратить все чаевые, чтобы зажечь как можно больше свечей перед статуей мёртвого Христа. Каждая свеча избавляла от десяти лет загробных мук, а если Франческо это не понадобится, скидка автоматически перенесётся на какую-нибудь другую случайно выбранную душу.

Но, конечно, свечи ему понадобятся, думала Лалага. Даже если во всем остальном ты святой, нельзя целовать Тильду, зная, что у тебя заразная болезнь.

И теперь подруги стояли под сумрачными сводами опустевшей церкви перед длинным рядом свечей и шёпотом читали поминальную молитву, «Requiem æternam dona eis Domine»^[13].

Но про себя Лалага молилась о другом: «Господи, сделай так, чтобы Тильда не заразилась туберкулёзом. А если бациллы Коха уже начали прогрызать в её лёгких эти убийственные каверны, останови их, заставь их умереть. Если лекарства могут уничтожить микробов, почему Ты не можешь сделать это своей волей? Или Ты хочешь, чтобы я считала Тебя слабее пенициллина? Послушай, Боже, я знаю, что Тильда – великая грешница: она не слушалась старших, она наплела целую гору лжи, целовалась с мужчиной... Но если Ты хочешь, чтобы она заболела в наказание за свои грехи... Какой же пример Ты тогда подашь верующим в Тебя, которых всегда убеждал: «Прощайте, прощайте, прощайте...»? Не могу поверить, что Ты такой мстительный.

Слушай, если Ты и правда хочешь компенсации, можем заключить сделку: я сама заплачу за грехи Тильды. Можешь, к примеру, заставить моё лицо покрываться прыщами каждые выходные. И ещё могу пообещать, что в жизни не съем больше ни ложечки шоколадной пасты «Джандуйя» и ни единой карамельки «Розанна», которые люблю больше всего на свете. Хочешь, буду носить власяницу? Не знаю, как именно она выглядит, но я спрошу у матушки Эфизии. Буду подниматься каждую ночь и молиться, стоя на коленях на полу, даже зимой, хотя по ночам все радиаторы в интернате выключают. Стоп, Боже, а как же я узнаю, согласен Ты или нет? Смотри, мы можем сделать так: я начну и не остановлюсь, пока Тильда будет здорова. Если она не заболеет, это будет означать, что моей жертвы Тебе достаточно, чтобы уравнять счёт. Но разве не лучше простить и забыть всё это раз и навсегда? В конце концов, это Ты изобрёл туберкулёз, а раз Ты его изобрёл, Твой долг заставить его исчезнуть. Разве Тебе мало смерти Франческо?»

Но когда её рассуждения приняли такой оборот, Лалага уже так разозлилась на Бога, что боялась в мыслях нагрешить ещё больше кузины, поэтому поспешила выйти из церкви.

Глава девятая

Седьмого сентября Сорренти вернулись из Плайямара в Лоссай, а уже восьмого Тильда в сопровождении Баинджи, которая поехала в город лечить зуб, села в катер, чтобы воссоединиться с семьёй. Лалага осталась в Портосальво до четырнадцатого, когда снова откроются школы.

За эти мучительные пять дней у Лалаги появился новый страх: а что, если Тильда заболеет, пока её не будет рядом? Ведь если это произойдёт, как же все остальные – родители, бабушка, дедушка, дядя Даниэле – поймут, чем она больна? Сама-то она не скажет, и кузину не смогут вылечить, только потеряют драгоценное время.

Каждое утро Лалага подкарауливала почтальона – но нет, к счастью, конверты с печатью Лоссая в адрес родителей не приходили.

Потом ей стало казаться, что это может произойти зимой. Если Тильда заболеет, но не так сильно, чтобы сразу умереть, её, конечно, пошлют в санаторий, и тогда она, Лалага, попросится сопровождать сестру. А если ей не разрешат из-за риска заражения, она просто сбежит из дома.

Они будут жить вдвоём в безмолвных горах, будут целыми днями разговаривать о жизни и смерти. Может, тогда Тильда наконец подарит ей своё доверие и свою дружбу.

С отъездом почти всех отдыхающих деревня вернулась к тихому и спокойному ритму жизни. Помощь Ирен в баре больше не требовалась, а к обучению на швею она планировала вернуться только в октябре, поэтому смогла уделять подруге гораздо больше времени. Но тайна, хранимая Лалагой, словно возвела между девочками полупрозрачную стену, и они уже не делились друг с другом всем, как когда-то. Ирен не знала, в чем дело, но чувствовала, что мысли подруги уже где-то далеко – может, в Лоссае, в интернате? «А этой зимой Лалага тоже будет писать мне каждую неделю? Или в конце концов забудет меня?» – думала она. Ирен не просила клятв – она знала, что вынужденная клятва только разрушает дружбу, – но ей было грустно. Им обеим было грустно.

Взрослые, как обычно, ничего не понимали. Синьора Пау предложила Сюзанне Ветторе, также оставшейся с детьми до четырнадцатого, отвезти Лалагу в Лоссай, чтобы Аузилии не пришлось ездить туда-обратно, и, смеясь, добавила:

– Погляди только, как она сникла при мысли об интернате – будто побитая собака. Столько развлекалась этим летом, что теперь не может заснуть, как подумает о возвращении в школу.

Ей даже в голову не приходило, что печаль дочери может быть связана со смертью Франческо Дзайаса – Лалага была уверена, что мать давно о ней забыла. Впрочем, в защиту синьоры Пау нужно сказать, что она никогда не знала и, вероятно, даже представить себе не могла глубину чувств дочери к бедному бродячему актёру.

Накануне отъезда Лалага отправилась на кладбище, чтобы попрощаться с Анджелиной. Она пошла, поскольку делала так в прошлом году и сочла эту традицию уместной, но на сей раз почувствовала, что в этих разговорах с умершей женщиной, которой она даже не знала, есть что-то ребяческое.

Чемоданы были уже собраны. Утром четырнадцатого все спустились в порт, чтобы проводить Лалагу и семейство Ветторе.

– Веди себя хорошо. Учись, не ленись, – сказал отец.

– Передай привет дедушке, бабушке, тётям и дядям. Обязательно напиши завтра, как добралась, – велела мать.

Зира и Форика утирали слезы. Ирен выглядела очень серьёзной и внимательно оглядывала всех собравшихся.

На этот раз день выдался тихий и безветренный. Лалага стояла у борта, пока остров не скрылся за горизонтом. Ей до сих пор казалось нереальным, что сегодня она встретится с Авророй, Джанной и Мариной, поужинает вместе с ними и со всеми остальными в большой трапезной пахучим минестроне, а потом ляжет в постель, скрытую под белым пологом. Ещё тепло, и матушка Луиза, скорее всего, оставит окна спальни открытыми, а ночной бриз станет раздувать шторы, как паруса.

Она подумала, что до следующего воскресенья не увидит Тильду, но может попросить матушку-привратницу вечером, до ужина, позвонить дяде: если будут плохие новости, ей, конечно, расскажут.

Смотреть в открытом море было не на что, поэтому Лалага, держась за леер, спустилась на нижнюю палубу и направилась в гальюн. Она взглянула в зеркало над раковиной, и ей вдруг показалось, что оттуда на неё смотрит незнакомка – как будто за лето она стала другим человеком, совершенно не той Лалагой, что в июне, в последний школьный день, пела и плясала вокруг костра в темноте интернатского сада, освещённого только китайскими фонариками.

Эпилог второй

(На сей раз это и правда конец истории.)

Когда можно сказать, что рассказ окончен? Если в нём говорится о путешествии, конец совпадает с моментом, когда герои после многочисленных приключений прибывают в пункт назначения или возвращаются в исходную точку. Если это детектив, в конце выясняется, кто убийца, и следует его наказание. А вот любовные истории могут закончиться двумя совершенно противоположными способами в зависимости от того, ищут ли главные герои в начале рассказа свою любовь или уже знакомы друг с другом. В первом случае обычно говорят: «и жили они долго и счастливо», во втором – «они разошлись и никогда больше не встречались».

Некоторые утверждают, что история заканчивается тогда же, когда заканчивается конкретный эпизод: ведь потом с её главными героями уже не происходит ничего интересного или, по крайней мере, ничего такого, о чём стоило бы рассказывать. Эту точку зрения, однако, не разделяют те, кто считает, что всё происходящее с людьми достойно рассказа, а если с человеком ничего не происходит, то он просто уже умер.

Лалага Пау и Тильда Сорренти тем летом не умерли. Они выросли, стали взрослыми, общались с другими людьми, испытали много радостей и много горестей. За свою жизнь обе они не раз более или менее серьёзно болели, но, к счастью, выздоравливали. И ни одна из этих болезней не была туберкулёзом.

С большому облегчению Лалаги первой же зимой после приезда Тильды в Портосальво, в феврале, все школы Лоссая получили приказ Министерства здравоохранения отправить своих учеников сдавать пробы на реакцию Манту и флюорографию. Так что скрывать тайну смертельно опасных поцелуев больше не было никакой необходимости.

Тот, кто не хотел проверяться вместе с классом, мог сделать это в частном порядке, при условии, чтобы предоставит секретарю справку от рентгенолога, подтверждающую хорошее состояние здоровья лёгких.

Дядя Даниэле для уверенности лично отвёл детей и племянников в клинику своего однокурсника по университету, доктора Гандурры. Лалага не раз слышала, что там надо раздеваться (не догола, можно оставить трусы), а крестики и медальоны брать в рот. (Девочки с косичками тоже должны взять их концы в рот, потому что, свисая на грудь или на спину, они создают на рентгеновском снимке помехи, которые можно ошибочно принять за затемнения в лёгких.)

– Глубокий вдох... Задержи дыхание! Вот так... – говорил доктор Гандурра. – Теперь повернись правым боком. Вдох! Хорошенько наполни свои лёгкие... Теперь ещё разок... Вот так, хорошо... Задержи дыхание... Щёлк! Теперь левая сторона: глубокий вдох... Задержи дыхание... Всё! Можешь спускаться и одеваться. До свидания, синьорина Пау, и передавай привет отцу.

Потом пришёл черед Тильды. Та тихонько разделась (поскольку она была уже почти взрослой, ей разрешили остаться в комбинации), а волосы заколола двумя шпильками. Казалось, её совершенно не беспокоит результат, которого Лалага, напротив, ждала с замиранием сердца: как минимум, ей пришлось бы старательно разыгрывать изумление. В любом случае, даже если у Тильды найдут туберкулёз, взрослые всё узнают и примут меры. Оставалось надеяться, что время ещё есть.

Но лёгкие Тильды оказались столь же чистыми и здоровыми, как и у Лалаги. Реакция Манту тоже оказалась отрицательной: страшной бацилле Коха, даже если она и попала в их тела, не удалось пустить корни, она были изгнана с позором (так доблестные защитники осаждённой крепости сбрасывают со стен атакующих).

На пасхальные каникулы Лалага вернулась на Серпентарию и рассказала отцу о результатах проверки.

– Надеюсь, у Министерства здравоохранения хватит ума не делать эту проверку ежегодной, – сказал доктор Пау. – Боюсь, воздействие рентгеновских лучей может оказаться вредным.

– Ты, как обычно, преувеличиваешь. Так мы скоро собственной тени начнём бояться! – ответила ему жена.

А когда Лалага вернулась в Лоссай, она обнаружила, что Тильда сделала короткую стрижку. Но на сей раз она не стала подражать кузине: в тот год в «Благоговении» в моде были хвостики.