Учителя эпохи сталинизма

В выступлениях Поляковой, Мосленина и Спиридонова, приведенных во вступлении к этой книге, три важных тезиса определяют значение учителя для молодой советской власти^{682}. Во-первых, Советский Союз заметно отличался от дореволюционной России или современного ему капиталистического мира и во многом их превосходил. Во-вторых, учителя играли важную роль в преобразованиях советского общества, которые вели к его прогрессу. И, наконец, быть учителем означало не только заниматься определенным занятием и иметь статус в обществе, но подразумевало искреннюю преданность своей профессии, трудолюбие и творческий подход к преподаванию. В этом свете понимание учителями эпохи сталинизма своего предназначения незримыми нитями было связано с прошлым и будущим, через школу и учащихся влияло на общество и культуру, глубоко проникало в характер и даже душу каждого отдельного педагога.

Однако из первых глав этой книги вытекает, что политика властей и действия конкретных учителей часто шли вразрез с этими теоретическими постулатами. Тем не менее такое определение профессионального облика учительства крайне важно для понимания развития школы и сталинизма в целом. Были высокие порывы, и была суровая действительность; такая дисгармония сродни противоречивому положению учителей в советской культуре 1930-х гг. Сравнение советских учителей с их коллегами из других стран и эпох позволяет найти сходства и различия как в повседневной жизни, так и работе. На следующих страницах мы детально рассмотрим эти вопросы, чтобы должным образом оценить учительство эпохи сталинизма.

«

Скромная, но героическая работа»: подвижничество

В 1931 г. опрос московских восьмиклассников показал, что становиться учителем не хочет никто. Одна школьница поделилась своими планами с родителями, но не нашла поддержки:

Оценив мечты девочки как весьма наивные, организатор опроса тем не менее высказал претензии к родителям за то, что они мешают дочери найти любимую работу: «А какой ценный педагог вышел бы из этой девушки!». Однако взгляды этих родителей разделялись очень многими. Частенько школьники считали своих учителей неудачниками, говорили, что «работа педагога часто не ценится» и что «педагог у работников других профессий не считается, как говорится, за человека». Общее отношение выразил один из учеников: работу учителя уважаю, но сам учителем не стану ни за что^{683}.

Через шесть лет, в 1937 г., опрос ста двадцати пяти пятиклассников в Москве и Саратове улучшения отношения к учительству не показал. Когда детей спрашивали, кем они хотят стать, только 10% выбирали профессию учителя, которая тем самым занимала 4-е место после инженеров (36%), летчиков (18%) и врачей (14%). Учителями дети хотели стать чаще, чем «просто хорошими коммунистами» (8%), прославленными рабочими (7%), парашютистами (3%), артистами (2%) или трактористами (2%)^{684}. В 1940 г. московская учительница Воейкова сообщала, что только 6 из 43 учеников хотят последовать ее примеру. Больше 30 намеревались стать летчиками, танкистами или военными, 5 надеялись стать врачами, одного вдохновляла должность директора завода и один планировал стать артистом^{685}. Хотя результаты этих опросов заметно отличаются, они все же показывают, что школьники видели как недостатки профессии учителя, так и относительные преимущества других сфер деятельности.

Неоднозначные оценки профессии учителя получили подтверждение в 1935 г., когда Н. Колосецкий опубликовал прелюбопытный обмен письмами двух школьниц. Первая, Таня, рассказывала, как в ее десятый класс наведался методист роно и нахваливал работу учителя. После того как методист ушел, говорится в письме, среди учеников завязался спор, и большинство согласилось, что «хуже учительской профессии нет». В частности, один из школьников заявил, что в тесных и шумных классах быстро портится здоровье, хулиганы не дают ни минуты покоя, то и дело приезжают разные комиссии, зарплата невысокая, «все учителями недовольны и их часто ругают». Однако после этого впечатляющего негативного перечня Колосецкий приводит ответы Наташи, дочери учителя, по мнению которой ситуация далеко не безнадежная: атмосферу в классе можно улучшить и поддерживать порядок, тогда не будет угрозы здоровью, учителям то и дело повышают зарплату. Как считает Наташа, на вмешательство властей чаще всего сетуют те, кому просто не хватает умения и они нуждаются в помощи. Школьникам, которые чувствуют в себе необходимые способности и тянутся к преподаванию, не следует бояться трудностей на пути к этой самой почетной профессии. Приведя эти прямо противоположные точки зрения, Колосецкий рекомендует всячески прививать учащимся любовь и уважение к профессии учителя^{686}.

Даже те, кто всерьез хотел стать учителем, видели, как много трудностей их ждет. Например, опрос слушателей педагогического училища показал, что многие из них не стремятся к работе в школе. Из 163 студентов московского педучилища только 4% очень хотели стать учителями, 46% лишь подумывали об этом, 20% пошли в училище под давлением внешних обстоятельств, таких как мобилизация комсомольской организации или острая нужда в стипендии, 10% надеялись с помощью училища найти себе какое-то другое занятие и 20% относились к преподаванию в школе равнодушно или отрицательно^{687}. Другими словами, половина будущих педагогов попали в училище случайно и работать в школе не собирались.

В подготовленном через два года отчете о работе педагогического училища сказано: «Не секрет, что у части студентов нет большой любви к своей будущей профессии». А в другом сообщении с сожалением говорится, что многие поступившие в училище студенты «не проявляют особого внимания и интереса к педагогике»^{688}. В опубликованном в 1940 г. обзоре отмечается лишь небольшое любопытство при общем пренебрежительном отношении к работе в школе. Из 120 принятых студентов половина говорила о «призвании» стать учителем, а около четверти признались, что оказались в этом училище лишь потому, как не поступили туда, куда хотели^{689}.

Если обобщить все эти мнения, напрашивается вывод о сложном отношении к учителям в сталинистском обществе. Некоторые студенты всей душой стремились работать в школе. В обзоре 1933 г. приведена эмоциональная реплика одной студентки: «Я долго размышляла и теперь пришла к выводу, что работа учителя — лучше всех». В 1940 г. другая студентка сказала: «С самого детства мечтала стать учительницей школы», а еще одна заявила: «Поступила в педагогическое училище, потому что педагог, воспитывая других, сам учится и развивается». Студенты, выбравшие школу, чтобы работать с детьми, пользовались особой поддержкой родных и друзей. Однако студенты, выказывавшие слабый или никакого интереса к преподаванию, также помогают понять отношение к учителям в обществе. Одна студентка передумала быть учительницей, потому что это «слишком ответственная и требующая железных нервов работа». Других студентов, выбравших преподавательскую стезю, их друзья и родные уговаривали найти другую работу. Поступившая в 1932 г. в педагогическое училище студентка, по ее признанию, «не хотела становиться учительницей и не понимала той громадной роли педагога-воспитателя, какую он имеет в нашей стране, в стране строящегося социализма»^{690}.

Судя по всему, отношение к профессии учителя было тесно связано с более важными вопросами статуса человека в обществе и его гражданской позиции. В 1933 г. один студент сказал: «Самые хорошие педагоги мне советовали, что эта работа очень интересная и что наша страна нуждается в таких кадрах». В 1935 г. студентка повторяла советскую официальную установку, заявляя, что главная цель советских учителей — «воспитывать молодое поколение в коммунистическом духе». В 1940 г. один студент сказал: «Люблю работать с детьми, и потом, быть преподавателем у нас почетное дело», а его сокурсница надеялась: «Буду учительницей, потому что хочу воспитывать советскую детвору». Согласно опросу 1933 г., на студентов, сознательно выбравших профессию учителя, в значительной степени повлиял их опыт работы с детьми и пример собственных учителей. В ходе опроса 1940 г. одна студентка рассказала: «Мне очень нравилось в школе, когда на все наши вопросы учителя отвечали очень обстоятельно. Я просто завидовала их знаниям, и сама теперь хочу быть таким учителем»^{691}.

Все эти школьники и студенты, наверное, понимали, что быть настоящим учителем означает прежде всего хорошо учить детей. То, что для учителя на первом месте — его практическая работа, хорошо выражали студенты педагогического училища, которые на практике после экзаменов впервые встретились с детьми. Так, одна девушка описала, как работа поменяла ее взгляды:

Подобную связь между практической работой и настоящим приобщением к профессии подчеркнула студентка Назарова, которой в один прекрасный момент стало очень интересно проводить уроки, и только тогда она поняла: «Быть педагогом — великая честь»^{692}.

Сами учителя о своей профессии отзывались по-разному. О важности практической работы можно судить по опросу летом 1933 г. 24 учителей начальной школы на Урале. Только у одного из них впечатления оказались негативными, он сказал: «Одна и та же работа все время, и это надоедает». Чаще говорилось о «внутреннем удовлетворении» от работы, которая, как бы ни была трудна и ни требовала полной отдачи, может изменить жизнь детей. Некоторые учителя стремились внести свой вклад в общее дело и ссылались на задачу готовить учащихся, которые «развиваются и становятся в ряды активных работников социалистического строительства»^{693}.

Для других учителей — участников того летнего опроса — мерилом всех успехов были достижения их подопечных: «Впоследствии мои ученики станут инженерами и агрономами, педагогами и врачами. И вот этим я буду доволен, ибо они являются плодами и моих трудов».

Особую радость приносило учителям их профессиональное мастерство:

Иногда положительные эмоции вызывало не только овладение знаниями, но и политическая составляющая учебы:

Два учителя получали удовлетворение оттого, что дети входят в классы «неграмотными и неразвитыми», не умея правильно держать ручку, а кое-кто до того и книги в глаза не видел, и потом благодаря учителю «они будут читать книги, писать и заинтересуются трудными вопросами». Иногда учитель испытывал особую гордость, когда его усилиями трудный подросток становился образцом поведения, прилежания и отличником^{694}.

Однако те же источники говорят, хотя и косвенно, о непрочности положения учителей во времена сталинизма 1930-х гг. Судя по одному из довольно длинных высказываний, которое здесь процитировано, свое предназначение учителя все советские годы выполняли только благодаря терпению, выдержке и целеустремленности:

Те же чувства выразил другой участник опроса, сказавший о своей профессии емкой фразой: «Скромная, но героическая работа»^{695}.

Приведенные здесь высказывания затрагивают многие темы, о которых шла речь в этом исследовании жизни и работы учителей. Негативные отзывы учащихся порой звучат даже убедительнее мнений самих учителей. Скромная зарплата, нехватка продуктов, плохие жилищные условия вызывали жалобы на протяжении всех 1930-х гг., особенно в катастрофический для страны период после коллективизации. Дефицит самого необходимого и высокая текучесть кадров доказывают неблагополучие в среде учительства. Власти возлагали на школу все больше ответственности за успехи учащихся, учителя же должны были повышать свою квалификацию, преодолевать материальные лишения и приспосабливаться к постоянно меняющимся планам и методикам.

Более того, в классах учителям выказывали неуважение, грубили и даже предпринимали в отношении них насильственные действия. Временами, при определенных условиях, и сами учителя совершали неблаговидные поступки, притесняли людей, такой была советская жизнь в 1930-х гг. Сложную и иногда неприятную роль приходилось играть учителям на школьном фронте, при этом и в связи с профессиональными обязанностями, и за стенами школы им угрожали репрессии, особенно тем, у кого было «чуждое» социальное происхождение, кто был связан супружескими узами с «врагом народа» или еще чем-то мог привлечь внимание карательных органов сталинизма. В связи с этим неудивительно, что школьники иногда «ничего хорошего» в профессии учителя не видели.

Неоднозначное отношение к профессии учителя косвенно подтверждает сложное положение «просвещенцев» в сталинистском обществе. Материальные затруднения учителей не были связаны с их профессией, а характерны для всей тогдашней жизни. Учителя даже пользовались некоторыми преимуществами, например имели доступ к закрытым распределителям, они регулярно получали зарплату, что заметно облегчало жизнь. Резкий рост числа учителей, текучесть кадров в школе (часто обусловленная переходом педагогов из одной школы в другую) и большое число учителей-энтузиастов, которые буквально дневали и ночевали в классах, доказывает привлекательность этой профессии.

Политика властей в отношении учебных программ, учебников и методик не отличалась постоянством и временами вредила учительскому делу, однако все больше ценилась квалификация педагога, который стал играть ключевую роль в классе; вводился учет полученных детьми знаний, что нашло полную поддержку в школах. Гибкая дисциплинарная тактика обеспечивала столь желанную для властей стабильность и позволяла поддерживать необходимый для учебного процесса порядок. Репрессиям мог подвергнуться любой педагог, однако реально пострадали относительно немного учителей, подавляющее же большинство приспособилось к жизни в условиях террора. Замечательное определение труда учителя как «скромной, но героической работы» говорит о связующей роли учителей, которые благодаря своему подвижническому труду олицетворяли эту героическую эпоху.

Что дал сравнительный подход изучения советского учительства

Сравнительный подход при изучении советского учительства помогает понять, что по своему социальному статусу, характеру работы и профессиональному облику советский учитель похож на учителя любой другой страны мира, уникальными же оказываются его вовлеченность в политику и жизнь в условиях постоянной угрозы репрессий^{696}. Советские учителя 1930-х гг., как и их коллеги по всему свету, считали свои общественное положение и заработную плату невысокими, им казалось, что окружающие не оказывают им должного уважения, а власти порой относятся к делам школы безответственно. Однако сходству взглядов, как показывает сравнительный подход, отнюдь не сопутствовало сходство восприятий. На осознание учителями своего социального статуса влияет оценка обществом ценности образования, условия работы учителей в школах, а также наличие профессионального союза и кодекса. Таким образом, социальный статус — понятие относительное, а не абсолютное. В течение XIX в. английские учительницы требовали зарплаты, достаточной, по словами историка Ли Холком, «для обеспечения надлежащего образа жизни, для покупки книг, для возможности отдыхать и путешествовать, для общения с кругом близких по положению в обществе людей, короче, для комфортабельной и спокойной жизни»^{697}. Подобным образом Кристин Руан утверждает, что учителя в царской России «хотели получать достаточно, чтобы чувствовать себя на равных с другими образованными социальными группами», и тем самым формулировали свое профессиональное кредо как «значимую и полезную для общества работу и достойные условия жизни»^{698}. Советские учителя в 1930-е гг. страдали от бедности, однако сетования на материальные трудности говорят как об их восприятии своего социального статуса, так и каждодневной борьбе за лучшую долю.

Самое удивительное сходство, которое обнаружилось в ходе этого исследования, — горячая поддержка советскими учителями консервативных веяний в образовательной политике. Судя по всему, и в практической работе, и в своих взглядах на процесс обучения советские учителя разделяли многие «твердые убеждения» их коллег за океаном, перечисленные в работах историка Кьюбана об американской школе. В частности, многие советские учителя считали: главная задача школы — передача детям знаний и системы ценностей, но эта цель достижима лишь при признании учащимися авторитета педагога^{699}. В более общем смысле, советские учителя руководствовались принципом, который сформулировал Дэвид Коэн. По его мнению, основополагающим для большинства учителей является предположение, что суть учебного процесса — это передача детям некоей системы известных педагогам очевидных фактов и эмпирических законов^{700}.

Советские учителя выступали за порядок, стабильность и дисциплину в классах, обнаруживая тем самым еще одно сходство с их коллегами из других стран, где происходили коренные социальные перемены. Как считает Конрад Ярауш, во время знаменитого перехода от Веймарской демократии к нацистской диктатуре многие немецкие учителя поддерживали новый режим, так как им казалось, что с ним вернутся стабильность и порядок, даже если при этом будут ущемляться права личности и подвергнутся преследованию определенные социальные группы^{701}. Согласно исследованиям американских школ, во времена социальных конфликтов учителя, как правило, становятся приверженцами традиционализма, а не порождающего нестабильность новаторства^{702}. Выработанная в 1932 г., в разгар экономического кризиса и политической дестабилизации, рекомендация американского социолога Уоллера гласит: учителям следует культивировать в себе «спокойный и умеренный эгоизм», что вполне соответствует их образу приверженцев порядка, а не конфронтации^{703}.

Сравнительные исследования также показывают, что политическая и общественная деятельность вызывала у советских учителей скептическое отношение не случайно, а была характерной реакцией на возрастающую мощь государства. В кайзеровской Германии, как доказала Марджори Ламберти, в ответ на попытки властей подключить школы к борьбе с социалистическим влиянием учителя младших классов дали понять, что политика их не касается, и принять участие в этой кампании фактически отказались. Ярауш пришел к выводу, что вся немецкая интеллигенция конца XIX — начала XX в., включая учителей, «отличалась принципиальной аполитичностью, а профессионализм ставила выше общественной деятельности»^{704}. Китайские учителя, пережившие культурную революцию конца 1960-х гг., приучились держать язык за зубами, имитируя при этом участие в политической жизни^{705}.

В более общем смысле, согласно сравнительным исследованиям учителя не склонны были придавать решающее значение глобальным факторам, включая несправедливое распределение материальных ресурсов и произвол властей, а многое объясняли недоработкой конкретных людей или отдельными злоупотреблениями^{706}. В этой связи все более заметная податливость советских учителей давлению сталинизма была связана как с их профессиональными интересами, так и со взглядами каждого из них; но чем агрессивнее становилась государственная власть, тем неохотнее учителя соглашались быть орудием ее политики.

Однако сравнительный подход также показывает, что в 1930-х гг. только для немногих учителей сталинизм (вообще крайне опасный) представлял серьезную угрозу. В кайзеровской Германии, как и в царской России, учителя могли уволить за радикальные политические убеждения, но лишь немногие подвергались аресту или другим наказаниям за публичные высказывания, за взгляды или за «порочащие» связи. Больше того, в обеих странах существовали профессиональные союзы, обладавшие такой автономией, о которой и мечтать не могли советские учителя 1930-х гг.^{707} В нацистской Германии учителей-евреев и учителей с левыми убеждениями увольняли, арестовывали и казнили по воле властей, а любой заподозренный в антинацистских взглядах жил «в постоянном страхе разоблачения». Однако нацистские власти, притесняя или уничтожая одних, гарантировали безопасность другим — большинству учительского корпуса^{708}. В современной Америке опасение учителя столкнуться с насилием заставляет его корректировать свое поведение в классе и за порогом школы, а некоторые учителя, прежде всего геи и лесбиянки, боятся увольнения за их личные убеждения и образ жизни^{709}.

Напротив, в первое десятилетие эпохи сталинизма практически всем советским учителям угрожало увольнение и, возможно, более серьезные неприятности по политическим или по иным мотивам. Отсутствие четкой границы между жертвами и палачами, множество причин, по которым можно было стать «врагом народа» или «враждебным элементом», а также внутрипартийная борьба с непредсказуемым исходом заставляли подавляющее большинство учителей жить в постоянном страхе. Времена разгула политических репрессий не прошли для учителей эпохи сталинизма бесследно, изменили их жизнь и всю историю Советского Союза в последующие десятилетия.

Учителя эпохи сталинизма в советской истории

«Летом многие учителя старались сменить преподавание в школе на какую-нибудь другую работу. Мы разуверились в том, что образование хоть кого-то заботит». Это заявление учителя из Курганской области сделано в 1996 г., почти через шестьдесят лет после того, как учителя эпохи сталинизма укрепляли своим трудом советское государство^{710}. В сентябре 2000 г. директор московской школы Светлана Чуракова объяснила, как ее коллеги, влюбленные в свою работу, справляются с трудностями:

Примерно в то же время учитель истории Татьяна Макаревич поведала о проблемах ее школы перед началом учебного года: «Никакой четкой концепции у нас нет, мы просто излагаем ученикам разные точки зрения и предлагаем им самим сделать выводы»^{711}.

Эти высказывания и поступки удивительным образом перекликаются со словами и делами учителей 1930-х гг. Низкая зарплата обусловливала высокую текучесть кадров во времена сталинизма, особенно в период социальной нестабильности и конфискаций начала 1930-х гг. Тогда тоже часто говорилось, что учителя остаются в школах лишь из-за привязанности к ученикам. Причем молодым учителям, которых в школы привела любовь к детям, вторили умудренные опытом ветераны, опасающиеся, что заменить их некому. Неизменность этих сетований в течение полувека говорит о сходстве условий жизни и работы советских и нынешних российских учителей.

Все эти жалобы говорят о вопиющем отступлении от генеральной политической линии 1930-х гг. Образование всегда занимало центральное место в преобразованиях советского общества. Строились новые школы, политические вожди самолично решали вопросы образования, доступ в учебные заведения определял принадлежность к социальной группе, миллионы людей готовы были жертвовать многим, лишь бы обзавестись аттестатами и дипломами. Образование напрямую связывалось с модернизацией всей общественной жизни, а именно этого ждали советские граждане от социалистической революции^{712}. В значительной мере крах советской власти можно объяснить именно невыполненными обещаниями по модернизации. Советское общество 1980-х гг. и нынешнее постсоветское общество воспринимается, скорее, как регрессирующее, чем прогрессирующее^{713}.

Замена «четкой концепции» образования «разными точками зрения» с возможностью для детей «самим делать выводы» говорит о глубине кризиса в образовании. Это выражается в неразберихе идей и взглядов по поводу образовательной политики, в проблемах с материальным обеспечением учебного процесса. При переходе от коммунизма к посткоммунизму [так у автора. — Примеч. ред.] учителя попали в непростое положение, так как их прежний педагогический опыт оказался практически бесполезным. По словам Макаревич, учителя соскучились по «четкой концепции» и «унифицированной» точке зрения, которые позволят избежать острых дискуссий и даже простого обсуждения. Столь желанные и столь нужные властям конформизм и единообразие устанавливались в 1930-е г. и при участии советских учителей, а влияние тех лет чувствовалось все советские и постсоветские годы^{714}.

Однако наследие учителей эпохи сталинизма этим участием не ограничивается. В интервью 1995 г. директор московской школы Леонид Мильграм высоко оценил своих учителей 1930-х гг. за то, что они культивировали и прививали детям честность, уважение к старшим, инициативу и умение мыслить^{715}. Порицая сталинизм за репрессии, Мильграм с благодарностью вспоминал своих учителей за выработку тех качеств, которые помогли его сверстникам выстоять в тяжелые времена^{716}. Учителя вынужденно следовали в кильватере сталинизма, но большинству удавалось быть в своих действиях искренними и честными. Учителей хотели сделать приверженцами политики репрессий, но многие из них считали своим долгом выказывать уважение коллегам и школьникам — как на людях, так и в общении один на один. Умение мыслить и инициативность, очевидно, шли вразрез с «линией партии», а своим скептическим отношением к официальной пропаганде и одобрением того, что ею не приветствовалось, учителя, по сути, сформировали поколение людей с новым мышлением. Однако многие школьники не только получали знания на уроках, но и приходили к пониманию нарождающихся структур сталинистского общества, учились взаимодействовать с ними. Таким образом, оставшиеся в памяти Мильграма подвижничество и высокой пробы профессионализм, возможно, стали самым ценным наследием, которое оставили учителя эпохи сталинизма своим ученикам.

С исторической точки зрения судьбы учительства 1930-х гг. помогают лучше понять долговременное воздействие школы времен сталинизма на развитие советского общества. Юноши и девушки, в эпоху Сталина начавшие работать учителями, стали поколением, которое доминировало в учебных заведениях, да и в стране Советов в целом, несколько следующих десятилетий. Представители так называемого брежневского поколения, пережившего не только сталинизм 1930-х гг., но и заплатившего высокую цену во время Второй мировой войны, стали мощной опорой советского строя в 1960—1970-е гг.^{717}

Однако траектория жизни следующего поколения — школьников 1930-х гг. — сильно изменится. Жизнь их прошла при социализме, многие стали свидетелями упадка и крушения советского строя в 1980-е гг.^{718} Михаил Горбачев, последний лидер Советского Союза, и Борис Ельцин, первый лидер постсоветской России, — оба пошли в школу в конце 1930-х гг. Не преувеличивая значения полученного в то время опыта и не преуменьшая важности последующего развития, в этом исследовании учительского корпуса эпохи сталинизма мы хотели показать и жестокую мощь советской власти, и присущие ей противоречия. В этом смысле судьбы учительства эпохи сталинизма раскрывают взаимосвязи и процессы, которые стали фундаментальными для развития массового образования и для становления Советского Союза в XX в.