У всех разные игрушки

Глава 6

— Зак, — сказала Осси, — я беременна. Шестая неделя.

У нее был невероятно печальный вид, такой, словно она только что узнала о смерти горячо любимой бабушки.

Но я и сам не знал, как к этому отнестись. Мы по-прежнему не были женаты и увлеченные своими делами, виделись от силы раз в неделю. Она полностью взвалила на себя все заботы по строительству в Андорре самого просвещенного абсолютизма, какой только может быть, возглавила сразу несколько фондов и сейчас вела переговоры с французами и испанцами об учреждении в Андорре самостоятельного Центробанка.

Я же, занятый подчас по восемнадцать часов в сутки, проводящий совещания с некоторыми директорами прямо на борту самолета где-нибудь между Римом и Лондоном, а то и над Индийским океаном, тоже как-то выпустил из вида, что мы пытались быть семьей.

— Не знаю, что делать, — она хлюпнула носом. — Но на аборт я не пойду. Я добрая католичка и Бог мне этого не простит.

Это такое странное чувство — вдруг неизвестно откуда появившаяся ответственность за того, кого еще нет. Я не обрадовался, ничуть, но все же что-то неожиданно изменилось, в жизни появилось еще что-то, что нужно учитывать.

— Никто и не говорил об аборте, Осси, — я обнял ее и поцеловал поочередно в мокрые глаза. — Не понимаю, почему ты расстроилась, разве не об этом мечтает каждая женщина? Неужели ты боишься, что мы не сможем его вырастить?

— Столько дел, — она повернула голову и теперь я видел перед собою только ее рыжеволосую макушку. — Университет, банк, мистер Трамп в Мадриде, дороги, мадам Перишон согласилась открыть у нас частную школу для девочек, театр, фонды, Пьер просил меня поработать с…

— Брось, Осси, неужели ты думаешь, что мы позволим тебе надорваться и заставим теперь все это делать? Найдутся другие люди, маленькая, не реви…

Я хотел сказать, что попытаюсь оградить ее от посторонних забот, но вышло то, что вышло — она разревелась еще сильнее:

— Я так и знала, что ты без меня легко обойдешься, — в голосе не было упрека, только простая констатация и какое-то едва выраженное сожаление, — что ж…

— Дура, — я прижал ее голову к груди, — обошелся бы — тебя бы здесь не было…

И снова я ляпнул что-то не то, потому что поток жидкости из глаз существенно усилился, так, что говорить она уже не могла и только вздрагивала.

Я присутствовал пару раз на ее переговорах со сторонними партнерами и был тогда приятно удивлен смесью разумности, воли, обаяния и жесткости, которые она проявляла в нужные моменты. И тогда я никак не мог себе представить, что однажды увижу ее такой — будто разобранной на части. Видимо и вправду, гормональный шторм творит с женщиной чудеса.

Я не знал, вернее сказать, боялся произнести еще что-то, что могло бы вызвать новый водопад слез и поэтому просто гладил ее по голове до тех пор пока она не засопела, заснув у меня на руках.

Еще какое-то время я сидел рядом с ней, потом переложил Осси на кровать, а сам отправился к секретарю Гвидо, подававшего мне мигающим зеленым фонариком над дверью сигналы о необходимости моего срочного присутствия в приемной.

У меня так и не появилось никакого дворца, но мы выкупили небольшую гостиницу, немного ее перестроили и теперь второй этаж был отведен под личные покои короля карликового королевства, а на первом расположилась канцелярия и кабинет. Каждый раз подъезжая к своему новому жилищу я вспоминал сказки немецких сказочников, писавших о маленьких немецких королевствах, где дворцы монархов располагались так недалеко друг от друга, что они запросто могли пожелать друг другу «доброго утра», даже не повышая голоса.

Так пока было и у меня: маленькое королевство с очень маленьким дворцом, в котором даже не было помещения для охраны — бодигарды жили в доме напротив. Все так лубочно и патриархально — словно и нет в мире врагов у андоррского короля. Люди Тома, конечно, присутствовали в здании постоянно, но были так незаметны, что иногда мне казалось, что мою драгоценную тушку никто не охраняет.

Гвидо даже притоптывал от нетерпения, когда я показался на пороге:

— Ваше Величество, — выдохнул темпераментный баск, — срочный звонок!

Его выбрал для меня Пьер из пары сотен кандидатов с хорошими рекомендациями. Гвидо совсем не был похож на английских камердинеров и его горячность, энергия и говорливость выдавали в нем местного уроженца. Однако, к двадцати шести годам парень владел шестью европейскими языками, включая венгерский и польский, имел степень бакалавра испанского права и успел недолго поработать в MAE[39], что на площади Санта-Крус. Магистратуру по романской филологии он собирался окончить в новом андоррском университете, который мы хотели открыть уже в следующем году.

Гвидо Эчеберрия оказался одним из немногих среди двухсот кандидатов, чья возможная связь с какой-либо разведкой не была выявлена. Ни с испанской СЕСИД[40] генерала Манглано, подслушивающей на досуге своего короля и торгующего этими записями и даже предложивши как-то раз их мне, ни с французской DGSE, где директором последний год досиживал бывший директор парижского аэропорта — Стон Марион. Две отдельные проверки, проведенные людьми Луиджи и парнями Тома не дали никаких положительных результатов.

Мы с Пьером доверяли Гвидо текущую техническую работу, но ни к каким секретам пока его не допускали. А ему очень хотелось быть в самой гуще европейских событий. Не знаю зачем — то ли парень желал политической карьеры, то ли рассчитывал обогатиться на мемуарах, думаю, что бывают такие люди, млеющие от одного слова «интрига» и в каждом властьимущем человеке видящие только лишь носителя непубличной информации, будоражащей иные умы не хуже кокаина. Сам он говорил, что ему просто интересно.

Срочный звонок оказался из Лондона — от моего давнего знакомца-покровителя, каким он себя считал — мистера Брауна. Этот вездесущий человек сказал Гвидо, что ему нужен срочный разговор со мной и я не стал отказывать.

— Доброе утро, Дэвид, — поздоровался я первым, — мне сказали, что вы…

— Да-да, — перебил он меня, что было совершенно немыслимым для настоящего англичанина, — Зак, как хорошо, что вы позвонили! Вы слышали, что творится в Москве?

— Дэвид, у меня там едва ли не половина бизнеса, как бы я мог не слышать?

— Что вы об этом думаете?

— Я еще не пришел ни к какому выводу. Мои аналитики готовят справки, но они будут готовы не раньше чем через три дня.

— Вы знаете что-нибудь об этом Баталине? — мистер Браун ощутимо нервничал.

— Один из моих людей был с ним поверхностно знаком, но достоверных сведений крайне мало. Я отправил своих агентов в Москву, чтобы узнать подробности, но…

— В Букингемском дворце недовольны, — вновь перебил меня мистер Браун. — Все должно было идти совсем не так. С русскими всегда происходят какие-то накладки: стоит о чем-то договориться и можно сразу забыть о договоренностях!

Даже по телефону чувствовалось, что доверенное лицо Королевы немного не в себе.

— Были какие-то договоренности? — спросил я.

— Были! Что теперь о них говорить! Послушайте, Зак, еще не все потеряно и если мы согласованно надавим на русских, они могут отступить, понимаете?

Я не ожидал такого приглашения и не знал, что мне нужно ответить, поэтому поступил так, как не полагалось бы поступать в обществе приличных людей — ответил вопросом на вопрос:

— Что вы предлагаете, Дэвид?

— Завтра утром к вам прилетит один интересный человек. Он представляет очень высокие деловые круги и мы ему полностью доверяем. Он американец. Но в последние годы перебрался в Лондон. Князь Никита Лобанов-Ростовский. Я очень прошу вас — выслушайте его и договоритесь о согласованных действиях. Это будет полезно нам всем. Большевиков нельзя оставлять безнаказанными.

Фамилия посланца в сочетании с княжеским титулом, американским гражданством и выполняемой функцией звучала интригующе.

— Он точно американец? Фамилия звучит так, будто он русский. Или поляк, — усомнился я в предложенной мне легенде.

— Зак, просто поверьте этому человеку и постарайтесь договориться. Я на вас очень надеюсь, — Браун положил трубку, не дожидаясь моего согласия.

Я повернулся к секретарю и попросил:

— Гвидо, в моем завтрашнем расписании найдите окно в первой половине дня. Это очень важно.

Мне и самому стало интересно, что это за князь с русским именем, облеченный доверием самого мистера Брауна, который, кажется, и собственной маме не доверил бы ничего.

— И вот еще что: найдите Тома, скажите, что мне срочно нужна информация на некоего князя Никиту Лобанова-Ростовского. Срочно. Это, кстати, не поляк?

— Нет, монсеньор, — покачал головой секретарь. — Судя по фамилии и имени, он русский.

— Хорошо, Гвидо, хорошо, — пробормотал я, — созвонитесь с Томом. Информация мне нужна до завтрашнего утра.

Удивляясь тому, как странно переплетаются судьбы соотечественников — один сейчас собирается лететь над Атлантикой, чтобы убедить другого навредить Родине — я пошел обратно, но по дороге вдруг понял, что совсем не желаю разговора с Оссией, который обязательно состоится, стоит мне появиться на пороге спальни.

Я развернулся на пятках, вернулся в приемную и сказал:

— Гвидо, я поеду к Пьеру на совещание, буду к утру, подготовьте с Томом все, о чем я просил. И вызовите дежурных с машиной, до Пьера пешком далековато.

Спустя полчаса я сидел в плетеном кресле на балконе Пьера и расспрашивал его о том, каково это — быть отцом?

Пьер долго загадочно закатывал глаза под лоб, цокал языком, острил, но не спешил приобщить меня к таинству. А потом, когда я уже не выдержал и попросил его не морочить мне голову, он виновато улыбнулся и произнес длинную фразу, в которой было столько горечи, что сразу стало понятно, почему он не хотел об этом говорить прямо.

— Зак, — сказал мой премьер-министр и банкир, — я бы с удовольствием поведал вам обо всех тайнах, но штука в том, что я сам не был хорошим отцом. Вы же помните историю о Жюстин? Возможно, не уедь она тогда в Швецию, все сложилось бы иначе… У меня было два сына, но ни с одним из них я не был близок. Первый — от малышки Мари, остался где-то в Париже и я даже ни разу его не видел. Я отправлял им деньги, но съездить не решился, ведь мне нечего им сказать. Второй, здоровяк Жан, родился в браке и теперь служит первый пятилетний контракт где-то в Иностранном Легионе. Мне нечего вам посоветовать, Зак. Это у каждого происходит по-своему. Но я точно знаю одно — не обижайте мать своего ребенка и не дайте ей почувствовать себя брошенной. Это чертовски важно!

Мы пили какое-то вино, а потом я, немножко пьяный, вернулся к себе и предложил растерянной Оссии выйти за меня замуж — чтобы все было как надо. По дороге домой я успел проститься с мечтой войти в европейской аристократии на правах равного, женившись однажды на какой-нибудь княжне из славного, но обедневшего рода — вечная проблема Журденов[41] всех времен и народов. Впрочем, мисс О'Лири я говорить об этом не стал, хотя и хотелось сказать что-то такое, чтобы она поняла, чем я жертвую. Я сразу лег спать, сделав вид, что устал и не имею больше сил развивать тему скорого замужества.

Князь Лобанов-Ростовский оказался очень представительным мужчиной около пятидесяти лет с жесткой хваткой сильных рук и умным открытым лицом, в котором за внешней доброжелательностью пряталась железная воля, появляющаяся иногда в стальном блеске внимательных глаз. И не мудрено — в молодости князю пришлось несладко, в ней нашлось место всему, что делает жизнь насыщенной: уголовной тюрьме в Болгарии, спорту, побегу за границу, геологическим командировкам и головокружительной карьере. Впрочем все эти приключения пошли на пользу и лишь выработали в нем очень нужное умение нравиться людям с первого взгляда.

Том переслал мне собранные на князя материалы и никаких двусмысленностей у меня не осталось: передо мной сейчас сидел человек, верой и правдой служивший игрокам высшей бизнес-лиги.

Одет он был в легкий шерстяной костюм, весьма франтоватого вида, темный с редкой бежевой полоской, идеально сидевший на подтянутой фигуре князя. В кармашке, как у заправского денди, виднелся искусно сложенный платок. Вокруг ворота белоснежной сорочки вился модный шелковый галстук, манжеты были украшены запонками белого золота с блестящими зеленоватыми камешками. Он выглядел так, словно пришел фотографироваться на обложку The Time.

За его плечами был Оксфорд, куда несчастного юношу, беженца из социалистической Болгарии, пристроил добрый дядя, затем был геологический факультет Колумбийского университета — того самого, где образовывалась идеологическая команда Горбачева — Яковлев, Калугин. Получив между делом степень магистра в банкинге и американское гражданство, несчастный сирота уже через год, который он провел в поездках по всему миру с какими-то мутными геологическими партиями, женился на дочери французского представителя при ООН и плотно связался с банками из числа самых-самых. Chemical Bank[42] — третий по величине в США, Bache & Co — известный инвестиционный банк с интересами повсюду, Wells Fargo — об этих и говорить не стоит, они известны даже папуасам в Гвинее, лондонский IRF Bank — Лобанов-Ростовский работал во всех — где-то вице-президентом, где-то главой филиала, — и устанавливал стандарты американского банкинга по всему миру: от Палестины до России, где еще в середине семидесятых открывал представительства американских корпораций. В последние годы он прибился под крыло к Оппенгеймерам и работал на «Де Бирс», и снова летал в Москву и Якутск, наводя мосты с обновившейся советской алмазной номенклатурой и вырабатывал новые правила торговли бриллиантами для всего мира. Весь путь к успеху занял у князя чуть больше двадцати лет. Неплохая карьера для отпрыска знатной фамилии, вырвавшегося из социалистической Болгарии лишь с чемоданчиком для белья?

Параллельно основной своей деятельности князюшко собирал умопомрачительную коллекцию произведений искусства, был консультантом всех известных аукционных домов, и слыл знатоком, каких мало даже в самом известном музее. Он состоял в добром десятке обществ по продвижению русской культуры в западные массы, числился в попечителях, меценатах и спонсорах в эмигрантских кругах.

Общее впечатление складывалось однозначное: за спиной этого улыбчивого дядьки торчали уши сразу нескольких разведок, он имел связи с самой верхушкой делового мира планеты и обладал серьезным весом в любой мировой столице: Париж, Нью-Йорк, Лондон, Москва, Токио, Пекин, Бонн — князя Лобанова-Ростовского знали везде и всюду относились к нему с необыкновенным уважением.

Джеймс Бонд со своими суперподвигами смотрелся бы рядом с этим человеком как безродный пес, покусившийся на пару даймов в тарелке нищего попрошайки. Князь Лобанов работал только по-крупному и, если уж вам посчастливилось попасть в сферу интересов этого незаурядного человека, то можете считать, что жизнь удалась.

Я бы предпочел иметь его на своей стороне, но даже представить не мог, как мне подступиться к этому многоопытному человеку, знавшему гораздо больше меня и Сарджа, вместе взятых. Те тайные пружины, приводящие в движение мировое хозяйство, о которых мы только догадывались, для него были открытой книгой, местами скучной, местами увлекательной, но изученной вдоль и поперек. Стараниями князя Лобанова и ему подобных людей наша планета постепенно съеживалась до размера чековой книжки.

— Вы значительно моложе, сэр, чем я себе представлял, — добро улыбаясь, сказал князь, потряс мою руку и окинул взором окружавшие нас горы. — У вас здесь довольно мило.

— Спасибо, мистер Лобанов, если пожелаете, можно будет устроить экскурсию по живописным местам, — я старался быть гостеприимным.

— О! Я с превеликой радостью! Чистый воздух, горные родники, простая крестьянская пища — это место словно создано для того, чтобы уединиться от мира! Как только выдастся свободный месяц в моем расписании, я непременно напомню вам о вашем обещании.

Оссия ждала нас внутри дома. Она изрядно переволновалась, когда я сообщил ей, кто к нам едет — где-то она уже пересекалась с этим симпатичным господином по делам Снайла.

— Оссия! Как я рад вас видеть! Никак не ожидал подобной встречи! — в голосе князя не чувствовалось ни грана фальши, будто он заехал к нам совершенно не готовясь. — Вы здесь по делам или…

— Мистер Лобанов, — Осси подала ему руку для короткого рукопожатия. — Я здесь живу с недавних пор.

— Вы с каждой нашей встречей выглядите все лучше. Если б я не был столь стар и не имел бы любимую жену, то, клянусь, прямо сейчас сделал бы вам предложение! Если вы, конечно, еще не получили его от кого-то другого, — князь хитро посмотрел на меня.

С полчаса мы разговаривали о парижских модах, о лондонских туманах и моих андоррских прожектах, — князь живо интересовался всем сразу и везде показал себя подкованным знатоком, способным вести беседу на любую тему. При этом он ни о чем не судил со строгих позиций, везде находил нужные слова, чтобы выглядеть гибким и всепонимающим.

Комплименты его были тонки и ненавязчивы, участие выглядело неподдельным, интерес — искренним, а уважение к чужому мнению — абсолютным. Словом, он обаял нас совершенно, как много тысяч людей раньше. И уже казалось, что полжизни прожито впустую — ведь тогда мы не были знакомы со столь замечательным человеком!

Затем Оссию отвлекли текущие дела — ей нужно было ехать в Мадрид на встречу с Трампом, формирующим пул испанских инвесторов для андоррского проекта.

— Не давай ему никаких обещаний, — шепнула она напоследок. — Это самый лучший из известных мне мастеров по выкручиванию рук. Лучше меня, лучше тебя, лучше всех, кого я встречала. Даже лучше Сарджа. Намного. Ляпнешь что-нибудь сгоряча, потом жалеть до смерти будешь.

— Я постараюсь, Осси, — пообещал я и она уехала.

А мы с князем переместились на открытую веранду для делового разговора.

— У вас серьезные интересы в Москве, — утвердительно сказал Никита Дмитриевич, едва только мы остались одни. — Банки, нефть, коммуникации…

— Образовательные проекты, совместные предприятия… — в тон ему продолжил я.

— И это тоже. Знаете, мы ведь с вами немножко знакомы заочно. Я в Москве имел удовольствие в последние годы плотно общаться с Валерием Рудаковым из «Главалмаззолота» — он очень хорошо о вас отзывался. Если не ошибаюсь, вы выкупаете у Союза до сорока-пятидесяти процентов добываемого золота? Но почему-то не захотели связываться с их алмазами. Почему?

Рудакова я знал только по телефонному разговору, произошедшему в прошлом году, сразу по моему возвращению из Узбекистана. Этот чиновник искал альтернативные пути продажи якутских алмазов и предложил мне принять участие в опрокидывании «Де Бирс». Но тогда его предложение мне показалось неинтересным. Я не понимал работы бриллиантового рынка, не видел больших перспектив в его развитии, равно как и сколько-нибудь значимых прибылей. По словам Рудакова «Де Бирс» выкупала у него алмазов в размере одного миллиарда долларов, в которых прибылью были максимум сто-сто пятьдесят миллионов. Одни только операции на Гамбургской бирже приносили мне вдвое больше — без всякой озлобленности со стороны богатой традициями и связями всемирной корпорации.

— Да, я разговаривал с ним. И обещал подумать на досуге над его предложением, но…

Мне не очень-то хотелось рассказывать о своих взаимоотношениях с советским министром, а Лобанов-Ростовский очень хотел о них услышать.

— Но?

— Князь, мы ведь с вами инвестиционные банкиры. Соль этого мира! — Я никогда не боялся пафоса, — мы и только мы решаем, в каком направлении он будет развиваться. И если мы в чем-то не видим прибыли — то, следовательно, мы лишаем такое направление своего финансирования. Если мы не видим необходимости создания транснациональных корпораций в России, они не будут созданы. Не так ли? Рудаков предложил мне ежегодную партию в миллиард долларов. И, по его мнению, я мог бы рассчитывать на десять-пятнадцать процентов прибыли.

— Почему же вы отказались?

— Этот миллиард — примерно четверть всего мирового рынка бриллиантов. То есть, получая эту четверть, я обзавожусь большой проблемой в лице конкурента, контролирующего оставшиеся три четверти. Кроме того, я где-то слышал, что у «Де Бирс» есть огромные запасы алмазов, которые она не выставляет на аукционы уже лет сто. И им ничего не стоит одномоментно обрушить цены настолько, что мы с Рудаковым были бы просто вынуждены уйти с рынка. Его бы сняли партийные товарищи, а я… я считал бы убытки. Все закончилось бы за год, толком не начавшись.

— Такое хранилище есть и у Советов, — уточнил князь. — Гохран называется.

— Возможно, но Рудакову оно недоступно. Так что начинать ценовую войну в той ситуации было бессмысленно. Но хуже всего, что рынок алмазов ограничен и если желаешь получить хорошие прибыли, нет никакого смысла его рушить. Если бриллианты не станут покупать в Америке и Европе — их не удастся продать в соизмеримых количествах в Африке и Азии. Разве не так?

Я действительно не стал связываться с Рудаковым и его «Главалмаззолотом», но подкинул ему неплохую идею — сообщить партнерам из «Де Бирс» о том, что такие переговоры идут. Филипп Оппенгеймер, видимо, почувствовавший, что пахнет жаренным и сразу же примчавшийся в Москву, предложил пересмотреть действующий договор в сторону улучшения его условий для Советов. Рудаков был счастлив — простым блефом ему удалось выгадать примерно семьдесят миллионов долларов в год. Его позиции в советской номенклатуре существенно упрочились и теперь он сидел в своем кресле полновластного властелина советских алмазов как бронзовый памятник.

И, кажется, Лобанов это хорошо понимал — что их просто обманули.

— Знаете, Филипп еще тогда хотел послать к вам Николаса, но мы посчитали, что это никогда не будет поздно сделать. А действующие контракты иногда даже стоит пересмотреть. Я вас еще немножко поспрашиваю, хорошо?

Я пожал плечами:

— Спрашивайте, князь. Когда что-то рассказываешь внимательному собеседнику, часто самому ситуация становится понятнее. Спрашивайте.

— Вы застраховали свой основной контракт на запредельную сумму. Почему?

— Предосторожность. Не хотелось бы потерять деньги просто потому, что какой-нибудь их новый Генсек вдруг решит изменить правила.

— Мудрый шаг. Особенно, если опасения верны. Вы слышали, что там сейчас происходит?

— Вы про их Президента?

— Да, я говорю о товарище Баталине. Вы поддерживаете его избрание?

— А у меня есть альтернатива поддержке? Разве я могу поехать к большевикам и сказать им: «ваш выбор недействителен, давайте проведем процедуру снова»?

— Есть много способов повлиять на действительность.

— Вас чем-то не устраивает господин Баталин? Горбачев был бы лучше?

— Горбачев был наш. Наш с потрохами. Вы знакомы с программой Баталина?

Смотревший до того отрешенно на горы, князь с этим вопросом повернулся ко мне.

— Да, я ее читал.

— И что вы о ней думаете?

— Будут небольшие трудности. Думаю, легко преодолимые.

— Вы, кажется, не понимаете всей глубины угрозы для свободного мира. Позвольте говорить с вами начистоту? Сколько времени вы работаете с большевиками?

— Года три-четыре.

— Немного. Я знаком с ними с самого рождения. А бизнес с ними веду уже пятнадцать лет. Поэтому кое-что знаю совершенно точно. И правда состоит в том, что моих соотечественников, тех, кто сейчас правит в Москве, нельзя выпускать на открытый рынок на их условиях. Ведь это послужит укреплению власти коммунистов. Они сейчас сговорчивые, потому что нищие — им не дают кредитов, им не продают технологии, они вынуждены догонять и маневрировать. Но что будет, если они получат за свою нефть, за свои алмазы, за свой лес и электроэнергию настоящую цену? В такой ситуации вы вечно будете беднеть, а они — богатеть. Единственный вариант взаимодействия с ними — игра на разнице внутренних, большевистских, от внешних, мировых цен. Чем вы успешно занимаетесь. Если же они решат сами торговать по мировым ценам, что предусматривает программа Баталина, — можете закрывать свой бизнес.

— Им все равно понадобятся кредиты. Им понадобятся гарантии, им нужны будут агенты. Ваш «Де Бирс» торгует с Москвой уже…

— Тридцать лет и именно на разнице между внутренними и внешними ценами. Отнюдь не на паритетных началах. И вы не представляете, чего нам стоило загнать большевиков в отведенные им пределы. Они ведь пытались выйти на рынок самостоятельно еще задолго до вашего разговора с Рудаковым. Но представьте, что стало бы с рынком, если бы предложение вдруг поднялось процентов на тридцать в одночасье? И не только в ювелирной промышленности, но и в создании режущих инструментов, абразивов — всюду, где могли использоваться алмазы? Рынок просто бы рухнул!

— И как же вы поступили?

Князь сделал ладонью неопределенный жест и все так же добродушно улыбаясь, ответил:

— Маркетинг, сэр, старый добрый маркетинг, в котором большевики не очень-то сильны, потому что их идеология отрицает его как явление. Если внушить публике, что якутские алмазы дрянь и вредны для здоровья — лавочку с такими алмазами добропорядочный буржуа будет обходить стороной.

— Невероятно. И это сработало?

— Не только это. Но определенно большевики стали сговорчивее. К тому же они изначально допустили существенный промах — построили за Полярным кругом приличных размеров город и обеспечили его инфраструктурой и только для того, чтобы добраться до алмазов. Если бы они работали нормальным вахтовым методом, все обошлось бы втрое дешевле в пересчете на единицу добытых камней. Но большевики чихать хотели на законы рынка, на себестоимость и экономику — их интересовал только размах, только весь рынок сразу, которым они хотели начать манипулировать. Они изначально желали слишком много — и поплатились за это. С таким способом ведения бизнеса их алмазы сразу стали недопустимо дороги, а уж если их еще и не покупают, то вопрос решается сам собой — они были вынуждены идти договариваться к нам.

— Вы всегда говорите «большевики, коммунисты…» и никогда — «русские», как сказал бы любой добропорядочный янки…

— Это потому, что я сам русский. Я знаю этот великий народ — я сам его плоть и кровь. И именно поэтому я не хочу, чтобы мой народ тащил на шее удавку, наброшенную коммунистами.

— Понятно. Так чего же вы с Оппенгеймером хотите от меня?

— Законы бизнеса везде одинаковы, сэр, — князь старательно избегал называть меня по имени или титулу, твердо остановившись на вполне нейтральном «сэр». — Нефть, алмазы, золото… Тонкости кроются только в деталях и для общего понимания не слишком важны. Но если вы контролируете какой-то рынок полностью, а «Де Бирс» контролирует алмазы на девяносто пять процентов, то вы понимаете о рынках больше, чем любой высоколобый профессор из Стенфорда. Верно?

— Мне трудно спорить — вряд ли кто-то из уважаемой профессуры так же безошибочно разбирается в реальных, а не академических законах рынков. Соглашусь.

— Ну а раз так, то вы согласитесь, что лучше, если контролировать рынки будем мы, а не наши конкуренты?

С такой очевидностью спорить было трудно, я пожал плечами:

— Иное я бы принял за страшный сон.

— Поэтому, если вы знакомы с программой Баталина, вы должны всего лишь объяснить своим советским партнерам, что их нефть никому не нужна, что она радиоактивна и плохо горит, что содержание серы в ней делает ее непригодной для европейских нефтеперерабатывающих заводов, и что без вашего посредничества они никогда не получат за нее настоящую цену. Если мы выступим единым фронтом, коммунистам придется умерить свои аппетиты. Нам, мне и тем кого я представляю, почти нечего делить с вами, наши интересы проходят в параллельных плоскостях, но нам не хотелось бы, чтобы однажды через вас они стали бы продавать алмазы, занимать деньги и сбывать свое узбекское золото в ущерб нашим интересам. Любой ответственный хозяин встанет на защиту своего дела и будет прав. Согласны?

— Нынешние девять долларов за баррель вряд ли можно назвать настоящей ценой, — пробормотал я. — Они продают нефть только потому, что у них ничего больше не покупают. Но стоит она им самим в среднем двенадцать, если не брать в расчет околокаспийские скважины.

— Это не продлится вечно, — сказал князь. — К тому же кое-какие меры уже принимаются, чтобы эту цену поднять. Важно только, чтобы маржа, которая появится у русской нефти, оставалась здесь, а не попадала в Москву — так они будут посговорчивее в вопросах приватизации и демократизации общества.

Его намек на некие «меры» по повышению цены на нефть показался мне занятным, но я постарался не выдать своего интереса — просто чтобы не дать ему небольшого преимущества. К тому же после затяжного трехгодичного «флэта», когда котировки фьючерсов и контрактов болтались в узком диапазоне 12–14 долларов на легкую нефть и 9-12 на Urals, пророчество князя о скором росте цен выглядело несколько самонадеянным. Всему миру уже казалось, что нефть будет стоить столько всегда. Заключались контракты и на три и на пять лет на поставку по таким ценам. Это все было крайне интересно, но у меня имелся источник информации куда надежнее, чем князь-переговорщик. Я спросил его о другом:

— Почему вы думаете, что русские проведут приватизацию?

— Посмотрите на ваших любимых немцев — первым, за что они взялись по освобождению от надзора коммунистов, это приватизация. Законы рынков везде одинаковы, их можно какое-то время не замечать, но игнорировать всегда — не получится. Советам чем-то нужно кормить своих граждан, учить и лечить. А для всего этого денег нет. Выход один — приватизация госактивов с участием западных компаний, у которых деньги есть.

— Как все просто, — разочарованно протянул я.

— В мире вообще нет ничего сложного, сэр, — невесело рассмеялся князь. — Ну если не считать теорию струн мистера Грина.

— Хорошо, князь. Положим, я согласился с вашими рекомендациями. Что получу я взамен?

— Наше доброе расположение. Место в Трехсторонней комиссии. Признание вашего избрания в США, Японии, ЮАР, Германии, в ряде других стран, кто пока этого не сделал.

С признанием он в точку попал. Пока что никто, кроме Испании, Франции, Британии и десятка-другого игроков третьего эшелона моего королевского титула официально не признал. В переписке обращались «Ваше величество», но официально не признавали. Для большинства официальных властей в мире я все еще был удачливым пройдохой, немножко узурпатором, самую малость тираном, но больше всего — клоуном, поставщиком занятных новостей для газет и TV.

— Это достойное предложение, — заключил я. — Своевременное. А какие гарантии?

— Сэр, ну какие еще нужны гарантии? Так будет.

— Я могу подумать?

— Нет. Я очень сожалею, но — нет. Времени немного и если Баталин сможет утвердиться в Кремле, сковырнуть его будет очень непросто. Ответ нужен сейчас, решайтесь, сэр.

Я уже был не рад, что по юношеской глупости связался с этой чертовой Андоррой. Тогда это казалось забавным, но стало тем крючком, на который я попался, и соскочить теперь было непросто.

— Как вы проконтролируете мои обещания, и что будет, если я не смогу их выполнить?

— Проконтролировать большой проблемы нет. Вы же понимаете, что настоящих тайн в этом мире не бывает? Стоит заняться чем-то чуть серьезнее, чем обыкновенная любительщина, и результат обязательно будет. Всегда найдется кто-то, желающий поделиться секретами с друзьями, подругами, коллегами. Поэтому о контроле пусть у вас голова не болит. Если же вы не принимаете предложение и продолжаете сотрудничество с московским режимом на прежних условиях, вы получите пропорциональные санкции вот по этому списку.

Он вынул из внутреннего кармана своего модного пиджака лист бумаги и передал мне.

На листе в два столбика были напечатаны названия четырех десятков компаний — почти трети всего числа, что я так или иначе контролировал. Но без этой трети все остальное превращалось просто в несвязный пакет активов с обязательным падением капитализации — как только рынку станет известно о проблемах в головных компаниях. Здесь были тайваньские, сингапурские, итальянские, английские, немецкие компании: фонды, банки, производственные фирмы, добывающие предприятия, энергоснабжающие. Они, безвестные составители, неплохо поработали, выясняя запутанный клубок имущественных отношений.

— В случае вашего отказа у этих компаний начнутся проблемы с отчетностью, с профильными госструктурами, налоговые и патентные скандалы — вы разоритесь на юристах. Но если вы согласитесь и не станете выполнять договоренности, все будет еще хуже. Мои покровители не терпят измены. Думаю, организовать революцию в маленькой горной стране с показательным повешеньем узурпатора будет нетрудной задачей для подготовленных людей. Выбирайте.

Так открыто, прямо и недвусмысленно мне угрожали впервые — видимо, времени на самом деле у них оставалось немного и они были вынуждены торопиться, принимая жесткие решения, на которые обычно шли с неохотой.

— Выбор на вас пал по простой причине, — откровенничал князь, — вы обеспечиваете почти четверть валютных поступлений в Москву и ваша правильная позиция станет для команды Баталина тем рифом, о который разобьются их планы.

— Но как я могу быть уверен, что это не просто чья-то хитрая операция по вытеснению меня с рынка? Стоит мне озвучить перед Москвой свои новые требования и они тотчас начнут искать нового трейдера. В Европе, Азии — неважно. Ничего не стоит энергичным людям в этот момент занять мое место. Мне нужны гарантии. Какие-то обязательства на бумаге. И уже сейчас.

— Я понимаю ваши опасения, — кивнул князь. — Понимаю. Но здесь вам придется мне поверить. Те, по чьей просьбе я здесь оказался, не очень-то доверяют бумаге.

Я рассмеялся, потому что это в самом деле было смешно — приезжает уполномоченный человек с высокими верительными грамотами и предлагает мне своими руками удавиться. Такое разве что в Средневековой Японии могло произойти.

— Я перестал верить людям на слово еще в школе, мистер Лобанов. Мне нужны твердые гарантии, что никто не окажется на моем месте, пока я…

— Я вас понял, — перебил меня князь. — Никому не нужны неприятности. Если к вам в гости приедут Николас Оппенгеймер, Джон Рокфеллер, сенатор, и… допустим, Чарли Морган и скажут слово в слово то же самое — вы примете такие гарантии?

— Чарли Морган — исполнительный директор Morgan Stanley?

— Конечно.

— Да, такие гарантии я приму. Безусловно.

— Вот и замечательно. Тогда, с вашего позволения, я откланяюсь, а названные мною персоны прибудут к вам на днях.

Я провожал его и думал о двух вещах: несмотря на высокопарный слог и кажущуюся исключительность ситуации — ведь разговаривали очень богатые люди — разговор свелся к тривиальному пацанскому «а кто за тебя ответит?». И второе, что пришло мне в голову — социализм, это очень дорогостоящая игрушка, на которую еще никто в этом мире толком не заработал. Кроме, пожалуй, Швейцарии.

— Приятно было познакомиться, — протянул мне свою крепкую руку князь, стоя у своей машины.

— Мне тоже, — я не лицемерил, мне в самом деле понравился этот человек и очень хотелось, чтобы и у меня были такого рода доверенные лица.

Лу до этого уровня не дотягивал. Он был хорош в другом, но рядом с князем смотрелся бы облезшим помойным котом перед породистым мейн-куном.

— Через пару дней увидимся, — посулил Лобанов-Ростовский.

— Очень на это надеюсь, — я приветливо помахал ему вослед.

Мне в общем-то большего и не надо — главное успеть созвониться с Серым, он обязательно что-нибудь придумает!

И едва осела пыль на дороге, поднятая отъезжающим Bentley князя, как я бросился к телефонной трубке.

Он еще спал — в Луисвилле еще не было и шести утра. Попросил не частить, а рассказать подробно, припомнив все детали.

Мой рассказ занял минут пятнадцать, после чего Серый покряхтел в трубку и выдал:

— Понятия не имею, что нам делать. Этого я не видел, этого не должно было случиться. Но теперь обязательно посмотрю. Ты, Зак, не волнуйся, как-нибудь выкрутимся.

— Вот еще что, — вспомнил я, — этот князь что-то намекал о скором повышении нефтяных котировок. Ты что-нибудь знаешь об этом?

— Да, — сказал Фролов. — Если бы ты был внимателен к Персидскому заливу, то понял бы, что там вскоре — точнее, через две недели, начнется война между Ираком и ворующим у него нефть Кувейтом. За Кувейт вступятся вашингтонские ястребы, цены поднимутся на двести процентов. Все уже договорено и решено. Уилкокс видел план вторжения сил союзников и даже обещался привезти мне копию, но пока что-то тянет. Нефть подорожает ненадолго, примерно на месяц, где-то до тридцати пяти долларов, пользуйся. Если успеешь — скупай опционы, фьючерсы, покупай бумаги нефтяных компаний. Ну, ты знаешь. Только не вздумай связываться с живой нефтью — через месяц все вернется обратно.

— Почему ты не сказал об этом раньше? — мне в самом деле было непонятно, почему он утаил столь важную информацию.

— Собирался. Но ты подкинул задачку помудренее. Я даже думаю — не накрыть ли все ваше сборище маленькой тактической ракеткой? Представляешь: Морган, Рокфеллер, Оппенгеймер, Майнце — все народные кровопийцы соберутся в одном месте и… Еще парочки славных фамилий не хватает, а то бы я даже не раздумывал.

Он шутил, но как-то вымученно. То ли толком не проснулся, а то ли и в самом деле не увидел выхода из сложившейся ситуации.

— Я подумаю до полудня, что нам можно сделать, — сказал он. — Перезвоню.

В трубке раздались короткие гудки, и мне оставалось только ждать его решения. Наверное, это неправильно — полностью полагаться на чужое мнение, но мне очень не хотелось ошибиться с выбором. И пока этот существенный вопрос не разрешен, я не смогу ничего сделать. Он будет сидеть в моей голове, требуя ответов.

К счастью, Серый думал не долго. Я не успел прочесть свежий номер Forbes, а он уже перезвонил и коротко бросил:

— Соглашайся на все. Но торгуйся за каждый пенни. Увидимся — объясню.

Поэтому, когда через день над городком появилась пара вертолетов, я был уверен в своих силах, ждал предстоящей схватки и притопывал как нетерпеливый жеребец на старте ипподрома.

Первый вертолет опустился на небольшую площадку, и места для второго на ней уже не оказалось. Поэтому второй машине пришлось висеть метрах в ста над землей, в ожидании разгрузки первой.

Прибывших оказалось пятеро: первым из вертолета выбрался и, придерживая рукой легкую шляпу, похожую на артековскую панаму, побрел ко мне сквозь поднятый лопастями вихрь полноватый мужик лет сорока-сорока пяти, с одутловатым лицом, наполовину скрытым густой бородой — Николас Оппенгеймер, наследник алмазной империи «Де Бирс», банкир и просто хороший человек. Я видел его издалека во время своего посещения Богемской рощи, но представлен ему не был. Следующим из машины показался невзрачный среднестатистический человечек без особых примет — исполнительный глава Morgan Stanley Чарльз Ф. Морган. Третьим на площадке появился улыбчивый князь Лобанов-Ростовский. Вертолет поднялся вверх, его место занял второй и вскоре из него легко выпрыгнул бывший губернатор, а ныне сенатор от Западной Вирджинии Джон «Джей» Рокфеллер — большелобый очкарик с обаятельной улыбкой, единственный демократ в семье потомственных республиканцев. Его я тоже видел раньше — несколько раз по телевизору и однажды на какой-то правительственной конференции, куда притащил меня Уилкокс. И последним на земле оказался встреченный отцом в Москве восходящая звезда финансовых рынков, повелитель доллара — Алан Гринспен.

Визит последнего был для меня необъясним — его-то какое дело? Сидит там у себя в Вашингтоне, мотается по Америке, удерживая инфляцию и последовательно снижая ставки федеральных фондов — что ему делать здесь, в Европе? Зачем здесь человек, устроивший тот пресловутый «черный вторник» в 1987 году, который позволил нам начать свою эпопею? Странно переплетаются жизненные дорожки. Знал бы он, чем я ему обязан…

— Зак, здравствуйте! — Еще в прошлый визит князя мы как-то научились обходиться без чинов. — Вот, привез вам гарантии.

— Доброе утро, — пробормотал скороговорку Оппенгеймер, сграбастывая в свою медвежью лапу мою узкую ладонь. — Далеко же вы забрались. Чем-то здесь пахнет…

— Это пахнет кошеной травой, Ник, — мне протянул руку Морган, — рад вас видеть, Зак. Мне очень приятно. Я — Чарли.

— Мне тоже, — сказал я в ответ и мы все повернулись к немного оторопевшему Пьеру.

В андоррскую глушь никогда прежде не являлись столь известные персоны.

— Это мой хороший друг и помощник Пьер Персен, — отрекомендовал я своего премьер-министра.

С ним тоже вежливо поздоровались.

Стоявшие поодаль Гвидо с вызванным из Лондона Лу не рискнули приблизиться к столь заметным гостям и просто глазели во все глаза, запоминая каждый миг присутствия небожителей.

К этому моменту подоспели сенатор и самый значимый для любых бирж и рынков человек — Алан Гринспен. Одно его неосторожное брошенное слово могло повернуть вспять любые тенденции, сломать тренды, обогатить одних и совершенно разорить других.

На длинном мясистом носу Алана прочно угнездились очки в тяжелой роговой оправе, растрепанные волосы совсем не закрывали намечающуюся лысину, а на подвижном лице с проницательными, но постоянно бегающими глазками, сменялись одно за другим множество выражений крайней усталости. Он оказался довольно высоким, хотя мне почему-то всегда представлялся карликом-гномом, стерегущим сокровища нибелунгов. Или дракона? Не важно, в общем — карликом, который сидит на сокровищах.

— Необыкновенно рад вас видеть, — сказал действующий Председатель ФРС. — О ваших спекуляциях ходят необыкновенные слухи. Надеюсь, вы не пойдете по пути Китинга? Мне он дорого обошелся.

Гринспен намекал на разгорающийся на Капитолии многомиллиардный скандал с участием дельца с Уолл-стрит Чарльза Китинга.

— О, да! — поддержал его подошедший Рокфеллер. — Чарли очень сильно подгадил моим коллегам. Не хотелось бы повторения. Я — Джон, но зовите меня Джей. Чтобы не путать с моим великим прадедом. Да и привычнее так.

Афера Чарли Китинга, достойного искателя «американской мечты», едва не переплюнувшего масштабами эталонного мошенника — Джея Гулда, в последние дни раскручивалась с необыкновенной силой. Его фотографии не сходили с первых полос американских газет, и лицо его, худое, злое, морщинистое и остроносое, стало для многих узнаваемее ликов Дукакиса, Горби и миссис Тэтчер. Он стал первопроходцем очередного разрастающегося кризиса на базе американской недвижимости.

Предшественник Гринспена — Пол Волкер снижал процентные ставки, пытаясь разогнать темпы кредитования и строительства, и американские дельцы, почувствовав дешевые деньги, клюнули на приманку. По всей стране развернулась сеть кредитных товариществ, бравших у вкладчиков деньги под три процента годовых, а выдававших ипотечные кредиты под шесть со сроком до тридцати лет. Общая сумма заимствований на этом рынке достигла полутора триллионов долларов — сумма заоблачная. В схему вкладывались все — от почтовых клерков до супруг высших чиновников из того же Минфина. И все было нормально, даже отлично, пока пришедший на смену Волкеру мистер Гринспен не начал поднимать учетную ставку для борьбы с начинающейся инфляцией. И быстро стало понятно, что вернуть вкладчикам деньги умники вроде Китинга не могут — не из чего!

Ведь он только что вложился в постройку суперотеля и даже целого «города будущего» с предполагаемым населением в двести тысяч человек! Деньги потрачены, свежих займов на старых условиях не привлечь, а на новых условиях они чертовски не выгодны для производства чего бы то ни было!

Народ кинулся забирать деньги из ипотечных контор и конторок, которых к тому времени образовалось по всей стране больше трех тысяч. Должен был разразиться новый кризис, но в Вашингтоне решили до этого не доводить. Решение было парадоксальным — этим, балансирующим на тонкой грани между жизнью и смертью ипотечным конторам, в число которых входила и китинговская Lincoln Savings & Loan — один из флагманов отрасли, разрешили ограниченные операции на некоторых рынках. Банкротов пустили в казино! Чем думал Гринспен, входящий во все профильные комитеты — я не знаю. Надеялся на «волшебную руку рынка», легенды о которой впитал, общаясь со своей доброй наставницей — Айн Рэнд, к которой до сих пор питал самые нежные чувства? Не знаю. Но решение было принято и кризис вместо того, чтобы затухнуть, принял новые обороты.

Китинг не придумал ничего лучше как вложиться в мусорные облигации Милкена и в бумаги с «розовых страниц» бюллетеня Бюро национальных котировок. Того самого, где печатались брокерские котировки, адреса и телефоны непубличных фирм, мелких однодневок, не имеющих листинга ни на одной нормальной бирже и всякого прочего сброда — от откровенных мошенников до наивных мечтателей. Так сделали многие, не один Китинг, но только у Китинга была ипотечная контора с активами в несколько миллиардов долларов — он был очень крупной рыбой. Кому-то везло и он и в самом деле натыкался среди «розовых листов» на золотую жилу, но таких было немного, чаще люди просто теряли деньги, обогащая брокеров-мошенников.

Китингу не повезло, он терял по миллиону долларов ежедневно. Но этого было мало, ведь беда никогда не приходит одна, и потому свой пристальный взор на контору Китинга обратили внимание сразу несколько федеральных агентств, ответственных за состояние рынков. Начались проверки, аудит, запреты… В поисках немедленного выхода из ситуации он бросился за заступничеством к знакомым сенаторам, которых в прессе позже прозвали «пятерка Китинга». Я даже не могу себе представить, что бы я делал в подобной ситуации, когда любое твое решение только ухудшает ситуацию.

Словом, сенаторы начали давить на соответствующие комитеты, стали требовать от федеральных агентств отстать от конторы Китинга, дать ему еще немного денег для расшивки платежей, снизить налоговые требования. Деньги исправно выделялись, налоговые послабления устанавливались, проверки прекращались. Все это подавалось под соусом заботы о несчастном пострадавшем населении — вкладчиках, но все было тщетно — Китинг отправился на дно сам и потянул за собой сенаторов, устроив самый громкий коррупционный скандал со времен «банды Твида».

Кроме объективных рыночных причин падению Lincoln Savings заметно поспособствовали миллионные хищения, сомнительные сделки и необъяснимые пропажи средств со счетов. Китинг пытался выкрутиться, но увязал все глубже — не помогли и миллиардные вложения государства.

Все это я слышал со слов Серого, который почему-то особенно радовался, когда в газетных статьях разоблачали одного из сенаторов, работавших на Китинга — аризонского представителя Джона Маккейна, седовласого ветерана-коротышку с глупым лицом. Фролов едва не пел, когда выходила новая статья, в которой какой-нибудь резгневанный журналист требовал немедленной расправы над коррупционером.

Карьера мистера Маккейна была безвозвратно загублена и, более того, ему светил немалый срок. Но перед тем он успел сообщить сенатской комиссии, что продвигал компанию Китинга потому, что тот предъявил ему подписанный Гринспеном отчет о хорошем положении дел в компании. Отчет был написан несколькими годами раньше, когда компания еще не прибегла к сомнительным операциям, но это не помешало Маккейну на него ссылаться.

Вся эта история мне вспомнилась потому, что главный ее виновник стоял сейчас передо мной, а рядом с ним топтался один из тех демократов, кто гневно осудил с высокой трибуны пройдоху-Китинга и его подручного-республиканца Джона Маккейна. И я все еще рассеянно тряс руку последнего.

— О чем задумались, Зак? — участливо поинтересовался Джей.

— Не обращайте внимания, — отмахнулся я. — Прошу вас, господа, пройти за мной в дом.

Сотню шагов до дома я шел рядом с Аланом и думал, что дороги, которыми ходят люди, странны и извилисты. Несколько недель назад этот носатый финансист учил в Москве советских деятелей тонкостям рыночных отношений, изучал методы Госплана в обществе Маслюкова, советовал как обустроить жизнь Явлинскому и Ельцину, а теперь идет рядом со мной и будет пытаться уговорить не иметь отношений с теми людьми, которые ему искренне верили.

— Суховато здесь у вас, — пожаловался тучный Николас, едва мы разместились за столом. — И жарко.

Он расстегнул ворот сорочки и снял влажный шейный платок.

— Ну, я бывал в местах и похуже, — рассмеялся князь Лобанов. — Где-нибудь в Намибии гораздо суше и сильно жарче.

— Не люблю Намибию, — скрипнул Оппенгеймер. — Даже не вспоминайте, Никита.

— Итак, господа, насколько я понял нашу беседу с князем, для мирового сообщества будет лучше, если я ужесточу условия сделки с новым правительством большевиков? Кстати, Баталин уже, кажется, не большевик?

— Зато все его подручные — завзятые комми, — заявил Джей, тыкая вилкой в тарелку с тушеной уткой. — Короля делает свита.

— Да-да, — поддакнул Гринспен. — Я видел этих людей. Да мы все, за исключением разве что… Чарли?

— Я бывал в Москве, — отозвался Морган.

— Ну вот видите, мы все бывали в Москве, — продолжил Гринспен. — И должны понимать, что от реставрации прежнего режима нам ничего хорошего ждать не приходится.

— Но вы хотите, чтобы я, по сути, свернул свою деятельность. Это существенные потери.

— Если вы продолжите свою деятельность, потери будут гораздо выше. Кроме того, мы не просим вас совершенно закрыть свой бизнес. Более того, мы даже готовы компенсировать вам… издержки. Участием в некоторых общественных структурах. Тройственная комиссия. Европейский круглый стол промышленников. Это очень хорошие места для завязывания новых продуктивных отношений.

— Немного в обмен на десять миллиардов ежегодного оборота, — сказал я.

— Перестаньте, Зак. Вас, наверное, мучает вопрос — почему я здесь?

Меня и в самом деле мучил этот вопрос — какого черта происходит и почему этот хитрый перец ведет переговоры от лица всех остальных.

— Не ожидал вас увидеть, это правда.

— Алан никогда лишним не бывает, — хохотнул Чарли, запивая местным вином кусок утки. — Кислятина!

— Вы видите, что происходит в Америке? В Лондоне?

— Как обычно — то кризис, то скандал, то глупости?

— Какая точная характеристика вашей деятельности, Джей, — рассмеялся Алан.

— Можно подумать, вы здесь ни при чем, — картинно обиделся сенатор. — Скандалы и кризисы больше по вашей части.

— Зато глупости по вашей, — продолжал веселиться банкир.

Они оба весело рассмеялись.

— Зак, не стану скрывать, — повернулся ко мне Алан, — что для развития наших рынков нужен какой-то толчок. Мы практически исчерпали возможности понижения ставки федеральных фондов. Мы не можем сокращать расходы бюджета и нам неоткуда взять дополнительные доходы — налоги и так повышены против предвыборных обещаний Президента. А ВНП не растет, вернее, растет еле-еле, несмотря на все наши усилия. Мы будто идем вперед против сильного ветра. Очередной ипотечный кризис вот-вот свалит нас. Нам катастрофически нужны новые рынки! Восточная Европа — это хорошо, но катастрофически мало. Небольшое бедное население с минимальным спросом нам не поможет. По нашим подсчетам, нам нужно по меньшей мере триста миллионов человек со спросом вполовину от среднего западнонемецкого, чтобы запустить маховик наших экономик. Понимаете?

— Вам нечем стимулировать спрос, кроме расширения рынков? Или раздутия пузыря?

— Верно. Нечем, — просто согласился финансовый гуру. — Совершенно нечем. Пузырь — дело очень неустойчивое. Контролировать его трудно и я бы предпочел появление нового рынка. Помните, на рубеже веков мировую экономику спасли Форд с Бенцем. До того были железные дороги. В последние тридцать лет много надежд связывалось с космосом… Помните все эти города на Марсе, добычу полезных ископаемых в астероидном поясе? Проекты один грандиознее другого. Все они оказались просто словами.

— Разве нынешний рост американской экономики кого-то не устраивает?

— Никого не устраивает, — пробормотал сенатор Джей. — Это не рост, а раздутие бюджетов. Манипуляции цифрами в годовых отчетах. Нам это все еще аукнется. Мы боремся с инфляцией и вызываем безработицу, давим безработицу и получаем инфляцию. Мы манипулируем ставками, мы занимаем, занимаем, занимаем деньги! И становимся должны с каждым годом еще больше. Уже почти четверть федерального бюджета уходит на выплаты по имеющимся долгам! Вдумайтесь — четверть! Течет изо всех щелей!

— В последние годы были надежды на Китай, — как будто не слыша компаньона, продолжил Гринспен — главный ответственный за безработицу и инфляцию. — Больше миллиарда потенциальных потребителей, удобное положение, трудолюбивый и дисциплинированный народ — чего еще желать для хорошего бизнеса? Кстати, вы знаете, что в треугольнике Китай-Индия-Индонезия живет столько же людей, сколько на всей остальной суше?

— В самом деле?

— Да, представьте себе. И во всех этих странах у власти социалисты! Но после того, как они устроили бойню посреди Пекина, никто не спешит размещать там капиталы. А многие так и вообще уходят.

— У моей семьи богатая история взаимоотношений с комми, — вставил Николас Оппенгеймер. — Если у них начинаются сложности, они их всегда перекладывают на нас, честных капиталистов.

— Вот видите, Зак? — участливо спросил Алан. — К чему этот ненужный риск? Проще безболезненно заработать свои четыре-восемь процентов на французских бондах, чем лезть в сомнительные авантюры в Китае. Бизнес не любит рисковать.

— Без риска нет прибыли, — возразил я, хотя прекрасно знал, что времена безрисковых операций для больших капиталов уже на подходе.

Мы с Серым и компанией пытались использовать всеобщий исход европейского и американского бизнеса из Шанхая и Гуанчжоу, едва ли не силой затаскивая туда советские НИИ с их наработками, но катастрофически не успевали занять все вакантные места. К тому же выяснилось, что на замену уходящим с рынка американским и европейским компаниям спешат другие, такие же американские и европейские. И все же определенный успех был — вместе с англоговорящей публикой в Китае стали появляться большие кластеры русскоязычных компаний.

— Верно, — согласился мистер Гринспен. — Но с чрезмерным риском пропадают деньги. Итак, мы пришли к простому выводу — нам нужны подконтрольные рынки, работающие по нашим правилам. Иначе людям некуда вкладывать деньги. И если в такой обстановке еще и русские закроются, отгородят свои рынки — поляки с румынами нам не помогут. Вы знаете, насколько рынки взаимозависимы. Если в Нью-Йорке из-за невозможности кредитовать большие рынки начнется рецессия, в Лондоне она отзовется огромными потерями. А у вас просто исчезнет спрос на вашу русскую нефть. Вы же понимаете — это как в теореме Архимеда — если мы не сможем продавать им наши товары, то нам совершенно незачем покупать у них нефть. И в этом случае вы не сможете ее продавать в Европу. Но если в случае принятия нашего предложения, озвученного князем, вы сами будете контролировать объем своих отношений с русскими, то во втором случае мы все столкнемся со стихией. С неуправляемой паникой. А что может быть хуже этого?

Отказать ему в логике было трудно. Впрочем, двадцать лет назад мистер Гринспен былстоль же логичен, будучи ярым сторонником «золотого» доллара и даже писал книги о необходимости иметь реальное покрытие для мировой валюты. С тех пор его взгляды изменились на прямо противоположные — тоже строго логичные. Он готов был засыпать весь мир долларами, если бы эта мера могла хоть как-то подстегнуть американскую экономику. Должно быть, «черный вторник» изрядно напугал финансиста, и необеспеченность валюты в его глазах стала меньшим злом, чем недостаток денежной массы. С другой стороны, обеспечение золотом ничуть не лучше, чем нынешнее обеспечение нефтью, пусть и чужой. Так что логика, самый главный конек этого специалиста, была безупречной. Правда, я так и не понял, при чем здесь Архимед.

— Не знаю, — ответил я. — Ситуация с ваших слов видится мне вот как: я сейчас контролирую какое-то количество советской нефти. Если я продолжаю ее покупать, а русские закрывают свой рынок для импорта, то пропорционально росту производства внутри России должно упасть производство в Европе и Америке. Следовательно, им уже не нужно столько русской нефти, сколько они покупают сейчас? Тогда у русских падают объемы экспорта, они получают валютный дефицит, и все оказываются в убытках?

— Все правильно, — кивнул Чарльз. — У вас удивительно светлая голова. На самом деле вы понимаете, что наша встреча и все эти долгие разговоры — просто формальность и наше обоюдное желание познакомиться поближе, прежде чем начать полноценное сотрудничество?

— На самом деле реальность такова, что отказаться вы не можете, — заключил Морган. — И весь вопрос только в том, сколько стоит ваша лояльность?

— Членство в Тройственной комиссии?

— Все, что обещал вам князь — реально, — посулил Чарльз. — Тройственная комиссия, Бильдерберг, Круглый стол европейских промышленников — что захотите. Вам везде будут рады, потому что вы сумели доказать свою состоятельность. Но взамен мы просим следовать нашим правилам, ведь анархия ни к чему доброму никогда не приводила. Джек может ненавидеть Джона, но когда Иван решит захватить их земли, они встанут в одном окопе плечом к плечу. И на этом держится наш мир.

— Неплохо сказано, — одобрил Моргана сенатор Джей. — Если позволите, я использую этот образ в какой-нибудь из речей в Вашингтоне?

— Хотите предложить мне ставку спичрайтера? — подмигнул Морган Рокфеллеру. — Я недешево стою.

— А я не стану мелочиться, — пообещал Джей. — Хорошее не может дешево стоить.

— Так что вы об этом думаете? — прервал их любезности Гринспен.

— Что я могу об этом думать? — я пожал плечами. — Когда мне говорят «дважды два — четыре», я не стану размахивать кулаками и настаивать на том, что «дважды два — девять». Я и в первую встречу с князем был не против этого решения, мне просто хотелось получить подтверждение серьезности предложения в лице… широкоизвестных особ. Знаете, все эти нигерийские письма счастья, потомки германских императоров. Я получил достаточное подтверждение, у меня нет причин сомневаться в ваших словах. Я только не понимаю вот чего: почему бы Большой Семерке просто не признать итогов советских выборов?

— Этого русские от нас и ждут! — воскликнул сенатор Джей. — Им наплевать на наше признание, как раз напротив, непризнание станет поводом к закрытию рынка! А еще ничего не решено безвозвратно — они могут вернуться в Румынию, Восточную Германию, Польшу. Вы же знаете русских! Им очень хочется опять закрыться, опять совершить большой рывок — как в тридцатых и снова угрожать безопасности всего мира. Представляете ассигнования, которые мы уже вложили в «русский проект»? Если они закроются полностью, все можно считать потерянным. Их ядерный потенциал позволяет плевать на наши требования, сырьевая база позволит прожить еще лет пятьдесят вне орбиты наших интересов. Если у них к власти придут более-менее разумные люди, мы можем оказаться и проигравшей стороной в холодной войне. И что в этом случае будет с нами — вам очень красочно описал Алан.

— И вы хотите, чтобы я угрожал русским, желающим закрыться от нас, угрозой закрыться от них?

— Парадоксально, — хихикнул Алан, — но это сработает. Потому что мы примерно представляем силу их экономики, а они имеют о ней весьма смутное представление. Знаете, я ведь для кабинета Рейгана в начале восьмидесятых готовил секретное экспертное заключение о состоянии советской экономики. И знаете, что?

— Что?

— Никто не знает, на что способна экономика русских! Их статистика настолько плоха и запутана, насколько и представить себе нельзя. Я так и сказал мистеру Рейгану, что не могу оценить русских, несмотря на все свои ученые степени. Они врут сами себе, врут нам, врут своим сателлитам. Не думаю, что это делается целенаправленно, хотя и этого исключить нельзя. Но скорее это сродни желанию некоторых наших исполнительных директоров выглядеть хорошо перед акционерами. Только у русских вместо акционеров — Политбюро.

Я в душе улыбнулся. Потому что в то же время, когда мистер Гринспен пытался понять особенности народного хозяйства советских республик, мы с Серым тоже сидели в библиотеках и сходили с ума от того, что ни одна цифра не сходилась с другой, ни одному показателю нельзя было верить, ни один справочник не был верным.

— Ну, у них все всегда делается формально, официально и, я думаю, это все происходит специально — чтобы нам с вами создать трудности, — прокомментировал я разочарование Гринспена русской экономикой. — Мне тоже непросто вести с ними дела. Но эти дела приносят доллары и я готов мириться с некоторыми трудностями.

— Пока обслуживание трудностей не станет дороже прибыли…, — буркнул Николас, разрезая красное яблоко.

— Именно поэтому я не пытаюсь вам возражать, — сказал я. — Я понимаю, что поодиночке мы слабы перед Советами, но вместе можем согнуть в бараний рог кого угодно.

— Интересная метафора, — заметил Джей. — Но вот мне иногда кажется, что все эти разговоры о сотрудничестве, о взаимосвязи, о том, что с большевиками можно уживаться мирно — просто глупая болтовня бесхребетных политиканов. Нужно просто ударить по русским, пока в их эшелонах власти царят анархия и глупость! Все зло на свете от красных! Нам нужно просто ударить!

Гринспен недовольно поморщился, Оппенгеймер засмотрелся на пролетавшую мимо муху, а Лобанов-Ростовский потупил взор, Морган заинтересовался столовыми приборами.

— В самом деле! — воскликнул сенатор. — Мы уже достаточно с ними возились — сорок пять лет! Пора заканчивать игру. Вся их хваленая военная мощь — фикция, миф, иллюзия. Это показал Афганистан, это было видно всюду, где большевики не смогли успокоить национальные окраины. Если американским интересам что-то угрожает — мы отправляем туда маринес и вопрос решается сам собой! Так было в Гренаде, так было полгода назад в Панаме. Так же нужно поступить с Москвой! Русские сейчас контролируют три четверти черного населения Земли! Стоит им захотеть…

Судя по тому часу, что мы общались с сенатором, он отнюдь не был тем ястребом, каким пытался теперь выглядеть. Если эта была разведка моей политической платформы, то выполнена она была достаточно грубо, даже провокационно.

— Россия — не Панама, Джей, — сказал я. — Россия — не Вьетнам и не Корея. Даже если они и не окажут вам такого мощного сопротивления, на которое рассчитывают аналитики в Пентагоне, то мало все равно не покажется. Да и зачем нужно пачкаться в крови русских крестьян и ваших солдат, если все то же самое вполне достигается обычной коммерцией? МВФ будет посильнее Шестого флота.

— Приятно иметь дело со столь молодым и разумным человеком, — похвалил меня Морган. — Значит, мы договорились?

Я кивнул, но говорить ничего не стал. Повисла короткая неловкая пауза — уточнять о чем мы договорились никто не спешил.

— Говорят, у вас вскоре намечается небольшой праздник? — поинтересовался Морган.

— Да! — Воскликнул князь. — У народа Андорры новый праздник — день рождения короля!

— Как в доброй старой Англии? — уточнил Оппенгеймер.

— Примерно, но не столь пышно, — у меня почему-то покраснели щеки, хотя я уже давно разучился стесняться. — Знаете, все это впервые. Поэтому не знаю еще как получится.

— Режиссер есть?

— Режиссер? Я не знаю. Честное слово, я как-то не думал об этом. Делами занимается Пьер и ему…

— Я пришлю вам кого-нибудь с Бродвея, — пообещал Чарльз. — Только там умеют ставить порядочные шоу. Европейцы вечно норовят сэкономить там, где экономить нельзя. И ваш Пьер наверняка нанял кого-то из Парижа. Будет красиво, скучно и… э-э…

— Провинциально, — подобрал нужное слово Николас.

— Верно, Ники, будет провинциально. Пусть у филателиста[43] с его дочками-потаскухами будет лицемерная европейская скучища, а вы, Зак, человек молодой. Я видел ваши проекты, немножко знаком с вашим стилем ведения бизнеса и считаю, что торжественная помпезность — не для вас. Удивите старуху Европу, пусть вас запомнят и говорят о вас! А для этого нужен американский режиссер. Лучше, если с Бродвея. Мошенники из «Большой пятерки»[44] возьмут втридорога, но сделают наполовину.

После провала в прокате американской версии «А зори здесь тихие» я был склонен поверить мистеру Моргану. Не сказать, что Серый по поводу низких кассовых сборов особенно переживал, скорее, он даже был готов к определенным потерям. К тому же его, да и меня тоже, больше заботил пропагандистский эффект от кино, чем реальный денежный доход. Фильм сразу же выпустили на видеокассетах, дисках, продали телевизионным сетям за копейки, надеялись этими продажами постепенно возместить убытки, однако дело продвигалось туго, хотя и сулило определенные перспективы. Было немножко досадно, что не случилось всемирного бестселлера с первого раза и поэтому впредь Серый и его главный специалист в этом вопросе — Гарри Зельц, собирались быть осторожнее в выборе прокатчика, режиссера, исполнителей и сценаристов.

— Вы считаете, что бродвейские мастера лучше?

— На сто порядков! — присоединился к обсуждению Гринспен. — Вы видели «Кошек»? «Вестсайдскую историю»? «Чикаго»?

— А «Сорок вторая улица»?! — напомнил князь Лобанов. — Чудесно!

— Недавно был в Париже на премьере французской «Легенды о Джимми», — поморщился Джей. — Такая муть. Европейские режиссеры годятся только на то, чтобы быть подмастерьями у мастеров. Они ничего не понимают в настоящих шоу. Либо перебор, либо недобор и никогда в яблочко!

Все стали бурно обсуждать новости бродвейских подмостков, а мне стало скучно — я не любил мюзиклы. Меня тошнило от слащавой My Fair Lady, бесила непроходимой тупизной Funny Girl и раздражала дебиловатая наивность оперного призрака. Впрочем, советские аналог — водевили и оперетки раздражали не меньше. Все это мне казалось каким-то дурным китчем, непроходимой глупостью и насмешкой над музыкой и танцем. Наверное, я вообще не приспособлен для понимания половинчатости: певцы в мюзиклах поют хуже, чем в опере, танцуют хуже, чем танцоры, играют проще чем драматические актеры — сплошной майонез, который любому вкусному продукту придает вкус майонеза. В общем для меня любой мюзикл находился в категории «не верю». Осси считала, что я слишком много требую от популярного развлечения и даже иногда напевала что-то из тех же чокнутых Сats. Я затыкал уши или уходил «по делам».

Между тем обсуждение продолжалось и мои новые приятели сошлись во мнении, что акой-то Робин Филлипс будет как нельзя кстати.

— Мы все приедем на ваш праздник, Зак, — заверил меня Алан. — Если, конечно, не случится какого-нибудь «черного четверга».

— Разве у нас что-то такое запланировано? — поднял бровь Джей.

— Вы же со мной не всегда откровенны, — пожаловался Алан. — Иногда я узнаю о ваших планах последним. Это… заставляет меня держаться в тонусе.

Мы проговорили еще несколько часов, полюбовались резким горным закатом, и вскоре все они улетели на вернувшихся вертолетах в Барселону.

Напоследок мистер Гринспен придержал меня за локоть и скороговоркой прошептал в ухо:

— Было бы неплохо, сэр, если бы в знак нашего обоюдного согласия вы приобрели бы наши десятилетние бонды. Если есть необходимость, мы даже готовы прокредитовать эту операцию. Миллиарда полтора-два будут приемлемым знаком. Соберетесь, позвоните мне, нас соединят в течении получаса, — он сунул мне в карман пиджака свою визитку.

Мне пришлось рассеянно кивнуть, потому что он уже бежал к вертолету и, часто оглядываясь, махал мне рукой.

Я остался с Пьером, просидевшим все время в зале вместе со всеми, но так и не решившимся вставить даже единое слово.

— Что вы об этом думаете, Пьер? — спросил я, когда мы в одиночестве стали пить вино.

— Вы держались достойно, сэр.

— И это все?

— Не знаю, мой король. Эти игры, в которые вы собираетесь играть — выше моей компетенции. Я вас об этом предупреждал. Я могу контролировать денежные потоки, я могу быть премьером в такой маленькой стране, где всего министров — шесть человек, но я не могу мыслить так глобально, как это умеют делать побывавшие здесь господа.

Я усмехнулся, показывая свое безусловное превосходство, но беда была в том, что я, как и Пьер, тоже не мог мыслить так глобально как «господа» — не хватало образования, умения, воспитания, связей, понимания ситуации. Я был той пеной, которую вытолкнула вверх штормовая волна, и должен был исчезнуть, когда она разобьется о берег.