Убийство в музее восковых фигур

Глава 12 ЭКСПЕДИЦИЯ В «КЛУБ МАСОК»

Бульвар Клиши Монмартр.

Яркие огни фонарей, отражаясь на мокрой листве, рассыпались мелкими блестками. Шорох шин, гудки клаксонов, журчание толпы, накатывающейся как волны, однако с нерегулярными интервалами. Гром оркестров из радиоприемников. Блюдца стучат на мраморных столиках. Кафе с окнами, заросшими грязью, и с еще более грязными завсегдатаями. Но и эти замызганные окна пытаются заманить вас своими огнями. Полы пахнут опилками, пиво разбавлено водой, а виски выглядит крайне подозрительно. За порогом, в сиянии газовых фонарей, уличные торговцы громогласно восхваляют достоинства ярчайших шелковых галстуков. Иные, уже потеряв голос, сипло убеждают купить картонную чепуху, каркающую вороной, если дернуть за ниточку, или бумажные скелеты, начинающие танцевать канкан, как только к ним подносят горящую спичку. Юные дамы в белых пальто, с нитками жемчуга на шее старательно переступают через потоки, завивающиеся в водоворот у сливных решеток. Проститутки с темными впадинами глаз на неподвижных размалеванных лицах сидят, будто в раздумье, перед единственной чашечкой кофе. Несчастная, чахоточная ручная шарманка хрипит слезливую мелодию. Электрическая реклама — желтая, красная, синяя — бьется в монотонном исступлении, а огромные яркие мельничные крылья «Мулен Руж» нетерпеливо вращаются на фоне ночного неба.

Бульвар Клиши Монмартр. Центр и сердцевина ночной жизни. С него начинают взбираться на холм давшие приют известнейшим ночным клубам улочки. Рю Пигаль, рю Фонтен, рю Бланш, рю де Клиши вращаются вокруг бульвара, как сверкающие спицы огромного колеса, втягивая в свое вымощенное булыжниками нутро потрясенного пешехода. Голова идет кругом от ударов джаза. Вы или уже пьяны, или скоро опьянеете. С вами женщина, или же она скоро окажется с вами. Не очень глубокие люди могут заявить, что ночной Париж утратил свою притягательность. В Берлине, Риме, Нью-Йорке (скажут они) созданы великолепные сверкающие храмы веселья и развлечений, по сравнению с которыми парижские притоны выглядят убогой дешевкой. И эти люди будут стоять на своем, как если бы отстаивали преимущества электрического холодильника перед ящиком со льдом. Как будто эффективность и производительность — основной компонент в искусстве выпивать, любить или просто валять дурака. Что же, Бог вам судья, джентльмены, если ваш единственный идол практичная эффективность, вам никогда не понять ту насмешливую небрежность, с которой живет Париж. Его детская таинственность, его грохот, его влажный запах живых деревьев и старых опилок, его раскованность и брызги цветных огней не вскружат вашу голову. Но поверьте, память обо всем этом пронесете через всю жизнь.

В ту ночь я смотрел на бульвар Клиши трезвым взглядом, но все равно его вид заставил мое сердце учащенно биться. Серебряный ключ в кармане белого жилета и маска, укрытая под жилетом, порождали острое чувство предвкушения приключения.

Бенколен в последнюю секунду внес в план кампании некоторые коррективы.

Из комиссариата первого района он получил чертеж (все учреждения такого рода передавали чертежи властям) расположения помещений в «Клубе масок». В клуб вел лишь один вход. Все комнаты выходили окнами во внутренний двор, который почти полностью был занят как бы отдельным домом — огромным сооружением с куполообразной стеклянной крышей. Это был большой зал для променада. С главным зданием его связывали два коротких перехода — первый недалеко от входа в клуб и второй в дальнем конце, рядом с помещением администрации. Во внутренний дворик можно было попасть прямо из приватных комнат нижнего этажа либо через четыре двери по углам зала. Таким образом, посетителям не было необходимости возвращаться в вестибюль. Однако на второй и третий этажи можно было проникнуть, лишь поднявшись по лестнице. Было известно, что комната 18, в которой Галан назначил свидание Джине Прево, расположена точно над комнатой 2, а комната Робике — над комнатой 3.

Первоначально идея Бенколена заключалась в том, чтобы спрятать микрофон в восемнадцатой комнате. Но это оказалось практически невозможным. Провода пришлось бы тянуть через окно на крышу, и, учитывая, что охрана наверняка удвоила бдительность, можно было быть уверенным, что наши махинации не останутся незамеченными. Я уже упоминал, что все окна клуба выходили во внутренний двор. В итоге затею с микрофоном пришлось отвергнуть. Бенколен от злости дымился. Злился он в основном на себя за то, что не сумел предусмотреть все сложности. В конце концов было решено, что я должен буду попытаться спрятаться в комнате номер восемнадцать до появления там парочки. Это являлось весьма замысловатой задачей, поскольку поле битвы было неизведанной территорией. Если меня обнаружат, то придется полагаться лишь на себя: возможность связаться с внешним миром отсутствовала. Я не мог взять с собой оружие. Мы предположили, что, учитывая вероятные вспышки ревности нетрезвых посетителей, все члены клуба наверняка подвергаются при входе деликатному обыску со стороны обходительных служителей в вечерних туалетах.

Если размышлять здраво, то, согласившись на эту авантюру, я свалял дурака. Но с другой стороны, приключение казалось очень соблазнительным. В предвкушении опасности кровь быстрее бежала по жилам, и сердце колотилось сильнее.

Часы только-только пробили десять, когда я медленно брел по бульвару Клиши по направлению к «Мулен Руж». Выступление мадемуазель Прево — мы это тщательно проверили — начиналось в одиннадцать и продолжалось пятнадцать, а с учетом вызовов на бис двадцать минут. Прежде чем ехать в клуб, ей надо будет переодеться. Следовательно, зайдя в «Мулен Руж» и послушав ее несколько минут, я все равно вполне успею прибыть в номер 18 раньше, чем она.

Итак, под бриллиантовым сиянием люстры я поднялся по покрытой красным ковром лестнице, приобрел билет, сдал пальто и цилиндр в гардероб и направился туда, где гремел джаз.

«Мулен Руж» в наше время перестал быть театром, хотя на его сцене, задрапированной красным бархатом, и ставятся иногда блестящие эстрадные обозрения. Теперь «Мулен Руж» — не что иное, как безвкусно изукрашенная, натертая воском танцевальная площадка, на которую с трудом пробиваются с галерей через клубы табачного дыма желтые и белые лучи прожекторов.

«Мулен Руж» выл и гремел в такт негритянскому джазу, в котором задавали тон медные тарелки, бас-барабан и отвратительно визгливая медь; хотя это, может быть, визжала дикая кошка, не знаю. Я никогда не мог понять, почему джаз такого рода называется «горячим». Возможно, он получил свое прозвище от количества пота, льющегося по черным физиономиям музыкантов. Афроискусство, включая знаменитые «спирючуалз», всегда оставляло меня равнодушным. Поэтому и сейчас я заметил лишь, как дрожат стропила, колеблется пол от топота ног, застилает глаза пыль, и дребезжат бутылки в баре. Под взвизгивания бьющихся в экстазе танцоров я занял место в боковой ложе и заказал бутылку шампанского.

Стрелки моих часов едва ползли. В зале становилось все теснее, задымленнее и жарче. Выкрики танцующих сменились постаныванием, когда аргентинский оркестр заиграл танго. Красотки на вечер соскользнули с табуретов у стойки бара и продефилировали мимо лож, призывно поглядывая на мужчин. Каждый скачок секундной стрелки приближал время моего ухода. Но вот притушили огни, шум в зале перешел в тихое гудение, и объявили выход Эстеллы. За мгновение до того как погас свет, я обратил внимание на человека в ложе у противоположной стороны площадки. Это был капитан Шомон. Он неподвижно сидел, опершись локтями о барьер, не отводя взгляда от сцены.

В вязкой, жаркой, пахнущей пудрой темноте белый луч прожектора нащупал Эстеллу, стоящую на фоне алого занавеса. Она была в белом, волосы украшены несколькими нитками жемчуга. Хотя я сидел далековато и не мог хорошенько рассмотреть выражение ее лица, тем не менее без труда представил голубые глаза и розовые губы, которые сегодня днем я видел на бульваре Инвалидов. Между певицей и аудиторией возник странный, полный удивительного напряжения контакт, от которого перехватывало дыхание. Словно невидимый разряд энергии разлился по залу горячими потоками, оставив после себя наэлектризованную тишину. Скрипки повели мечтательную мелодию, которая все росла и ширилась, достигая самых потаенных уголков души.

Эта крошка умела петь! Ее ласковый голос трогал струны ваших нервов, он возвращал к жизни давно ушедшую печаль, рождал боль, жалость и сострадание. Они сошли с ума, представляя ее американской певицей. Эстелла пела любовные песни старого Парижа, слова и ритмы которых не только взывали к любви, но и рождали грусть. В них было все: боль и одиночество, подвалы и мансарды, экстаз чувств и холодный осенний дождь. Горестный вскрик скрипок и чуть хрипловатый голос. Когда последний высокий звук оборвался, и руки Джины Прево бессильно упали вдоль тела, я вскочил на ноги, едва не уронив кресло. Я хотел выбраться отсюда, пока не смолк грохот аплодисментов. Сунув официанту какие-то банкноты, я начал пробираться через темный зал. Мои руки дрожали от пережитого волнения. До меня доносился многоголосый рев, от которого дрожали стропила. Гром оваций то угасал, то грохотал вновь.

Интересно, как воспринял пение Шомон? Я же слышал, как в песнях Эстеллы кричал ее собственный ужас. В этой девушке скрывалась глубина, о которой я не мог даже подозревать сегодня утром, когда впервые увидел ее.

Порыв холодного ветра ударил в лицо, едва я шагнул за порог. Швейцар, подняв руку в белой перчатке, остановил такси. В памяти всплыли слова Бенколена: «Возьмите такси, как Галан, и проверьте, сколько времени займет поездка до клуба. Алиби Галана…»

Я поднял глаза и бросил взгляд на противоположную сторону улицы. Там расположилась убогая лавчонка часовщика, в витрине которой виднелся ярко освещенный циферблат. Стрелки на нем показывали пять минут двенадцатого. Я уселся в такси.

— Порт-Сен-Мартен, быстро.

Водитель захлопнул дверь, и я еще раз сверился по своим часам. Пять минут двенадцатого. Короткое слово «быстро», сказанное парижскому таксисту, несет в себе мощный заряд. По положению плеч водителя, по тому, как мы резко дернулись назад, прежде чем рвануться прыжком на рю Фонтен, я понял, что мне предстоит. Меня швыряло из стороны в сторону, подбрасывало вверх к крыше. За окном проносились освещенные витрины. Стекла машины дребезжали, шины визжали на поворотах, подвеска отзывалась стуком на каждую неровность мостовой. Для поднятия духа я затянул старинную французскую песню. Шофер составил мне компанию. Одним словом, это было настоящее приключение, которое заставляет сердце биться сильнее. Когда мы резко свернули на бульвар Пуассонье, я взглянул на часы. Девять минут на такой скорости означали двенадцать, когда мы прибудем к Порт-Сен-Мартен. Алиби Галана подтверждается. Подтверждается даже слишком хорошо.

Когда я двинулся по бульвару Себастополь к клубу, во рту чувствовалась странная сухость, а ноги обрели подозрительную легкость. Бульвар был погружен в темноту, если не считать фонарей на углу. У тускло освещенного входа в кино торчали несколько бродяг. Они проводили меня внимательным взглядом.

Нужная мне дверь была едва заметна в глубокой тени. Я вовсе не думал, что за ней кто-то притаился, однако напрягся так, словно вот-вот должен был столкнуться с неведомым врагом. Вынимая ключ из кармана, я заметил, что пальцы мои слегка дрожат. Я вставил ключ в скважину замка, повернул, и дверь открылась легко и беззвучно.

На меня навалилась влажная духота перехода. Там царила абсолютная темнота, насквозь пропитанная воображаемым запахом убийства. Зеленоватый призрак с ножом в лапе, конечно, не таится там, в глубине, молча поджидая меня. Но даже сама мысль об этом не вдохновляла. Здесь царила не только темнота, но и полная тишина. Интересно, не бродит ли сейчас по своему музею старый Огюстен? Ну что ж — вперед. Хорошо бы знать, включают ли обычно посетители освещение, когда вступают сюда. Видимо, да, потому что лишь только за ними защелкивается замок, становится еще темнее, хотя это вряд ли возможно. Выключается свет, скорее всего с другой стороны, из помещения клуба. Я нажал на кнопку. На покрытый каменными плитами пол пролился бледный лунный свет, источник которого был искусно спрятан под крышей. Пол в одном месте, точно напротив двери в музей, был тщательно выскоблен. И это светлое пятно кричало для меня громче, чем сама кровь.

Звук моих шагов гулко отдавался под невысокой крышей перехода. Я на ходу натянул на лицо маску. Это означало, что пути назад нет. Маска поставила последнюю точку. Инстинктивно я бросил взгляд на дверь музея. Она была плотно закрыта. Воображение провело меня через зеленые гроты к насквозь фальшивому показному входу с буквой «О» из электрических ламп на потолке. Сейчас там, наверное, нет посетителей, однако мадемуазель пока не покинула свой пост в стеклянной будке. Она выглядит уныло в своем черном платье, перед ней рулон голубых билетов и чуть сбоку коробка с денежной мелочью. Толпы любителей ужасов осаждали музей весь день, и мадемуазель утомилась. Какие мысли роятся за непроницаемым взглядом?

Но что это? Кто-то поворачивал ручку музейной двери. Было видно в неярком свете, как она медленно вращается то в одну, то в другую сторону. Ничто не таит в себе ужасного больше, чем скрипнувшая в глубокой тишине ночи дверная ручка. На мгновение я заколебался. Может быть, лучше выждать? Нет. Смешно полагать, что это убийца. Скорее всего какой-то член клуба. Но тогда почему он не открывает дверь? Почему остановился в нерешительности, медленно вращая ручку? Я не могу ждать, не имею права вызвать подозрения. Закрепив маску, я решительно направился к двери в правой стене перехода.

Когда я вставил ключ в замочную скважину, перед моим мысленным взором проносились странные образы. Мне показалось, что, повернув ключ, я выпущу на свободу всех духов зла и ненависти и окажусь в наглухо закрытой камере один на один с багровым носом Галана. Я даже услышал вкрадчивый, кошачий голос негодяя. Но нет, слишком поздно, пути назад нет. Я толчком распахнул дверь.

В ту же секунду свет в переходе погас, выключатель сработал автоматически. Я оказался в фойе. Стараясь сохранить под маской спокойное выражение лица, я лихорадочно воспроизводил в уме план первого этажа.

Это был просторный зал высотой футов в двадцать. Потолок поддерживался колоннами из белого, с голубыми прожилками, мрамора, пол был покрыт мозаичной плиткой, голубой с золотом. Источники света, скрытые в капителях колонн, оставляли нижнюю часть помещения в приятном полумраке. Слева от меня находился гардероб, справа — дверь под аркой с орнаментом из купидонов в тяжеловесном стиле времен короля Эдуарда. Эта дверь (насколько я помнил из плана) вела в комнату отдыха. Сейчас из-за нее доносился шорох, как будто десятки ног двигались по толстому ковру, долетали отголоски смеха и приглушенные звуки оркестра. Воздух был насыщен тяжелым ароматом пудры. Роскошь, скрытая за унылыми стенами на убогой улице, отравляла, словно ядовитые яркие орхидеи, сознание и порождала в воображении экзотические картины. Она как бы внушала: забудь обо всем, раскрепости свое сердце.

Я сделал несколько шагов. Мне навстречу поднялись фигуры, казавшиеся в полумраке гигантскими. Они совершенно бесшумно передвигались по блестящему мозаичному полу. Охрана! Я должен выдержать проверку со стороны возникших из ничего духов.

— Ваш ключ, мсье, — произнес один из них.

На стражниках были корректные вечерние костюмы и белые маски. У всех до единого у левого рукава смокинга, там, где обычно крепится кобура, была заметна выпуклость. (Бенколен сказал, что они вооружены автоматическими пистолетами с глушителями.) Я всей кожей ощущал на себе взгляды охранников. Люди уголовного подполья. Казалось, что они крадутся пригнувшись (хотя они стояли вполне прямо) и их глаза суетливо бегают за прорезями масок. Мысль о глушителях делала их для меня еще более отвратительными.

Скинув пальто на руки гардеробщика и передав ему цилиндр, я протянул ключ одному из охранников. В это время второй сумел одним ловким движением проверить, нет ли при мне оружия.

— Девятнадцать, — пробормотал охранник, взглянув на ключ. Другой сверился с какой-то книгой. Я боялся, что они услышат бешеный стук моего сердца. Но вдруг кольцо белых масок вокруг меня исчезло — они растворились в тени. До меня донесся щелчок застегиваемой кобуры. Двинувшись вперед, я все еще ощущал, как их глаза сверлят мою спину.

Итак, первая задача решена — я в клубе. Стрелки моих часов показывали одиннадцать восемнадцать.

Комната отдыха представляла собой удлиненный зал, довольно узкий и еще более скудно освещенный. Стены были завешены черным бархатом. Единственным источником света было алое сияние, исходившее изо ртов и глаз двух бронзовых сатиров, сжимающих в своих объятиях нимф. Размером в рост человека, эти фигуры напомнили мне о Сатире из музея. Красный свет из их глаз и ртов бросал зловещие трепещущие блики на черные драпри. Примерно в десяти футах слева от меня находились большие стеклянные двери, которые, как я знал, вели через крытый пассаж в большой зал. Моих ноздрей коснулся запах оранжерейных цветов. Пассаж был украшен ими, как и гроб Одетты.

Бормотание оркестра стало слышнее. До меня доносился ровный шум голосов. Кто-то заливисто хохотал. Мужчина и женщина, держась за руки, проплыли через комнату отдыха к стеклянной двери. На обоих были черные маски. Казалось, что они загипнотизированы игрой черных и алых теней. Губы женщины застыли в слабой улыбке. Она была немолода. Беспутник выглядел гораздо моложе и, казалось, сильно нервничал. Еще одна парочка угнездилась в углу с коктейльными бокалами в руках. Оркестр неожиданно сменил темп. Он задышал в чувственном ритме танго, и невидимая толпа задвигалась в такт музыке. И тут во мраке я обратил внимание еще на одну фигуру. У подножия лестницы в дальнем конце зала, скрестив на груди руки, неподвижно стоял человек. Над ним высился один из бронзовых сатиров, красноватый свет лился на широкие, мощные плечи и на алую маску, скрывающую лицо. Нос маски был срезан, чтобы дать свободу кривому багровому хоботу. Человек улыбался…

— Ваш номер, мсье, — тихо прозвучал голос мне в ухо.

Я с трудом проглотил слюну. Багровый нос что-то подозревает, именно поэтому мне и задан этот вопрос. Галан не двигался, но мне показалось, что он стал выше ростом. Повернувшись, я увидел рядом с собой женщину в белой маске (знак служащего) и коротком черном наряде.

Ее духи источали опьяняющий аромат. Из-под длинных ресниц на меня сквозь прорези маски смотрела пара карих глаз.

— Девятнадцать, — ответил я.

Голос мой оказался на удивление громок, и я подумал, не может ли Галан расслышать его, даже находясь на порядочном расстоянии. Однако я тут же сообразил, что во время его беседы с Бенколеном я не проронил ни слова. Но если он был хорошо знаком с подлинным Робике…

Женщина подошла к стене и отодвинула черный занавес, за которым скрывался небольшой альков. Там я увидел светящийся пульт с рядами пронумерованных кнопок. Она нажала одну из них и задернула занавес.

— Дверь вашей комнаты открыта, мсье. — Мне почудилось, что она посмотрела на меня испытующе, хотя вполне возможно, что в ее взгляде была тревога или подозрение — не знаю.

— Благодарю, — как можно беззаботнее бросил я.

— Быть может, мсье пожелает что-нибудь выпить? — спросила она, преградив мне путь с подобострастной улыбкой. — Я принесу заказ в главный зал.

— Ну что же, пожалуй, шампанское.

— Премного благодарна, мсье.

Женщина направилась к бару. Опасность? Все выглядело как неуклюжая попытка задержать меня. Но так или иначе, необходимо хотя бы на пару минут заглянуть в зал. Я извлек из портсигара сигарету, зажег ее с нарочитой медлительностью, не упуская из поля зрения женщину в белой маске. Вот она по пути в бар подходит к Галану, останавливается на мгновение и произносит несколько слов.

Мою грудь стянул стальной обруч. Медленно-медленно я опустил портсигар в карман и повернулся к стеклянным дверям.

Изрыгающие кровавый свет сатиры сардонически косились в мою сторону. На смену танго пришел яростный гром ударных инструментов. В этот момент я заметил, что вокруг Галана собралась группа людей.

Апаши.

Несомненно, его телохранители. Не те старые апаши, в основном рожденные авторами песен и кафешантанами, а новая, послевоенная поросль из квартала Сен-Дени. Эти были рождены в голоде. Их в отличие от американских гангстеров не защищали ни полиция, ни боссы подпольного мира. Они постоянно нацелены на жестокость, у них не бывает легких денег. Новый апаш маленького роста, взгляд его глаз холоден и пуст, и сам он смертоносен, как каракурт. Вы можете встретить его на стадионе, на рынке, у ворот Парижа или в баре, где он режется в домино. Одежда его ярка и потрепанна, он говорит резким голосом, а вместо воротничка рубашки вокруг его шеи свободно повязана косынка. Опасайтесь ее — именно там апаш носит свой нож. И вот трое таких типов расположились рядом с Галаном. И хотя они были тщательно отмыты, отутюжены и вычищены, на них все равно осталась несмываемая печать распада личности. Было видно, как в темноте светились кончики их сигарет. Болезненные лица скрывались под масками, но ничто не могло скрыть их прозрачные, безумные, змеиные глаза. Нет ничего отвратительнее взгляда, лишенного даже проблеска мысли.

Но я обязан преодолеть страх и неторопливо пройти по украшенному цветами пассажу. Он находился прямо передо мной. В его дальнем конце приглушенно звучал оркестр. Я представил полутемный огромный зал, под сводами которого, укрывшись масками гоблинов — черными, зелеными, алыми, — кружатся человеческие существа, пытающиеся хотя бы на краткий миг избавиться от забот и выбросить из своей жизни дом и семью.

Я бросил взгляд на часы. Великий Боже! Двадцать пять минут двенадцатого! У меня не оставалось времени на шампанское. Джина Прево может прибыть с минуты на минуту. Но сзади, у подножия лестницы, оставался Галан. Может быть, он чует, что со мной дело нечисто. Если так, то мне конец. Отсюда нет выхода. Я коснулся ладонью цветов в пассаже, стараясь не выпускать из поля зрения белые маски. В ударах барабана мне слышалось зловещее предзнаменование.

Кто-то сзади тронул меня за плечо…