У нас все хорошо

Пятница, 1 июня 2001 года

Наутро Филипп усталый и разбитый, голова у него гудит, как колокол. Он долго не может подняться с постели, тело словно окаменело, он чувствует себя таким несчастным. Не в силах снова заснуть, он лежит под одеялом до тех пор, пока не уезжает «мерседес». Потом он сидит на крыльце, неумытый и небритый, с пустой головой, какой-то весь сам не свой, хотя кофе выпил за двоих, зевая и протирая глаза, и чувствует себя отхлестанным по щекам жаркой погодой. Он записывает это в свой рабочий блокнот, потом смотрит на школьников, проходящих мимо по улице. Он вспоминает незабвенный запах разлитых чернил и мелких крошек, который всегда поднимался со дна его портфеля да так и не выветрился до конца из его памяти. Он вспоминает свою школьную тетрадку по чистописанию. Он смотрит на голубей, на их неприхотливый, будничный полет в том сегменте сада и неба, который виден ему с крыльца. Он зевает. И ждет, не произойдет ли что-нибудь. Ждет, не переспит ли почтальонша с ним и сегодня.

Приходит почтальонша. И даже она говорит нечто значительное:

— На большее нет времени.

Она пугливо смеется и быстро натягивает брюки.

Провожая ее из дома, Филипп видит, что в дверь на веранду невзначай залетел голубь. Взъерошенная птица сидит нахохлившись, кораллово-красные чешуйчатые лапки вонзились когтями в перила лестницы, в полуметре от пушечного ядра, и смотрит на Филиппа своими маленькими грязно-оранжевыми глазками. Филипп растерян, не зная, что делать раньше. Потом решает сперва проводить почтальоншу до ворот. Оба испытывают неловкость и смущение. Их приключенческий азарт иссяк. Чтобы как-то отвлечь ее, Петер рассказывает, как однажды, это было два года спустя после смерти матери, отец уговорил его помочь почтальону разносить по домам телефонные справочники. Дело было зимой, снег по колено, но это отвечало интересам семьи. К вечеру Филипп должен был устать как собака, чтобы его отец мог беспрепятственно пойти к соседке, не боясь, что сын проснется среди ночи. Филипп смеется и пожимает плечами — жест, который в равной степени относится и к его отцу, и к почтальонше. Они целуются на прощанье, как и в прошлые разы, укрывшись в тени от стены. Потом Филипп без спешки возвращается в дом и выгоняет голубя на волю через входную дверь.

Голубь летит на крышу. Кофе стынет. Солнце раскаляется. Филипп сидит с бутербродом на своем привычном месте, где в это время дня уже, вообще-то, не выдержать. Он ни на что не может решиться. Он изучает передвижение полуденных теней. Он расчесывает комариный укус под левым коленом. Зуд постепенно стихает. Иди в комнату Штайнвальда, которая содержится в безукоризненном порядке, посмотри оттуда в окно или из заднего окна бабушкиной спальни, твоего любимого. Сходи на Лайнцер-штрассе и забери фотографии, которые уже наверняка давно готовы.

Филипп уговаривает себя.

И остается сидеть на крыльце.

Он пытается представить, что делают сейчас Штайнвальд и Атаманов, где они сейчас. И где там Йоханна. Он бы ей с удовольствием позвонил, но не смеет, потому что боится помешать ей, или стеснить, или вызвать подозрение, что хочет от нее чего-то, а то и ждет. Он знает по опыту, чем это обычно кончается, когда он звонит Йоханне, не имея ясного представления, какую цель тем самым преследует (разве что претендует на ее чувства). Поэтому он берет себя в руки, хотя не любит, когда ему приходится это делать.

— Это тоже путь ко лжи, когда приходится держать себя в руках, — говорит он себе и поднимается с крыльца, упираясь руками.

Его круги вдоль садовой стены начинаются с некоторых пор с северной стороны: после того как у этих соседей наполнили бассейн, он надеется наконец-то там кого-нибудь застать. Солнечные зонты раскрыты. Кругом валяются белые резиновые шлепанцы. На сей раз на воде покачивается даже надувной кораблик, и это может указывать на то, что непосредственно перед появлением Филиппа в бассейне плавала школьница или директор банка. Однако жители по-прежнему невидимы, как вымерли, или сидят в засаде, или у них много дел, или ушли проконтролировать уборщицу, или поругаться с супругой, или посчитать деньги, или помешать в кастрюле, или стонут и кряхтят, потому что на пороге выходные, или, мокрые от липкого пота, эпилируют ноги, или сочиняют стихи о природе, или разучивают гаммы за звуконепроницаемыми окнами, например, на трубе.

В следующем саду Филиппу везет больше. Там, где несколько недель назад ему угрожали проволочным скребком, сегодня сидит на одеяле в траве молодая женщина и читает. Рыжая, веснушчатая. Она не замечает Филиппа либо потому, что он почти не производит шума, либо потому, что погружена в чтение так, что не замечает ничего вокруг себя. Филипп некоторое время смотрит на нее. Потом окликает ее и спрашивает, что это за книга.

Она поднимает голову, не особенно удивленная, и показывает ему книгу, но из-за большого расстояния Филипп ничего не может разглядеть.

— Интересная? — спрашивает он.

Женщина делает неопределенное движение рукой, которое либо ни о чем не говорит, либо о том, что не очень.

Тогда Филипп предлагает ей чтение из собственных запасов, женщина может перелезть через стену и выбрать себе книгу.

— Не получится, — кричит она, радуясь своему аргументу. — Я беременна.

Это сообщение неожиданно задевает Филиппа. Он думает: ну вот, опять меня опередили, ты пропускаешь в жизни все, она вот беременна, а у тебя опять ничего.

Женщина говорит:

— Близнецы.

— Что-что?

— У меня будут близнецы, — кричит она и радуется, как будто только что узнала об этом.

Филипп тоже рад, ибо ему еще не приходилось слышать от женщины, что она беременна близнецами.

— Вот здорово, — кричит он. — И уже известно, кто отец?

Женщина смеется и слегка краснеет. Она качает головой, но так, что ясно: это не отрицательный ответ на вопрос Филиппа, а всего лишь готовность продолжить разговор. Филипп тоже смеется. От смеха ему больно локоть, и он взбирается чуть повыше, чтобы занять более удобное положение. При этом с него сваливается правый резиновый сапог. Потом он лежит животом на черепице, ею — с уклоном к дому — покрыта стена, и лежит так, что его туловище торчит над стеной, будто высовывается из жерла пушки, направленной в небо. Филипп не знает, куда девать руки, и чувствует себя странно посторонним или кажется себе очень глупым или только что очнувшимся от сна, и говорит, чтобы отвлечь ее от своего неприглядного положения:

— А ведь могло быть, что этот счастливец — я.

Женщина с любопытством смотрит на него сквозь завиток, как будто эта мысль заслуживает раздумья, а потом говорит:

— Нет, это не вы.

Но это было бы возможно, думает он. Конечно, возможное в форме прошедшего времени — это пустое. И все же Филипп доволен ее ответом.

Некоторое время они болтают о близнецах, как это будет, когда дети уже научатся ползать и вдруг расползутся в разные стороны. Однако недостаток комфорта пребывания на стене через некоторое время не дает Филиппу свободно вздохнуть, у него начинают болеть ребра, так что разговор приходится прекратить. Женщина кивает, когда он извещает ее о своем уходе. Она машинально берется за живот, но не спускает с Филиппа глаз, пока он не скрывается за стеной.

Вообще-то Филипп на всех стенах своей жизни — второстепенная фигура, вообще-то все, что он делает, это сноски, а текст к ним отсутствует. Нечто вроде того бедного чистописания, говорит он себе, и говорит он это со смешанным чувством гордости и упрямства, ибо мысль, что он ищет близости только там, где ему не грозит опасность быть присвоенным, на мгновение представляется ему доказательством его суверенитета — хотя вместе с тем ему ясно, что он притворяется перед самим собой. И все-таки (все-таки, все-таки) он чувствует, что эта мысль укрепляет его (а встреча с беременной немного улучшила его настроение), и он решает воспользоваться попутным ветром и сорвать обои в своей комнате, бывшей швейной.