Учебка. Армейский роман.

Глава тридцать вторая Комсомольское собрание

Капли дождя проникали везде, где только могли проникнуть, и казалось, будто весь мир превратился в огромную грязно-серую лужу. Кроме того, поднялся резкий, пронизывающий ветер, который целыми охапками срывал большей частью еще зеленые листья и швырял их под ноги идущему строю. Поежившись от сырости, из-за которой даже в шинели было холодно, Игорь вспомнил утренние события…

Сразу после подъема в казарму пришел Шорох и бросил под ноги Игорю шинель:

— Надевай и скажы спасиба, што нашлись харошыя люди и дастали табе эту шынэль. А то так бы хадив у сваим пальто.

— Большое спасибо, — поблагодарил Игорь, только что вернувшийся с лестничной площадки, где он бросил письмо, написанное вчера матери.

— Вот тебе, Тищенко и спасибо! Что бы ты, интересно, делал, если бы не младший сержант Шорох?!

Не зная, что ответить, Игорь просто пожал плечами.

— Ну-ка прымер! — приказал Шорох.

Игорь одел шинель. Она оказалась ему чуть великоватой и к тому же одна пола доходила чуть ли не до земли, а другая была значительно короче. Сама шинель была далеко не первой свежести, о чем говорили многочисленные потертости на рукавах и воротнике. Погон и петлиц не было, но все пуговицы (правда, изрядно потертые) оказались на своих местах.

— Да уж — трохи ты, Тищэнка, худаватый для этой шынэли, — задумчиво сказал Шорох, глядя на курсанта.

— Ничего, сойдет — может быть, он скоро раскабанеет! Это какой размер?

Ответ Шороха интересовал Игоря не меньше, чем Гришневича, но младший сержант промямлил что-то невразумительное и Тищенко ничего не разобрал.

— Товарищ младший сержант, а какой вы мне размер шинели принесли? — не выдержал Игорь.

— А што — я можэт быть ящэ и размер должэн быв прынясти такой, какой ты хочэш? Якой прынес, в таким и хади — все равно ничаго другога нет!

— Я понимаю… Спасибо вам большое. Просто… интересно, может быть, вы знаете, какой это все же размер?

— Сорак васьмой, трэтий рост, «смилостивился» Шорох.

— На целый размер больше, вздохнул Игорь.

— Что-то я не понял, боец — может тебя что не устраивает? — зло спросил Гришневич.

— Никак нет — все устраивает. Просто немного жалко — у всех новые шинели, а у меня старая, пояснил Тищенко.

— Не нада была щолкать, если новую хатев!

— Значит так — сейчас шинель подрезать некогда, поэтому подрежешь ее после возвращения из бани. Пойдешь в середине строя, чтобы не было видно, что полы в шинели разной длины и что ты без погон и петлиц. Ясно?

— Так точно.

— Ну, Тищенко — если ты и на этот раз испортишь, это будет просто хамством! Тогда лучше сразу бери веревку и иди в сушилку! — сержант посмотрел на Игоря таким взглядом, что Тищенко ни на секунду не усомнился, что сержант не шутит…

«Черт — вся шинель промокла. И где ее теперь сушить? В казарме сыро и холодно — она там скорее сгниет, чем просохнет», — огорченно подумал Игорь, глядя на то, как шинель превращается в тяжелую, до отказа пропитанную водой губку. Мелкий, моросящий дождь настолько испортил всем настроение, что в этот раз по возвращении в казарму обычно шумные после бани курсанты угрюмо молчали, думая о том, как бы просушить свои шинели. Кохановский даже имел глупость посоветоваться об этом с сержантом. Выслушав вопрос курсанта, Гришневич пришел в негодование и заорал на весь кубрик:

— Шинель мокрая? А ты знаешь, боец, что делать? Искать какой-то выход надо! Метаться, а не ждать! Вешайте возле окон, сушите утюгом или на себе… Это ваши проблемы. Или вы, может быть, думаете, что я, как в детском саду, начну ваши мокрые вещи на печку складывать?!

Сержант вроде бы постоянно задавал вопросы Кохановскому, но тот никак не успевал отвечать — Гришневич говорил слишком быстро.

Но вот сержант исчерпал потоки своего красноречия и Кохановский, воспользовавшись паузой, пояснил:

— Виноват, товарищ сержант! Я просто хотел посоветоваться… Я…

— Что ты там мычишь?! Ты еще не понял, что нужно делать? — резкий голос Гришневича, словно нож, разрезал воздух.

— Разрешите выполнять? — задал положенный в таких случаях вопрос Кохановский.

— Разрешаю бегом, боец! — буркнул сержант.

— Есть, — Кохановский решил отойти подальше, чтобы пока не показываться Гришневичу на глаза.

Первая рота уехала в полевые лагеря, и первый этаж казармы опустел.

Как это водиться, его быстро захламили, а на очистку отправили второй взвод. Наскоро развесив шинели на спинки кроватей, курсанты отправились на первый этаж. Предстояло разобрать и сложить в один из кубриков все кровати. Затем вымыть пол, чтобы подготовить его к ремонту и покраске. Но самое интересное, что после этого кровати вновь надо было поставить на прежнее место. Пол можно было вымыть и без перетаскивания кроватей, но Атосевичу показалось, что «так будет удобнее». Курсантам так не казалось, но их об этом никто не спрашивал. Постепенно первый этаж один за другим покинули Атосевич, Гришневич и Шорох и курсанты остались без надзора. Естественно, работа начала потихоньку сворачиваться и вскоре совершенно замерла. На грохочущем до сих пор первом этаже установилась едва ли не мертвая тишина. Впрочем, курсанты на всякий случай держали поблизости от себя кровати, чтобы в случае неожиданного появления старшины роты или сержантов изобразить упорный и интенсивный труд. Но никто не приходил и курсанты, вконец осмелев, лениво расселись на голые решетки металлических коек. Но сидеть было неудобно, потому что туго натянутые прутья резали кожу. Резняк сел на одну из самых неудобных кроватей и как ни пытался найти удобную позу, все же не нашел и ему пришлось встать. Встав, Резняк тут же набросился на безмятежно развалившегося Фуганова:

— Вот, жирный, сраку наел, теперь может и на гвоздях сидеть!

— Почему на гвоздях? На гвоздях сам сиди, — обиделся Фуганов.

Резняку это не понравилось и, не придумав ничего лучшего, он стал расшатывать в стороны кровать Фуганова, в конце концов, вынудив толстяка встать. Встав, Фуганов тут же получил пинок сапогом под зад и разрядившийся Резняк на этом успокоился. Фуганов недовольно посмотрел на Резняка, но связываться с ним не рискнул. Все это выглядело достаточно комично, потому что Фуганов был раза в два больше своего противника по комплекции.

После обеда должны были состояться занятия по ЗАС-аппаратуре, но Гришневич решил устроить комсомольское собрание. Поскольку комсоргом взвода был «избран» Туй, именно ему и было предоставлено первое слово, заранее согласованное с сержантом. Туй начал голосом Левитана, объявляющего о начале войны:

— На учете комсомольской организации нашего взвода состоит двадцать четыре человека…

— А нас с младшим сержантом Шорохом ты уже из комсомола исключил? — недовольно спросил Гришневич.

— Двадцать шесть.

— И еще — что ты таким мрачным голосом говоришь? Можно подумать, что у нас не комсомольское собрание, а какие-нибудь похороны.

Туй учел замечания Гришневича и читал свой доклад уже гораздо более оптимистичным тоном. После доклада комсорга выступил сам Гришневич:

— Все это, конечно, хорошо, но давайте поговорим о взводе и о несении службы. Службу вы несете из рук вон плохо. В чем здесь дело, я не знаю! Возможно, что еще далеко не все поняли службу. Возможно, кое-кому служба показалась медом. Оно и понятно — в этом санатории для позвонков настоящей службы практически нет. Вот если бы вы попали в Печи или в какую-нибудь часть сразу без учебки, там бы… Сержант в сотый раз начал расписывать бесчеловечное обращение с молодыми солдатами в Печах и боевых частях.

Гришневич предложил высказываться всем по очереди. Один за другим начали вставать курсанты и, введенные в заблуждение, стали критиковать методы сержанта. И хоть делали они это очень мягко и настороженно, Гришневич пришел в бешенство:

— Вот вы тут все претензии высказываете, а знаете, почему у нас с вами отношения не складываются? Нет? Да потому, что у нас во взводе есть люди, не желающие нормально нести службу. А из-за них страдают и остальные. Так что предлагаю — сами во взводе обсудите этот вопрос. Иначе будут страдать остальные… Если же вы не сделает для себя никаких выводов, и мы не найдем общего языка, то посещать очки вы будете не меньше, чем раньше! А, может быть, и больше. Ясно?

— Товарищ сержант, но не все же в нашем взводе такие плохие?! Только несколько человек, — заметил Байраков.

— Может быть, и так, но вы должны помогать мне с ними работать. А то один не может шинель ровно подрезать, второй спрашивает, где ее сушить. Из-за этой шинели у меня могли быть неприятности, а ели бы они были, то спокойно жить этому человеку я бы не дал!

Все дружно посмотрели в сторону Игоря. В глазах у многих Тищенко прочел немое осуждение скрытую угрозу.

— А если я раздражен, если я кому-то не даю жизни, то из-за них и другим, ясное дело, бывает плохо. Так что из-за таких, как Тищенко, Шкуркин, Кохановский, Мазурин, Фуганов и некоторых других я, может быть, и к другим не всегда отношусь справедливо. Так что давайте договоримся: или вы поможете мне исправить тех, кого я назвал, или жизнь у взвода будет не слишком сладкой!

— Так что же нам — морды им бить, что ли?! — не выдержал Резняк.

— Не знаю, Резняк — это ваше дело. Морды, конечно, можно бить в любой момент, но я вам этого приказать не могу. Сами думайте о мерах воздействия.

— Ну, жирный — дождешься ты у меня! — пригрозил Резняк Фуганову.

— Закрой рот, боец! Я вижу, что ты меня плохо понял! Запомни, Резняк — не должно быть никаких мордобоев, иначе ты у меня из нарядов не вылезешь, если что-то такое узнаю!

— А я что… Я ничего, — испуганно пробормотал Резняк и сел на место.

«Вот сволочь, против меня взвод настраивает! Да и как хитро, гад — вроде бы запретил драки, а на самом деле чуть ли не приказал нас бить!», — со злостью подумал Игорь.

Слова Гришневича попали на благодатную почву, и уже в первый же пятиминутный перерыв Кохановского и Тищенко позвал за угол Гутиковский. Кохановский ничего не понял и охотно пошел в указанном направлении, а Игорь хоть и смекнул, что что-то неладно, но все равно тоже пошел, потому что не хотел показать, будто чего-то боится. За углом их ждали Байраков, Албанов, Улан, Петренчик и Резняк.

— А чего вы нас звали? — вопрос Кохановского показался слишком глупым и все засмеялись.

— А ты что, Коха — торопишься? — спросил Албанов, перестав смеяться.

— Куда? — не понял Кохановский.

— На тот свет, — пошутил Байраков.

— Мне и на этом хорошо, — ответил Кохановский.

— Смотри, Коха — может ведь и плохо стать! — с легкой угрозой в голосе сказал Албанов.

До Кохановского наконец-то дошел смысл происходящего и он, изменившись в лице, удивленно спросил:

— Что вам от меня надо? Я разве что-нибудь вам сделал?

— Не надо быть чмошником, Коха! — «посоветовал» Байраков.

— Я не чмошник! — твердо ответил Кохановский.

— Тогда может это я чмошник? — Албанов расплылся в презрительной улыбке.

— Не знаю. Только не я, — как-то беззащитно добродушно улыбнулся Кохановский.

Байраков подскочил к Кохановскому и ударил его кулаком в грудь:

— Чего ты лыбишься, придурок?! Ты не мог сегодня промолчать о шинелях? Ты можешь хоть неделю провести без залетов?

— Это мое дело! — грубо ответил Кохановский и отступил назад.

В это время к нему подошли Петренчик и Резняк. Первый изо всей силы хлопнул Кохановского по спине, а второй «наградил» товарища своим «фирменным» пинком. И тут от былой самоуверенности Кохановского не осталось и следа. Он суетливо осмотрелся по сторонам и растерянно забормотал:

— Я понимаю, что из-за меня Гришневич ко всему взводу хуже относится. Но я не специально так — честное слово! Я ведь этого не хочу, но так получается! Но я буду стараться, чтобы этого больше не было…

— Ты старайся, Коха, старайся. Я думаю, что ты сегодня кое-что понял. Пусть идет? — спросил Улан у остальных.

Все согласились, и подошла очередь Тищенко.

— Ну что, Тищенко — а что с тобой будем делать? — спросил Байраков?

— А что со мной делать? — вызывающе ответил Игорь.

Поведение Кохановского показалось ему слишком жалким, и Тищенко решил сдержать неизвестно откуда появившийся страх и вести себя достойно.

— Не понимаешь, да?! Меньше надо залетать! А то ведь может случиться то же самое, что и в тот день, когда ты котелки прощелкал, — с угрозой напомнил Байраков.

«Все — будут бить, скоты! Хоть бы кто мне помог… Лупьяненко и Туй, словно куда-то провалились!» — подумал Игорь и, приготовившись к худшему, лишь презрительно улыбнулся, глядя прямо в глаза Байракову.

— Да что мы с ним базарим — давайте пару раз ему пере…, — Резняк бросился с кулаками на Игоря.

Но его остановил Байраков:

— Подожди — не здесь и не сейчас. Я вижу, Тищенко, ты слов не понимаешь. Что ж — придется тебе кое-что объяснить другим способом.

— Как знаете, — внешне невозмутимо ответил Игорь, едва скрывая начавшуюся в коленях дрожь.

Прозвенел звонок, и курсанты вынуждены были отложить свои проблемы, и поспешил в класс.

Но поработать на ЗАС-аппаратуре в этот день Игорю так и не удалось. Прапорщик Атосевич приказал выделить для работы на хоздворе трех человек во главе с ефрейтором. Гришневич охотно направил на работу Тищенко и Кохановского, а старшим назначил Туя. Хоть у Туя и было на одну лычку больше, чем у его товарищей, старшинство было чисто условным — ефрейтору предстояло работать не меньше остальных. Его положение было даже хуже — за плохую работу Тищенко или Кохановский должны были отвечать не только они сами, но и Туй, как старший команды.

Когда курсанты пришли на хоздвор, на нем едва можно было рассмотреть расплывчатые фигуры, снующие среди едкого, чадящего дыма. Оказалось, что сжигали неизвестно для какой цели привезенный в часть картон, за год превратившийся в гнилое месиво. Сырой картон горел плохо, а вот дымовую завесу создавал великолепную. Всеми работами руководил какой-то прапорщик из бригады. Ему помогал черноволосый младший сержант с азиатскими чертами лица.

— Товарищ прапорщик — команда прибыла для выполнения работ. Старший команды — ефрейтор Туй.

— Раз прибыли — приступайте. Рагимов!

— Я здесь, товарищ прапорщик!

— Поясни бойцам задачу. Они поступают в твое распоряжение.

— Понял. Идем со мной, — позвал Рагимов.

— Наверное, азербайджанец, — шепнул Игорь Тую.

— Скорее всего, — согласился ефрейтор.

— Э-ей ты, длинный! Иди этот проволока к забору носи! — первым получил задание Кохановский и, не выражая никаких эмоций, принялся старательно выдирать из земли стальные прутья и оттаскивать их к забору. Туя и Тищенко Рагимов поставил на сжигание картона.

Бросая то в один, то в другой костер толстые картонные листы, Игорь боле внимательно осмотрелся вокруг. Когда небольшие порывы ветра рассеивали дым, хоздвор становился здорово похожим на модель Магнитки или еще какой-нибудь комсомольской стройки двадцатых-тридцатых годов. По всей площадке взад и вперед сновали солдаты. Одни, как и Игорь, сжигали картон, другие собирали все железяки в кучу, третьи выковыривали из земли доски и бросали их в костры, четвертые сгребали граблями мусор в конец двора. Казалось, будто хоздвор не убирали со дня его возникновения. Оказавшись возле забора, Игорь заглянул за территорию части. Внизу плавно текла серебристая Свислочь. «Когда-то Геракл построил плотину, и воды реки все быстро вычистили — вот бы и мне так! Перегородил Свислочь, и она бы все здесь смыла. Вообще-то не стоит — и так все реки грязные. Пусть уж лучше картон горит, а металлолом на переплавку отвезут. Хотя, зачем везти — у нас тут столько дыма и огня, будто бы здесь какой-нибудь металлургический завод», — думал Игорь, глядя на суетливо мечущийся людской муравейник.

— Э-ей! Чего строишь? Работать надо! Давай — бистро! Жги кардон! — Рагимов прервал размышления курсанта.

Рагимов носился по территории и постоянно кого-нибудь поучал, как надо делать ту или иную работу. Младший сержант Игорю не понравился, и курсант решил держаться от него подальше. Отойдя от забора, Тищенко вновь принялся за картон. Верхний, более сухой слой был уже сожжен, и теперь приходилось выковыривать из земли самую настоящую бумажную грязь, среди которой копошились какие-то толстые, белые черви. При одном виде этих червей внутренности работающих самопроизвольно выворачивались наружу. Возле костров было очень жарко и Тищенко начал чувствовать легкое недомогание. Минут через десять оно усилилось, и из носа потоком хлынула кровь. Зажав нос одной рукой и обхватив голову другой, Тищенко медленно опустился прямо на землю. В глазах потемнело, и Игорь ощутил какую-то легкую тошноту.

— Э-ей, ты что? А? Кровь идет? Иди к речка! Иди! — Игорь поднял глаза кверху и увидел склонившегося над ним Рагимова.

— Кровь немножко пошла…, — виновато улыбнулся Тищенко.

— Иди к речка! А то будет кровь идти! — Рагимов помог Игорю встать и повел курсанта к забору.

Подбежали Туй и еще несколько солдат, но Рагимов отправил их работать, заявив, что поможет Игорю и сам.

— Давай — лезь за забор! Помоешься водой — кровь идти не будет, — предложил Рагимов, подведя Игоря к забору.

— Как это? Там ведь уже не территория части, а выходить за территорию части запрещено?! — удивился Тищенко.

— Я разрешаю, — «великодушно» заявил Рагимов.

— А вдруг прапорщик заметит?

— Ну и что — я ему все скажу. Лезь и не бойся, раз говорю, то можно! — Рагимов помог Игорю перелезть забор, и курсант оказался за территорией части.

«А Рагимов — хороший парень, хоть вначале мне и не понравился!» — подумал Игорь, и ему стало стыдно за то, что он плохо думал об азербайджанце вначале работы. Путь к Свислочи оказался не таким уж простым делом. Из-за большой крутизны было трудно спускаться вниз. К тому же, едва Игорь сделал несколько шагов, как его ноги оказались оплетенными стеблями крапивы и других растений, в изобилии произраставших на склоне. Сделав несколько неуклюжих попыток вырваться из этого растительного плена, Тищенко не удержал равновесия и кубарем скатился вниз, расцарапав себе лицо. Остановиться Игорю удалось лишь у самой воды. Неприятно ныла нога, которую он ударил о какой-то камень, попавшийся на пути. Щеки же вообще пылали огнем. Проведя по ним ладонью, Тищенко ощутил десятки только что вскочивших прыщей, оставленных «на память» крапивой. Кровь от всех этих кувырканий разбрызгалась по всему хэбэ, и Игорь с неудовольствием подумал о том, что теперь придется стираться, а значит, в очередной раз недоспать несколько часов. Тем не менее, кровь продолжала идти, и Игорь, наконец, вспомнил, зачем он здесь оказался. Но Тищенко пришлось пройти метров десять, прежде чем он смог добраться до воды через плотную, сплошную стену рогоза. «В народе рогоз неправильно называют камышом», — вспомнил Игорь одну из институтских лекций. Берег был топким, и пришлось становиться сапогом в воду. Игорь боялся, что в сапог наберется воды, но река лишь мягко обхватила ногу курсанта своими холодными струями, а внутри все оставалось сухим. Зачерпнув двумя руками пригоршню слегка зеленоватой воды, Игорь с наслаждением плеснул ее себе в лицо и сразу же почувствовал прилив свежести. Умывшись, Игорь принялся поливать свой затылок холодной водой, и от этого кровь вскоре перестала идти. Тем не менее, Тищенко чувствовал слабость и решил немного посидеть на берегу. Река зачаровывала своей красотой. Если не смотреть по сторонам и представить, что нет ни части за спиной, ни высотных домов Серебрянки — то можно было запросто подумать, что это не Свислочь, а какая-нибудь река, медленно текущая среди пышущего зеленью луга. И в самом деле, Свислочь на этом участке была, пожалуй, наиболее близка к своему первоначальному виду. Во-первых, она располагалась за частью, где почти никто никогда не ходил, а во-вторых, от Серебрянки ее отделяла топкая, болотистая низина, что тоже служило своеобразной защитой от излишнего любопытства людей. Присмотревшись к воде, Игорь заметил паука-серебрянку, строящего свой подводный домик. «За рекой Серебрянка, в реке — паук-серебрянка», — Игорь отметил про себя интересное совпадение. Поднялся небольшой ветер. Рогоз настойчиво зашелестел, словно зазывал Игоря в гости. «А что — стать бы и впрямь этим пауком-серебрянкой! Был бы сам себе хозяином — захотел, туда поплыл, захотел — сюда», — подумал Игорь, и так ему вдруг захотелось стать пауком, что он едва не прыгнул в воду. Игорь промочил все хэбэ, когда поливал водой затылок, и теперь ему стало зябко. Сидеть от этого стало неприятно, но все равно Игорь не хотел покидать гостеприимную реку. «Одна ты только в этом Минске мне и помогаешь. Спасибо. Никогда не забуду твою ласковую и прохладную воду», — Игорь мысленно разговаривал со Свислочью, словно река была каким-то живым существом. Тищенко хотелось хоть немного тепла, которого ему так недоставало в жестком мире за забором, и он решил подружиться с рекой. Свислочь имела перед курсантом одно огромное преимущество — она текла ПО ЭТУ СТОРОНУ ЗАБОРА. «Когда-нибудь и я буду ПО ЭТУ СТОРОНУ. Тогда я обязательно приду к тебе, и мы вспомним это время», — мысленно сказал реке Игорь и начал подниматься наверх. Из-за забора высунулся поджидавший его Рагимов:

— Ну что — ты живой?

— Живой.

— Кров идет?

— Нет, перестала.

— Значит так — иди в казарма. Нечего тебе здэсь делать!

— А, может, я немного проработаю? — попросил Игорь.

— А кров идти не будет?

— Не будет.

— Ну, работай, если хочэш.

Игорь остался не потому, что жаждал работать на жаре, а потому, что боялся, как бы Гришневич не подумал, что Тищенко просто шланганул. Слишком недавно произошла история с шинелью, которую хорошо помнили и Гришневич, и сам Игорь. А так можно было проявить себя чуть ли не героем — работал даже тогда, когда из носа шла кровь. Но минут через пять кровь начала сочиться вновь, и, почувствовав усиливающуюся головную боль, Тищенко подошел к Рагимову:

— Я, наверное, все-таки пойду? А то у меня кровь начала опять идти…

— Конэчьно иди — это надо было сразу сделать! — согласился Рагимов и отправил Игоря в казарму.

Перед просмотром программы «Время» Гришневич построил взвод и как-то особенно торжественно объявил:

— Сегодня ночью ожидается тревога. Она может быть и в двенадцать, и в два, и без десяти шесть. Поэтому вы все должны знать, как надо действовать. По сигналу «тревога» я скомандую: «Взвод, подъем!». Услышав эту команду, вы должны одеться за сорок пять секунд и через минуту, как обычно, стоять в проходе. В это время несколько человек будут заниматься светомаскировкой — завешивать окна своими одеялами. Остальные направляются по команде к оружейке и получают свое оружие и оружие соседей, которые в это время будут завешивать окна. Сразу назначим, кто у нас будет завешивать: наше окно — курсант Доброхотов, как самый высокий на нашем ряду. Соседнее — Петренчик. За Доброхотова оружие получает Гутиковский, а за Петренчика — Лозицкий. На той стороне окна завесят Федоренко и Стопов, а оружие вместо них получат Албанов и Мазурин соответственно. Обязательно берете с собой вещмешки, которые отвяжете от кроватных сеток. Посмотрите, чтобы у каждого в вещмешке была паста, зубная щетка, мыло и полотенце. Тревога — это далеко не так страшно, как вы думаете. Просто все нужно делать быстро и согласованно. Возможно, пойдем на марш-бросок. Сразу предупреждаю — при тревоге не может быть никаких больных! Есть только живые и мертвые! Это особенно касается Тищенко, Фуганова и еще некоторых клиентов, — сержант посмотрел на Сашина, но так его и не назвал.

— И еще — зачет будет по последнему в роте. Наша задача — в полном вооружении построиться пред казармой. Слышишь, Кохановский?

— Так точно.

— Смотри. Если не дай Бог будешь последним — из нарядов не вылезешь! Остальным — то же самое! По тревоге в казарме остается только внутренний наряд — дежурный по роте и дневальные. При получении оружия не суетиться, особенно, когда будете вбегать и выбегать через решетку оружейки. Обычно здесь больше всего бывает случаев, когда курсанты бьют в спешке друг друга частями автоматов и локтями. Хоть это и не специально, но надо быть повнимательнее. А то в прошлом году, когда я еще был курсантом, одному ленинградцу чуть глаз не выбили…

Гришневич коротко рассказал о том, что нужно брать с собой из оружейки и отпустил взвод, потому что скоро должна была начаться программа «Время».

Глядя на экран, Игорь совершенно не следил за тем, что там происходило. Все его мысли были заняты предстоящей тревогой. Сразу же вспомнилась хорошо знакомая с детства картина тревоги в воинской части: пронзительно, чрез равные промежутки времени, взвывала сирена, периодически загоралась красным светом табличка с надписью «тревога». Вскакивали еще несколько секунд назад крепко спавшие солдаты и, торопливо хватая оружие из пирамид, выбегали на улицу. Решетку оружейки почти никогда не показывали, и до армии Игорь был уверен в том, что пирамиды с оружием в казарме располагаются прямо в кубриках.

После вечерней поверки курсанты активно обсуждали свои действия по сигналу «тревога» вместо того, чтобы готовиться ко сну.

— Надо что-то с вещмешками делать!

— То есть? — не понял Тищенко Антона.

— Слишком много времени уйдет на то, чтобы отвязать их от кровати. А если случайно какой-нибудь узелок затянется, то тогда уж точно залететь можно. А залетать нам никак нельзя, особенно тебе, Тищенко!

— Согласен. А что мне делать? — вздохнул Игорь.

Он вдруг очень отчетливо представил себе, как не сможет развязать вещмешок и сержант обругает его при всех последними словами. «На говно, Тищенко! На говно!», — Игорь даже встряхнул головой, до того реально и отчетливо он услышал вопль разъяренного Гришневича.

— Ты чего? — удивился Лупьяненко.

— Да вот — представил реакцию сержанта.

— Да уж, Говнище тогда тебя точно с говном съест! У меня есть предложение — зови сюда Туя, ему тоже скажем.

Когда все трое были в сборе, Лупьяненко торжественно объявил свой план:

— Мы их заранее отвяжем — только засунем лямки за решетку, чтобы было не видно. Глядишь — минуту-другую лишнюю выкроим! И надо заранее туда все положить: пасту, щетку, чтобы потом не копаться.

— Чего это вы тут шепчетесь, а? — поинтересовался Гутиковский.

— Ничего. Тебе больше всех надо знать? — не очень приветливо ответил Лупьяненко.

— А что — спросить нельзя?

— Можно, только не надо слишком любопытным быть!

— Да ложил я на тебя! Пойду, лучше зубы почищу.

— Иди, Гутиковский, иди, — равнодушно пробормотал Антон.

— Чего это ты с ним так? — поинтересовался Тищенко.

— Он трепаться начнет. А там, глядишь, и спросит у сержанта какой-нибудь придурок вроде Кохановского, можно ли вещмешки заранее отвязывать.

— Так, может, Гришневич разрешит? — возразил Туй.

— Может и разрешит, а может и нет. Чем меньше людей будут про это знать, тем будет лучше для нас.

— Может так, только как-то не совсем хорошо с Гутиковским вышло…, — задумчиво сказал Туй.

— Переживет — не барышня! Чего он нос сует? Я же не спрашиваю, о чем он с Каменевым и Резняком разговаривает. И к тому же он меня послал…

При помощи последнего аргумента Антон окончательно убедил своих товарищей в том, что поступил совершенно правильно.

Наполнив вещмешки туалетными принадлежностями, курсанты отвязали их от кроватных сеток. Через пять минут пришел Гришневич и сказал, что можно… заполнить вещмешки туалетными принадлежностями из тумбочек, если нет второго комплекта. И весь взвод спокойно и неторопливо начал заниматься тем же, чем только что с большими предосторожностями занимались Игорь, Туй и Лупьяненко. Подошло время отбоя, и курсанты начали укладываться в постели. Игорь заметил, что Резняк лег прямо в штанах.

— Лупьяненко! — позвал Тищенко.

— Что?

— Резняк в штанах лег. Может и нам так сделать?

— Ты их за десять секунд на себя оденешь! Сейчас заправку хэбэ будут проверять. Вдруг заметят?

— Их ведь почти не видно, потому что внизу лежат.

— Ты как хочешь, а я не буду! Зачем я буду лезть грязными штанами в свою постель?! Ради лишних десяти секунд?! — Лупьяненко наотрез отказался последовать примеру Резняка.

Немного подумав, Игорь решил спать все же без штанов. Из всего кубрика примеру Резняка последовал лишь Петренчик.

— Ро-т-та, отбой! — проорал дневальный.

— Второй взвод, отбой! — продублировал Гришневич и прошелся по проходу.

Укладку хэбэ он проверять не стал, и Резняк с Петренчиком отделались лишь легким испугом, когда сержант почему-то задержался возле табуретки последнего и с минуту смотрел вниз. Они бы волновались гораздо меньше, если бы знали, что сержант в этот момент думал не о хэбэ и даже не о тревоге. Сержант думал о сапогах: «Каблуки у Петренчика совсем стесались. Надо будет что-то придумать».

Игорь засыпал с двойственным чувством: с одной стороны он был возбужден предстоящей тревогой и хотел, чтобы она прозвучала побыстрее — напряженное ожидание было слишком утомительным. С другой же стороны он почему-то побаивался этой тревоги и был бы не прочь, если бы ее не было вовсе.