У всех разные игрушки

Глава 8

Сколько раз уже замечал, что когда долго и тщательно к чему-то готовишься, выкладываясь из последних сил, желая создать нечто, невиданное никем прежде, само событие потом совсем не замечается. Оно становится не кратким мигом триумфа, радости, эйфории, а проходит мимо, едва оставив в памяти след — что-то вроде галочки в журнале «вот это — сделано». Запоминается подготовка, бессонные ночи, переживания, метания между разными вариантами, а потом, когда все это кончается и остается лишь одна-единственная возможность реализовать задуманное — тысячу раз отрепетированная, выверенная, и все равно таящая в себе тысячи случайностей, то будто переключается какое-то реле: вот ты участник и главное действующее лицо, всемогущий демиург, творящий и продумывающий все-все-все, щелк! и вот ты уже просто уставший зритель, знающий, чем все должно закончиться, но не имеющий никакого желания смотреть спектакль до последних аплодисментов. Наваливается безразличие, становятся заметны все шероховатости, не выявленные в ходе подготовки, все выглядит по-дилетантски убого и начинает казаться, что можно было бы сделать в сто раз лучше…

И от этого тоска нарастает, появляется недовольство и желание не видеть творящегося перед глазами безобразия. Но пуще того, появляется твердая убежденность, что никогда нельзя подобное повторять. Становится стыдно за сделанное, ведь все могло и должно было быть идеально — как на московских военных парадах, однако все происходит совсем не так, как представлялось.

В общем, новый национальный андоррский праздник больше всего не понравился тому, кому он был посвящен — королю.

Мимо меня мелькали какие-то лица, я кому-то махал рукой, громко орали зеваки, усыпавшие балконы домов, их крыши и даже склоны окрестных гор, создавших природное подобие амфитеатра вокруг Андорра-ла — Велья. Не представляю, что они рассчитывали увидеть с заросших лесом склонов, ведь от горы до улиц Carrer Prat de la Creu и Avenguida Esteve Albert, где проезжал королевский кортеж, расстояние изрядное, но, видимо, что-то все же видели — до нас иногда доносились их приветственные крики. Какой-то вертолет газетчиков опустился слишком низко, посрывал с людей шляпы, растрепал прически дамам и скрылся в ущелье, ведущем к Массане.

Потом была раздача подарков. По нововведенной традиции не королю дарили подношения, а сам монарх одаривал своих приближенных и награждал особенно отличившихся подданных. Затем был бал, где блистала уже Оссия, а я в основном улыбался визитерам со всей Европы. Отвечал на дежурные вопросы о самочувствии и планах, смеялся смешным и несмешным историям из прошлого европейских королевских домов, выслушивал похвалы наших парламентариев и наставления заслуженных стариков (оказавшихся непререкаемыми авторитетами для каждого Педро и Хуана на сотню верст окрест). Я разговаривал с людьми, чьи предки были Римскими Папами, европейскими князьями и королями, кардиналами, банкирами, инквизиторами (некоторые особо талантливые умудрялись все это совмещать в одной жизни).

Пару раз ко мне подходил князь Лобанов-Ростовский, ставший уже при мне кем-то вроде агента по введению моей скромной персоны в самый высший свет. Он порекомендовал мне двух улыбчивых джентльменов с ослепительно-белыми зубами и скромными визитками, исполненными на дорогой бумаге очень простыми шрифтами. Один оказался представителем знаменитой итальянской фамилии Аньелли, владельцев FIAT — тем самым Джанни Аньели, что двадцать с небольшим лет назад подписал с Советами договор о создании Волжского автозавода. Я видел этого господина в Дублине — он тоже желал объединения Европы, но в тот раз я не был ему представлен.

А второй мой новый знакомый оказался тоже итальянцем весьма преклонных лет и на его визитке было написано простенькое: Enrico Cuccia, Financier. Когда несколько лет назад я мотался по Италии, скупая мелкие туземные банки, этот сеньор уже многие годы был на самой вершине финансового Олимпа. Тогда он казался мне небожителем, в кабинет которого можно войти только очистившись от всего человеческого, теперь же он стоял напротив меня, дряблым старческим голосом смеялся и что-то лопотал на итальянском. Сеньор Энрико долгие годы возглавлял очень хищный и агрессивный Mediobanca из Милана — один из первых инвестиционных банков послевоенной Европы, заработавший огромное состояние на перераспределении заводов фашистской Италии в руки новых собственников. Деньги, предоставленные по плану Маршалла, тоже шли в Рим через его банк. Кроме того, у сеньора Энрике в доверительном управлении находился крупнейший пакет — то ли тринадцать, то ли пятнадцать процентов — страховой компании Assicurazioni Generali, считавшейся флагманом отрасли, превосходившей по размеру капитала, дохода и ежегодной прибыли немецкую Allianz или французскую АХА. Этот человек знал гораздо больше господ Маркса или Хайека о том, что такое деньги, как они влияют на мир и чем могут быть полезны. И я бы с удовольствием побеседовал с ним часок-другой, но князь Лобанов успел мне шепнуть, что лучше это сделать в другой раз, потому что старик себя не очень хорошо чувствует после недавних переживаний по поводу ссоры с коллегой из государственного холдинга Istituto per la Ricostruzione industriale — Романо Проди. Конфликт вроде бы удалось уладить, но сеньор Энрико в каждой беседе все непременно сводил к вероломству Проди, вышвырнувшему старика из банка, в котором тот провел сорок лет жизни.

Остальные гости были не столь знамениты. Попадались среди них журналисты со всемирной известностью, встречались ученые европейских и американских университетов, приехавшие посмотреть на страну, в которую их звали на работу. Было множество нужных и полезных людей, но они не дотягивали до уровня сеньоров Аньелли и Куччиа.

Необыкновенно эклектичная постановка, соединившая в себе древние патриархальные традиции этой забытой богом страны и новые надежды на будущее, закончилась грандиозным фейерверком, раскрасившим многозвездное горное небо во все цвета радуги. Ничего подобного эти горы не видели никогда. Да и не слышали тоже.

Народ ликовал и об этом сообщили утренние газеты в Париже, Барселоне, Мадриде и Марселе. Для всего остального мира, для большинства непосвященных этот скромный праздник остался почти незамеченным — если не считать поздравительных открыток от семейств Виндзоров, Бернадотов и Глюксбургов.

А уже к полудню я вылетел в Москву на переговоры с советскими партнерами Вилли Штроттхотте. Новым министром объединенного нефте-газового министерства был назначен какой-то Васильев, Александр Михайлович — в прошлом многолетний заместитель самого Баталина на разных постах, но широкой публике абсолютно неизвестный.

Штроттхотте зашел в переговорах в тупик. Едва ли не впервые в жизни. Он как никто другой умел отыскивать и расширять окна возможностей, но здесь зашел в тупик, потому что Васильев уперся рогом: вынь ему и положь на стол в виде контракта соглашение о поставках минимум половины советских углеводородов по рыночным ценам, а не по долгосрочным, которые были уже серьезно ниже рынка. Вилли отчаянно отбивался, боясь потерять почти сорок процентов прибыли Glencore, и при этом позиции переговорщиков не сходились постепенно, как и положено при долгом переговорном процессе, а расходились. Русским нужны были деньги и они готовы были сменить агента даже ценой краткосрочных убытков, а Вилли не желал оставлять свою прибыль в московском кармане, но не видел, как это можно сделать.

С другой стороны у меня имелось пожелание от недавно посетивших андоррскую глушь господ Рокфеллера и Оппенгеймера ограничить валютный доход Москвы, чтобы не допустить ее излишней самостоятельности. И было обещание, что никто серьезный в Европе не станет приобретать сибирскую нефть помимо Glencore. Вилли об этом еще не знал, а я рассчитывал его удивить.

Была еще и третья сторона — уже очень скорое вторжение Саддама в Кувейт, способное серьезно поколебать текущие нефтяные котировки. В том, что оно будет, у меня не осталось никаких сомнений: накануне проведения андоррского торжества все европейские газеты напечатали гневное обращение Саддама к своему соседу — шейху Джаберу из славной семейки Ас-Сабахов. Уже давно ходили слухи, что американские компании, добывающие нефть на территории маленького арабского государства, используют новомодную технологию горизонтального бурения для воровства нефти из иракских месторождений. Располагая вышки на самой границе с Ираком, они забуривались на несколько километров вглубь иракской территории и качали, качали, качали нефть. Теперь слухи обрели официальный статус. Саддам потребовал списать иракские долги, заплатить штраф и впредь не использовать подобных технологий. Заносчивый Ас-Сабах послал коллегу в далекое путешествие, удивившись непомерным требованиям, основанным на бездоказательных утверждениях.

Но о том, что война неизбежна, догадывались всего несколько человек. И только трое точно знали, что она обязательно будет — я, Серый и добряга Саддам. Ну, возможно, еще кто-то в ЦРУ и МИ-6, но одно дело быть уверенным в чем-то, а другое — точно знать.

В Москве было жарко. Гораздо теплее, чем в Дублине или в моих Пиренеях. Даже поздним вечером ощущался жар, исходивший от раскаленного за день асфальта.

Меня встретили в Шереметьево стразу на трех машинах: Штроттхотте приехал сразу на двух представительских пятисотых мерседесах, а отец, который в телефонном разговоре сказал, что может не успеть, но тоже оказавшийся здесь, потрясал воображение москвичей только что появившимся на рынке Gelandewagen'ом в новом кузове. Черный, с обилием блестящих деталей, с непривычно-угловатыми формами джип был хорош. Немногочисленные работники аэропорта, оказавшиеся неподалеку, привыкли к виду лимузинов, но еще никогда не сталкивались с единственным немецким джипом и поэтому, ничего не стесняясь, показывали друг другу на него пальцами. Красных дорожек, оркестров и прочего официоза не было.

Я тепло поздоровался с Вилли, но сел в машину к отцу, попросив охрану и Гвидо разместиться в мерседесах швейцарца. Штроттхотте сделал удивленное лицо — он никогда не видел Майцева-старшего и понятия не имел, что это за человек, но возражать не стал.

— Как ты? — спросил отец, выруливая на московскую дорогу.

Он спросил на русском, и я целых пять секунд подбирал слова для ответа. Но уже через десять минут разговора все вернулось — я вспомнил язык, на котором уже даже разучился думать.

— Спасибо, твоими молитвами жив. Как тут все?

— Кипит! — хохотнул отец. — Баталин разворачивается, страна стонет. Уже смещена половина областных и республиканских деятелей, кадровые перестановки в министерствах, уголовные дела, почетные пенсии. Ну, знаешь, как это у нас водится при смене власти…

— Понятия не имею, — пожал я плечами, — При мне все происходило тихо, да и помню я хорошо только дорогого Леонида Ильича. Это где-то там, в эмпиреях свара шла…

— Сейчас везде. «Врагов народа» еще не расстреливают, но, думаю, после нескольких показательных процессов, и это будет.

Мне была удивительна и непонятна его радость, сквозившая в словах.

— Это хорошо?

— Нет, сын, — ответил он. — Это плохо, но совершенно необходимо для склейки разболтавшегося общества. Немного крови, под полным контролем государства, отнюдь не повредит.

— Я против крови, — сказал я, вспомнив бедолагу Чарли, двух ГБ-шников в итальянском отеле, несчастную девчонку, погибшую при взрыве, ее застреленного отца и полуживого Тома.

Я старался не вспоминать о людях, умерших при моем участии, я даже стремился забыть их лица, имена, и отчасти мне это удавалось. Тогда я делал так потому что не знал, как можно иначе, потому что пытался доказать в первую очередь себе, что я готов на все. Но время не принесло облегчения и иногда, напиваясь, я вспоминал обо всем, не желая помнить даже самой малости.

— Потому что ты понятия не имеешь, что здесь происходит, — хмыкнул отец. — Из сотни наших банков только в два не пришли еще дюжие молодцы с требованием «платить за защиту». Они лезут отовсюду: спортсмены, афганцы, уголовники, все, кто считает, что судьба не дала им шанса жить хорошо. Правда, ничего полезного они делать тоже не желают из принципиальных соображений.

— И что?

— Ты о чем?

— О банках? Платим?

— С ума сошел? — отец оторвался от баранки и недоуменно посмотрел на меня. — За что мы должны платить этим уголовникам? Все, кто к нам приходили, надежно упакованы и изолированы от общества. Лет через шесть-восемь они, конечно, снова окажутся на свободе и снова придут со своими глупостями, ну а мы их снова упакуем.

— И так до бесконечности?

— Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!

Это правда. У приличного рецидивиста на моей Родине могло быть и пять-шесть ходок за плечами. Зато в благословенной Америке, кажется, уже нашли способ борьбы с рецидивами — на телевидении в многочисленных ток-шоу всерьез обсуждается необходимость давать третий срок всегда пожизненно. Даже если в третий раз ты попал в тюрьму из-за кражи трусов в универмаге. И, как положено в демократической стране, предмет обсуждения уже рассматривался в Сенате. Вот такое вот человеколюбие и гуманизм, избавляющее общество от бунтующих изгоев.

— Помощь нужна?

— Справляемся пока. Сейчас еще всенародно избранный порядок наведет за год-другой и вообще все отлично станет.

— Было бы славно. Куда ты меня везешь?

— Посмотришь, — загадочно ответил отец.

— Что мама?

— Живет. У нее все хорошо. Захар, ты же знаешь, я не люблю об этом говорить.

— Как хочешь. Просто если уж я сам не могу открыто ей помогать, то просто хотел бы знать, что она ни в чем не нуждается.

— Так и есть. И давай, не будем об этом?

— Хорошо, как скажешь, — мне захотелось надуться, как в детстве, но я сразу же отбросил эту глупость в сторону. — Еще что-то интересное есть вне работы?

Отец некоторое время молчал, сосредоточенно вертя баранку, обгоняя еле ползущие по дороге «Жигули» и «Москвичи». В зеркало заднего вида я заметил, как послушной змейкой за нами следуют два мерседеса с охраной и компаньонами. Скорость выросла уже до ста тридцати, но они не отставали. Попутные машины советских автолюбителей испуганно шарахались в стороны.

— ГАИ не боишься? — спросил я. — Или ограничения отменили?

— Десять долларов решают здесь любую проблему, кроме наезда на пешехода на «зебре». В этом случае нужна сотня, — зло ответил отец. — Довели страну горбачевские перестройки до… — он произнес что-то длинное на французском, но я четко расслышал только уже знакомые мне раньше la verge, encule и enfant de pute. — Прости мне мой французский.

— У тебя уже получается лопотать как у заправского лягушатника, — изумился я.

— Учимся, дружище, учимся, — рассмеялся отец. — Хороший преподаватель и должная мотивация любого заставят стараться. Соседи в Париже утверждают, что у меня эталонное валлонское произношение.

— Здорово.

— Врут, наверное, из вежливости. Ты про новости спрашивал, а я совсем забыл. Мать твоего дружка Фролова в депутаты подалась.

— Да ладно!

— Точно-точно! На последнем Съезде встретил. Поговорить не вышло, но это точно она. Я ее по родительским собраниям помню.

— Неожиданно. Нужно Серому сказать — пусть порадуется.

— А ты думаешь, он не знает?

— Н-дя… что это я?

Мы не поехали в саму Москву, а свернули куда-то на запад.

— Так куда ты меня везешь?

— Ну вообще-то это должен был быть сюрприз. Просто есть несколько человек, очень хотевшие тебя увидеть…

— Кто?

— Павлов, Изотов.

— Отец, в машинах сзади сидят мои охранники и Вилли с Гвидо. Не думаю, что они должны встречаться с Павловым.

— Отправь их в гостиницу, это не проблема.

— И что они потом расскажут другим? Что какой-то русский бандит встретил меня в Шереметьево и…

— Все продумано, Захарка. Твои люди останутся ночевать в гостевых домиках, Вилли может ехать в Москву, если пожелает. Встретишься со стариками, они расскажут, что на самом деле происходит в высших партийных кругах — знакомые у обоих еще остались при должностях. Лишним не будет. Если ты собрался общаться с назначенцами Баталина, такой разговор будет кстати. Послушай их. После хитромудрых парижан и лондонцев беседа с такими дедами — как глоток свежего воздуха. Я тут недавно подумал…

— О чем?

— О разнице в том, как думают советские люди и их западные визави. Здесь все как-то честнее, проще, понятнее. Парижанин ведь слова в простоте не скажет. Конечно, можно объяснить мою мысль воспитанием, для всех у нас одинаковым, но я думаю, что разница все же в том, что в нашем детстве не было такого количества обезболивающих настоек на основе опия и морфия, чем очень злоупотребляли в Европе и Америке. Это шутка. А со стариками поговори — это нужно всем.

В его словах имелся определенный резон и более возражать я не стал. Еще пятнадцать минут машина колыхалась по дорожным ухабам, потом справа появился высокий забор, над которым шелестели листвой тополя, и вскоре машина остановилась перед металлическими воротами с красной звездой.

— Где это мы? — спросил я, глядя, как раскрываются ворота, разделяя звезду пополам.

— Какой-то правительственный объект, — расплывчато ответил отец. — Не заморачивайся.

Мы въехали на бетонированную площадку во дворе.

— С прибытием, Захар Сергеич! — отец подмигнул мне, заглушил двигатель и выпрыгнул наружу. — Чувствуешь, какой здесь воздух?

— Русский? — предположил я.

— Нет, просто чистый. Просто вечерний чистый воздух. Комаринного звона не хватает.

За нашими спинами припарковались мерседесы Штроттхотте.

Неподалеку выстроилась встречающая делегация человек в пять. Они все были мужчинами примерно одного возраста — сорока-сорока пяти лет, подтянутые, в двубортных костюмах и блестящих лаком туфлях.

За десять минут нас разместили в близлежащих коттеджах, дали время устроиться, и уже через час — после душа и небольшого перекуса — в дверь постучался отец:

— Пошли, парень. Они уже приехали.

Павлов по-прежнему выглядел несгибаемым стариком, знающем об этом мире все-все-все, его рукопожатие было крепким, а шаги, хоть и неспешными, но твердыми. Изотов же сильно сдал: под глазами чудовищные мешки, серая кожа, левая рука заметно дрожит, шаркающая походка — он производил впечатление полной развалины. И, должно быть, заметил изменившееся выражение моего лица:

— Чего скукожился, Захар? Плохо выгляжу? Инсульты никому еще на пользу не шли. Да ты не бойся, я уже выкарабкиваюсь.

Мы с ним обнялись и на меня пахнуло той кислой волной, которая сопровождает давно нестиранные вещи стариков.

— Что ж вы себя не бережете… Валентин Аркадьевич? — я с трудом вспомнил его имя среди десятка тысяч имен разных людей, встретившихся мне за последние годы.

— Так тебе спасибо, работы теперь столько, что болеть некогда.

— Валентин Аркадьевич нынче консультирует кабинет министров, — шепнул мне на ухо отец. — По вопросам отношений с западными партнерами.

— Лучше, когда работа есть, чем когда ее нет, — ляпнул я первое, что пришло в голову.

Павлов уже добрался до накрытого стола, уселся во главе его и принялся изучать спиртное.

— Это верно, Захар, — мелко закивал Изотов. — По телевизору мне показывают всяких актеров, балерин. В последние годы стало модным брать у них интервью… И ты знаешь, что?

Он взял меня под руку, я повел его к столу.

— Они все как один жалуются на свою жизнь, — дребезжал голос Изотова под ухом, — съемки, спектакли, репетиции, переезды, концерты, — ах, мы так устаем, так много трудимся! Ну не придурки ли? Судьба дала им возможность заниматься самым любимым делом, быть востребованными, дала известность, и эти клоуны еще имеют наглость плакаться, что слишком много работы? Десятки тысяч других людей вынуждены заниматься черт те чем — без всяких надежд на удовлетворение от работы, на признание, на мало-мальскую благодарность! И никто слезы по телевизору не размазывает! На днях слушаю одного деятеля — ему в октябре пришлось перед камерой в море нырять. Несколько дублей. Он искренне считает это подвигом! Помню на строительстве «Уренгой-Помары-Ужгород» мой сын трое суток в болоте провел, по грудь в жиже, тоже в октябре. Этого бы актеришку туда, да чтобы знал, что ни одна собака его «подвига» в жизни не вспомнит! Посмотрел бы я на этого шута.

— Ну, Валентин Аркадьевич… такой вот мы создали мир. Лицемерие в основе всего, — сказал я, усаживая его на стул. — Мы можем с экранов телевизоров обличать грязных наркоторговцев и спонсировать опыты по созданию анаболиков. Это просто бизнес. Торговля лицом, торговля интересной жизнью. Америка тратит на лекарства ровно столько же денег, сколько весь остальной мир, но разве американцы самые больные люди? Может быть, они живут дольше всех? Нет. Просто бизнес — чтобы что-то продать дорого, нужно объяснить людям, что оно дорого стоит. Лжец и лицемер получают все! И ваши балерины с актерами это понимают лучше многих ваших экономистов…

— Ваших? — переспросил Павлов. — Совсем капиталистом стал, да?

— Не без того, — согласился я. — Бытие определяет сознание.

— За встречу? — предложил отец, покачивая в руке бутылку армянского коньяка.

Стол был небогат. Никакой тебе дичи или севрюги. Все простенько. И только одна бутылка коньяка.

— Мне нельзя, — накрыл ладонью рюмку Изотов. — Доктора запретили.

— А я махну чуток, — сказал Павлов. — Когда еще придется с живым мультимиллиардером за одним столом сидеть?

Мы выпили, Георгий Сергеевич промокнул салфеткой губы и улыбнулся мне:

— Ну, как дела твои, Захар?

— Спасибо, дела неплохо. Жениться вот собираюсь…

Так бывает, что иногда с первых слов становится понятно, что серьезный разговор не склеится — каждый занят своими мыслями, найти что-то общее для невероятно далеких друг от друга людей, хотя и знакомых по прошлой жизни, невыразимо сложно. Один желает похвалиться детьми и внуками, а второму они совершенно безразличны, первый рассказывает о необыкновенной рыбалке на тайменя где-нибудь на Лене, а его собеседник начинает трястись только от одного упоминания о москитах и, живо представив берега таежной реки, падает в обморок.

Видимо, Павлов тоже это понял, потому что без слов взял из хлебницы кусочек хлеба, намазал его маслом и отправил в рот. Взял паузу.

— Женитьба — это хорошо, — громко сказал Изотов. — Моя Юлька-то уже второй раз замуж выскочила. Что за дура?

— И внуки есть? — спросил отец.

— А как же? — улыбнулся Валентин Аркадьевич. — Ванька-поросенок. Три года скоро будет.

Я вспомнил рассказ Серого о его несостоявшейся семейной жизни, в которой тоже был Ванька.

— Схватит кота за хвост и тянет за собой через весь двор, — продолжал хвалиться, а может быть, жаловаться Изотов. — А тому и трепыхаться нельзя, потому что знает, мохнорылый, что за Ваньку его прибьют там же. Терпит животное. Когтями по земле борозды оставляет, но даже не вякает. И правильно — сам дурак, расслабился, дал Ваньке близко подобраться!

Я очень давно уже не слышал таких простых бытовых разговоров, мне даже на секунду показалось, что я попал в какое-то несбыточное далекое прошлое, в какую-то параллельную реальность, закрытую от существующего мира. В место, где нет места международным договорам, где нет необходимости обдумывать каждое слово, знать все наперед и действовать быстрее, чем все остальные. В этом месте жизнь текла неспешно, всегда светило солнце, внуки таскали котов за хвосты, а старики никогда не помнили плохого.

— Спасибо вам, Захар, — вдруг сказал Павлов.

— За что?

— За то, что не обманули. Когда нужна была помощь — помогли, не забыли. И мне теперь, кажется, не нужно будет… того, с балкона шагать.

— Да мы… мы же договаривались.

— Мы много с кем договаривались, — кивнул Павлов, — что толку-то? Немногие блюдут договоренности, а вы с твоим другом пока что все делаете так, как и должно быть.

Этим простым «спасибо» он совершенно растопил мое сердце. Знал старый хитрец, чем меня можно взять. Неожиданное напоминание о несостоявшемся падении с балкона, благодарность — и я поплыл. Дальше было просто дело техники — через полчаса он получил развернутый отчет о всех моих делах.

— Вы много успели. Очень много, — заявил Изотов, дослушав меня. — Я и на десятую часть не рассчитывал, когда потащил вас к Воронову.

— А что с ним? Я ожидал, что он тоже будет.

— Старый совсем Геннадий Иванович стал, больше в больницах времени проводит, чем дома.

Мы выпили за здоровье Воронова, хотя все знали, что уже ничто ему не поможет.

Потом два часа меня просвещали о том, кто есть кто в современном СССР, и выяснилось множество интересных подробностей. По всей стране действительно прокатилась волна отставок, перемещений, назначений — к власти приходили дотоле безвестные люди и исчезали в небытие личности, снискавшие себе определенную репутацию. Рассказали о том, что национальные элиты многих республик очень желали самостоятельности, но Баталин повсюду ввел войска в республиканские столицы, собрал в Москве региональное начальство и объявил, что сначала будет проведена общенародная приватизация госсобственности и только после этого возможен раздел страны по национально-географическому признаку. Начальники собрались было разъехаться по своим улусам, но Баталин их всех задержал в столице на полгода — официально для подготовки необходимых реформ, а фактически взял в заложники, чтобы окраины не бузили. Власть потихоньку переходила к новым людям и не зря западная пресса верещала о реставрации коммунизма — страна действительно начала возрождаться, но уже без довлеющей идеологической надстройки.

Снаружи — из Бонна и Лондона — происходящее в России выглядело как монолитное движение новой власти и соскучившегося по порядку народа, но здесь, внутри страны, все было не так однозначно. Те, кто остался без власти, но обладал определенным ресурсом — деньгами, связями на телевидении и радио, развернули масштабную компанию по возвращению государства на курс «интеграции в мировое сообщество», пугали сограждан «нарождающейся диктатурой», требовали проведения «настоящих, демократических выборов» высшего руководства страны. На митингах были замечены Шеварднадзе, Адамишин, Бакатин, Тарасов, каждый из которых основал свою собственную партию и теперь с пеной у рта доказывал, что только ему одному принадлежит право верного толкования исторических процессов. Особенно настаивал на этом бывший министр иностранных дел, весьма посредственно владевший не только иностранными языками, но даже русским — несмотря на то, что его отец был преподавателем именно русского языка. Министр, чье образование исчерпывалось медицинским техникумом и заочным курсом в очень провинциальном пединституте, считал, что он единственный оставшийся в стране подлинный демократ. Воистину, было поразительно, какие дегенераты вылезли во власть вместе со «ставропольским комбайнером». Сам Горбачев почти не проявлял активности и ходили слухи, что он переселился в Германию — в какой-то тихий городок вроде Дуйсбурга, где всем бюргерам было глубоко наплевать на все, что происходит за границами муниципалитета.

Нужно отдать должное Баталину — он не стал разгонять митинги оппозиции войсками, порождая институт мучеников «за демократию и народ». Новый президент запустил на телевидение сразу несколько политических ток-шоу, где последовательно и просто объяснял свои шаги, объявлял — едва ли не ежедневно, — о предстоящих переменах: приватизации, возвращении границ, закрепленных для европейских стран решениями многочисленных послевоенных конференций победителей, о новом порядке проведения следующих выборов — на этот раз всеобщих и еще много-много о чем. И с каждым новым днем поток протестующих становился все жиже и тоньше.

— В общем, идем в правильном направлении, но наверху какая-то идеологическая безыдейщина, — заключил Павлов.

— И вот это хуже всего, — подключился Изотов. — Такая большая страна без какой-нибудь идеологии жить не может. У Рима была цивилизаторская идея, у Британии — бремя белого человека, у Японии и России — служение императору и стране, немножко по-разному, но и во многом похоже, у Америки — американская мечта, у нацистской Германии — расовое превосходство и восстановление исторической несправедливости, у Союза — самое справедливое общество. Какую империю не возьми — у всех была объединяющая общество идея. А у нас сейчас кроме необъявленной войны с врагами народа, ничего нет. И взять, как выясняется, негде. Но вот победим мы всех этих засланных казачков вроде Яковлева, Шеварднадзе и прочих Новодворских-Алексеевых, одолеем доморощенных коррупционеров, пересажаем воров и казнокрадов и что дальше? Куда двигаться?

— А в чем трудность? — опрометчиво удивился я. — Разве это важно — иметь идею? Почему нельзя просто жить?

— Просто жить можно Финляндии и Уругваю — они не на что не претендуют, — осадил меня Павлов. — Но если ты выглядишь как Империя, имеешь имперские амбиции и не желаешь скатиться к уровню третьеразрядной страны — идея должна быть. Причем не чья-то перенятая чужая, а своя собственная. Когда общество принимает чужую идею, оно вскоре становится похожим на общество-донора и постепенно становится ведомым, зависимым.

— Мы думали, что с теми деньгами, что мы заработали, — неуверенно сказал я, — можно решить…

— Нельзя все решить деньгами, — оборвал меня Павлов. — Все это в истории уже было. Была Испанская Империя, обеспечивавшая деньгами всю Европу — что с ней произошло, напоминать не надо? Деньги в кармане дурака — всего лишь цветные фантики и тяжелые кругляши. Мы должны четко понимать, на что нам нужно тратить имеющееся, чтобы не разобщить народ, а сплотить его.

Мне почему-то казалось, что партийный казначей, пусть даже в отставке, должен думать только о деньгах, только о депозитах, облигациях… но Павлов сумел меня удивить в очередной раз, преподнеся проблему, которую мы с Серым даже никогда не предполагали.

— Я давно говорил своим соратникам по… партии, что мы слишком замкнулись в своем мирке и не видим реальных процессов, происходящих в мире, — продолжал Павлов. — Мы научились жить в своем маленьком аквариуме и совсем забыли, что вокруг нас большой, полный опасностей мир, и противостоять ему нам нечем — он сумел преодолеть влияние марксизма, осмеял его и выбросил на свалку истории, а мы все еще пользуемся продуктом столетней давности.

— Старое — не значит плохое, — буркнул Изотов. — Проверенное временем, можно сказать.

— Проверенное, — согласился Павлов. — Не бухти, Валентин. Я говорю не о том, что оно неверно, а о том, что в изменившемся мире появляются новые методы, знания, теории, но мы упрямо держимся за догмы вековой давности, черт их возьми! — для убедительности Георгий Сергеевич стукнул ладонью по столу.

— Тойнби писал, что Россия постоянно, всю свою историю, находится под внешним давлением, но всегда умеет обратить его в свою пользу, — вспомнилось мне. — Россия — единственная страна, победившая в вечном противостоянии кочевников и земледельцев, сумевшая не только победить дикарей, но даже отвоевавшая у них территории, преобразовавшая вечную угрозу миру — бескрайние пастбища скотоводов в пашни. Он даже напророчил, что в следующем веке определяющей силой в мире станут вновь обретенная русская идеология, вставший с колен Китай и исламские пассионарии.

— Пассионарии?

— Ну, пассионарии в интерпретации Гумилева, насколько я понял, — пояснил Изотов.

Мы все задумались о месте пассионариев в истории. Слышно было, как хлюпает горячим чаем Валентин Аркадьевич.

— Знаете, на Востоке в мусульманских странах кое-где бытует такой обычай: когда сын хозяина дома решает жениться, для новой семьи делают надстройку на имеющемся доме. Без всяких правил и геодезических изысканий они порой возводят пятиэтажки. Чем не метод? — вставил отец. — Надстраивай и надстраивай поверху, зачем старое-то ломать?

— Так можно построить пять этажей, но не тридцать пять, — возразил Павлов. — А нам нужен крепкий многоэтажный дом на зависть всему миру! И значит, нужна теория этого строительства, план, если хотите. Так-то!

Все замолчали, стало слышно, как бубнит телевизор где-то возле консьержа.

— Ладно, товарищи, славно поболтали, — тяжело вздохнул Павлов. — Я понимаю, что мы с вами сейчас никакой полезной идеи не родим, но думать об этом стоит. И ты, Захар Сергеевич, переговори с товарищем Фроловым об этом деле — вдруг в его светлой голове найдется заслуживающая внимания мысль?

Я согласно кивнул, пока еще не очень разумея, о чем говорить с Серым.

— И у меня есть одна просьба от товарища Баталина, — словно вспомнив что-то прочно забытое, просветлел Павлов. — Юрий Петрович на днях пошлет людей в Лондон к товарищу Карнауху. Я уж попрошу вас, Захар, не препятствовать их переговорам.

— На какую тему? Поймите меня правильно — Юрий Юрьевич проводит для меня огромную работу и мне не хотелось бы лишиться столь ценного…

— Именно об этом они и станут говорить. Ему предложат пост Председателя Госбанка СССР.

Сказать, что я удивился — ничего не сказать. Но с другой стороны, мне почему-то было радостно за то, что кто-то кроме нас с Серым смог оценить этого незаурядного человека и найти ему достойное его талантов место. В Лондоне, я знал, у него уже состоялась отличная команда, и имелись даже двое расторопных парней, выполнявших время от времени его функции — во время его отсутствия.

— А Геращенко?

— А Геращенко поедет в Лондон, руководить тамошними загранбанками, — улыбнулся Павлов. — Специалист он хороший, грамотный. Справится.

Я не имел ничего против, а, наоборот, был рад такому кадровому решению. Помимо того, что во главе Госбанка встанет очень квалифицированный человек, знающий все об обеих банковских системах — советской и западной, теперь и у меня появлялась своя «мохнатая» лапа на самом верху, что существенно расширяло возможности для манипуляций рынками. Все-таки, как не крути, а Советский Союз все еще в числе мощнейших экономик мира. И иметь его Госбанк за спиной в виде неофициальной поддержки — дорогого стоит.

— Славно! — сказал я вслух. — Я не буду препятствовать. Если предложение придется ему по душе — я только «за»!

— Ну вот и замечательно, — Павлов протянул мне на прощанье руку. — Я знал, что мы договоримся.

По его глазам было понятно, что он заранее просчитал все мои резоны и не ждал особых протестов. Возможно, рассчитывал, что я немного поторгуюсь, но знал, что соглашусь непременно. И он не стал скрываться:

— Вот теперь-то вы поторгуете, да?

— Да уж, Георгий Сергеевич, это царский подарок, — я не стал возражать. — Если Госбанк к тому же выйдет из-под прямого контроля Правительства, то виды открываются… аж дух захватывает!

— Проект закона уже готов, — объявил Изотов. — Госбанк будет подотчетен только Съезду нардепов. Ко времени приезда в Москву Карнауха закон будет принят.

И только теперь до меня дошло, зачем мне организовали эту встречу.

А на утро Гвидо с Вилли укатили с каким-то неулыбчивым товарищем из Администрации Президента — для организации предстоящей встречи с нефтяным министром. Мне же предстояло встретить Луиджи, который последние полгода провел на родине, практически не вылезая из кабинетов итальянских парламентариев, подкупая депутатов от всех партий сразу.

За ним отправили машину и к одиннадцати утра он уже сидел напротив меня, пил «Боржоми», чесал заросшую щетиной щеку и удовлетворенно улыбался.

— Ты не представляешь, Зак, чего мне стоило протащить это через социалистов. Уперлись как деревенские дураки и даже от денег отказывались! Амато[46] только что персональную травлю против меня не организовал.

— Но дело сделано?

— Это было непросто. Если бы не твои новые друзья — Аньелли и Куччиа, мне пришлось бы сложнее. Сегодня закон должен подписать сеньор Коссига[47], и можно считать, что дело сделано! Завтра юристы подадут документы на регистрацию и у тебя появится своя собственная армия!

Луиджи занимался организацией первой итальянской частной военной компании. Подобные образования в англо-саксонском мире были не в новинку, но в Италии подобного еще не знали. Более того, год назад Италия присоединилась к конвенции ООН, направленной против наемничества в любых формах. И все же Италия была признана нашими юристами как страна с наиболее поддающимся влиянию извне законодательством. И решено было пролоббировать соответствующие законодательные нормы, чем и занялся Лу.

Можно было бы, конечно, организовать частную армию на территории США — там юридические нормы по этому вопросу были проработаны больше и тщательнее всего, даже выпускался очень популярный профильный журнал, но там уже работал Вязовски со своей охранной фирмой, со штатом в двадцать пять тысяч человек. Не совсем то, что нужно, но при желании переориентировать его контору на смежные задачи — дело пары недель. В Англии, несмотря на то, что впервые, четверть века назад, подобные военные фирмы появились именно там, в законодательстве на их счет до сих пор царила полная анархия, и приводить закон в порядок никто не спешил из-за опасений — как бы чего не вышло. Англичане предпочитали посмотреть на свое изобретение издалека, прежде чем самим его безоговорочно принять. Немцам любая милитаризация могла дорого аукнуться в плане международных отношений, а во Франции все еще свежа была память по Бобу Денару и его подвигах, чтобы хоть кто-то мог серьезно воспринять идею частной армии.

В предполагавшейся итальянской фирме, издевательски названной Лу «Iniziative di Pace», предполагался штат в десять тысяч человек из военных профессионалов высшей пробы. Я готов был платить хорошие деньги за безопасность своих вложений.

— У нас, Лу, у нас, — уточнил я. — Нужно проработать вопросы технического оснащения и подбора кадров. Займись этим. Обрати внимание на русских отставников — сейчас, после Афганистана, во всем мире у них едва ли не наилучший опыт. Французы из Легиона хороши, если верить газетам. Ну, ты в этом лучше разбираешься — тебе и карты в руки. Но самое главное, нужно наладить контакт с Брюсселем. Это важнее всего. Нам нужны общеевропейские контракты на охрану всяких делегаций, на сопровождение грузов в местах работы «голубых касок»… Ну ты понимаешь. Держать армию головорезов без реальной работы, без того, чтобы она приносила деньги, я не стану. Так что теперь твоя главная задача — выйти на окупаемость. Нанимай каких хочешь специалистов, поговори с Вязовски — он что-нибудь наверняка подскажет, но за два года нужно научиться зарабатывать.

— Зак, мы все это не единожды обсуждали, я не забыл, — кивнул мой бывший телохранитель, сморщившись как от надоевшей головной боли.

— Да, верно. Прости, я просто не думал, что все выйдет так быстро. Тогда вот еще что. Треть этой компании будет твоя — готовь документы.

Лу не повел и бровью, но по тому, как блеснула искра в его глазах, я понял, что угодил в яблочко — ему очень хотелось быть партнером.

Когда все складывается удачно, хочется делать еще и еще что-нибудь, не останавливаться, чтобы не спугнуть Фортуну, не прерываться, не оглядываться. Успешный бизнес — он как наркотик, он гораздо сильнее любого наркотика, ведь зелья дают только временное удовольствие, но если человек поймал удачу за хвост, и задумки исполняются словно по щучьему желанию, когда кажется, что ты не приложил и десятой части потребных усилий — постоянная эйфория обеспечена. Это как постоянный джек-пот в лотерее, который достается только тебе!

Лу ушел бриться и вообще — приводить себя в божеский вид, а я принялся изучать «свежие» газеты двухдневной давности.

Вскоре вернулся Гвидо с советским чиновником и объявил, что через два часа нас ждут представители Москвы. Встреча была предварительной, полуофициальной, и должна была произойти не в министерстве, а в новенькой гостинице «Космос», отстроенной французами всего лишь десять лет назад.

Нас — меня, Вилли, Лу, Гвидо — проводили на второй этаж, в конференц-зал с названием какой-то планеты, маленький, с низким потолком, где уже находилась советская делегация с двумя переводчиками.

Во главе шестерки русских был министр Васильев, сухой мужчина лет около пятидесяти, с очень морщинистым лбом и потухшим взглядом. Он не спешил произносить длинные речи, больше отмалчивался. Зато за троих говорил его референт Андрей Васильевич Замков — лощеный дипломат, слегка пухловатый, рыхлый, в костюме от Кардена, идеально подогнанном к нестандартной фигуре, и в лакированных туфлях. На его пальцах кроме обручального кольца блестели камешками еще пара массивных печаток. Вилли говорил мне, что среди советских чиновников появился подобный тип полукоммерсантов, не стесняющихся своего достатка, но живьем я видел такого впервые. Он иногда переходил на довольно хороший английский, демонстрируя жесткие ирландские «р» и «х», перебивал и поправлял переводчика и произвел впечатление бесцеремонного и не очень компетентного человека, изо всех сил тщащегося доказать свою полезность и важность. При этом от него ощутимо несло потом — как от алкоголика в завязке в первый месяц.

Нас приветствовали настороженно, словно в каждом сказанном слове мог таиться подвох. Несмотря на все демократические преобразования Горби, к иностранцам по-прежнему относились с опаской. Во всяком случае те, кто еще не успел к ним привыкнуть. И спустя даже после часа напряженного, но ни к чему не обязывающего разговора, в котором стороны выражали удовлетворение предыдущей работой и восхищение друг другом, лед не растаял. Как не улыбался Вилли, как не пытался проявить дружелюбие я — лед не топился.

Чирикал референт, он то упрекал нас в жадности, то требовал поделиться прибылями, то признавал, что без нас советскому нефте-газовому комплексу было бы не в пример труднее выйти на европейские рынки — я не понимал к чему он клонит. Вилли рассыпался в благодарностях, но в глазах министра я читал все ту же безнадегу. Пару раз он обратился к своему помощнику, попросив не переводить свои слова:

— Уймитесь, Андрей Васильевич, или мы никогда не перейдем к сути вопроса.

Референт кивал, но затыкаться не спешил.

«Он хочет замкнуть все контакты с нами на себя» — Вилли подсунул мне записку, и я исчеркал ее чертячьими рожицами.

— Достаточно, — сказал я, поднимаясь из-за стола. — Мистер Васильев, вы решите, с кем нам вести переговоры — с вами или с господином Замковым, а потом я с удовольствием выслушаю ваши предложения. Вилли, нам пора.

— Андрей, у тебя дела в министерстве, — неожиданно жестко приказал Васильев. — Не торопитесь, господин Майнце, я уверен, что мы найдем общие точки.

Референт спохватился, засобирался и как ошпаренный выскочил за дверь.

Вместе с Замковым из зала вышел еще один переговорщик, а спустя две минуты зашли двое других: собственной персоной Президент всея Руси товарищ Баталин Юрий Петрович и его советник — доктор Майцев, Сергей Михайлович.

— Господин Президент! — вскочил Вилли, сориентировавшись первым.

И по его мгновенному узнавающему взгляду на того, кто сопровождал Баталина, а потом быстро переметнувшемуся на меня, я догадался, что мои личные акции в глазах Штроттхотте существенно выросли в цене, ведь не каждого прибывающего в Москву бизнесмена встречает доверенное лицо Президента.

— Здравствуйте, господа! — поприветствовал нас новый советский лидер.

Он поочередно пожал наши руки, участливо улыбнувшись мигом вспотевшему Гвидо, никогда прежде не встречавшегося со столь важными персонами.

— Переговоры, как я слышал, зашли в тупик?

Если я правильно догадался, то все это время он сидел где-то по соседству, наблюдал через какое-нибудь прозрачное зеркало нашу встречу и слушал нашептывания отца о психологическом портрете каждого из участников, о желаниях сторон и о возможном компромиссе. Фролов иногда поступал так же, только в самом крайнем случае появляясь перед переговорщиками. Наверное, не самый глупый ход, если все хочешь сделать чужими руками. Сам я, впрочем, всегда предпочитал лично присутствовать за переговорным столом — мне казалось, что без меня все нарешают неправильно.

— Мы еще даже не начинали, Юрий Петрович, — ответил за всех Васильев. — Так, Андрей Васильевич развлек нас немного.

— Значит, я вовремя? И вы меня не погоните?

— Ну что вы, Юрий Петрович! Располагайтесь! — жестом радушного хозяина Васильев предложил выбрать место за столом.

По едва различимому знаку один из переводчиков бесшумно вышел из зала и вернулся спустя минуту с парой бутылок минералки и чистыми стаканами для новых участников встречи.

— Признаться, не ожидал вас увидеть здесь, господин Президент, — наконец нашелся Вилли. — Встреча неформальная, мы думали…

— Ну и я — видите, без галстука, — Баталин распустил узел и сунул дешевый красный галстук в карман пиджака.

Присутствующие тоже потянулись к галстукам. Мне было проще — Осси считала, что мне больше идет шейный платок и быстро приучила меня к нему.

Следующую четверть часа мы потратили во взаимных выражениях удовольствия: московской погодой, русскими женщинами, благотворной торговлей, налаживающимся диалогом и прочей ничего не значащей ерундой.

Работая с англичанами, я уже привык тому, что подобный разговор может продолжаться часами, прежде чем стороны перейдут к сути, но Баталину с Васильевым подобное было в новинку — большая часть их профессиональной деятельности прошла внутри России и опыт пустопорожней болтовни, когда подбираются ключики к характеру партнера, был, кажется, невелик. Они привыкли требовать от коллег, подчиненных и начальников моментального понимания ситуации, но бесконечный треп с совершенно незнакомыми людьми, не друзьями, не партнерами, видимо, сводил их с ума: на лицах появилась усталость, на лбах выступила легкая испарина, они начинали тяжело вздыхать, сопеть, ответы становились короче, а вопросы начинали повторяться.

Обычная болезнь выдвиженца: на своем посту он привык играть по определенным правилам, но стоит ему оказаться на другом месте, имеющим мало отношения к его предыдущему занятию, и выясняется, что он не настолько хорош, как можно было бы подумать. Я наблюдал такое едва ли не ежедневно — разных людей, попавших в непривычные для себя ситуации. Самые худшие директора получаются из бывших бухгалтеров, а самые никчемные правители — из юристов. Потому что первые вместо зарабатывания прибылей стараются экономить, а вторые думают, что все подчиняется писанным законам, кодексам и уложениям. А теперь, на примере Баталина, я увидел, что и технари не очень-то универсальны: они понимают только слова, понятия, конкретные предложения и не придают никакого значения психологии, умению нравиться — хотя у некоторых из них этот дар есть от природы. Длинные и, по их мнению, беспредметные разговоры, технарей утомляют.

Мы уже звали друг друга по именам, я пригласил Президента с супругой в гости, а мне было рассказано, как хороши вечера на Волге, Вилли пообещал Васильеву рыбалку на черного марлина у берегов Кении и сафари в Танзании. Мы успели обсудить перспективы развития мобильной связи в России, трудности оформления документации — ведь всемогущий КГБ просто не мог допустить, чтобы граждане вели разговоры без проводов, к которым можно подключиться. Даже обычному потребителю услуги за каким-то чертом требовалось получить специальное разрешение на работу в определенном частотном диапазоне и обладателей первых сотовых телефонов государство приравнивало к радиолюбителям, каждый из которых был на особом учете. Баталин пообещал упростить процедуры, но, кажется, сам в такое не верил.

И только отец выглядел вполне себе довольным — он-то как раз был абсолютно в своей тарелке: изучал присутствующих.

Первым не выдержал Баталин:

— Я очень рад, что взаимопонимание между нами устанавливается так быстро, но все же хотелось бы внести ясность по нескольким вопросам наших коммерческих отношений.

— Мы вас слушаем, — я положил ладонь на руку Вилли, зачем-то полезшего в карман, где, как я знал, у него лежит портативный диктофон.

— Мне неприятно это говорить, — медленно произнес Баталин, выделяя «неприятно», переводчик усилил эту неприятность словом «тяжело», — но мои люди сообщают мне, что господин Штроттхотте, пытаясь получить наилучшие условия для контракта, предлагал нашим ответственным лицам… подарки. В разной форме.

Вилли разом побелел, трудно сглотнул слюну, но промолчал.

— Я хотел бы сказать, что впредь не намерен мириться с развращением своего аппарата, — продолжал давить Баталин. — Если вам хочется чем-то понравиться СССР, то, настоятельно прошу вас, делать все дары официально. Я не имею ничего против, если вы, Вилли, подарите автобус какому-нибудь тюменскому детскому дому или лодку в ленинградский яхтклуб. Но я против того, чтобы вы из своего кармана оплачивали обучение старшего сына главы департамента нашего Внешторга. Или покупали квартиру в Лондоне для дочери другого чиновника. И в дальнейшем такие вещи будут расцениваться как недружественный акт.

— Это обычная практика по всему миру, — залепетал Вилли. — Просто благодарность и инвестиции в многообещающих молодых людей. Разве я не могу оплатить учебу тому, кто потом будет работать в моей компании?

— Можете, — кивнул Баталин. — Но он не должен быть сыном того человека, который лоббирует ваш контракт в Правительстве СССР. У нас много достойных молодых людей, у которых нет таких замечательных отцов. Из миллиона выпускников советских школ вы вполне можете найти столько одаренных людей, сколько вам нужно. То, что вы делаете, в нашем Уголовном Кодексе однозначно классифицируется как взятка, а я не намерен терять толковых исполнителей из-за того, что они не могут совладать со своей жадностью. Не могут сами — я им помогу одолеть недуг, но не дам вводить в грех своих людей.

Мне показалось, что первый Президент СССР немного излишне жестковат. С другой стороны, в тех авгиевых конюшнях, что достались ему от предшественников, без жесткости не разберешься. А папаша довольно щурился.

— Полагаю, мы договорились, господин Штроттхотте?

— Да, Юрий, Вилли больше не станет так поступать, — пообещал я за компаньона. — Просто поймите, что предыдущие правила игры это вполне допускали, а новые еще толком не озвучены. Но мы в любом случае рады, что больше нам не придется прибегать к столь… некрасивому способу благодарности.

— Я понимаю и поэтому не настаиваю ни на каких особых мерах. Думаю, для умных людей достаточно сказанных слов.

— Достаточно, — я улыбнулся самой обаятельной улыбкой, на которую был способен: мы с Лу как-то убили на нее несколько недель перед зеркалом и в кабинете стоматолога, прежде чем стало получаться так как нужно. — Но вы говорили о двух моментах.

Баталин снял с минералки крышку, набулькал в стакан шипящей жидкости, немного отпил. Васильев тоже промочил горло — они словно готовились к трудной схватке.

Юрий Петрович кивнул своему министру, предложив тому начать самому.

— Да, вы правы, второй вопрос заключается вот в чем, — произнес Васильев. — С каждой тонны добытой нефти мы получаем, дай бог, восемь-десять долларов прибыли. В то же время вы, не неся никаких капитальных расходов, имеете с той же тонны вдвое больше. Мы считаем такое распределение прибылей несправедливым.

Я бросил быстрый взгляд на Вилли. Он был непроницаем, как хороший игрок в покер.

— Мы хотим пересмотреть распределение прибыли от торговли нашей нефтью, — Васильев вцепился в мои глаза своими зрачками, будто пытался вывернуть меня наизнанку.

Знал бы он, сколько за последние годы я встретил таких желающих…

— Это невозможно, — сказал я и снова улыбнулся.

— Почему вы так думаете?

— Начну издалека, если вы позволите. Это поначалу покажется не очень уместным, но очень упростит понимание ситуации, — начал я. — Когда в какой-нибудь из моих корпораций появляются убытки, мы не идем на рынок оглашать свои требования к нему. Это капиталистический способ мышления. Когда появляются убытки, мы говорим себе: первое, что я должен сделать — уменьшить издержки, оптимизировать свои расходы. Вы же думаете иначе: пусть расходы остаются расходами, попробую переложить свои проблемы на капиталиста-потребителя. Но так не пойдет. Я не могу отдавать вам свою прибыль только потому, что вы не умеете оптимизировать свои издержки. Разве все испробовано? Разве собираемость налогов с кооперативов уже стопроцентная? Может быть, в России покончено с теневым производством? Нет, ничего этого не сделано, но зато вы решились озвучить свои претензии к партнерам. Я примерно представляю себе, как в вашем аппарате ваши люди обсуждали между собой этот вопрос и, если хотите, расскажу вам сейчас в подробностях.

— В самом деле? — Баталин внимательно прислушивался к каждому слову переводчика, а под тонкой кожей на щеках ходуном ходили желваки.

— Здесь нет ничего сложного, — я старался не замечать его раздражения. — Какой-нибудь ваш Госплан выдал по запросу клерка средней руки справку о себестоимости нефти, Внешторг — другую, о текущих котировках на мировых биржах, еще один умелец пересчитал формулу оценки вашей нефти в зависимости от цены фьючерсов на американскую легкую или английский Brent, и кто-то в Правительстве решил сделать себе на этом паблисити. Цифры оформили в виде докладной записки и направили в ваш аппарат, предложив повысить приток валюты по контракту в полтора раза. Вы увидели, что с барреля имеете полтора-два доллара, а мы с Вилли, жадные буржуи, целых три, а то и четыре. А иногда эта прибыль может составить и пять долларов. Я все верно рассказываю?

— Близко, — усмехнулся Баталин. — Продолжайте.

— А дальше все просто: вы решили наполнить бюджет, ведь платить за полученные кредиты чем-то нужно и вот мы с Вилли здесь. Какого размера у вас внешний долг? Миллиардов под шестьдесят-восемьдесят? И ежегодные платы по нему примерно на уровне трех-четырех миллиардов, верно?

— Близко.

— Заметьте, при этом вам не выставили практически никаких политических требований, что обязательно случилось бы, обратись правительство Горбачева в МВФ.

— Мы должны быть за это благодарны?

— Не знаю, это ваше внутреннее дело. Я же вижу, что оборот торговли с членами СЭВ стремительно падает, валюты нет, станки нужно обновлять, отставание от Европы и Америки становится все заметнее. А новые локомотивы советской индустрии — НИИ, кооперативы, заводы переоборудуемые по программе конверсии и все остальное не столько пока наполняют бюджет — ведь у многих из них имеются солидные налоговые преференции, освобождения на период становления, — сколько прожирают накопленное, налоги собираются из рук вон плохо, и денег, в общем, взять неоткуда. А здесь такая очевидная несправедливость: простые торгаши имеют вдвое против вас, владельцев товара — не так ли?

— Разве это не справедливо, если основную прибыль будет получать тот, кто производит товар, а не торговцы им?

— В трудах Карла Маркса — безусловно. Но мир совсем не таков, каким его видел ваш идейный вдохновитель. Что он там писал? Капитал пойдет на любое преступление ради трехсот процентов прибыли?

— Вы читали Маркса? — удивился Васильев.

— Господин Маркс весьма небрежно управлялся с рисками. Если капиталист идет на преступление ради трехсот процентов прибыли, он очень скоро перестанет быть капиталистом. Капитал не терпит авантюр, как бы вам не хотелось в это верить. Капитал — это не рулетка. Скорее уж отчаявшийся люмпен, маргинал или пролетарий заложит последнее в надежде провернуть ненадежную операцию и разбогатеть, чем так поступит настоящий капиталист. Десять процентов без риска всегда предпочтительнее, чем пятьдесят с малейшим риском. Но еще лучше — управлять рисками. Если в безрисковые десять процентов вложить четыре пятых капитала, а в рисковые пятьдесят — одну пятую, то общая прибыль составит… э-э? я повернулся к Вилли, известному всем тем, что моментально умел просчитывать подобные расклады.

— Восемнадцать процентов в случае успеха и восемь в случае провала по рисковой операции, — отозвался он. — Против десяти процентов прибыли, если вложить деньги в безрисковую операцию и против возможности потерять все, если вложиться в рисковую сделку.

— Вот, видите, Юрий, все просто. Абсолютные цифры прибылей в расчетах — хороши, но если бизнес-план не включает в себя расчет рисков, то нет никакой разницы, кому будет принадлежать добавленная стоимость, потому что ни капиталист, ни пролетарий ее не увидят.

Баталин с Васильевым переглянулись:

— К чему вы это ведете? — спросил Васильев.

— Все просто: вы продаете мне нефть, получаете свои два доллара с барреля и у вас не болит голова ни о чем. Схема оплаты через аккредитив и вы в любом случае получаете свои деньги. Ваш риск только в том, что однажды я могу не рассчитать силы и разориться. Но именно поэтому вы работаете со мной, а не с Джоном Доу…

— Джон Доу? — переспросил Баталин. — Кто такой Джон Доу?

— Иван Иванычем Ивановым, — перевел переводчик.

— Ивановым? — теперь спросил Васильев. — Причем здесь Доу?

— С кем-то другим, неизвестным лицом, — переводчик стушевался.

— С Васей Пупкиным, — верно перевел отец.

Министр с Президентом хмыкнули.

— Продолжайте.

— В то же время мои риски гораздо больше ваших. Вам не нужно распределять лоты в розницу, вам не нужно заботиться о танкерах и нефтехранилищах, вам не нужно опасаться резкого скачка цены. Поэтому те четыре доллара, что я имею с вашего барреля — всего лишь компенсация рисков. И это справедливо. Думаю даже, что если мы не договоримся, то вам не найти вообще ни одного оптового покупателя на вашу нефть.

— Вы угрожаете?

— Нет, трезво оцениваю риски. С барреля саудитской нефти Exxon имеет прибыль в восемь. Похожие цифры у всех остальных флагманов — в Нигерии, Северном море. Зачем им ваша нефть? Соблазнятся разве что бразильцы…

— Мы могли бы сами предложить ее рынку.

— Полноте, Юрий! Как только ОПЕК узнает, что наши с вами отношения зашли в тупик, они нарастят свою добычу как раз на размер ваших поставок в Европу — не рассчитывайте на политическое влияние. И я буду рад выкупить у них эту нефть, потому что получу на ней не четыре доллара за баррель, а шесть. Вы останетесь с нефтью, но даже без бензина, потому что химия для НПЗ закупается вами в Европе. А нет валюты — нет химии. Как в Иране.

— То есть, делиться вы не хотите?

— Нечем, Юрий Петрович! Нечем делиться! Но я человек осторожный и не люблю ссориться. Поэтому кое-чем могу помочь. Во-первых, добрым советом. Не считайте, что ваша нефтяная прибыль составляет два доллара, ведь те восемь-девять долларов, которые вы получаете от ее продажи, целиком идут в ваш бюджет, а вы расплачиваетесь рублями со своим персоналом. Ну уж рублей-то вы можете нарисовать сколько потребуется! Поэтому вся валюта от продажи нефти в принципе должна быть зачислена в строку «прибыль».

— Я поговорю со своими экономистами об этом.

— Поговорите, — легко согласился я. — И поговорите еще вот о чем: я не согласен делиться своей прибылью с вами, но я согласен вкладывать часть этой прибыли в экономику вашей страны. Скажем, один доллар с барреля или четверть от моей доли. И вы будете вкладывать в наш общий инвестиционный фонд четверть вашей прибыли от нашей сделки — полдоллара. На каждый мой доллар ваше участие будет вдвое меньшим — чтобы я видел ваше участие, а вы контролировали мое. Инвестировать будем в… допустим в автопроизводство.

— В ВАЗ? — в глазах Васильева читалось сомнение.

— Можно и в ВАЗ, — кивнул я, — но я слышал, у вас есть талантливые одиночки, раз за разом придумывающие новый дизайн, концепцию автомобиля будущего и раз за разом остающиеся не у дел. Гвидо, где твои документы?

— МАЗ «Перестройка», — откликнулся мой помощник, положив на стол прозрачную пластиковую папку, — НАМИ Компакт, НАМИ Охта, электромобили и гибридные машины. Так же у господина Майнце вызвали интерес работы Юрия Долматовского по созданию компактных однообъемников.

Баталин вынул из файла несколько газетных вырезок, фотографий, недолго изучал их, потом передал Васильеву:

— Это у нас сделано?

— Вы же видите на капоте тягача надпись МАЗ? Не сомневайтесь. Я готов проинвестировать строительство завода на паритетных с вами началах и заняться дистрибуцией его продукции в Западной Европе. Мои деньги и специалисты в области маркетинга — ваши люди, земля, энергетика, технические идеи. Я готов даже отдать вам контрольный пакет акций этого завода. Мне будет достаточно пятидесяти процентов без одной акции. Подумайте: это тысячи новых рабочих мест, выход на новые рынки, валютные поступления…

Над столом повисла тишина, только слышно было, как передаются из рук в руки бумаги Гвидо, как шелестят страницы газет.

— Что скажешь, Александр Михайлович? — спросил наконец Баталин.

— Нужно хорошо подумать, Юрий Петрович, — отозвался министр. — Неожиданно это все.

— Сколько времени ваше предложение будет в силе? — обратился ко мне Баталин.

— Месяц, — я посмотрел на Лу, рисующему ручкой на бумаге своих обычных чертиков. — Пока у меня нет никаких других инвестиционных проектов, я готов подождать. Но через полгода, боюсь, они появятся, и мои деньги окажутся занятыми.

— Хорошо, — кивнул Баталин. — До тех пор все останется как есть. И… мне хотелось бы узнать один ответ.

— На незаданный вопрос?

— Я его сейчас задам. Скажите, это правда, что маршал Мобуту держит свои деньги в ваших фондах?

Я даже заерзал на стуле — очень уж не ждал чего-то подобного. Сидевший рядом Луиджи начал писать под чертями итальянские ругательства, злясь на себя, что допустил утечку. Папа сделал очень круглые глаза — для него это тоже оказалось неожиданностью.

— Откуда вам это известно, Юрий?

— У меня есть немножко осведомленных подчиненных.

— КГБ?

— И они тоже.

— Ну что ж, не стану отрицать. Значительная часть из пяти миллиардов господина Мобуту остается в принадлежащих мне фондах.

Год назад, когда Заир объявил дефолт, к Пьеру Персену наведались эмиссары чернокожего диктатора, почуявшего, что под его капитал в швейцарских банках активно копают американцы, очень желающие прибрать деньги к своим рукам. В чем была бы определенная историческая справедливость, ведь деньги эти были частью выданных Заиру кредитов и выкупленных облигаций. Четверо здоровенных негров в костюмах от парижских портных блестели зубами, пучили глаза, громко верещали что-то на своем диалекте французского и требовали принять от них деньги в доверительное управление, чем очень испугали моего финансиста. Пьер не хотел связываться с деньгами сомнительного происхождения, но я посчитал, что смогу на них хорошо заработать. И вот теперь советская разведка, кажется, что-то пронюхала.

— А вы знаете, что он сделал со своей страной? — в Баталине зачем-то вдруг прорезался комсомольский политинформатор. — Вы понимаете, что все его деньги — кровавые и грязные? Я хочу понимать — будут ли ваши проекты в СССР финансироваться этими деньгами? Мне меньше всего нужны международные скандалы.

— Нет, господин Президент, эти деньги — просто гора долларов, — я постарался вложить в голос всю возможную убедительность. — Грязными или чистыми их делает наше к ним отношение. Ни Франция, ни Бельгия, ни Китай не считают господина Мобуту преступником. Но если вас это в самом деле беспокоит, то маршала больше интересуют вложения в недвижимость, чем в промышленные предприятия. Можете не волноваться, никто не скажет, что новая индустриализация России проводится на деньги, отобранные у обездоленных африканцев. И господин Мобуту никогда не придет к вам требовать дивидендов.

Я никому не собирался говорить, что своих денег африканский людоед больше не увидит. Никогда. Мне дешевле будет отправить в Киншасу пару десятков головорезов Лу, чтобы они проводили маршала Мобуту в последний путь, чем отдавать ему наворованные им у своего народа деньги. И вот уж эта операция не вызовет во мне никаких угрызений совести — бешеной собаке лучше сдохнуть.

Спустя месяц мои предложения были приняты. Особенно удовлетворены были хозяева князя Лобанова-Ростовского, ведь мне удалось на целых полдоллара с барреля уменьшить поступления в советский бюджет! Я не стал рассказывать о создании общего с Правительством Баталина фонда. Одним закрытым фондом больше или меньше — кто кроме его хозяев это может это реально отследить?