Ужасно роковое проклятье

Глава 2. "От стран Восхода и до стран Заката"

В неприятностях обязательно есть мизерный положительный момент: от бессонной ночи я похудела. Брючки эффектно провисли, в лице появилась утонченность этакая, нос и подбородок заострились, а в глазах появилась бездонность и глубина мысли, которых бесполезно искать после нормального восьми-девятичасового сна. Но, к сожалению, все мои попытки разобраться, кто и зачем проникал в мое жилье целых два раза, потерпели провал. Видимо, придется обратиться в милицию. Хотя сознаюсь: ужасно не хочется. И я совсем не верю в деликатность родной милиции при проверке моих личных и деловых контактов. Боюсь, после той проверки меня уволят без выходного пособия, увидев во мне маму московской мафии или международную террористку. Поразмышляв над положением дел, я решила повременить с походом в органы. Как оказалось, моя интуиция не подвела свою хозяйку!

С утра я должна была встретить итальянцев в "Коме", тьфу, то есть в добром здравии! Самый невероятный день в моей жизни действительно начался с того, что кое-кто впал в коматозное состояние. Несмотря на перегрузки прошедшей ночи, я постаралась выглядеть свежей и неотразимой, как фруктовый десерт на рекламной фотографии. Мне это определенно удалось: охранник, бездарно транжирящий свою молодость у входа в нашу галерею, аж присвистнул. Его коллега хмыкнул и громко попросил напарника сходить в соседнее кафе за капуччино с булочками. Окрыленная успехом, я зашла в свой закуток, тоже заварила себе кофе покрепче, в чашечке вместимостью с пивную кружку, положила сахар и принялась искать в своих запасах порошковое молоко. Точно помнила, что молока еще недавно было полным-полно, но ничего не обнаружила. Пришлось отправляться в соседний киоск за сухими сливками. Пристрастие к сладкому неистребимо. Долго ли, коротко ли, а провозилась я с покупкой сливок и попутной болтовней с коллегами до самого начала переговоров. И лишь глянув на часы, я поняла, что сию минуту должна быть у шефа в кабинете, с верноподданной улыбкой и подносом в руках. Времени на утренний кофе совсем не оставалось, и пришлось прямиком бежать к Дармобрудеру. Там, слава Богу, никого еще не было, можно было с ленцой приготовить поднос и улыбку.

Минут через пять в комнату ввалилась толпа фряжских гостей во главе с шефом. Дармобрудер нервно стрельнул глазами вправо-влево, хрипло спросил меня: "Эмка где?" и, повернувшись к итальянцам, завел шарманку о нашей общегалерейной радости по поводу прибытия иноземных мастеров, тьфу, партнеров. Партнеров приехало много — похоже, они собирались снять урожай с большинства московских галереек, мы у них в списке стояли далеко не первым номером. Целых пять человек: двое высоких элегантных арт-продюсеров с породистыми надменными лицами, похожих друг на друга, как отец и сын (впоследствии оказалось, что так оно и есть); крепенький, как подосиновик, адвокат с бородкой; его помощница, а может, референтка, полноватая и томная золотистая блондинка с круглым задом и чуть раскосыми серо-зелеными глазами; и переводчик-итальянец, развязный малый с блестящими от лака волосами. Еще через пятнадцать минут, в течение которых мы пили чай, кофе, минералку и апельсиновый сок (подавала их не я, а секретарша Верочка) и беседовали о незримых достоинствах российского неоавангарда, шеф не выдержал и отослал меня на поиски Ноевны. Я и сама не могла понять, куда делась Жрушко? Проспала? Наводит красоту в туалете? Забыла, что с утра переговоры и легкой поступью направилась к зубному? Все эти предположения — из ряда невозможного. Максимум, что можно предпринять — обежать все заведение. Сначала я двинулась к своей каморке, надеясь, что по дороге в фонды встречусь с Ноевной.

Так и случилось. Моя комната находится в другом крыле здания, за анфиладой выставочных помещений. Проходя через последний зал, я увидела Жрушко и остолбенела. Ну и видок у нее был! Эму сидела в кресле смотрителя, даже не столько сидела, сколько лежала, вытянув длинные тощие ноги с узловатыми коленями. Голова ее откинулась назад, за спинку кресла, руки безвольно свисали, из открытого и перекошенного рта вырывался смачный, с бульканьем и подсвистыванием, храп. Одежда тоже не была воплощением гламорного стиля: кофта сбилась к подмышкам, юбка задралась и перекрутилась, обнажив панталоны из серого плюша, разношенная туфля свалилась с подвернутой ступни, и большой палец ноги выглядывал из плебейской дырки на застиранных колготках. Эму выглядела так, точно была пьяна вдрызг, до невязания лыка. Мне было некогда наслаждаться этим новым экспонатом: позади уже слышался топот — сюда шли люди!

Я мысленно призвала на помощь всех святых языческого и христианского пантеона, подхватила подмышки Жрушко и поволокла ее, надрываясь, к себе в кабинетик. Ноевна не только внешне была похожа на старую клячу, она и весила, словно лошадь на пенсии. Уф! Успела в последний момент: еле-еле за мной закрылась дверь, как в зале раздалась напевная итальянская речь. Без особой осторожности бросив Эму в кресло, я уперлась руками в стол и стояла в этой позе минуты три, глотая ртом воздух и пытаясь восстановить дыхание. Придя в себя, я встряхнулась, пригладила волосы, надела улыбку и вышла в зал.

Итальянцы бродили кругами, осматривая составленную мной экспозицию с недоумением на лицах. Высокий барственный синьор, который постарше, явственно поморщился, у адвоката дрожали крылья носа: вот-вот расхохочется в голос. Если они начнут бесконтрольно выражать свои впечатления, пиши пропало! А потому пришлось немедленно приступить к объяснениям, что это за ужас такой и почему он расположен здесь, а не на свалке и не в магазине Армии спасения. С широко распахнутыми глазами и самым младодевическим выражением лица, имевшимся в арсенале, героическая Софи (это я) пинком загнала потерянный Жрушко башмак под кресло и вышла на середину зала. Не помню, о чем я там лепетала в состоянии шока: кажется, отпускала итальянскому искусству многословные комплименты, называла Италию прародиной красоты и гуманизма. А вот как я убедила растроганных итальянцев показать потомкам великого Джотто мусорную кучу (типа скульптура!) и рекламные постеры на тему крещения Руси (чисто живопись!)? Не иначе, как на меня озарение снизошло. В конце моей речи подошел, улыбаясь, высокий синьор, который помоложе, лет тридцати пяти. Его лицо уже не было таким надменным, а глаза — клянусь! — влажно поблескивали. Он взял мою руку и подозвал переводчика. Я навострила уши. Сейчас проверю, насколько помню язык:

— Скажи очаровательной синьорине, — начал мужчина приятным баритоном, — Что мы очень тронуты тем, как русский народ высоко ценит опыт итальянского искусства в развитии мировой цивилизации…

Язык я, оказывается, понимаю неплохо, даже не ожидала. Еще приятнее то, что я не просто "синьорина", а "очаровательная". Итальянец тоже душка: густые волосы лежат каштановой волной, глаза хищного желто-зеленого цвета, как у кошки, отличные зубы и тело благородно-удлиненных пропорций, а вдобавок к великолепию фактуры — изысканные манеры и учтивая речь. Вылитый Маугли — моя самая первая детская любовь — только Маугли цивилизованный. Наверняка у него есть жена, похожая на вороную кобылу, и трое милых сынков, причем старший уже возит девчонок на вечеринки, без спросу используя шикарный папин автомобиль.

Я бы целый век простояла в изящной позе чувствительной русской барышни, и все бы слушала добрые слова итальянца об утонченной печали и проникновенности русской культуры. Ведь желтоглазый красавец говорил это, глядя мне прямо в лицо и ни на миг не отпуская моей руки, и разжал пальцы, лишь когда закончил речь. Набриолиненный переводчик еще нудил по-русски, с ужасным акцентом пересказывая поэтичные комплименты итальянского Маугли и по ходу дела проглатывая целые предложения. Но подошел Дармобрудер и встрял в невыразительное "бу-бу-бу" толмача. Шефу приспичило пригласить нас в кабинет — для дальнейших переговоров.

Пропустив гостей вперед, он надвинулся на меня, как линкор — на прогулочную яхту:

— Где Жрушко? Ты почему ее не нашла?

— Почему не нашла? — количеству яда в моем голосе позавидовала бы черная мамба, — Нашла. И даже доставила в безопасное место, хотя сомневаюсь, что вы оцените мои усилия!

— Какое еще безопасное место? — Дармобрудер был на пределе, — А здесь что, опасно? Кто ей тут будет угрожать? Ты, что ли?

— Ну что вы! Клевета, дорогой босс! — мне определенно пора менять фамилию с Хряпунова на Медоточиева, — Не Жрушко угрожали, а она угрожала. Вам и вашему бизнесу. Смотрите!

Прежде чем распахнуть дверь в свою каморку, я осмотрелась: все ли последовали за Верочкой в кабинет Дармобрудера. Бог знает, каким перформансом порадует публику наша Эму. Нет, горизонт был чист. Я открыла дверь, отвернувшись и наблюдая за входом в зал. Рядом со мной вдруг раздалось звучное восклицание из трех букв, которым любой истинно русский выражает изумление и негодование. Ну, скажем, версия американского "упс!". Я взглянула на босса. До чего колоритное зрелище! Корявая фигура окостенела в полусогнутом полуприседе, галстук от Hugo Boss, ничуть не прикрывающий обширное брюхо, сбился на бок, прядь "внутреннего заема", которую он приклеивает к лысине намертво, встала дыбом. Глаза у Дармобрудера были как в очках с пружинками — если дать подзатыльник, глазки вываливаются и повисают где-то в области груди. Но вот он вышел из состояния ступора, и мы вошли в мою комнату. Эму почти совсем сползла на пол, в кресле ее удерживала одежда, превратившаяся в толстый комковатый жгут вокруг тела. Ей было явно неудобно, лицо у бедняжки было страдальчески-плаксивое, но она все равно не просыпалась. Обозрев серые подштанники Жрушко и ее неизящную позу, шеф наконец-то спросил:

— И что это с ней?

— Понятия не имею, — пожала я плечами, — Когда я выходила из кабинета утром, Эммы Ноевны в зале еще не было. А когда вы меня отправили ее искать, я сразу же обнаружила вашу заместительницу здесь — в кресле смотрителя, в состоянии невменяемости, — ах, как Дармобрудера покривило от слов "ваша заместительница", произнесенных чрезвычайно невинным голоском.

— Она пьяна?

— Не знаю, не похоже. Больше напоминает дозу наркотика, — оживилась я от мысли, что шизофреничка Эму еще и внутривенно принимает, — запаха перегара нет и вообще…

— Ладно, — торопливо подытожил Дармобрудер, поглядывая на часы, — я сейчас везу итальянцев обедать в тот ресторан, "Анна Каренина", что ли?

— "Обломов на Пресне", — напомнила я елейным голосе.

Видно, у Дармобрудера любовная трагедия (а вернее, специфическая гибель) бедной Ани вызывает исключительно пищевые и утробные ассоциации. А Обломов у него вообще ассоциируется с мягкой мебелью.

— Ага, точно. После обеда — встреча с художниками. Ты молодец, хорошо выступила, на патриотизме сыграла, на самолюбии. Представишь им наших авторов, тогда решим, может, стоит тебя свозить в Италию. Ты вроде понадежнее… этой. А сейчас сделай что-нибудь, не валяться же ей тут! — он поморщился и ушел, а я осталась над недвижным телом Ноевны.

Коротка земная любовь высокого руководства. И стрелы ее, действительно, "стрелы огненные". "Песнь песней" о том, как некая пожилая девица была мила своему шефу, а потом перестала.

Конечно, насчет наркотической "дури", которой предположительно балуется Ноевна, я переборщила. На наркотики деньги нужны, а откуда они у Жрушко? Но разве Эму пьяна? Начнем с того, что она тщательно — по ее понятиям — одета: выходной костюм с золотыми пуговицами, не совсем заношенные туфли на сбитых каблуках (но это туфли на каблуках, а не боты "прощай, молодость"!), в ушах и на пальцах — бижутерия из скрученного производственного металла и огромных мутных самоцветов, которую так любят все дамы-искусствоведки. Даже дырка на колготках была недавнего, может быть, сегодняшнего, происхождения. И макияж на лице был сегодняшним, еще не размазался карандашный контур на губах, а он-то дольше двух часов не держится, особенно если пить и закусывать. Если предположить, что она все-таки приняла на грудь, выходит: утром она старательно одевалась и красилась, хотела выглядеть получше (мне нос утереть, не иначе), а по дороге неожиданно схватила бутылку водки и выпила ее в один присест, без закуски. Как это совместить?

В недоумении я села за свой стол и взялась за ручку чашки, рассчитывая глотнуть кофе, пусть холодного, как осенний дождик. Но чашка… была пуста. Я долго таращилась на жалкие несколько капель на донышке, повторяя про себя, что этого не может быть, просто не может. Смотрительница кофе не пьет, у нее жуткая гипертония, на которую она жалуется всем подряд. На охранников незачем грешить: они при мне брали кофе в забегаловке по соседству. Остальной народ пил кофе у себя, меня тоже приглашали, я отказалась. Ведомая недобрым предчувствием, я перегнулась через стол и посмотрела в лицо Ноевне. Так и есть: над верхней губой Жрушко виднелась коричневая каемка. Только Эму могла нагло войти в мой кабинет и выдуть мой кофе, не спросясь! Подобные пакости вполне в ее манере. А вдруг… вдруг злосчастный напиток оказался отравлен? В смысле, содержал дозу снотворного, от нее Жрушко и вырубилась в момент. У засыпающей страусихи сил не хватило дотащиться до кабинета, и она рухнула прямо в зале. Я, как сомнамбула, взяла банку с коричневым порошком и заглянула в нее. Похоже, какие-то подозрительные белые крупинки на поверхности. Злоумышленник знает все мои привычки, в том числе и про ежеутренний кофеек на рабочем месте. Кому-то и зачем-то понадобилось усыпить хранительницу фондов Софью Хряпунову, а Ноевна случайно оказалась жертвой преступного замысла. И что теперь делать? Отдать на экспертизу состав, которым обесточили Жрушко? Кому и под каким соусом? Меня, дескать, хотят отравить, проверьте, чем именно? А как быть с Эму?

Мир вокруг стремительно менялся. Как говорится, "где я, а где завтра"? Не могу уловить никакой логики в действиях злоумышленника: обыскать мою квартиру в мое отсутствие, дождаться моего выхода на работу и здесь подсыпать мне снотворное. Я полагала, что это все-таки снотворное — от яда Жрушко бы уже билась в конвульсиях, а то и вовсе померла. Он, наверное, хочет обездвижить меня и обыскать мое не подающее признаков жизни тело. Ох, до чего же гадко думать о себе, как о безвольном теле! Неприятная картина храпящего полутрупа тут же заставила вспомнить о служебном долге. Я созвала немногочисленных работников мужского пола, и мы, крадучись вдоль стены, перенесли на покрывале мирно почивавшую Жрушко в комнату бухгалтерии. Здесь имелся диван, и сюда посетители галереи заглянуть не могли. Я убедилась: неудавшаяся покорительница сердца Дармобрудера и всей Флоренции вообще не помирает, а просто дрыхнет, производя изрядный шум. Мы укрыли ее тем самым стареньким покрывалом и оставили досматривать неурочные дневные сны.

Мои обязанности с устранением Жрушко только умножились. Скоро должны придти пятеро любимчиков Дармобрудера, он намеревается вывезти их в Италию в качестве живых экспонатов. Будь шеф владельцем личного зоопарка, это был бы ни с чем не сравнимый аттракцион. Теперь именно мне канифолить итальянцам мозги: поверьте, госпожа Веревкина и господа Табуреткин с Мыльцевым, а также Подмундиров с Мокростуловым — форпост российского искусства. Притом, что на лицах господ художников написаны какие угодно черты, кроме таланта, интеллекта и приличного воспитания. Для босса подобная компания пьяниц и болтунов — олицетворение родного назема, от которого наш директор так до конца и не отмылся, и его ногти — прямое тому доказательство. Господи, как быть? Мой позор приближался.

Старший из породистых шатенов, наследник идей гуманизма, растроган моей мольбой: о потомки титанов, научите нас, русских, современному искусству, повторите доброе дело Петрока Малого и Алевиза Нового! Боюсь, что, увидав предполагаемых учеников, он испугается до колик. Подмундиров и Мокростулов похожи, точно два брата-близнеца, а вернее, точно Добчинский и Бобчинский. Только тип внешности у них другой: они оба высокие и какие-то неправильные, будто отражения в комнате смеха (никогда не понимала, что в этих зеркалах смешного!). Широкие бедра, узкие плечи, кадыкастые и извилистые, как у верблюдов, шеи. У обоих вечно немытые волосы, да и ноги, кажется, тоже. Подмундиров с Мокростуловым очень богобоязненны и все время бегают на исповедь, словно американцы — к психоаналитику. Веревкина — длинная, в обтрепанных юбках, похожая на метлу девица весьма зрелых лет, крашеная в "радикальный черный цвет". На лице — намертво прилипшее выражение брюзгливого равнодушия. Проявляется оно не столько в крошечных глазках, сколько в волнистой линии огромного рта с неправильным прикусом и редкими зубами. У Веревкиной пристрастие к одеждам, пошитым из мешков для хозяйственных нужд. Довершают имидж огромные мужские ботинки, по-моему, унаследованные мадемуазель от ее покойного батюшки. Табуреткин — тот просто карикатура на еврея, созданная воспаленным умом параноика-антисемита. Он маленький и кривоногий, с длиннющей лохматой бородой, по которой всегда можно догадаться, что он ел на завтрак еще вчера. За этим "украшением мужчины" остального лица совсем не видать. Откуда-то из середины бороды торчат толстые губы и зажатая в них зловонная трубка. Последний из коллекции нашего доморощенного Даррелла — монстр, кошмарнее предыдущих четверых. По внешнему виду этого не скажешь, он у Мыльцева вполне безобидный и типичный: худощавый, среднего роста мужичок, с жиденькой бороденкой и водянистыми глазами. Но достаточно нашему личному монстру открыть рот, и собеседнику становится ясно: катастрофический, невыносимый зануда. На моей памяти он еще ни разу не закончил начатый монолог по доброй воле. У него высокий бабий голос, лишенный интонаций.

Даже Дармобрудер терпит Мыльцева с трудом, но считает его та-аким продвинутым! Тайная мечта моего шефа — соединить в собственном имидже библейские цитаты Подмундирова, густопсовый патриотизм Мокростулова, непомерную гордыню Веревкиной, эзотерическую просветленность Табуреткина и заумную трепотню Мыльцева. Тогда, надеется Дармобрудер, будет издали видать, какая он недюжинная личность. Увы! Если моего босса пять кикимор родной богемы пленили навек, то для западных арт-продюсеров подобные страшилки — вчерашний день. В Европе такие уродцы давно уже никому не интересны! Кажется, пока я буду показывать итальянцам этих толстопятых олухов, придется мысленно подбадривать себя фразами из американских боевиков: "Давай! Ты сможешь! Я знаю! Ты сможешь! Ну, давай же!" — иначе я просто разревусь от стыда.

Вошла Верочка и захихикала, увидев меня с карандашом в зубах. Да, есть и у меня, неподражаемой, одна дурная привычка: в минуты затруднения я грызу карандаши. Верочка, добрая душа, хочет меня отучить от нее и носит в мой кабинет графитовые ручки или затачивает деревянные карандаши с обеих сторон, а я контрабандой протаскиваю свои и в преступной тишине грызу их незаточенные концы, словно мышь-наркоманка. Впрочем, Вера пришла не посмеяться над моим слабоволием, а с поручением: художников шеф встретит и проинструктирует, а мне тем временем надо сводить итальянцев пообедать. Босс несказанно удивил меня своим доверием — я ведь человек странный и опасный, вернее, до сих пор считавшийся опасным? Верочка, давясь смехом, прошептала, что на шефа нажали оба арт-продюсера.

— Они отец и сын, у них одна фамилия — Кавальери. Сына, который тебя за ручку держал, зовут Франческо, а старшего — Алессандро. Наш-то целый час ходил вокруг итальяшек, будто кот вокруг сметаны, и пел-разливался, а они только носы морщили. Но потом встает их главный — тот самый Алессандро — и таким, знаешь, весомым, прямо диктаторским, голосом заявляет: выставке быть! Все та-ак изумились, а больше всех — адвокат, у него аж бородка торчком встала! Кавальери еще что-то им объяснил по-итальянски, что именно, толмач не перевел, и тогда все закивали. Похоже, они готовы согласиться на выставку, но младшему хочется еще раз пообщаться с русским экспертом — синьориной Крапьюнови. Так что давай, освежи макияжик — и вперед, синьорина Крапьюнови!

— Тебе все хиханьки да хаханьки, а мне могилу рыть придется! — пробормотала я, роясь в сумке, якобы в поисках помады, а на самом деле — скрывая огнем горящее лицо.

Клюнул! Невзирая на гипотетическую супружницу, черноволосую модную даму с лошадиной челюстью, и сыновей, каждый из которых — копия папочки! А может, женушки и деток в природе не существует, и Франческо Кавальери свободен, будто ветер сирокко? Нет, кажется, это не он, а я клюнула на извечную женскую Фата-Моргану — на образ прекрасного принца из заморских земель. Что бы то ни было, а мне бы тоже хотелось поговорить с синьором Кавальери.

Обед прошел, как говорится в прессе, в неформальной обстановке. Я совершенно забыла про утреннее покушение на мою особу, рикошетом поразившее Эму, про мирно храпящую в бухгалтерии тушку Жрушко, которую вечером придется везти домой и еще, чего доброго, объясняться с родственниками — папой Ноем и мамой, которую зовут либо Сарра, либо Руфь, либо и вовсе Иаиль. Позабыла даже про таинственного злоумышленника, ищущего в моем доме неведомых мне сокровищ — велика сила искусства, особенно кулинарного. Один мой приятель утверждал, что русская кухня — это не что иное, как комплект закусок перед выпивкой. Чем нас и осчастливило это возрожденное на Пресне дворянское гнездо: яблочки моченые, грибочки соленые, лосось со слезой, эт сетера, эт сетера. И все такое основательное, объемистое, напоминающее не столько непритязательного лентяя Обломова, сколько антиглобалиста Собакевича с его посконным убеждением, что большому куску и рот радуется. Я, честно говоря, заказала столик в малоизвестном (то есть малоизвестном лично мне) заведении и всю дорогу несколько побаивалась: не дай бог, итальянцам придутся не по душе наши исконные кушанья. Старший Кавальери манерно орудовал вилкой и пережевывал каждый кусочек минимум семь раз — по таким людям никогда не поймешь, ест он или "питается". К счастью, роль Собакевича в ресторане взял на себя адвокат Микеле Чингьяле, чья фамилия переводится с итальянского как "кабан". Он и его блондинка-референтка Элеонора Брилла лопали за двоих каждый. Видно, что оба — большие любители поесть.

Вальяжная Брилла слегка напоминала корову своим аппетитом и основательностью. Она все делала спокойно и неспешно: двигалась, говорила, думала. С той же естественностью Элеонора была одета и причесана: все такое красивое, удобное и качественное, точно никакой одежды вообще нет, и крупное, с округлыми формами тело итальянки ничем не стеснено. Из-за долгого молчания Элеоноры казалось, что под золотистыми прядями в созерцательно-философской тиши созревают глубокие мысли. Тут она открыла рот, и оказалось, что в мозгу у синьорины — глубокая трясина штампов, привычных для европейского туриста. Элеонора удивлялась, что в России не всегда стоят морозы, не все мужики ходят по улицам с "бабалайками" и не во всех ресторанах кормят кашей с репой и щами с черным хлебом. Адвокат и оба Кавальери неловко пытались ее нейтрализовать. После вопросов синьорины Бриллы, оскорбительных для горячего патриота (к коим я не принадлежу), прочие итальянцы почувствовали себя в некотором роде виноватыми в неприличном поведении элегантной дурищи. Наверно, поэтому общая оценка дармобрудеровской пятерки оказалась на удивление мягкой и обтекаемой, с упором на экзотическое видение мира и загадочную славянскую парадигму, пардон, харизму. Или менталити. Мне было все равно. Я все это время смотрела в золотые и зеленоватые, как янтарь, глаза Кавальери-младшего, осененные длинными, как у кинозвезды, ресницами.

Франческо тоже вел себя так, точно ему наплевать на всех постмодернистов России и мира. Он не задал ни одного вопроса по делу: не поинтересовался ни последними течениями на московском арт-рынке, ни количеством молодых новаторов и зрелых мастеров, сотрудничающих с нашей галереей, ни нашими зарубежными выставками. Словом, Кавальери-младший не проявил никакого внимания к куррикулюм вите "Комы-АРТ". Франческо Кавальери расспрашивал меня исключительно о том, какие вина, блюда, места отдыха и марки машин я предпочитаю. Я судорожно вызывала в памяти названия престижных вин, иномарок и курортов, припоминала западные фильмы про "dolce vita" и светскую хронику в модных журналах. Боюсь, мне немногое удалось вспомнить — лицо Франческо время от времени принимало умиленное выражение, и на нем читалось: "какая милая детская непритязательность!"

Выручал меня Чингьяле: он, будучи гурманом, периодически встревал в наш разговор, описывая свои любимые блюда. Я рассказала в ходе общей беседы про пылкую любовь населения России к пицце — не меньшую, чем в Америке, — а также о собственных смелых попытках сотворить пиццу в домашних условиях. Услышав подробности, адвокат весь переполнился патриотическими чувствами. Из его монолога я узнала о приготовлении гастрономического символа Италии много нового и бесполезного для наших малогабаритно-полевых условий жизни. Оказывается, настоящая неаполитанская пицца выпекается в печи со специальным покрытием из огнеупорного кирпича, которую следует топить лишь буковыми или дубовыми дровами, и еще — невежественные американцы кладут на лепешку слишком много начинки, даже кусочки вареных полуфабрикатов, а это смертный грех против вкуса истинной пиццы! Потом Чингьяле увлекся описанием какого-то сказочного блюда под названием "Салтимбока": говяжья вырезка, поджаренная на гриле и сбрызнутая коньяком, с ломтиками ветчины "Пармо" и картофелем, запеченным "ау гратен" — в сливках и грибном соусе. Впрочем, может быть, я что-то путаю: в конце его рассказа аудитория так разволновалась — была готова съесть если не запеченного "ау гратен" носорога, то, как минимум, еще один обед.

Чингьяле замечательно рассказывал о всяческой вкуснотище: кругленький, с аппетитной привычкой похрюкивать и потирать маленькие ручки в особо патетических местах повествования, он вовлекал слушателя в круговорот съедобных прихотей и прямо-таки доводил публику до слюнотечения, почти до беспамятства. Я представила обжору-адвоката в ходе судебного процесса: как, потирая ручки, он меряет шагами пространство перед трибуной судьи и вкусно описывает, сколь дивным ангелочком был его клиент, пока жизнь не вынудила бедняжку совершить сто пятнадцатое убийство. Ведь если бы подсудимый не подхалтуривал киллером, он не смог бы дарить рождественских подарков своей подружке — несчастной сиротке, которая мало видела хорошего за свои тридцать пять лет, а особенно от этих ужасных, грубых мужиков! Пожалейте обвиняемого, господа присяжные, он — единственный лучик света в жизни кроткой Золушки — певицы кабаре!

Было так мило и душевно, пока мы не вернулись в "Кому-АРТ". Здесь нас поджидали художники и голодный, истерзанный сомнениями шеф. Дармобрудеру было с чего усомниться в успехе предприятия! Сегодня его фавориты превзошли все мои опасения. Узрев их воочию, я испытала жуткий приступ паники. Мне вдруг отчаянно захотелось убежать к себе в каморку, высыпать остатки отравленного кофе прямо в чайник, заварить и выпить залпом, а потом заснуть лет на сто и проснуться от поцелуя прекрасного принца, который посетит помещение со спящей хранительницей фондов в составе туристской экскурсии.

Все началось с того, что, вперед выступила Веревкина и басом произнесла: "Осанна!" Я и Дармобрудер поперхнулись. От проклятой шизофренички так благоухало мужской туалетной водой, что казалось — мы все пришли побриться в дешевую парикмахерскую. Итальянцы радостно закивали и протянули руки для рукопожатия. Они, видимо, решили, что эту жуткую бабу зовут Осанной.

Тем временем Элеонора рассматривала мужчин-художников с выражением напряженного размышления на лице. Потом она подозвала переводчика и сказала ему пару фраз. У толмача тут же лицо перекосилось, стало безумным, глаза вылезли из орбит, как будто он получил удар ногой в пах и не имеет возможности даже застонать. Но довольно скоро шустрый малый понял, на кого здесь можно переложить непосильную ношу ответственности за Элеоноркины глупости. Тогда он широко улыбнулся и бодро направил стопы в мою сторону.

— Синьорина Брилла хочет спросить господ русских художников, за что они сидели?

— Где? — тупо брякнула я, — Где сидели?

— В тюрьме, — сияя белозубой улыбкой, ответил, ухмыляясь, прилизанный малый — вылитый половой из трактира, — Синьорина Брилла полагает, что каждый русский интеллигент сидел в тюрьме. Она считает, что только простые русские мужики не сидят в тюрьме.

— Почему? — так же глупо пробормотала я.

— Потому, что они рождаются в лагере, — пояснил переводчик.

Мы стояли и глазели друг на друга, не зная, как нам поступить в этой идиотской ситуации, чтобы не выглядеть главными идиотами. Я никак не могла найти слов для внятного объяснения любимой метафоры наших масс-медиа: "вся Россия — огромный тюремный лагерь". Чувствовалось, что это нехитрое утверждение глубоко врезалось в память сдобной, словно кексик, но недалекой итальянской девушки. Пока я вращала глазами и безмолвно открывала и закрывала рот, время было упущено безвозвратно. Выяснилось (к сожалению, с опозданием), что легковерная дамочка очень слабо и отрывочно, но говорит по-русски. Она продефилировала через кабинет к Мокростулову и любезным тоном поинтересовалась:

— Ви били турмэ?

— Чего? — крякнула жертва перестроечной чернухи, выпучив глаза, как омар в кастрюле.

— Турма! — терпеливо повторила синьорина, потом пошевелила в воздухе округлыми пальчиками и добавила радостно, — Ла-гер! Зо-о-на? За что вы в зона?

— Да я, собственно, — смутился Мокростулов, невпопад хлопая руками по карманам штанов, точно в поисках справки о полной своей реабилитации, — я не то, чтоб очень в зоне, так, пятнадцать суток, давно, два месяца назад, так, погорячился…

— А-а-а! — всплеснула руками синьора Брилла, — Ви муж-жи-ик? Рюски мужи-ик?

Господи, лучше бы она обратилась не к нему, а к Мыльцеву: уж он бы за словом в штаны не полез!

От непредсказуемой реакции Мокростулова нас оградил, как ни странно, Табуреткин. Пока форпост неоавангарда раздувался от натуги и вспоминал хоть какое-нибудь дипломатичное ругательство, уязвленный сомнением в его принадлежности к мужскому полу, Табуреткин подскочил к роскошной итальянке, чмокнул ей ручку чуть выше запястья, чем немало напугал бедняжку, и бойко отрекомендовался:

— Русский мужик тут я!

Большая часть аудитории остолбенела. Вряд ли на просторах отечества можно найти внешность, напоминающую русский тип меньше, чем облик Табуреткина. Итальянцы, впрочем, поверили заросшему до бровей Табуреткину на слово, слабо разбираясь в этнических тонкостях. Тем более что именно этот тип "рюски мужика" им постоянно показывали в западном кино про славянскую жизнь за железным занавесом.

Чингьяле без восторга смотрел на свою помощницу, которая плыла по офису, как по облаку, пока Табуреткин мелкотравчатым бесом увивался вокруг, что-то проникновенно бубня. Элеонора вряд ли понимала скороговорку "рюски мужика", но по интонациям чувствовала — комплименты. А потому она любезно улыбалась толстогубому барбосу, уязвляя самолюбие обескураженного гурмана-адвоката.

— Я думаю! — услышали мы пронзительный монотонный голос, — Думаю, нам надо серьезно поразмыслить об окружающем нас пространстве мечты!

Амба! Вступил Мыльцев. Этим выкриком он всегда привлекает внимание аудитории к своей особе. Сейчас он затянет речь на полчаса минимум, а итальянцы покушавши, отяжелевшие и сонные. Когда они захрапят, возникнет очередная неловкая ситуация. Получатся не переговоры, а комедия положений, со мной в качестве Луи де Фюнеса. Я еще не знала в тот момент, что самое скверное ждет "Кому-АРТ" впереди. Раздался громоподобный бас Веревкиной:

— Да хрена они кому нужны, твои мысли с мечтами, Обмылок! Пошли, покажем итальяшкам крутые шедевры, небось, они враз отвянут!

— Уй-й! — застонал Дармобрудер и отвернулся, закрыв лицо руками.

Я в панике метнула взгляд на переводчика. Поздно! Подлый толмач уже бормочет слова ногастой дуры итальянцам. Как объяснить им, что Веревкина сроду не произносила более изысканных речей, что весь ее лексикон беднее, чем у Эллочки-людоедки и умещается на любой из орнаментированных похабщиной мисок, ею созданных. Проклятой матершиннице вообще нельзя рот открывать в присутствии мужчин, это плохо действует на их самоидентификацию!

Я обреченно, с каким-то безнадежным интересом следила за реакцией итальянцев, ожидая: вот сейчас они развернутся и уйдут навеки. Но нет, Кавальери-старший поднял бровь, младший пожал плечами, а язва Чингьяле злорадно хихикнул. Но все остались! Даже поднялись с кресел и выразили готовность последовать в залы и еще раз подробно осмотреть экспонаты. Дармобрудер, не веря своим ушам, повел итальянцев, описывая круги по орбите группы, как пастушья собака вокруг отары. Вернее, двух отар, которые упорно не смешивались между собой: художники демонстрировали национальную гордость, итальянцы предпочитали держаться подальше от пятерки сумасшедших — еще искусают, чего доброго!

— Вы храбрая женщина, синьорина, — услышала я тихий баритон, почти шепот, у своей щеки.

Я, естественно, тут же забыла, что якобы ни слова не понимаю по-итальянски, и радостно ответила на языке солнечного полуострова:

— К подобным выражениям я привыкла. Творческие личности для специалиста не опасны — художники сами боятся тех, кому безразличны!

— Вот я вас и поймал! Вы знаете итальянский? — усмехнулся Франческо, — Зачем же вы скрывались? Шеф вас направил следить за нами? Боится, что его надуют?

— Нет-нет! — почему-то принялась я оправдывать примитивные хитрости босса, — Просто стесняюсь своего произношения, к тому же переводчика вы привезли…

— У вас прелестное произношение и очень симпатичный акцент, — галантно заявил Кавальери, — Вы, русские, выделяете звук "а", вот и все!

— Это типичный московский говор, — увлеченно объясняла я, демонстративно повернувшись спиной к огненным взорам Дармобрудера, грозившим прожечь на мне кофточку до самого белья, — В разных регионах России выделяются разные звуки, и столичных жителей это бешено раздражает.

— Мы все немного ксенофобы. Поэтому чуждые привычки и нравы любому человеку покажутся невежеством… или насмешкой. А эти… гм, художники, — Франческо перевел разговор на животрепещущую тему, — они всегда так странно себя ведут?

— Надо же им почувствовать себя оригиналами! Хотя в чем-нибудь — если не в художественной манере, то хотя бы в манере поведения! Вот они и чудят… — ляпнула я, позабыв про стратегию убеждения, что пятеро неумытых придурков — венец отечественного культурного развития.

— Вы откровенны! — насмешливо заметил Франческо, пока я смущенно покашливала, как делает всякий совершивший оплошность, — Или вы случайно выдали мне профессиональный секрет? Погодите, не отвечайте, я сам догадаюсь… Обладая умом и тонким вкусом, вам нелегко работать с человеком, который, скажем, на искусство смотрит несколько иначе, а вкусом не обладает вовсе. Не расстраивайтесь: все деловые люди безграмотны и тривиальны, ваш шеф — не исключение. Наверно, тяжело жить среди равнодушных? — он проникновенно заглянул мне в лицо, и у меня закружилась голова.

— О да, конечно! — клянусь, слова вырвались у меня быстрее мысли!

— Знаете, Петрарка сказал, потеряв возлюбленную и друга: "От стран Восхода и до стран Заката я не найду того, чего лишен". Одиночество — самая внезапная из бед, и самая мучительная! — Кавальери нежно улыбался и ласково, но крепко придерживал меня за локоток.

Так, сейчас я растаю прямо посреди зала и растекусь огромной лужей клубничного сиропа. Франческо, конечно, ведет себя ужасно театрально и чересчур роково, наподобие сериального соблазнителя невинных инженю. Ах, этот безнравственный персонаж мне всегда нравился больше, чем образ чистого, положительного юноши, хранящего верность невесте и своим ночным поллюциям! Я таю, и не надо меня спасать… Но тут, в опасный для моей морали момент мы, наконец, миновали все четыре зальца основной экспозиции. Правда, с некоторым опозданием. Обрывая столь волнующую для нас беседу, открылся самый дальний, пятый зал — выставка поделок пяти инвалидов от искусства. С чувством глубокого сожаления пришлось вернуться к своим нелегким обязанностям.

И тут я решила: коли у Дармобрудера, как у Маяковского, "любовь одноногих вызывает восторг", то пусть он сам и разливается соловьем. Не могу я хвалить моральных уродов в присутствии нормальных людей: дифирамбы дают уродам ложные представления. Дармобрудер аж поперхнулся, когда услышал, что слово предоставляется ему, любимому. Я с мстительным наслаждением наблюдала за усилиями босса: он потел, словно пингвин в Африке, стараясь объяснить, чем же демонстрируемые произведения так чудно хороши. Перед обедом итальянцы узрели набор провинциальных поделок первый раз — вскользь, пробежкой. И вот теперь тот же набор им показывали по-новой — сами авторы пресловутых произведений. Как только бедолаги дважды выдержали мерзкое зрелище патологических "шедевров"? В кинематографе такие ужастики получают ярлык "особо жестоких", чтобы люди с тонкой нервной организацией могли с самого начала отказаться.

А поведение дармобрудеровских прихлебателей! Мыльцев зудел про "кастово-реинкарнационный смысловой оттенок восприятия" и "плотность вытесненного пространства воспоминаний" — и бедный переводчик кряхтел, подыскивая адекватные этой ахинее итальянские слова. Веревкина с лицом мучимой похотью лягушки, которой не суждено стать царевной, теснила в угол Чингьяле, а у адвоката от ее лосьонно-телесного запаха, похоже, назревал желудочный спазм. Табуреткин все еще терзал смертельно утомленную его знаками внимания синьорину Брилла. Мокростулов с Подмундировым на два голоса подпевали Мыльцеву в самой елейной тональности.

Удивляюсь, почему Кавальери-старший, узрев весь этот дурдом, не сказал решительным голосом: "Баста!!!" и не увез своих партнеров подальше от "Комы-АРТ", пока они тоже не рехнулись. Но, может быть, надо лишь немного подождать? Вот руководитель итальянцев поднял руку, призывая всех к молчанию. Гнусные инсинуации Дармобрудера и его дармоедов моментально прекратились. И тут Кавальери произнес слова, которых от него не ждал никто, даже мой шеф:

— Я полагаю, мы уже получили полное представление о нашей дальнейшей совместной работе. Завтра мы возобновим переговоры по поводу условий и сроков выставки. Благодарю всех за участие и исчерпывающую информацию, предоставленную нам вашими специалистами.

Общий поклон шести соляным столбам: Дармобрудеру и его обормотам, и специальный — в мою сторону. Упс! То есть ура! Мы едем в Италию!