Уголовного розыска воин

Третий след

Майор Головко любовался родной станицей Подгорной. По обочинам асфальтированной улицы прятались в садочках кирпичные и турлучные домики. Перед ними в палисадниках кивали головами яркие цветы. Сладко пахли фиалки.

Отсюда, из Подгорной, на третий день войны комсомолец Головко добровольно ушел на фронт. Сюда он вернулся воином-победителем, офицером, награжденным двумя боевыми орденами. Потом закончил специальные курсы. И вот уже два десятка лет трудится здесь, в райотделе милиции.

— Куда, товарищ начальник? Домой? — спросил шофер.

— Давайте в отдел. Не случилось ли чего?

— Что у нас может случиться? Последние пять лет никаких опасных преступлений.

Майор Головко устал. Выехал он из станицы на рассвете. Почти весь день провел в Краснодаре, на совещании в краевом управлении, но не заехать в отдел не мог.

Дежурный сержант Нагнибеда вскочил из-за стола:

— Здравия желаю, товарищ майор. Так что произошло у нас чепе. Убийство в поселке лесхоза. Застрелен из ружья лесник. На место происшествия выезжал лейтенант Захаров...

— Где лейтенант? — перебил словоохотливого сержанта начальник отдела. — Найдите его.

Майор Головко прошел в свой кабинет. Там было душно и пахло застоявшимся табачным дымом. Майор включил свет, распахнул окно. Снаружи потянуло вечерней прохладой.

В дверь постучали. В кабинет вошел лейтенант Захаров — молодой парень с отличной спортивной выправкой, в хорошо отглаженных форменных брюках и рубашке с галстуком. На дерзком мальчишеском лице лейтенанта было написано торжество.

«Чему он радуется?» — подумал Головко. Но вслух спросил:

— Что случилось, лейтенант?

Захаров улыбнулся, вытер платком потное лицо, пододвинул к себе стул. Но, натолкнувшись на холодный взгляд начальника, вытянулся, щелкнул каблуками, осторожно положил на стол начальника зеленую папку с документами.

— В поселке лесхоза совершено убийство, товарищ начальник. Выстрелом из охотничьего ружья убит лесник Иван Николаевич Свиридов, 1915 года рождения. Убийца стрелял через окно, волчьей картечью. Преступление было совершено, по заключению судмедэксперта, не позднее 11 часов утра. Обнаружен убитый около полудня счетоводом лесхоза. На место происшествия выезжали я, судмедэксперт и старший следователь Кислов. Прокурор сейчас в отпуске...

— Есть подозреваемые?

Лейтенант Захаров победно вскинул голову:

— Есть не подозреваемый, а явный убийца, товарищ начальник! Это сосед Свиридова, тоже лесник, Петр Иванович Остапенко, 1917 года рождения...

— Улики?

— Утром Свиридов и Остапенко вместе купили в магазине сельпо литр водки и ушли. Потом пастух поселка видел через открытое окно их обоих выпивающими в доме Остапенко. Дом Остапенко находится в одиннадцати метрах от дома Свиридова. Выстрел был произведен из окна в окно, когда Свиридов вернулся к себе домой. У Остапенко обнаружено охотничье ружье, из которого, как установила экспертиза, недавно стреляли. Осмотр патронов подтвердил тождественность картечи той, которой был убит Свиридов. Преступник находится в камере...

«Толково!» — отметил про себя Головко, прослушав доклад лейтенанта, предложил:

— Садитесь, лейтенант.

Он стал просматривать дело, где большинство документов было написано твердым и четким почерком лейтенанта Захарова.

«Очень толково! — снова подумал майор, пробегая глазами документы. — Только что он веселится?»

— В деле нет показаний убийцы, товарищ начальник, — сообщил лейтенант. Он присел на краешек стула в напряженной позе. — Преступник до сих пор находится в невменяемом состоянии по причине опьянения...

«По причине опьянения!» — Майор с трудом сдержал усмешку.

— Мотивы преступления?

— Пока не установлены. Очевидно, убийство — результат пьяной ссоры.

— Возможно! — согласился майор. И вдруг вспылил: — А вы-то что радуетесь?

Улыбка погасла на лице лейтенанта. Обиженно дрогнули пухлые губы.

— Я радуюсь, товарищ майор, тому, что мне удалось раскрыть преступление.

«Чего я прицепился к парню? — упрекнул себя Головко. — А впрочем, пусть учится понимать, что радоваться следует, когда предотвратишь преступление, а не когда его раскроешь! Каждое преступление — это несчастье. Особенно такое!»

— Ладно. Идите отдыхать, лейтенант! — хмуро разрешил майор. — Завтра с утра займемся подследственным...

«Молод еще, зелен. Ну, ничего, обкатается», — подумал Головко. Он поднялся из-за стола, прошелся по кабинету.

«Черт знает что! Все выглядит так, точно преступник нарочно старался облегчить работу следователя! Все улики: и ружье, и патроны с волчьей картечью, и даже следы пальцев на ружье — так и кричат: вот он я, убийца!»

Головко знал, что в пьяном дурмане человек может совершить любое преступление, не заботясь о последствиях. Но он обратил внимание на одно противоречие, не замеченное лейтенантом Захаровым. Если убийца в момент выстрела был в состоянии легкого опьянения, то он, очевидно, попытался бы как-то скрыть улики. А если он был мертвецки пьяным, то едва ли сумел бы попасть в голову Свиридову. Впрочем, возможны и случайности...

«Что за люди Свиридов и Остапенко? — думал майор Головко. — Они не были врагами. Ведь с врагами за водкой в магазин не ходят и не выпивают вместе. Может, случайная пьяная ссора?»

Многолетний опыт оперативной работы приучил майора Головко к тому, что при раскрытии любого преступления важны не чисто внешние обстоятельства, а глубокое проникновение в психологию преступника, знание мотивов его действий.

Майор набрал номер коммутатора лесхоза, попросил квартиру парторга.

— Здорово, Николай Николаевич! Майор Головко беспокоит... Ты, понятно, о несчастье слышал?

— Еще бы! Поселок до сих пор, как улей встревоженный, гудит...

— А людей этих знаешь — и убитого, и подозреваемого в убийстве?

— Знаю! Очень далее хорошо знаю! И прямо тебе скажу: дров наломал твой Шерлок Холмс — не мог Остапенко совершить убийство! Тем более никогда бы он не убил своего друга Свиридова!

— Почему ты так уверен?

Слышно было, как парторг хмыкнул в трубку.

— А потому, что люди эти еще с войны дружат. Оба в Белоруссии партизанили. И у того, и у другого семьи были фашистами уничтожены, Заживо сожжены. Потом Остапенко Свиридова от смерти спас, из фашистского застенка вызволил. И в один лесхоз их эта давняя дружба привела.

— Улики против Остапенко веские.

— Улики, улики! — Голос парторга так загрохотал в трубке, что майор отодвинул ее от уха. — Что мне твои улики, когда я человека знаю и твердо могу сказать: не убивал он.

— Сильно пьян он был, Николай Николаевич, — мягко возразил Головко.

— Знаю! Грешили этим делом и покойник и Остапенко. Сначала, когда узнали о гибели своих семей, с горя пили... Потом — просто так. Только Остапенко не то что в трезвом, но и в пьяном состоянии — добряк из добряков... Нет, товарищ майор! Займись-ка ты этим делом сам. Пока твой Шерлок Холмс хорошего человека даром не угробил.

— Ладно, Николай Николаевич! Займусь! — пообещал майор Головко и повесил трубку.

Прежде чем уйти домой, он спустился в камеру, где находился Остапенко. На деревянных нарах, раскинув могучие руки, спал широкоплечий седой человек. Лицо лесника то и дело меняло свое выражение. Вот мучительно сдвинулись густые седоватые брови, глубокие складки прорезались по сторонам закушенных губ. Затем, словно под чьей-то ласковой рукой, разгладились морщины, улыбка тронула губы, и суровое лицо спящего стало очень добрым.

Лейтенант Захаров вошел в дежурную комнату мрачный и расстроенный.

— Дайте закурить, Семен Петрович! — попросил он у сержанта Нагнибеды.

Лейтенант жил на квартире у Нагнибеды и очень уважал своего хозяина и его жену, которая звала Захарова просто «сынком».

— Что случилось, Владимир Сергеевич? — удивился сержант и протянул Захарову кожаный кисет с едким табаком-самосадом, который выращивал на своем огороде.

— Не угодил я нашему начальнику. Я старался, можно сказать, сразу раскрутил это дело об убийстве, а товарищ майор недоволен. Не понравилось ему, что веселый я...

— Так-то оно так, Владимир Сергеевич, — прошелся по дежурке сержант. — Но и радоваться ведь нечего, если человек погиб...

— Все улики против Остапенко, а майор вроде и не верит...

— Улики? — переспросил сержант. — Улики, Владимир Сергеевич, безлики. Случается, улики виновным человека делают, а он — безвинен.

Рано утром майор Головко выехал в поселок лесхоза. Сразу же за околицей «газик» свернул на проселочную дорогу и запрыгал по ухабам. Дорога вилась по лесу, то взбегая на взгорье, то спускаясь в ущелья, где на мокрых кустах еще висели клочья ночного тумана.

Майор размышлял над судьбой Петра Остапенко.

С одной стороны, его виновность как будто доказана. А если Остапенко невиновен? Ведь не зря же парторг лесхоза утверждает: «Такой человек не мог стать убийцей». Тогда должен быть третий, еще неизвестный. Третий, который совершил убийство и тонко, расчетливо подтасовал улики...

Кто он, этот третий? Существует ли? Ради чего пошел на тяжкое преступление?

Поселок лесхоза состоял из нескольких зданий барачного типа, новой одноэтажной школы и десятка-другого турлучных хат, растянувшихся по берегу быстрой горной речонки. У брода через речку, возле омута, сидел с удочкой рыжий мальчишка с облупившимся от солнца носом. Майор подозвал его.

Тот сунул удочку в кусты орешника и подбежал к машине. Его глаза вспыхнули неудержимым любопытством, когда он увидел майорские погоны.

— Вам что, хаты деда Петра и деда Ивана показать? — сразу же догадался мальчишка.

— Ну, брат, точно отгадал! — рассмеялся майор Головко. — Садись в машину! Как же тебя звать?

— Тимофей Забирко. — Мальчишка шмыгнул носом и решительно сказал: — Дяденька майор, так и знайте, дед Петро не убивал деда Ивана!

— Почему ты так думаешь?

— Так ведь они дружки были, как мы с Костей Яблоковым! И потом дед Петро такой добрый, всяких больных зверей выхаживал... И сейчас у него Лидочка жила. Только не знаю, куда она девалась...

— Какая Лидочка?

— Козочка маленькая. Ее мать браконьеры месяц назад застрелили. Дед Петро их в район доставил, а козочку к себе взял. Из соски молоком выпаивал. Ну, вот и приехали...

Машина остановилась в нешироком проулке между двух очень похожих домиков.

Дома своими небольшими окнами смотрели друг на друга. Оба были огорожены штакетными изгородями, за которыми буйно разросся бурьян вперемежку с крупными садовыми ромашками и душистым табаком. От калиток до дверей домов шли зеленые коридоры из вьющегося винограда. В левом домике одно окно было снаружи заколочено листом фанеры.

Головко открыл калитку в правый палисадник.

— Можно я с вами пойду? — робко попросил мальчик.

— Нет, Тимофей, нельзя! Останься пока у калитки, можешь понадобиться!

В ожидании понятых он стоял у дверей комнаты. Пахло смесью алкоголя, меда, невыветрившихся пороховых газов. В простенке, на ничем не покрытом столе валялись куски недоеденного хлеба и колбасы, стояли бутылки и два стакана. Слева от входа была неприбранная кровать с полуспущенным на пол одеялом, справа — кухонный шкафчик и старенький шифоньер. Над шкафчиком висела полка с книгами.

Даже отсюда был виден след на столе от третьего стакана.

Он удовлетворенно покачал головой и полез за сигаретами. Неясный шорох, донесшийся откуда-то снизу, насторожил его. Майор протянул руку к кобуре и сразу отдернул ее: из-под кровати показалась изящная, словно выточенная из красного дерева, головка козочки с большими печальными глазами. Это была Лидка.

Козочка вылезла и, постукивая копытцами, подошла к человеку, ткнулась теплым носом в его руки и жалобно заблеяла.

— Ты голодна, бедная! — догадался майор. — Ну, сейчас что-нибудь придумаем!

Головко взял козочку на руки и вышел из хаты.

— Тимофей Забирко! — позвал он мальчишку. — Иди сюда, есть для тебя важное задание. Даже два. Прежде всего позови двух взрослых, мне нужны свидетели. А потом Лидку вот надо покормить. Молока найдешь?

— Ясно, найду!

— Так вот, выхаживай козленка, пока дед Петро не вернется!

Синие глаза мальчика вспыхнули радостью.

— А он вернется?

— Думаю, что вернется. Ну, дуй, выполняй команду, Тимофей Забирко!

Когда явились понятые — чубатый поджарый парень с комсомольским значком и сутулая немолодая учительница, Головко составил дополнительный протокол осмотра места происшествия, в котором отметил наличие третьего следа от стакана.

— Ага, значит, их трое было! — воскликнул чубатый парень. — Я так и думал...

— Почему вы так думали? — заинтересовался майор.

— Да так, — парень смущенно опустил глаза. — Знаю я деда Остапенко, никогда бы он в своего дружка не стрельнул...

— Что ж, попытаемся разыскать третий стакан, — сказал майор. — Идемте со мною!

Осмотр палисадника он начал от самого окна. В густых зарослях крапивы и лебеды найти стакан было нелегко.

— Вот он, товарищ майор! — вдруг воскликнул парень, указывая на куст жасмина. Стакан повис между ветками.

Майор завернул его в платок и спрятал в полевую сумку...

Понятые ушли, а Головко остался в домике Остапенко. Он распахнул окно, но задернул цветастые ситцевые занавески и удобно устроился в старом кресле.

«Наверное, здесь любил сидеть хозяин, этот самый Петр Остапенко, — подумал майор. И удивился: — Собственно, почему «любил»? Не любил, а любит! Думается мне, скоро Остапенко вновь вернется сюда и сядет в это кресло. Только вот друга его уже не возвратить...»

Закрыв глаза, Головко перебирал в памяти подробности дела.

Соседка Остапенко, учительница, привлеченная в качестве понятой, сказала, что, когда друзья бражничали, они никого не приглашали к себе. Сидели вдвоем и, как рассказывал ей сам Остапенко, «вспоминали молодость и тех, кто в душе живет, кого сожгли гитлеровские гады». Опьянев, они обычно запевали одну и ту же старую белорусскую песню о перепелочке...

Конечно, при этих воспоминаниях о прошлом третий был бы лишним.

И все же на этот раз с ними за столом был кто-то третий! Видимо, этим человеком мог быть только тот, кто тоже помнил и погибших подруг, и детей лесников, и лесные белорусские дороги, и деревни, где проходила молодость друзей... Есть ли такой человек в лесхозе? Может, он появился недавно?

Но почему ушел домой Свиридов? И где был хозяин дома, когда тот, третий, снял со стены его ружье и выстрелил?

«Интересно, осмотрел ли лейтенант Захаров ручку на окне? На ней могли быть следы, — подумал Головко. — Впрочем, убийца, видно, принял меры и к тому, чтобы на ружье не осталось никаких отпечатков пальцев, кроме хозяйских».

Майор открыл глаза и посмотрел на оконную занавеску. Ситец, совсем новенький, ни разу не стиранный, смялся в том месте, где через занавеску брались за ручку рамы. Да, этого, третьего, голыми руками не возьмешь...

Головко поднялся с кресла, захлопнул окно и вышел из домика, заперев двери.

Минут через пять он уже был в отделе кадров лесхоза, единственным работником которого был парторг Николай Николаевич.

— Здравствуй, начальник! Рад тебя видеть, — улыбнулся он, протягивая руку майору. — Чай будем пить? Хорошо, брат, что сам решил заняться этим делом. А то боюсь, что твой лейтенант дров наломает. Таинственности да важности в нем слишком много.

— Молодой он еще. А молодость часто человека пошатывает...

— То-то, что пошатывает! А Петр Иванович из-за этих пошатываний за решетку угодил. И в поселке недобрые слухи идут, что милиция невинного посадила. Уважают у нас этого человека за доброту, за сердечность уважают. А вы его за решетку!

— Ну, для этого есть серьезные основания, — возразил Головко. — Улики, как говорится, железные.

— Ох и люди вы, милицейские! — нахмурился Николай Николаевич. — Для вас главную роль играет не сам человек, не душа его, а разные там анализы и отпечатки! Значит, и ты прежде всего отпечатку веришь, а людям — нет?!

— Не горячись, парторг! — усмехнулся Головко. — Чайник выключи, закипел уже! Анализам и отпечаткам надо верить. Сказать тебе по правде, я почти уверен, что все эти улики подтасованы чьей-то рукой, а Остапенко — не убийца...

Рука парторга с заварным чайником замерла над стаканом.

— А кто, ты знаешь?

— Еще нет. Скажи-ка мне, Николай, земляки Остапенко и Свиридова в лесхозе есть? Кто-нибудь еще из Белоруссии?

— Горбатенко, звеньевой, белорус, из-под Гомеля...

— Сколько ему лет?

— Молодой совсем. Только что женился...

— Так! Еще кто?

— Лесовод наш, Зенкевич, в Белоруссии, на Полесье, работал...

— Сколько лет Зенкевичу?

— Да лет тридцать пять...

— Еще, еще вспоминай!

— Больше вроде нет, — покачал головой Николай Николаевич. И вдруг воскликнул:— Стой! Есть еще один белорус! Канцевич Семен Федорович. Три дня тому назад по рекомендации Остапенко принят на должность звеньевого в лесопитомник. Говорил Остапенко, что они друзья по партизанскому отряду...

«Похоже, что Канцевич и есть этот третий, — подумал Головко. — Недавно прибыл... Знает Остапенко да и, наверное, Свиридова тоже».

— Личное дело на него имеется?

— Вот, пожалуйста! — Парторг перебрал несколько тоненьких папок, лежавших на краю стола, подал одну майору.

Головко раскрыл ее. С фотографии на него смотрело благообразное немолодое лицо. В листке по учету кадров значилось, что с 1941 по 1943 год Канцевич находился в партизанском отряде, затем угодил в фашистский концлагерь, откуда был освобожден Советской Армией.

«Неужели он?» — подумал майор, разглядывая фотографию. И спросил:

— Где он сейчас, Канцевич?

— На работе, в лесопитомнике.

— А живет где?

— Рядом, в общежитии. Только думается мне, что опять вы идете по ложному следу. Канцевич — солидный человек, в прошлом партизан, друг Петра Ивановича. И внешность у него солидная, располагающая...

Майор Головко невесело усмехнулся.

— Эх, товарищ парторг! Обычно бывает, что у самых заядлых жуликов весьма почтенная внешность. Иначе им нельзя... То-то здорово было бы, если можно было по внешности преступника распознавать! Пойдемте-ка по общежитию пройдемся. Только так, чтобы никто не догадался, какой комнатой мы интересуемся.

Из общежития майор Головко вынес еще один стакан, изъятый из комнаты Канцевича и имевший явные отпечатки его пальцев. Взамен был оставлен другой такой же стакан.

Головко даже не узнал Остапенко, настолько этот сгорбившийся человек не походил на того краснощекого богатыря, которого он видел спящим на нарах. Лесник безразлично смотрел в пол и даже не поднял глаз, когда майор вошел в комнату. Только руки, крепкие, сильные руки рабочего человека не хотели, не могли оставаться в бездействии. Они все время двигались, что-то мяли, поправляли одежду.

— Товарищ майор! — начал докладывать лейтенант Захаров. — Заканчиваю допрос Остапенко. Он показывает...

— Не надо! — остановил его майор. — Дайте протокол допроса.

Усевшись на расшатанный стул, майор принялся читать протокол. Читая, Головко время от времени бросал быстрые взгляды на Остапенко. Тот сидел все так же неподвижно, уставившись в пол, и только руки его продолжали растерянно теребить одежду.

— Так я все же не понимаю, гражданин Остапенко, — обратился к нему майор, — стреляли вы или не стреляли в Свиридова?

Могучие плечи Остапенко напряглись и опали.

— Да не знаю я, товарищ майор! Ничегошеньки не помню. Пьян был, сильно пьян... Пришел в себя, когда меня разбудили. Лежу на кровати, голова разламывается. А рядом ружье лежит... Вот товарищ лейтенант доказал, что вроде я стрелял... Зелье это проклятое! Через него, выходит, я друга лучшего убил. Да лучше бы я самого себя! Легче было бы...

Остапенко закрыл лицо широкими ладонями, и плечи его задрожали от рыданий.

— Дайте воды, лейтенант Захаров! — негромко сказал майор.

И когда лесник немного успокоился, спросил:

— А кто третий был с вами за столом?

— Третий? — удивился Остапенко. — Не было никого третьего с нами.

— А Канцевич? Разве Канцевич с вами не выпивал?

Лесник растерянно провел ладонью по лицу.

— Канцевич? Был у меня Канцевич. Мы с ним вдвоем пили, Ивана в ту пору не было. Он за медовухой к деду Тихону уходил.

— Значит, вы пили вдвоем с Канцевичем?

— Ну да! Впрочем — нет. Сперва мы с Иваном купили водки, пришли ко мне, немного выпили. И вдруг видим — нет у нас меда. А мы с Иваном водку с медом всегда мешали. Ну, Иван пошел к Тихону, пасечнику. Иван ушел, а вскорости мой старый партизанский дружок Канцевич припожаловал. Тоже литр водки принес. «Надо, — говорит, — выпить!» На работу поступил в наш лесхоз...

— Откуда вы знаете Канцевича?

— Да как же мне его не знать? В партизанском отряде из одного котелка кулеш хлебали. А в мае 1943 года навалились на нас каратели. Обложили со всех сторон, как волки сохатого. Почитай, пол-отряда тогда полегло или в плен попало. И Канцевич, раненный, в плен угодил. До прихода нашей армии в концлагере фашистском под Осиповичами горе мыкал...

— А Иван Свиридов тоже с вами в отряде был?

— Нет, Иван в соседнем отряде, у командира Цыганкова, в разведчиках ходил. Я знаю Свиридова с детства. Вместе парубковали, на задушевных подругах женились. И вот теперь...

Остапенко снова прикрыл глаза ладонью.

— Подождите, Остапенко! Возьмите себя в руки! — строго сказал Головко. — Так вы говорите, что Свиридов был партизанским разведчиком?

— Ну да! Пока к фашистам в лапы не угодил. Несколько дней мучили его проклятые гады. Когда наш отряд налет на гестапо сделал и всех арестованных освободил, так Иван еле живой был. Идти не мог, я его на руках в лес унес. Два месяца он в нашем партизанском госпитале отлеживался...

— Ясно! — кивнул головой майор. — Вернемся теперь, Петр Иванович, опять к нашим дням. Когда и как вы вновь встретились с Канцевичем?

— Да на прошлой неделе. Зашел я в контору, смотрю, стоит в коридоре знакомый вроде человек с чемоданчиком. Увидел меня, в лице переменился, обнимать стал. Партизанская боевая дружба ведь никогда не забудется. Отвел я его к завкадрами, к Николаю Николаевичу.

— А Свиридову вы говорили о Канцевиче?

— В тот же вечер. Только Иван Канцевича не знал.

— Теперь, Петр Иванович, постарайтесь припомнить, что произошло у вас в доме в день убийства. Говорите, Свиридов ушел за медом, а к вам пришел Канцевич? Что было дальше?

— Дальше раскупорили мы с Канцевичем его бутылку, обмыли водкой банку от меда и выпили по стакану. Ну, я почувствовал, что здорово пьяный — ведь еще до этого мы с Иваном пили. Тут входит Иван, несет мед. Я мед в стаканы налил, добавил водку и говорю: «Выпьем за нашу Беларусь, за пущи и поля ее!» С ходу, значит, мы еще по стакану хватили. А тут Иван вгляделся в Канцевича да как стукнет по столу кулаком. И начал кричать, ругаться: «Ах ты гад, фашистский палач», — говорит. Канцевич ему, что, дескать, вы меня с кем-то путаете. А Иван свое: «Да я тебя, Фокин, где хочешь, узнаю! Как мне тебя забыть, если ты порох у меня на спине жег!» Канцевич опять ему вежливо так, спокойно: «Я не Фокин, а Канцевич. Вот и Петр Иванович меня знает. А вы пьяны сильно, вот вам и кажется семеро в санках...»

Иван чуть в драку с Канцевичем не полез. Пришлось мне его придержать. Канцевич тогда встал и говорит: «Я пока уйду, Петр Иванович. Завтра, когда ваш друг протрезвится, он сам признает, что ошибался». Иван долго еще кипятился, все доказывал, что это был не Канцевич, а гестаповский палач Фокин. Ну а потом мы много пили. И ничегошеньки я больше не помню...

Лесник снова бессильно уронил большую седую голову и умолк. И опять во всей его позе отразилась такая боль, такое раскаяние, что майор Головко только вздохнул.

— Проводите подследственного, лейтенант Захаров! — приказал он.

Когда лейтенант вернулся, майор с кем-то говорил по телефону. Он настаивал, чтобы по делу об убийстве Свиридова были предприняты серьезные розыскные действия. Наконец он повесил трубку.

— Товарищ майор! — взволнованно заговорил лейтенант Захаров. — Я считаю дело об убийстве Свиридова раскрытым. Совершенно ясно, что Остапенко в состоянии опьянения убил своего друга. И тот разговор, который вы сейчас вели с обвиняемым, только подтверждает мою версию. Вы обратили внимание, сам Остапенко проговорился, что у него со Свиридовым вышел горячий спор из-за этого самого Канцевича?

Майор спокойно слушал лейтенанта. Захаров ожидал, что начальник рассердится, прикрикнет на него, и неожиданно услышал:

— Ну-ка, садитесь, лейтенант! Садитесь вот сюда, рядом со мною.

Захаров, все еще разгоряченный и взволнованный, присел на краешек стула.

— Слушай меня, — снова заговорил майор. — Ты знаешь — наши законы беспощадны к убийцам. В случаях, подобных этому, обычно бывает приговор весьма суровым. Так вот, как бы ты себя почувствовал, если бы вдруг узнал, что по твоей вине к нему приговорен невиновный?

— Я не понимаю вас, товарищ майор! Улики доказывают...

— Улики, лейтенант, могут быть использованы и для сокрытия действительного виновника преступления. Мы должны обращаться не только к уликам, но и к разуму, и, если хочешь знать, к чувствам. Мы не можем допускать ошибки, потому что каждая наша ошибка — это трагедия, трагедия для общества и для отдельных людей. Так вот, послушай теперь мою версию и доказательства...

В тот же вечер лейтенант Захаров выехал в Белоруссию.

А в комнату звеньевого лесопитомника Семена Федоровича Канцевича был подселен жилец — дюжий добродушный хлопец, зачисленный механиком на автобазу лесхоза...

Захаров возвратился в станицу через пять дней и прямо с автобуса пришел в райотдел. В дежурной комнате опять был только сержант Нагнибеда.

— Вернулся, Владимир Сергеевич? — радостно приветствовал он своего квартиранта. — Домой заходил? Завтракал?

— Нет, Семен Петрович, я прямо с автобуса, — сдержанно ответил лейтенант.

— Случилось что-нибудь, Владимир Сергеевич? Рассказывайте, что произошло.

Сержант присел рядом с Захаровым.

— Потом, Семен Петрович, — устало ответил лейтенант. — Потом! Сейчас мне следует подготовиться к серьезному разговору с майором...

До Минска лейтенант летел на самолете, а оттуда за два часа добрался автобусом до тихого белорусского села, затерянного в лесах. Местный участковый инспектор милиции, тоже молодой лейтенант, угостил его обедом и повел к бывшему командиру партизанского отряда Цыганкову.

Бывший командир партизанского отряда, высокий, худой старик, попросил двух лейтенантов милиции подождать в саду, посидеть за вкопанным в землю столом, а сам, чуть прихрамывая, прошел в дом. Вернулся он минут через десять в полковничьей форме с пятью орденами и десятком медалей, позвякивающих на груди.

Оба лейтенанта вскочили со скамьи.

— Садитесь! Чем могу служить? — суховато, официально спросил Цыганков.

Узнав, в чем дело, кивнул коротко остриженной седой головой.

— Ясно. Покажите фотографию!

При первом же взгляде на фото Канцевича старый полковник утратил выдержку. Кровь прихлынула к его лицу, карточка в руке задрожала.

— Он! Это он! — хрипловато выкрикнул Цыганков. — Это же провокатор, гестаповский палач Семен Фокин. Из-за него был почти полностью истреблен наш отряд, на его совести десятки, если не сотни замученных советских людей...

Потом в садик к Цыганкову приходили какие-то немолодые мужчины и женщины. Со слезами и гневом они рассказывали о пытках и издевательствах, о сожженных заживо женщинах и детях, о попавших в руки карателей партизанских разведчиках, которых на лютом морозе обливали водой. И организатором всех этих зверств был сотрудник гестапо, главарь банды карателей — Семен Фокин.

— Его следует судить здесь, в нашем селе! — горячился Цыганков. — Этот негодяй значится в списках военных преступников.

Когда лейтенант Захаров возвращался из командировки, его не оставляла мучительная мысль: ведь если бы не майор Головко, если бы следственные и судебные органы приняли предложенную им, лейтенантом Захаровым, версию, что бы тогда было? Пострадал бы невиновный. А гестаповский палач, предатель и убийца избежал бы наказания по его, лейтенанта Захарова, глупости...

Резко хлопнула входная дверь. В коридоре послышались уверенные и неторопливые шаги. В дежурку вошел майор.

— Товарищ начальник! — вскочил со скамейки лейтенант Захаров. — Ваше распоряжение выполнено. Разрешите доложить?

— Идемте ко мне. — Головко прошел в кабинет и указал лейтенанту на стул: — Садитесь...

Потом неторопливо прошел к окну и распахнул его. Лейтенант внимательно следил за каждым движением начальника. И ему показалось, что сейчас он впервые разглядел майора Головко. Это был уже немолодой круглолицый, полнеющий здоровяк. Маленькие, зоркие глаза майора пытливо смотрели из-под рыжеватых бровей.

— Ваша версия полностью подтвердилась, товарищ майор! — четко, глядя прямо в лицо начальнику, доложил лейтенант. — Я со своей версией оказался верхоглядом и заслуживаю наказания...

— Так уж сразу и наказания! — усмехнулся майор. — Разве в наказании дело? Рассказывайте, что вам удалось установить.

— По фотографии Канцевича белорусские органы власти и бывшие партизаны опознали военного преступника, провокатора и гестаповского палача Фокина. Под фамилией Канцевича Фокин был заслан в партизанский отряд и навел на него фашистских карателей. Затем он был следователем гестапо, командовал карателями. Лично вел изуверские допросы захваченных партизан. Все это подтверждено соответствующими документами и фотографиями.

Лейтенант положил на стол папку. Майор Головко несколько минут перелистывал собранные в ней бумаги, рассматривал фотографии. Потом решительно поднялся.

— Ну что ж, доводите дело до конца. Сейчас оформим ордер на арест Канцевича-Фокина. Вы не устали?

— Нет, товарищ начальник! — горячо откликнулся лейтенант. — Я сам хотел просить вас...

— Ну вот и хорошо. Поезжайте в поселок лесхоза. В задержании вам поможет старший сержант Николенко — он живет в одной комнате с Канцевичем. — Майор улыбнулся и весело подмигнул лейтенанту. — Можно сказать, что старший сержант Николенко, как добрая няня, заботился все эти дни о Канцевиче — следил, чтобы тот не заблудился в лесу и не исчез из поселка. Будьте бдительны — зверь хищный, стреляный...

Милицейский «газик» появился в поселке лесхоза в седьмом часу вечера, когда солнце уже опускалось к горам и синие длинные тени протянулись от тополей, росших возле общежития. На деревянных ступеньках с гитарой в руках сидел широкоплечий парень и терзал струны. Чувствовалось, что парня томит лютая скука. Пощипывая струны, он мрачно напевал:

Тут он увидел «газик» и выходившего из машины лейтенанта Захарова. И, лихо рванув струны, залихватски закончил частушку:

На парне была надета какая-то невозможно пестрая рубаха, заправленная в синие техасы. Захаров с трудом узнал в гитаристе всегда подтянутого старшего сержанта, секретаря комсомольской организации райотдела.

«Вот ведь артист!» — подумал он, взбегая на ступени, и тихо спросил:

— Объект на месте?

— Так точно! Пообедал и сейчас отдыхает. Но все же, разрешите, я вперед пойду. У объекта есть ножичек сантиметров на сорок. И окно в комнате открыто. Я приму нужные меры. Как забренчу на гитаре, так входите...

В полутемном коридоре общежития было пусто. Но за дверями комнат слышались голоса, откуда-то доносился веселый девичий смех.

Старший сержант исчез в комнате с белой семеркой на верхней притолоке дверей. Через минуту за дверями зазвенели гитарные струны. И сейчас же загудел рассерженный голос:

— Сколько раз тебе говорить — не мучай ты эту чертову бандуру! Звякнешь еще раз — я ее о твой кумпол расколочу!

— До чего же вы, Семен Федорович, мрачный тип! — послышался спокойный голос старшего сержанта. — Прямо смотреть на вас противно...

Лейтенант Захаров толкнул дверь и вошел в комнату. Старший сержант сидел на подоконнике. На кровати лежал седоватый человек со скуластым загорелым лицом и тонкими, плотно сжатыми губами. Лейтенант заметил, как лежащий вздрогнул, как зло блеснули его темные глаза и напряглись мускулы. Но через мгновение перед ним снова был только угрюмый, усталый человек.

— Здравия желаю, товарищ милиционер! — с кривой усмешечкой лениво протянул Канцевич. — Только я слышал, что, прежде чем входить в комнату, следует постучать. Даже милиция должна выполнять это правило.

— Не всегда, — холодно ответил лейтенант. — Вы арестованы, Канцевич! Вот ордер.

Тяжелые веки опустились на глаза, скрывая кипучую ненависть, блеснувшую во взгляде Канцевича.

— Та-ак! — протянул арестованный, медленно поднимаясь с кровати. — А за что же я почтен вашим милицейским вниманием, разрешите узнать?

— Узнаете позже. Можете уложить ваши личные вещи.

— Какие там у меня вещи. — Канцевич с кряхтением принялся натягивать сапоги. — Ложка, кружка да пара исподнего...

— Ножичек вот еще имеется, Семен Федорович! — подсказал старший сержант, беря со стола охотничий нож с выдвигающимся лезвием.

Николенко положил нож в карман и вытащил из-под кровати свой чемодан.

— А ты куда? — удивился Канцевич. И вдруг рот его ощерился волчьим оскалом. — Вот оно что, значит! Ангел-хранитель ко мне был приставлен. Надо было бы... — Канцевич скрипнул зубами. И опять хищник скрылся под маской усталого, обиженного человека. — Ну, поехали! Что делать, если такая честь старому партизану оказана.

В кабинет майора Канцевич вошел сгорбившись, с обиженным и расстроенным видом.

— Я требую объяснений, за что меня арестовывают, товарищ майор! — еще от дверей заговорил он. — Это же настоящий произвол! Я буду жаловаться!

— Садитесь, Канцевич, — остановил его Головко. — Причину ареста я вам объясню. Вы обвиняетесь в умышленном убийстве гражданина Свиридова Ивана Николаевича...

— Что? — воскликнул Канцевич. И заспешил: — Всему поселку известно, что этого самого Свиридова по пьяной лавочке пристукнул из ружья мой дружок Петр Остапенко. Вот уж действительно — что с человеком водка делает! Когда мы с ним партизанили, он же серьезным человеком был.

— Вы в день убийства заходили к Остапенко?

— Я? Заходил поступление на работу отметить. Но дружок мой партизанский к этому времени уже чуть языком ворочал. А тут его сосед, этот самый Свиридов, заявился. Тот еще хуже наклюкался. Чуть в драку на меня не полез, хоть и видел я его в первый раз. Ну, я тогда поднялся и ушел в общежитие спать. Потому у меня закон: кто с пьяным дураком свяжется, тот еще худший дурак.

— Хороший закон... Но объясните, зачем вы выкинули в бурьян стакан, из которого пили?

— Никакого стакана я не выкидывал, товарищ начальник!

— Видите ли, Канцевич, на выброшенном стакане сохранились отпечатки пальцев. Они тождественны с отпечатками пальцев на вашем стакане, взятом из комнаты в общежитии. Вот заключение экспертизы. Желаете посмотреть?

Канцевич протянул руку. И вдруг резко отдернул ее.

— А чего мне смотреть? Может, и вправду вы нашли где-то стакан, из которого я пил. А выбросил его не я, выбросил кто-то другой. И нечего мне шить это дурацкое убийство. Какой мне смысл убивать человека, которого я видел в первый раз?

— В первый ли? — прищурился майор Головко. — Подумайте, Фокин, в первый ли? Первый-то раз вы видели его в гестапо, где сами допрашивали и пытали партизан.

— Раз-ню-хали! — простонал Канцевич-Фокин.

Его лицо стало наливаться свинцовой бледностью. Он судорожно рванул ворот рубашки. И вдруг, согнувшись, рухнул со стула на пол.

— Ничего серьезного! — определил вызванный врач. — Старикан здоровый. Просто нервное потрясение.

После укола Канцевич-Фокин сразу пришел в себя. Затуманенным взором обвел кабинет, стоящих рядом людей, спросил майора:

— Что теперь со мной будет?

— Это решит суд по совокупности ваших преступлений — прежних и этого, — холодно пояснил майор.

— Значит, погорел, — закрыв глаза, проговорил убийца. — Сколько лет берегся, в полдыханья жил и все же погорел. — Он открыл глаза и резко повернул голову к майору. — Ясно, что мне хана! Одно прошу, скажите, где это я оступился? С чего вы начали меня «раскручивать»?

— Скажу! — согласился майор. — С третьего следа на столе, где вы выпивали с Петром Остапенко... С третьего следа и выброшенного стакана. С чего бы невинному человеку заметать следы?

Когда дверь за арестованным закрылась, Головко повернул голову к лейтенанту.

— Немедленно напишите постановление об освобождении Остапенко из-под стражи. И извинитесь перед стариком.

— Слушаюсь, товарищ майор! — опустив голову, ответил лейтенант Захаров. — Только...

— Что только? — строго взглянул на него майор.

— Я думаю, мне нельзя теперь оставаться на оперативной работе.

Голос лейтенанта дрожал. Строгое лицо майора подобрело. Он положил на плечо лейтенанта руку:

— Нет, товарищ Захаров! Именно теперь вы сможете стать хорошим оперативным работником...