Уголовного розыска воин

Генерал Попов рассказывает

Генерал-майор милиции в отставке Иван Иванович Попов говорил медленно.

— Что обо мне писать? Что я тебе расскажу особенного? Да, тридцать лет проработал в милиции, из них двадцать восемь в уголовном розыске. Но я ведь не один такой. В нашем Совете ветеранов почти каждый столько же отработал.

Я смотрел на генерала и никак не мог сообразить, сколько мы знаем друг друга. Выходило, что почти сорок лет. Оба начали работать с 1936 года в милиции Иркутска.

— Вас, комсомольцев, тогда несколько человек прислали, — припомнил генерал. — Все пацаны, а я в милицию попал уже взрослым человеком. Был учителем, заведовал жигаловской опорной школой в Иркутской области, был инструктором райисполкома. Собрался в Иркутск учиться, думал поступить в юридический институт. Приехал, а вместо учебы меня направили на работу в автомобильный отдел крайисполкома. Потом из него выделили госавтоинспекцию и передали в милицию. Поработал я в ГАИ, познакомился с милицейской службой, и потянуло меня в уголовный розыск. Как только освободилось место в группе у Михаила Николаевича Фомина, я перешел к нему. Осмотрелся, кругом народ солидный, «зубры».

— Иван Иванович, а ты не знаешь о судьбе начальника уголовного розыска, что нас с тобой принимал на работу?

— Михаил Миронович Чертов? Слышал я, что он воевал, а потом ушел на гражданскую работу. Хороший был человек, смелый. Ты помнишь на Кругобайкальской улице старый трехэтажный дом? Так вот, однажды в подвале этого дома обнаружили мы трех преступников. Они стали отстреливаться. Залегли мы во дворе по углам, а одного послали в управление. Минут тридцать шла перестрелка. Вдруг появился наш посыльный, а с ним Чертов и еще кто-то. Чертов велел не стрелять, и сам спокойно так, не торопясь, пошел к подвалу. В форме, с двумя ромбами в петлицах на гимнастерке. На ремне кобура с детскую ладошку, а в ней дамский пистолет «мухобойка», так он к нему и не прикоснулся. Спустился по ступенькам вниз, что-то сказал засевшим там, повернулся и ушел. Те выбросили оружие и сдались. Мы потом спрашивали их, почему они не стреляли и что он им такое сказал. Ответили, что не рискнули стрелять в человека, который шел поговорить. А сказал, что сопротивляться бесполезно. Да они и сами это поняли.

Серьезный был начальник, и подчиненные ему под стать. Совершенно удивлял меня своей неутомимостью, я бы сказал, добросовестностью Михаил Алексеевич Кихтенко. Уйдя из управления в три часа ночи, в шесть утра он появлялся на рынке, где спозаранку собирался народ, а разномастное жулье спешило сбыть свои ночные трофеи.

Кихтенко был не только трудолюбив, но и очень смел, причем его смелость была не показная, а совершенно не бросающаяся в глаза. Как-то в Иркутске перед войной появилась опасная грабительская группа. До нас дошли их разговоры о том, что в случае, если их обнаружат, они будут отстреливаться до последнего патрона. Наконец мы узнали, где они собрались, и под утро решили их арестовать. Приехали, потихоньку столпились на лестничной площадке перед квартирой, и, хотя все роли заранее были определены, хотя каждый много раз заходил в такие квартиры, у нас произошла короткая заминка. Все понимали, что первая пуля может достаться ему. Как-то очень незаметно, тихо Михаил Кихтенко оказался впереди, спокойно открыл дверь и не торопясь направился в комнату, где спала вся эта компания, вытащил из-под подушки пистолет у одного, у другого, и, когда мы вошли следом, оружие преступников было у него в руках.

Вторым моим учителем был Михаил Николаевич Фомин. Ты его и сам отлично знаешь. Сколько у него лет в группе проработал? Года два?

— Побольше. Около трех.

— Ну а я с Фоминым, считай, одиннадцать лет вместе трудился. И все время удивлялся его находчивости и умению, как теперь говорят, устанавливать психологические контакты. Фомин всегда поражал меня своей тактичностью. Сколько я его помню, не было случая, чтобы он кого-то унизил или даже поставил в ложное положение. По-моему, его за это и преступники уважали. Они с Кихтенко всех иркутских уголовников, как говорится, в руках держали. И те знали: если к Фомину попадешься, считай, что наказание в суде обеспечено. Но если у кого-то возникла необходимость посоветоваться, поговорить, как дальше ему жить, шли к Фомину, и он выслушивал, помогал. Михаил Николаевич вечно о ком-то заботился: одного устраивал на работу, другого мирил с родственниками, третьему хлопотал место в общежитии. В Иркутске, кажется, не было ни одной улицы, где бы не знали Фомина. Отправишься, бывало, с ним куда-то по делу, так пройти невозможно: то с одним остановится и поговорит, то с другим. Я ему говорю: «С тобой, Михаил Николаевич, нельзя в город выйти», а он мне в ответ: «Ты еще молодой, неопытный. В уголовном розыске дедукция с индукцией гроша ломаного не стоят без свежей информации. А информацию-то мы у народа получаем. Поэтому в первую очередь обязаны оказывать внимание людям. Вот я иду, меня остановил человек и что-то хочет спросить. Я ему буркну в ответ, что нам с Поповым некогда, и все. Другой раз он ко мне не обратится».

Однажды отправились мы с Фоминым днем пообедать в столовую. Вдруг Михаил Николаевич стал присматриваться к одному мужчине. Одежда на нем новая, приличная, но явно не по плечу. Фомин говорит: «Давай-ка его проверим». Подошли, попросили документы, их не оказалось. Фомин тогда говорит: «Ты, Иван Иванович, иди обедай, а я вернусь, поговорю с этим человеком». Часа через два пришел я в управление, заглянул в кабинет к Фомину, вижу, сидит с этим задержанным, беседует, а мне моргает, мол, не мешай. Ушел я к себе, занялся делами. Через некоторое время выходит довольный Фомин. Рассказал ему этот доставленный, что бежал из колонии и в Иркутск только что приехал. Судили его за нанесение телесных повреждений. Приревновал он одного к своей симпатии, а потом не выдержал без нее в колонии и сбежал. Я попросил подготовить запрос и отправить телеграмму. Через час или два я снова заглянул к Фомину. Он составлял какой-то документ. Спрашиваю, где же бежавший? А Фомин совершенно невозмутимо сообщает, что тот с прошлого дня ничего не ел, и он, Фомин, дал ему денег на обед и отпустил. Я (тогда был уже заместителем начальника уголовного розыска) не выдержал и стал отчитывать своего учителя за незаконные действия, доказывая, что бежавший совершит в Иркутске преступление и уедет дальше. Фомин удивленно посмотрел на меня и с полной уверенностью заявил, что никуда этот бежавший не уедет. Пообедает и придет. Он дал честное слово. Михаил Николаевич верит ему, так как тот все рассказал о своих несчастьях. Часа через два мне позвонил ответственный дежурный по управлению и спросил, не знаю ли я, где Фомин, а то его один человек разыскивает и очень нервничает. Оказалось, что Фомина требовал тот самый беглец.

Расскажу тебе об одном деле, которое я провел самостоятельно. Тогда работники уголовного розыска сами следствие вели. На окраине Иркутска начались грабежи. У колхозников отбирали продукты, одежду. Мы вместе с Шиверским, Кихтенко, Фоминым поймали этих преступников. Я хорошо помню, задержали мы их в тот день, когда по радио сообщили, что освободили от фашистов Киев. Мне приказали провести расследование в самый сжатый срок. За месяц я закончил дело, которое оказалось из семи томов, в каждом по триста страниц. По процессуальному закону всем обвиняемым я был обязан объявить об окончании расследования, познакомить с материалами дела и выслушать их ходатайства и заявления. Каждого в отдельности знакомить с делом было очень долго, и я решил поступить иначе. Утром ко мне в кабинет доставили всех привлеченных по делу — двадцать четыре человека. Я заранее выписал в тюрьме на них дневной паек, на своем складе получил махорку и начал читать им материалы дела. Днем дежурный принес два чайника, и здесь же, в кабинете, мои подследственные пообедали всухомятку. К вечеру у меня осталась еще добрая треть документов. Решили все сообща дочитать их до конца. На ужин в нашей столовой начальство помогло мне добыть два ведра винегрета, и я снова, уже за счет уголовного розыска, накормил их. Едва принялись за последний том, как отключили электричество. Сижу с двадцатью четырьмя преступниками, что называется, один на один, ни живой ни мертвый. За себя не боюсь. Боюсь за дело. Начнут его в темноте рвать, потом и не соберешь. Но то ли ужин и махорка благотворно подействовали, то ли сработали уроки Фомина и Кихтенко, которые учили относиться к преступникам с доверием, гуманно, никто из обвиняемых и не пошевелился. Конечно, я мог позвать конвой, мог вызвать сослуживцев, но тогда все эти люди сочли бы меня трусом и уж, конечно, пропала бы у них вера во все то, что я им говорил во время следствия. Вскоре в клубе состоялся показательный суд над всей группой. Семерым дали высшую меру наказания — расстрел. Однако они написали Михаилу Ивановичу Калинину письмо, и их помиловали, разрешив всем отправиться на фронт.

До 1948 года я был заместителем начальника уголовного розыска Иркутской области.

Потом вызвали в Москву и назначили старшим инспектором по особо важным делам уголовного розыска страны. Там я проработал двенадцать лет. За это время почти весь Советский Союз объехал. Где трудно, где ЧП — нас туда. Люди разные, ну и, естественно, всякий раз что-то новое видишь. Опыта у своих же сослуживцев набираешься. Так что мой иркутский оперативный багаж за годы работы в главке значительно увеличился.

— Как ты попал в Белоруссию?

— Очень просто. В шестидесятом, весной, вызвали в управление кадров министерства и приказали ехать в Минск, принимать республиканский уголовный розыск. Собрался и поехал. С неделю ездил по подразделениям и знакомился с людьми. Однажды утром прихожу на работу, дежурный докладывает, что в Гомельской области под городом Речица на Днепре прошедшей ночью убили милиционера и инспектора рыбнадзора. Они поехали на лодке патрулировать и не вернулись. Стали их искать. Обнаружили на острове мертвыми. Мне приказали выехать на место преступления и помочь местным работникам. К тому времени и опыт был большой, да и лет мне было уже немало, а все равно мучили сомнения. Ведь в Белоруссию только приехал, и сразу разведка боем моих возможностей. Каждый мой подчиненный наверняка хоть один раз да задал себе вопрос: какой он, этот новый начальник? Раскроет сам это преступление или нет? Ну, конечно, такая мыслишка и у начальства моего, наверное, мелькнула. Могли же они приказать ехать не мне самому, а кому-то из работников. Вот я и нервничал, пока до Речицы добирался.

В городском отделе милиции уже поджидал меня начальник уголовного розыска Гомельской области Павел Алексеевич Королев.

На Днепре, недалеко от города, есть остров, к нему прибило волной металлическую лодку-казанку, принадлежащую рыбнадзору. Первое, что бросилось в глаза, — поднятый из воды и поставленный на специальную защелку подвесной мотор, торчащие в уключинах весла и на средней банке-скамье, против весел, тело милиционера. Рыбинспектор на корме, возле мотора, на бак с бензином откинулся. Оружие у обоих цело. У милиционера — в кобуре под шинелью, а пистолет инспектора оказался на дне лодки с полным комплектом патронов и со взведенным курком. Мы сразу же решили, что преступление совершено где-то выше острова и лодку прибило к песчаной косе течением. При осмотре было установлено, что у обоих оказалось всего по одному совершенно одинаковому ранению. Крохотные ранки чуть больше спичечной головки повыше переносицы. Эксперты сразу же пришли к выводу, что это пулевые ранения из малокалиберной винтовки. Расположение ран навело на мысль, что стреляли с небольшого расстояния.

Бесспорно, патруль подготовился к встрече с браконьерами. Успели поднять мотор, чтобы в сетях не запутать винт. Милиционер сел на весла и кормой стал подгонять казанку к лодке браконьеров, которых, по всей вероятности, знал инспектор. Именно в таком положении милиционер оказался лицом к преступникам. Ни он, ни инспектор не ожидали сопротивления. Не ждали, что браконьеры начнут стрелять, поэтому не подготовились сами. По моему предположению, первым был убит милиционер. Он даже не расстегнул шинель, чтобы достать оружие. Инспектор увидел опасность и выхватил из кобуры пистолет, дослал патрон, но выстрелить не успел.

Чтобы посадить почти пуля в пулю в мишень, нужно быть очень метким стрелком. Ты же знаешь, что я родился на севере Иркутской области. У нас в Жигалове каждый пацан с детства охотник, а каждый охотник — сверхметкий стрелок. Там, почитай, любому ничего не стоит сбить рябчика в голову, на полтораста-двести метров свалить одной пулей две козы, выждав, когда они сойдутся. Короче говоря, в Сибири меткий выстрел никто не считал за диковину. Но мне подумалось, что тут, в Белоруссии, совсем иное дело. Тут меткий стрелок должен быть на виду. Пришла мысль, что этот стрелок должен выделяться не только меткостью, но и характером. Понял я, что могут подсказать люди, кто из местных жителей способен хладнокровно, без особой необходимости учинить такую расправу.

Что грозило браконьерам? Конфискация сетей, лодки и за злостное нарушение правил рыбной ловли два-три года лишения свободы. При таких обстоятельствах любой здравомыслящий человек не будет отстреливаться.

Там же, на острове, мы снарядили нескольких работников для осмотра берегов вверх по течению Днепра, а сам я вместе с Королевым и начальником уголовного розыска Речицы Иваном Ивановичем Морозовым отправился в село, раскинувшееся по берегу в двух километрах от города. Работники сельсовета, колхозный бригадир подсказали нам, что живет у них в селе некий Щербун, злой, пакостный, совсем никудышный человек, но очень меткий стрелок. В войну, когда пришли фашисты, стал Щербун помощником старосты. Напьется — и за винтовку, грачей влет стрелял, а уж кур деревенских, что фриц какой, половину перещелкал. После освобождения района от фашистов односельчане сами отвезли Щербуна в прокуратуру. Долго он отбывал наказание, затем вернулся в село. Больше не безобразничал. Вместе с сыном — то в лесу, то на реке.

Отправились мы к Щербуну. Жил он на краю села, у самого Днепра, так что огород его у берега заканчивался. Двор большой, ухоженный, амбар, коровник, свинарник, хата, шифером крытая. Зашли и сразу почувствовали, что в доме царит напряженная атмосфера. Щербун-старший — маленький, взъерошенный, юркий мужичонка, сын — копия отца, а хозяйка — полная, крупная, неразговорчивая. Пока мы были в доме, ни на один вопрос толком не ответила, все «не ведаю» да «не знаю». Ни рыбы, ни сетей, тем более оружия в доме не оказалось. Спрашиваем: «Есть лодка?» — «Есть». — «Где?» — «На берегу».

Вместе с обоими Щербунами отправились на берег. Старший показывает на воду, а из воды торчит только нос лодки, цепью к колу привязанный, а вся она под водой. Щербун объясняет, что лодку два дня назад отремонтировали и, чтобы не текла, решили хорошенько ее замочить. Делать нечего, все вместе подтащили ее к берегу и, наверное, с час возились, пока вычерпали воду. Но наши труды оправдались. На корме, в небольшом отсеке-ящике, в иле и песке нашли малокалиберный патрон. Старый, видно, давно там лежал. Но он уже более или менее материально подкреплял наши предположения.

Павел Александрович Королев остался в селе, чтобы выяснить кое-какие обстоятельства, а мы с Морозовым и обоими Щербунами отправились в Речицу и начали разговор. Оба Щербуна заявили, что рыбачить не выезжали, лодку как отремонтировали, так сразу и затопили. Послушал я сына. Человек он уже взрослый, в армии отслужил и недавно демобилизовался. Говорит он, а в глазах у него — страх жуткий. Папиросу берет, а спичка прыгает в руках, словно его озноб бьет. Присмотрелся к нему и вижу, что Щербун-младший просто одержим страхом — точно помешанный. И страх у него не обычный, какой бывает у многих, когда дело доходит до ответственности, а настоящий ужас от того, что совсем недавно произошло у него на глазах. На вопросы парень отвечал заученно: никуда не ездил, был дома, ничего не знает. Отец вел себя совсем иначе. Он ругался, грозил жаловаться, несколько раз заявлял, что не будет отвечать на вопросы. Я пригласил прокурора, но и с ним он себя вел так же. Мне показалось, что, будь у этого Щербуна оружие, он перестрелял бы всех. В это время вернулся из села Королев и вызвал меня из кабинета. Павел Алексеевич отыскал в селе людей, которые видели накануне лодку Щербуна на плаву. Более того, нашелся человек, который наблюдал, как вечером перед убийством Щербун и его сын отъехали на лодке от берега. И самое главное, в пустой силосной яме нашлось около центнера свежей, только что пойманной рыбы.

Вернулся я в кабинет, где следователь допрашивал старшего Щербуна, и спросил, почему он не рассказывает правду, его молчание усугубляет положение сына. А он ответил, что если пропадать, то уж лучше вместе. Снова поехали мы в село, и мать все рассказала. Выдала винтовку. Оказалось, Щербун с вечера выметал сети, под утро половину снял уже с рыбой и собирался выбрать остальные, когда появился инспектор рыбнадзора. Сын предложил выбросить сети и улов и грести к берегу, а отец прикрикнул на него. Когда патрульная лодка, выключив мотор, подошла на веслах довольно близко, он достал из-под брезента винтовку... Дома наставлял сына и жену не признаваться. Никакие доводы, вещественные доказательства, очные ставки со свидетелями, с женой, с сыном не действовали на этого убийцу. Он твердил, что ничего не знает — и все. Мне интересно было разобраться в психологии этого человека, и уже поздно вечером я снова начал с ним разговор. Начал говорить о стрельбе вообще. Смотрю, Щербун оживился. Я рассказал о сибирских охотниках. Он стал слушать меня внимательно. Тогда я заговорил о меткости сибиряков, а он усмехнулся и отвечает, что тут, в Белоруссии, тоже люди оружием владеют. Еще немного поговорили, и он сам рассказал об убийстве. Говорит, что его реакция подвела. Сначала стрелял, а потом думал. «Ну, мол, не об этом теперь речь. Дурак, что винтовку пожалел. Утопить бы ее — и, все...»

В шестьдесят шестом году я сильно заболел, и пришлось уйти в отставку. Вернулся в Москву, подлечился, отдохнул, и потянуло меня вновь на работу. Просто места себе не находил без дела. Однажды встретил Александра Михайловича Овчинникова, генерал-лейтенанта милиции в отставке. Он рассказал, что в Министерстве внутренних дел создан Совет ветеранов милиции, что задача членов этого совета оказывать помощь молодым, давать консультации. Пришел я в министерство, бюро совета рассмотрело мое заявление и решило принять, рекомендовав работать в секции уголовного розыска. Сразу на душе легче стало. В Управлении уголовного розыска то одно задание дадут, то другое. Чувствую, что нужен, что годами приобретенный опыт можно применить к делу. Мне думается, руководство министерства очень правильно делает, привлекая нас, пенсионеров. Ты вот возьми любое производство. Приходит молодой человек с институтской скамьи. И пока настоящим специалистом станет, сколько воды утечет. А в уголовном розыске куда сложнее. На производстве брак — дело нежелательное, но как-то поправимое. Деталь или изделие можно переделать. К тому же сейчас брак за ворота завода не выпустят. У нас же брак в работе не сразу заметишь, а когда, он обнаружится, его исправить уже невозможно. Теоретическая подготовка у молодежи есть, а опыта мало. И я глубоко убежден в том, что нужны опытные наставники. Нужно, чтобы у каждого работника уголовного розыска на первых шагах были свои Фомины и Кихтенки.

В настоящее время И. И. Попов возглавляет секцию ветеранов при Главном управлении уголовного розыска МВД СССР.