Уничтожить Париж

КАРАУЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ В ОТЕЛЕ «МЕРИС»

В караульном помещении в отеле «Мерис» сидели двое штатских в кожаных пальто и надвинутых на глаза шляпах. Особых дел у них здесь не было, но они расположились, как дома. Один развалился в кресле, сунув руки в карманы и скрестив лодыжки вытянутых ног. Другой положил на стол ноги в грязных ботинках, его суровые серые глаза обегали комнату и задерживались на каждом предмете так, словно это его личная собственность. На часового он почти не обращал внимания.

— Эй, Генрих, знаешь, что?

Развалившийся в кресле слегка изменил позу и повернул голову к товарищу, тот лишь хмыкнул и приподнял одну бровь.

— Что?

— Надоело мне здесь. Наскучил этот город.

— Угу.

— Я серьезно. В Лемберге было лучше. В Польше нам скучать не приходилось, а?

— Угу.

— Помнишь Тамару в Брест-Литовске? Какая женщина! — Снисходительно повернулся к часовому. — Знаешь, что? Под началом у этой девочки был целый батальон партизан! Она собственноручно убила двух генералов! Вот это девочка, а? — Покачал головой. — Даже жалко было ее расстреливать.

— В Москве, — неожиданно сказал сероглазый, — тебе устраивают промывание мозгов. Превращают в новую личность и говорят, что ты излечился. Это похуже расстрела.

— Знаешь, что? — в третий раз спросил его товарищ. — Если мы проиграем эту треклятую войну, я твердо намерен податься к красным. Кроме шуток. Их программа, в сущности, почти не отличается от нашей. Я всерьез собираюсь стать коммунистом. На такие дела у меня чутье. Вот почему все эти годы я сохраняю голову на плечах. Знаешь, я был в бригаде Дирлевангера. Был…

— Меня не интересует, где ты был. Сейчас ты в Париже, вот и все, что я знаю, так что кончай скулить. — Генрих внезапно снял ноги со стола и с обвиняющим видом обратился к часовому, обер-фельдфебелю в форме артиллериста. — Думаю, ты понимаешь, что все разговоры здесь совершенно секретны?

Обер-фельдфебель равнодушно пожал плечами. Он никогда не слышал японской поговорки «Не смотри, не слушай, не говори», но интуитивно держался этого убеждения, — на всякий случай добавляя к нему «Не думай». Так надежнее. В армии зачастую лучше не думать. Раздумья могут быть неприятными и довести до беды. Особенно в таком положении, когда безо всякой вины оказался в обществе двух паршивых гестаповцев, которые вполне могут озлобиться только потому, что им не нравится твое лицо.

Обер-фельдфебель вздохнул и машинально взглянул на часы. Если повезет, через несколько минут явится смена. Он принялся старательно писать рапорт. Что за несчастье родиться в Германии как раз в то время, чтобы попасть на войну? Какое ему дело до жизненного пространства[113] и всего прочего? Дома, в Дортмунде, у него есть все жизненное пространство, какое нужно. Может, не особенно восхитительное, но он не хочет ничего лучшего, как только вернуться туда. Отчего ему так не повезло…

Внезапно обер-фельдфебель оборвал поток мыслей и настроил разум на повиновение. Думать — занятие опасное. Лучше избегать его.

Внезапно дверь распахнулась. Обер-фельдфебель и гестаповцы встревоженно подняли взгляд, но то прибыл — правда, несколько странным образом — новый караул. В комнату шумно вошли двенадцать солдат танкового полка.

— Привет-привет-привет! — проревел первый, обер-ефрейтор Порта, таким голосом, что задрожали стены. — Что мы здесь имеем?

И указал пальцем на гестаповцев, которые оставались в креслах, надменно глядя на него. Вплотную за Портой следовал Малыш. Он тут же уселся на стол с обычным пренебрежением к дисциплине.

— Ну, вот, — бодрым тоном сказал он, — мы прибыли. Можешь доложить, что мы здесь, и сматываться.

— Как ты смеешь? — возмущенно спросил обер-фельдфебель. Думал он мало, но твердо верил в дисциплину. — Встань, отдай честь и доложи, как положено! Где, по-твоему, ты находишься? В пивнушке? Хочу напомнить, что это прусское караульное помещение!

— Да пошел ты, — протянул Порта.

— Если вы пришли сменить караул, то почему, черт возьми, не сменяете?

Все неторопливо повернулись к гестаповцам. Сказал это Петер, потенциальный коммунист.

— Кто они такие? — спросил Порта.

— Не имею понятия, — холодно ответил обер-фельдфебель.

— В таком случае им лучше убраться отсюда к чертовой матери! Нам ни к чему, чтобы штатские загромождали караульное помещение. Если, разумеется, — осенила Порту неожиданная мысль, — если, разумеется, они не под арестом!

— Обер-ефрейтор! — заорал Петер, гневно вскочив на ноги. — Я унтерштурмфюрер[114]!

— Правда? — спросил Порта со скучающим видом. — Зачем говорить мне об этом? Не сомневаюсь, приятель, что тебе очень несладко, и очень сочувствую, но что могу для тебя поделать? Я, как ты сказал, обер-ефрейтор, и в течение ближайших двадцати четырех часов буду здесь в карауле, не допуская призраков к старому генералу наверху. Вот и все, что я знаю, и не могу допустить, чтобы здесь торчали штатские.

Генрих неожиданно зевнул, достал руку из кармана и протянул удостоверение.

— Государственная тайная полиция, — устало произнес он.

Порту это откровение не тронуло.

— Мне наплевать, тайные вы полицейские или тайные мусорщики, — сказал он Генриху. — Мы все равно не можем позволить вам загромождать караульное помещение. Устав есть устав, даже для гестапо.

— Тебе не приходило в голову, — угрожающе спросил Генрих, — что мы находимся здесь с целью арестовать тебя?

— Честно говоря, нет, — ответил Порта. — Мне это кажется совершенно невероятным. — С торжествующим видом полез в карман и достал белую нарукавную повязку с буквами П.О.Н. — «Полк особого назначения»[115]. — Слышал когда-нибудь о нас? — негромко спросил он.

Гестаповцы взглянули на повязку, потом друг на друга.

— Какого черта вы делаете в Париже? — спросил Петер.

Порта постукал пальцем по своему большому носу и не ответил. Дверь снова распахнулась, на сей раз появился Барселона, выписанный несколько дней назад из госпиталя — времени на восстановление сил теперь не было. Он подошел строевым шагом к обер-фельдфебелю и молодцевато щелкнул каблуками.

— Фельдфебель Блом, Двадцать седьмой танковый полк, пятая рота, явился для несения караула.

Обер-фельдфебель козырнул в ответ; ему явно принесло облегчение, что появился человек, который подчиняется уставам, хоть и кое-как.

— Обер-фельдфебель Штайнмахе, Сто девятый артиллерийский полк, сдает караул.

Барселона оставил уставную позу и расслабился.

— А это кто? — спросил он, указав большим пальцем на Петера с Генрихом. — Какое право имеют штатские находиться в караульном помещении? Что они делают здесь?

На сей раз обер-фельдфебель утратил всяческое терпение.

— Спрашивай их, приятель, а не меня! Если тебе не нравится их вид, дай им под зад сапогом! Сейчас ты здесь командуешь, не я, слава Богу.

Он схватил свою каску, отрывисто козырнул еще раз и вышел.

— Понятно, — задумчиво произнес Барселона.

Он сел на стул обер-фельдфебеля и оглядел комнату. Наконец обратил взгляд на Петера, который явно чувствовал себя все больше и больше не в своей тарелке после разговора с Портой. Или только после появления Барселоны? Его определенно что-то очень беспокоило. Он кивнул Генриху.

— Пошли. Чего оставаться, если нас не хотят здесь видеть?

С этими словами он натянул шляпу еще ниже на глаза и застегнул кожаное пальто до подбородка. Генрих нахмурился.

— Чего спешить? Уйду, когда буду готов.

— Я готов, — сказал Петер.

Он направился к двери, и тут же, с инстинктивной догадливостью, характерной для многих их поступков, Порта с Малышом тоже направились туда и оказались там первыми.

— Погоди минутку!

Барселона сидел, постукивая ногтем по зубам, и, сощурясь, пристально глядел на Петера. Внезапно хлопнул ладонью по столу.

— Сеньор Гомес, клянусь всеми святыми! Сколько воды утекло! Мир определенно тесен — или кто-то уже это сказал? Ничего, я повторю… Так-так! — Он негромко свистнул. — Должен признать, новая шкура очень идет тебе, товарищ!

Петер надменно повернулся к двери.

— Будьте добры, дайте выйти.

Малыш с Портой стояли неподвижно. Несколько секунд все трое представляли собой застывшую живую картину, потом Генрих, видимо, уловив опасность, подошел к товарищу.

— Если вы тронете сотрудника гестапо, могут возникнуть неприятности.

— Откройте дверь! — потребовал Петер с истеричной ноткой в голосе.

Порта очень медленно протянул руку, развернул его лицом к комнате и указал на Барселону.

— Может, ты не понял, что этот человек обращался к тебе? Может, хочешь, чтобы он все повторил?

— Я требую открыть дверь! — завопил Петер.

— Не требуй ничего, — ответил Порта с широкой улыбкой. — Заткнись, шмакодявка, и делай, что тебе говорят.

— А не то…

Малыш не окончил фразу; достал зловещего вида нож и стал поигрывать им. Барселона придал лицу задумчивое выражение.

— Двадцать второго июня тридцать восьмого года, — негромко заговорил он. — Рамбла де лас Флорес[116] в Барселоне… Помню, ты угощал нас выпивкой в своем номере в отеле «Риц»… Помнишь это, товарищ? Я помню. Очень хорошо помню. Только… — Барселона, сощурясь, оглядел его, — тогда, помнится, ты клялся в верности Коммунистической партии. Что случилось с красными звездами, товарищ? Твои глаза были полны их!

— Ты сошел с ума! — Петер снова попытался вырваться из большой руки Порты. — Ты бредишь! Не видишь, что я унтерштурмфюрер и служу в гестапо? Глаза у тебя есть, так ведь? Думаю, ты уже видел раньше унтерштурмфюреров?

— О, много раз, — спокойно подтвердил Барселона. — Но согласись, нелегко для человека, который знает тебя как товарища Гомеса, вдруг начать обращаться к тебе «унтерштурмфюрер»… Какое звание было у тебя в Испании, Гомес? Капитан, так ведь? Или майор? Hombre! Я до сих пор помню ту замечательную речь, которую ты произнес перед нами в «Рице». Помнишь ее, Гомес? Очень волнующая речь!

Барселона откинулся назад вместе со стулом, сложил руки на груди и, как зачарованный, уставился в потолок.

— «Товарищи, время речей прошло! Настало время действовать! Действовать, товарищи, во имя общего блага! Именно для этого я здесь — чтобы советовать вам, ободрять вас, оказывать вам всяческую помощь, какая будет в моих силах… Уверьтесь, что мы отныне и всегда будем вас поддерживать!».

Все молчали. Петер начал нервозно подергиваться. Генрих удивленно таращился на него. Барселона внезапно опустил ноги на пол и засмеялся.

— Это было величайшее мошенничество всех времен, не так ли? Или ты действительно вдруг изменил убеждения? — Он оглядел нас. — После того как этот скот поставил нас всех в безвыходное положение, он смылся… в тот же день! У него не хватило такта продолжать притворство еще хотя бы сутки! И куда он отправился? — Барселона злобно сверкнул глазами на подергивающегося Петера. — Куда ты отправился, а? Скажу, если ты забыл и это! Ты отправился, благополучный и самодовольный, на борт судна с другими коммунистическими мерзавцами! И в довершение этой подлости ты всю ночь пьянствовал, распутничал и обжирался такой едой, которой мы не видели годами! Как фамилия того русского генерала? Который выставил вам все это в награду за то, что вы были хорошим орудием в его руках, подстрекали других людей сражаться за дело партии? Как его фамилия? Малиновский? Да? Или предпочитаешь Манолито[117]? Кажется, вы так называли его в те дни? Или не помнишь даже этого?

Петер неожиданно снял шляпу, утер рукавом лоб и бессильно плюхнулся в ближайшее кресло.

— Да, да, — устало произнес он. — Помню… Когда ты только вошел, мне показалось, я узнал тебя… только не был вполне уверен.

— А теперь?

— Теперь — да. — Он посмотрел на Барселону и неуверенно улыбнулся. — Да, теперь вспомнил. Ты был метким стрелком, так ведь? И до сих пор так же мастерски стреляешь из пистолета?

Барселона не улыбнулся в ответ. Порта стоял, как статуя, рядом с ним, а Малыш по-прежнему охранял выход. Остальные навострили уши и смотрели на сотрудника гестапо, бывшего члена компартии в Испании. Это было весьма редким явлением!

— Думаю, не хуже, чем раньше, — неторопливо ответил Барселона. — Кое-кто может сказать, что даже лучше… У меня было много практики со времени нашей последней встречи, товарищ! Жаль, что не могу тебе это продемонстрировать, нашему генералу наверху это может не особенно понравиться.

— Не беспокойся, — торопливо сказал Петер, — я верю и без демонстрации.

— Уж поверь!

— А что до наших дел в Испании, — он беззаботно пожал плечами, — так ведь все это давно быльем поросло? Я уже повоевал до встречи с тобой. Подвергался большей опасности, чем ты представлял себе. Знаешь, что было бы со мной, попадись я в руки фалангистам?

— Они всадили бы тебе пулю в затылок, — откровенно сказал Барселона. — И я знаю многих людей, которые весьма охотно поступили бы с тобой таким же образом… включая себя!

Петер в испуге подскочил на ноги. Порта тут же усадил его обратно и стал держать. Барселона махнул рукой.

— Забудь пока. Может быть, я вернусь к этому позже. Но сперва хочу задать тебе один вопрос. Это ты убил Кончиту? Мы нашли ее лежащей в канаве на улочке позади Ронда де Сан-Педро. С перерезанным горлом… Пако чуть с ума не сошел. Он постоянно клялся, что это дело твоих рук.

Петер закусил губу.

— Она была шлюхой. И заслуживала смерти.

— Только за то, что шлюха?

— Она была двойным агентом. Несколько месяцев работала на нас, а потом мы вдруг выяснили, что она ведет ту же игру с другой стороной.

— Значит, горло перерезал ей ты? — Барселона подошел и уставился на побледневшего Петера. — Так вот взял и убил ее?

— Говорю тебе, она была двойным агентом…

— Это ты так говоришь! Никто больше не говорил этого. И даже если была, ее нужно было отдать под трибунал, а не резать ей горло.

Мы смотрели на Барселону с удивлением. Обычно он с теплотой говорил об Испании, даже о гражданской войне. В его рассказах это была страна солнца, апельсиновых рощ и бесконечных сиест, а гражданская война была эпизодом юношеской романтики, временем доблести и идеализма. Раньше мы никогда не видели его таким мрачным и злобным.

— Если Пако найдет когда-нибудь тебя, — сообщил он Петеру, — тут же всадит нож в твою спину.

— Эта женщина была двойным агентом, — в третий раз повторил Петер. — И вообще я действовал по приказу.

— Врешь! Ты убил Кончиту по одной и только одной причине: потому что она предпочла тебе Пако. Потому что отказалась спать с тобой.

Петер беспомощно развел руками.

— Будет тебе, Блом! Давай не продолжать. Зачем ворошить такое прошлое? Мы все совершали поступки, о которых предпочли бы забыть — в том числе и ты, мой друг! Я могу припомнить несколько эпизодов, упоминания о которых тебе не хотелось бы. И хотя память у тебя превосходная, вспоминать слишком многое из прошлого не всегда разумно. Теперь мы оба на одной стороне, так что давай помиримся.

Барселона скептически приподнял бровь. Петер встал и положил ладонь ему на руку.

— Послушай, Блом, я в хороших отношениях с обергруппенфюрером Бергерсом[118], и у меня есть кой-какие заслуги. В Польше и на Украине были дела… только это совершенно секретно, большего сказать не могу. Придется поверить мне на слово…

— К чему это умасливание? — спросил Барселона.

— Я подумал, кожаное пальто пойдет тебе так же, как и мне. Что скажешь?

— Имеешь в виду — перейти к вам?

— Это не самое худшее.

Барселона покачал головой и рассмеялся.

— Нет уж, спасибо! Я последовал твоему совету в тридцать восьмом году и до сих пор об этом жалею. На одну удочку я не попадаюсь дважды… кроме того, кожаные пальто мне всегда не нравились.

Малыш у двери неожиданно встрепенулся.

— Внимание, кто-то идет!

Мы молодцевато подскочили и вытянулись, когда в помещение вошел гауптман из саперного полка. Очень маленький, очень подвижный; мундир сидел на нем, как влитой, сапоги блестели и переливались, словно драгоценные камни. Властности от него исходило больше, чем от десятка генералов. Даже на гестаповцев он произвел заметное впечатление.

Он холодно оглядел караульное помещение. Лицо его с выдающимися скулами и крепкой челюстью было, несмотря на молодость, суровым, изборожденным морщинами. Еще до того, как он заговорил, мы прониклись к нему невольным уважением. Он представлял собой тип, порожденный войной. Твердый, как алмаз, блестящий, педантичный, безупречно исполнительный. Его цельность была очевидна с первого взгляда.

— Герр гауптман! — Барселона откозырял ему с такой живостью, словно рука его была на пружине. — Докладывает фельдфебель Блом. Наряжен в караул с тремя младшими командирами и двенадцатью рядовыми. — Сделал паузу. — В караульном помещении находятся двое штатских, задержанных для допроса.

Уголком глаза я видел, как адамово яблоко Петера заходило вверх-вниз, но ни он, ни Генрих не сказали ни слова. Офицер кивнул.

— Какие-то происшествия были?

— Никак нет.

Мы ждали команды «вольно», но ее не последовало. Гауптман держал нас в положений «смирно», пока оглядывал комнату ледяными глазами, подмечая каждую деталь.

— Эти штатские допрошены?

— Так точно.

— Против них есть какие-то обвинения?

— Никак нет. Они могут идти.

— Тогда какого черта торчат здесь? Убирайтесь, пока никто не выдумал повода для ареста!

Гауптман свирепо повернулся к Генриху и Петеру; те вышли из помещения так быстро, что казалось, позади них поднимаются тучи пыли. Я с удовольствием отметил, что они не стали заявлять о своих гестаповских правах при встрече с человеком такого калибра. Потом он обратил ледяной взгляд на Барселону.

— Что с твоим мундиром, фельдфебель?

Барселона опустил на себя взгляд и торопливо застегнул две верхние пуговицы. Гауптман кивнул.

— Чтоб я больше таким тебя не видел. Небрежность в одежде ведет к небрежности во всем прочем. Будь добр, доложи о моем прибытии.

— Слушаюсь. Какую фамилию назвать?

— Гауптман Эберсбах. Меня ждут.

Барселона скрылся. Мы продолжали стоять навытяжку, пока он не вернулся с молодым лейтенантом, беспокойно семенившим следом.

— Герр гауптман Эберсбах! Генерал ждет вас. Соблаговолите пройти сюда…

Слава богу, гауптман соблаговолил, и, едва он скрылся, мы приняли совершенно расслабленные позы. Но через несколько секунд нас снова потревожили. Снова явились Петер и Генрих. Они осторожно заглянули в дверь.

— Тссс! Этот красавчик ушел? Мы принесли вам подарок. Спустились в кухню и нашли ее в шкафу. Подумали, что вам понравится.

— Подумали, что можем распить ее вместе, — добавил Генрих, закрывая за собой дверь.

Подарок, который они «нашли» в шкафу, оказался бутылкой коньяка. Приятно было узнать, что даже гестаповцы иногда могут быть людьми.

— Мы получим по пять лет в Торгау, если нас застукают за пьянством в караульном помещении, — предупредил Барселона, жадно откупоривая бутылку и поднося горлышко к губам.

— Я рискну, — сказал Малыш.

Нечего и говорить, что мы все рискнули. Если возникает реальная возможность выпить и гипотетическая вероятность получить за это пятилетний срок, у разумного человека выбора нет. Бутылка ходила по рукам; тем временем один из нас подслушивал у замочной скважины, не идет ли кто-нибудь.

— Будь я проклят, если понимаю, зачем нас направили сюда, — недовольно сказал Порта. — Они весь день только и говорят о взрывчатке.

— Ну и что? — спросил Петер, открывая пачку американской жевательной резинки и всеми силами стараясь походить на американца. — Тебя заботит, о чем они говорят? И охранять их все равно нужно, разве нет?

— Взрывчатка — не мое дело, — сказал Порта. — Если они хотят взорвать этот чертов город, пусть взрывают без нас. Мины вызывают у меня нервную дрожь.

— Париж не взорвут, — сказал Малыш. — Париж не станут взрывать.

— Почему? — вызывающе спросил Петер.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на груди, кожаное пальто было распахнуто. Прежде, чем Малыш сумел привести какой-то убедительный довод в защиту сохранения Парижа, Порта подался вперед и выхватил один из двух пистолетов Петера, торчащих из плечевых кобур.

— Не станут, и все, — неуверенно повторил Малыш.

— Много ты знаешь! Вот когда я был в Катие[119]…

— Кончай трепаться о Катие! — неожиданно крикнул Генрих. — Терпеть этого не могу, надоел хуже горькой редьки!

— Но они об этом не слышали….

— Зато я слышал!

— А что случилось в Катие? — с раздражающей бестолковостью спросил Малыш.

К счастью, прежде чем Петер успел начать долгий и, очевидно, весьма занудный рассказ, Порта привлек его внимание, помахав у него под носом вытащенным пистолетом.

— Эй, товарищ! Хочешь махнуть его на «глизенти»[120]?

— Может быть, — осмотрительно ответил Петер. — Покажи.

Порта достал «глизенти», Петер осмотрел его, подумал и, наконец, согласился. Состоялся торжественный обмен. Мне стало любопытно, понимает ли Петер, что, хотя и стал обладателем одного из лучших пистолетов в мире, найти патроны к нему будет очень трудно. Я готов был сказать ему об этом, но вовремя понял, что Порта вряд ли поблагодарит меня за такое вмешательство.

— Я до сих пор ничего не слышал о Катие, — пожаловался Малыш.

— В другой раз, — сказал Генрих. — Сейчас нам нужно идти.

— Нет, — возразил Петер, — не нужно.

Но мы были вновь спасены от занудного рассказа, — на сей раз появлением Юлиуса Хайде. Он ворвался с обычным служебным рвением, мундир его был безупречен до самой мельчайшей детали, лицо тщательно выбрито и преднамеренно настороженно.

— Что это за щеголь? — спросил Петер, сопровождая Хайде презрительным взглядом.

— Наш живой устав, — объяснил Барселона, словно Юлиуса здесь и не было. — Хочет быть причисленным к лику военных святых. Каждый волосок на его теле приучен стоять по стойке «смирно».

Хайде сверкнул глазами на Барселону, потом одарил Петера и Генриха уничтожающим взглядом. По кожаным пальто и угрожающему виду он, видимо, догадался, кто они, но остался равнодушен. Посмотрел на ходившую по кругу бутылку и, недовольно хмурясь, обратился к Барселоне.

— Прекрасно знаешь, что пить в карауле запрещено!

— Почему бы тебе не заткнуться? — дружелюбно предложил Порта.

— Торгау по тебе плачет! — огрызнулся Юлиус.

— Вот как? Кто же отправит меня туда?

Грудь Хайде раздулась, как резиновый спасательный плот.

— Тебе будет нелишне узнать, что новый командир — мой личный друг. Мы вместе были в Роттердаме. Вы, свора пьяных глупцов, видимо, не знаете, что я начинал службу ефрейтором в десантном корпусе. У меня много влиятельных знакомых.

— Иди ты! — восхищенно произнес Порта и испортил эффект, грубо добавив: — Какое дерьмо!

Хайде холодно повернулся на каблуках и взглянул на Порту. Глаза его были ледяными, челюсти плотно сжатыми. Я всегда знал, что Юлиусу предназначено высоко подняться в военной иерархии, но лишь в эту минуту понял, на какую высоту. Глядя на Хайде, я внезапно представил его с погонами оберста на плечах, и со странной уверенностью понял, что это не греза, а ясное видение его будущего.

— Обер-ефрейтор Порта, — заговорил он холодным, властным тоном, — хоть мы сейчас и товарищи по оружию, обещаю тебе, что в один из ближайших дней исполню свой прямой долг — добьюсь, чтобы тебя отдали под трибунал.

Изданный позади губами непристойный звук заставил его резко обернуться к Малышу, усмехавшемуся во всю уродливую рожу и заносящему лапищу, словно для удара.

— Только тронь меня хоть пальцем, и тебе придется плохо! — пригрозил Хайде, вынимая пистолет. — Хоть мизинцем, и увидишь, что с тобой будет… Угрожать младшему командиру насилием — подсудное дело. Ты это знаешь, не так ли? Вы все легко заменимы. Я же — нет! Более того, собираюсь пережить войну. Очень сомневаюсь, что тебе это удастся.

Малыш со злорадным смехом выбил ногой пистолет из руки Хайде и обхватил его за шею громадными ручищами.

— Товарищи по оружию! — усмехнулся Генрих. — До чего трогательное зрелище!

Малыш несколько раз встряхнул Хайде.

— Ну, шмакодявка? Что скажешь в свое оправдание?

— Пусти! — пропыхтел Хайде, пытаясь ударить Малыша ногой по голени. — Хочешь задушить меня, чертов болван? Хочешь оказаться в Торгау вместе с Барселоной?

— Почему бы нет? — ответил Малыш, лучезарно улыбаясь своей жертве. — Думаю, умереть за такое дело будет приятно.

Лицо Хайде раздулось и покраснело.

— Да пусти ты этого ублюдка, — сказал с отвращением Порта. — Его час придет, не волнуйся… Но тогда мы сделаем все честно-справедливо, в соответствии с уставом, как ему и хотелось бы.

Малыш небрежно швырнул Хайде на пол. Генрих вежливо поаплодировал.

Снаружи донесся долгожданный топот сапог по коридору — пришла смена.

— Опоздали на десять минут, черт возьми, — проворчал Барселона, допил коньяк и швырнул пустую бутылку в Хайде.