Ураган

I

Приближалась зима. К ночи разгоралась борьба двух времен года. И только утром, когда солнце вонзало свои лучи в пустыню, битва затихала. Ночью война возобновлялась с новой силой. Холод острыми иглами впивался в лица людей, морозный ветер леденил носы и уши, песок примерзал к ковшам экскаваторов, к отвалам бульдозеров, стыли и с трудом заводились моторы. Все это тормозило работу ночной смены. Постепенно зима брала верх. Небо хмурилось, и солнечные лучи с трудом пробивали себе дорогу к земле. Задувал ветер и с такой силой бил в окна бараков, словно хотел перевернуть вверх тормашками весь песок. Начинал сыпать снег, собираясь в сугробы у подножия барханов, но к полудню таял. Пески побурели.

Именно в это время вслед за авангардом на стройку со всех концов страны стали прибывать механизаторы, техники, инженеры, строительные рабочие. Хамро Рахимовичу некогда было почесать в затылке. В гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в накинутом на плечи ватнике Дивно-Дивно носился в своем газике по всей трассе, лично занимаясь размещением людей, назначением их на работу и вводом специалистов в курс дела.

С приближением холодов ускорились темпы строительства складских помещений и утепленных гаражей для техники. Начальник стройки все любил видеть сам, и поэтому ему всегда было некогда, он вечно куда-нибудь спешил. Строитель по призванию, он, получив инженерное образование и став руководителем, все-таки инстинктивно сторонился всяких бумаг, кроме технических чертежей, считал, что живое дело делается только вот так — под открытым небом, на ветру, в самой гуще стройки. Таково было кредо Хамро Рахимова.

И при этом не замечал частенько начальник, что огромный цельный механизм стройки неизбежно дробится для него на отдельные разрозненные участки, на каждом из которых он подолгу «застревал».

Помимо стремления все сделать самому, был у начальника стройки еще один недостаток: абсолютная, какая-то детская доверчивость. Он считал, что совершенные ошибки будут немедленно осознаны и исправлены провинившимися. Хамро Рахимов сам отдавал себя целиком любимому делу и думал, что так же добросовестно относятся к своим обязанностям все. Будучи дисциплинированным, бескорыстным и честным работником, он просто не мог даже представить, что есть на стройке бездельники, нарушители дисциплины, люди нечистые на руку. А они были, и это тормозило размах работ. За это Дивно-Дивно получал замечания от начальства, но считал своим долгом подставлять собственную голову, но беречь честь коллектива, как он ее понимал. «Критика — полезная штука, к ней нужно прислушиваться, — в свою очередь, поучал он подчиненных. — Ведь и весна не бывает без дождей. Пусть гремит гром, льют ливни — все равно засверкает солнце и покажет свою красу».

А между тем стройка уже выходила из подготовительной фазы, пора было ставить дело широко, и если на первых порах многочисленные неувязки были в какой-то мере оправданы, то в дальнейшем с ними мириться было уже нельзя.

Именно такой разговор состоялся на бюро обкома партии. Дивно-Дивно вернулся оттуда очень расстроенным и решил переговорить с прорабами — руководителями участков и бригадирами, вызвав их в управление.

Один за другим входили в его кабинет люди, оставляя на ковре мокрые следы от сапог.

На улице шел дождь, с шумом умывая оконные стекла и стуча по крыше, словно в бубен...

Рядом с начальником стройки сидел главный инженер Хашим Балтаев. Дивно-Дивно рассказал ему о том, что происходило на бюро обкома и какие требования поставлены перед строителями. Вид у Рахимова был усталый, он сидел, подперев голову рукой.

Входившие тихонько присаживались за длинный стол, стоявший впритык к столу Рахимова и покрытый голубым сукном.

Рахимов доложил о создавшейся обстановке.

Все молчали, погрузившись в свои мысли. Никто не хотел говорить первым. Как правило, в таких случаях слово брал Хашим. Он любил произносить выспренние слова, выступать от имени народа, никак не меньше. Рахимов, сам совсем не речистый, обычно слушал своего главного инженера с удовольствием, кивая в знак одобрения головой и улыбаясь. Он верил Хашиму, как самому себе. Занятый по горло текучкой, он думал, что Хашим, инженер нового склада, с широким кругозором, теоретически подготовленный, и сам хорошо работает, и может повести за собой людей. Рахимов и не предполагал, что любимым методом руководства для Балтаева были брань и грубость; главный инженер хотел, чтобы все дрожали перед ним, стремился всех подмять под себя и считал это единственно правильным.

Набросав в блокноте несколько фраз «для памяти», Балтаев встал с места.

— Прошу слова. — Пригладив ладонью волосы, он начал: — Партия и правительство доверили нам с вами, товарищи, огромное и имеющее важнейшее государственное значение строительство, а мы не оправдываем оказанного нам доверия! Почему? Первая причина — низкая дисциплина. Я лично твержу об этом на всех собраниях и планерках. Что же мы видим?.. — И главный инженер, словно других проблем не существовало, обрушился на Даниярова.

Многим было уже известно о том, что отношения между главным инженером и начальником Куянкочдинского участка давно испорчены и дымят, как сырые дрова. Но кое-кому это было внове, и они с удивлением слушали придирчивую, мелочную, далеко не нелицеприятную критику Хашима.

— Да, — продолжал Балтаев, — нужно учитывать, что наступила зима, затрудняющая работу. А если кто этого не может понять, честно признайся: «Не могу справиться с порученным мне делом, прошу поставить на мое место другого». Вот так! Никто не будет на тебя в обиде. Повинную голову меч не сечет. К сожалению, не все это понимают и тем самым оказывают плохую услугу стройке. Нет хуже людей, которые окаменели в своей косности, не прислушиваются к критике и не умеют воспитывать кадры...

Латиф сидел, опустив голову, сдерживаясь и призывая на помощь все свое спокойствие. Махидиль понимала, какие чувства обуревают начальника участка, и ей стало жаль его.

В это время Ходжаназар-ака, скромно пристроившийся в дальнем углу, не спеша поднялся с места и громко сказал:

— Что это вы вдруг принялись за намеки. Прямо скажите — кого имеете в виду!

— Обязательно скажу! Этого человека ежедневно видишь на дороге в Каллакулади. Носится на мотоцикле к Амударье и обратно, словно ткацкий челнок. Или я говорю неправду? Что скажете, Данияров? Это правда?

— Правда, — поднял голову Латиф.

— Вот видите, сам подтверждает. Народное дело пускает на самотек, занимается какими-то химерами. Разве честно так поступать?

Ничего не понимая, все уставились на Даниярова.

— Та-ак, дивно-дивно... Что вы можете ответить на это, товарищ Данияров? — спросил Рахимов.

— Пусть сперва главный инженер выскажется, я потом...

Ходжаназар-ака снова поднялся с места.

— Нет, нужно сразу сказать... Если бы что другое, я бы промолчал, но когда услышал ваши слова, — обернулся он к Хашиму, — у меня просто дыхание перехватило. Не могу молчать. Это о каких химерах вы говорите? Латифджан все свое свободное время отдает решению важной проблемы, или вы не знаете об этом? Нехорошо так... А если его предложение даст миллионную экономию стройке, что вы тогда запоете?

С наигранным удивлением главный инженер уставился на говорившего.

— Не понимаю...

— Поздравляю, сынок! — усмехнулся дядюшка Ходжаназар. — Не понимаете или не хотите понимать?

Хашим деланно рассмеялся.

— Может, вы меня и клеветником назовете? Если Данияров занимается полезным делом, пожалуйста, пусть занимается, но открыто, советуясь с нами, и не в ущерб своим обязанностям. А ведь нам неизвестно, что он делает, оторвавшись от коллектива, в одиночку. Единоличников у нас давно нет!

Ходжаназар-ака развел руками.

— Один человек спрашивает у брата, который недавно женился; «Ну, как твоя жена?» Тот отвечает: «Все время денег просит». — «А что она с ними делает?» — «Не знаю, попробую как-нибудь дать, посмотрю». Вот так и вы, — заключил Ходжаназар под общий хохот. — Вы только требовать умеете, а поинтересоваться — спесь не позволяет. Вас не интересует жизнь людей, их заботы, думы... Не обижайтесь, я вам в отцы гожусь. Примите мои слова как совет. У нерадивого мираба[16], который работает, не обращая внимания на течение воды, кетмень всегда в глине. Если не интересуешься состоянием посевов, не жди богатого урожая...

— Мне не нужны ваши нравоучения! — взорвался Балтаев и принялся грубо отчитывать старика.

— Постыдились бы подымать голос на пожилого человека! — вспылил, не вытерпев, Данияров.

Начальник строительства встал и принялся стучать карандашом по столу.

— Довольно, товарищи, хватит пререкаться! Говорите по существу. Вы кончили, товарищ Балтаев?

Хашим кивнул и сел.

Поднялся Данияров.

— Позвольте мне... Я не рассматриваю то, что говорил главный инженер, как личную склоку. Суть здесь не во мне и не в нем. Поэтому скажу о деле.

Данияров говорил спокойно, хотя всем было видно, как он волнуется.

Махидиль слушала Латифа, никак не понимая причины неприязни к нему Балтаева. Что там произошло между ними?.. Уйдя в свои мысли, она перестала слушать оратора, и недавние события стали возникать в памяти девушки...

Музаффар копается в моторе. Передвижные мастерские все еще не пущены, и Музаффар возится всю смену...

— Удивляюсь, — говорит Махидиль, — ведь легче новую колодку поставить, чем так мучиться!

— А где ее взять? — зло хмурится Музаффар. — В том-то и беда, что у нас нет простейших запчастей, а чтобы достать новую колодку, нужно ехать в Туркмению.

— В Туркмению?! — удивляется Махидиль. — А отдел снабжения?

— Какой там отдел снабжения? — усмехается Музаффар. — Ждите... На прошлой неделе Гульхайри приобрела нужную деталь у строителей в Туркмении...

Махидиль возмущена: «Неужели это так?!» Недолго думая, она отправляется к начальнику участка.

Данияров внимательно слушает ее, а затем сам начинает сетовать на положение.

— Запчасти у нас — как перо жар-птицы. Выжать их у наших снабженцев — все равно что иглой выкопать колодец. Вот и приходится, как сделала Гульхайри, покупать втридорога на стороне.

Данияров говорит, что неоднократно докладывал об этом главному инженеру, но воз и ныне там... А кому хочется прослыть скандалистом? Сколько бумажек, сколько прошений и заявок написано, но все они где-то застревают... Ведь одна бумажка тянет за собой вторую, вторая — третью, и все они требуют резолюций, резолюций... Ждешь, ждешь, и в тебе закипает злоба. А уж если из ста твоих требований удовлетворяется хотя бы одно-два, и то чувствуешь себя на седьмом небе...

Именно об этом горячо говорил сейчас на совещании Данияров, и его слова переплетались с думами Махидиль.

...Махидиль странно, что начальник участка почти никогда не заглядывает к ним в бригаду по вечерам. Однажды в выходной день, приехав в Туябулак, она случайно встретила Даниярова. Он пригласил ее к себе.

Хозяева дома, в котором жил Латиф, предоставили в его распоряжение свой приусадебный участок, с которого уже сняли урожай. Данияров устроил здесь «опытную станцию». Он выстроил макет канала с дамбами, укрепив «берега» небольшими бетонными плитами. Отдельные участки «канала» были не бетонированы, и дно покрыто песком. Несколько железных бочек, полных коричневой воды, которую Латиф Данияров каждый вечер привозит на мотоцикле из Аму, стояли в голове модели. При виде всего этого Махидиль удивленно взглянула на Латифа. Он рассмеялся, подвел ее поближе и принялся объяснять. Потом одну за другой он опрокинул бочки, и вода, пройдя гребни «плотины», водопадом хлынула в «канал», ударяясь о бетонные «дамбы», а дальше потекла спокойно, мирно, вдоль песчаных «берегов».

— Разве песок не поглотит воду? — удивляется Махидиль.

— В том-то все и дело, — не скрывая радости, ответил Латиф. — Вот уже почти три месяца, как я провожу эти опыты. Полученные данные заполнили не одну тетрадь...

— Не понимаю... Неужели вы хотите сказать, что можно отказаться от бетонированных дамб?

— А вы посмотрите... Там, где течение воды бурное, там следует бетонировать. А там, где вода струится спокойно, бетон можно не класть. Подумайте, куда девается ил при спокойном течении воды? Там, где Аму течет спокойно, она оставляет с каждого кубометра в зависимости от времени года от шести до двенадцати килограммов ила. Он оседает на дно, на полтора метра впитывается в песок и, словно бетоном, скрепляет дно и берега канала. Учтите, что на нашем участке пески содержат в себе повышенный процент гипса. Гипс перемешивается с илом. Ну чем не бетон! Поняли?

— Значит, отпадает надобность в бетонировании и, следовательно, в бетонном заводе?

— Нет, нет, не увлекайтесь. Для плотин, для котлованов, для мест с большим перепадом высот, где течение воды быстрое, бетон необходим. Но бетонировать всю трассу, как указано в генеральном плане, никакой надобности нет, только лишняя трата времени и средств...

— Но ведь это же здорово! — восклицает Махидиль. — Что же вы молчите?! Это превосходно!

Латиф пожимает плечами.

— Не всем по душе новое, Махидиль. К тому же еще существует утвержденный и подписанный проект. Кто осмелится изменить его, поверив моей идее... — он махнул рукой. — А есть и просто недоброжелатели.

— Вы преувеличиваете трудности.

— Преувеличиваю... — Латиф грустно улыбнулся. — Однажды вы упрекнули меня в том, что я остыл к работе... Нет, я не обижаюсь на вас. Возможно, вы правы... Но когда ни у кого не можешь найти поддержки...

— Кто ведает этим? Главный инженер? Его помощник?

— Да, в основном Гулям-ака... Но дело не в нем... Гулям-ака — человек рассудительный, осторожный. Он учитывает настроение начальства.

— Он знает о ваших опытах?

— Да. Только не может идти наперекор главному инженеру. Конечно, если бы это зависело только от Гуляма-ака... У него у самого есть много интересных предложений, которые могли бы пойти на пользу стройке. Однажды он пытался высказать их главному инженеру, но тот сразу оборвал его. Нет, Гулям-ака боится ему даже о своих делах говорить...

— Латифджан, я обижусь! Вы все время черните главного инженера. А ведь он мне как старший брат. И к тому же муж моей подруги.

— Ради бога, простите, Махидиль. Извините, что я рассказал вам о своих бедах. Но ведь и я знаю его давно: вместе проучились пять лет.

— Почему же вы не найдете общего языка? Расскажите мне все, может быть, я смогу помочь вам. Поговорю с Балтаевым...

— Вряд ли это поможет. Обо всем, что вы сейчас видели, я рассказал ему первому. Был уверен, что он поддержит мою идею. Но Балтаев даже толком выслушать не захотел. Конечно, мы разругались...

В памяти Махидиль снова возник разговор с Хашимом, когда он предупреждал ее, что нужно остерегаться Даниярова. Почему же он направил ее на работу под его начало? Тут что-то не так. За все время она не видела в действиях Даниярова ничего плохого.

— Но ведь Балтаев на стройке не самый главный правитель! — вдруг вырвалось у нее.

— Согласен. Есть люди и повыше его. Правда, когда я написал обо всем в министерство, письмо переслали сюда, прямо к нему. Да что вам рассказывать, Махидиль...

— И вы махнули на все рукой?! Ведь вы же мужчина!.. Надо было обратиться в ЦК.

Махидиль хочется хоть чем-нибудь досадить Латифу, показать, что она разочарована в нем, но она молчит. Какая-то сила удерживает ее от резких слов.

Махидиль пробудилась от своих мыслей, огляделась. Все со вниманием слушали Даниярова.

А тот, повысив голос, говорил:

— ...Нужно воспитывать у людей творческое отношение к труду. А есть ли у нас возможности для творчества? Поддерживается ли инициатива на нашей стройке? Я привел вам достаточно примеров и поэтому отвечаю на этот вопрос отрицательно: двери для нее закрыты. А это страшная беда...

— Перед кем же я закрыл двери? — воскликнул Балтаев. — Конечно, что касается ваших прожектов...

Махидиль с удивлением отметила про себя, что он бледен.

— Разве я говорю о себе? — усмехнулся Данияров. — Это особый разговор. Приведу, к примеру, Гуляма-ака. Его предложения весьма ценны, но претворяются ли они в жизнь? Нет. Так и пылятся где-то в столах у начальства...

Хашим обернулся к начальнику стройки.

— Прошу пригласить сюда Гуляма-ака. Удивляюсь, почему он отсутствует...

В дверях появилась секретарша.

— Позовите Гуляма-ака, — распорядился Рахимов.

Помощник главного инженера вошел в кабинет начальника строительства бочком, словно стремясь быть как можно незаметнее.

Как всегда, при виде его сердце у Махидиль учащенно забилось.

— Какие ваши рационализаторские предложения были отвергнуты? — обрушился на него Хашим Балтаев.

Гулям-ака растерянно посмотрел на начальника строительства, потом перевел взгляд на главного инженера и пожал плечами.

— Говорите, говорите, — обратился к нему Данияров. — Сколько можно молчать?

Однако Гулям-ака смущенно молчал и беспомощно озирался вокруг.

— Говорите же! — воскликнул главный инженер.

— Что говорить... Мне нечего говорить... — едва слышно произнес Гулям-ака.

— Ну? — Хашим обернулся к Даниярову. — Не прошел ваш номер?

Латиф сидел молча, ссутулившись, словно побитый...

А перед внутренним взором Махидиль возник вдруг тот Данияров, которого она видела на приусадебном участке, возле макета канала, — окрыленный, радостный, гордый. Она глядела на прораба и не узнавала его.

II

Хамро Рахимович не думал, что созванное им совещание продлится почти четыре часа. Однако он был доволен: узнал о многом, о чем раньше ему было неизвестно. «Давно нужно было побеседовать с народом», — укорял себя Рахимов.

После совещания, когда все расходились, Балтаев положил руку на плечо Даниярову и, неожиданно перейдя на «ты», сказал:

— Останься, я отвезу тебя на машине. Нам нужно поговорить. Заходи! — И растворил перед Латифом дверь своего кабинета.

— Но у меня мотоцикл... Я должен отвезти Махидиль и дядюшку Ходжаназара...

— Ходжаназар, если не ошибаюсь, сам хорошо водит мотоцикл. Он и Махидиль отвезет, и мотоцикл доставит на место.

И Хашим велел своей секретарше передать Ходжаназару и Махидиль, чтобы они ехали сами: Данияров задержится в управлении.

Балтаев обнял Латифа за плечи и ввел в кабинет.

— Послушай, дружище, сколько бы мы ни спорили на работе, но мы должны оставаться друзьями, как прежде. Как говорится: служба службой, а дружба дружбой. Нельзя переносить служебные отношения на личные, согласись...

Данияров молчал. Кабинет главного инженера ни в чем не уступал кабинету начальника строительства. Скорее напротив: вокруг стола, покрытого красным сукном, стояли не стулья, а кресла; на большом подносе красовался фарфоровый чайник, окруженный опрокинутыми цветастыми пиалами.

Хашим жестом указала Латифу на кресло, сел сам.

— В последнее время наши отношения портятся, — начал он, вытянув руки на столе. — Меня это огорчает...

Латиф откинулся в кресле и внимательно посмотрел на Балтаева.

— Правда? — усмехнулся он. — Или позабыл, что еще два месяца назад я сам говорил тебе об этом. Только ведь не пожелал меня слушать, отвернулся. А ты хоть раз задумался, почему испортились наши отношения? Может быть, причина — твое ячество, упрямство, эгоизм? А? Хашим?

— Ты не меняешься, все тот же Латиф, — рассмеялся главный инженер. Смех прозвучал фальшиво. Он почувствовал это и нахмурился. — Ну, хватит об этом, не то мы опять поссоримся. Лучше объясни толком свое... открытие.

— Изволь, если хочешь, — сказал Данияров, а сам подумал: «Прикидываешься, будто ничего не знаешь. А ведь тебе все известно. Я уже втолковывал... Хочешь умаслить меня, сунуть в руку сладкого петушка на палочке, словно ребенку? Но я-то знаю, что грызет твою душу, братец... Ладно, расскажу еще раз, десять раз расскажу, сто, тысячу раз!»

И, водя пальцем по краю стола, Латиф принялся объяснять. Постепенно он увлекся. Морщинки, ниточками протянувшиеся ко лбу и затаившиеся в уголках глаз, стали разглаживаться, он словно помолодел на десять лет.

Хашим слушал внимательно, изредка задавая вопросы. В душе у него шевелилась зависть, и он испугался, как бы этого не заметил Латиф.

А тот продолжал увлеченно развивать идею, приводить полученные им данные...

— Поверь, я не за славой гонюсь, — посмотрел он в глаза главному инженеру. — Все, о чем я тебе рассказал, поможет ускорить строительство, удешевит его, облегчит работы. Мне хочется, чтобы ты как технический руководитель стройки оказал поддержку моему предложению, может быть, сам бы возглавил претворение его в жизнь. Так я думал и в тот раз, а вместо этого... Мы поругались, поссорились. Сейчас я вижу, что ты понял свою неправоту...

У Латифа было легко на душе. Наконец-то их ссоре пришел конец. Былые отношения восстановились. Он искренне радовался этому. Глядя на Хашима, шагающего по кабинету с дымящейся папиросой в зубах, он решил на правах друга откровенно объясниться с ним. Недаром говорят: «друг — все равно что зеркало». Кто укажет человеку на его недостатки, как не близкий человек?

Да, Хашим деспотичен. Он не терпит никаких возражений. А как обращается с людьми! Не считаясь ни с чем, может нагрубить, накричать, испортить человеку настроение. Но нельзя так. Это недостойно руководителя. Если ему не говорят об этом, то только потому, что боятся, не хотят портить с ним отношения, а может быть, не желают подрывать авторитет главного инженера. Но ведь так не может долго продолжаться. Неужели он этого не видит и не понимает? В конце концов все от него отвернутся...

Горячую речь Латифа, его искренние дружеские предупреждения Балтаев воспринимал по-своему. «Надо быть настороже, — думал Балтаев. — Он предупреждает меня: лучше обойдись со мной по-хорошему, не то восстановлю всех против тебя и схвачу за горло. Да, да, во всяком случае надо проявить осторожность... Хорош дружок! Наверное, метит на мое место, хочет подрубить меня под корень. Ну, нет, шалишь, я не из тех, кто легко сдается. Не успеешь замахнуться, как я сам тебя ошарашу!»

— Спасибо, дружище, — улыбнулся Хашим. — Спасибо за откровенность. Ты прав. Устаем, устаем... Пустыня всех делает раздражительными. А ты сам? Ведь не было в институте парня тише тебя. А теперь стал нервным, не выносишь, когда тебе перечат. Я тоже... Ну, накричу, отругаю, что из того? Сам знаешь, как трудно управлять людьми. Столько забот, такая ответственность, что порой и не сдержишься, сорвешься...

Латиф усмехнулся:

— Неужели ты и впрямь считаешь, что руководить можно только окриками?

— Ладно, хватит об этом, — досадливо сказал Хашим. — Давай вернемся к делу. Признаюсь, я восхищен. Твое предложение может значительно облегчить нашу задачу...

Неожиданно для Даниярова главный инженер начал возносить его до небес. Затем принялся подсчитывать, какую экономию даст осуществление идеи Латифа, сколько государственных средств оно сбережет. Казалось, он искренне взволнован открывающимися перспективами. Но это длилось недолго.

— Так-то оно так, — вздохнул Хашим, закончив подсчеты. — Но ты забываешь про оборотную сторону вопроса, дружище. Мне понравилось твое предложение, но понравится ли оно другим? Я имею в виду там, в министерстве, не говоря уже об основных авторах проекта. Ведь проект прошел тысячу проверок и утверждений. Согласятся ли эти люди выслушать тебя? Ведь твое предложение требует доказательств, и тебе придется убеждать в своей правоте то одного, то другого. Придется бегать из учреждения в учреждение... А время пока будет идти, глядишь — канал уже готов. Подумай над этим. Но нам никто не позволит приостановить работы на то время, пока ты будешь доказывать правильность и рентабельность своего предложения. Что же нам делать? Ведь мы отвечаем за стройку. Пока что нам необходимо выйти из прорыва. Вот о чем нужно думать сейчас и тебе, и мне, и всем нам. А вместо этого ты тратишь время на посторонние дела. Пойми меня, я главный инженер и должен смотреть на дело с государственной точки зрения!

— Но это же демагогия! — вырвалось у Латифа. — Ведь мое предложение поможет не только вывести стройку из прорыва, но и значительно сократит сроки ввода в строй канала! Да и людей оно подстегнет, возродит у них энтузиазм, веру в творческую мысль...

Горячность прораба коробила Балтаева.

— Ты не хочешь понять меня! — сухо перебил он. — У каждого из нас есть свои обязанности, и мы должны выполнять их. Ты витаешь в облаках! Если бы я послушался тебя, пропала бы моя головушка. Перестань всякой белибердой отвлекать людей от основной работы!

— Нельзя замкнуть ветер в клетке! — воскликнул Латиф, покраснев от негодования. — Ну, допустим, я не буду их отвлекать, а они завтра сами возьмут да «отвлекутся». Это жизнь, а не схема. А недостатки плана выдают сами себя. Поэтому мы спотыкаемся на каждом шагу. И если будем слепо подчиняться проекту, пусть сто раз утвержденному, зная о том, что он может быть улучшен, а сама стройка удешевлена и ускорена, то нам не скажут за это спасибо. Напротив!

Хашим расхохотался.

— С тобой не соскучишься! Ты что же, имеешь зуб против авторов проекта? Или забыл старинную поговорку: «если не хочешь проиграть, не играй с власть имущим»? Не пытайся бороться с учеными! У них и связи, и авторитет... Как бы мы с тобой не ходили потом с синяками.

— Трусость тоже должна иметь границы!

— Не ищи ты у других грязь под ногтями.

— Какую грязь я ищу?

— А сомневаться в утвержденном правительством проекте, что это такое? Послушай, что касается меня, то я не вижу в проекте никаких недостатков. Я коммунист, понимаешь! Я солдат партии и не верю, чтобы в одобренном партией проекте были недостатки. Моя обязанность — претворить этот проект в жизнь, выполнить приказ партии и правительства без колебаний. И тебе советую!

Наступило молчание.

— То же самое ты говорил и Гуляму-ака, — произнес, наконец, Данияров.

— Опять Гулям-ака! Не уводи разговор в сторону. Ты же сам слышал его ответ!

— Не строй из себя простачка! — вставая, бросил Данияров. — Вместо того чтобы принять рационализаторские предложения старика, ты добился того, что он боится рот раскрыть!

— А что же, по-твоему, я должен верить бреду каждого тупицы? Гулям-ака — окаменелость. Спасибо, что я вообще терплю его на стройке. Другой на моем месте давно дал бы ему пинка под хвост. Вообще, хватит! Я не позволю подвергать сомнению проект профессора Данилевича, ученого, известного всему миру.

— Вот, оказывается, в чем дело! Из желания угодить Данилевичу ты боишься сказать «брысь» его кошке! Нечего сказать, уважаешь ты Старика!

В институте профессора Данилевича за глаза звали Стариком. Белая клинышком бородка, желтые от табака усы, высокий, стройный, несмотря на свои семьдесят лет, профессор Данилевич ходил легко и быстро, словно юноша, приветливо здороваясь со всеми наклоном головы. Данилевич и являлся основным автором проекта канала. Именно по его рекомендации Хашим был назначен главным инженером. Латиф знал об этом.

— Но ведь кроме того, что ты преданный ученик, ты же инженер! — заговорил Данияров, стараясь сохранять спокойствие. — А инженер должен быть решителен, смел. Инженеру нельзя тыкаться во все носом, словно слепому котенку, нужно прежде всего видеть дело, не подпадая под влияние авторитетов! Ведь ты же сам — будущий ученый. Стыдись!

— Знаешь ли, — раздраженно ответил Хашим, — я не собираюсь перед тобой отчитываться. Не учи меня, ради бога, уму-разуму, а выполняй мои распоряжения. Все!

— В первую очередь я прислушиваюсь к голосу своей совести, а не к твоим распоряжениям! — так же раздраженно ответил Данияров.

— Ах, так! Ну, значит, тебе нечего делать на стройке. Можешь подать заявление об уходе!

— Э, нет, ты слишком легко хочешь отделаться от меня! Пусть лучше уходят те, кто преграждает путь новому!

— Уж не обо мне ли ты говоришь?! — стукнув кулаком по столу, закричал Хашим. — Я преграждаю путь новому? Я, коммунист?!

— Да не козыряй тем, что ты коммунист! — отпарировал Латиф. — Партбилет носят не для того, чтобы бить себя кулаком в грудь и бахвалиться. Звание коммуниста обязывает к честности и принципиальности. К творчеству во всем.

Балтаев побагровел.

— Уходи! — еле выдавил он. — Уходи!

Данияров встал. Взявшись за ручку двери, он обернулся:

— Худо посевам, если не уничтожить сорняки. Но будь спокоен, с сорняками мы справимся. Я ухожу, прощай.

Дверь захлопнулась.

Балтаев опустился в кресло. Портсигар, когда он грохнул по столу кулаком, отскочил к подносу с чайником. Протянул дрожащую руку, взял портсигар и долго пытался его раскрыть.

Что делать? Поставить вопрос об этом выскочке на партийном собрании? Или махнуть на все рукой?.. Нет, это опасно. Надо осадить его, поставить на место... Да, но у Даниярова могут найтись защитники... Что же придумать?.. Ладно, попомнишь ты свои слова! Поставлю на твое место молодого работника, пусть без опыта... Иного выхода нет... Нет иного выхода...

Балтаев явился домой мрачный и даже не взглянул на ужин, приготовленный женой. Велел только поскорее постелить постель, хотя еще не было десяти часов. В соседней комнате бабушка баюкала детей. Захныкал мальчик. Отец сунул голову в дверь и отругал его. Потом лег. Но сон не шел к нему. Душу грызла досада.

Он встал, накинул халат и потребовал чаю. Пока муж пил чай, Махмуда разглядывала его рано начавшие седеть волосы, ниспадающие на лоб. Когда-то она любила ласкать эти пряди, расчесывать их пальцами, подойдя сзади к мужу, когда он вот так пил чай. А теперь?

А теперь Махмуда, оставаясь одна, вспоминает те дни... Да, теперь все по-иному...

Ученицей она смеялась над девушками, которые, едва окончив школу, выходили замуж. «Куда торопиться? Зачем спешить стать домашней хозяйкой? Сначала человеком надо стать». Она и не предполагала, что сама выйдет замуж, учась на первом курсе института. А потом родился первенец, и пришлось распрощаться с учебой, распрощаться с девичьими мечтами, которые уносили ее на крыльях воображения в дальние края, где она совершала чудесные открытия, о которых ученые и не мечтали. Все ушло в прошлое, развеялось как дым...

Человек привыкает ко всему. Смирилась со своей долей и Махмуда. В общем-то сперва ей не на что было жаловаться. Правда, в начале супружества приходилось туго: жили в общежитии, бережно расходуя стипендию и мирясь с тяготами жизни в ожидании, когда Хашим закончит аспирантуру. Хашим был ласков и внимателен к ней, помогал ухаживать за ребенком, отправлялся за покупками, готовил обед. Порой, оставив мальчика на попечение бабушки, они ходили в кино, в театр, навещали знакомых. Чего еще желать? Однажды летом всей семьей поехали отдыхать в Латвию. Гуляли на взморье, катались на теплоходе, удили рыбу в озерах. Несколько раз совершали экскурсию в Ригу, осматривали сторожевые башни, замки, дышащие стариной, маленькие узенькие улочки, вымощенные брусчаткой, музеи и церкви и многое другое, пронесшее через века талант народных умельцев. Были они на кладбище, постояли подле усыпальницы Яна Райниса, возложили цветы на могилу советских воинов, отдавших жизнь в боях за свободу родной земли. Бродили по новым и старым улицам древней Риги.

— Вот закончу диссертацию, — говорил Хашим, — тогда каждое лето будем путешествовать. Купим машину.

Муж увлеченно рассказывал ей, как они заживут, когда он получит кандидатскую степень, что их ждет, когда он станет доктором наук... Хашим раздувал до небес парус своего тщеславия, а Махмуда считала себя счастливой, ей казалось, что это исполняются ее собственные мечты.

Она старалась создать мужу все условия для работы над диссертацией, закрывала глаза на мелкие нелады. Но со временем в Хашиме стало проявляться такое, что не могло пройти мимо ее внимания. Он стал меньше заниматься, меньше бывать дома, проводя время неизвестно где и с кем. Это огорчало Махмуду. Неужели ни одной мечте не суждено сбыться? А тем временем муж стал возвращаться домой под хмельком, придираться к мелочам, грубить. Начал осыпать ее упреками, приводил в пример других жен, которые работают, имеют специальность, корил себя, что женился на необразованной... Как ни было тяжко Махмуде, она все терпела, сжав зубы, а оставшись одна, горько плакала.

Особенно тяжело ей стало после переезда в Туябулак. Она сама упрекала себя за то, что бросила институт и занялась кастрюлями и пеленками, отстала от жизни. Даже чувствовала себя виноватой перед мужем, словно совершила какое-то преступление... Затем пришла к твердому решению устроить детей в садик и пойти на работу. Все же будет среди людей. Ей казалось, что это единственно правильный выход. Но претворить его в жизнь было не так просто, да и Хашим и слушать о работе жены не хотел, и она по-прежнему весь день была занята детьми, приготовлением пищи, уборкой. Правда, ей помогала свекровь, но все равно хлопот по дому хватало с избытком на двоих. Постепенно Махмуда смирилась. «Что ж, и за это надо благодарить судьбу, — думала она, — слава богу, дети здоровы, а когда вырастут, вот тогда будет и учеба, и работа, и другая жизнь...» Как раз в это время приехала на стройку Махидиль. Встреча с ней и обрадовала, и расстроила Махмуду... Она завидовала подруге, что та закончила институт, начала самостоятельно работать, завидовала и радовалась за нее. Со дня их первой встречи в Туябулаке Махмуда стала смотреть на свою жизнь как бы со стороны, глазами Махидиль. «Нет, так продолжаться не может, — твердо решила она. — Надо все изменить, все, всю жизнь, обязательно. Может быть, следует серьезно поговорить с Хашимом?»

Она выжидала подходящий момент для такого объяснения, чтобы выложить мужу все печали и сомнения, которые терзали ее душу...

Вот сейчас Махмуда смотрит на седеющую голову Хашима, но страх словно сковал ее. Прижать бы эту голову к груди, как в прежние времена, приласкать... Но нет, на это у нее не хватит решимости...

— Подлей чаю! — послышался нетерпеливый голос. Махмуда вздрогнула от этого грубого окрика и заметила, что Хашим уже давно протягивает ей пиалу.

— Тебе нездоровится? — осторожно спросила она.

Хашим молча отвернулся.

Сердце Махмуды переполнила обида. Она ушла в спальню, легла, закуталась с головой в одеяло и, уткнувшись в подушку, тихо заплакала.

III

Тема диссертации Хашима имела лишь косвенное отношение к строительству ирригационных сооружений. Его научный руководитель, профессор Данилевич, поначалу хвалил своего аспиранта, даже гордился им. Во всяком случае так утверждал сам Хашим.

Лекции Старика никто не пропускал. Он умел дорожить временем и начинал читать лекцию еще на пороге аудитории. Зная его привычку, студенты оставляли дверь открытой, а сами сидели наготове над тетрадями.

Профессор Данилевич был автором крупных научных трудов, посвященных орошению пустынь, деятельным и уважаемым членом технического совета министерства и пользовался огромным авторитетом. К его мнению прислушивались в Академии наук. Консультироваться с ним, быть его аспирантом — об этом мечтали все студенты. Особенно старался приблизиться к нему Хашим Балтаев. Он не пропускал ни одной лекции профессора, ни одной научной конференции с его участием, после занятий провожал профессора домой, неся его тяжеленный портфель. Он был счастлив и горд, когда его встречали на улице вместе с Данилевичем. Пусть завидуют! Кое-кто посмеивался над Хашимом, но некоторые считали: раз он так крепко ухватился за подол такого влиятельного человека, значит, далеко пойдет.

И Хашим лез из кожи вон, чтобы угодить профессору. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Хашим поставил перед собой определенную цель и методически, упорно добивался ее достижения.

Латиф Данияров поступил в институт, демобилизовавшись из армии. Он был на несколько лет старше Хашима и учение в вузе считал самой большой наградой в своей жизни. Однако заниматься ему после длительного перерыва было тяжело. На первых экзаменационных сессиях он с трудом избегал двоек. В отличие от Хашима был усидчив, трудолюбив и все свое время посвящал занятиям, иногда просиживая над книгами ночи напролет. Латиф не позволял себе распускаться, и пока его однокурсники проводили время на танцах, в парке культуры и отдыха и на вечеринках, он не поднимал головы от книг, проклиная свое неумение быстро схватывать то, что с такой легкостью давалось другим. Иногда ему казалось, что над ним посмеиваются, но Латиф лишь крепче сжимал зубы и штудировал учебники. Он был одинок, жил на стипендию и порой довольствовался сухой лепешкой и кипятком.

На первом курсе Латиф сблизился с Хашимом — завидовал его легкому нраву, общительности, умению обращаться с девушками... Но со временем Латиф стал замечать в нем неприглядные черты характера. Стоило ему поссориться с кем-нибудь, как он принимался обливать человека грязью. Но главное, что претило Латифу, — самовлюбленность и эгоизм Хашима. Он подавал себя так, словно вот-вот совершит какое-то необыкновенное открытие и поразит мир. Те, кто знал Хашима не так хорошо, как Латиф, могли подумать, что его обуревают какие-то идеи, что он современно мыслящий человек. Так сперва казалось и Латифу, но вскоре он разочаровался и понял, что в основе тут карьеризм. Постепенно он охладел к Хашиму, стал отдаляться от него, и их дружба угасла. Хашим тут же начал высмеивать своего бывшего приятеля и на курсовых собраниях осыпал его упреками: «Мы боремся за то, чтобы наш курс был первым в институте по успеваемости, но некоторые товарищи тянут нас назад... Никакие слова, никакие увещания не влияют на них! До каких пор можно такое терпеть?»

Латиф глубоко переживал это. Кто не хочет учиться на «отлично» и получать повышенную стипендию? Но он ничего не мог поделать. Многолетний перерыв в учебе давал себя знать...

Однажды Латиф сидел в институтском саду, готовясь к экзаменам, как вдруг на аллее послышался громкий смех. Латиф поднял голову и увидел Хашима, который вел под руку двух красивых девушек. Хашим бросил на него горделивый взгляд, будто говоря: «Вот ты сидишь, ломаешь себе голову, а я гуляю...»

Хашим был непревзойденным сердцеедом и хвастался своими победами. Его встречали то с одной, то с другой, то с третьей. Кое-кто завидовал его умению кружить девушкам головы... Латиф и теперь не переставал удивляться тому, что Хашим остепенился, стал отцом семейства...

Хашим был любимцем факультета. Его всегда окружали ребята. С Хашимом было весело, легко, он был щедр. Если кто-нибудь нуждался в общежитии или испытывал какие-либо затруднения (а мало ли нужд бывает у студентов?), Хашим охотно приходил на помощь. Он был своим человеком в деканате, даже в ректорате и быстро устраивал все дела. На это он был мастер. К тому же его старший брат занимал какой-то пост в министерстве. За все это товарищи давали ему свои конспекты, помогали готовиться к участию в научных конференциях. Во время экзаменов Хашима тоже не оставляли без поддержки. Шпаргалки с ответами всегда были к его услугам.

К удивлению Латифа, Хашима приняли в аспирантуру. Конечно, тут сыграл роль профессор Данилевич. Хашим, видимо, сумел провести Старика. Но аспирантура не то, что учеба в институте. Здесь на шпаргалках не выедешь. Да и тема была очень сложная и требовала огромного труда. Профессор долго приглядывался к своему аспиранту и, видимо, сделал соответствующие выводы. Он предъявлял ему одно требование за другим, за одним заданием следовало другое.

— Если хотите быть ученым, не ищите легких путей, — говорил профессор, замечая, что аспирант норовит выполнить работу кое-как. — Наука не терпит верхоглядства. Она жестоко мстит за это.

Знакомясь с представленным Хашимом материалом, профессор безжалостно вычеркивал абзац за абзацем, из двадцати — тридцати страниц оставляя иногда три-четыре, и заставлял аспиранта работать дни и ночи.

Для Хашима это было трудным уроком. Легкая жизнь кончилась. Профессор Данилевич нервничал. Чем лучше он узнавал своего аспиранта, тем мрачнее становился. Он часто испытующе смотрел на Хашима, и взгляд его будто говорил: «Лучше бы ты не терял даром времени, парень».

Однажды профессор заявил:

— Теоретически вы теперь подготовлены неплохо, но вам нужна практика — и профессиональная, да и жизненная. Попробуйте себя в трудном деле — поезжайте на стройку.

Хашиму казалось, что он получил пощечину. Все ясно: Старик хочет избавиться от своего аспиранта. Впервые в жизни Хашим растерялся, почувствовал себя беззащитным. Это было крушением всех его надежд.

— Закончите диссертацию потом. Так будет разумнее, — продолжал Данилевич.

«Значит, он не совсем отказывается от меня!» — воспрянул духом Хашим.

Так он попал на одну из крупнейших строек республики, чтобы, как впоследствии сам говорил, «претворить в жизнь проект своего учителя», или, как это расшифровывал для себя, подвести крепкий фундамент под будущую диссертацию. Вот почему Хашим не мог принять предложений Даниярова и Гуляма-ака. Нет, он должен дать им отпор. Балтаев не позволит никому критиковать утвержденный проект, подрывать авторитет Данилевича, если только хочет в будущем защитить диссертацию. А это его мечта, и он добьется своего.

Получив назначение на стройку, Хашим сообразил, что ему необходим хороший помощник. Хотел найти работника опытного, но обязательно послушного. Выбор пал на Гуляма-ака, знающего, но прибитого жизнью человека. Какие бы ни возникали затруднения, Хашим решал их с помощью Гуляма-ака. Помимо своих основных обязанностей, тот писал для него отчеты и докладные в вышестоящие организации, составлял письма, даже тезисы для выступлений на различных совещаниях. Гулям-ака беспрекословно выполнял все распоряжения главного инженера, не осмеливаясь ни в чем ему перечить. Чего он боялся? Почему никогда не жаловался и не роптал? Был все равно что вода под снегом: ни всплеска, ни зыби...

На стройке Балтаева не любили, даже остерегались. Некоторые со вздохом говорили, намекая на его брата в министерстве: «У кого за спиной гора, тот ничего не боится».

Хашим не скрывал от самого себя тот факт, что в общем-то не интересовался ни значением будущего канала, ни людьми, которые его строят. Им владело одно желание: чтобы настал скорей день, когда оживут чертежи, нанесенные на кальку. Тогда на его груди и на груди профессора Данилевича засияют ордена. Да что там ордена... Золотые Звезды... И учитель обнимет Хашима и во всеуслышание объявит, чем обязан своему верному ученику. И тогда он, Хашим Балтаев, станет признанным преемником профессора. А потом... У него даже голова кружилась при мысли, что будет потом...

А этот упрямец Данияров мутит воду и хочет испортить Хашиму карьеру. Выскочка! Лучше бы исправно исполнял свои обязанности и не лез куда не следует! Настоящая заноза... Нет, нет, надо ее вытащить, пока не началось нагноение. Хашим заставит Латифа плясать под свою дудку. А если не подчинится, пусть пеняет на себя...

— Ну-с, какова повестка дня? — спросил главный инженер, когда Черный Дьявол вошел к нему в кабинет. — Зачем пожаловал?

— Надоели склоки и беспорядки! — торжественно заявил Маннап, сняв шапку-ушанку и положив ее на стол. Черные пряди волос упали на лоб, закрывая глаза, и он небрежным жестом откинул их в сторону... — Поставь журавля сторожем, крику не оберешься.

— Кого ты имеешь в виду? — поинтересовался Балтаев.

— Царицу пустыни, конечно!

— Кого, кого?

— Махидиль Салимову, бригадира... Разногласия у нас с ней. Наряды плохо закрывает. Заставляет вкалывать, а как дело доходит до рупий — шиш. Вот сочинил на нее жалобу, крик души, — протянул он главному инженеру исписанный лист бумаги.

Балтаев принялся читать, и лицо его с каждым мигом все больше хмурилось. «Сейчас начнет орать!» — подумал Маннап и беззаботно вытянул ноги под столом.

И действительно, отшвырнув от себя бумажку, Хашим стукнул кулаком и свирепо уставился на жалобщика.

— Склочник! — свирепо закричал он. — Вон отсюда!

— Я к вам с воплем души, а вы...

— Говорят тебе — вон!

— Тогда отдайте бумагу! — Маннап развязно поднялся с места.

— Нет! — отрезал Хашим. — Заявление останется у меня!

Он выдвинул ящик стола и бросил туда бумагу.

Оставшись один, Хашим долго сидел в задумчивости. Вновь перечитал заявление Маннапа, аккуратно сложил его и спрятал в бумажник.

Дома, за ужином, Хашим будто невзначай сказал, обращаясь к жене:

— Подружка-то твоя, ай-ай-ай...

— Диля?! — испуганно вскрикнула Махмуда. — Что с ней?

— С ней-то ничего, а вот... — Хашим умолк.

— Говорите, говорите же!

Хашим нахмурился.

— Вертихвостка она, оказывается...

— Что?! — возмутилась Махмуда. — Да как у вас язык повернулся такое сказать?!

— Не веришь, спроси у людей. Повсюду шумят об этом...