Ураган

I

Быстро опускается вечер на пустыню. Со всех сторон — высокие рыжие барханы. Казалось, все живое потонуло в этом буром цвете. Конца-краю нет тянущимся до самого горизонта пескам. Человек чувствует себя здесь так, словно он попал в огромный песчаный хауз[6] и не может выбраться из него. Порой даже сердце замирает. Невозможно взобраться на эти зыбучие холмы, чтобы посмотреть на первые плоды человеческого труда. Но даже когда просто едешь вдоль трассы и в клубах пыли видишь силуэты людей и механизмов, слышишь лязг и гул моторов, можешь представить себе, какая на самом деле здесь кипит работа. Время от времени на глаза попадаются низенькие бараки, иногда встречаются вагончики для жилья и аккуратно побеленное здание столовой. Возле мастерских стоят требующие ремонта грузовики, скреперы, бульдозеры. На фоне высоченных барханов люди и машины кажутся игрушечными. То там, то здесь видны следы траков и колес, которые аккуратно заметает вечерний ветерок.

Главное внимание уделяется участку прокладки основного русла. Поэтому сюда в первую очередь стараются доставить все необходимое. Здесь работает киноустановка, торгуют передвижные магазины, в одном из бараков находится медпункт. Но кругом песок, один песок, который медленно, но упрямо засыпает строения.

Как ни уныла была картина, Махидиль смотрела на нее с любопытством. Она приехала сюда не хныкать, а работать и должна доказать это всем тем, кто со скрытой усмешкой думает: «Уж больно молода».

Вагончик, в котором предстояло жить Махидиль, разделен на две половины. В одной находилась контора. Другая половина — жилая. Две половины разделялись небольшим тамбуром, где стояла железная печурка, обогревавшая в зимнее время оба помещения. На тумбочке, покрытой потемневшей от грязи клеенкой, стояло ведро с водой. На одной стене — полки для посуды, на другой — невзрачный железный умывальник над таким же ржавым железным тазом.

Жилая половина тускло освещалась лампочкой под потолком. Две койки, прикрепленные к стенам, застелены полосатыми одеялами. В головах взбиты небольшие подушки. Все покрыто тонким слоем песка. Между койками — небольшой стол. У изголовья — тумбочки, как в студенческом общежитии. На одной лежали небольшое, в пол-ладони, зеркальце, коробка с пудрой, румяна и даже черный карандаш с мягким грифелем. «Для бровей», — подумала Махидиль, озираясь. На столе хлебные крошки, кусочки сахара, чайник и стакан, прикрытые газетой. На маленьких окошках — занавески.

Махидиль подняла с пола одежную щетку, положила на тумбочку и подошла к окошку. Откуда-то издали, со стороны бараков, окна которых были освещены, повизгивал расстроенный радиоприемник. Временами его звуки напоминали женский плач. Махидиль с грустью глядела через оконце в надвигающуюся вечернюю мглу, как вдруг ей показалось, что кто-то пристально разглядывает ее сквозь стекло. Она вздрогнула и, задернув занавеску, отвернулась.

Махидиль принялась разбирать свой чемодан. В тамбуре послышался топот. Кто-то обивал с сапог пыль. Дверь распахнулась, и в комнату, напевая «Дорога, дорога, дорога вдаль зовет», вошла девушка.

— О каких дорогах можно говорить, когда кругом одни барханы? — рассмеялась Махидиль. Девушка опешила.

— Ой! Я вас не заметила!.. Вы... вы новый бригадир?

— Да, и зовут меня Махидиль.

— Зубайда, — протянула руку девушка. — Я ездила в город. Только что вернулась. Пришлось долго ждать машину... Будем жить вместе, апа?[7] Как хорошо! Одной тут так скучно. Ни за что браться не хочется... Вы, наверное, ужаснулись при виде этого беспорядка? Утром ленишься даже чай вскипятить. Вдвоем мы теперь заживем по другому. Завтракать будем вместе.

Зубайда выскочила в тамбур. С шумом умылась под умывальником и, вернувшись, переоделась в цветастое платье. Она поправила волосы, глядя в зеркальце. Ее загорелое лицо и руки поблескивали, словно намазанные кремом.

— Как ни повяжись, все равно песок набивается в волосы. А ведь я сегодня ездила в баню... Конечно, в Ташкенте чисто! Я так тут соскучилась, порой тоска гложет... Ведь я уже здесь больше трех месяцев, — не замолкая ни на секунду, говорила она, приводя себя в порядок. — Первое время очень скучала, никак привыкнуть не могла. Даже плакала украдкой. Тогда еще девушек было мало, парни глазели... Разные реплики бросали, двусмысленности, будь они неладны. Я только брови хмурила, ничего не говорила. Все равно не отстают.

— А сейчас их много? — перебила ее Махидиль.

— Кого?

— Девушек.

— На нашем участке маловато, а на других много. Русские, казашки, латышки, туркменки... Все национальности есть. Надо же, едут на стройку со всех концов страны!

— А вы кем работаете?

— Я? Учетчицей. Принимаю горючее, выдаю его механизаторам, шоферам. Учитываю, кто вышел на работу, кого нет, сколько каждый механик израсходовал горючего, сколько сэкономил. Некоторые столько сжигают, ужас просто. То, говорят, руки мыл, то чай кипятил. Таких я готова загрызть. Горючее издалека привозят, а они... Ругаю их, да все без толку... Просто диву даюсь — может быть, их мать по ошибке родила? Вы замужем? — без всякой паузы выпалила вдруг Зубайда.

Махидиль отрицательно повела головой.

— Ну и правильно. Одна моя подружка вышла замуж и словно в клетку попала. Что может быть лучше свободы, правда, апа? Если муж хороший попадется, другое дело, а если нет, то считай, что погибла в расцвете лет... У нас тут работает Гульхайри. Окончила десятилетку с медалью, поступила в институт, а вот влюбилась и приехала сюда, в эту пустыню, за одним хулиганом. Просто диву даюсь, что она в нем нашла? Вот Музаффар — другое дело... Наш комсорг. Такой вежливый, обходительный, приятный... И дело знает, а как говорит! Выступает на собрании — заворожит слушателей. Слово к слову подбирает, будто бусы нанизывает. И сам красивый, ладный, что твой сахар. Прямо клади в рот и пей чай. А вот Алеша на гитаре играет — так играет, так играет — прямо душой отдыхаешь. И умный такой, вежливый. Вот такого стоит полюбить. Куда Надыру до него... Ох, не нравится мне Надыр. А еще имя-то какое![8]

— А чем он плох?

— Я же говорю — хулиган. Это даже слепой увидит. Разве хороший парень дружил бы с Черным Дьяволом и пьянствовал? Бедная девушка просто погибает, а все надеется сделать из него человека.

— Что это еще за Черный Дьявол? — поинтересовалась Махидиль, вспомнив о том, что говорил шофер по дороге на стройку.

— Да этот... Бригадир, на место которого вы приехали. Маннап Тураев. До смерти не терплю его. Разве все вымерли, что его поставили бригадиром? Хорошо, что вы приехали. Но берегитесь, он на все способен.

— А почему его зовут Черный Дьявол?

— Не знаю. Прозвали так. Он черный-пречерный и плотный такой. Может быть, поэтому. Настоящий Черный Дьявол. А вы знаете, что такое «черный дьявол»?

Махидиль кивнула.

— Рассказывают, что один «черный дьявол» ударил верблюда в бок, так тот сразу умер. Вот Маннап точно такой же. Видели бы вы его глаза! Вот такие. — Она соединила указательные и большие пальцы обеих рук, сделав круг, в котором могло бы поместиться крупное яблоко. — Как посмотрит, так просто страх берет. Будто вот-вот съест. Представляю, как он разозлится, что вы приехали. Он ведь из тех, кто слишком любит командовать.

— А работал он хорошо?

— Куда там! Первый месяц его бригада, правда, перевыполнила план. А потом — все... Где вы были во время бурана? Чуть наш вагончик не унесло. А вот те бараки засыпало песком. Дивно-Дивно сам приезжал, руководил раскопкой.

— Что еще за Дивно-Дивно?

— Да Рахимов, вы его, наверное, знаете. Самый главный наш начальник. Все его так зовут.

Махидиль вспомнила начальника стройки, который не мог усидеть в своем кабинете, его присказку — и рассмеялась...

— Я слышала, что во время урагана кто-то пропал. Не знаете, нашли?

— Тех-то? Нашли. Машина застряла в песках. Вот они и не вылезали из нее, пока ветер не стих. — Зубайда вдруг улыбнулась и спросила:

— Вы не знаете дядюшку Ходжаназара? Ох, и острослов этот Ходжаназар-ака! Так и сыплет шутками и прибаутками. Спрашивает, почему аист стоит, подняв одну ногу? Ему объясняют, а он в ответ: «Неверно. Если и вторую поднимет, то упадет, вот почему». Смешно, правда?

Девушка расхохоталась. Она тараторила без умолку, рассказывала, кому приходят письма, а кому нет, какой парень какой девушке подарил духи, кто что любит. За короткий час, что провела в ее обществе Махидиль, она будто познакомилась с жизнью всего участка.

Несмотря на позднее время, шум на трассе не умолкал. Казалось, что маленький поселок, приютивший в своих объятиях несколько десятков людей, был голосистее большого города.

— Ничего, если я погашу на минутку свет? — вдруг спросила Зубайда. — Только разденусь и лягу, а вы потом включите. А то, если я не лягу вовремя, утром ни за что не проснусь.

— Гасите, пожалуйста, — сказала Махидиль, улыбнувшись своей новой знакомой.

— У меня это с детства. Не могу при посторонних раздеться, а одетой ни за что не засну. Девочки смеялись надо мной, вот мне и пришлось перебраться сюда. Вы крепко спите? А то я немножко храплю...

Зубайда разделась и легла, натянув на себя простыню. Только голова ее опустилась на подушку, как она заснула.

Сон не шел к Махидиль. Разные мысли лезли в голову. Да и тонкий тюфячок казался ей жестким после мягкой домашней постели, любовно взбитой на ночь мамой. «Ничего не поделаешь, — вздохнула она, — нужно привыкать ко всему...»

Изредка шум трассы прерывал какой-то вопль, доносившийся из пустыни. «Ой-йа, ой-йа», — словно младенец, плакал навзрыд какой-то зверь. Махидиль чудились чьи-то шаги за тонкой стеной вагончика, шепот, порой ей казалось, что кто-то громко вздыхает. К тому же ветер раскачивал фонарь, висевший на проводе перед вагончиком, и поэтому свет и тени гуляли из одного угла комнаты в другой.

Махидиль стало тоскливо. Она почувствовала себя одинокой и вспомнила Камильджана... Когда ею овладевали грусть и невеселые думы, он тихонько щелкал ее по носу и, смеясь, говорил: «Выше голову!» Он вовлекал Махидиль в беседу, и от печальных мыслей не оставалось и следа... Кто-то теперь развеет ее тоску? Девушка вспомнила свою приемную мать и живо представила, как она сидит в их садике, одинокая, все еще не веря, что дочь оставила ее, и смотрит на ворота. У Махидиль сжалось сердце... Завтра опять надо написать маме, и, конечно, не такое письмо, которое нагоняет тоску, а рассказать о том, как хорошо встретили ее здесь, на стройке, люди, как радостно тут на первой в жизни самостоятельной работе. Это ведь ее долг — поднять настроение осиротевшей матери...

С постели Зубайды, как она и предупреждала, раздался громкий храп. Через окно скользнул луч света, осветив Зубайду, с которой соскользнула простыня. Махидиль залюбовалась стройным, загорелым тугим телом, поблескивавшим в мерцании света, словно бронза. Зубайда казалась прекрасной, как статуи богинь, которые она видела в музеях. «Правда, те никогда не храпели, — улыбнулась Махидиль. — Ну да ладно, к этому легче всего привыкнуть...»

Короток рассвет в пустыне. Еще не было шести часов, как солнце уже принялось прожаривать своими жгучими лучами все вокруг. Махидиль разбудил гул машин, громкий смех и разговоры. В тамбуре вовсю дребезжал кипевший чайник. Махидиль приподнялась и огляделась. Постель Зубайды была аккуратно убрана. На столике порядок. Только Махидиль собралась пойти умыться, как в тамбур, гремя ведрами, вошла Зубайда.

— Простояла в очереди за водой, — задыхаясь, проговорила она, ставя ведра. — Порой никого не бывает, а иногда словно весь поселок собирается у бочки. Вон там, — кивнула она в сторону, — огромная, как дом. В нее сливают воду, которую ежедневно привозят из Туябулака. А у бочки, чтоб их, начальников, черти разодрали, только один кран. Сколько мы просим, чтобы сделали второй, никто не откликается. Вот и очереди...

— А разве здесь нет воды?

— Здесь? Откуда? Говорят, есть где-то колодцы, да только там воды на донышке. Тут даже помыться как следует не помоешься... Мужчинам-то что, а вот женщинам трудно.

— А разве в Туябулаке нет бани?

— Есть. Каждую неделю ездим. Только вот вчера я весь свой выходной на это потратила. Словом, нелегко приходится нам, строителям.

Махидиль понравилось, как произнесла Зубайда эти два слова — «нам, строителям».

Не успели девушки позавтракать, как появился Данияров и повел Махидиль знакомиться с бригадой. Это знакомство произошло в столовой. Там завтракали одетые в зеленые и серые спецовки рабочие.

— На несколько дней сюда прибыли? — спросил парень с маленькими усиками, обращаясь к Латифу, когда тот представил Махидиль. — Или, может быть, уже завтра будем отмечать проводы?

Кто-то фыркнул.

— Как жаль, что вы не предупредили о том, что бригадиром у нас будет женщина! Постарались бы открыть лавку с шелком и духами.

Шея и лицо Даниярова залились краской.

— Это что за разговоры?! — стукнул он кулаком по столу.

Парень с усиками поднялся с места.

— Если мои слова кого-нибудь обидели, арбакеш[9] виноват, молчу... Я только хотел узнать, подойдет ли здешний климат для такой красивой барышни...

Раздались приглушенные смешки. Махидиль была спокойна, словно такой прием не явился для нее неожиданностью.

— Что ж, климат неплохой. Говорят, он закаляет и прибавляет мужчинам мужественности. Хотя, судя по вашему поведению, этого не скажешь, — обратилась она к парню с усиками.

Острота достигла цели. Парень с усиками разинул рот. Кто-то воскликнул: «Ого!» и многозначительно кашлянул.

До черноты смуглый человек с круглым лицом, сидевший за дальним концом длинного стола, подмигнул и негромко сказал:

— Климат-то, может, и неплохой, только интересно бы знать, сумеет ли одна курочка сладить с двадцатью бойцовыми петухами?

За столом оживились, громко и одобрительно захохотали. Данияров, едва сдерживая кипевший в нем гнев, хотел что-то сказать, но Махидиль опередила его. Она не собиралась сдаваться.

— Это мы посмотрим, — спокойно отпарировала она. — Бойцовые петухи видны в деле, а не тогда, когда, поднявшись на насест, впустую поднимают шум. Такие петухи годны только в суп. Храбреца узнают на поле боя.

II

Море страшно штормами, пустыня — песчаными бурями. Как капитан корабля не имеет права ни на миг ослаблять своего внимания, так и человек, находящийся в пустыне, не должен забывать о подстерегающих его опасностях. Пустыня коварна, не успеешь опомниться, как может случиться беда. Не верьте глазам, будто она уныла и тиха. Пески могут казаться даже ласковыми и безобидными, но сколько гнева и ярости таится в их глубине! Они подло, тайно, без предупреждения могут напасть на вас.

Только что было тихо и безмятежно спокойно, как вдруг, вы даже не успеете заметить этого, все кругом приходит в движение. Маленький волчок, кружившийся среди высохших трав, неожиданно превращается в смерч. Не проходит и минуты, как все кипит, словно в адcком котле. И сразу все окрест начинает дрожать, как сухой лист. Живое должно прятаться — и горе тому, кто не успел укрыться от опасности. Какая-то неведомая сила укутывает все в покрывало мрака, желая втянуть в свой черный зев. Наступает хаос. Пустыня беснуется. А наделает бед — и притихнет, как ни в чем не бывало. Устав от буйства, песок успокаивается и, словно преступник, начинает прятать следы своих козней. Глядишь, все стало, как прежде. Но это только на первый взгляд. Стоит присмотреться повнимательнее, как замечаешь барханы там, где вчера еще их не было и в помине. Словно злой завоеватель нагрянул со своим войском и повсюду наставил шатры с подрагивающей на ветру парусиной.

Пустыня безжалостно надругалась и над Ходжаназаром-ака. Человек с золотыми руками, он одним из первых пришел в Кызылкумы. Судьба его была связана с жизнью всей страны, и он, искренне преданный общему делу, не мог не приехать сюда, в эти безводные пески, накаленные солнцем. Он оставил живительный, как весна, зеленый оазис, звенящие струи вод, оставил друзей, этот густобровый, с добрыми глазами и поседевшими усами человек, готовый выполнить любую работу, и возвел здесь первые жилища для строителей, техников, монтажников, рабочих, которые ехали сюда со всех концов страны. Он работал дни и ночи не покладая рук, словно испытывал свою силу и мастерство. Только один враг был у этого человека — пустыня. И она решила отомстить ему.

Однажды к вагончику, где он жил, подъехала грузовая машина. Из кабины выскочили две девочки.

— Папа! Папочка! — повисла на нем младшая дочь. — Мы соскучились и приехали к тебе погостить. Мама нас отпустила.

— Просто покоя нам не давала ваша балованная. «Хочу к папе» — только и твердила день и ночь, — пояснила старшая.

— Добро пожаловать, доченьки! — Ходжаназар-ака ласкал их, а сам тревожился: «Как они будут тут жить, мои родненькие, тут даже воды напиться вдосталь нельзя...»

Да, не зря беспокоился старый Ходжаназар. На следующий день нагрянули черные тучи и среди дня все смерклось. Ветер принялся лизать барханы, набираясь сил, и вскоре начал свою разрушительную работу. Он швырял в окна пригоршни песка, заставлял вздрагивать дощатые стены жилых вагончиков и, казалось, вот-вот погонит их в глубь пустыни. Лучше бы Ходжаназару отправить дочек домой, но младшая, любившая отца пуще всего на свете, ни за что на это не соглашалась. Что было делать? Уехать вместе с ними, оставив стройку? Нет, даже на день не мог он прервать работу. Ведь прибывали все новые и новые рабочие, и потребность в жилье возрастала ежечасно.

А пустыня разбушевалась не на шутку. Девочки прижались друг к другу на койке, дрожа от страха. Ходжаназар-ака, вместе со своей бригадой помогавший укрывать технику, прибежал с работы домой, лишь когда ветер превратился в ураган. Вагончик занесло песком до половины. Под порывами беснующегося ветра Ходжаназар с трудом откопал дверь и вошел внутрь. Сестренки были в беспамятстве от страха, а младшая горела, как в огне. Видно, воспаление легких.

Туябулак отсюда в двадцати пяти километрах. Там врач. Необходимо найти машину. Ходжаназар уговорил одного шофера, и они поехали. Ревя мотором, газик с трудом пробирался вперед. В двух шагах ничего не было видно. Иногда колеса начинали буксовать в песке, и машина дрожала от напряжения.

Вдруг песчаная волна едва не опрокинула ее. Каким-то чудом газик остался на колесах.

— Все! — злобно сказал шофер.

— Доехали? — радостно спросила старшая девочка.

— Где там доехали! — пробурчал шофер. — Еще километров десять...

Больная тихо стонала на руках отца. Что делать? Бросить машину и пойти пешком? Нет, это было невозможно. Буря не прекращалась, тучи песка слепили глаза, сбивали с ног. С огромным трудом, чуть не через каждый метр вытаскивая машину, вязнувшую в песке, Ходжаназар и шофер преодолели еще несколько километров, но в конце концов машина окончательно застряла.

— Пойдемте пешком, — предложила старшая. — Как нибудь доберемся.

— Видно, другого выхода нет, — согласился Ходжаназар и обернулся к шоферу. — От того, что мы тут сидим, пользы не будет.

— Я не могу бросить машину.

— Ветер, что ли, съест твою машину! Стихнет — найдем. Пошли!

Но шофер не поддавался на уговоры. Машина — государственная собственность, хоть голову ему руби, он машину не бросит.

Преодолевая сплошную стену песка, Ходжаназар с младшей дочерью на руках и со старшей, которая держалась за полу его халата, двигались вперед. Спотыкаясь, падая на каждом шагу, они медленно плелись к Туябулаку, к врачу, в больницу. Иногда отчаяние охватывало старого Ходжаназара, и он что было мочи звал спасителей. Но кто мог услышать его в этом бесовском шабаше? Кто мог прийти к ним на помощь?!.

Когда они, совсем обессилевшие, добрались, наконец, до Туябулака, было уже поздно. Спасти девочку не удалось...

А ураган на следующий день утих, и пустыня отдыхала, словно хищник после обильной трапезы.

Привыкнуть к новому месту было трудно. Махидиль никак не могла найти общий язык со своими подчиненными. Одни казались смущенными оттого, что невежливо встретили свою молодую начальницу, другие были явно недовольны ее приездом и назначением — и те, и другие сторонились бригадира. Однако они как будто аккуратно выполняли свои обязанности. И все же Махидиль не находила себе места. Растерянная и озабоченная, бродила она вдоль трассы, чего-то ища, словно ткач, потерявший конец нити. «Лишь бы не опозориться, не пасть духом», — думала она. Ей казалось, что все исподтишка смеются над ней, над ее неопытностью.

Уверенность в том, что она быстро всему научится и станет полезным человеком, что она не менее вынослива, чем другие, пока не подтверждалась. Девушка грезила о городе, скучала по тенистым дворам, по зеленым деревьям... Хоть бы на мгновение очутиться там, досыта напиться вкусной воды, поесть плова, любовно приготовленного мамой, провести ночь под черешней на широкой тахте, положив голову на мягкую подушку. И чем больше она рисовала в своем воображении эти картины, тем тоскливее становилось на душе. Девушка досадовала на себя, что скучает по материнской ласке, и одновременно сожалела, что согласилась приехать сюда, в эту пустыню. Она тяжело переживала все это, не делясь ни с кем, никому не говоря ни слова. Да и с кем она могла здесь поделиться своим горем? Как ей казалось, Зубайда ничем не могла ей помочь. Данияров? Хашим? Махмуда? Но Махмуда была далеко отсюда. Не поедешь же к ней за двадцать пять километров поплакаться... Нет, стыдно жаловаться. Разве им самим легче? Она должна все выдержать, не поддаться слабости. Ею овладело настойчивое желание найти общий язык с коллективом, полюбить свою работу. Но как это сделать?..

Девушка присматривалась к другим бригадирам. В том, что не касалось технических расчетов, координирования работ, она не видела никакой разницы между ними и рабочими. Если надо было, они управляли бульдозерами, водили машины, выполняли монтажные работы. А она?.. Видно, плохо знакомили ее в институте с механизмами. Или сама не проявила к этому особого интереса, ограничилась программой? Конечно, основной профиль у нее другой, но все же... Зачем, зачем согласилась пойти на работу с другим уклоном? И вот результат: она дает указания людям, которые лучше знают специфику дела. А это ведет лишь к тому, что такие, как Маннап, по прозвищу Черный Дьявол, злословят о ней. Да, люди здесь такие же бессердечные, как и природа. И это ранит ее, превращает будто в птицу с подбитыми крыльями, и она не может избавиться от этого чувства. Может быть, пока не поздно, попросить перевод на другое место? Но ведь она промолчала в первые дни, дала согласие... Нет, нет, гордость не позволяла ей отступить.

Боже, какой здесь зной!.. Не успеешь выйти на работу, как уже чувствуешь себя разморенной. Жара не спадает почти до самой полуночи. А к рассвету наступает такой холод, что леденеет тело, несмотря на то, что натягиваешь на себя все теплые вещи, которые оказываются под рукой. Это просто пытка, от которой нет избавления... Как ни стремится она уйти от своих дум, как ни старается быть мужественной, как ни пытается позабыть обо всех трудностях — ничего не получается. Сколько раз сетовала она на то, что дала согласие приехать сюда. Прежнего порыва не было и в помине, и Махидиль начала колебаться...

Ночная смена заканчивается перед рассветом, и люди расходятся по баракам.

Вернулась домой и Махидиль, но никак не могла уснуть. Наконец, поворочавшись на своей койке, она тихонько, чтобы не потревожить Зубайду, встала и, надев шерстяную кофту, натянув кирзовые сапоги, вышла на воздух. Все спит вокруг. Покой царит над песками, влажными от ночной росы. Махидиль прислушалась. Тишина. Лишь изредка раздается где-то вдали «вали-вали», и в ответ доносится «ка-ни, ка-ни» — будто два человека перекликаются. Это кричат ночные птицы. Первая, как рассказали Махидиль, зовется авдотка, а вторая — это песчаная сова. Живя здесь две недели, девушка еще ни разу не встречала их. Да разве разглядишь ночных птиц, ведь они так сливаются с цветом песка!

Махидиль вообще не успела еще ознакомиться с окрестностями. Днем было слишком жарко, да и работа не позволяла отлучаться далеко. Ночью не рисковала одна пойти в пустыню. Но сейчас, мучимая бессоницей, она брела наугад, и перед ней раскрывался новый, неведомый мир.

Гладкие подошвы сапог скользили, Махидиль часто падала, и руки ее зарывались в горячий, раскаленный за долгий день песок, который покрывался сверху только тонким слоем остывшего за ночь.

Хотя мрак еще окутывал барханы, тьма уже редела, уступая место рассвету. Подул легкий ветерок, осушая ночную росу. Серый сумрак начал принимать красноватый оттенок. Рассвет набирал силу. Внимание Махидиль привлек маленький зверек, вприпрыжку устремившийся куда-то. Девушка поспешила за ним, но зверек вскоре исчез из поля зрения, словно растаял.

Стало совсем светло. Махидиль взобралась на высокий бархан. Прекрасное зрелище открылось перед ней. Казалось, она видит скалы, испещренные пещерами, русла рек с обрывистыми берегами, омытыми водой, — все было видно как на ладони. Порой даже чудилось, будто перед ней расстилается бескрайняя, волнующаяся поверхность моря, по-над отдаленным берегом которого бледной каймой протянулся Млечный Путь...

Когда-то эта песчаная область получала жизнь от вод Зарафшана. Там, где сейчас была Махидиль, простирались плодородные нивы. Зарафшан, сливаясь с реками Каракуль и Мохандарья, соединялся с водами Аму. Но во время монгольского нашествия все кругом было предано огню и мечу. К тому же потом начал расти Самарканд, возникало много новых оросительных каналов. Они забирали почти всю воду Зарафшана, и до этого далекого оазиса она перестала доходить. Жизнь в прекрасных долинах начала затухать, как светильник, в котором иссяк запас масла. Высохла река Каракуль, потрескалось ее обнаженное дно. А от Мохандарьи не осталось даже следа. Задули горячие суховеи, раскаленные пески засыпали все вокруг. Даже самаркандские земли не мог больше полностью напоить Зарафшан. А дикая Амударья по-прежнему бурлила, размывая берега и беспрестанно меняя русло, и никому не было пользы от ее необузданных волн...

Но наступило время выплачивать долги: ведь сколько драгоценной влаги забирала в свое время Амударья из Зарафшана! Нужно было сделать так, чтобы воды Амударьи потекли через пустыню и слились с водами Зарафшана. И люди пришли сюда, не страшась трудностей, которые поджидали их. Пришли с трепетным желанием осуществить вековые чаяния народа. Так думала Махидиль. Но пока что вокруг были одни пески, зыбучие, бескрайние пески...

Оазис Куянкочди, окруженный со всех сторон барханами Авлиякудука, можно было сравнить с огромным хаузом, из которого спустили воду. В Гавхане строилась насосная станция, вторая после Тепакурганской, чтобы перекачивать воду через возвышенность Авлиякудук в Туякбоши, где строилась другая станция, в задачу которой входило давать воду в Хачкопский оазис. Оттуда влага должна была течь до Куйикурганской станции, здесь подниматься на двадцать один метр и вливаться в Куйикурганское водохранилище. Таким образом, Куянкочди являлся как бы средоточием трассы, и работами на этом участке, протяженностью в пятьдесят километров, руководил Данияров.

Самым трудным отрезком участка была, конечно, возвышенность Авлиякудук. Чем ближе продвигались к ней строители, тем становилось труднее. Однако не это пугало Махидиль. Ее страшила та неслаженность в работе участков, которую она, романтически настроенный молодой инженер, не ожидала здесь встретить, но на которую обратила внимание в самые первые дни. Отсутствие четкой организованности, соревнования между бригадами — все это удивляло и тревожило ее. Сумеет ли она положить этому конец, навести в бригаде порядок, вывести ее из прорыва? Под силу ли ей это? Справится ли она?..

Показалось солнце, и словно маки зацвели на горизонте. Шурша песком, забегали вокруг степные жаворонки. Две пустельги, распластав крылья, парили в поднебесье, оглашая окрестности резким «кий-кий-йи». Пустыня просыпалась. Начинался новый день в жизни Махидиль.

Пора возвращаться. Солнце уже грело вовсю. Чтобы насладиться его теплом, вылез наружу полоз и тут же зарылся в песок, испуганный упавшей на него тенью Махидиль. Прямо у ног девушки проскочила ящерица. Но Махидиль уже не обращала внимания на просыпающуюся жизнь пустыни. У нее внезапно сдавило виски, в горле пересохло, мучительно захотелось пить. Силы покидали девушку, она едва передвигала ноги. Сапоги стали невыносимо тяжелыми. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Сердце учащенно билось. Где-то вдали вдруг послышался шум механизмов, и она, словно в тумане, увидела силуэты людей: они то таяли вдали, то возникали прямо перед ней, окруженные разноцветными ореолами. Песок захватывал ноги Махидиль словно капканом, и она с трудом волочила их. Голова гудела, в висках гулко билась кровь. Жарким пламенем горел каждый сустав. Махидиль сделала еще один шаг, покачнулась и навзничь повалилась на песок.

Ее обнаружили только через час.

Два дня не приходила в себя Махидиль. Два дня не спадала температура. Она металась на койке, бредила, сбрасывая с себя мокрое полотенце, которое клала ей на лоб Зубайда, не отходившая от больной. Лишь на третьи сутки Махидиль открыла глаза. Она увидела заставленную лекарствами и бутылками кефира тумбочку у изголовья и тревожный взгляд Зубайды.

— Что со мной? — с трудом шевеля сухими, покрытыми белой пленкой, словно инеем, губами, произнесла Махидиль.

— Не волнуйтесь, сестричка, все пройдет, — радостно заговорила Зубайда. — Я в первые дни тоже так лежала. Тепловой удар. Разве можно ходить по солнцу с непокрытой головой?! У меня тоже голова так болела, просто ужас. И мутило. Такой уж здесь климат. Всех новеньких просеивает через свое сито. А теперь мне все нипочем. Глядите, — она показала свои загорелые руки, — закалилась как сталь.

— Приходил доктор? — взглядом указывая на лекарства, спросила Махидиль.

— Конечно. Раза по четыре в день наведывается. Уколы делает. Если бы не пенициллин, температура у вас еще держалась бы... Кушать хотите? Я машхурду[10] сварила. Очень вкусно. Разогреть? А пока что я вам капель дам и таблетки. Доктор велел. Как, говорит, очнется — по пять капель и по одной таблетке три раза в день. А может быть, сперва кислого молока выпьете? Говорят, нет ничего лучше при солнечном ударе, чем кислое молоко. И меня им поили.

Голова у Махидиль была тяжелой. Все тело разламывало. Попыталась шевельнуться, но не было сил... «Вот несчастье, — подумала, — не успела приехать, а уже лежу без движения, причиняю столько беспокойства людям».

В памяти всплыл рассказ о смерти дочери Ходжаназара. Тоска охватила Махидиль. Надо уезжать отсюда. Здесь ей не место. Пусть люди говорят, что им вздумается... Она уедет...

Взгляд ее упал на портрет Камильджана, который она повесила в первый же день приезда на стенке своего вагончика. Показалось, что Камиль усмехнулся: вот какая ты, оказывается, слабая. Потом почудилось, что он нахмурил брови и прищурился, словно всматриваясь в самую ее душу.

«Крепись, — убеждал он, будто сообщая какую-то тайну. — Не падай духом. Поправишься. Все будет хорошо».

— Увезите меня... — шептала в ответ Махидиль. — Увезите меня отсюда...

«Испугалась? Так быстро? Не коснувшись воды, уже жалуешься, что она холодная... Еще даже работать по-настоящему не начала. Испугалась трудностей? Вот уж не думал, вот уж не ожидал от тебя! Воробьев бояться — проса не сеять, не твоя ли это любимая поговорка?»

Махидиль смутилась. И правда, неужели она уедет?..

«Дорожишь своей жизнью, зачем же тогда мечтала о счастье? — продолжал нашептывать Камильджан. — Или ты хотела косить счастье с такой же легкостью, как косят пшеницу? Ай да молодец! Не узнаю тебя, нет, не узнаю... Помнишь, как ты носилась с «Повестью о настоящем человеке»? Как восторгалась Мересьевым? Помнишь, как загоралась, когда читала про то, как комиссар в госпитале назвал его «Настоящим человеком»? Помнишь, как восторгалась ты настоящими людьми — большевиками? А когда твоя мечта сбылась и ты сама стала коммунистом, то испугалась? Испугалась именно тогда, когда нужно было собрать все свое мужество, всю свою волю? А ты отступила перед первыми же трудностями... Да, пустыня — это не шутка, она никого не щадит, нелегко покорить ее. А ты хочешь бежать. Ведь ты же коммунист! Хватит! Перестань хныкать, перестань жаловаться, сестричка. Помни, ты коммунист! Коммунист!..»

— Махидиль-апа! — взяв больную за плечи, тревожно вопрошала Зубайда. — Что с вами? Что вы говорите? Может, сбегать за доктором?

Махидиль приоткрыла глаза. Низко над ней склонилось испуганное лицо Зубайды.

— Не надо доктора! — сверкнув глазами, сказала девушка. — Теперь сама поправлюсь!

Желая как можно скорее подняться с постели, Махидиль аккуратно выполняла все предписания врача и, превозмогая себя, глотала лекарства. На душе у нее было спокойно. Она знала, что должна делать. С замиранием сердца ждала того дня, когда сможет выйти на участок.

III

Махидиль твердо решила как следует освоить механизмы. Иначе ее не оставят в покое злые языки, особенно Черный Дьявол. Да и не это главное — не ради таких она приехала сюда. Учителем ее стала Гульхайри, высокая, стройная девушка с едва заметными оспинками на лице. Гульхайри училась на заочном отделении института, за что получила прозвище Полуученая. Когда Зубайда познакомила ее с Махидиль, Гульхайри обрадовалась: «Теперь на участке нас стало трое, целый коллектив, мы покажем парням, чего стоим». Девушки подружились. Гульхайри льстило, что «настоящая ученая», окончившая институт, изъявила желание учиться у нее, и со свойственным ей пылом и энергией принялась посвящать Махидиль в тайны управления сложными механизмами.

Как говорится, захотела бы душа, а руки послушаются. Покачиваясь, словно могучий корабль, борющийся с волнами, бульдозер Махидиль двигался вперед, срезая и сдвигая в сторону пески. Барханы, похожие на верблюдов, покрытых золотой парчовой попоной, расступались перед ним, когда он в колонне с другими машинами двигался вперед, оставляя за собой глубокую траншею.

Порой среди песков встречались крепкие, как камень пласты. Стальной отвал бульдозера внезапно упирался во что-то невидимое, и машина останавливалась, дрожа от напряжения. Словно какая-то сверхъестественная сила желала потягаться с человеком! Бульдозер, ревя мотором, отступал на несколько метров и вновь бросался вперед, пытаясь сдвинуть с места заупрямившуюся породу, и, в конце концов, сметал встававшие на пути препятствия.

Махидиль двигалась следом за своей наставницей Гульхайри. Моторы натужно гудели. В воздухе висел красноватый туман поднятой пыли. Махидиль была в приподнятом настроении. Все радовало ее. «Что, сдаешься, пустынюшка? Ничего не поделаешь, придется тебе покориться!» — кричала она, поглядывая, не слышит ли ее Гульхайри, хотя слова тонули в оглушительном рокоте.

Две бригады, одной из которых руководила Махидиль, а другой — Музаффар, которого Зубайда охарактеризовала одной фразой — «что твой сахар», работали поочередно то в дневную, то в ночную смену.

Ветер, со свистом обдувающий кабину, песок, мелкими иглами впивающийся в лицо, слепящие глаза фар, когда Махидиль работала в ночную смену, — все виделось ей теперь необыкновенным и преисполненным особого значения. После работы, наскоро и с аппетитом поев, она мгновенно засыпала. Но и во сне стройка не отпускала ее. Махидиль отдавала работе все свои силы, стремясь ни минуты не проводить без пользы для дела. Ей казалось, что вся бригада работает с такой же полной отдачей сил, как она сама, и поэтому не могла понять, почему они никак не могут уложиться в график. Порой ей даже казалось, что план работ завышен, но она тут же отгоняла эту мысль. Ведь такой же план и на других участках, а там дела шли значительно лучше. В чем же причина?.. А тут еще приехал начальник строительства и дал ей выволочку.

— Мы надеялись, что с вашим приходом дела в бригаде наладятся. Сколько времени прошло, а положение прежнее!

Махидиль нервничала и однажды, сетуя перед подругами на создавшееся положение, кое-что узнала...

По словам Зубайды, у Маннапа и Надыра после смены остается почти полный бак горючего. Видно, они работают спустя рукава, лишь бы замазать глаза бригадиру.

— Глянешь, — рассказывала Зубайда, — на месте их нет, бульдозер стоит, а они куда-то исчезли. Сделаешь им замечание, а они набрасываются, словно волки. А вчера, — продолжала Зубайда, — я решила проверить. Жду их, а они вон пьяные возвращаются. Это во время работы!..

«Ага, значит вот кто мешает ей? Это он, Черный Дьявол, нарушает дисциплину, задерживает график специально, чтобы начальство подумало, будто Махидиль не способна быть бригадиром».

Махидиль тут же отправилась в магазин и потребовала прекратить торговлю спиртным. Даже пригрозила: если узнает, что кто-нибудь купил водку, — напишет жалобу на продавца. Этим она еще больше осложнила свое положение. На следующий день не вышло на работу сразу несколько человек. «На всех напишу рапорт!» — решила Махидиль. Однако прежде всего она сочла необходимым поговорить с рабочими.

— Вы с Маннапом поговорите, — посоветовала Гульхайри. — Это он главный заводила. Мне кажется, он нарочно вредит вам...

В бараке коромыслом стоял табачный дым. Люди выглядели призраками, как в тумане. Одни читали, другие играли в шахматы, небольшой кружок собрался вокруг Алеши, который бренчал на гитаре, что-то напевая... Никто не заметил появления бригадира.

Махидиль растерянно остановилась в дверях, пораженная табачным дымом и водочным перегаром. Ее даже начало поташнивать.

— Хоть бы окна открыли, — громко сказала она. — Чем вы тут дышите?

В бараке мигом стало тихо. Все взоры устремились на Махидиль. Женщин здесь никогда не бывало, и появление бригадира ошеломило всех.

Лампочки, прикрытые пожелтевшими, а местами и почерневшими, обуглившимися газетами, излучали тусклый, мерцающий свет. На большом столе посредине барака — беспорядочное нагромождение жестяных кружек и мисок. Повсюду на нарах и табуретках мятые комбинезоны. На веревке, протянутой вдоль стены, груда разной одежды. На стенах иллюстрации, вырезанные из журналов: на них и ракеты, устремленные ввысь, и пейзажи, и женские головки, а над изголовьем Маннапа, на плохо оштукатуренной стене висела грубо намалеванная, обнаженная женская фигура.

— А это что? — возмущенно воскликнула Махидиль.

Маннап, развалившийся на нарах и дымивший папиросой, спокойно приказал Надыру:

— А ну, ответь начальнице!

Надыр лениво приподнялся с места и с наигранной любезностью процедил:

— Это? Это произведение искусства. Неужели ваши глаза не различают?

Раздался смех. Маннап «одернул» Надыра:

— Хватит! Разве женщина обязана понимать, что такое искусство? Ты бы разъяснил начальнице...

— Сейчас же уберите! — перебила Махидиль.

— Извините, мы не поняли, царица моя... — продолжал Маннап.

— Я говорю, уберите!

— Царица моя, разве можно уничтожать столь ценное произведение, единственный экземпляр во всем мире... — не шевельнулся Маннап.

— Если сами не желаете убрать, то... — с этими словами Махидиль решительно направилась вперед.

Навстречу ей бросился Надыр. Парни с интересом ждали, что же сейчас произойдет.

— Отставить! — резко бросил Маннап. — Предложи начальнице сесть. Женщина-труженица устала.

Надыр ногой подвинул табурет к Махидиль. Не обращая внимания на вызывающее поведение парня, Махидиль села. О «живописи» она решила поговорить позднее.

— Я думала, вы прикажете побить меня, — с усмешкой обратилась она к Маннапу, — но, слава богу, ошиблась.

— Поднимать руку на слабый пол? — с притворным ужасом воскликнул Черный Дьявол. — Это не мужское дело.

— Ах, какой вы рыцарь!

— А вы думали, мы не мужчины?

— Разве только этим определяется мужчина?

— Ясно, царица моя. Вы хотите сказать, что труд определяет настоящего мужчину, — развалясь и подложив под голову руки, произнес Маннап. — Старая песня! Нашли бы что поновей!

Махидиль снова усмехнулась.

— Ладно, поищем для вас что-нибудь поновее. Вы знаете, зачем я сюда пришла?

— Наверно, решили справиться о моем здоровье, — спокойно отозвался Маннап. — Как видите, я здоров как бык.

— Почему же вы отлыниваете от работы?

— Вы, царица моя, произносите слишком красивые слова, а ведь каждое красивое слово — все равно что керосин на тлеющие дрова.

— Что ж, если тлеющие дрова загорятся, тем лучше. Тогда от них есть польза. Но это не ответ на мой вопрос.

Маннап поднялся.

— Хотите получить ответ? Пожалуйста. Я считаю позором для себя подчиняться женщине, понятно?

— Понятно. Вы злитесь, что меня назначили на ваше место? Но если бы вас вновь назначили бригадиром и вы смогли бы завоевать бригаде славу и почет, я была бы готова немедленно отказаться от бригадирства и сама выдвинула бы вашу кандидатуру.

— Какое великодушие! Начитались «Дон Кихота»?

— «Дон Кихота» я читала, но дело не в том. Я говорю серьезно: в любой момент я согласна отказаться от руководства бригадой.

Маннап саркастически усмехнулся и покачал головой:

— Тысячу благодарностей за вашу милость, царица!

— Хватит! Я вам не царица, а пока ваш бригадир, и у меня есть имя и фамилия. Меня зовут Махидиль Салимова.

— О, еще прекраснее... Бесподобное, редкостное, удивительное имя... Махидиль... Но мне все равно хочется называть вас царицей. Неужели вам это неприятно? Умоляю, разрешите называть вас так! Ведь вы действительно стали царицей пустыни, о прекраснейшая из прекраснейших фей на земле! Все живое и неживое в этой пустыне преклоняет перед вами колени и ждет ваших приказаний. Но послушайте, Офелия, идите-ка лучше в монастырь.

— Вы и Шекспира читали?

— Произведения Шекспира — кладезь философских мыслей. Шекспира чтит вся Вселенная.

— Ладно. Хватит философствовать. Скажите прямо, чего вы добиваетесь?

— Я уже сказал, царица моя. У вас плохая память.

Окружившие ее тесным кольцом парни рассмеялись.

— Итак, вы недовольны, что я приехала на стройку. Может быть, прикажете мне уехать?

— Что вы, что вы, царица! Дышать одним воздухом с вами — радость. Грех лишать нас этого счастья.

Махидиль впервые столкнулась с таким краснобаем.

— Послушайте, Маннап, — с трудом сдерживаясь, произнесла она, — давайте разговаривать откровенно, начистоту. Вы не новый человек на трассе, прибыли задолго до меня и испытали все здешние трудности. Я пришла к вам за советом. Что нужно сделать, чтобы вывести бригаду из отстающих? Ведь и вы, и все остальные заинтересованы в заработке? У меня просто голова идет кругом... Давайте вместе подумаем.

Маннап рассмеялся:

— Не по адресу обратились, царица. Мне ли давать советы другим, если я сам не мог вывести бригаду в передовые?! Нет уж, увольте, пусть каждый тянет свой воз.

— А вы захотите — выйдете на работу, не захотите — будете гулять. Так, что ли?

— Кто может знать тайны души, царица моя?

— Неужели вам не надоело паясничать? Ведь вы же взрослый человек, Маннап!

— Во всяком случае не такой глупый, как вам кажется. Вот только диплома не имею.

— А кто вам мешает его иметь? Учитесь. И если бы вы не были таким скептиком...

— Кто скептик?

— Вы. Разве не называют скептиком человека, который ни во что не верит? Вера, надежда, мечта, цель в жизни — все это пустые слова для вас. И вы думаете только о себе...

— Опять красивые слова! Как по книге!

— Ну и что в этом плохого? Вы же сами только что говорили цитатами из книги. И прямо как артист говорили...

Из попыток Махидиль хоть чем-нибудь пробудить в Черном Дьяволе человеческие чувства ничего не получалось. Он продолжал паясничать:

— Вы правы, стать артистом — моя мечта. Но, к сожалению, мои лучшие устремления поглотили здешние пески, и я вяну, как осенний лист. Теперь вся моя надежда — это вы! Поддержите меня, помогите достичь моей цели, и я украшу сцену любого театра. Смилостивьтесь, царица, не дайте таланту захиреть в этих барханах...

— Удивляюсь, как вас до сих пор не выгнали отсюда, — решительно поднимаясь с места, сказала Махидиль. — Сколько времени я потратила, вместо того, чтобы сразу подать на вас рапорт! А вы, — оглядела она остальных парней — вы — прихвостни этого клоуна. Разве скажешь про вас, что вы мужчины! Зачем вы приехали на стройку? Чтобы пьянствовать с этим пропащим человеком и покрыть себя позором? Гульхайри, девушка, выполняет две нормы за смену, а вы?.. И еще считаете себя мужчинами. Я напишу подробные письма вашим родителям о том, как вы тут проводите время!

И, резко повернувшись, Махидиль вышла из барака.

Парни застыли на месте, не произнося ни слова. Тренькнула гитара, которую случайно задел Алеша. И все.

В тот же день Махидиль написала Даниярову рапорт на прогульщиков Маннапа и Надыра.

IV

Данияров читал рапорт и все больше и больше хмурился.

— Если бы бумажки приносили пользу... — задумчиво сказал он, глядя куда-то вдаль.

— А что прикажете делать? — запальчиво спросила Махидиль.

Данияров пожал плечами. Его внешнее равнодушие раздражало Махидиль, и она невольно вспомнила характеристику, данную ему Хашимом Балтаевым.

— Интересно устроен человек, — сказал вдруг начальник участка, по-прежнему глядя вдаль и будто размышляя вслух. Он поднялся с места и, шагая по комнате из угла в угол, продолжал: — Если он не знает, зачем трудится, с чем борется, если ясно не представляет себе конечной цели — все быстро надоедает ему: и работа, и жизнь... Постепенно душа остывает ко всему, он начинает легкомысленно относиться к своим обязанностям, бездельничает, пьет, тратит время на азартные игры... Человек, не видящий в своем труде смысла, — все равно что бумажный цветок, лишенный аромата... — Данияров остановился и посмотрел на Махидиль. — Вы, наверное, думаете, зачем я морочу вам голову своими рассуждениями... Мне хочется, чтобы вы поняли... Вам необходимо понять... Я вижу, с первого дня вижу, какие помыслы привели вас сюда, в пустыню... Это хорошо, что вы стремитесь навести порядок в бригаде, на всем участке, все изменить здесь к лучшему. Но только как это сделать?

Махидиль не отрывала внимательного и в то же время удивленного взора от Даниярова, силясь понять, с какой целью говорятся эти слова.

— Вы верите, что ваш рапорт исправит положение? — Данияров и сам не мог ответить на этот вопрос, его мысли искали ответа, но не находили его. — Вы верите, что ваши мечты осуществятся?

— Почему же не верить? — вопросом на вопрос ответила Махидиль. — Добыть воду, оросить пустыню...

— Все это общие слова, — перебил девушку Данияров. — В свое время, отправляясь в Мирзачуль осваивать новые земли, мы тоже понимали свою задачу вообще, так сказать, в мировом масштабе, и даже не доискивались, что стоит за этими словами — «освоение новых земель», не понимали, как это будет претворяться в жизнь. Подумайте только: мы приехали туда, движимые романтическим порывом, тягой к подвигу, приехали осваивать новые земли, без конца повторяли громкие слова, проливая пот от зари до зари, но постепенно работа стала нам надоедать. Какие бы слова мы ни говорили — сделаем то, сделаем это, — как ни старались показать себя героями, но начали остывать, пыл прошел, все нам наскучило, и многие стали подумывать об отъезде. Слишком узкими были наши представления о том, что такое освоение новых земель, для чего оно необходимо и что принесет людям. Мы терпели и летний зной, и осенние ветры, и зимние холода, которые пробирали нас до самих костей... Но терпение стало иссякать, и бараки начали пустеть. То один, то другой, подхватив свои пожитки, словно журавль по осени, пускался в путь... Во всем бараке оставалось нас только несколько человек — раз, два и обчелся. Я не знал, что делать: оставаться или тоже бежать. Ходжаназар-ака был тогда у нас бульдозеристом, а я у него учеником. Он, конечно, чувствовал, какое настроение владеет мной и моими товарищами, и однажды здорово отругал нас. А потом усадил в кружок и рассказал о Мирзачуле, да так, что все только рты разинули. Собственно, ничего нового он не открыл. Мы и в газетах читали о будущем степи, и много всяких других слов слышали... Но рассказ дядюшки Ходжаназара был удивителен. Каждое его слово казалось нам откровением. Он рассказывал и о своем детстве, детстве бедного, вечно голодного мальчугана, и о своем отце, батраке, который гнул спину на бая и едва содержал семью. Говорил он и о наших днях, и о нашем будущем. Верите, в ту ночь я не мог сомкнуть глаз. Каждое слово Ходжаназара проходило у меня перед глазами, словно кадры удивительного кинофильма. Он зажег в моем сердце мечту, сделал меня счастливым от мысли, что и мой вклад будет в этом всенародном деле. Благодаря ему я стал с уважением относиться не только к своему труду, но и к труду окружающих меня людей... Да, это было чудесное превращение... А недавно я случайно встретился с одним из тех, кто бежал тогда из степи. «Ох, и дурак же я был! Если бы знал, что Мирзачуль станет таким, разве бы я уехал?!» — посетовал он. — Подумать только! «Если бы я знал, что Мирзачуль станет таким...» Значит, ему никто никогда не рассказывал о будущем Мирзачуля. Только твердили: «Освоение новых земель, освоение новых земель...» Закончив разговор с беглецом, я возгордился, наверное, с гору себе показался, и мысленно поблагодарил дядюшку Ходжаназара. Ведь после его беседы я как бы заново родился!.. Вот видите, как необходимо умное, вовремя сказанное слово. Порой мы представляем, будто агитация — это напыщенные, истрепанные, общие слова. Но давайте подумаем о настоящей агитации — умной, живой, то есть действенной агитации, и вы поймете, какое большое воспитательное значение она имеет. Нелегко, очень нелегко изменить характер человека, пожалуй, даже нет ничего труднее, но это зачастую необходимо. Как это сделать?

Он пожал плечами и после паузы продолжал:

— Скажите, может ли человек забыть лучший миг своей жизни? К примеру, допустим, юноша отважился сказать самые сокровенные слова девушке, о свидании с которой давно мечтал. Она пришла нарядная, как невеста, благоухающая, как розовый куст. И в ответ на его признание смущенно склонила голову и едва слышно прошептала: «Я тоже...» Она не сказала слова «люблю», а только — «я тоже». Разве могут они когда-нибудь забыть этот миг, тот день, когда объяснились друг другу в любви? Вот и я вспоминаю беседу с Ходжаназаром в Мирзачуле с такой же радостью, с таким же чувством, как признание в любви. Вспоминаю потому, что у меня появилась цель в жизни и неистребимое желание достичь этой цели. Человек, который не находит своего места в жизни, становится безразличным ко всему, отступает перед трудностями...

— Вы хотите сказать, что у меня нет цели в жизни? — вспыхнула Махидиль.

— Речь идет не о вас, а об этих... — Данияров потряс в воздухе бумажкой. — Сегодня вы написали рапорт на двоих, завтра придется писать на остальных. Надо ли начинать с рапортов?.. А вы подумали о тех, на кого написали рапорт?

— Не понимаю... Ведь они...

— Тут и понимать нечего, нужно только подумать, — продолжал Данияров. — Сегодня прогуляли Маннап и Надыр, а завтра начнут прогуливать другие. И все потому, что перед ними нет той цели, которую видим мы с вами. Так надо ли начинать с рапортов? Да, да, кое-кто, пусть даже многие, приехали сюда за длинным рублем, в первую очередь ради денег, во вторую и в третью очередь ради денег. Их цель одна — набить карманы. Ну, их философия ясна: день прошел — и хорошо. Но когда они набьют карманы, то начнут мечтать о большом городе, о том, чтобы нарядно одетыми слоняться по улицам. Они даже не представляют себе, что тяжелые условия, в которых им приходится работать, жаркие, знойные дни, песчаные бури, холода — все это со временем станет легендой; о людях, которые преодолевали эти трудности, народ будет слагать песни... Вот вы сказали — «добыть воду, оросить пустыню». Но это можно прочесть в любой газете. Не всем дано увидеть за этими словами подлинную романтику того, что здесь делается. А есть и такие, которые посмеиваются над нашими усилиями, называют нас мечтателями, глупцами, фантазерами, желающими выжать воду из камня. «Разве реки текли когда-нибудь вспять? — говорят они. — Даже в сказках такого не бывает». Вот в чем вопрос. Необходимо, чтобы молодежь поняла реальность наших планов, поверила в них, узнала, ради чего приходится испытывать все эти трудности, что не «легкая» жизнь, а вот такая сделает их настоящими людьми. Сознательные работники, радетели дела, не падают с неба. Наша обязанность воспитывать их здесь, прививать им любовное отношение к труду... Добиться того, чтобы они горели не жаждой наживы, а жаждой созидания будущего. Убедить их в том, что каждый их шаг здесь останется в памяти народной на века. Может быть, я, как плохой оратор, говорю несколько выспренно, зато, честное слово, от души.

— Возьмите... — Данияров протянул Махидиль рапорт. — Наказать человека никогда не поздно. Значительно труднее — привить ему любовь к труду. Вспомните дядюшку Ходжаназара... Да, да, правильно, я понимаю, что вы хотите сказать, но, к сожалению, я не успеваю... Вы знаете, сколько дел на участке. Эта текучка — наше проклятие...

Махидиль ушла от Даниярова расстроенной. Его рассказ раскрыл перед ней трудности, о существовании которых она даже не подозревала. Она приехала сюда работать, приехала, полная желания сделать все как можно лучше, но ведать не ведала, какие сложные проблемы предстояло решать ей, еще совсем-совсем молодому инженеру. Она впервые поняла, что слово «бригадир» вбирает в себя и такие понятия, как «организатор», «воспитатель». Но разве можно успешно воздействовать на наглецов, подобных Маннапу?..

Ночная жизнь в пустыне почти беззвучна, и поэтому шум на трассе ночью кажется особенно оглушительным, будто нет в мире ничего, кроме скрежещущих, ревущих, громыхающих, гудящих механизмов.

Узнав от Зубайды, что Маннап и Надыр вышли в ночную смену, Махидиль обрадованно шагала к своему бульдозеру. Она думала о разговоре с Данияровым... Как пробудить у людей любовь к труду? Подобно старому Ходжаназару, рассказать им о том будущем, которое ждет пустыню? Но станут ли они слушать? Ведь тут важно не только что, а как сказать. Сумеет ли она найти нужные слова, нужный тон для разговора? Вдруг и ее рассказ будет состоять из одних выспренных, пустопорожних слов? А кто охотник до них?.. Она где-то прочла: «Там, где труд является смыслом жизни, нет места скуке, неверию, тоске и отчаянию». Наверное, нет в жизни большей трагедии, чем когда человек страшится труда. Но как объяснить это таким людям?

Вдруг она услышала позади себя чьи-то торопливые шаги и обернулась. Гульхайри!

— Еле догнала вас... Сказали, что вы сюда пошли... — пробормотала Гульхайри и тут же без всякого перехода принялась кричать: — Что вы наделали? Рапорт написали на Надыра? Это правда? Если его уволят, уеду и я... Верно говорят, новая метла по-новому метет. Вы тут все хотите переиначить... Так знайте...

— О чем вы, Гульхайри?

Но та наскакивала на нее, не давая вымолвить и слова:

— Доносите начальству... Хотите разогнать людей со стройки... Охаиваете других, чтобы себя показать! Как я ошиблась в вас, как ошиблась!

— Опомнитесь, Гульхайри! Как вы можете такое сказать?!

Губы Гульхайри дрожали, она еле сдерживала слезы.

— Все так говорят! Говорят, бригадирша одна останется на участке, все уйдут... А что один человек может сделать? Одинокая лошадь даже напылить не может!

— Что вы, Гульхайри! Ведь я хочу только, чтобы все мы работали заодно, дружно. Я пекусь о том, чтобы вывести бригаду в передовые. А что делается сейчас? Каждый работает как ему заблагорассудится. Хочет — выходит на работу, не хочет — не выходит! Вы же сами знаете, есть такие работнички в бригаде!

— Вас интересует только работа, план, график, — заплакала Гульхайри. — Люди вас не интересуют. О них вы и не думаете. Побывали в бараке, а жизнь их не увидели. Собачья ночлежка это, а не жилье. Беспорядок, грязь увидели, а что крыша протекает?.. Ведь зима на носу. Об этом вы не думаете...

— Подождите, Гульхайри... Спасибо, что сказали. Соберемся и сообща все решим... Успокойтесь, все будет хорошо. А насчет рапорта... Вот он. — Махидиль раскрыла кулак и показала смятую бумажку. Улыбнулась, вспомнив разговор с Данияровым, разорвала рапорт на мелкие клочки и швырнула в темноту. Ветер тут же подхватил их и унес.

— Извините... — тихо прошептала Гульхайри, прижавшись щекой к плечу Махидиль. — Вы не знаете Надыра. Если его прогнать, он совсем пропадет. Вы не знаете его... Не знаете, какое трудное у него было детство... Я все время мучаюсь из-за него, стараюсь помочь ему найти достойное место в жизни.

— Верю, Гульхайри. Но вы бы слышали, как он со мной разговаривал.

— Знаю, знаю, мне все известно. Алеша рассказывал, тот парень, с гитарой. Раньше Надыр не был таким. Это все Черный Дьявол на него влияет. Сколько уж мы ссорились из-за него. Просто ума не приложу, почему Надыр подпал под его влияние?! Но все равно, прошу вас, оставьте Надыра, обещаю вам — он исправится... Я верю в это.

— Вера — хорошая вещь... Но поймите меня, Гульхайри, поймите, как мне тяжело, и не обижайтесь. Ведь парням обидно, что ими руководит девушка, вот они и безобразничают. А в результате бригада в прорыве. Порой от дум я чуть с ума не схожу...

Гульхайри пристально посмотрела на нее и, наконец, произнесла:

— Во многом вы сами виноваты.

— Я?! — удивилась Махидиль.

— Да. Вот уже сколько времени как приехали, а хоть с одним из рабочих поговорили по душам? Нет. Вам до них нет дела. Где коллектив, а где вы? Приглядитесь, ведь в бригаде есть такие, которые могут помочь вам. А вы до всего хотите дойти сами. И комсомольцы есть. Один Музаффар не может ими руководить, он знает только — взносы собирать. Спросишь у него о чем-нибудь, плечами пожмет, вот и весь ответ. Вожак молодежи называется!

Гульхайри была права. Махидиль почувствовала это. В первую очередь, ей следовало наладить связь с комсомольской организацией, а она этого не сделала. Сто раз в день встречается с Музаффаром, а ведь ни разу не удосужилась поговорить с ним о работе бригады, о жизни строителей. Да, Гульхайри права, тысячу раз права...

И сегодня Маннап ушел с работы раньше времени, оставив экскаватор. Не видать и Надыра — его подручного. Махидиль села за штурвал. Экскаватор в порядке. Она вернулась к своему бульдозеру и рядом с Гульхайри принялась за работу. Перед ней возник бугор. Он словно наступал на Махидиль. Нужно было срыть его и открыть путь для тех, кто будет работать здесь дальше. Внезапно ее бульдозер нырнул вниз и сполз в какую-то яму. Лучи фар ослепили испуганного зайчонка, растерянно озиравшегося по сторонам, не зная, куда ему скрыться. Бульдовер выкарабкался из ямы, и Махидиль вместе с Гульхайри быстро разровняли бархан.

У Махидиль стало светло на душе. Она почувствовала себя победительницей. Ветерок, ласково приглаживавший пески, вдруг вскрепчал. Махидиль укутала голову платком. Но все равно песок скрипел на зубах. Ей вспомнились слова Даниярова: «Не знаю, какие помыслы привели вас сюда, в пустыню...» Да, она, Махидиль, приехала сюда, чтобы быть не просто свидетельницей, но и деятельной участницей преобразования пустыни. Данияров гордится своим вкладом в преобразование Мирзачуля, и Махидиль хочет гордиться своим участием в строительстве новой жизни Кызылкумов. Вот здесь, где проходит ее бульдозер, появятся вода, сады, цветущие поля; девушки и парни будут гулять здесь с песнями, здесь будут играть свадьбы, будут вестись нежные беседы под тенью джиды, колеблемой ветром. Вечерняя мгла засветится бесчисленными лампочками, словно невеста бусами...

Хорошие слова сказал ей Данияров, умные, прочувствованные. Почему же Хашим дурно думает о этом человеке? Махидиль терялась в догадках.

Ветер гудел и завывал, налетая со всех сторон, словно стремясь прогнать девушку, но Махидиль вдруг крикнула ему наперекор:

— Все будет! Все будет! И сады! И цветы! И свадьбы!

Вернувшись после смены домой, она продолжала думать о будущем. Ее фантазия вдруг словно ожила...

Вот Махидиль идет вдоль тихо плещущего канала. Кто-то поддерживает ее под локоть. Его лицо так близко, что она чувствует дыхание. Махидиль чуть поворачивает голову, и их взгляды встречаются.

В глазах его сияет свет, будто и в них зажжены разноцветные лампочки, гирляндами сверкающие вдоль канала. Махидиль смотрит в это сияние, не отрываясь... И какое красивое имя у парня — Камиль! Неужели это он, ее брат? Неужели это ее Камильджан? Да, да, зачем скрывать? В ее сердце бьется не только родственное чувство. Она поняла это ясно, только когда Хашим сделал ей предложение. Она скрывала свое чувство к названному брату даже от самой себя. А безвременная смерть любимого сгубила все надежды... Значит, душевная рана до сих пор не затянулась. Но ведь смерть — это же вечная разлука. Разве не так? Или она не знает этого?.. Знает, но не может пересилить первую любовь, зародившуюся в ее сердце и безвременно погибшую...

Она не однажды гуляла во сне с Камильджаном. Вот и сейчас... Вокруг так красиво. От канала веет прохладой. Тихо шелестит листва деревьев, и цветы особенно ароматны по вечерам. Камиль оборачивается к ней. «Смотри, смотри, — восторженно говорит он, — как хорошо здесь! И все это создано тобой, твоими руками. Поэтому так прекрасно вокруг».

Махидиль кладет голову ему на грудь и вдруг замечает, что это не Камильджан рядом с ней, а Данияров. Он шутливо обращается к ней: «Не говорил ли я, что каждый шаг ваш сохранится на века?»

И Махидиль, охваченная страхом, проснулась...

V

Наскоро позавтракав, Махидиль отправилась на поиски Музаффара. «Гульхайри права, — думала Махидиль, — Музаффар заботится только о своевременном сборе членских взносов и выполнении его бригадой дневной нормы. Остальное его не интересует. Комсомольской организации на участке словно не существует, каждый живет сам по себе. Это тем более обидно, что Музаффар, считавшийся лучшим механизатором на участке, был неплохим парнем, и комсомольцы хорошо относились к нему. У него был красивого тембра голос, он играл на гитаре и аккордеоне». Махидиль не раз видела, как в свободное время вокруг него собирались ребята и пели песни. В бараке их бригады всегда царило веселье. Парни дружили с Музаффаром, а Зубайда была даже влюблена в него. Бригада Музаффара работала хорошо и намного опережала бригаду Махидиль. Они гордились этим и пренебрежительно, свысока относились ко всем остальным. В день получки сообща малость выпивали «для поднятия настроения» или чтобы «отметить» премию, а иногда кое-кто даже на смену заступал навеселе. Музаффар глядел на это сквозь пальцы. Бригада выполняет план, работает хорошо, чего же еще нужно? Он и сам не отказывался пропустить с ребятами стаканчик.

Несмотря на все то хорошее, что в нем было, Музаффар шел на поводу у ребят, а не возглавлял их. Когда Махидиль добилась запрещения продажи водки в лавке, некоторые открыто стали высказывать свое неудовольствие.

— Что мы, незрелый овес скосили?

— План выполняем, даже перевыполняем частенько, чего же от нас хотят? Повеселиться, что ли, нельзя? Иначе в этой дыре и вовсе сгниешь от тоски! Завидно ей, что ли, что мы иногда веселимся?

Некоторые адресовали свои укоры прямо Музаффару, ходили к нему жаловаться:

— Так-то ты заботишься о своей бригаде? Эх, будь я на твоем месте...

Сперва Музаффар отшучивался, а потом рассердился:

— Что вы пристали ко мне? Как это я вдруг начну защищать водку?.. Нас призывают вести войну с пьянством.

— Эх, Музаффар, Музаффар! Ты ведь и сам был не прочь...

— «Эх, Музаффар, Музаффар!» — передразнивал он. — Я не только Музаффар, но и секретарь комсомольской организации!

Между ним и членами его бригады начался разлад. «Он стал думать только о себе, — считали некоторые. — Боится подмочить свой авторитет... А какие мы пьяницы? Дома водку и в рот не брали. А тут скучаем по родным, по близким... Работаем до седьмого пота, не покладая рук, да еще в таких условиях. А захочешь развеяться, забыться, так на тебе! Для чего же тогда ее выставляют в магазинах? Любоваться, что ли?..»

Все это привело к тому, что Музаффар стал сердиться на Махидиль и вовсе избегать ее. «Без году неделя здесь, — злился он, — а уже свои порядки наводит...»

Обо всем этом было известно Махидиль, когда она шагала к бараку бригады. Ей повстречался Музаффар с аккордеоном. Он напевал песенку: «Приезжай, мой веселый цветочек...»

— Если и сегодня попытаетесь улизнуть от разговора со мной, — предупредила Махидиль, — я буду жаловаться.

Музаффар опешил.

— За что на меня жаловаться? — нахмурился он. — Грехов за мной никаких.

— Перестаньте козырять своей святостью. Нам нужно поговорить. Почему вы избегаете меня?

— С чего вы взяли? Хотите говорить, давайте говорить. Только, пожалуйста, без угроз.

— Вы сами вынуждаете меня к этому.

Они пошли в клуб — просторное, но неуютное, как сарай, помещение из обмазанного глиной камыша, под легкой крышей — и уселись за покрытый кумачовой скатертью стол, стоявший в самом углу. Этот угол громко именовался кабинетом секретаря первичной комсомольской организации. Жара и духота здесь были нестерпимые. Несмотря на это, Махидиль и Музаффар провели тут более часа. Музаффар был из тех, кто умел говорить...

«Оказывается, он еще и демагог», — подумала Махидиль. Но Музаффар в глубине души чувствовал ее правоту. И впрямь уже давно не проводились собрания. Вдруг нагрянут из райкома и потребуют отчета — что он тогда скажет? Да, лучше всего внимательно выслушать девушку и включить в повестку дня предстоящего собрания те вопросы, которые она сейчас затрагивает.

Итак, они пришли к единому решению.

Махидиль возвращалась домой, размышляя о только что состоявшемся разговоре с Музаффаром. Навстречу ей выбежала Зубайда.

— А у нас гость! — сообщила она. — Дядюшка Ходжаназар.

Махидиль прибавила шагу.

У стола с небогатым угощением сидел пожилой человек. Он поднялся навстречу Махидиль и протянул руку.

— Очень рад, наконец, познакомиться с тобой, доченька, — произнес он. — Вот, оказывается, ты какая! А я тебя совсем другой представлял. Мне говорили, что ты сильная, как пахлавон[11], а ты — будто молодое деревцо.

Махидиль застенчиво улыбнулась, усадила гостя и принялась потчевать.

— Не обессудьте, у нас ничего вкусного нет, чтобы принять вас как следует.

Зубайда внесла кипящий чайник и заварила зеленый чай.

— Ах вы, негодницы, стол полон еды, а они скромничают.

— Что вы, что вы, дядюшка, разве это достойное вас угощение!..

— Главное, чтобы угощение от сердца шло... Вот обуздаем Амударью, пророем здесь канал — так будет здесь и сметана, и лепешки-патыри, и фрукты, и овощи... Есть такой рассказ... Выстроил человек дом и говорит сыну: «Дом у нас новый, а, как говорится, новой невесте — новые наряды. Нужны и нашему дому новые украшения. Хорошо бы ковер на стену купить, да денег нет. Взял бы ты и нарисовал на стене картину, чтобы на ней и река была, и горы, и сад, и хауз, и луга, и овцы». Сын нарисовал все это, только про овец забыл. Отец увидел и осерчал: «Что ты наделал, глупец?! Где же овцы?» А сын не растерялся, говорит: «Овцы за гору ушли. Их нужно не видеть, а представить». Вот давайте и мы предоставим, что на столе у нас каймак[12], и виноград, и персики. А по-настоящему мы угостимся тогда, когда здесь сады зацветут. Правильно, доченьки?

Завтрак затянулся, а Махидиль никак не могла понять, что привело сюда дядюшку Ходжаназара. Спросить об этом было неприлично, а старик помалкивал. Он рассматривал фотографии Мастуры и Камильджана, спросил, кто это. Взгрустнул, услышав о судьбе Камиля, — видно, вспомнил свою дочурку, которую здесь потерял. Собственно, это и стало причиной того, что он явился к Махидиль...

После смерти любимой дочери Ходжаназар, раненный в самое сердце, притих и стал задумчив. Он меньше общался с людьми, почувствовал себя одиноким и старым. Но это продолжалось недолго. Вскоре он переборол себя, пришел к начальнику стройки Хамро Рахимовичу и заявил: «У меня с пустыней свои счеты... Учеников я подготовил, без меня теперь сумеют жилье строить, а я хочу на другую работу». Дивно-Дивно предложил ему пойти на бетонный завод, но старик отказался. Он попросил направить его на участок своего бывшего ученика Даниярова.

— Решил снова взяться за свою старую профессию — сесть на бульдозер.

А поговорив с Данияровым, старик запросился в бригаду Махидиль. Вот что привело его в фургончик девушек.

Так он и сказал:

— Возьмешь меня в свою бригаду, доченька?

Махидиль захлопала глазами от неожиданности.

— Да, да... — продолжал Ходжаназар. — На бульдозер. Ну, чего ты смотришь на меня? Думаешь, постарел, не гожусь? Послушай тогда притчу. У одного глупого бая был батрак. Копал он однажды землю, утомился и лег отдохнуть в тени дерева. Бай застал его, разбудил и принялся отчитывать: «Кто же это спит во время работы, негодный!» А работник вскочил, начал ходить вокруг дерева и говорит: «Кто спит, пусть того черти заберут, а я только хотел посмотреть, как вырос ствол дерева: прямо или криво. Это же самое главное». Глупый бай поверил ему, не зная даже, что дело не в прямоте или кривизне ствола, а в том, хороший ли урожай дает дерево... Так и здесь, дело не в возрасте, а в том, какую работу может человек выполнять. Что толку от богатырской фигуры, если от нее нет пользы, доченька. А ты будь спокойна, я не из тех, кто спит на работе. Да и начальника своего спроси — он меня много лет знает.

Дядюшка Ходжаназар не сказал Махидиль, почему его выбор остановился именно на ее бригаде. А произошло это потому, что Данияров поведал ему обо всех трудностях, которые возникли перед девушкой, впервые попавшей на стройку и ставшей бригадиром, и старик захотел помочь ей.

Клуб набит до отказа. На принесенных из бараков скамьях сидели тесно, вплотную. Всем интересно, о чем пойдет разговор на собрании. Не было только Черного Дьявола. Он решил, что тут ему делать нечего. Обещали приехать начальник строительства и главный инженер, но Дивно-Дивно вызвали в обком, а Балтаева задержали какие-то неотложные дела.

Даниярова избрали в президиум, как и дядюшку Ходжаназара, которого на стройке знали и уважали все.

Основным вопросом повестки дня была дисциплина. Слово взяла Махидиль. Все взоры устремились на молодого бригадира. Многие еще не были знакомы с ней и поэтому с любопытством разглядывали девушку. Но когда Махидиль начала говорить, наступила полная тишина.

Махидиль волновалась, и легкая дрожь в голосе выдавала это, но вскоре она освоилась, голос зазвучал громче, увереннее. Она говорила о возможности каждого проявить свои способности, свое творческое отношение к работе. Ни один человек, ни одна бригада, говорила Махидиль, не должна думать только о своих успехах, о своих достижениях, потому что сегодняшняя слава, сегодняшнее достижение завтра может превратиться в ничто. Перевал можно осилить, только поддерживая друг друга. Сила в коллективе. А если каждый будет думать только о том, как бы самому первым достичь вершины, то можно поскользнуться и скатиться вниз. Покорить пустыню — очень трудно. Это требует героизма, мужества. И, как и на войне, один в поле не воин... А борьба с пустыней — та же война. И сегодняшние дни станут незабываемыми, войдут в историю как боевые подвиги. Нужно быть достойными своего дела. Каждое время рождает свою романтику. Эта романтика есть и здесь, в Кызылкумах. Нас не должны страшить трудности — жара и холод, бураны и пески. Честный пот не выест глаз. Нечего жаловаться на тяготы. Для этого мы сюда и приехали, чтобы преодолевать их. На войне было куда труднее, но там не было места паникерам. А если кто-нибудь и трусил, то его клеймили презрением и забывали, как о паршивой овце.

...Махидиль говорила, а Ходжаназар-ака, слушая ее, думал: «Эта худенькая девочка только недавно прибыла сюда. Имеет ли она право поучать других? Но разве она поучает? Она же обращает эти слова прежде всего к самой себе, сама ищет опоры, поддержки в людях, открывает им душу».

А Даниярову вспомнились дни битвы за Москву...

Латиф служил в саперных войсках. Он был еще совсем юнцом, когда, наконец, исполнилась мечта: в ответ на многочисленные заявления военкомат направил его в армию. Он очень горевал первое время, попав не на передовую, а в саперный батальон, который восстанавливал разрушенные дороги и мосты...

Ему вспомнились жгучие декабрьские морозы, когда вместе с другими бойцами он рубил лес под Можайском и наводил переправы через реку Руза для наступавших частей. Они работали под обстрелом вражеских минометов, под бомбежкой. Толстые льдины взлетали в воздух и дробились острыми осколками, вода проступала на заснеженной поверхности реки, а они лезли в воду и работали, забывая об опасности, обо всем, лишь бы поскорее выполнить приказ. Вокруг падали убитые и раненые товарищи, а они продолжали работать... Никто не бросал топора, никто не прятался в укрытие... Они поддерживали друг друга и наводили переправу... Скорее, скорее... Это была их единственная цель.

Латиф изредка бросал взгляды на своего одногодка и друга Бориса Ешкова, который вместе с другими по пояс в воде устанавливал опоры для моста, и очень тревожился за него.

...Мост закончили к вечеру, и колонна наших танков двинулась по нему. Усталые саперы разожгли костры и принялись сушиться, как вдруг раздался оглушительный взрыв. Все выскочили из землянок и увидели, что лед, сковавший реку повыше моста, раскололся, из проруби хлынула вода и окатила мост, по которому еще двигались танки. Не успел улечься этот вал, как раздался второй взрыв: еще одна бомба угодила в реку. Когда рассеялся дым, все увидели, что мост зашатался и вот-вот рухнет. Прыгая с льдины на льдину, по мосту и добираясь вплавь, саперы бросились укреплять опоры. Латиф бежал следом за Борисом, крича «Осторожнее!», и вдруг оказался в воде. Он ухватился за край льдины, но она начала переворачиваться под ним. «Держись!» — крикнул ему Борис. Латиф обессилел. Руки у него закоченели, пальцы разжались, и он ушел под воду... Очнулся возле костра. Принялся искать взглядом Бориса, но того не было. Тогда Латиф собрался с силами, поднялся и побежал к мосту. У самого берега, в воде, среди других, поддерживавших плечами мост, он увидел своего друга, вцепившегося в перекладину. Борис был мертв...

Погибших героев похоронили в братской могиле, рядом с шоссе...

Три года назад Латиф во время отпуска поехал в те края. Ничто, казалось, не напоминало здесь о войне. Над Рузой высился прочный железобетонный мост. По широкой асфальтированной дороге бежали машины. Отдыхающие из окрестных санаториев и домов отдыха загорали на берегах реки, катались на лодках, купались... А Латиф стоял на мосту и вспоминал тот страшный день...

Как говорится, цену цветка знает соловей, цену жизни — человек. Люди не забыли тех, кто пролил кровь в грозные годы войны. У дороги стоит обелиск. Рядом братская могила, покрытая черным мрамором, обсаженная елями. На мраморе свежие цветы у глубоко врезанных в него слов: «Живые в вечном долгу перед вами». Латиф опустился на колено и положил на могилу охапку цветов. «Да, Борис, мы в вечном долгу перед вами», — прошептал он.

А Махидиль продолжала говорить, взволнованно обращаясь к каждому, кто пришел на собрание:

— Мы строим новое общество. Путь нелегок. Может быть, на этом пути нам придется пережить личные невзгоды, придется забыть на время о радостях и удовольствиях. Но кто знает, какие минуты будут вспоминаться нами как лучшие в жизни?

Строители, собравшиеся в клубе, не могли оставаться спокойными. Даже те, кто раньше косо поглядывал на девушку, теперь смотрели на нее с уважением. Дядюшка Ходжаназар вспомнил о строительстве Большого Ферганского канала, о Дононе Дусматове, который тогда втрое перевыполнял план и прославился на весь Союз, положив начало движению дусматовцев. Был среди его учеников и последователей и Ходжаназар. Моложе он был тогда... Вынимал за смену двадцать — двадцать пять кубометров грунта, а когда достиг тридцати, его тоже начали ставить в пример, писали о нем в газетах, поместили фотографию на доске Почета, а однажды по радио прочитали стихи, посвященные ему... Как быстро течет время! Как быстро все меняется! Тогдашние кубометры... Сколько мозолей натер он, ковыряя кетменем[13] жесткую землю! Сколько мешков перетаскал на своей спине! А теперь... Сиди себе в кабине экскаватора или бульдозера, как эта девушка Гульхайри, и радуйся. Да, грех жаловаться нынешней молодежи на трудности...

Махидиль заговорила о дневных заданиях, о новых планах. Она открыто критиковала тех, кто мешает стройке. Задела и Музаффара.

— У нас есть комсомольская организация, но мы не видим ее деятельности, — говорила она. — А ведь с дисциплиной плоховато. Что же делает комсорг, чтобы выправить положение? Да ничего!

Чем резче говорила она, тем шумнее становилось в клубе. Ее слова задевали всех. Послышались выкрики:

— Неверно!

— Нет, все верно!

— Дайте мне слово!

Когда Махидиль смолкла и села на свое место, страсти и вовсе разгорелись. Председательствующий на собрании Музаффар недовольно поглядывал на Махидиль. Уши у него пылали.

Зубайда из первого ряда неотрывно глядела на Музаффара. Она была раздосадована. «Что это бригадир прицепилась к нашему секретарю?» — всей душой сочувствуя Музаффару, подумала она и крикнула:

— Дело не в комсорге! Дело в руководстве! Только и требуют — работай-работай, а заботы о молодежи ни на грош!

— Правильно! — раздались возгласы. — Арбакеш всегда виноват!

— Это слепому нужна палка! Комсорг — не руководство.

— Тише! Тише! — стучал карандашом по графину Музаффар. — Хотите выступить — просите слова! Соблюдайте порядок! Кто хочет высказаться?

Крик продолжался, но никто почему-то не поднял руки.

Наконец, встал худенький паренек.

— Я хочу, — проговорил он, решительно пробираясь вперед, и, подойдя к столу президиума, начал: — Нужно сказать самое главное. Товарищ Салимова права: мы все разобщены. У нас нет чувства коллектива, нет того, чтобы мы болели душой друг за друга. На днях я говорю нашему передовику Кулахмеду: «Вторая бригада отстает. Помочь бы ребятам...» А он в ответ: «О себе заботься. Сами еле-еле управляемся».

— Когда это я так говорил? — раздалось из зала.

— Я знаю, когда! И ты знаешь! — отрезал паренек на трибуне и продолжал: — Мы только за бутылочкой приятели, а дружбы настоящей нет. Мы забываем о таких понятиях, как взаимопомощь, взаимовыручка, соревнование. Разве это правильно?

Под гул собравшихся на трибуну взобрался увалень Кулахмед и оттеснил паренька.

— Разве кто-нибудь отказывает в помощи? — крикнул он во весь голос. — Они же сами не просят... Да и как помогать? Пойти работать за них? Тогда мы сами отстанем. Ерунда все это... Я о другом хочу сказать. О нашей жизни. Нам все твердят, что мы для народа строим. А мы что, не народ? О нас кто будет думать? Что мы здесь видим — трассу да барак! Разве это жизнь? Или я неправильно говорю? Ни книг, ничего. Газеты, журналы вон с каким опозданием привозят. А кино? Почти месяц одну и ту же картину крутят...

— Больше месяца! — поправил кто-то.

— Вот видите, — набычился Кулахмед. — Кто же о нас позаботится?

— Бедняжка! — раздался иронический девичий возглас, вызвавший взрыв смеха.

Место Кулахмеда заняла Гульхайри.

— Шутки шутками, — начала она, — а с культурным обслуживанием у нас плохо, ребята. Часто не знаем, что происходит в мире. Словно на другой планете живем. А ведь мы — строители, должны быть в авангарде... Что и говорить, условия труда у нас тяжелые, и курорта никто не ждет, но разве обязательно, чтобы мы жили не как люди? Ни концертов самодеятельности у нас не бывает, ничего. Раз в год по обещанию танцы в клубе...

— Что ж, возьмите инициативу в свои руки. Или для этого вам пригласить человека со стороны? — бросил реплику Данияров.

Гульхайри коршуном налетела на него:

— И вам я кое-что скажу, товарищ Данияров. Вы большой мастер требовать с нас план, а о нашей жизни не думаете! Мало того, до сих пор не определили кубатуру по категории грунта! А ведь сколько раз мы говорили и писали об этом?! Только все без толку! Или вам это безразлично? Вот Музаффару все безразлично. Будет — хорошо, не будет — тоже хорошо, таково его отношение. А если насядешь на нашего секретаря, он на ХТБ кивает: «Давно, мол, не слышала его ругани?»

— Кто этот ХТБ? — шепотом спросила Махидиль у сидящего рядом Музаффара.

— Хашим Туганович Балтаев, — язвительно отозвался тот.

Махидиль пожала плечами.

— Что ни предложи, тут же заткнет тебе рот. Таков наш Музаффар. Разве неправда? — говорила Гульхайри. — Надо напомнить ему: «Кто прислушивается к советам — у того дорога без ухабов».

Музаффар в сердцах швырнул карандаш на стол. Данияров налил себе стакан воды и залпом выпил. Он нервничал не потому, что обиделся на критику. Нет, иные мысли владели им...

«Неужели это равнодушие? — тревожно думал Латиф. — Стал начальником, напустил на себя солидность, а по существу, безразличие... Где тот душевный жар, которым горел ты на фронте, а после победы — на стройках? Неужели угас, покрылся пеплом? А что стоит твой опыт без этого горения?»

Гульхайри приложила ладони к щекам. Лицо у нее пылало. Она все не решалась сказать о главном, о самом наболевшем. Но поймав взгляд Махидиль, который словно приказывал ей: «Говори!», девушка взялась за Черного Дьявола.

— ...Такие люди думают только о своем благополучии. Им бы поменьше работать да побольше получать. У них нет никаких стремлений, никаких высоких целей в жизни. А ходят, задрав нос, думают, что они выше всех, что нет им равных.

— Прямо говори, кто это? — крикнули из зала.

— Мы знаем, кто! — раздался другой возглас. — Он раб денег. Он на них молится.

— Оторвался от коллектива! Даже на собрание не пришел!

— А есть и такие, которые берут с него пример! Ходят за ним, как пришитые!

— Не трепись! Кто это пришит к нему?

Это крикнул Надыр, с головой выдав себя. Раздался громкий смех.

— А разве неправда? — когда восстановилась тишина, продолжала Гульхайри. — Вы послушны ему, как овечка. Раз он так сказал, значит, так и будет, вы рады исполнить каждое его желание. Неужели нет других, с кем можно дружить по-настоящему? Или удерживает то, что он вас угощает? До каких пор будете вы с ним якшаться?

Шум нарастал. Надыр вскочил с места, стукнув себя кулаком по ладони:

— Я не нуждаюсь в угощении! Если пью, то на свои!

Музаффар забарабанил карандашом по графину:

— Тише, тише, товарищи! Не устраивайте базар! Кто хочет говорить, выходите сюда и говорите.

Гульхайри хотела еще что-то сказать, но махнула рукой и сбежала с трибуны.

Слово взял Алеша-гитарист.

— Никто не против того, чтобы зарабатывать деньги. Только как зарабатывать, вот в чем вопрос... Но Черный Дьявол... извините, Маннап Тураев, по-моему, нечестно работает и нечестно зарабатывает... Говорят, кто не работает, тот не ест. Как же Маннапу хватает его заработка на ту жизнь, какую он ведет? Как ему хватает денег на выпивки? Приходит на смену позже всех, уходит раньше всех, а то и вовсе не является... Не понимаете? Так я вам скажу. Он любит поживиться на чужой счет. Сколько можно скрывать?! Он с каждой получки требовал у нас магарыч. Я тоже был в его компании, но понял, что это не по мне. Я маме обещал пальто справить, а не смог. Маннап у меня деньги отбирал.

— Продаешь товарищей? — раздался голос из дальнего угла.

— Нет, не продаю! А уж товарищей тем более! — разозлился Алеша. — Я правду говорю. Давно прошли старые порядки, чтобы один работал, а другой на его денежки гулял!

О том, что Маннап, будучи бригадиром, брал со своих рабочих взятки, стало известно впервые. Трудно передать, что началось в клубе.

— Разве можно такое терпеть! — кричали одни.

— Позор!

— Его надо перевоспитать!

— Попробуй, он сам тебя перевоспитает!

— Гнать такого со стройки!

— Правильно!

Поднялся такой шум, что Музаффар охрип, пытаясь навести порядок.

...Собрание закончилось поздно. Махидиль шла домой в вечернем сумраке. Вдруг кто-то окликнул ее.

— Извините, это я, Алеша. У меня к вам просьба...

Махидиль остановилась.

— Я вас слушаю.

— Помните, у нас в бараке вы сказали, что напишете письма родителям?

— Конечно помню, Алеша.

— Очень прошу... не пишите моей маме... она больна. Сердце... Как бы ей не стало худо, если она услышит обо мне такое. Ведь я у нее один. Обещал ей после стройки поступить в институт...

Махидиль вместо ответа протянула парню руку.

— Спасибо, — сказал Алеша. — Спасибо! Будем друзьями. Если вам что-нибудь нужно, я на все готов. До свидания.

— До свидания, Алеша!

В эту ночь Махидиль долго не могла уснуть, но заснув, спала крепко.

VI

Теплый вечер. Шорох песков, словно плеск воды, рассекаемой легким челном. Неясные тени каких-то зверушек, мелькающие то тут, то там, чей-то тихий писк и изредка отдаленный вой, напоминающий тоскливое мычание теленка. Черное-пречерное небо. Мерцающие звезды срываются время от времени вниз, оставляя за собой яркий след.

— Ты что молчишь, старик! — нарушил тишину Маннап, обращаясь к Надыру, растянувшемуся рядом с ним на песке.

— Гляжу на звезды... Думаю... Есть ли там жизнь?

— Может быть, и есть. И там живут существа поумнее нас с тобой.

— Разве есть на свете кто-нибудь умнее человека?

— Почему бы и нет? Вон на той звезде, представь, живут эдакие пижоны... Ох и сахарная, наверное, у них жизнь! — продолжал Маннап. — Во всем, должно быть, превзошли нас... Давно автоматами-роботами обставились и плюют в потолок, в ус не дуют и так далее...

— Если у них техника повыше нашей, почему же тогда они не посетят нашу землю?

— А просто не желают, не интересуются жизнью земного трудящегося... Стоит ли тратить время и деньги на то, чтобы посетить наш скучный шарик?

Надыр не ответил.

Положив под голову руки, оба приятеля глядели в безбрежное небо. На расстеленном носовом платке стояли транзисторный приемник, непочатая бутылка водки, стакан и два огурца.

— Послушай, старик, — воскликнул Маннап садясь. — Давай закроем лавку и рванем отсюда когти!

— Да плевать на это собрание!

— Не в собрании дело... Обстоятельства стали иные... Завелись люди, которые, как говорится, забрасывают нашу крышу камнями. Умный спрячется, глупый высунет голову... А главное — накопления тают.

— Куда ты предлагаешь податься?

— Слава аллаху, мир велик. Трудящемуся человеку всегда найдется место. Мы с тобой перелетные птицы. Направимся туда, где можно зашибить побольше денег. «Все золотом наполни» — еще старик Шекспир советовал... А тут обещают, да обещают...

Обхватив колени руками, Маннап покачивался из стороны в сторону.

— Лучше сегодня постное мясо, чем завтра курдючное сало, — продолжал он. — Хватит! Расправляй крылья, старик, и летим! Думай только о своем благополучии. Вот и вся премудрость!

С этими словами он ничком бросился на песок. Надыр перевернулся на бок, лицом к нему.

— Значит, сегодняшнее собрание все-таки попортило тебе кровь! Девчонок испугался?

— Ты про царицу пустыни, что ли? Махидиль?

— И про Гульхайри...

— Ну, пусть не очень спешат пировать! Вот увидишь, уедем мы, и они обе засверкают пятками. Быть начальником в таком пекле — не тесьму ткать. Эти горлопаны, которые ополчились на нас, сами же проучат самозванную царицу. Курица никогда богатырем не станет. Что она одна сможет?

— Но ведь нашлись же такие, которые поддержали ее!

— Два-три недоноска погоду не делают. Простофиль вроде Алешки и Кулахмеда нетрудно сбить с пути. Всех с собой уведем.

— А если ХТБ не отпустит?

— Плохо ты его знаешь, не раскусил еще. Нечего его страшиться. Со мной не пропадешь, старик. Тысячу раз спасибо аллаху, что мы не дураки, умишко еще есть. Найдем, где плов пожирней, рупии заколотим, жить будем по-царски!

Маннап вскочил, расправив плечи, громко захохотал и, обхватив Надыра, поставил его на ноги.

— Выше голову, старик! Ну, так со мной или без меня?

— Как ты скажешь, так и будет, Маннап, — тихо отозвался Надыр.

— Запомни: споткнешься, на камень не обижайся. Понятно?

Надыр опустил голову.

Маннап включил приемник. Раздались звуки какой-то разухабистой музыки. Черный Дьявол поднял бутылку, сорвал пробку, налил половину стакана и протянул Надыру:

— Пей, старик, не знай печали!

Война... Оставив на попечении своей старшей сестры беременную жену, ушел на фронт счетовод Шахриханского колхоза и погиб смертью храбрых. Дав жизнь Надыру, умерла его мать. Тетушка Рисолат взяла круглого сироту к себе. Надыр рос ладным, здоровым мальчиком. Вскоре после победы родной сын тетушки Рисолат женился. Не успела невестка переступить порог дома, как начала все прибирать к рукам. Она хотела подчинить себе всех, требовала, чтобы выполнялись только ее желания. Тихая и скромная тетушка Рисолат тяжело переживала это, но считала неудобным жаловаться сыну и, не желая портить ему настроение, смирилась со злой и спесивой невесткой.

Одного лишь не могла она простить молодой хозяйке: отношения к сироте. Из-за этого у них иногда вспыхивали ссоры, которые, однако, ни к чему не приводили. Особенно стало худо, когда в доме появилась новорожденная. Невестка беспрестанно попрекала Надыра, а при случае пускала в ход кулаки.

Всю черную работу делал Надыр. Он и за водой бегал, и прибирал в комнатах и во дворе, заготавливал дрова, стирал белье, а после школы нянчился с девочкой. И все-таки никак не мог угодить невестке. Он рос молчаливым, замкнутым ребенком. Надыр ненавидел невестку и боялся ее, но беспрекословно выполнял все ее приказания, отмалчиваясь на брань и попреки...

С годами рана, нанесенная его сердцу всеми пережитыми обидами, ныла все больше и больше. Иногда ему становилось жалко себя, и он подумывал о том, чтобы убежать, но любовь к тетушке Рисолат удерживала его. Была тому и другая причина — «сестренка», как называл ее Надыр. Гульхайри выросла на его руках и с годами превратилась в стройную миловидную девочку. Он так привязался к ней, что сердце у него холодело, если не видел ее хоть один день. И Гульхайри отвечала ему тем же. Девочка готова была скорее умереть, чем расстаться со своим «дядей». Постепенно в ее душе возникла любовь к Надыру. Однако жизнь в доме с каждым днем становилась все более невыносимой.

Однажды Надыр повстречал возле летней столовой кишлака примелькавшегося ему в последнее время в Шахрихане парня. Они поздоровались, и парень вдруг предложил:

— Опрокинем, старик?

Надыр покачал головой.

— Аппетита нет? Или ты заарканенный? Пошли, у меня есть пятерка, поделимся.

— Я на чужие не пью, — гордо сказал Надыр, хотя до сих пор вообще никогда не пил.

— Пошли, пошли, старик, будь мужчиной, — тянул его новый знакомый.

Хоть и хотелось Надыру позабыть про свои невзгоды — в этот день невестка устроила ему особенно мерзкий скандал — и им владело желание вернуться домой как можно позже, он долго не соглашался. Однако круглолицый был не из тех, кто легко отступает.

— Давай бросим жребий, — предложил он. — Вот двугривенный. Кидай! Если решка, тогда пятерка станет твоей и ты угощаешь меня. А если орел, я тебя угощаю. А когда будут деньги, отдашь. Идет?

Надыр согласился.

Он выиграл и, взяв измятую пятерку, пригласил своего нового приятеля в столовую. Игра понравилась Надыру, и они продолжали ее завтра и послезавтра. Вскоре вместе с другими парнями они уже играли в карты. Надыру все время везло. Маннап, а это был именно он, таращил на него завистливые глаза.

Но настал час, когда счастье отвернулось от Надыра. Он проигрывал день за днем. Стал играть в долг, задолжал Маннапу пятьсот пятьдесят рублей и еще около сотни по мелочам — другим партнерам. Надыр растерялся и не знал, как выйти из неприятного положения.

— Не горюй, старик, — утешал его Маннап. — Будешь жив, рассчитаемся. Только заткни глотку мелюзге, а то они не дадут тебе покоя ни на земле, ни под землей...

Но где было взять деньги, чтобы разделаться с мелкими долгами, с «мелюзгой», как выразился Маннап? Голова у Надыра раскалывалась, он не находил себе места, не спал ночами. Наконец, по совету того же Маннапа, свел ночью с чужого двора телку и продал в дальнем кишлаке на базаре. Но кривда раскрывается и через сорок лет. Впрочем, так долго ждать не пришлось. Короче говоря, Маннап остался в стороне, а Надыр попался...

Тетушка Рисолат и Гульхайри очень горевали. Девушка обвиняла во всем свою мать, обижалась на отца, отказавшегося выручить Надыра. Но ничего не поделаешь. Пришлось затаить свое горе и ждать.

...Шло время. Гульхайри закончила школу, стала работать в колхозе трактористкой, а вскоре отправилась в город и поступила в сельскохозяйственный институт.

В один прекрасный день — Гульхайри как раз приехала домой на каникулы — в ворота постучали. Девушка отперла и застыла на месте.

— Не узнаешь, Гуль? Неужели я так изменился?

Гульхайри была счастлива без меры, услышав родной, тихий голос и от радости не могла произнести ни слова.

— Надыр! Надыр! Чуяло мое сердце! — отозвалась из внутреннего дворика тетушка Рисолат. — Дал бог мне дожить до встречи с тобой! — подбегая к Надыру и упав в его объятия, плача и смеясь одновременно, говорила старушка. — Здоров ли, мой голубок? Каждую ночь виделся ты мне во сне, сыночек... Ведь ты же родился у меня на руках, сердечко мое... Истомилась я, ожидая, когда ты, наконец, постучишься... Ой, Гульхайри, чего ты стоишь как вкопанная, не предлагаешь брату войти! Совсем растерялась, бедняжка... — Она обняла племянника за плечи и ввела во двор. — Что же ты, Гульхайри? Расстели поскорее одеяла на террасе!

— Гуль, кажется, не рада мне...

— Что ты говоришь, сыночек? С утра до вечера не сходит у нее с языка твое имя. Как это ей не радоваться! Обожди, дай ей прийти в себя... Ну-ка, ну-ка, покажись! Слава богу, цвет лица хороший, здоровый... Возмужал... Вытянулся, как тень перед заходом солнца...

Гульхайри все еще не могла опомниться от неожиданности. Она стояла, прислонившись к косяку двери, и вдруг на ее глаза навернулись слезы, и она заплакала навзрыд.

На шум вышла из своей комнаты ее мать. Она холодно поздоровалась с Надыром и ушла обратно.

Сидя за накрытым столом, Надыр украдкой поглядывал на Гульхайри. Они еще не обмолвились ни словом после ужина. Пока хозяйки прибирали со стола, Надыр пошел побродить по родному кишлаку. Он жадно разглядывал поля, склоны отдаленных гор, осыпанные лунными лучами, словно серебряными монетами, стоял под могучими развесистыми чинарами[14], и в памяти его проходили воспоминания о былом...

Воротясь домой и проходя через сад, он увидел на супе[15] Гульхайри и притаился в винограднике. Девушка еще не спала. Потревоженная легким шумом, она приподняла голову и прислушалась. Надыр затаил дыхание. В белой шелковой ночной рубашке, с рассыпавшимися по плечам черными локонами, Гульхайри всматривалась в ту сторону, где стоял Надыр. Сердце парня заколотилось.

— Гуль! Цветок мой! — едва слышно прошептал он.

Девушка вздрогнула, потом быстро подбежала к Надыру и бросилась в его объятия. Парень обнял ее и принялся осыпать поцелуями волосы, лицо, плечи. Девушка крепко прижимала к груди голову Надыра.

...Утром тетушка Рисолат принялась умолять сына устроить Надыра на работу.

— Что ты хочешь делать? — спросил тот у парня.

— Что прикажете...

В исправительно-трудовой колонии Надыр работал на стройке, посещал занятия по техминимуму, освоился с механизмами.

— Ладно. Пойдешь в бригаду Гульхайри...

Однажды, окончив работу, Надыр возвращался домой и вдруг остановился как вкопанный, сердце словно выпало из груди. Перед ним был Маннап. Он улыбался во весь рот:

— Привет, старик!

Надыр молчал. Вот из-за него, из-за этого человека, он попал в тюрьму, запятнал свое имя... Как бы он хотел забыть о нем, никогда не встречать... И вот...

— Что ж ты молчишь, старик? Или не рад встрече? Ты здорово изменился.

— Да, я не прежний Надыр, — прошептал тот побледнев.

— Вижу, — испытующе разглядывая его, продолжал Маннап. — Не огорчайся, все в жизни меняется. Вот только долг остается долгом. Или ты позабыл про пятьсот пятьдесят рупий?

— Нет, не забыл. Как только заработаю — отдам.

— Э, нет, старик. Я и так уж слишком долго жду. Больше не могу. Мне деньги сейчас нужны.

— Имей совесть, Маннап... У меня копейки нет за душой!

— Попроси у дяди. Если боишься, я сам у него спрошу...

Эти слова и вовсе подкосили Надыра. Легко сказать — попроси у дяди! Деньги немаленькие. Больше полтысячи. Нет, к дяде он обратиться не может. К Гульхайри тоже. У тетушки Рисолат нет таких денег. Что же делать? Оставалось только воззвать к совести Маннапа, упросить его отсрочить расплату...

Но Маннап, словно надел халат наизнанку, уперся на своем. Надыру удалось выторговать лишь отсрочку на неделю, и все.

С того дня прошла не неделя, а целых две, но Надыр все не выполнял своего обещания. Он нигде не мог достать нужную сумму и больше всего боялся, что Маннап приведет в исполнение свою угрозу и обратится к дяде. Если так, то это будет конец... Надыр потускнел, ушел в себя, и если бы зажечь свечу в его душе, она бы погасла.

Как-то в сумерки он вместе с Гульхайри возвращался домой после работы. Они шли зелеными улицами кишлака, мимо дворов; через заборы свешивались ветви яблонь, вишен, урючин, доносились оживленные голоса. В арыках и хаузах с шумом и гамом плескались ребятишки. Но ничто не радовало сердце Надыра. Вдруг он насторожился. Кто-то следовал за ними по пятам. Надыр убедился в этом, когда они вышли на дорогу, и резко обернулся. В темноте мелькнула чья-то тень и спряталась за дерево.

— Кого вы высматриваете? — спросила Гульхайри, испуганно сжав его руку.

— Иди домой, Гуль, — попросил Надыр. — Я скоро приду...

— Нет, я не оставлю вас, — еще крепче ухватилась за него девушка. — Я чувствую что-то нехорошее...

— Иди, Гуль. Ничего не случится. Иди, прошу...

— Нет!

— Я обижусь...

Гульхайри нехотя оставила его.

Надыр стоял на месте, пока девушка не исчезла из виду, потом вернулся назад. Тень оторвалась от дерева и зашагала ему навстречу.

— Хорошо сделал, старик, что отпустил голубку, — послышался голос Маннапа. — Я уж думал, что придется до рассвета следовать за тобой.

— Чего ты от меня хочешь? Нет у меня денег!

— Э, старик! Как это ты разговариваешь со мной? А ведь ты еще не стирал белья моим мылом... Ой, гляди у меня...

— А что ты можешь сделать?

— Вырву у тебя кишки и намотаю тебе же на голову вместо чалмы, понятно? — злобно рассмеялся Маннап и вдруг ударил Надыра по уху. Тот повалился на землю. Не успел он подняться, как рухнул снова.

— Хоть себя заложи, а деньги найди! — На прощание пнув Надыра ногой, Маннап удалился.

Надыр унес из дядиного дома ковер и продал. Но и это не покрывало всего долга. Он оставался должен Маннапу еще четыреста рублей.

— Ладно, — смилостивился тот, — потом отдашь. А пока что поднимай якорь, старик, расправь плечи и — в путь!

— Куда?

— Куда? — переспросил Маннап. — На все четыре стороны. Где запахнет наживой — туда и нырнем. Со мной не пропадешь. А тут тебе делать больше нечего.

И впрямь — он снова опозорился перед всеми: перед Гульхайри, перед тетушкой Рисолат, перед дядей и его злобной женой. Разве он мог оставаться дома? Словом, он поручил свою судьбу Маннапу и оказался на стройке в пустыне. А теперь Маннап снова предлагает ему отправиться в путь... Когда-то кончатся его скитания?..

— Что это ты сник? — спросил Маннап.

Надыр снова лег.

— А что будет с Гуль?

Маннап опустился с ним рядом.

— Забудь ты про свою липучку! Я тебе таких девочек покажу — рехнешься! Захочешь луну — будет, как луна, захочешь солнце — будет, как солнце.

— Нет, ты скажи, что же будет с Гуль?

— Затвердил: «Гуль, Гуль»! Одна она на свете, что ли? Найдешь другую...

— Ты же читал как-то стихи про верность...

— Брось, старик. Это из книги, а ведь в книгах одно, в жизни другое. Никогда не доверяй женщинам, не верь их клятвам в верности. Все они хитрые, как лисы, вертлявые, как шакалы. Я больше тебя видел в жизни, больше знаю, старик...

— Опять Шекспир?

— На этот раз нет, старик... Ох и жаден я был до чтения! Сколько книг проглатывал! Но и книги, как выяснилось, надоедают. Чем больше ты знаешь, тем больше у тебя появляется забот. Так уж устроен мир. Мало счастливцев, которые живут без забот, весело и спокойно. Поэтому собирай манатки, старик... Как сказал Хайям:

Так-то, старик... Пусть в этой жизни горюют другие, а мы давай заботиться только о радостях и о веселье...

Надыр хотел что-то сказать, но промолчал, заметив, что Маннап начинает раздражаться. В такие моменты прекословить ему было опасно.

— Послезавтра поднимаем якорь, не забудь!

Надыр повернулся на бок и, опершись на руку, глядел в сторону поселка, на освещенные окна клуба, в которых мелькали тени. Сегодня в клубе танцы... Маннап принялся за приемник, желая поймать какую-нибудь музыку повеселей.

В клубе собралась молодежь. Алеша играл на гитаре, напевал что-то себе под нос. Несколько пар лениво перебирали ногами посреди комнаты, стулья и скамьи в которой были сдвинуты к стенам.

Надыр нашел Гульхайри здесь.

— Гуль, можно тебя на минутку? Я уезжаю, Гуль... Если хочешь...

Гульхайри вскинула на него удивленные и испуганные глаза:

— Куда?

— Сам не знаю.

Вмешался Музаффар, случайно услышавший их разговор:

— Не слушай его! Это же противозаконно! Если все начнут уезжать, кто же останется на стройке?!

— Не твое дело! — отмахнулся от него Надыр. — Подумаешь, начальник выискался! Валяй отсюда!

— Не командуй! Хочешь уезжать — уезжай, а Гульхайри оставь в покое! Не слушай его, Гульхайри! Это все штучки Черного Дьявола. Он всех хочет совратить!

— Оставь нас вдвоем, — попросила девушка.

Музаффар отошел. Молодые люди вышли из помещения.

— Это правда? — спросила Гульхайри, глядя в глаза Надыру. — Правда, что этот подлец Маннап подбивает вас уехать? Даже неотесанная палка лучше плохого спутника. Ой, Надырджан, не доведет он вас до хорошего.

— Гуль!.. — пытался успокоить девушку Надыр.

Плечи ее вздрагивали, на глаза навернулись слезы.

— До каких пор будет он разлучать нас? До каких пор будет держать вас на аркане? И что вы прикипели к этому проходимцу?! Неужели вам необходима чья-то помощь? Почему вы не думаете о себе, почему не думаете о завтрашнем дне?

— Гуль...

— Я все время молчала, верила, что наконец-то вы проснетесь, освободитесь от этого спрута, который присосался к вам. А теперь я скажу, все скажу, можете обижаться на меня, мне все равно. Люди в глаза говорят, что я сумасшедшая, если свяжу свою жизнь с вашей, вы сделаете меня несчастной... Понимаете, какое горе ношу я в себе?! Или после собрания ваш ум вовсе прохудился?

— Гуль, забудь про собрание... Поедем со мной...

— А куда ехать, вы подумали? Или и меня хотите сделать бродягой вроде вашего дружка? Я непригодна к такой жизни, понимаете? — И Гульхайри разрыдалась, закрыв лицо руками.

— Гуль, ну Гуль, послушай меня... — Надыр взял ее за руку.

— Вы, как подгнившее дерево: стоит чуть подуть ветру, и вы валитесь. Нет, я не хочу походить на вас. Оставьте меня в покое. Так хорошо училась, все бросила, за вами поехала... Дура я, дура... Ладно, уезжайте, я остаюсь. У меня своя дорога, у вас своя. Я со своей дороги никуда не сверну...

— Гуль, но...

— Нет, нет, нет, не уговаривайте... Больше я за вами никуда не поеду!

Гульхайри со всех ног бросилась от Надыра. Молодой человек побежал за ней. Девушка остановилась возле кривого куста саксаула и горько плакала.

— Гуль, прости...

— Не трогайте меня. Отпустите! — Гульхайри вывернулась из рук Надыра. — Дура я, дура! Ничьих советов не слушалась, бросила институт... Только такая несчастная, как я, могла оставить дом, родных... Но теперь хватит! Идите, идите. Не разлучайтесь с этим подонком, он выведет вас к свету! Подарит все прелести жизни! Вы бесхарактерный, слабовольный человек, тряпка. Я хотела вырвать вас из пасти этого дьявола, копила деньги. Вот, возьмите. — Она вытащила пачку денег и протянула Надыру. — Хотите, с долгами рассчитайтесь, хотите, пропейте с вашим дружком. Мне все равно...

— Гуль! — закричал Надыр, не ожидая, что все может обернуться таким образом. — Что ты говоришь?! Что ты знаешь?

— Я знаю все, все!.. Знаю, зачем вы сюда приехали, знаю и зачем уезжаете! Я не слепая и не глухая. Хотела помочь вам стать на правильный путь, но не получилось...

Надыр бережно обнял ее за плечи, заглянул в глаза:

— Извини, Гуль... Сердце ты мое растравила...

— Не уезжайте, Надырджан! Что я буду делать без вас?.. Оставайтесь...

— Гуль...

Гульхайри прижалась мокрым от слез лицом к его груди.

Звезды сверкали на небосклоне, откуда-то доносился говор и смех людей, а два молодых сердца бились в унисон и на короткое время забыли все печали.

VII

Выполняя решение собрания, комсомольцы организовали субботник по уборке и приведению в порядок бараков. Вытащили на воздух одеяла, подушки, простыни, личные вещи, чтобы просушить на солнце. Все сняли с полок, опустошили тумбочки, принялись мыть полы и окна. Работа шла дружно и весело. Только Маннап презрительно пожал плечами и демонстративно удалился. Надыр сперва помогал ребятам, но когда дело дошло до стола, стоявшего посредине барака, заявил:

— Тяжелый, как черт. Что я, грузчик, что ли?

Это разозлило всех.

— Ведь для себя стараемся, не для чужого дяди, — заметил кто-то.

— Ишь какой слабенький, боится спинку перетрудить, — съехидничала Зубайда.

В других обстоятельствах Надыр нашелся бы, как ответить, но на этот раз все были против него, и он промолчал.

Подошла Махидиль.

— Так ли уж он тяжел? — сказала она и начала сдвигать стол в сторону.

Алеша, соскочив с табуретки, — он сдирал со стен картинки — поспешил на помощь. Тут же оказался и Кулахмед.

Гульхайри, которая мела пол, отшвырнула в сторону веник и, подбежав к Надыру, крикнула:

— Стыдно!

Надыр нахмурился. Ему было неприятно, что он вновь обидел Гульхайри.

Алеша и Кулахмед вынесли стол из барака, вернулись и принялись подсмеиваться над Надыром.

— Будут ли еще какие-нибудь приказания, ваше бекское высочество? — приложив руки к груди и низко кланяясь, спросил Кулахмед. — Где прикажете устроить вам место для кутежей?

— А какие поручения вы изволите дать мне? — не отставал Алеша.

Надыр не ожидал насмешек и в растерянности поглядывал на рассерженную Гульхайри. Но девушка не удостаивала его взглядом, и Надыр вышел из барака.

У входа дядюшка Ходжаназар месил глину, собираясь обмазать крышу, чтобы не текла, когда начнутся дожди. Он слышал, что произошло в бараке, и не мог смолчать:

— Один человек спросил однажды своего соседа: «Правда ли, что жена у тебя очень жадная?» — «Очень, — подтвердил тот, — даже взгляд свой жалеет. Когда смотрит на кого-нибудь, один глаз обязательно прищурит!»

Раздался смех, а Ходжаназар заключил:

— Вот и Надыр оказался жадным, пожалел свою силушку.

Все это привело Надыра в бешенство. Он не смел выместить свою злость на дядюшке Ходжаназаре, но тут же подскочил к Зубайде, которая отпустила в его адрес очередную шутку.

Все вокруг стихли.

— Что ты бесишься? — спокойно спросила Зубайда. — Или принимаешь на свой счет? Но Ходжаназар-ака рассказал про женщину, а ты ведь мужчина?

— Это еще неизвестно, — бросил Кулахмед.

Вокруг захихикали. Надыр больше не мог терпеть и полез в драку с Кулахмедом. Их пытались разнять, но Надыр был разъярен, а Кулахмед, если разозлится, никого не пощадит. На один удар он отвечал двумя и легко отмахивался от тех, кто пытался прекратить драку.

Только когда Гульхайри отчаянно закричала, драчунов удалось растащить, хотя они все еще наскакивали друг на друга, как бойцовые петухи.

— Вы дурно поступили, Кулахмед, — сказала Махидиль; губы у нее стали белыми. — Я считала вас выдержанным парнем...

Гульхайри корила Надыра:

— Как вам не стыдно! Попросите прощения, ради меня, умоляю, попросите прощения...

Надыр насупил брови и, отвернувшись, молчал.

— Не проси его, доченька, — сказал Ходжаназар-ака, опустив руку на плечо Гульхайри. — Есть поговорка: «от глупца не жди ума, от гуляки — совести». Когда-нибудь придет в себя, поумнеет, тогда и оценит твои заботы, а пока что, голубушка, не жди от него умных поступков.

Надыр с силой оттолкнул от себя Гульхайри и пошел прочь. Девушка хотела броситься за ним, но Махидиль удержала ее.

— Оставьте! — вскричала Гульхайри. — Не надо меня успокаивать! Я сама знаю, что мне делать! — И с этими словами она догнала Надыра и схватила за рукав.

— К этому черту идете! — закричала она. — Мои слова для вас пустой звук! Он погубит вас, Надырджан!

— Пусти!

— Попомните мои слова! — крикнула ему вслед Гульхайри. — Когда вы попадете в огонь и будете тлеть, как ветка тутовника, выручать вас не буду, слышите?

Надыр и впрямь направился к Черному Дьяволу.

Маннап пристроился в тени большого бархана и наполовину опорожнил поллитровку. Настроение у него было приподнятое.

— Добро пожаловать, старик, — театральным жестом пригласил он. — Проходите на почетное место, будьте желанным гостем. Только не обессудьте. С тех пор как царица пустыни запретила продажу водки, ресторан перекочевал в эти места. Как говорится, угощение в рукаве. Давай забудем в этот субботний вечер про все горести и повеселимся.

— Не хочу, — Надыр оттолкнул протянутый Маннапом стакан.

— Понятно, старик, — рассмеялся тот и продекламировал:

— Не время сейчас для стихов, Маннап... Давай скорее уедем отсюда...

— Когда вы желаете отправиться, мой повелитель?

— Чем скорее, тем лучше...

— Хо-хо-хо... Какие заботы гложут твое сердце, старик? Бьюсь об заклад, что виной всему твоя голубка:

Забудь ее... Скажу тебе, старик, прямо: любовь не украшает мужчину. Любовь — преходящее явление. Она похожа на курицу: швырни горсть зерна, и она тут как тут, и звать не надо, но примчится, поест и уйдет. Зачем терзать душу? Мужчина не должен быть чувствительным. Смотри на все, в том числе и на баб, просто. Ешь, пей, веселись — вот это любовь! На! — Он снова протянул Надыру стакан.

— Махидиль по-другому говорила, — задумчиво произнес Надыр, держа стакан в руке. — Прошлый раз в клубе она собрала вокруг себя парней... Я прислушался к их беседе. Слова показались мне не лишенными смысла. Давайте, говорит, будем жить так, чтобы каждое мгновение было наполнено глубоким содержанием, только тогда мы получим удовлетворение от жизни...

— Это от чего же она хочет получить удовлетворение? От того, что сотрет с лица земли пески? Э, старик, утопия все это! Знаешь, что такое утопия? Выполнять все дела в голове, вот что это такое. А на самом деле — пшик, ничего. Оросить эту пустыню — тоже утопия. Никто этому не верит. Ну, хорошо, пророют канал, соединят с Аму, а дальше? Вода уйдет в песок — и конец. А мы будем только хлопать ушами. Сколько труда, сколько хрустящих бумажек выбрасывают на ветер... Дали бы их все лучше мне, вот бы зажил!

— Зачем же тогда мы стараемся?

— Кто старается? Я, что ли? Стараются они. А нам с тобой только рупии нужны, вот ради чего мы стараемся, понятно? Ну, хватит, аминь, разговор окончен. Не спрашивай меня больше про эти глупости. Если обо всем думать — котел перегреется. Выпей лучше. Освободи посуду.

Надыр залпом выпил стакан водки и закусил пожелтевшим сморщенным огурцом.

— А когда мы уедем? — спросил он.

— Отъезд временно откладывается, старик, — спокойно ответил Маннап. — Теперь мы люди честного труда, приехавшие жертвовать собой ради стройки...

— Не понимаю... — растерялся Надыр.

— Я пришел к такому решению, старик. Собрание вправило мне мозги. Я остаюсь.

Надыр удивленно вытаращил глаза.

— Что вы задумали? Или хотите кому-нибудь отомстить?

— Отчасти и это. Царица пустыни лишила меня покоя. Она хочет унизить меня, а я... Еще посмотрим, кто останется на стройке.

В действительности Маннап, прежде всего, просто-напросто испугался. Обвинение во взяточничестве и вымогательстве, выдвинутое против него на комсомольском собрании, было очень серьезно. Оставаясь здесь, Маннап рассчитывал, что ему удастся припугнуть своих обвинителей и тем самым ликвидировать опасность. В крайнем случае он готов был покаяться и пообещать вернуть рабочим деньги. Если бы он уехал со стройки и дело было бы передано в прокуратуру, его отыскали бы хоть на краю земли. А так, если противники будут упорствовать, он вывернется. Уж тогда они узнают, на что способен Черный Дьявол. Нет, Маннап не собирался сдаваться...

Всю субботу и воскресенье дружно и весело ребята приводили в порядок свои бараки. В помещениях стало чисто и уютно. Крышу на совесть промазали глиной, стены и потолки побелили. Побитые окна заново застеклили, повесили белые занавески. На душе у людей стало радостно.

Усталой, но счастливой возвращалась домой вечером Махидиль. Она чувствовала, что дело идет на лад, дружба пришла в бригаду. А с ней придут и успехи...

Солнце спряталось на горизонте в облачные одеяла, украсив их края алой каймой. Махидиль любовалась красивым зрелищем и вдруг заметила вдали чью-то фигуру. Человек замер на вершине бархана и смотрел в сторону поселка. Он был далеко и стоял спиной к свету, но Махидиль сразу узнала его. Это был Гулям-ака.

В последнее время Махидиль несколько раз видела его на участке Куянкочди. Зачем он появляется здесь? Махидиль не могла этого понять. Старик бродил вокруг поселка, но в поселок не заходил. Что ему нужно? И почему при виде его она застывает на месте как прикованная, у нее замирает сердце и на душе становится пасмурно, словно перед грозой?