Убийца-юморист

Он бросился поднимать мои рассыпавшиеся листки и книжонки. Она — ни звука.

Я ушла. Он остался. Я так и не поняла, рассорились мы с Ириной или же, все-таки, нет? И что означает этот её последний, диковатый вопль: «Ты?!»

Я уходила от этой сцены все дальше и дальше, но продолжала чувствовать себя несколько оплеванной и виноватой.

Действительно, явиться к женщине, которая только что из Склифа, после автоаварии, и вместо слов мягких, утешительных шарахнуть вопросом неуместным, безобразным, посягающим на её хрупкий внутренний мир… К тому же на кого булаву-то подняла? На вдовицу, на особу с поэтической душой! Стыдись, Татьяна!

И, верно, для того, чтобы окончательно усовестить себя, я открыла в электричке сборник стихов Ирины Аксельрод и стала читать:

Стихотворения как стихотворения. О любви, об одиночестве, о природных явлениях, в соответствии с названиями: «Встреча», «Нас погубит дорога…», «Взгляд», «Майские грозы», «Когда в ночи летит звезда…»

Книжечка небольшая, я успела прочесть её всю. Мне стало совсем не по себе. Одно дело, знаете ли, посягать на мир «во чреве» грузчика дяди Степы и совсем другое — вламываться под хрупкие своды души сложной, рафинированной…

Пролистала я и тоненькие книжечки начинающих литераторов. Тут же, по дороге в Москву. Тоже стихи как стихи: о природе, любви, одиночестве… А у Павла Федорова, как и ожидала, ещё и о Чечне, о боях, о погибших товарищах. Но сначала — «Плач новобранца» с эпиграфом:

Ну то есть что? Тоска и юмор вперемежку.

У носатенькой худышки Алины серьез и только серьез и великое желание страдать по любому поводу:

Раскрыла и газетный листок: что там за статья Владимира Сергеевича Михайлова, какие мысли и чувства заставили его взяться за перо накануне смерти…

И вот ведь: только коснулась взглядом первого столбца, тотчас возникло ощущение, что я это уже видела, читала… мне знакомы эти выражения и этот пафос.

Решила, было, что, наверное, прежде, просматривая почту в редакции, наткнулась на эту статью и пробежала…

Однако полной уверенности в том, что дело обстояло именно так, — не было… Привкус какой-то загадки, неудовлетворения, досады не исчезал… Мне, все-таки, почему-то хотелось точности: где, когда, в связи с чем я натыкалась на этот текст.

Пробовала вспомнить — не вышло. Решила: «Потом!» Потом решила: «А на фига!»

Потому что впереди уже видела цель. Конечно же, я должна побывать у предпоследней жены-вдовицы Михайлова — у Натальи Ильиничны.

Ну как же, если Ирина Георгиевна уверяет, что именно она совершила на её наезд!

Стравить двух дам и высечь искру истины — вот была моя не очень гуманная, но весьма полезная для дела задача.

Только в первые же минуты, когда передо мной предстала эта странная женщина, — мне захотелось тотчас развернуться и бежать прочь. Я была на сто процентов согласна с Ириной Георгиевной в оценке данного явления.

— Вас убивать надо, газетчиков, — заявила она мне сразу же.

— За что? — спросила я.

— За то, что пудрите людям мозги. За то, что считаете людей быдлом. За то что… Как и писателей. Почти всех писателей надо вешать! Раз и болтается, ножонками вниз!

Без промедления подумала: «А не она ли прилепляла к кресту на могиле Михайлова тот листок с тремя фамилиями? Не она ли автор тарабарского текста про лавровый венок и щи?»

Я не была уверена и в том, что уйду из этой квартиры живой и невредимой. Что же стояло передо мной, обмахиваясь большим черно-белым веером? Странное создание с помятым лицом, с ярко накрашенным ртом, в бирюзовом халате в бабочках, в великолепных златых кудрях почти до пояса. И босиком. Ногти на ногах с облезлым маникюром и грязноватые. Ногти на руках тоже с облезлым маникюром и нечистые, но зато пальцы сплошь в перстнях с каменьями, на запястьях обеих рук браслет на браслете.

— Ну раз явились — проходите! — величественным движением веера Наталья Ильинична Вышеградская указала мне путь из прихожей в комнату.

Да! Совсем упустила из виду! Экзотическая мадам в локонах Лорелеи множилась в зеркалах прихожей, и я заодно с ней, так как все стены были зеркальные. И комната, куда мы прошли, имела вид танцкласса — одна стена сплошь зеркало, сверху донизу, поделенное на длинные продольные полосы тонкими золотыми кантиками. И в ванной — зеркала, и в уборной. Зеркала и напольные вазы с каштановыми, запыленными початками камыша. Вероятно, дорогие вазы, китайского или японского происхождения. Гравюры по стенам изображают сцены из быта китайских или японских императоров. Я в этом плохо разбираюсь. Голубой шелк фалдящих занавесей на окнах был бы тоже исключительно красив в белоснежных цветках сакуры, если бы не та же пыль, притушившая краски. Разбросанные по синему паласу подушки, черный низенький столик, черные кожаные кресла, люстра в форме желтого кленового листа, тахта, закрытая голубым ковром, видно, дорогим ковром, но, увы, в пятнах то ли кофе, то ли ещё чего…

Хозяйка, старая тетя в золотистых локонах, явно искусственного происхождения, села прямо на пол, по-турецки, выставив голые колени из-под халата, покрытого разноцветными бабочками. Мне предложила занять кресло.

— Не знаю, не знаю, — сказала она, не глядя на меня, — зачем я понадобилась вам… Или это тонкая материя распорядилась… Я предпочитаю друзей по духу. Я устала от быта. Я перешла на сыроедение. Это укрепляет сердце и волю. Я сейчас узнаю, какие силы вас послали ко мне — добрые или злые. Сейчас, сейчас…

Легкий морозец страха пробежал по моей коже.

— Сейчас, сейчас, — Наталья Ильинична пошарила руками у стены, под подушкой, вытащила оттуда бутылку водки и две рюмки. Я не была уверена, что рюмки эти были чистые. Но отступать… Но диктовать свои правила игры?

По велению хозяйки мы выпили за «очищение атмосферы от подлецов и стервецов». Я исхитрилась и большую часть водки пролила себе за пазуху. Забавное, знаете ли, ощущение, когда холодная жидкость стекает по голому теплому телу невесть куда…

— Я хочу спросить вас, — подступилась, было, к решающим действиям, но хозяйка попросила меня замолчать:

— Тихо! — крикнула. И кому-то: — Иди сюда, Магия Добра! Иди сюда, экстрасенша!

В комнате появилась полная женщина с двойным подбородком в кружевной кофте, мыском на оттопыренном животе. Невооруженным глазом видно прохиндейка.

— Сядь! — приказала Наталья Ильинична. — Расскажи гостье, что умеешь.

Тетка плюхнулась в кресло, благонравно, крестом, сложила руки на груди и умильно завела:

— Нынешние люди привыкли к чудесам и часто уже не верят им. Но чудеса есть, они появляются по вашей воле, если вы чисты сердцем и не хотите никому зла. Мне довелось несколько лет поработать в знаменитом центре нетрадиционной медицины. Я познала там тайны тайн. Я работаю с женщинами, представительницами прекрасного пола, у которых редко бывает здоровье в норме. А здоровье — это и счастливая семейная жизнь. Я обладаю способностью дарить женщинам оздоровление всего организма. Со слезами счастья уходила от меня Ольга из Красноярска, потому что я сделала так, что она родила. Хотя до этого целых десять лет не могла родить. Со слезами счастья ушла от меня…

— Заткнись! — приказала хозяйка. И мне: — Она думает, что я попадусь! Что я ей поверю! Но у меня ещё есть мозги, есть! А ну собирайся и выметывайся!

Экстрасенша ничуть не оскорбилась и не удивилась. Она встала с кресла, потопталась на коротких опухших ногах, приговаривая:

— Лучше б спасибо мне сказала, Наташенька. Я тебе морковку на терочке потерла. Я тебе чаек приготовила… Я тебе на картах счастье нагадала.

— В кухню! — распорядилась хозяйка. — Меня тошнит от таких вот морд! Я в свое время с арабским шейхом на белых конях скакала! Я с американским миллионером в его личном самолете…

Она снова налила себе, но мне, слава Богу, не предложила.

— Когда это было… с шейхом… миллионером? — осторожно подала я голос.

— Когда? А когда этому сукиному сыну Михайлову подстилкой служила! Целых девять лет служила! Пока он не нашел эту задастую бабу Ирину! Эту мерзавку отпетую!

Женщина разъярилась и швырнула бутылку в угол.

Я пошла напролом:

— Но вот Ирина Георгиевна говорит, что вы на неё наехали. На машине. Вчера вечером.

Женщина встала на колени, подняла руки к потолку и яростно произнесла:

— Ненавижу! Машиной и чтоб костей не собрала! Мерзавка! Сволочь! Потаскуха!

— За что вы её так?

— За то, что украла у меня Володьку подлого! Котяру этого старого, безмозглого.

— Как же безмозглого? — я изобразила крайнюю степень изумления. все-таки знаменитый поэт, писатель…

— Дерьмо это, а не поэт, не писатель! — резанула Наталья Ильинична, сверкая темными зрачками и размазывая рукой и без того размазанную помаду на губах. — Старый развратник! Старый пердун! Старый осел! Я при нем ему столько раз изменяла! А он и не знал. Он из меня сделал пьяницу! Он! Разрешал, позволял, наливал… Нинка знает, что я прежде не пила… Нинка вовремя ускользнула, а я влипла! Но Нинка — дура! У неё за всю жизнь не было ни одного норкового манто! Ни одной натуральной шубы!

— О какой вы Нинке? — очень-очень застенчиво спросила я.

— Да о Никандровой! Поэтессе! Которая недавно умерла! Я в больнице лежала долго, вышла, звоню ей, а мне говорят — умерла…

— Я стихи её читала…

— Ну и что? — вызверилась на меня пьяная женщина. — Чего она добилась со своими стихами? Легла бы под Михайлова — добилась бы. А она, видишь ли, гордая больно! Хотела всю жизнь по-честному прожить. Ну прожила. В вечных нехватках. Эх, девочка, — Наталья Ильинична вдруг расплакалась, схватила меня за руку. — Эх, девочка! Какие мы с Нинкой были прежде! Когда только приехали в эту Москву из Моршанска, с Тамбовщины… Я же тоже стишки пописывала… И она… Мы же мечтали пользу принести обществу, о славе думали… А кончили чем? Да ничем путным. Дурочка, дурочка Нинка… Увидела раз, как стоят машины со скотом возле Микояновского комбината, разревелась как ненормальная… И отказалась есть даже сосиски. Смешная она была, Нинка! Вся в причудах! От собак бездомных отводила глаза, словно сама была виновата в их судьбе.

Женщина вытерла локонами глаза и умолкла.

— А отчего она умерла, ваша подруга? — подала я голос.

— Что теперь о ней говорить! — вздохнула моя собеседница. — Нет её больше. Неинтересно прожила. Я ей хотела однажды сделать так, чтоб по-другому у неё пошло, но не сумела она себя переломить. Молчу. Лишнее сказанула. Лучше о себе. Я — умная. Я сразу сообразила — без постели в верха не пробиться. В институт провалилась, а в Москве остаться надо, охота. Что делать? Через милицию оформилась на стройку. Переспала с милицией — и нужные штампы в кулачке. И иначе как? Чего из себя королеву строить? Баба, девушка — это же всегда товар! Меня со стройки забрал себе в постель один начальник, комнату в коммуналке подарил, в теплое место пристроил… А тут и Михайлов накатил… Втюрился в меня по уши! Я же молоденькая была, сахарная во всех местах, какие ни возьми. И пошла жизнь как жизнь! Красивая! И золотишко, и меха, и шелка, и туфли на высоком каблуке… Детей не было. Но это не горе. Без детей проще. Стихи писать бросила. Зачем? И без того в Париже раз в год точно бывала. Михайлов? Сволочь и сволочь! Запихал меня в неврологическое отделение, а сам выскочил за Ирку! Да, я пью. Но мне надо пить! Если не пить — задумаешься…

— Вы ходили на могилу к Нине?

— Зачем? Этого ещё не хватало! Ненавижу гробы, Шопена похоронного, кладбища! Не хочу помнить своих людей в гробах! Хочу молодыми! Нинка передо мной стоит молоденькая, глупенькая, в белом платьишке из ситца, с горохами, а в руке — чемоданчик… Пусть такой и стоит! А скрытная, однако! Так и не призналась мне, от кого сына родила, каким молодцом обольстилась! Я-то всегда ей все, как на духу… Сделала восемь абортов — так и сказала… А она — кое-что, кое-когда… Характер! Она бы эту дуру-экстрасеншу ни дня не держала б дома, а я уже вторую неделю держу! Одиночество, девочка, штука хреновая…

— А вы знаете, что на кресте, на могиле Михайлова, кто-то прилепил листок с фамилиями трех писателей. И среди них — вашей Нины Никандровой.

— Да что ты! — восхитилась Наталья Ильинична, содрала с головы золотоволосый паричок, прижала к губам и расхохоталась. Сквозь смех спросила: — Все женские имена?

— Нет, два мужских.

— Ну это кто-то с перебору! Я уж точно знаю — Михайлов педерастом не был! Но ни одной юбки не пропускал. Я знаю точно, какие девки и дамочки пролезли в Союз писателей только потому, что прежде не отказали этому настырному мужику и повалялись с ним в его постели. Я если напишу свои мемуары про жизнь с этим классиком — Россия ахнет. Этот лось не знал усталости, готов был трахаться хоть со стулом, если стул напоминал очертаниями женский зад или грудь. Ты что, не веришь? Мне не веришь?

— Ну как сказать…

— Правильно. Нечего потрясаться! Руководящие мужики у нас в Отечестве, если они не импотенты, к какой бы партии не принадлежали, — валят бабеночек где придется и трахают, трахают! Жалко Нину… Жалко… Рановато ушла в никуда. Совсем для жизни не приспособленная. Талантливая была, а где, кто про неё знает? Она «негром» работала. Чтоб детей прокормить.

— Каким «негром»? — спросила я будто только что с неба свалилась. Но надо было, во что бы то ни стало надо было подогреть у этой разговорившейся пьяненькой женщины самопочтение, самолюбование.

— Неужто не знаешь? — она посмотрела на меня как на недоразумение. Ну это такие люди, из писателей, которые пишут за других.

— Как за других?

— А так, их самих не очень печатают. Они не сумели пробиться «в обойму». Ну, по-сегодняшнему, не нашлось критиков, чтоб их «раскрутили». Кругом ведь «свои» или «не свои». Но у всех, кого «раскручивают», обязательно есть покровители. Ну а «негры»… Это уже конец писательской карьеры. Их нанимают «раскрученные» писатели, и они пишут за них.

— А те почему не пишут?

— Господи! Да талантишку не хватило дальше писать. Он, к примеру, уже десять лет в руководящем составе Союза писателей — некогда да и лень за машинку садиться! Выпьем, девушка, за кавардак, который и есть наша жизнь!

Выпили. Я опять исхитрилась слить почти всю жидкость за ворот.

— Спилась я, девушка, — женщина повалилась на бок и расплакалась в желтую атласную подушку. — Если б жизнь другой была, может, и не спилась… Я её из Моршанска красивой-правильной представляла. Рвалась в Москву изо всех сил. Нинку с собой потащила… Ой, какие мы были глупые-глупые кисы с бантиками! А как открылась передо мной эта преисподняя, изнанка… Ненавижу всех! И себя! И Нинку! И Михайлова! Сволочь, ну сволочь, купил мне эту квартиренку и, думал, отделался! Да я как расскажу газетенке одной тут, какой он был жеребец! Они ко мне давно пристают, чтоб я им интервью дала! Пронюхали, что я знаю про Володечку такое… такое… Терпела, держалась… Он мне, когда жив был, деньжат подбрасывал. А теперь что? Позову журналиста, который просился, и расскажу. Попью ещё до воскресенья, потом приведу себя в порядок… и позову. Мое интервью на все языки переведут! И останется от Володьки одна труха! Всю его придурежность выведу на чистую воду! И накроется Ирка со своими выдумками! И не видать ей заграниц! И никакого музея из её дачи не будет! А то с любовником живет, а сама про нетленную любовь к Володьке журчит, притворщица, лгунья!

— С каким любовником?

Наталья Ильинична вытерла лицо подушкой, села, расставила ноги широко, как для игры в камешки, икнула и закричала, с ненавистью глядя на меня:

— Да с парнем этим молодым! Все уже знают, все! Чего тут непонятного?

— Да что вы?! — изобразила я крайнюю степень ханжеского изумления-осуждения. — Да не может этого быть! Она же и по телевизору говорит, как любит покойного мужа…

— Ой, не могу! Ой, не могу! — задыхаясь, сморкаясь в полу халата, расхохоталась распоясавшаяся женщина. — И вы верите! Вы, дураки, верите! Но я разоблачу ее! Я дам интервью! Я такое выдам про Володьку…

Тут-то я и вставила, тоже как бы от великой, постыдной наивности:

— Но ведь Михайлов сам написал о себе…

— Сам? — женщина захохотала во все горло, её седоватая головка моталась туда-сюда, а золотоволосым париком она била об пол, о синий палас. — Сам он только свой… из штанов вытаскивал, сколько его знаю! Сам на толчок садился. Сам икру черную на белый хлеб мазал! Сам речи толкал с трибун про всякую нравственность! Сам баб трахал! Все! Уходи! Больше ни слова!

Я поднялась с кресла. Наталья Ильинична тоже встала, натянула на себя, как пришлось, парик и внезапно больно схватила меня за плечи, встряхнула, уставилась мутным взглядом в мои глаза и едва не зарычала:

— Подосланная ты тварь! Ирка тебя подослала! Сначала своего любовника, потом — тебя! За черновиками охотитесь? Я и ему сказала — «вон!» И тебе скажу — вон! Из окна прыгнула! Прямо на мою кровать! Я ей все волосы выдрала! Скажи, скажи этой суке — Наталья не сдается! Наталья ещё в силе! Наталья переедет её машиной! Скажи — я это на кресте написала и приклеила! Имею право — я с Володькой целых девять лет прожила, а она всего ничего четыре годика!

… Как там говорится-то? «Хорошая мысля приходит опосля». Я вдруг сообразила, где читала начало статьи Михайлова, которую мне дала оплеванная Натальей Ильиничной последняя жена-вдова Ирина.

Схватила телефонную трубку:

— Дарья! Золотце! Надо срочно повидаться! На дачу съездить к тебе!

— Ой, не могу! В поликлинику бегу! Зуб дергает ужас как! Потом! Потом!

«Как же это у тебя не вовремя!» — хотела брякнуть, но удержалась. Ну до того некстати этот её больной зуб! Ну просто сил нет!

— Когда тебе можно будет позвонить?

— Если все нормально, если никакого воспаления надкостницы не обнаружат… Ой, болит, болит, бегу, бегу!

Раздражение следовало растоптать. Оно мешает принимать разумные решения. Так я и поступила. И тотчас выстроилась в голове цепочка тех необходимейших действий, которые требовалось предпринять, если…

Если мое чудовищное, невероятное, безумное предположение окажется чистой правдой…

Но прежде сделала уже дежурный звонок Любе Пестряковой:

— Очень бы хотела с тобой повидаться, Люба…

— Это зачем еще?

— Может быть, могла быть тебе полезной…

— Какая чушь! Бредятина! Чем это ты мне можешь быть полезной? Чем? Я же тебе уже сколько раз говорила — мне никакие советчики не нужны! Я — сама по себе! Поняла? Все поздно, все…

— Люба, ты такая красивая…

— Завела шарманку… Гуляй и дыши свежим воздухом! Не мешай мне читать сказки братьев Гримм!

Трубка брошена. Загадка осталась: «Почему эта девушка затаилась? Почему так упорно не желает встречаться со мной? Какие тайны скрывает её душа? Кому может повредить, если она вдруг разговорится? Значит, все-таки, она не сама сиганула с восьмого этажа… Значит, кто-то помог…»

Впрочем, обо всем этом можно было думать до бесконечности, а толку… Мне было известно доподлинно одно: врачи поставили девушку на ноги. Она вернулась домой. На улицу не выходит. Дышит воздухом, выбредая на балкон. С подругами по телефону разговаривает только о пустяках: о погоде-природе, о кино-театрах, выставках, последнем модном цвете плащей и юбок.

Есть у меня подозрение: боится чего-то Люба. Или кого-то. Даже из дома выходить боится…

Но рано или поздно её бюллетень закончится… И что тогда? Как она поступит? Если боится? Что-то придумает, чтобы и дальше отсиживаться в четырех стенах?

Упорная девушка Люба. Мне известно и то, как бились с ней следователи, пытаясь выведать, что это было, там, в гостинице «Орбита», сама ли она решила свести счеты с жизнью или…

Я, признаться, затаила обиду на эту непробиваемую девушку, на её насмешливый, небрежный тон, какой она взяла для ответов на мои вполне доброжелательные вопросы.

Я только потом, потом скажу себе: «Какая же ты эгоистка! Какая слепая, глухая эгоистка!..»

Пока же я, раздраженная Любиной несговорчивостью, бегу по следу дальше… Меня не покидает теперь ощущение, что, наконец-то, нащупала очертания того, что похоже на ключ к разгадке последовательных смертей четырех писателей и певца Анатолия Козырева. Хотя повторюсь, мои предположения и мне казались невероятными и бесстыжими…

И тем не менее… Другого не было дано. Следовало отработать эту чудовищную версию. И потому я сразу же, едва переговорив с Любой, глотнув кофе, раскрыла телефонную книжку. Ага, вот он, наинужнейший, а точнее, один из наинужнейших…

Рассчитывала на сердечный ответ и полное благорасположение? Ничуть. По опыту знаю, что первая реакция пожилых людей на звонок журналиста — оторопь и подозрительность. Далее «персонаж» или «клиент» будет тянуть, что вот, мол, всегда готов встретиться, но только не сегодня и не завтра, а через недельку, есть дела, которые не терпят отлагательств…

Однако ничуть не бывало! Мне ответил приветливый, спокойный голос:

— Милости прошу. Если у вас есть серьезный интерес к жизни и деятельности Владимира Сергеевича — я рада побеседовать с вами. Вы готовы прямо сейчас? Пожалуйста! Пусть вас не смутит наше небольшое семейное торжество… Оно идет к концу… Мы к вашим услугам. Записывайте: подъезд шестой, код…

«Ну надо же, какие ещё встречаются воспитанные люди! Ну надо же!» подумала я, уже на бегу к босоножкам дохлебывая кофе.

Клавдия Ивановна, первая жена-вдова В. С. Михайлова, жила в высотке, где находится гостиница «Украина». Надо только зайти с противоположной стороны.

Я все проделала, как велено, нашла шестой подъезд, нажала кнопку кода и вошла в сумрачный вестибюль.

Вот тебе и раз: со стороны-то казалось, что в этой высотке светло и празднично. Однако и в квартире Клавдии Ивановны было темновато, несмотря на обилие окон, и всюду горели торшеры. Пахло старостью, тленом, хотя кругом стояли вещи добротные, из резного дерева, а диван и кресла были обряжены в холщовые чистые чехлы. Угнетало и обилие фотографий в рамочках на стенах, напомнившее наш советский колумбарий.

Впрочем, стол в гостиной был накрыт красиво и распространял вполне свежие, аппетитные запахи разных яств.

Хозяйка поспешила мне налить бульону в большую зеленоватую чашку и положила на тарелочку рядом с моей левой рукой несколько аккуратных пирожков с поджаристой спинкой:

— Ешьте, ешьте! Я вспомнила прежнее, решила побаловать внучка… Вы его не узнали?

Я его узнала. Это был молодой человек, недавно вернувшийся из Америки и уже успевший войти в отечественную пятерку самых продвинутых клипмейкеров. Конечно, я знала, что он — Михайлов, но как-то не связала это со старым дедом-писателем.

— Игнат! — поклонился он мне издали, из кресла, в котором раскинулся вальяжно, покуривая сигару с золотым ошейником. Стрижка короткая, без затей, но в ухе серьга, на шее — тонкая цепочка с крестиком. Мускулист, спортивен, бицепсы эффектно бугрятся под короткими рукавами белой футболки. А джинсики ношеные, и как бы даже грязноватые, намекающие на суровость трудовых будней носителя. Еще усы присутствуют, смоляного цвета.

— Ну так вот, — продолжал он свою речь, обращаясь как бы в пространство, хотя мог бы поглядывать хоть изредка на свою бабушку или на пожилого человека в клетчатом пиджаке и бежевых брюках, который так тщательно зачесал остатки седых волос со лба и на темечко, что казалось наклеил. Он тоже покуривал, но сигарету. На его пальце блестело обручальное кольцо, на лице — очки в золотой оправе. Он встал, здороваясь со мной, и поцеловал мне руку. Ишь ты, поди ж ты!

— Ну, стало быть, — говорил Игнат в пространство, близкое к потолку, отводя руку с сигарой в сторону. — Я отнюдь не претендую на то, чтобы быть вписанным золотыми буквами в эти самые… как их… скрижали истории. Но мое открытие чего-то стоит! Так вот, господа, изучая быт и нравы нашей святой Руси, пришел к выводу, который считаю весьма одиозным, но тем не менее единственно верным. Хотя он, признаю, противоречит извечному стремлению всякого рода плакальщиков и народе, ибо эти самые плакальщики… включаю сюда и Гоголя, и Достоевского, и Карла Маркса и прочих, излишне идеализировали народные массы и принижали роль и значение высших классов. Я же открыто говорю, что никаких особых противоречий между трудовым народом, то есть крестьянством, и дворянами не существовало. Декабристы, приехавшие из Европы, не уловили самую суть обоюдной привязанности бар и крепостных взаимную зависимость. Я пришел к ортодоксальному, но одновременно исторически безупречному постулату: между русским дворянством и крепостными крестьянами существовала гармония внутренних отношений! Подлинная гармония, основанная, если хотите, на любви к своим традициям и родной природе.

Господин в очках чуть-чуть пересел, судя по тончайшим полудвижениям, с одной стороны зада на другую и забарабанил по столешнице:

— Браво, сынок! Ума у тебя палата! Америка раскрепостила твои спавшие до сих пор интеллектуальные силы! Какой рывок в философии! Какое откровение! Ты первый и, должно быть, единственный открыл гармонию между кнутом и пряником! Браво! Брависсимо! Никогда не сбривай усы — они придают твоим высказываниям солидный вид!

— Папа, с тобой никогда не поговоришь всерьез, — обиделся молодой человек и даже надул губы. — Америка, действительно, открывает горизонты…

— Только вот вы, с открытыми горизонтами, бежите обратно в Россию, в страну, как вам кажется, непуганых идиотов, и принимаетесь стричь овец.

— Папа! При посторонних! — попытался предотвратить катастрофу знаменитый клипмейкер, который, как я запомнила, голых дев в своих убойных клипах сажает на коров и ослов, улетающих в визуальную даль между разбегающимися небоскребами. Та ещё фантазия и небывальщина!

— Мы все для таких, как ты, посторонние, — резанул его папаша. — Это вы, зелень зеленая, решили, что можно грабить Россию безнаказанно! Как туземцев! Прилетели, пограбили — и опять пировать в Монте-Карло или Лас-Вегас… Из-за вас, из-за твоих дружков Семы Новогорского и Фимы Гукина Россия встает на дыбы! Во что телевидение превратили? В тель-авивскую тусовку!

— Отец! Ты что, полный антисемит?

— Дурак ты, Игнатий! Полный дурак со знанием английского! Меня можешь не слушать и обвинять в антисемитизме, хотя… что ж… ты — прав… переизбыток евреев во всех сферах, грабят Россию со всех концов. Финансовая власть оказалась в еврейских руках. Почти все деньги России в еврейских руках. Да не дергайся! Сиди, слушай. Это не я говорю, а еврей, писатель Эдуард Тополь. Мимо тебя пролетело его интервью в «Аргументах и фактах»? Он пробует остановить своих зарвавшихся собратьев. Он восхваляет еврейские таланты, сметку, но предупреждает эту нацию, что им и в России грозит Холокост.

— Да ты что, отец!

— Да вот так, сын мой, прессу читать надо! Тополь говорит дело: когда в Германии все немецкие деньги оказались в руках еврейских банкиров, которые думали только о преумножении своих богатств и власти, там появился неукротимый антисемитизм и Гитлер, и все прочее.

— Я пошел! — Игнатий как выдернул себя из кресла. — Поганая страна! Дикие, плебейские нравы!

— Но денежки ты огребаешь только тут, дорогой! — поддел его папаша. советую не строить иллюзий. Гармонии между нищим и миллиардером не было и не будет в России. Тем она и «погана» прежде всего. Я лично забаррикадировался на случай, если всякого рода неудачники полезут целоваться со мной. А ведь, боюсь, полезут!

— Полезут! Потому что царь им необходим! Батюшка! — выкрикнул Игнат.

— Да Пугачев-то, да Разин когда были, ученая голова? Не при царях ли? — крикнул и его отец.

— Ребята! Ребята! Не надо так нервно! — подала голос Клавдия Ивановна, стоя за столом и обеими руками опираясь на спинку стула. Так обычно ведут себя учительницы. Позже окажется, что так оно и есть — жена Михайлова преподаватель английского. — Не надо ссориться! Страна переживает трудный период. Но не может же нынешний хаос существовать вечно! Как-то же все устроится! Взять тебя, Антон, — обратилась она к лысеющему сыну. — Ты же сумел просчитать ситуацию, ушел из своего института, стал бизнесменом. Игнатий тоже при деле. Вы же с голоду, во всяком случае не умираете!

— Еще чего! — оскорбился Игнатий, стряхивая столбик пепла в железную пепельницу в форме шкатулки. — Михайловы созданы всегда быть на коне. Иначе лично я лишусь уважения своего прапрапрадеда, который служил при дворе. И я, как дворянин, повторяю — нашему народу нужен монарх. Но с компьютером. Наш народ темен, пьян и туп. Ему, такому, в самый раз царь. Он всех готов считать царями. Он хочет сказку, миф!

— Каша у тебя в голове, сын мой! — рубанул папаша. — И царя там не наблюдается! Россию грабанули по-крупному. Это факт. Просвета не видно это ещё один факт. Скажу больше — оглядываться назад бессмысленно. На днях читал дневники Суворина, издателя известного. Он пишет в начале века просто, по-бытовому, о привычках любезной тебе монархической семьи. Цитирую почти точно. Одной фрейлине матушка-императрица обещала заплатить её долги в 400 тысяч рублей, разумеется, за счет казны. Витте же дал ей всего 250 тысяч. Матушка-императрица узнала об этом его «проступке» и не пускала его к себе целых полтора года. Еще картинку из прежнего быта сиятельных особ желаешь?

— Я же не о том! — поморщился Игнат, с подозрением разглядывая сигару, словно оружие, способное выстрелить. — Я же о монархе!

— О том ты, родной, — погладил его ласковым тоном несговорчивый папа. — О том, о чем ты не имеешь желания даже знать. Скорее всего, тебе хочется быть оригиналом. На, лови ещё один бытовой фактик из биографии монарших кругов. Как пишет тот же Суворин, а не верить ему оснований нет, он был вхож всюду и отменно информирован, так вот, он пишет, что великие князья теми или иными способами всегда брали взятки и наживались… И потому, потому, милый мой, случилась революция! Народ наш российский, хоть и такой-рассякой, но чуток на ложь!

— Быдло он, твой народ! Кого только не терпел! — высоко взял Игнат, словно позабыв, что владеет баритоном. — Мало ему на голову, мягко говоря, какали?

Папа раскурил новую сигарету плавающими движениями свободной руки разогнал дым и заключил:

— Правильно! Тут ты в точку! Он даже нас с тобой терпит! И за одно это ему стоит сказать спасибо.

— Ребята! Ребята! — вмешалась в процесс старая женщина. — Сколько можно спорить? И о чем, о чем? Неразрешимые вопросы! Над ними бились лучшие умы! Я считаю так: какое бы сегодня ни было время, а есть возможность веровать. Не надо прятаться, не надо тайком посещать храм. Это — много! И вообще пора перейти на какие-то простые, разумные темы…

— Бабуся, что же, — в немом смехе клипмейкер потряс плечами, поговорим о странностях любви… Или лучше о значении носков точно по ноге… Можно переметнуться на Антонио Бандераса, секс-символа Америки, поохать-поахать по тому поводу, что эта кинозвезда в детстве ничем не отличался от своих сверстников, купался в море, играл в футбол… Ну чем занимается большинство нашего серого населения в часы досуга? Все, а пас. Меня здесь не понимают. Пойду отдраивать мелом бляху с собственным именем, уже пришитую к культурной революции!

— Мотай! — согласился родитель. — Но помни — перегибать палку в облом деле и начинании — себе дороже!

— Ты, все-таки, считаешь мое дело достойным?

— Ну раз тебе платят за него «баксики»!

Игнат чмокнул бабушку в розоватую щечку, отцу пожал руку и исчез. На меня — ноль внимания. И правильно — он ведь жил где-то в поднебесье, не ходил, а парил. Что ему какие-то заурядкорреспондентки, если его последний клип про певицу Урсулу показывают по теле то и дело. И сразу понимаешь: такое не показывать нельзя, так как где ещё увидишь расчлененку женского тела, суверенные женские груди, порхающие в некоем космическом пространстве наряду с мужскими любвеобильными плавками? Тут скрыта, разумеется, бездна смысла, в том числе и философского…

Геннадий Владимирович, его отец, тоже не стал засиживаться, спросил меня только:

— О моем родителе хотите писать? Что ж, это дело. Не последний человек был. Не имею к нему претензий. Мать, конечно, обидел, когда ушел… Но жизнь непредсказуема. Я вон тоже ушел из первой семьи. Хотя, как и отец, не считаю возможным отказаться от помощи прежней жене и дочери. У нас, Михайловых, это в крови. Как бы мы не относились друг к другу, какие бы взгляды не исповедовали, — в трудную минуту, если нас пробуют атаковать, держимся все вместе. Скала! Утес! Могу ли я быть вам чем-то полезен? Предупреждаю заранее — фирмач всего-навсего, вице-президент совместной российско-американской фирмы по поставке лекарств. В настоящее время работаем над внедрением в рынок средств, препятствующих зачатию. Нищим лучше не рожать. Согласны?

— А то, — сказала я.

— Вот именно, — подтвердил потомок писателя. — Но если хотите знать, что я думаю о своем отце, поподробнее…

— Буду признательна…

— Только хорошо думаю. Вот кто был способен вкалывать так вкалывать! Как уйдет в свой кабинет с раннего утра, так часов до трех не появляется. Мой брат Василий и я учились на его примере. И наши дети получили неплохое наследство от деда. Никого из них не назовешь бездельником. Каждый даже в это сложное время нашел свою нишу и созидает… Прошу прощения. Мне пора. Открываем выставку наших товаров… Мамочка, дай щечку. Будьте здоровы и счастливы.

Захлопнулась дальняя дверь. Стала слышна музыка из соседней квартиры. Видно, кто-то там широко распахнул окно…

Мы остались с Клавдией Ивановной вдвоем. Конечно же, я тотчас сказала:

— Какие хорошие у вас потомки!

— Очень, очень, — легко согласилась она со мной и назидательно добавила: — В то время, когда сейчас многие пьют, потому что бездельничают, а бездельничают потому, что пьют, — мои ребята все время в деле, в заботах. Не стану скрывать, они обеспеченные люди. Отсюда — зависть. Ах, уж такая наша страна Россия. У нас не способны радоваться что своя корова жива-здорова, а только тому радуются, что у соседа сдохла, ибо…

Я поняла — сидеть мне тут, с этой дамой, до первых петухов и, следовательно, надо рубить по живому.

— Клавдия Ивановна, — начала я коварную фразу, — а ведь вот когда хоронили Владимира Сергеевича, кто-то хохотнул или хихикнул, а кто-то сказал, что это вы…

Она села, потом встала, опять села и только затем всплеснула руками и грозно переспросила, сводя к переносью черные брови:

— Как это? Как это? Будто бы именно я, женщина с высшим образованием, повела себя таким диким образом?!

Я кивнула:

— Представьте себе…

— Какое безобразие! Какая подлость! — закричала старая дама, хлопая об стол тарелку с пирожками, отчего пирожки посыпались на белую скатерть. Чтобы я! Я! Унизилась до такого поступка! — она воздела руки кверху, и шелковые пышные рукава её лиловой кофты опали до костлявых локотков. Чтобы я…на похоронах… да ещё при всех…

Понимала ли я, что творю жестокость? Понимала. Но мне нужно было, для дела нужно было чуть-чуть сдвинуть бывшую жену В. С. Михайлова с позиции уверенной в себе и дидактичной дамы с преподавательским прошлым. Мне надо было, чтобы она побыла хоть какое-то время просто старой женщиной…

— Я знаю, знаю, кто это про меня сказал! — заявила она со злорадным торжеством. — Это Софка, рыжая Софка, его прихихешка, на которую он сменил меня и моих детей! Только она могла лить на меня прилюдно подобную грязь! Это ничтожество! Это, по сути, проститутка! Это гадина с куриными мозгами! Абсолютно без образования! Абсолютно невоспитанная! И он, дворянин, польстился! И она отплатила ему! Отплатила! Изменяла налево и направо! Так ему и надо! Вы, девушка, думаете, что я очень злая? — Она смотрела на меня с горделивым вызовом. — Это потому вы можете так думать, что не знаете, что такое измена! Вас Бог миловал! Я ведь, признаюсь, когда Владимир ушел от меня, такой весь родной, привычный, чуть с ума не сошла! Я же ему во всем помогала! Я же его рукописи перепечатывала сама в первые годы…

И тут вот я влезла с вопросом, от которого в моем деле многое зависело, тогда влезла, когда она вся в возбуждении и вряд ли способна следить за собой. Вот что я спросила:

— А что, Владимир Сергеевич все свои вещи от руки писал?

— Первые самые — от руки. Потом на машинке… Я уже с машинки перепечатывала, — сказала второпях Клавдия Ивановна и тут-то споткнулась, и тут капельку помедлила, но все-таки собралась с духом и расставила все по местам, как хотела:

— Он и от руки писал… и на машинке печатал… Как ему хотелось, так и поступал. Но, — она быстро прошла к двери и, вроде, собралась уйти, но остановилась и переметнулась к другой теме, ломая пальцы в кольцах:

— Я об измене! Мы же об измене! Я вам со всей откровенностью! Это было так тяжело для сердца! Я уже не молоденькая, принялась бежать, бежать… Лишь бы бежать! По улицам, переулкам… Сердце в груди билось невыносимо! Меня же он предал! Растоптал! Как я себя чувствовала в те минуты? Положим, вроде старых тапочек, которые сносились и их пора выбросить на помойку… Не приведи Бог кому-то ещё испытать такое! Хотя «это» происходит на земном шаре, вероятно, каждую минуту, если не чаще… Он ушел, а я осталась. Оплеванная с головы до ног. Как стояла посреди комнаты столб столбом, — так и продолжала стоять. Только рука мелко-мелко дрожала, когда попыталась дотронуться до губ… Да ведь и губы дрожали тоже… Вся дрожала, вся, словно очутилась на юру, на семи ветрах… Не было мне места в этом мире, нет! Девушки, женщины и дамы, те, кого ещё ни разу не бросали, знайте наперед: тотчас потеряете необходимость умываться, чистить зубы, причесываться, есть, пить, идти на работу, потом с работы… И некоторые, как известно, в таком вот смутно, полубредовом состоянии бодро вскакивают на подоконник и прыгают вниз… Понять можно: жестоко уязвленная женская гордость требует реванша — он ведь, её погубитель, теперь все равно как бы услышал последнее, ответное, беспощадное слово, которое, — вот тебе! Вот! осталось за ней. Она словно бы разом убила и свою мучительную боль оскорбленной, униженной души и его право уйти от нее, не оглядываясь. Может быть, и я что-то сотворила бы такое-эдакое, но — дети, дети… Сердцу и сейчас больно! Так больно!

Наверное, мне следовало сострадать этой внезапно и словно напропалую разоткровенничавшейся женщине. Но… мешал сам перебор этих самых слов и вся эта оголтелая страдательность, связанная с очень-очень далекими днями…

То ест я не спешила верить этой униженной, благополучной в общем-то даме. То ест почему-то сомневалась я в остроте её нынешней боли в связи с давно прошедшими страстями… Я видела женщин, почти сошедших с ума от мучений, — они уж точно не находили себе места и не взбивали столь пышно и эффектно седые волосы, не «рисовали» себе бровки-губки, не румянили щечки…

И не случайно этот поток слов, похожий на сверхдоверительность, напомнил мне Ирину Аксельрод… Та тоже, теперь я была убеждена в этом, использовала слова, слова… для маскировки истинных своих чувств, мыслей, поступков… Чтобы только скрыть самое главное — свою любовную связь с молодым поэтом-привратником Андреем и… кое-что похуже, кое-что пострашнее…

— Значит, Клавдия Ивановна, — сказала я как бы ни с того, ни с сего и, вроде, между прочим, — Владимир Сергеевич мешал вам стуком своей машинки? Он же при вас столько всего издал!

— Да нет, — вырвалось у моей собеседницы. Но следом, но с усердием и повышенным тоном диктующей диктант:

— Конечно, разумеется, мешал! Очень мешал! Стучал и стучал! Но… с чего мы начали?

— С Софьи Марковны, которая…

— Да, да! С нее! И будто бы на кладбище кто-то сказал, будто бы я там хихикнула! Сомнений нет — это могла придумать про меня только эта рыжая бесстыжая Софка! Не желаю больше о ней! Нельзя зло держать. Зло разлагает. Отсюда головные боли, гипертония… Пройдемте…

Я прошла следом за ней в спальню, где царствовали три вещи эпохи догорбачевских «перестроек»: деревянная широкая кровать, накрытая розовым плотным китайским шелком в цветущих яблоневых ветках, трехстворчатый шкаф с зеркалом и старинный дамский стол с лампой под розовым сборчатым абажуром.

Но не это хотела мне показать взвинченная первая жена-вдова выдающегося писателя В. С. Михайлова, а угол, где висели иконы и иконки, где, не шевелясь, горел факелок из синей круглой лампадки, подвешенной на золоченых цепях.

— Видите? — Клавдия Ивановна истово трижды перекрестилась. — Я верующая! Я верю в Страшный Суд! Как же я могла на могиле пуст бывшего, но собственного мужа, хихикать? Мне стоило бы проучить эту Софку… Давно стоило. Но я смирюсь. Я же христианка. Я чту Библию. В ней же сказано: «Не говори: «как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его».

И ещё один вопрос был припасен у меня для притихшей в благочестии Клавдии Ивановны, который она вряд ли ждала…

— Клавдия Ивановна, а что вы думаете, — я подождала, когда она кончит креститься и повернется просветленным лицом ко мне, — что вы думаете об истории с листком…

— Каким листком?

— Ну с тем, на котором были фамилии трех писателей… Его кто-то несколько раз приклеивал к кресту на могиле Владимира Сергеевича…

— Ах, это! — она жестко поджала губы. — Что я могу думать? Что? Настоящая подлость, низость, если не проявление шизофрении. Мне говорили… Я не поверила. Но… Не хочется верить, что человек может пасть так низко. Вот вам и хваленая демократия…

Решительным шагом человека, который точно знает цель, она направилась вон из спальни. Я — за ней, отнюдь не обрывая нить разговора:

— Вы совсем против демократии?

— Голубушка! — старая женщина уж точно презирала меня в эту минуту исключительно. — Какая демократия! Как были в прежние временя кланы, команды из самых сильных, волевых, целеустремленных, так и остались. Только в прежние времена откровенных бандитов, грабителей не было наверху. Биографии просеивались сквозь сито. А сейчас любой мерзавец при деньгах может занять высокий пост. Любой наглец может ошельмовать честного человека! Я поэтому не жалую газетчиков. И вас должна предупредить: не позволю никаких наветов на Владимира Сергеевича. Как бы я к нему лично не относилась… Но мои дети и внуки носят его фамилию. Ради них я никогда не скажу про Михайлова то, что… Никогда. Хотя, признаюсь, если бы захотела, то… нашла бы что сказать про него…

— Что-то очень страшное знаете про Владимира Сергеевича? — вкрадчиво, улыбчиво позволила я себе пошутить. А вдруг… — Например, он в юности съедал за обедом по целому младенцу… Жуткая картинка!

Женщина лукаво прищурилась:

— А хотя бы и страшненькое. Но оно со мной и умрет. Хотя, — она повертела белую пуговичку на кофточке, — если бы я не была ограничена потребностями семьи… если бы честь моих детей и внуков не пострадала — я бы давно написала и выпустила такие мемуары, что новая его жена-вдова… забыла б, как к его могиле ходить и болтать про святую любовь к святому человеку. Господи! — она истово перекрестилась. — Прости меня и отгони соблазн расплаты! Но, признаюсь, — она смотрела на меня почти привязчиво, признаюсь, с самого первого дня, как он нас бросил, хотела написать мемуары не мемуары, а что-то вроде… Чтоб сокрушить его счастье с этой наглой Софкой из Жмеринки! Но дети… И, все-таки, он ушел из квартиры и ничего не взял, все нам оставил.

— А говорят — скряга…

— Именно! Скряга, если речь не идет о его, прошу прощения, жеребячьих желаниях. Ради них он на все! Но чтобы из своего кармана помочь нуждающемуся — этого не было никогда. Хвалится — «дворянин». А мне рассказывали, что его бабка с утра выходила во двор и считала яблоки на деревьях. Истерики закатывала, если обнаруживала, что хоть одно пропало! Горничных пытала без устали, чтоб дознаться, кто да кто посягнул на её имущество… Вы, Таня, со временем иначе на жизнь и людей будете смотреть. Не как в юности, молодости. Вы поймете, что вся жизнь — сплошной компромисс. Только дураки пытаются прошибить стену лбом. И нет целиком плохих или же целиком прекрасных людей. У всех, у каждого и то, и другое компот… Да и в себе со временем успеешь разочароваться… Михайлов рано понял, как надо жить. Рано постиг правила игры. Тут надо отдать ему должное. Наивные думают, что достаточно таланта, чтобы играть и выигрывать. Нет и нет. Повторяю: если бы не честь семьи, если бы не Божий завет не мстить врагам своим — я бы такой портрет своего бывшего мужа создала! Взахлеб читались бы мои страницы, как ни один его роман или пьеса! Но…

Клавдия Ивановна обеими руками оправила высокую, времен шестидесятых, прическу из седых, подсиненных волос:

— Ишь, какие появились бесстрашные! Пакостить на могиле самого Михайлова! Будете писать — так и напишите: небось, в прежнее время, когда Владимир Сергеевич был в силе, при славе и почете, называл даже секретарей ЦК на «ты», — никто не посмел унижать его достоинство! По щелям сидели! Прятались, бездельники поганые! И кого, кого тронули! Двадцать два романа, тридцать одна пьеса и несчитано стихотворений! И они ещё смеют… Надо бы расследовать, кто сообразил клеить эту идиотскую бумажку!..

Я выдержала долгую речь возмущенной вдовы до конца. И ещё раз похвалила пирожки. Отпивая из чашки чай, спросила, как бы между прочим:

— У вас сохранились какие-либо черновики Владимира Сергеевича?

— Разумеется! «Последняя пуля» в первом варианте.

— Можно взглянуть? Если не сложно…

— Можно. Она у меня лежит тут, в шкафу. Я её положила туда года два назад.

Не верилось мне, что я увижу рукопись Михайлова, не верилось, потому что…

Однако Клавдия Ивановна положила на диван толстую, тяжелую папку, развязала тесемочки, пригласила:

— Смотрите.

Михайлов писал фиолетовыми чернилами, очень плотно. Клавдия Ивановна пояснила:

— Он не умел печатать. Только от руки. В доме поэтому всегда было тихо. Запрется и работает…

Вот те на… Выходит, сорвалась с поводка одна моя недобрая, очень недобрая догадка… и исчезла в тумане забвения?

— Клавдия Ивановна, — сказала я, потупясь над чашкой и словно бы совершенно без интереса, а так, — но вы говорили, что потом Владимир Сергеевич купил машинку и стал печатать… И уже не писал свои книги, пьесы от руки… Или я что-то не так поняла?

— Не так, не так, Танечка, — раздельно произнесла нечестная женщина с честным лицом. — Я сказала только, что он никогда не мешал нам. Что мы не слышали, как он работает.

— Машинки не слышали?

— Ну… в каком-то смысле. Немного слышали, конечно, но не настолько, чтобы…

— … она вас раздражала? — подсказала я.

— Вот именно! Вот именно! — обрадовалась излишней радостью запутавшаяся в моих сетях лукавая старая дама с камеей в овале под воротом лиловой кофточки, с прелестным профилем этой строгой красавицы под дряблым, желтоватым подбородком.

Однако зря я спешила праздновать победу над ней. Клавдия Ивановна высоко подняла голову и отчеканила, глядя на меня сверху вниз:

— Владимир Сергеевич всегда был очень пунктуален и очень добросовестный в работе. Он тщательно отделывал свои произведения. И не хотел, чтобы кто-то видел его черновики. Он их уничтожал. Именно так поступал и другой известный писатель — Константин Паустовский. Я сохранила этот черновик абсолютно случайно.

Кто сказал, что журналист, расследующий темные дела, должен быть ангелом? Я, увы, не ангел…

Для наивных: даже если у журналиста впереди сияет высокая, красивая цель, он по ходу расследования столько раз вынужден изворачиваться, придуриваться, а то и чуток шантажировать… Элементарно, Ватсон!

Стыдоба, конечно! Но что поделаешь, господа-товарищи…

Как бы то ни было, а с Клавдией Ивановной мы распрощались по-хорошему. Она, сообразившая, все-таки, что утратила бдительность, попробовала наверстать упущенное с помощью полусерьезных, но настойчивых угроз:

— Надеюсь, Таня, вы не позволите себе лишнего? Вы не из тех журналистов, кто из мухи раздувает слона? Кто пишет отсебятину и собственные выдумки предлагает читателям как правду? Иначе смотрите у меня! Я только с виду старенькая и никакая, но в случае чего пойду войной!

— Ну что вы, что вы! — мило улыбнулась я. — Зачем же так? За кого вы меня принимаете?

— И не только я пойду войной, — в голосе старухи зазвенела булатная сталь. — У меня есть дети… внуки… Они всегда встанут стеной за своего отца и деда. Можете не сомневаться!

Мне оставалось только подхватить эту как бы веселенькую нотку:

— И я могу об этом написать? О том, что Михайловы — это могучий клан, где дружба и честь в большой цене?

— О! Это конечно! Это к месту! — поощрила она мое начинание.

И уже совсем на закуску, восторгательно:

— Клавдия Ивановна! Какая прекрасная у вас камея! Просто чудо! Я смотрю, смотрю…

— О да! — она расслабилась, наконец, даже плечи опустила. — Это подарок Владимира Сергеевича… Еще в пятидесятые… Когда его «Последняя пуля» пошла на «ура»… Он знал толк в хороших вещах, не как другие… из бараков… Все-таки дворянство давало себя знать… ничего не скажешь…

— Большое, большое вам спасибо, Клавдия Ивановна, за то, что вы уделили мне столько времени! Я… как только моя статья появится в печати вам её принесу…

Мы улыбались друг другу и в ту минуту, когда наше последнее рукопожатие у порога распалось…

Отнюдь не была я уверена в том, что, закрыв за мной дверь, светская эта дама не плюнула мне вслед, не опечалилась оттого, что успела сказать мне лишнее, очень лишнее и опасное для процветания имени её мужи, отца её детей и внуков…

Не ангел я, совсем-совсем не ангел… Не слезая со своего взмыленного коня, я решила без передышки мчаться по следу дальше. Я тут же, у метро, позвонила третьей жене-вдове В. С. Михайлова, «рыжей-бесстыжей Софочке» и попробовала объяснить ей как нужна мне эта встреча с ней «в связи с приближающимся юбилеем известного писателя Михайлова».

Однако Софочка проявила железное нежелание общаться со мной, отговариваясь тем, что как-то не в настроении, что побаливает голова:

— Вы знаете, что такое полная Луна? Вы не знаете, что такое полная Луна? Милочка, да вы счастливица! Меня лично полная Луна съедает вместе с печенкой! Она меня буквально уничтожает! Она принялась уничтожать меня ещё в Сингапуре. Я буквально сама не своя. Я должна делать дела, но я не могу их делать! Вы меня можете понять?

Я её не могла понять хотя бы потому, что нужна она мне была до смерти!

Хотя понять меня какому-нибудь постороннему человеку было бы трудно, почти невозможно. Ведь с каким таким особым вопросом напрашивалась я в гости к одной из жен-вдов Михайлова? Даже вымолвить неловко, до того он несерьезен:

— Владимир Сергеевич при вас писал свои произведения от руки или печатал на машинке?

Ну что тут такого? Верно? Однако…

— Ладно, приходите, — наконец сдалась она. — Но только на полчаса. Мы уже в дороге. Именно, именно, уезжаем в Америку, у нас последние сборы… Навсегда… я оценила это её нежданное сообщение как удачу для себя. По логике вещей: уезжающий человек, особенно навсегда, непременно перевозбужден, рассеян и способен проговориться. Ему как бы уже нечего терять.

Софья Марковна жила в Крылатском, в кирпичном доме, построенном в свое время для партэлиты. Свидетельством избранности жильцов, населяющих сей комфортабельный улей, оставалось до сих пор то, что контейнеры для мусора имели правильную форму, а не кривились многожды битыми боками… Я… я, чуть-чуть стесняясь, пошла прямо к ним и заглянула в один, второй… Дальше всякий стыд исчез. Я увидела стопки бумаги, перевязанные шпагатом и политые сверху чем-то вроде томатного соуса. Я все их вытащила, ничуть не побрезговав, и отнесла в кусты. Там с помощью ланцета (подарок Алексея, средство защиты на случай нападения грабителей-насильников) обрезала шпагат, туго стянувший стопки, развернула газетные пеленки. Моему взору предстал листок с опечатанными словами: «В. С. Михайлов. Дикая рябина. Рома. 1969 год.» Четыре стопки и четыре романа. Значит, на этот раз судьба просто неслась навстречу моим желаниям. Оставалось сыскать прочный полиэтиленовый пакет или какую-нибудь сумку тут же, в контейнерах.

И опять везение — обнаружила среди всякой прочей дряни пусть скукоженный, но настоящий, с полузакрывающейся молнией, чемодан… А под ним — ещё стопку бумаг, завернутых в старые газеты, туго перетянутых знакомым бумажным шпагатом. На этот раз это были три пьесы В. С. Михайлова. Мой хищный глаз сцапал: романы напечатаны на одной машинке, пьесы — на другой, хотя годы близкие — 1969–1972.

Обладательница всех этих архивных сокровищ, я постояла, подумала, как бы их получше спрятать… Не нашла ничего другого, как затолкать чемодан с рукописями под машину, закрытую тентом… Авось, не пропадет… Но прежде в порядке предусмотрительности, от каждой рукописи отлистнула примерно по десять первых страниц и засунула в свою сумку.

Мне, конечно, не хотелось напороться на негостеприимный, раздраженный взгляд Софьи Марковны. Однако ничего подобного! Хозяйка обширной квартиры приветствовала меня как дорогую гостью:

— О! Как замечательно, что вы пришли! Я чувствую себя птицей в полете! Все вещи собраны! Все дела закончены! Вы же понимаете, как это хорошо, когда все сделано с умом и красиво?

Я кивнула.

— Проходите! Садитесь! Кофе или чаю? Представьте себе, мы очень, очень удачно обошлись с этой квартирой! Мы нашли чудесного человека, способного платить вовремя! Бизнесмен из Америки, бывший одессит, который сумел «раскрутиться». Он снял нашу квартиру на целых пять лет. Удобно ему и нам. У него основательный бизнес… Что-то такое в Сибири… нефть или металлургия… Он приехал к нам на черной роскошной машине с кондиционером! Ося! — позвала она кого-то, кто находился в других комнатах. — Как зовут машину, на которой приехал Давид Леонардович?

Мужчина отозвался тоже криком:

— Джип Гранд Чероки Лимитед!

— Какое шикарное название! — подпела я. — Просто очень и очень.

— Очень, очень! Вообще пока все у нас идет по плану. Ося будет представлять в Америке бразильско-российскую фирму. Мы будем жить в шикарном коттедже. Вам нравится этот кофе? Я привезла его весной из Сирии! Арабы пьют его день и ночь. Но очень маленькими глоточками. Очень крепкий и очень сладкий. Вы никогда не были в Сирии? Будет возможность — побывайте. Красивая страна. Но там сильны антиеврейские настроения. Вообще, нам, евреям, жить трудно… Вы русская? Значит, вам не понять…

— Почему же? — отозвалась я. — Если это беды…

— Ну как же не беды! — Софья Марковна тряхнула могучей гривой медно-рыжих, великолепно крашеных волос. — Как же не беды! Все время приходится осторожничать, напрягаться, искать лазейки. Я возненавидела этого негодяя, отщепенца Эдуарда Тополя! Кто его просил лезть со своими откровениями! Он же хуже всякого антисемита! Он натравил русских на евреев! Мы, например, с Осей приняли окончательное решение уехать из этой страны после его статьи! Он приписал нам евреям, полную неспособность жить в мире с остальными народами! Он оправдывает даже Гитлера! Он уверяет, что евреи у власти в России довели эту страну до катастрофы! Он пугает Холокостом в этой стране. Как же быть теперь тем евреям, вот как мой Ося, которые, действительно, не на последних ролях? В любое время — погром. Вот мы и бежим, бежим, можно сказать…

— Не преувеличивай, Софочка, — в дверном проеме возник рыжевато-лысоватый толстячок. — Мы не совсем бежим. Мы ещё подождем там, в Америке, как здесь все обернется. Возможно, представители еврейской национальности сумеют обуздать разрастающийся антисемитизм. Вы, девушка, случайно, не антисемитка? — обратился ко мне, принаклонив круглую голову с отблеском света на плешинке.

— Да нет, — сказала я. — Меня вообще этот вопрос не колышет…

— Вероятно, в вашем роду были евреи? — с надеждой спросил Ося.

— Все русские, до одного, только один из прадедов белорус.

— Ну завели, — послышался глуховатый, тусклый голос ещё одного мужчины. Толстячок Ося подался в сторону, и рядом с ним возник… знакомый мне писательский «похоронщик» Михаил Маркович.

— А, это вы! — словно бы обрадовался он мне. Я же немного посмирнела — на нем был все тот же ритуальный черный костюм и режущая белизной рубашка. — Удивлены? Сцена бегства евреев в землю обетованную, то есть в Америку, и тут же я, ритуальщик? Загадка плавает поверху, как жир в курином бульоне. Софочка — моя родная сестра. Я вынужден принимать её со всеми её предрассудками. Теперь она придумала, будто бежит от антисемитизма! Ей нравится такое объяснение. Хотя она бежит с Осей от больших денег к ещё большим. Возможно, им очень повезет. Возможно. Но фортуна распорядится так, как ей надо.

— Миша! — обиженно вскричала Софья Марковна. — Ты способен испоганить любое торжество.

— Помилуй, Соня, — «похоронщик» развел руками, — о каком торжестве ты ведешь речь? Подумаешь, собрали шмотки и рванули в Америку! Только не надо рыдать над теми евреями, которые остаются здесь. Еврей, если он с врожденным еврейским бесстыдством, всегда приспособится. Возьмем того же Генриха Горовика, который во времена советской власти только и делал, что сочинял байки про бесконечно загнивающие Штаты? Он ещё приволок к нам, в Союз, какого-то там безработного в кепарике. Чтоб, значит, мы, то есть весь советский народ, слезьми облили этого несчастного. Чтоб Советы поддержать. А теперь? Вовсю разоблачает «гнилую» советскую власть. Или Павлуша Зорин? Всю жизнь прилюдно клял Америку, как кучу навоза. Теперь восхваляет! Теперь демократ из демократов…

— Михаил! — строго сказал толстячок Ося. — Есть же предел… О чем ты? Против кого? Меняются обстоятельства — меняется и способ сосуществования с ними. Аксиома.

— Вот о том и Тополь говорит! Про иезуитскую способность нашей породы приспосабливаться к народу, среди которого очутились, и сосать из него соки.

— Ты плохо читал Тополя! — топнул черной лакированной туфлей принципиальный Ося. — Тополь нас не предал! Он не забыл сказать о главном! Он подчеркнул, что мы, евреи, избранники Божьи, что нам, именно нам Бог дал таланты, сметливость, быстроту ума! Он утверждает, и справедливо, что только евреи способны играть и проигрывать и подниматься вновь, что даже самые талантливые русские не способны к настоящей борьбе, они после первого проигрыша сдаются…

— Очень правильная мысль! Бриллиантовая! — фальшиво восхитился «похоронщик». — Тому пример Великая Отечественная… Как известно, не русские её выиграли, а фашисты…

— Тетеньки-дяденьки! — закричал откуда-то из комнатных глубин женский голос. — Чем языками колоколить, лучше б сказали, куда девать валенки. Иль с собой возьмете?

— Тетя Надя, тетя Надя! — отозвалась ответным криком, не сдвинувшись с места, Софья Марковна. — Идите сюда! Какие валенки? Где вы их нашли?

Раздвинув мужчин, в комнату вошла пожилая женщина, точнее старуха в лиловом фартуке с красным петухом на кармане и черными валенками в руках. Она оглядела присутствующих плутовским взглядом и вынесла им приговор:

— Болтуны! Языкам покою не дают. А надо в дорогу собираться, с вещами расправляться. Если ещё что про русских удое скажете, плюну и уйду. Ковыряйтесь сами! Вяжите, выбрасывайте… Больно знатные! А как что надо по делу, так «где ты, тетя Надя?» Обижайтесь не обижайтесь, а я вам об этом напрямки скажу напоследок-то… Вот папаша ваш, Ося, куда уважительнее был, хотя и служил по тюремному ведомству… Сажал, значит, людишек…

Я подрастерялась. Мне как-то неловко стало смотреть на взрослых людей, воображающих о себе Бог знает что и словно бы отшлепанных внезапной старушкой-озорушкой.

Однако никто из них не смутился, даже Софья Марковна протянула усмешливо:

— Теть Надь, вечно вы нападаете… Подумайте сами, на зачем нам в Америке какие-то валенки? Заберите себе, если надо. О чем говорить?

— Как это о чем говорить? — задорно выкрикнула старушка-озорушка. — О честности и говорить! Хороша бы я была, если бы без спросу прикарманивала чужое! Нет уж, Бог меня спасает от дурных хотений! Бог хочет, чтоб я на тот свет ушла без больших замечаний с его стороны! Это богатеям все нипочем! Им лишь бы деньги грести лопатой, даже если эти денежки от вдовьих и сиротских слез взмокли…

— Тетя Надя! — взмолилась Софья Марковна. — Хоть вы не философствуйте! Вам же ещё надо антресоли доразбирать! И всякий откровенный хлам выбросить…

— Хватилась! — старушка-озорушка прижала к груди валенки, как букет цветов. — И разобрала и выбросила. Целых четыре пачки желтых бумаг… Тяжелые…

Глаза у Софьи Марковны расширились. Она вскочила с кресла:

— Какие пачки?! Кто вас просил?!

— Так вы сами, и чего теперь спрашивать? — стояла на своем старуха-домработница, — если по всему виду бумага старая, в пыли…

— Ося? — гневно позвала Софья Марковна. — Ты понимаешь, что сделала эта упрямая? Что она выбросила?

Когда её гневливо-расстроенный взгляд встретился с матово-невозмутимым взглядом мужа — они вдруг разом понятливо кивнули друг другу, и Ося перешел сразу на крик:

— Тетя Надя! Сейчас же вниз и найдите эти бумаги, и принесите их сюда!

— Господи Иисусе! — перекрестилась старушка-озорушка, уж точно только делая вид, будто насмерть испугалась. — А ничего если я сверху кинула банку с протухшим томатом? Ничего если заодно с вонью принесу?

— Ничего! Главное — найдите и принесите! — потребовал Ося.

А я… я решила, что нахожусь на самом верном пути к решению задачки про трупы пятерых человек… Только бы под тент над машиной не залезли какие-нибудь мальчишки и не унесли чемодан с рукописями В. С. Михайлова…

Старуха, между тем, ушла. Сердитый Ося и раздраженная Софья Марковна прильнули к окну, видимо, наблюдая за тем, как тетя Надя роется в контейнере для отбросов…

Бесполезность её попыток сыскать необходимое тотчас отразилась на лицах мужчины и женщины. Они одеревенели.

Первым оборвал затянувшееся молчание муж:

— непонятно, куда могла подеваться такая кипа бумаги!

— Возможно, кто-то взял её заворачивать продукты, — откликнулась жена. — Сейчас все берут, воруют…

— Твоя непредусмотрительность не делает тебе чести, — сказал муж.

— Но почему непременно следует думать о худшем? — воскликнула она с надрывом.

— Не рви мне барабанные перепонки! — попросил он. — Теперь понимаешь, почему бизнесмен я, а не ты? В деле мелочей не бывает.

Цена рукописей В. С. Михайлова, припрятанных мной так вовремя, подскочила ещё выше в моих глазах…

Возвращения ни с чем старушки-озорушки я ждала с тревогой. Но она явилась агрессивно-веселой:

— Украли бумаги! Уперли! Может, бедные какие люди, чтоб в макулатуру сдать. А вы-то чего страдаете попусту? Вон сколько времени не вспоминали про эти пачки. Теперь, значит, здрасьте! Спохватились! Если б загодя предупредили, чтоб тетя Надя к ним и не прикасалась, тетя Надя бы их за три версты обошла б.

— Уймитесь! — повелительно сказала Софья Марковна. — Не вашего ума дело, что нам важно, что нет.

— Софочка, ах, Софочка, — внезапно хозяин показал в улыбке свои наполовину голубоватые, наполовину золотые зубы, — рухнул твой бизнес в самом начале… А удача, казалось, была в руках… Вывод? Цени меня, своего мужа, и держись за него всеми ноготками!

У меня, как говорится, на кончике языка вертелся вопрос: «Что же у вас пропало? О чем такая глубокая печаль и три пуда раздражения впридачу? О каком рухнувшем бизнесе речь?»

Но смолчала, конечно. Подождала…

Зато свой текст выдал скептичный, неунывающий «похоронщик»:

— А я скажу тебе, Софочка, кто уволок и куда эти самые бумаги. Это он лично, Владимир Сергеевич, и прямиком в свою могилу. Угадал твой замысел и подсуетился. Он умел опережать события, этого не отнять. Но почему ты забыла о Тане… Она же по делу…

Софья Марковна посмотрела на меня как на пустое место, но проронила:

— Так что вам от меня надо?

Конечно, я дрянь, конечно, лицедейка и потому, напустив на физиономию почтительную робость, а в голос добавив сбивчивость от смущения перед гранддамой, сказала:

— Заканчиваю большую статью о Владимире Сергеевиче… Обошла многих, кто его знал. Но без беседы с вами, уверена, мои знания о выдающемся писателе будут неполные… Прошу вас ответить всего на несколько вопросов. Скажите, Владимир Сергеевич был очень трудолюбивым человеком?

— Еще бы! Не отнять! Всюду успевал, — был ответ.

— А как вы расцениваете… если слышали, тот факт, что на крест, на его могиле кто-то несколько раз приклеивал бумажку с фамилиями трех писателей?

Софья Марковна и Ося обменялись быстрыми взглядами.

— Хулиганство! — сказала она. — У кого-то переизбыток чувства юмора. Или вы думаете, — женщина внезапно расхохоталась как девочка, — вы думаете, что это я сделала? Как бывшая жена, которую он бросил? Как эксцентричная женщина, когда-то в юности работавшая с папой-мамой в цирке? Кто-то так считает? Клавдия Ивановна, эта старая ханжа, пришла к такому выводу? И вам голову забила этой чепухой? Все не уймется! Никак не может простить, что Михайлову надоело её занудство и он предпочел меня, красавицу, хохотушку! Вот и носится со своим ханжеством! Вот и хвалится, что дети и внуки у неё от великого писателя! В Бога уверовала! Со свечкой в церкви стоит! Но лгунья, оборотень! Ах, как жаль, что я теперь не могу отплатить ей за все! Я же и название придумала своим воспоминаниям о Михайлове: «Клавдия, не лги…» Но ещё не все потеряно! Я ещё дам знать о себе. Все, что ни делается, все к лучшему! Америка открывает просторы! Я там сяду вплотную и напишу про эту лицемерку все, все и кое-что еще! У меня хватит материала! Подумаешь, рукописи… И без них будет что рассказать об этой парочке…

— О какой парочке?

— Да о них же! О них! О Клавдии и Михайлове! — рассердилась на мое тупоумие темпераментная Софья Марковна.

А я сейчас же и убедила её лишний раз в том, что ну не голова у меня, а полено, спросила, дебильновато расширив глазки:

— Но почему же вы здесь это не написали? Сейчас же сенсации читаются нарасхват!

— Здесь?! — Софья Марковна подозрительно уставилась на меня. — Вы работаете в газете и ещё спрашиваете почему? Вы словно не знаете, как здесь легко убить человека? Вы думаете, это совсем не опасно тронуть Клавдию, если у неё сыновья и внуки в бизнесе? Вам не известно, что на приеме в английском посольстве случилось? Нет? Вы и вообразить не можете!

— И что же?

— А то, немыслимое, невообразимое! Я приобрела белое чудесное итальянское платье, и мне его залил крюшоном михайловский внучек, клипмейкер Игнатий! При всех залил! Испортил дорогую вещь безвозвратно! Я его тете Наде отдала… Может, её племянница как-то что-то из него себе соорудит… Сирота… только в жизнь вступает… Ну так о чем мы? Об этом абсолютном сволоче Игнатии! Думаете, он случайно этот крюшон опрокинул на мое белое платье? Он, подлец, так вот отплатил мне за то, что я как-то… прилюдно… в гостях у приличных на вид людей сказала, что собираюсь писать мемуары и такое в них порасскажу про Михайлова и его верную Клавочку… Всего-то! Кто-то передал! Всегда найдутся добрые люди! Итог — дорогое платье к черту! Ах, с какой ухмылкой, такой волчьей, он как будто извинился передо мной! «Простите, будьте добры! Но здесь так толкаются… а некоторые даже хотят сочинить поклеп на моих любимых бабушку и дедушку. Бедные людишки! Даже не представляют, что их можно в момент превратить в желе! Позвольте мне посыпать солью на это чудовищное пятно. Говорят, помогает…» Ничего себе! Как сыграл! Артист! Думает, раз имеет дворянское происхождение, ему все можно! Мой родной дедушка по матери тоже многое мог! Он в девятнадцатом был переведен из Киева в Москву. У них с бабушкой не было квартиры, одна комната целых семь месяцев. Но мой дедушка был тогда, слава Богу, большевик и член какого-то там большого совета по просвещению. Он работал в Бюро с такими важными людьми, как, представьте себе, Зорин, Лацис, Нахимсон, Корсак, Вера Слуцкая. На их счастье, из Москвы убирались все эти зажравшиеся расфуфыренные дворяне, и одна такая бросала квартиру из трех комнат. Мне рассказывали, какая это была запущенная квартира. Там на двуспальной кровати сидела эта буржуйка в кудряшках. В ногах у нее, представьте, лежала породистая собака с тремя щенками. Она раскладывала пасьянс. И тут же петух на соломе. И ни куска хлеба. Эта неприспособленная дура пробовала гадать посторонним людям и совершенно не вписывалась в социалистические лозунги. Ее как нетрудовой элемент могли и арестовать. Она сразу согласилась отдать эту свою квартиру моим бабушке и дедушке. Они потом получили совсем хорошую, из пяти комнат.

— А потом их расстреляли как врагов народа в тридцать седьмом. Так и идет, — вставил «похоронщик». — Ты, вроде, о платье начала, а влезла в дебри политики.

— Не волнуйся, я ещё не потеряла рассудок, как Наталья. Мне не снятся белые свиньи и красные быки. Я отлично помню, о чем говорю. Как я его ненавижу! Какой наглец! Но он дал мне своим случайным крюшоном подумать. Я подумала и решила, что мне вряд ли стоит выпускать свои мемуары в этой бандитской стране, где одни сплошные революции. Я не смогу спокойно спать, потому что эти михайловские потомки на все способны. Они, я убеждена, могут и киллера нанять. Вы удивлены, дорогая газетчица? — Софья Марковна посмотрела на меня и сказала раздельно. — Ха-ха! Вы их плохо знаете! Но я-то знаю! И поэтому решила писать свои мемуары в Америке. Со всех сторон польза. Там и заплатят как надо. И бояться не обязательно этих зарвавшихся игнатов… Вы, надеюсь, не настолько близки с этой семейкой, чтоб…

— Да нисколько! — открестилась я с пылом. — Об этом Игнатии вообще первый раз слышу! Негодяй, конечно, если позволил себе такое… с платьем…

— Тот ещё негодяй! Подлец! Скотина!

— Скажите, Софья Марковна, — полезла я в огонь, но осторожненько и довольно грациозно, — а у вас случайно не сохранились черновики Владимира Сергеевича? Хоть какие-то? Я буду очень вам признательна, если…

— Черновики? — она резко тряхнула своими обильными медно-золотыми волосами, рассыпанными по плечам, и глянула на меня недобро, пиявисто. Какие черновики?

Я сейчас же и приладила к лицу уже не раз опробованное дебильновато-простодушное выражение и вымолвила с кротостью:

— Да любые… Даже не черновики, а какая-нибудь страничка… Чтобы дать в газете к моему материалу факсимиле…

— Очень своевременное желание! — с фальшивой торжественностью отозвалась моя собеседница. — Неужели вы ничего не поняли? Здесь же при вас все… И эта вредная тетя Надя с валенками… Невезучая вы! Вот только что, перед вашим приходом, исчезли рукописи! Несколько штук! Я их хранила, хранила! На всякий случай… Затолкала в самый дальний угол антресолей. Но эта вредная, глупая старуха переусердствовала, выбросила рукописи на помойку! И кто-то успел схватить! А то бы, а то бы, — женщина хихикнула, вы имели счастье лицезреть эти страницы, где прославленный, выдающийся и так далее и тому подобное…

— Я слышала, что он все их писал от руки?

Софья Марковна помедлила, пригладила указательным пальцем левую бровь, потом правую и швырнула мне сквозь улыбающиеся губы последнее откровение:

— Как же! Только от руки! Все сидел, все вкалывал, писал, писал… Кстати, вы второй человек, который интересуется рукописями Владимира, вдруг сказала она и удивилась. — Верно, второй человек за этот месяц…

— И что вы ему сказали?

— Мужику-то этому? А нет у меня ничего, не сохранилось. Мало ли какие у него цели. Сейчас лишнего человека в дом пускают только идиоты. Буквально на днях наших соседей чуть не ограбили. Уже дверь выбили одну металлическую. Со второй возились… Но тут хозяйка приехала в лифте и как завопит… Спугнула.

— Но это мог быть и литературовед… Ведь имя Михайлова на слуху, его жизнь и творчество…

— Ай! Не надо этих особенных слов! — Софья Марковна поморщилась как от горького. — Зачем мне забивать свои мозги какими-то литературоведами? Если, к тому же, среди них полно идиотов? Что они знают, что? Роются как черви в чужих гробах… Да и времени у меня тогда не было болтать. Сказала — ничего нет, никаких черновиков. Мы с Осей улетали в Лондон, к его сестре. Она там имеет целый замок. И лошадей. Ей даже дали какой-то титул… Пошли они куда подальше, все эти литературоведы! Я ж говорю — всех переплюну, если опубликую «Клавдия, не лги…» Бомба! Атомный взрыв! И за свое белое испорченное платье отплачу! Этот наглый Игнат ещё взвизгнет у меня! Еще покроется пеной! А то в такой славе! И дедушка у него прямо из марципана! Прямо чистенький, как ягненочек! Шарахну Клавдии и её потомкам в лицо такое — мало не покажется! Если, конечно, Ося не остановит… Он у меня осмотрительный. Он не хочет, чтобы его любимую Софочку разнесло в клочья, как принцессу Диану.

— Нет. Не хочу, — подтвердил её супруг и выключил забытую всеми газовую горелку, трудившуюся зря. — Нам ещё предстоит много всего. Вся жизнь впереди.

— Как хорошо ты сказал! — отозвалась Софья Марковна. — Сразу подарил какую-то необыкновенную легкость и хорошее настроение. Ося, Осенька, ты же знаешь, я человек настроения. Я люблю суету, шум, движение. Тогда жизнь кажется бесконечной! Хочу в цирк! Чтобы музыка гремела и все сверкало вокруг! В цирке я чувствую себя совсем молоденькой! Кажется, захочу и пробегу по канату, как когда-то… Плевать, Ося, на пропажу! Значит, так было угодно судьбе! Ося! Осенька! Не важничай! Тур вальса!

Она вскочила со стула, сдернула с места своего терпеливого толстячка, обхватила его за талию и принялась вертеть, впрочем, без особого успеха. Но именно эта неспособность бизнесмена к танцам и умилила её до восторженного крика:

— Бегемотик мой! Носорожик!

Мне пора было исчезнуть. Произнесла, как показалось, весьма удачную фразу:

— Простите, но я, действительно, как-то не вовремя. Вы собираетесь в дорогу, а я с Михайловым…

— В какой-то степени — таки да, — отозвался запыхавшийся муж Софьи Марковны. — Заниматься посторонними вопросами… в такой момент…

До лифта меня взялся проводить «похоронщик». Я нажала кнопку вызова. Но машинка не сработала. Слезать пешком с тринадцатого этажа не хотелось. Михаил Маркович смотрел на меня остреньким умным взглядом и размышлял вслух:

— Не простая вы девушка, Танечка. Я поспрашивал… у своих… Если вы чем-то интересуетесь — это опасно для кого-то.

— Но не для вас, — нашлась я.

— Боже мой! Я позволю себе немножко посмеяться! Вы из тех, кто хочет усовершенствовать мир. Вы ещё верите, что тут можно что-то сделать.

— А вы во что верите, Михаил Маркович?

— В фортуну, в колесо. Иной и умный, и талантливый, и благородный, а нет ему фарта, не идет… Всю жизнь мучается, мается, вечно без денег, без пристанища, где ждет добрый, любимый человек. А иной, глядишь, ни умом, ни внешностью не блещет, а все у него так удачливо, складненько и само по себе… Увы, не от ума, не от красоты, а от везения судьба складывается у кого счастливо, а у кого — хуже некуда, вечная невезуха.

Лифт пришел, отворил зев, затворил и ушел. «Похоронщику» хотелось выговориться. Было очевидно — это человек смертельно усталый и одинокий.

— Вы атеист? — спросила я его.

— Был атеистом. И очень убежденным. Верил в то, что человек вроде туши коровьей или там бычьей — мясо, и не о чем больше говорить. Тем более после смерти — прах и не более того, удобрение. Но близость к «царству мертвых», печальные мои обязанности поколебали эту мою атеистическую необременительную для души веру. Со мной произошло. Мысли одолели… Хорошо, думаю, человек создан природой наподобие всего живого. Но ведь именно человек — сложнейшее явление природы! Тончайший её инструмент! Как же в таком случае природа может обращаться с ним небрежно? Умер и все? В яму безо всяких последствий? Добрый или злой, честный или вор? Весь ушел? Не верю! Согласен с теми, кто доказывает — энергия не исчезает. Думаю, даже дурная. Вроде сумасшедшей жажды славы, успеха…

— Михайлов из таких?

— Очень даже! Очень! Хотел всюду успеть и быть в первых рядах! Жен менял, как перчатки! Не говорю о любовницах. Спешил жить. И пожил в свое удовольствие. Моя сестра Софочка купалась с ним в роскоши, посещала высшие сферы… не отнять. Набаловалась. Но детей не хотел. Работать мешали. Что в итоге? Одна. Слава Богу, нашла Осю. Загорелась Америкой… Америка! Рай! Ха!

— А вы? Почему туда не рветесь?

— Скорее всего, потому, что… а зачем? В земной рай я не верю, массовому психозу поддаваться не люблю. Я — сам по себе. В свое время во всех этих длинных, дурацких анкетах с гордостью писал: «Родственников за границей не имею…» Я ведь продукт эпохи… Следовало этим гордиться гордился. Мои соплеменники сразу помчались в Америку, когда стало разрешено. Самые ловкие сделали хорошие деньги, мотаясь туда-сюда, как «бедные родственники». Еврейское братство с Брайтон-Бич жалело их, дарило вещи, давало деньги. Они, «сирые» в кавычках, перли в Россию огромные багажи и здесь спекулировали. Я смеялся. Я сам не ангел. Но я смеюсь над большой суетой. У меня жена русская. Мои дети — полукровки. У меня в семье все вопросы не еврейские или русские, а русско-еврейские. Скандалов хватает. Я сам кричу им, чтоб не ссорились, чтоб ценили свою и чужую жизнь. Как иначе? Иначе — сплошная глупость. Нас, каждого, подстерегает масса опасностей! Болезни, преступники, готовые ограбить, убить… Аварии, катастрофы. И вот — черная пропасть могилы, гроб… Так и хочется повторить почти слово в слово сказанное поэтом Михаилом Светловым: «Люди! Лучше дарить цветы в теплые живые руки, чем кидать их поверх холодных…» Лучше не жалеть добрых слов живому человеку, чем произносить их над гробом… Но кто меня послушается? Кто?

И вдруг вопрос на засыпку:

— Неужели вас всерьез интересует покойный Михайлов?

— Да. А что? Вы его сильно недолюбливаете? Потому что он бросил вашу сестру?

— Не крошите меня мелко, девочка. Он Софочку не выгнал на мороз. Он оставил ей квартиру. Он от презрения оставил ей квартиру. Он мог брать у государства другую. И он её взял. Он многое мог себе позволить. Когда он умер, меня вызвали в Союз и потребовали организовать ритуал по самому высшему разряду. Я сделал все в лучшем виде. Но чувствовал себя пигмеем. Он и в гробу презирал всех, кому не было доступа в самые высшие сферы. Не любил я его, не любил… Мне, признаюсь, часто хотелось… когда ещё он был Софочкиным мужем… сказать ему с юмором: «Между прочим, все там будем, и вы в том числе, поэтому не предлагайте мне спитой чай, а заварите свежий».

— Он что, и на чае экономил?

— А как же!

— Получается… его многие не любили?

— Вроде этого… Давил. Всем своим видом давил нас, маленьких людишек. И при советах дворянином глядел.

— Как по-вашему, он умер сам или…

— По документам — сам. Но я давно никаким документам не верю. Я многое должен был скрывать от народа как профессионал. Сколько же было случаев, когда писатель или поэт кончал жизнь самоубийством, но этого никто не знал, кроме посвященных… Человек вообще хрупок, равновесие его психики нарушить не так уж и сложно… Иной раз смотришь — богатырь! Геркулес! А на самом деле — одинокий мальчик, которому осточертело все и вся. А другой вдруг утратил всякий смысл жизни… тем более, если по совести, большого смысла во всей этой суете нет и нет… так, привыкаем, изображаем… Я, представьте, знал одну старую даму, жену известного писателя с удивительно сильным и смелым характером. Она позвала меня и сказала: «Я скоро умру. Сама. Так надо. Врачи подозревают у меня плохую болезнь. Прошу похоронить меня рядом с мужем. Деньги возьмете там-то». Я не очень-то поверил в её решимость. Я исходил из того, что жила она в большой квартире, среди картин, антиквариата… Но она свое решение не изменила… Через три дня после нашего с ней разговора её нашли мертвой на постели, одетой в хорошее платье, причесанной… Вот какие характеры встречаются!

И без перехода:

— Как вы, Танечка, думаете, кому понадобились старые, пыльные рукописи? Зачем их вынули из контейнера с отбросами?

— А это о них шла речь? — состроила я из себя ветошку, брошенную в угол, чтоб уж ничуть не отсвечивала. — О рукописях самого?..

— Чудеса! — повертел головой «похоронщик». — Моя сестра всегда была безалаберна… Хотя строила большие планы. Каждому свое. Вы не верите, что Михайлов умер сам? Вас смущает близость его последней жены Ирины с молодым человеком по имени Андрей?

— Положим.

— Вам мой совет. Добрый, — Михаил Маркович положил мне руку на плечо. — Не копайтесь в помоях. Не ищите справедливость. Занятие хлопотное и пустое. И опасное, кстати. Тот, кто способен убить одного, — легко убьет другого, чтобы сохранить тайну. Я именно это все эти годы вдалбливал в растрепанную голову своей сестрицы Софочки. Ей хотелось позлит вторую жену Михайлова Клавдию… За то, что Клавдия открыто обзывала её «проституткой». Но я сумел удержать… У Клавдии дети и внуки Михайлова, и кто знает, какие у них связи… каким камнем ударят из-за угла. Кажется, Софья что-то уразумела…

— Вы это совершенно серьезно? Про камень из-за угла?

— Девочка, моя профессия давно убедила меня в том, что обиды мало кто способен прощать, а обида, пусть и справедливая, но нанесенная печатно, ведь Софочка хотела обнажить кое-что из жизни Михайловых, — вызвала бы у Клавдии и законных потомков известного, заслуженного непредсказуемую реакцию. Если же учесть, что вряд ли его сын-бизнесмен не имеет своих «бритоголовых», то…

— Ну надо же! Сколько интересного вы мне рассказали! — проворковала «ветошка».

— И поучительного, — добавил «похоронщик», снимая руку с моего плеча. — Ося, между прочим, тоже контактирует с «бритоголовыми»… А как же! Все, все, кто хочет достичь, сохранить, приумножить — держат при себе… — Мой собеседник улыбнулся мне извинительно даже. Но золотой его клычок блеснул как-то нехорошо, многообещающе… Или мне это почудилось?

— Не будем о суетном, — вдруг попросил меня этот весьма непростой человек. — Давайте закончим наш разговор любовью. Почему нет? Я вам расскажу сейчас очень странную, но абсолютно достоверную историю о любви. Возможно, она где-то как-то вам пригодится… Начну так… На одном из московских кладбищ стоит полированный камень со скромной надписью: такая-то, родилась тогда-то, умерла тогда-то. И к этому камню до сего дня приходят двое. Иногда поодиночке, иногда вместе. Один помоложе, другой постарше. Шатен и блондин. Приносят цветы, подолгу стоят молча.

Теперь приготовьтесь возмущаться и митинговать на тему: «Какой ужас! Какой позор! Как они могли! Как она могла!» Ибо у нас почему-то считается самым незначительным грешком изменять мужу или жене, но «так, чтобы никто ничего не знал». Умеешь прятать концы в воду — правильный человек. Не умеешь — дурак.

А тут такая история. Работал на большой сибирской стройке один молодой человек. И, видимо, был он весьма головастый — начальствовал, возглавлял, получал премии и благодарности. И пробовал записывать свои впечатления о жизни. Возможно, он уже тогда осознал себя писателем. А такие люди, если талантливы, то, конечно, очень и очень чувствительны. И склонны к неординарным поступкам.

Приехала на ту стройку молодая и, видимо, очаровательная монтажница-высотница, и высмотрел её наш начальник и будущий писатель. Полюбил. Подробно описывать, как именно и за что полюбил, не буду, не смею. Это под силу разве что таким гигантам, как Лев Толстой или Иван Бунин. Но полюбил накрепко, судя по тому, что произошло потом. Полюбил смертельно. Есть, выходит, и сегодня такая злая любовь, способная скрутить в бараний рог и весьма преуспевающего молодого начальника на большой стройке… И все в общем-то складывалось поначалу просто, радостно, безо всяких нежелательных зигзагов. Юная монтажница-высотница и её возлюбленный сыграли свадьбу. Тосты, пожелания, светлая уверенность в том, что «завтра будет лучше, чем вчера».

Видимо, юная жена ум имела глубокий, сердце чуткое и вскоре поняла, что её муж — человек талантливый и надо ему всерьез заняться литературной работой. Она поддерживала его, вдохновляла и внушала уверенность в своих силах, как делает это всякая хорошая, мудрая женщина, знающая, как важно любимому услышать от любимой: «Ты все сможешь, если захочешь!»

Как они жили потом? Видимо, неплохо и дружно, если вместе собрались и уехали в его родной город, где он решил с головой уйти в сочинительство. А дальше… Дальше прошло время, и однажды, возвратившись домой, наш писатель обнаружил, что рядом с его любимой и вполне привычной женщиной сидит молодой человек с ясными, бесстрашными глазами. Очень может быть, что никто ничего не сказал в ту минуту друг другу. Ни он, ни он… То есть двое молчали, глядя друг на друга. Она же сказала: «Прости, но так получилось… Мы любим друг друга». И он, муж, хлопнул дверью… Конечно же, он не собирался унижаться, просить вернуться к нему, обещать, что сумеет любить её, любимую, ещё больше, нежнее, чем любил. Он же мужчина. Он же умеет писать рассказы, которые другие читают и удивляются: «Как хорошо, свежо, истинно…»

Как он мучился, как он страдал, хватался за голову, отшвыривал ногами табуретки, как пил и пробовал натужно веселиться, тоже не стоит много говорить. Все это станет яснее ясного, если сказать следующее: «Не выдержал, дрогнул, жажда видеть, чувствовать, лелеять любимую оказалась злее мужской гордости и всех завещанных от общественности призывов. В том числе и этого: «Жит втроем? Крайне непотребно! Чудовищно, безнравственно!»

И тем не менее… Он знал, он верил, что и второй её избранник мучается такой же страстной любовью к его единственной. И для него, второго, нет хода назад, а только к ней…

Что то такое? Что за «порча» такая напала на двух здоровых, крепких парней? Но ведь вопрос можно поставить и чуть иначе: что же за чудо была эта молодая женщина, сумевшая разом, без особых усилий, приворожит двоих?..

Конец жизни втроем пришел с той стороны, откуда его меньше всего ждали. Она заболела — тяжело, безысходно и умерла… И они вместе хоронили её и оплакивали, а потом воздвигли камень на том месте, где успокоилось её хрупкое, источенное страстями и болезнью тело. И шли не месяцы — года, но ни тот, ни другой не могли забыть свою единственную, неповторимую. И один из них, писатель, пристрастился к вину… И кое-кто из собратьев смотрит на него, пьяненького, «косенького», то ли с небрежной игривостью, то ли с насмешливым презрением…

Мой вам совет, Танечка, — любите. Это единственное на земле занятие, которое дает отраду сердцу… А все эти помойки жизни… Их слишком много, все не разгребешь. Более того — надорвешься. Не цените вы свою молодость… Впрочем, пока ею обладаешь — она для тебя ничто. Так было, так будет. Ну, всего вам хорошего! Помните: вы — очаровательны. Если бы мне было сегодня хотя бы сорок… Но увы, увы!

Вот и думай тут что хочешь… Враг он мне или друг? Во всяком случае, следовало улыбнуться ему на прощанье, и я улыбнулась. Следовало уходить от дома, где экстравагантная рыжеволосая Софья Марковна собиралась в Америку со своим денежным мужем, походкой легкой, вальяжной такой, словно все мне по фигу, и «нов проблем».

Так я шла, и ветер играл в моих волосах, и сумка, повешенная на плечо, моталась легковесно, легкомысленно, туда-сюда…

Но внутри-то, в душе, тлел и обжигал уголек тоски по утраченному и творилось что-то вроде молитвы: «Только бы мальчишки не сунулись под тент и не вытащили чемодан с рукописями! Только бы он сохранился!»

Я ни разу не оглянулась на покинутый дом, но чувствовала — меня он не отпустил с миром, смотрит мне вслед кто-то из семейства Софьи Марковны, кто-то не спешит доверят моей беспечной походке…

Что дальше? Дальше я дождалась полуночи, оделась в темненькое, волосы спрятала под косынку бандана, как принято у пиратов, и пошла «на дело»… Подобралась к машине, закрытой тентом, без особых сложностей, радуясь, что она вся в тени, но когда протянула руку в глубину, под жесткий брезент, рука наткнулась на… кромешную пустоту. Жар хлынул в лицо. Невезуха! Чемодан исчез! Села на землю, отдышалась. И лишь тут поняла, что не туда руку тянула, что чемодан положила под тент с другого боку машины… Но ой же как боялась ошибиться и на этот раз! Как не хотелось, чтобы рухнула в секунду моя надежда заполучить помоечный чемоданишко с рукописями Михайлова!

Замерев сердцем, пошарила под днищем машины и… о радость! — рука уперлась в твердь… Это был вожделенный чемоданчик…

Стоит ли говорить, как осторожничала, пробираясь кустами к шоссе, как не верила сама себе, когда мчалась на пойманной машине со своим кладом к себе домой! Как заливалась смехом от собственной удачливости, слушая неприхотливый, но тоже по-своему забавный рассказ пожилого шофера с большой, тоже забавной, бородавкой на переносице:

— Моей матери, как пострадавшей в репрессиях, позвонили утром и говорят: «Приходите, будем раздавать гуманитарную помощь из Германии, вещи и обувь». Моя мать в ответ: «Откуда, откуда помощь? Из Германии, от фашистов, что ли? Не пойду!» Во как долго войнушку помнит. Медсестрой в полевом госпитале три года отпахала. Чего только не повидала! До сих пор с Германией не подписала мирного договора…

Дома, не раздеваясь, прошла с чемоданом в свою комнату, дернула молнию, вынула рукопись за рукописью, убедилась: «Так и есть. Романы отпечатаны на одной машинке, а пьесы — на другой. Хотя это ещё ни о чем не говорит… Но…»

Но план у меня уже созрел. Жесткий такой, железобетонный и не шибко гуманный. И я понимала, что буду делать нехорошее, очень даже такое сомнительно добродетельное. Однако остановиться не могла. Иначе до истины не доберешься. Я, признаться, много раз размышляла над православием, над его призывами к смирению и терпению. И это тогда, когда в мире столько негодяев, и они идут в драку за свое благополучие, вооруженные до зубов, презирая добрых, совестливых, жалостливых досконально. Не в их ли пользу работают христианские добродетели? Пока ты, совестливый, будешь раздумывать, а имеешь ли моральное право поставить подножку подлецу, как он уже саданул тебе под дых…

Или я не права? И надо бы как-то иначе освещать проблему борьбы черного и светлого, добра и зла?

Однако если заняться философствованием, да ещё темной ночью, — не выспишься, утратишь рабочую форму. Да и некогда умствовать. Вперед, вперед по следам! Надо не уставать, верить в себя и пробовать каждую версию в этом темном деле на разрыв. И опять и опять беседы беседовать с теми, кто имеет какое-то отношение к убитым…

Конечно, лезть напролом туда, куда тебя не пускают, — нехорошо и твоей гордости урон. Но… но, что поделаешь, тут уж не до всех этих тонкостей. И как же мне не хотелось в который раз навязываться Любе Пестряковой, но куда денешься! Только бы она взяла трубку, а там посмотрим, вдруг да разговорится на этот раз, вдруг да признается, наконец, сама ли и почему кинулась из окна или… или ей кто-то помог и почему…

И Люба взяла трубку а услышав мой голос, спросила с холодным презрением:

— Не надоело? Сколько раз говорить — отстаньте от меня все! Что вам всем…

Она вот-вот должна была бросить трубку, но я вдруг кинула ей вопрос:

— Тебя, видно, кто-то запугал? И сильно?

Она молчала. Но в трубку продолжала дышать. Я чувствовала, что попала в точку и вот-вот Люба откроется мне.

Однако она внезапно заговорила вкрадчиво и, вроде, доверительно:

— Как точно ты сказала! Меня действительно запугали… Еще как запугали! Еще как!

Выдержала паузу и закончила:

— Франсуа Мориак меня запугал. Помнишь его роман «Дорога в никуда»? Там есть любопытное рассуждение. Читаю: «Смерть — единственная бесспорная истина, единственная достоверность. Как же это? Зачем по-прежнему ходят трамваи? Нужно остановить все поезда, вытащить из вагонов всех пассажиров, крикнуть им: «Да разве вы не знаете, что вас ожидает? Ведь вы все умрете! Зачем люди читают газеты, ищут в них то, что случилось в мире? Какое это имеет значение, раз каждый обречен умирать? Перед этой вестью так ничтожны, так не нужны все газетные новости. Зачем чему-то учиться, раз завтра умрешь и тебя, гниющую, разлагающуюся падаль, закопают в яму». Ничего себе? А?

— Но ведь это совсем не вся истина о человеке, о жизни…

— Ты как относишься к Луне?

— К Луне? Ну как… светит и светит… Красиво светит…

— Больше тебе нечего добавить? Скучная ты, Татьяна. Скучно мне с тобой разговаривать. Ты, небось, и спишь хорошо при Луне?

— В общем-то да…

— Счастливая! А мне со счастливыми не по пути! Не звони мне больше. Незачем. Не лезь в мои дела! Сколько раз нужно тебе это сказать, чтобы ты от меня отвязалась?

Трубка брошена. А я свою ещё держу возле уха словно надеюсь на взаимность… Потоптала меня девушка Люба, потоптала… Вредная девушка Люба, хотя и в горе…

Придала ли я тогда хоть какое-то значение её словам и Луне? Да нисколько! Решила — «треп», увод в сторону от основной темы.

А тут позвонила моя долгожданная Дарья и бодро сообщила:

— Звоню из больницы. Зуб оказался поганый. С ним тут мучились-мучились… Я все это еле вытерпела.

— Значит, тебе надо ещё там лежать?

— Надо. Но я удеру. Я же соображаю, что тебе моя дача позарез. Давай в девять, возле газетного киоска на Савеловском. Идет?

… На Савеловский я пришла первой. Зато и узнала кое-что новенькое из радиоточки, а именно:

— В Соединенных Штатах появилась книга, которую написали два холостяка: «Кодекс. Вернейший путь к тому, чтобы добиться от женщины всего, что пожелаешь, до женитьбы». Авторы-юмористы дают много советов, как уклониться от женитьбы. Например, рекомендуют мужчинам никогда не признаваться в любви, но пользоваться её ласками по полной программе. А чтобы увлечь женщину в постель, следует откусывать пуговицы на её блузке…

Подумалось: экие вы, убогие, американские юмористы… А слабо вам повесить на крест листок с тремя фамилиями, а затем их всех отправить на тот свет?

— Что это ты такая кислая? — спросила Дарья, появляясь передо мной, как лист перед травой. — Не нашла концов? Не выходит? А?

— Тебе очень идет этот бежевый костюмчик, — ответила я. — Не надо меня тормошить только! Всему свое время. Ты такая умница, что плюнула на больницу. Если я у тебя на даче найду то, что хотела бы найти, — почти раскрою секрет, что за «юмористы» убивали трех… точнее, четырех писателей и почему…

— Правда? Какая ты все-таки умница! Какой у тебя твердый характер! от переизбытка чувств она меня обняла и чмокнула в щеку. — Ругай меня, но я иногда думала, что ты отступишься… Но ты…

— Да не хвали ты меня очень-то! Нельзя! Я же только предполагаю… На тебе свежую газету, читай и не мешай мне думать.

— Что ты, что ты! Сижу, молчу… надеюсь… она выполнила свое обещание на отлично. До самого пункта назначения сидела напортив меня и читала. А я вникала в газетный текст той самой, последней, статьи В. С. Михайлова, которую он написал буквально за десять дней до смерти и которая лихо называлась «В постели с…» Да и содержание, и способ изложения отличались известной дерзостью, а говоря по-современному, даже «отвязностью».

Я уже читала её разок. Но здесь, в электричке, на пути к цели, она, эта статья, написанная восьмидесятидвухлетним старцем, как-то особенно удивляла. Надо же, — думалось мне, — какой могучий был этот старец, как отважно шел на бой с пошлятиной и какая ясная была у него голова! Обзавидоваться можно! Если, конечно…

«Не могу молчать, господа-товарищи! — обращался известный писатель к читателям. — Ибо надо, необходимо воздать хвалу всем известной, стародавней «Комсомолке». Почему? Да потому, что она переплюнула саму себя и стала такой исключительно смелой — только держись! Кто-то её, говорят, прикупил из «денежных мешков»? Возможно, у него проблемы с сексом, а тут ему и несет Света Кузина прямо в постельку свои изыскания, проведенные на пару с сексологом Александром Полеевым «Секс XXI века — две супружеские пары в одной постели…»

И что же, заодно с Хозяином «Комсомольской правды» узнают, себе в поучение, ребятишки-пэтэушники, к примеру, или же девчушки, ещё пишущие в альбом сакраментальное «Умри, но не дай поцелуя без любви»? А вот что, уважаемые мамы, папы, дедушки, бабушки: «Секс, когда в одной постели оказываются две супружеские пары и происходит обмен женами и мужьями, англичане называют свингерством. Название произошло от джазового термина «свинг», означающего быстрый, легкий переход с одной ноты на другую».

Отмечу попутно — наши вездесущие, всеядные, лихие СМИ в свое время уж так расстарались, чтобы внедрить в сознание русских и русскоязычных россиян такие слова как «киллер», «рэкетир», «ваучер», «приватизация» и прочие. То ли по зову сердца, то ли потому, что им так уж хотелось с помощью нездешних звуков облагородить происходящую криминализацию нашего общества, то ли самим до смерти понравилось перекатывать во рту «иностранное», но только так с тех пор и живем. Так и отметаем в сторону уточняющие смысл русские хлесткие слова: «убийца», «вымогатель», «первое крупное мошенничество в государственном масштабе», «второе крупное мошенничество и тоже в государственном масштабе».

Возвращаюсь к популяризации в «Комсомолке» «свинга», а по-нашему, по-русски свального греха. Вон ведь как изысканно толкует прелести позиции «четверо в одной постели» А. Полеев: «Во-первых, это один из способов уйти от обыденности супружеского секса. И одновременно удовлетворить свое сексуальное разнообразие (?! — В.М.), при этом не изменяя супруге/супругу».

Это же почему же не изменяя, если явно изменяя?

Ой, да какой-то вы недалекий и малограмотный, читатель/читательница! Да ведь «свингерство — согласно изысканиям сексолога, выскочившего перед многотысячным отрядом мальчишек и девчонок, — не является изменой так же, как секс по телефону, потому что в нем нет тайны» (?!)

Во как! И далее, для убедительности, явно считая всех читателей без исключения полудурками: «Это делается с открытого согласия мужа и жены и на глазах друг друга, поэтому здесь нет обмана».

Мораль сей басни? Такова: не робей! Закинь все эти ветхозаветные представления о любви, верности, нравственности на помойку! А у кого на шее крест — сорви и туда же. Ибо — все глубже пробует внедриться в наше сознание неустрашимый сексолог, «совокупленный» с корреспондентом Светой, «все-таки это самая маленькая, но оргия, что, несомненно, возбуждает и стимулирует потенцию… И третий, самый важный момент, — это возможность безопасного секса. Почему свингерство так массово распространилось в США и Европе? Потому что и американцы, и европейцы жутко дрожат за свою жизнь».

Ах, вот оно! Раз уже и американцы, и европейцы… Как же нам-то, сиволапым, не стыдно-то отставать! Вон в свое время до чего, однако, отстали от тех же америк и европ в потреблении наркотиков, проституции, гомосексуализма, а нынче, слава Богу, не только догнали, но по многим показателям и перегнали! Так что самая пора всем российским супружеским парам задрать подол, расстегнуть портки и бегом за цивилизацией…

Правда, как оговаривается «сладкая» сексо-журналистская парочка, это все уже было у древних римлян, ну оргии эти самые, ну разврат… Считается, кстати, что в результате сверхблуда и, увы и ах, рухнула некогда величественная Римская империя… Но Полеев-Света не о том, а о том, что, видите ли, ещё древние римляне отмечали, что участие женщины в оргиях почему-то (?! — В.М.) стимулирует у них тягу не к мужчине, а к женщине. И далее, без передыху: «Сегодня мы знаем, что когда женщина видит другую обнаженной, испытывающей оргазм, то её скрытое лесбиянство жутко обостряется».

Хватит цитат? А ведь весь этот инструктаж по «групповухе», лесбиянству и прочему занимает целую страницу пятничного номера газеты! Тут детишкам есть что почерпнуть, над чем задуматься и отчего ещё молочные слюни распустить… молодец газетка вместе с новыми хозяевами! Не робея разжигает беспроигрышное любопытство и у всяких-разных бабуль-дедуль. Они тоже таперича как взвизгнут, как спохватятся:

— Ой, да чегой-то мы такие отсталые, ни разу с соседкой Машкой и её мужиком в одной постели не валялися! Счас, счас я их позову, а ты, дед, рассупонивайся по-скорому!

Кстати, каким же убогим языком пользуется та же наша молодежь, те же наши девочки и мальчики российского происхождения! Есть слух, будто бы некоторые из них до сих пор учатся языку у А. Пушкина, Л. Толстого, А. Чехова… Конечно, балбесы и недоумки! И единственно в целях быстрого, целенаправленного инструктажа «Московский комсомолец», как я понял, срочно вызывает откуда-то из иностранной подворотни некую музгруппу, и она демонстрирует свой «могучий и великий» язык, почему-то, однако, очень близкий к нашему словесному мусоропроводу. Вот образчики. Некто Лаэм: «Мы там стояли и думали: «Блин, никогда больше сюда не поедем». Было просто хреново». «Я вот сам видел людей, которым лет по 30 и уже больше, и все они как будто говна обожрались».

Максим вторит ему тоже «клево», «не хреново», «классно, блин»: «Конечно, если приедет какая-нибудь завернутая группа, у которой грузилово всякое в текстах, то в неё въехать будет труднее». Или: «Не было ли идеи разбавить ваш группешник, допустим, женской особой?»

Лаэм: «Да, мы хотели бы такую, чтобы ещё трахать её по кругу».

Максим: «Ну да, одну ночь её имею я, другую — Лаэм, и понеслось…»

Лаэм: «Нет, я первый!»

«Ребята, — замечает интервьюер, — вы не поняли. Имеется в виду девушка для работы. С кем бы вы хотели поиграть — может, с Мадонной или Spice Girls?»

Максим: «Ну а мы про что?! Нам бы подошла та, у которой рабочая, но очень узенькая дырка».

Вот так-с. вот вам вымечтанная безразмерная свобода печати! Вот вам «учебники» на каждый день, девочки и мальчики, юноши и девушки! Черпайте знания хоть поварешкой, а если охота — становитесь на четвереньки и хлебайте, хлебайте…

Нет, я, конечно, понимаю, что в борьбе за выживаемость все средства хороши, что без «клубнички», политой для скуса спермой сифилитика, газетка-то может выпасть из отряда конкурсанток-победительниц, что и имечко к ней, как ни крути, уже давно приклеилось — «желтая», то есть сродни испачканного после употребления пипифакса.

Но! Вспомним все хором, как называются те, кто роют свежие могилы, вытаскивают гробы, раздевают покойников? Правильно — гробокопатели. И ничего, кроме отвращения, их действия не вызывают у нормальных людей.

И впрямь, до чего же омерзительно вдруг узнать, что на кладбище очередные обормоты без страха и совести раздели донага труп, сняли с несчастного костюм, и один из них был спустя время пойман в этом костюме со всеми регалиями, принадлежавшими покойному.

А не то ли, простите меня, господа самоновейшие, произошло и с «Комсомолкой» — некогда любимейшей газетой миллионов, и с «Московским комсомольцем»? Не похожий ли на грабеж акт?

Ведь что получается — и «Комсомолка», и «Московский комсомолец» были созданы для пропаганды идеалов социализма-коммунизма на деньги партии. И это не этикетки для пива или водки — «комсомолец», «комсомолка». Первородный смысл этих слов — уже программа, уже позиция, уже, прошу прощения за азбучность аргументации, — неприятие «рыночных» отношений, охаивания родной страны и т. д. и т. п.

И, казалось бы, — не надевай на себя «чужой мундир», тем более с «покойника»! Не цепляй принадлежащие этому «покойнику» награды! Придумай для своих экзерсисов новые названия, отвечающие твоей сегодняшней программе и служи на здоровье новому режиму!

Логично? Порядочнее? Нет же, умерщвленные, тысячу тысяч раз осмеянные, перегаженные «золотыми» демперьями коммуно-большевистские понятия «комсомолец» и «комсомолка» все ещё несут службу, они в се ещё в цене. Та же «Комсомольская правда» гордо выпячивает на своей груди чужой, «с покойника» мундир с его же, «покойника», орденами: Ленина, Красного Знамени и т. д. Хотя ну распоследнему слабоумному по старости и по молодости, ясно ни при чем все эти ордена и нынешняя шибко «рыночная» погоня газеты за каким-никаким читателем с помощью того же воспевания свального греха! Ни при чем! И все это очень напоминает того хитрована, который украл у старика, нацепил на себя все его награды и просит милостыню, вытягивая жалостливо:

— Подайте заслуженному бойцу с передовой!

А у самого мордень кирпича просит…

Поневоле всхлипнешь от умиления, взяв в руку ту же «Новую газету», или «Общую».. В какой-никакой, а в собственной одежонке выскочили на Божий свет… И тому же «Спид-инфо» никто не указ — хоть об «интимных дырочках» всеизвестной Дарьи Асламовой пиши, хоть о чем…

Да, кстати, начитавшись в «МК» и «Комсомолке» про «дырочки и палочки» и приобалдев от груза полученной информации, я решил включить после часу ночи телевизор и… И углядел все ту же «просветительницу», что начинала в той же «Комсомолке»… Дарья возлежала в розовой комбинашке на пунцовом диване и томным голосом проясняла для темных сограждан, что такое секс, а что не секс. При этом они то вытянет голые ноги, то подберет. А все это действо называлось «В постели с…» И, видимо, очень, очень старалась неустрашимая Дарья сохраниться в сексноменклатуре, а потому роняла с бестрепетных уст уж такие глубокомысленные суждения, вроде: «Секс для меня — это эмоции и твердый член».

Тут бы ей и орденок какой-никакой от властей с новейшей какой-никакой символикой. Ведь, может, девочки-мальчики не все в этот час спали и, как и я, начитавшись про «дырочки-палочки» в «МК» и «Комсомолке», обогатились добавочным знанием прямо «В постели с…»

А я ведь понимаю, что этой своей статьей работаю на увеличение числа подписчиков и «МК», и «Комсомолки». Да и созерцателей программы, где валяются и рассусоливают про «члены»…

Но, согласитесь, одно дело «в постели…» с Дарьей, это как-то все же ближе к естеству, и совсем другое — в той же постели с покойником. Да ещё в его же костюме, посверкивая его же орденами… Или ничего? Сойдет? В такое уж удивительное время живем, когда сколько можешь свободы проглотить, столько и глотай? А если сразу не заглотнешь — разжуй, почавкай всласть. Кто тебе мешает, блин?»

Вот такая лихая статья… А внизу, в конце, слова от редакции: «Проблемы нравственного воспитания молодежи не могут не волновать наше общество. И мы от всей души благодарим старейшего нашего писателя Владимира Сергеевича Михайлова за то, что он по-молодому чувствует наше непростое время и, несмотря на почтенный возраст, бросается в бой с апологетами пошлости…»

— Что ты собралась искать? — не утерпела Дарья, когда мы уже очутились на её даче.

— Потом, потом… Сама толком не знаю. Буду все просматривать, ворошить… Не возражаешь?

— Ты что!

— Сядь под яблоней, пей чай. Когда будешь нужна — позову.

… Рыться в чужих вещах, бумагах — занятие не очень приятное. Нахалкой чувствуешь себя.

Но… надо, Татьяна, надо.

И я, покосившись на старую печатную машинку Нины Николаевны с изуродованной клавиатурой, принялась за дело.

Дарья, все-таки, не выдержала, пришла, удивилась:

— И надо тебе копаться в этом хламе! Уверяю, никаких бриллиантов-изумрудов не найдешь. До тебя уже эти убийцы-грабители все перерыли. Скажи, что ты ищешь конкретно, может, я помогу? Вдвоем веселее…

— Погоди, погоди… Я и сама уже поняла, что делаю что-то не то…

— Ты в пыли вся, даже нос… — посочувствовала Дарья. — Вон возьми мыло на кухне…

— Помолчи, Дарья! Пожалуйста, помолчи! — слезно попросила я, потому что чувствовала — не тем занимаюсь, не тем… не там ищу, хотя где-то тут должно быть, близко, нужное мне, пренеобходимейшее…

Дарья смутилась и вышла на цыпочках вон из собственной дачи…

В отчаянии я села прямо на пол рядом со стопкой бумаг, которые пересмотрела одну за другой. И все без толку. Хотя встречались черновики стихотворений Нины Николаевны и отдельные, любопытные записи, сделанные её пером, вроде: «Голубое — детство, юность… Здесь учат доброте, сочувствию и проч. Выход в «большую жизнь», где пахнет бесстыдством, где надо рвать кусок у другого, чтобы «взойти на высоту»… Извечная проблема… Горько!»

Я уже оглядела тут, в комнате, все углы, пооткрывала все шкафы, шарила на полках, переворачивала кверху дном все старые чашки, стаканы, кувшинчики. Даже матрас перевернула на кровати, даже за обвисшие обои заглянула.

Но — нет! Того, что нужно до зарезу, нет как нет! Хоть плачь!

Однако вот один из секретов жизни: если ты чего-то очень-преочень хочешь, если ты делаешь все от тебя возможное, чтобы добиться этого самого «чего-то» — тебе непременно кто-то там, в поднебесье, посочувствует и укажет путь к цели.

… Разочарованная, раздосадованная неудачей, я побрела на кухню, где из плохо завернутого крана капала в раковину вода, поискала глазами мыло и увидела розовый плоский кусок в желтой мыльнице на подоконнике. Взяла его и вдруг… вдруг… краем глаза поймала… и чуть не завопила от радости. Там, на подоконнике, в уголке, под сеткой паутины, лежали кусочки цветной мозаики! И какая же я была дура, что обошла кухню, что решила начинать поиски с комнаты!

Вот так оно бывает: нисходит на тебя благодать мгновенного озарения, догадки-разгадки через внезапно замеченную пустяковину…

До мытья ли тут! Я сунула кусок мыла обратно в мыльницу и вылетела на крыльцо, прямо в солнечный свет, и заорала:

— Дарья! Я знаю! Знаю! Открывай сарай! Ну этот, где твой брат работает! Скорее! Скорее!

Дарья кинулась за ключами. Я первой ворвалась внутрь этого самого убогонького хозблока-сарая и, уже не медля, — к памятнику из цемента, который лежал навзничь. Но не для того, чтобы разглядывать незаконченную мозаичную кисть рябины, а для того, чтобы жадно схватить мятую бумажонку с кусочками от разбитых голубых, красных, оранжевых плиток.

Схватила, высыпала с листка все эти штучки и впилась глазами в рукописный текст, в тот самый текст, который в тот раз пробежала небрежно, наспех…