Улица

5

Июль 1941-го, солнечное утро, в небе ни облачка. Ной, Гас и Херши сговорились встретиться на терраске кондитерской лавчонки Старой Анни в Прево, деревушке в Лаврентийских горах, где наши семьи снимали на лето жилье у местных. Они решили забраться на гору за Девятью Коттеджами и дойти до озера Гандон, где живут гои.

Первым пришел Херши.

Старая Анни, махонькая седая вдова с черными скорбными глазами, подозрительно оглядела Херши с ног до головы. На поясе у него висели санитарная сумка и перочинный нож.

— И что случилось, — спросила она, — революция или что?

Херши скривился.

— Много будете знать — скоро состаритесь.

Лавчонка Старой Анни занимала приземистый, просевший домишко, чуть не весь обклеенный рекламами. Старой Анни называли вовсе не потому, что ей стукнуло шестьдесят два. Давным-давно, в Литве, у ее родителей умерли в младенчестве первые трое детей. И тогда деревенский чудодей наказал им следующего ребенка, если он у них народится, сразу же называть алте (старой) — Бога это должно пронять.

Вслед за Херши пришел Гас. Он прихватил с собой пневматическое ружье и бутерброды с яйцом и луком.

— Стук-стук, — сказал он.

— Кто там? — отозвался Херши.

— Ной.

— Разве ты Ной?

— Ной не ной, а тебе — бежать к мамочке: она тебя зовет.

Позади лавчонки Старой Анни простиралось выгоревшее, поросшее колючей травой поле — оно служило чем-то вроде базарной площади. По пятницам сюда с утра пораньше сходились франко-канадские фермеры — привозили птицу, овощи, фрукты. Публика это была недоверчивая, с жесткими, изрезанными морщинами лицами, но матери семейств с улицы Св. Урбана ни в чем им не уступали, и к концу дня фермеры — на последнем издыхании — были рады убраться восвояси. Женщины, а в умении торговаться им не было равных, объяснялись с фермерами на смеси французского, английского и идиша.

— Так филь, месье, за этот клейне ципка? Vous[108] мешугинер?

Паинькин Ябеда увидел, что мальчишки сидят на крылечке — ждут Ноя. И не без опаски приблизился к ним.

— Куда направляемся? — спросил он.

— В Китай, — отрезал Гас.

Когда мамаша Ябеды хотела напомнить ему, чтобы он сходил в уборную, она кричала с балкона:

— Доллинек, пора поливать чайник!

Паиньке, двоюродному брату Ябеды, исполнилось семнадцать, и звали его Милтон Фишман. Он был очень набожный и вел службы в летнем лагере. Ябеда ему наушничал.

— У меня есть четвертак, — сказал Ябеда.

— Позолоти ручку, — предложил Гас.

Семьи, жившие на Кларк, Св. Урбана, Рейчел и Сити-холл, скидывались и снимали на лето коттеджи в Прево. Уж как там они исхитрялись наскрести деньги, чем поступались, значения не имело — дети должны проводить лето на свежем воздухе. В Прево почти никто не жил постоянно, большинство покосившихся домишек принадлежали франко-канадцам, которые жили в Шоубридже, выше по склону. Поезда Канадской железной дороги останавливались в Шоубридже. Прево — он располагался у подножия горы — отделял от Шоубриджа мост; построил его первый почтмейстер, человек по фамилии Шоу. Поселок являл собой мешанину дощатых лачуг и коттеджей, разбросанных по горам и долам, которые перекрещивались ухабистыми грунтовыми дорогами и запутанной системой тропок. Центр поселка находился у начала моста. Здесь размещались магазины Циммермана, Блатта, гостиница «Прибрежная», мясная лавка Стейна, а на уходящей вправо петлистой грунтовой дороге — синагога и пляж. В 1941 году между универсальными магазинами Циммермана и Блатта, расположившимися друг напротив друга по обе стороны шоссе, еще шла упорная конкуренция. При магазинах — оба размещались в растянувшихся вдоль шоссе унылых зданиях, краска на которых давно облупилась, — имелись танцзалы и просторные террасы, на них тоже устраивали танцы. Но Циммерман обставил Блатта, заведя помощницу, звали ее Зельда. Она обклеила магазин Циммермана объявлениями.

Над прилавком с фруктами красовалось такое:

А над кассой такое:

Если тебе все же удавалось купить тот же товар дешевле у Блатта, Зельда всегда доказывала, что товар или несвежий, или плохого качества.

Пляж порос колючей травой, из песка там и сям торчали пни. Дородные дамы средних лет с обгоревшей докрасна кожей расстилали одеяла и, расположившись на них как есть — в лифчиках и панталонах, — играли в покер, курили, прихлебывая кока-колу. Расслабляющиеся на отдыхе закройщики и гладильщики также не надевали купальные костюмы. Плавать они не плавали. А расставляли карточные столы, стулья и степенно играли в безик, посасывая вонючие сигары и поругивая жару. Меж столов носились дети — играли в пятнашки, гоняли мяч. Между растянувшимися на земле телами загорающих ходили, сгибаясь под тяжестью ведер со льдом, мальчишки и кричали:

— Вода прямо со льда! Шок-лад, сиг-рет!

Время от времени одна из дам вперевалочку пробиралась от стола к столу — поля шляпы колышутся, на губах улыбка, не менее лучезарная, чем ее надежды, золотые зубы блестят — и, отвлекая играющих, спрашивала: не купите ли — учтите, никто вас не неволит — билеты лотереи в помощь фонду «Мизрахи» — «Отдых на свежем воздухе» или Еврейскому национальному фонду? Верещали голые младенцы. Поедались сливы, персики, арбузы; не глядя, кидались на траву косточки и корки. Купаться в плавно катящей свои воды желтой реке в последние три недели августа, когда опасность полиомиелита достигала пика, Санитарный совет запрещал. Но детей этот запрет не пугал. Они визжали от восторга, стоило одной из необъятных мамаш зайти в реку, окунуться — раз-два и готово, — наказать детям не заплывать далеко и тут же, освежившись, возвратиться к прерванному покеру. Франко-канадцы были так всем этим ошеломлены, что не роптали. Священники же в проповедях, случалось, обличали евреев за забвение приличий. Морт Шуб говорил:

— Ну и что, такая у них работа. Священник тоже хочет кушать.

По вечерам чуть не все наши толклись в танцзалах Циммермана и Блатта. Ребятня — Ной, Гас, Херши и другие мальчишки их возраста забирались на окна и стреляли из трубочек горохом, целя танцующим в ноги. Пятницу мамаши проводили в трудах: убирали, стряпали к субботе. Ближе к концу дня все наряжались: готовились к приезду отцов. Те приезжали по преимуществу на экскурсионных поездах в 6:15 — их встречали в Шоубридже. После чего семья шествовала через Шоубридж, вниз по склону и через мост; местных это зрелище приводило в трепет. Откуда они взялись, эти жующие сигары мужчины, увешанные сумками с арбузами, бутылками с лимонадом, палками салями, корзинами персиков, которые орут на детей, хлопают жен по заду и — что уж и вовсе ни в какие ворота не лезет — машут угрюмым шотландцам, остолбенело восседающим на своих террасах?

Наконец появился и Ной.

— Ябеда хочет пойти с нами, — сказал Гас.

— Ты ему сказал, куда мы идем?

— Еще чего. Я что, спятил?

— У него есть четвертак, — сказал Херши.

Ябеда продемонстрировал четвертак.

— Ну ладно, — сказал Ной.

Старая Анни, уныло качая головой, смотрела, как четверо ребят идут по полю. Впереди Ной. За ним Херши, сын раввина Друкера, чахлый парнишка с большими карими глазами. У его отца была небольшая, но преданная паства. Херши по вечерам болтался около синагоги, преграждал дорогу старикам, шедшим помолиться.

— Дайте пять центов, и я вас благословлю.

И благословлял, и еще как благословлял!

— Я такой святой, аж жуть, — сказал как-то Ною Херши.

Гас, раскормленный, веснушчатый блондин, тащился сзади.

Мальчишки тянулись гуськом по грунтовой дороге, ведущей к Девяти Коттеджам, солнце припекало их загорелую кожу. Они миновали коттедж Кравицов с их вонючим отхожим местом, домик Бекки Гольдберг и неказистую халабуду, где ютился добрый десяток неказистых Коэнов.

Подошва горы поросла высокой травой, жесткой, пожолклой и очень колкой. Попадались тут и топкие участки, где росли камыши, но их мальчишки обходили. Под деревьями было прохладнее, но ребятам предстоял еще долгий подъем на гору. Мягкую, рыхлую землю устилали шишки, иглы и палая листва. Сквозь ветви берез, кленов и елок просачивались солнечные лучи, от горы исходил промозглый запах сырости. Время от времени слышалось карканье ворон, дважды они видели дятла, а один раз даже колибри. На вершину они поднялись лишь к часу и присели на небольшой полянке — съесть свои бутерброды. Гас гонялся за кузнечиками, а изловив, опускал их в банку из-под майонеза, в крышке которой провертел две дырочки. Расправившись с бутербродами, мальчишки снова отправились в путь — спуститься они решили по другому склону. Подрост здесь был гуще, и так как им хотелось дойти побыстрее, они обдирали руки и ноги о ветки, а то и проваливались в прикрытые листьями ямы, зашибали ноги об острые камни. Вдали послышались голоса. Ной — ему доверили нести пневматическое ружье — взвел курок, Гас схватил камень, Херши сорвал с пояса перочинный нож.

— Опоздаем на шабос, — сказал Ябеда. — Может, вернуться?

— Иди-иди, — сказал Херши. — Смотри только на змею не наступи.

— Да я что, я ничего.

Сквозь листву теперь просачивались не только голоса, но и смех. Склон стал более пологим, а вскоре впереди замаячил берег. И чего там только не было — и настоящие каноэ, и трамплин, и яркие — вырви глаз — зонтики, и шезлонги. Мальчишки стали осторожно, хоронясь за кустами, подкрадываться к берегу. Ной был поражен. Высокие стройные мужчины, ужас до чего хорошенькие женщины лежали себе на солнышке — и хоть бы хны. Никто не орал, никаких тебе арбузных корок, женщин в нижнем белье. Повсюду чистота. Можно даже сказать — красота.

Первым углядел киоск с прохладительными напитками Гас. Он повернулся к Ябеде и сказал:

— Ну, где твой четвертак? Иди купи нам пепси.

— Пусть Гас идет, — сказал Херши. — Он меньше всех похож на еврея. Смотри, какой у него нос. Господи! Да ему ничего не стоит сойти за гоя.

— Бери мой четвертак.

— Иди полей чайник, — сказал Гас. — Может, я и меньше похож на еврея, чем ты или Ной, только знаешь, как они нас узнают: стянут штаны — и все дела…

Ребята прыснули.

— И ничего смешного, — сказал Херши. — Так моего дядю вычислили, того, которого убили в России.

— Вы все сдрейфили, — сказал Ной. — Я пошел. Только свою кока-колу я выпью на пляже. А вам, если хотите пить, придется пойти со мной.

Тут с места снялся «форд», и их глазам открылось объявление. Первым его заметил Гас. И указал на него остальным.

— Смотрите, смотрите!

Объявление в корне переменило их планы. Ной — его только что не колотило — сказал, что они прокантуются тут до вечера, а когда пляж опустеет, украдут объявление.

— Это что же получается — домой вернемся уже затемно? — сказал Ябеда. — Как-никак сегодня пятница. А что, разве твой папа сегодня не приедет?

Гас и Херши опешили. Матери запрещали им водиться с Ноем. Ябеда говорил дело, но если Ной останется, а они уйдут, выходит — они струсили? А Ной уж точно останется. Когда его отец приезжает на выходные, они с утра до вечера лаются.

— Через сто лет никого из нас не будет, — сказал Гас.

Ябеда раздраженно пинал пень — выжидал.

— Херши, пойдешь со мной — отдам четвертак тебе.

— Змей поберегись, — сказал Херши.

Вот тут Ябеда и убежал домой.

День влекся медленно, но в конце концов солнце стало спускаться, поднялся ветер. На пляже осталось всего несколько человек.

— А что, христианин — он и католик, и протестант? — спросил Херши.

— Угу, — ответил Ной.

— Но они же разные, — сказал Херши. — Разве нет?

— Разные-то они разные, — сказал Гас. — Только в чем разница между Гитлером и Муссолини?

Ной решил, что, раз начало смеркаться, есть кто на пляже или нет, а они рискнут. Немногочисленные замешкавшиеся парочки увлечены друг другом, и, если изловчиться, они их не заметят. Ной сказал, что они с Гасом сделают вид, что прогуливаются по пляжу, и как бы невзначай подойдут к объявлению с разных сторон. Сдается, что оно закреплено не очень надежно. А если кто за ними погонится, Херши закричит и предупредит их. А потом и камни на что, не говоря уж о пневматическом ружье.

Итак, Ной и Гас с самым беззаботным видом побрели по пляжу. Ной посвистывал. Гас прикидывался, будто собирает камешки. Ветер взметал песок, пылающий шар солнца все ниже опускался за гряду гор напротив. С наскоку, остервенело мальчишки выдергивали из песка шест с объявлением. Гаса трясло от смеха, по его щекам текли слезы. Ной чертыхался. И тут тишину прорезал пронзительный крик: «Берегись!»

Гас выпустил объявление, бросился со всех ног — укрыться в лесу.

— Быстрей!

Ной не отступался. К нему, размахивая веслом, бежал мужчина. Ной, в последний раз отчаянно дернул и отломал объявление от шеста. Теперь мужчина был уже в двадцати шагах от него — он грозно занес весло. Глаза у него были бешеные.

— Ах ты, сучонок!

Ной увернулся, рванул к кустам. По его спине молотила галька. Сзади со свистом разрезало воздух весло. Но он мчался что есть мочи. Добравшись до кустов, он — зигзагами — побежал вверх по склону. Все бежал и бежал. И в конце концов, так и не выпуская объявления из рук, упал на усыпанную сосновыми иглами землю, сердце у него колотилось.

Гаса не было видно, зато за скалой замаячил Херши. Вскоре стемнело, и они поняли, что заблудились. Заблудились, а фонарика-то у них и нет. Что, если они ходят по кругу? Что, если они опять выйдут к озеру Гандон — как знать? Склон становился все более пологим, и вот уже Ной и Херши вышли на ровную полянку и тут же услышали голоса. Лучи фонариков прорезали темноту. Мальчишки поспешно засунули объявление в груду гниющей листвы и, набив карманы камнями, залезли на дерево. Голоса, лучи фонариков, обшаривающие местность, всё приближались.

— Херши!

— Ной!

— Мальчики!

— Ау!

Мальчишек разбирал смех. Похоже, все более или менее здоровые мужчины в Прево этим вечером вышли в горы, вооружившись кто вилами, кто граблями, кто клюшками и бейсбольными битами. Ной и Херши уж никак не ожидали ничего хорошего от Ябеды, но в эту пятницу они были ему благодарны. Спустившись с дерева, они вытащили из-под листвы объявление, и в этот вечер Прево чествовал их как героев. Не знали, куда их посадить, чем угостить. В воскресенье утром Ной, Херши, Морт Шуб и Гас водрузили объявление на своем пляже. Придя поутру на пляж, купальщики прочли: