Ураган

I

Хашима тревожили и дела сугубо личные. Оказывается, он плохо знал Махидиль. Не думал, что та будет артачиться. Конечно, она не решится рассказывать, как он приставал к ней. И Данияров промолчит, чтобы не давать пищи для лишних разговоров, затрагивающих честь девушки. И все-таки, если не принимать во внимание Черного Дьявола, то бишь его, Хашима, личного шофера, единственным ненадежным свидетелем оставался Латиф. Правда, в настоящий момент он обезврежен, но Черный Дьявол сообщил настораживающую новость: оказывается, Данияров влюблен в Махидиль. Это усложняет дело.

То, что Махидиль потеряна для него, — факт. После истории на дороге она вообще презирает его. К тому же она не простит ему увольнения Даниярова. Словом, не успел отогреться после снега, вымок под дождем! Кого он привез из Ташкента? Думал, везет райскую птичку, а пригрел на груди змею.

Все это не скрашивало жизнь Хашиму.

Назначив Махидиль на место Даниярова, главный инженер хотел доказать, что он не мешает личное с общественным. А Махидиль теперь приняла это назначение: все равно Даниярова заменить было некем, да и он, уезжая, советовал ей взять осуществление их общих замыслов в свои руки.

Что и говорить, ответственность немалая. К Махидиль идут и идут люди: одни за советом, другие с просьбой. Сколько людей, столько характеров. Поди разберись, кто искренен, кто хитрит.

Подруга, с которой Махидиль живет вместе, и та порой ставит ее в тупик. Почему Зубайда разлюбила Музаффара? Конечно, сердцу не прикажешь, но как объяснить, что скромная, почти еще ребенок, Зубайда стала так вызывающе-безвкусно одеваться. На работу приходила теперь с подкрашенными губами и подведенными глазами. Юность ее становилась какой-то фальшивой. Зачем при свете дня зажигать электрическую лампочку? Когда в обеденный перерыв девушки соберутся стайкой и начнут судачить про любовь, Зубайда, та самая Зубайда, что всегда была заводилой подобных разговоров и острой на язычок, теперь словно прикусила его. Часто на ее лице блуждала загадочная улыбка.

Раньше, бывало, когда на дворе уже ночь, они, лежа в постелях, подолгу разговаривали; им было о чем поговорить. Теперь другое: Зубайда рано ложится, быстро закрывает глаза и притворяется спящей.

Махидиль не находила этому объяснения. Ей не спалось сегодня, хотя время было за полночь. Круглая луна заглядывала в комнату, окутывая все таинственным сиянием. Мысли о Латифе словно подкарауливали Махидиль, она уже не могла не думать о нем. Один только раз со времени его отъезда она получила от него письмо. Оно было короткое — привет и пожелания успехов. Ну еще написал, что устроился на работу в институт. Вот и все. А Махидиль ждала от него больших писем...

Ждала и в который раз спрашивала себя: может, я не имею права ни на его письма, ни на него самого? Может, у него есть другая девушка? Да и вообще, что я знаю о его жизни? Может, я легкомысленная? Ведь я любила Камильджана... Такое называется непостоянством. Любовь — не кибитка странствующих цыган. Она не кочует от человека к человеку. Она — как скала. Ей не страшны ни наводнения, ни бури, ни пожары, ни землетрясения. Может быть та, первая моя любовь, и не была любовью?..

Махидиль заставляла себя заснуть или, по крайней мере, думать о работе. Ничего не получалось. Знала ли она, что все произойдет именно так, когда они встретились впервые? Ведь он ей даже не понравился. Правда, Хашим как только ни чернил его, еще когда ехали из Ташкента. Это лишнее подтверждение тому, что человека можно оклеветать, а он все равно будет стоить столько, сколько стоит.

Махидиль вдруг услышала шорох и выглянула из-под простыни. Зубайда встала с кровати, неслышными шагами прошла в угол, где на гвоздиках висела ее одежда. Обычно она боялась одна выходить ночью и будила Махидиль. А сейчас даже не взглянула в ее сторону. Натянула на себя платье, приоткрыла дверь и вышла в коридорчик.

Махидиль похолодела от ужаса. Она успела заметить, что лицо Зубайды было бледно и безжизненно, ресницы без движения, губы что-то шептали. Да и двигалась она как-то странно, словно еще не успела проснуться.

Махидиль слышала про лунатиков удивительные истории: будто они во сне иногда делают всякие домашние дела, ходят по крышам и снова ложатся. И будить человека в этот момент нельзя. Поэтому Махидиль, пока Зубайда была еще в комнате, лежала, затаив дыхание, боясь шелохнуться. Но вот заскрипели ступеньки, Махидиль соскочила с постели, выбежала из вагончика и остановилась, не зная, что делать: присматривать за Зубайдой или бежать в барак будить девушек. Тем временем Зубайда дошла до столовой. Неслышно подкатил газик. Махидиль узнала сидевшего за рулем Хашима. Распахнулась дверца, Зубайде подали руку, она села рядом с водителем, дверца захлопнулась, и газик укатил.

Махидиль остолбенело смотрела вслед быстро исчезнувшей машине.

— Подлец, — прошептали ее губы.

II

Молодежь стройки готовилась в выходной день отдохнуть на Аму. Обязанности распределили так: Махидиль договорится об автобусе, Музаффар позаботится о магнитофоне. Он есть, надо только достать хорошие записи. Алеше — добыть волейбольный мяч и сетку.

Заполучить автобус оказалось делом нелегким. Махидиль прямо-таки сбилась с ног. Неожиданно помог Хашим, хотя к нему никто не обращался за помощью. Его бескорыстие насторожило Махидиль, но и остаться без автобуса значило сорвать поездку. Когда главный инженер объявил, что поедет вместе с ними, Махидиль решила поговорить с ним.

— Я прошу вас оставить Зубайду в покое, — выпалила она.

Хашим опешил. И это уже известно!

— Вы что, устроили за мной слежку? — с издевкой спросил он.

— У меня есть дела поважнее.

— Откуда же вы знаете?..

— Мое дело вам сказать. Мы с Зубайдой живем вместе, и она мне не безразлична.

— Уж не хотите ли вы сказать, что она сама вам рассказала?

— Она мне ничего не говорила. А кто говорил, не имеет значения.

— Я начинаю вас побаиваться! — смеясь, сказал Хашим, решив перевести все в шутку. — Я слышал такое изречение: «поставь журавля сторожем, крика не оберешься»...

Он бодрился, а на душе было неспокойно.

В автобусе по дороге на Амударью Махидиль неотрывно смотрела в окно. Плодородная земля, но без растительности была пустым-пуста. Голые холмы, песчаные барханы, безводные, без единой травинки низины. Все вокруг томилось, изнывало без воды. Махидиль с грустью думала, что никто, кроме человека, не спасет эти унылые места.

Весенние дожди, как капля в море. Наступила жара, и арыки высохли. Скорее, скорее дать сюда воду. Попробуй, напои верблюда из ложки.

Проехали больше половины пути. Подул живительный ветерок с Аму. Веселее стало в автобусе, легче дышалось, и снова раздались песни. Автобус подъезжал к Каллакулади.

Об этой местности ходят легенды. И почти все они повествуют о том, что на протяжении многих веков сюда приходили люди, чтобы добыть воду в Кызылкумах, и погибали, не сумев противостоять коварной природе. По одной легенде Аму особенно ужасна весной, когда дожди льют как из ведра, беснуется ветер и Аму выходит из берегов. Наводнения разрушали берега, рушили с таким трудом возведенные дамбы. К тому же правители, ханы и беки, рубили головы тем, кто приходил сюда за водой, и отрубленные головы укладывали вместе с камнями в новые дамбы. Отсюда и название «Каллакулади»[36].

Кто может забыть судьбы наших дедов и прадедов, боровшихся за воду! А кровавые распри из-за нее между кишлаками, соседями, даже родственниками?..

Молодежь высыпала из автобуса. От звонких веселых голосов, яркой одежды все здесь словно помолодело.

До чего прекрасна и величава древняя Амударья! Не оторвешь глаз от ее золотистых волн. Они настигали друг друга, будто бежали вперегонки.

Кое-кто спустился вниз, к недавно возведенной плотине. Это была головная плотина канала, орошавшего поля Каракульского района.

Надыр с Музаффаром кидали камни в реку, — кто больше «собьет сметаны». Надыр оказался ловчее. Он брал камень более плоский и бросал так, что тот отскакивал от поверхности воды пять-шесть раз.

Махидиль с Гульхайри стояли на бьефе плотины и любовались низвержением воды, которая падала вниз между бетонными гребнями. Вода шумела так гулко — кричи, все равно не слышно. А ведь бетонные ворота открыты только наполовину. Открой их настежь, и гул воды еще больше усилится. Словно из-под ног с ржанием выскакивает великое множество быстрых коней и, распустив свои белые гривы, несется вперед. Из-под копыт вылетают жемчужные бусы. Серебряный туман из водяной пыли повисает в воздухе радугой. Жемчужинки, резвясь, взлетают, касаясь лица.

Махидиль представлялись ожившие поля, сады, пастбища. По огромному каналу бежит вода, зеленеет бывшая пустыня. Через много-много лет возникнут новые легенды. Легенды о строителях канала!

...Как прекрасны берега Аму! Стеной стоят густые заросли кустарника. Рядом тугайный лес, манящий своим таинственным мраком.

Молодые люди шли по берегу гулкой реки, потом незаметно для себя углубились в лес по узким тропкам, что вились между кустов, и вышли на зеленую поляну. Солнце своими лучами, словно ладонями, поглаживает траву. Теплый ветерок покачивает листву. Поют жаворонки, свистят перепелки.

Есть еще не хотелось. Алеша тронул струны гитары, и сразу же образовался кружок. Под гитару не получалось веселых песен, и Алеша, отложив ее, взялся за баян. С таким парнем не заскучаешь.

С реки раздался призывный гудок: Махидиль с Музаффаром, никому ничего не сказав, пошли на пристань и выпросили у рыбаков катер. Беленький, только что из ремонта, он сверкал на солнце.

Молодые люди бросились к трапу. Ожила, заговорила палуба. Дав длинный гудок, катер отчалил. Как почетный эскорт, его сопровождали чайки. Прокрякали утки, будто пожелали счастливого плавания. Глядишь на развертывающийся простор, на нескончаемую степь и высокое голубое небо — и хочется совершить необыкновенное...

Махидиль стояла на носу. Катер шел против течения, поэтому казалось, что вода бежит на него прямо с неба. Напор ее был велик, и небольшое суденышко пыхтело изо всех сил, разрезая волны.

Загремела музыка. Начались танцы. К Махидиль подошел Надыр, и они закружились в вальсе. Где этот парень, с виду такой неотесанный, так легко и хорошо научился танцевать? И глазищи у него завораживающие. Недаром Гульхайри полюбила его. Махидиль улыбалась Надыру, а думала не о нем, а о Латифджане. И еще о том, почему так нелепо устроен мир, почему тот, кто дорог тебе, недосягаемо далеко...

На середину выходили и те, кто вовсе не умел танцевать. Выходили просто подурачиться. И только один человек сидел на краю палубы и неотрывно глядел на воду. Махидиль позвала:

— Музаффар!

Он не услышал.

Почему он один? Махидиль огляделась по сторонам. Она искала Зубайду. Но ее не было. Не было и Хашима.

III

Зубайда и Хашим остались на берегу. Они углубились в лес и не заметили, как потеряли всю компанию.

— Ой, посмотрите, что это? Какая-то странная штука! — воскликнула Зубайда, указывая не то на мешочек, не то на варежку, висевшую на нижней ветке кустарника.

Хашим потянул мешочек и оторвал его от ветки.

— Там, кажется, что-то есть, — сказал он.

С одной стороны мешок был вроде бы зашит, с другой — торчала трубочка. Зубайда подбежала, заглянула в трубочку и всплеснула руками:

— Там птенцы!

Еще не окрепшие, крошечные комочки разевали клювики.

— Это, по-моему, птенцы ремеза, — сказал Хашим. — Родители наверняка где-то поблизости.

И действительно, рядом отчаянно чирикали два тоненьких голоска. Самих птичек видно не было.

— Зачем сорвали? Быстренько повесьте на место, — заволновалась Зубайда.

— Нитка нужна.

Нашлась и нитка, Зубайда выдернула ее из подола платья. И вот уже мешочек висит на месте.

Они спрятались и стали наблюдать. Сразу же прилетели птички и опустились возле гнезда, огляделись, затем по очереди побывали в мешочке.

Зубайда радовалась, что не пошла со всеми. Когда еще увидишь такие удивительные вещи?

Почва под ногами зыбкая. Надо идти осторожно, а то попадешь в топь. И все-таки они забрались далеко. Ни шума реки, ни голосов. Тишина. Чем дальше они шли, тем более зыбкой становилась земля, захлюпала вода, и вскоре показалось огромное пойменное озеро, берега которого поросли высокими камышами, шумевшими, подобно лесу.

На воде что-то плавало.

— Это гнезда нырков, — сказала Зубайда. — Их называют еще чомгами, а в народе — поганками. Мясо у них несъедобное. Я читала об этом.

— Достать? — предложил Хашим.

— Нет. Это только кажется, что они свободно плавают, но на самом деле под водой они к чему-нибудь прикреплены.

Гнездо, мастерски сплетенное из кусочков камыша, напоминало таз. Таз покачивался на воде, но не уплывал.

— Нет ли там яиц? — спросил Хашим.

— Нет. Они кладут яйца в мае, а в июне уже выводятся птенцы.

— Сейчас же июнь. Значит, птенцы где-то поблизости.

Зашелестели, зашумели камыши, и показалась птица, напоминающая рябую курицу.

— Вот, говорил же я!

Чомга прокричала: «Караул, караул!»

И отовсюду ей стали отвечать: «Караул, караул!»

— Ой, идите сюда, Хашим-ака, идите скорее! — позвала Зубайда, прошедшая вперед.

— Где вы? — Хашим огляделся.

Добраться до Зубайды было не так-то просто. Он подвернул брюки и зашлепал по воде. Зубайда любовалась птенцами, которые с писком плавали рядом. Испугавшись тени человека, они поспешили спрятаться в густых зарослях камыша. Поодаль раздался встревоженный голос их матери: «Гек-гек-гек?» Она будто спрашивала: что, мол, случилось?

Красивая птица, не похожая ни на кур, ни на уток, выплыла из зарослей. На красной головке с черным ободком — венчик из светлых перьев. Она гордо держала ее на длинной белой шее и, замахиваясь клювом, как копьем, крутилась на месте.

— Нервничает, — сказал Хашим.

Птица звала к себе птенцов. Увидев людей, она взлетела, распластав красивые крылья, и уже с воздуха призывала потомство: «Гек-гек-гек».

Пора было возвращаться, и Зубайда и Хашим повернули назад.

— До смерти пить хочется, — облизав высохшие губы, сказала Зубайда.

У Хашима тоже пересохло в горле.

— Неужели мы не встретим ни одного человека с водой?

— Не надейтесь. Кроме реки и кустарника, ничего здесь нет. Остается протянуть ноги. Через сто лет найдут наши скелеты. А еще раньше нами закусят вороны, — пошутил Хашим. Он обнял девушку за плечи и поцеловал.

Вскоре они вышли на берег Каракульского канала.

Веяло прохладой, но это не утоляло жажды. Хашим не знал, чего он больше хочет: обнять Зубайду или пить.

— Ой, сон это или явь? — воскликнула вдруг девушка. — Посмотрите на ту шахскую крепость. Это, должно быть, резиденция райских стражников.

— Если стражники не окажутся скупыми, то они не пожалеют для нас пиалы воды.

— А если пожалеют, то мы сами найдем воду в раю. Вы заговорите стражников, а я проскользну внутрь.

— Так только черти пробирались туда, — захохотал Хашим.

Его смех разбудил белобородого старца, прикорнувшего на террасе чайханы полевого стана.

— Только было прилег, и задремал... Добро пожаловать, проходите, — пригласил старик.

— Салям алейкум, отец, — сказала девушка, — мы пришли к вам попросить напиться.

— Очень хорошо. Есть холодный чай. А хотите, дыней угощу.

Гости предпочли дыню. Старик нарезал дыню и наблюдал, как молодые люди с наслаждением ели ее.

— Сынок, вы со стройки?

— Да.

— Я так и подумал.

На стане было полито и от этого прохладно. Вокруг — хлопковые поля. Среди высокого, уже до колен, хлопчатника стрекотал трактор. Вперемежку раздавались голоса — то женский, то мужской. Журчала вода в арыках.

— Отец, что вы делаете в колхозе? — спросил Хашим.

— Я мираб, сынок.

— Разве в это время поливают хлопчатник?

— Поливаем. Сейчас самое время для полива. Днем и ночью поливаем.

— Беспокойная работенка.

— А где есть покой, сынок? Вот я с вами сижу, разговариваю, а мысли мои в поле. Не сходишь туда, не посмотришь — и душа не на месте.

— Трудно, трудно вам, отец.

— А где легко, сынок? Хлопок ведь капризен, требует внимания... Посидите, пока я осмотрю поле, потом чай заварю.

Старик пошел по борозде и спустился в безводный арык.

— Пошли, — сказал Хашим, поднимаясь.

— А чай не будем пить?

— Ну его! Давайте удерем.

— Ладно, — согласилась Зубайда. — А куда?

— В рай.

Они скрылись в тени густых плодовых деревьев.

Зубайда бежала, а Хашим догонял ее. Наконец, Зубайда устала и прислонилась спиной к яблоне.

— Нехорошо получилось, — сказала она подбежавшему Хашиму. — Старик вернется, увидит, что мы ушли не простившись, и обидится.

Вместо ответа Хашим притянул ее к себе.

— Не надо, — прошептала Зубайда.

Хашим стал целовать ее лицо, шею, плечи, грудь. Под ладонью Хашима билось сердце, словно цыпленок под скорлупой.

Девушка высвободилась и побежала, но скоро остановилась и опустилась на землю. От усталости и волнения у нее подкашивались ноги.

В саду было тихо и сумеречно, как под водой. Трава, покрытая сухой пылью, не шевелилась. Зубчатые тени раскачивались над головой Зубайды, падали на лицо.

Хашим сел рядом, положил руку ей на плечо. Зубайда прильнула к его груди.

— Я очень плохая, правда? — сказала она, перебирая пуговицы его рубашки. — Я никогда не думала, что буду встречаться с женатым человеком.

— В раю все разрешено.

В это время послышалась песня. Зубайда прислушалась.

— Гульхайри! — узнала она. — Кажется, они уже возвращаются. Если спросят, почему отстали, что мы ответим? Что они могут подумать?

— Какое нам дело, о чем они подумают! — Хашим крепче прижал ее к себе. Руки его спустились с ее плеч, обвили талию. Его тянуло к этой девушке. А чем все это может кончиться — не в его правилах думать.

— Мне стыдно перед Махидиль-апа, — сказала тихо Зубайда. — Стыдно обманывать ее.

— Не расстраивайся.

— Как же не расстраиваться? Мы с ней как сестры. Я не могу смотреть ей в глаза.

— Перейди в барак, где живет Гульхайри.

— Вам легко говорить. Зачем я буду ее обижать? Потом я ей сама все объясню. Она поймет. Она умная.

Хашим усмехнулся, но промолчал, вспомнив недавний разговор с Махидиль.

Со стороны реки раздался крик. Зубайда вздрогнула и поднялась.

— Что-то случилось! Идемте скорей!

Они бегом пустились к реке.

Молодые люди вернулись с речной прогулки и решили искупаться. Никого не остановила холодная вода. Охали и все-таки купались. Резвились, как малые дети.

Надыр погнался за Кулахмедом, но, доплыв до середины реки, вернулся. Боязно стало.

Гульхайри, наблюдавшая за ними, вдруг потеряла из вида Надыра и закричала, всполошив всех. Ее крик и услышали Зубайда и Хашим.

— Надыр, Надыр... — твердила Гульхайри, серая от испуга.

— Вот же он! — сказал кто-то, повернув ее за плечо и указывая на Надыра, который на берегу обтирался полотенцем.

Прибежали Зубайда с Хашимом, но все кругом уже смеялись над Гульхайри.

Кусты барбариса — вот где можно отдохнуть после купания. Ягоды, красневшие на ветках, покачивались на ветру, источая аромат. Скрипели пески по ту сторону реки. Легкий ветерок стелился по земле, унося зной. Хорошо бы помолчать и подумать о своем. Но разве дадут? Алеша затеял с кем-то спор: что такое счастье? А точнее — только ли в любви счастье?

— Человек счастлив своим местом в обществе, — решительно заявил Алеша. — Потерял свое место — и конец. Несчастнее человека нет. Каждый человек должен заниматься своим любимым делом. Только в этом настоящее счастье. Я так думаю. А насчет любви... — он поморщился и, не найдя, что сказать, снова сел на своего конька: — Я в одной книге прочитал такие слова: «Наслаждения, как бы их много ни было на одну жизнь, — это еще не счастье. Это только мишура и пыль с крыльев того неуловимого призрака, за которым упорно гонятся люди... Труд есть единственно достойное человека счастье». Ясно?

— А по-моему, — отозвался кто-то, — главное — больше денег заработать. Вот это, я понимаю, счастье. Наслаждайся на всю катушку. Я кончил.

— И хорошо сделал, — сказал Надыр. — Погонишься за длинным рублем, угодишь в тюрьму.

— Я говорю о честных деньгах.

— Честные, нечестные... Деньги еще не все.

— Хватит философствовать! Давайте лучше поедим, — предложила одна из девушек. Наверное, всем после речной прогулки и купания хотелось есть, но никто не хотел подниматься. Разговор возобновился.

— По-моему, — сказал Музаффар, — если на душе у меня чисто, если я ясно вижу свой завтрашний день, я счастлив. А женюсь, и семья моя будет счастлива.

Кто-то спросил:

— А можно быть счастливым без любви?

— Нет. Без любви нельзя быть счастливым! — горячо воскликнула Гульхайри.

Кругом засмеялись.

— Что тут смешного? Я не за всех говорю. Это мое личное мнение.

— Жить только жизнью сердца — это эгоизм, — авторитетно заявил Алеша. — Вспомните слова Белинского: «Если бы цель нашей жизни состояла в достижении личного счастья, жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами... Есть для человека еще и великий мир. Это мир непрерывной работы, нескончаемого становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим...» Видите, оказывается, охи да вздохи не очень-то украшают нашу жизнь, — закончил он.

После этого заговорили все сразу. Кто-то вспомнил Николая Островского, а Махидиль — блокадный Ленинград.

— Я как-то читала... Лютая зима. Самые тяжелые годы войны. Еды нет. В день выдавали по сто двадцать пять граммов хлеба на человека. Один боец на передовой получил маленький пакетик из Ленинграда. В нем записка и три кусочка засохшего хлеба. В записке говорилось: «Дорогой соотечественник! Не отдай в руки фашистских варваров нашу родную землю! Марфа Андреева». Боец заплакал. Потом написал ответ. Письмо послал с одним из фронтовых корреспондентов, который разыскал и улицу, и дом. Марфы Андреевой уже не было в живых. Она умерла от голода... Вот это и называется пламенной любовью к Родине.

Все молчали.

— Таким людям надо ставить памятники, — тихо произнес кто-то.

— Значит, я прав, — сказал Алеша. — Жить только жизнью своего сердца — эгоизм. Марфа Андреева жила интересами тысяч и тысяч таких же людей, как она сама.

— Ого, мы слишком высоко взлетели, давайте спустимся пониже, — заговорил Кулахмед. — Что ж, ты, выходит, все-таки против любви и личного счастья?

— Я против охов и вздохов. Против так называемой роковой страсти. — Алеша поглядел на берег.

Там Музаффар горячо пытался что-то внушить Зубайде. Потом махнул рукой и сел. Зубайда опустила голову и молчала, обхватив колени. Хашим как ни в чем не бывало плескался в реке.

— Подожди, Алешка, любовь еще не схватила тебя за сердце, — сказал Кулахмед, — а вот схватит, тогда забегаешь... Любить, испытывать душевный трепет — это очень хорошо.

— А нельзя ли без душевного трепета? — съязвил Алеша.

— Нет, я не признаю такой любви.

Слова Кулахмеда понравились всем. Кто-то даже зааплодировал. А ведь с виду увалень...

Подошла побледневшая Зубайда и, вытирая ладонью слезы, села под барбарисовый куст. Махидиль поспешно направилась к ней. Но прежде она остановилась возле Музаффара.

— Что случилось? — спросила его Махидиль.

— Не знаю... Я, кажется, ляпнул что-то неподходящее...

IV

Махидиль вместе с работником отдела изобретений приехала в Бухару на совещание в обком. До начала совещания еще оставалось время, и Махидиль бродила по городу, любуясь рядами высоких домов, широкими проспектами и площадями, прошлась по рабочему городку, постояла у Комсомольского озера, побродила по чистым дорожкам.

Хашим поехал в аэропорт встречать профессора Данилевича. Бабочкой будет порхать вокруг своего учителя и постарается убедить профессора «дать по мозгам» самозванным соавторам его, Данилевича, проекта. У старика характер крутой, привык, что его слово непререкаемо. А тут какой-то Гулям-ака, какой-то прорабишка Данияров, уволенный за хулиганство, и какая-то девчонка осмелились переиначивать его проект. Словом, предстоят веселенькие денечки.

Кресла вокруг длинного стола все были заняты. Человека с белой бородой, вошедшего в сопровождении Хашима, секретарь обкома посадил рядом с собой. Старик, склонив голову, рассказывал что-то секретарю и смеялся тоненьким голоском, словно чирикал.

Махидиль сидела, точно прикованная к стулу. Все напряглось в ней, — кажется, спроси как ее зовут, она не ответит. Увидев Гуляма-ака, она с облегчением вздохнула. Гулям-ака как-то сказал ей, что в давние годы был знаком с профессором. Сейчас он неотрывно смотрел на Данилевича.

Махидиль знала профессора по институту. Когда она училась на втором курсе, он читал лекции старшекурсникам. Потом перешел в министерство. Но и тогда занимался с аспирантами, активно участвовал в работе кафедры.

Все притихли. Секретарь обкома поднялся с места. Он поблагодарил от имени собравшихся профессора за то, что тот при всей своей занятости счел возможным прилететь к ним из Ташкента, и, кратко изложив суть дела, предоставил слово Рахимову.

— Конечно, ничто новое легко не рождается, — говорил Рахимов. — Для этого нужны месяцы, годы, иногда вся жизнь. Даже когда ваш замысел уже на бумаге и под ним стоит подпись, нельзя считать, что он совершенен. Жизнь корректирует, вносит свои поправки. — Рахимов помолчал и перешел к деловой части своей речи. — Известно, что Тепакурганская насосная станция поднимает воду на высоту в сорок восемь метров. Вода должна дойти до оазиса Гавхона и там подняться еще на девятнадцать метров при помощи второй насосной станции. Но мы хотим сделать иначе. Заметьте, что возвышенность Авлиякудук, расположенная между Гавхоной и Куянкочди и возвышающаяся на девятнадцать метров, через два с половиной километра начинает снижаться и, пока доходит до Куянкочди, сравнивается до уровня трассы Гавхона. Так разве не лучше убрать эту возвышенность совсем? Ценность этого предложения в том, что тогда отпадет необходимость строить насосную станцию в Гавхоне... Напомню, что расстояние между Гавхоной и Куянкочди сорок километров. Теперь перейдем ко второй возвышенности — между Туякбоши и Хачкопом. И от нее можно избавиться.

— Простите, — перебил Хашим, — но ведь протяженность возвышенности между Туякбоши и Хачкопом пятьдесят три километра!

— По подсчетам наших специалистов нужно взорвать чуть больше шестидесяти километров.

— Еще один вопрос, — продолжал Балтаев. — Кого вы имеете в виду, говоря «наши специалисты»?

Рахимов спокойно ответил:

— Я имею в виду Гуляма-ака, имею в виду Даниярова, Махидильхон.

— Данияров, это тот... которого мы уволили?

— Да, тот самый, которого вы уволили!

— Спасибо, простите. Это я к слову.

Попытка Хашима своими вопросами и репликами представить поправки к проекту вроде этакой детской затеи, не заслуживающей серьезного внимания, не удалась. Секретарь обкома, да и профессор осуждающе взглянули на него. А потом Данилевич заулыбался. И непонятно было, чему он улыбается.

— Важно подчеркнуть, — продолжал Рахимов, — что, если убрать возвышенности, потребуются уже не четыре насосных станции, а всего две. Расходов меньше, и, главное, сокращаются сроки строительства. Таким образом, отказываясь от двух насосных станций, мы сокращаем рабочие сроки строительства. Повторяю, сроки строительства канала с четырех лет можно сократить почти вдвое. Уже не говоря о колоссальной экономии сырья, материалов, государственных средств.

Рахимов выступал убежденно, как человек, решивший твердо защищать свою точку зрения. Многие из собравшихся были за новый проект. Это было известно Рахимову. Поэтому, в сущности, он и говорил все это ради одного профессора.

— Значит, в общей сложности придется взорвать около... — Секретарь обкома записал что-то в блокнот, исподлобья поглядывая на начальника стройки.

Хашим что-то зашептал профессору. А тот опять улыбался и опять непонятно чему. И еще кивал то ли словам Хашима, то ли собственным мыслям.

Рахимов перешел ко второй части вопроса.

— До сих пор пески безжалостно поглощали воду. Предлагаемые поправки к проекту снимают и эту проблему. Дело в том, что на участке трассы пески имеют повышенный процент гипса, а, как известно, воды Амударьи насыщены илом. Таким образом, дно канала, приняв воды реки, постепенно загипсуется, что даст нам возможность на части трассы избавиться от бетонирования дна канала и дамб. Опять экономия и выигрыш времени.

На губах Данилевича вновь появилась чуть заметная улыбка. Махидиль не отрывала глаз от профессора, пытаясь разгадать по выражению его лица, о чем тот думает. Вот он перестал смотреть в чертежи. Хорошо это или плохо? А вот взял карандаш и стал быстро что-то писать.

Балтаев захватил с собой основной проект Данилевича. Он раскрыл большую коричневую папку и стал расстилать на столе листы ватмана и кальки. Они шуршали и звенели, как кровельное железо. Затем Хашим вынул носовой платок, громко прочистил нос. И только потом, как говорится, бросился в бой. По его мнению, основной проект должен считаться святым для строителей. Проект создан талантливой рукой, высокой мыслью выдающегося человека. Он создан основательно и продуманно. Его поддержали и утвердили самые высокие инстанции.

— По-вашему, внести новое в проект — преступление? Так можно понять ваши слова?

Этот вопрос секретаря обкома на минуту остановил Балтаева. Но отступать было поздно.

— Да, товарищ секретарь, — сказал он, — если хотите, можно и так понять. Я не верю в то самое новое, о котором говорят здесь. Откуда появилась вдруг такая ясность? Разве авторы поправок к проекту основательно изучили возвышенности Гавхона, Туякбоши? Ведь никто не знает, в каком состоянии пласты песка. А взорвать почти сто километров разве шуточное дело?.. Хорошо, скажем, мы взорвали. А грунт-то остается на месте! Потребуется масса механизмов и рабочих рук. Это товарищи подсчитали? Не вижу никакой экономии. Вот пусть профессор скажет...

Вместо ответа Данилевич сухо кашлянул. Это озадачило Хашима, и он тоже прокашлялся. Затем продолжал. Он собирался, должно быть, говорить долго, опять напирал на авторитет Данилевича, крупного ученого... Но вдруг профессор вскочил с места.

— Хватит! — почти закричал он. — Не произносите слова «ученый»! Вы не понимаете, что это значит. Оказывается, и здесь вам не место. Я ошибся, считая вас все же толковым парнем. — Он повернулся к Рахимову. — Вы извините меня, старика. Ведь я ехал спорить с вами, а спорить не о чем.

Глаза Хашима широко раскрылись.

— Профессор! — произнес он, чувствуя, что почва ускользает из-под ног.

Но Данилевич опять не дал ему говорить.

— Если жизнь потребовала изменить мой проект, я только приветствую это. Вы сказали верно, — он снова повернулся к Рахимову. — В науке нельзя ставить точки. Она всегда в развитии, а хлеб ее — сама жизнь. Обижаться или не признавать того, что другие увидели глубже, чем ты, может только горе-ученый. Я не считаю себя таковым. Прекрасно сказал Рудаки: «Кто учится жить у жизни, тому не нужен никакой учитель!»

— Профессор, ведь я... — начал было Хашим, но Данилевич и на этот раз перебил его.

— В Ташкенте я беседовал с одним молодым человеком по фамилии Данияров. Он показался мне чересчур уж романтиком, и я не с должным вниманием слушал его. Поэтому у меня сложилось превратное представление о его предложениях. И, как я уже сказал, ехал к вам, чтоб крепко поспорить. Однако мои сомнения рассеялись. Я за все то новое, что вы предлагаете.

Хашим потер лоб и едва выдавил:

— Если я что не так сделал или сказал, простите, профессор. Разве есть на свете человек без недостатков?

Но Данилевич уже не интересовался Хашимом. Он встал и обратился к секретарю обкома:

— Отвезите меня на трассу. Своими глазами хочу все посмотреть. — И пошел из кабинета, постукивая тростью. В приемной он столкнулся с Гулямом-ака.

— Извините, пожалуйста, — обратился к нему Старик. — Вы все время не спускали с меня глаз...

— Матвей Владимирович, вы не узнаете меня?

Теперь Данилевич уставился на него.

— Подождите, подождите...

— Я Гулям, — прошептал Гулям-ака. — Помните: «В жизни без труда нет радости, без забот — блага...»

Старик всплеснул руками.

— Гулямджан, дорогой мой, ты ли это?! Неужели настал день, когда мы встретились с тобой?!

Они обнялись.

— И ты постарел, — сказал профессор. — Сколько воды утекло. Да, чего только не пришлось тебе хлебнуть. — Профессор смотрел на тех, кто был рядом. — Вы знакомы с его жизнью, дорогие мои? Это сын моего лучшего друга. Кстати, Гулямджан, ты, наверно, не знаешь?.. — Он помолчал. — Марьямхон жива, в Ленинграде заведует кафедрой в институте. Ты ей обязательно напиши и дай знать о себе. Она будет счастлива.

V

Через месяц министерство утвердило поправки к проекту.

По всей трассе по радио был зачитан приказ о временном прекращении работ. Взрывники подготовили все к взрыву возвышенности Авлиякудук. На участках, близких к оазису Гавхона и к возвышенности Авлиякудук, прогудели предупредительные сигналы. На взрывы желали посмотреть все. Люди облепили холмы. Взрывы мирные, а на сердце тревожно. Волнение всеобщее. Лишь в фильмах видели такое. Взоры обращены на центральный наблюдательный пункт, на старика Данилевича с ракетницей в руке. Рядом с профессором — секретарь обкома, Рахимов, работники треста, Махидиль. Не было только Балтаева. Еще не было известно, останется ли он на стройке. Профессор Данилевич по этому поводу высказался вполне откровенно: «Если вы спрашиваете, доверять Балтаеву такое ответственное дело или не доверять, то я за то, чтобы не доверять». Но Хашим не сдавался. Для начала он написал жалобу в министерство. И вообще теперь не покидал кабинета, будто желая показать всем: этот кабинет мой, и другого человека здесь никогда не будет!

Заканчиваются последние приготовления. То тут, то там появляется человек с сигнальным флажком. Это Ходжаназар-ака. На кого-то он покрикивает, кого-то успокаивает. Назначенное время пришло, а что-то еще не готово...

Ходжаназар-ака был уверен, что сегодня — его счастливый день. Под его руководством и по его советам подготовлены взрывы. Дело в том, что взрывники не успевали в сроки, установленные руководителями стройки, подготовить необходимое количество шурфов для закладки взрывчатки. Строители не могли им помочь — не хватало буров, а экскаваторы были бесполезны: грунт, как железо, как камень. И тут к Рахимову пришел Ходжаназар-ака. Он сказал: «То, что знают старики, не знают и ангелы. Поручите нам это дело».

Дивно-Дивно согласился. В дело пошли кирки, кетмени. Долбили по указаниям старого Ходжаназара. Вот почему Ходжаназар-ака считал, что сегодня — его день. Ему и вручили сигнальный флажок в этот знаменательный для строителей, для пустыни час.

Наконец, все готово — можно начинать.

Махидиль схватила за руку Гуляма-ака. А тот молчит, сосет мундштук, покачивает головой, точно отсчитывает секунды.

Тишина. Пронзительно взвизгнул свисток. В небо метнулась сигнальная ракета. Люди шарахнулись в укрытия. Ходжаназар-ака взошел на бугорок, поднял флажок и махнул им.

Загремел гром!

С треском вздыбилась, словно перевернулась вверх дном, земля! Нет ни бога, ни черта, а вот точно взорвался ад. Наверно, многим пришла в голову эта мысль. Казалось, навечно над миром повис мрак и уже никогда не выглянет солнце. И вдруг в этой темени грянуло «ура!»

И снова взрывы, один за другим. Во веки веков пустыня не знала такого. Пошатнулись и пришли в движение барханы. Там, где прогрохотали взрывы, выросли горы щебня и песка.

Теперь взрывы раздавались далеко впереди, и тут стряслась беда, омрачившая праздник. Тяжело был ранен Ходжаназар-ака.

От радостного волнения он, казалось, забыл, что нужно бежать в укрытие, бросился прямо к шурфам. Ему кричали, но было поздно. Черная мгла налетела на старого Ходжаназара.

Махидиль закрыла лицо ладонями. Она не могла прийти в себя, даже когда ей сказали, что Ходжаназар-ака жив. В тяжелом состоянии, но жив. Его повезли в больницу. А диспетчером по взрывным работам назначили Надыра.

...Со всех участков стали прибывать бульдозеры, экскаваторы и самосвалы. Этой железной армадой командовала Махидиль.

— Ну-ка, ребята, вперед!

VI

Самое горячее место на трассе нынче здесь, где идет расчистка участка после большого взрыва. Поэтому и ремонтники прибыли прямо туда: время не ждет, простоев техники допускать нельзя. В группе ремонтников Махидиль вдруг заметила хорошо знакомое лицо. Махмуда!

Они не виделись целую вечность. Махмуда осунулась, похудела.

— Каким ветром занесло тебя? — спросила Махидиль.

— Почему не показываешься? — в свою очередь спросила Махмуда. — Подруги, а видимся раз в год.

Махидиль рада была встрече и вместе с тем опасалась: кто знает, как Махмуда смотрит на неприятности Хашима? Что бы там ни было, муж ведь. Ей наверняка известно, что Махидиль не только не защищала Балтаева, но и выступала против него. К тому же «доброхоты» могли ей доложить о другом: о том, что Хашим приставал к ней, Махидиль. Знает ли об этом Махмуда?

Они отошли в сторонку.

— Так ты сварщица? — сказала Махидиль. — Неужели не могла найти работу полегче?

— Разве плохо быть сварщицей? Ведь так хорошо работают русские девушки! И зарабатывают неплохо. Чем дома прозябать, решила подышать свежим воздухом. Я давно мечтала работать на стройке. Ты же сама разожгла меня. О тебе всюду говорят! Я решила, догоню-ка ее и займу ее место. Берегись!

Подруги рассмеялись.

Помолчав, Махмуда спросила, что же все-таки произошло с Хашимом.

— Ты не стесняйся. Я многое сама знаю.

Махидиль тщательно взвешивала каждое слово, не желая задеть чувства подруги.

— Не каждый инженер может быть руководителем. Вот и все, — ответила она, а сама подумала: «Только бы не пришлось рассказывать о той злосчастной встрече с Хашимом тогда у дороги».

Но Махмуда сама неожиданно заговорила об этом.

— Ты думаешь, я не знаю, что он к тебе приставал? Я и про Зубайду знаю... У слухов ноги есть... Еще в аспирантуре он вскружил голову одной девушке из радиокомитета. Дуреха ему поверила, что он одинок, что, мол, ни жены, ни детей нет. Ну, а мне рассказали. Я смолчала. Не хотелось скандалов, а у самой на душе такое было, что хоть убей себя. Потом решилась и пошла к той девушке и все рассказала ей. Она плакала, мне даже ее жалко стало. После этого еще ухаживал за одной. — Она говорила равнодушным голосом, будто все это касалось не ее.

Махидиль была подавлена спокойствием, с каким подруга рассказывала о проделках своего мужа. А та продолжала:

— Сперва я не знала, что его сняли с работы и предложили должность прораба. И что он не согласился, тоже не знала. Вижу, перестал ходить на работу. Потом от других людей узнала. Сабахон сказала. А он тут напился и сам пожаловался матери. Подлецы, говорит, добились своего. Плевал, говорит, на всех. Им мое место нужно. А чтоб я простым прорабом работал?.. Дураков пусть ищут на базаре. Он и про тебя сказал. Махидиль, говорит, плюнула в колодец, из которого пила. Сам привез себе врага.

Махмуда рассказала, что Хашим писал брату в министерство, просил защиты. А тот ответил: сам виноват, зазнался, как петух. Против целого коллектива пошел! Ну и пеняй на себя.

Уже стемнело. Вспыхнули прожекторы. Бульдозеры грохотали вдалеке...

— Кто знает, может, я во всем виновата, — продолжала Махмуда. — Не смогла стать хорошей женой. Я ведь не из тех, кто держит мужа в руках. Да и подсказывать ему не привыкла.

— Ты не виновата, — сказала Махидиль. — Хашим, видно, не из тех, кто прислушается к доброму совету.

— Я же росла балованной, жизнь ничему меня не научила. А теперь не знаю, что делать. Видно, надо разойтись...

Махидиль крепко обняла подругу. Глаза Махмуды были полны слез.

— Говорят, согласие в семье — залог долгой жизни. А в нашей семье нет согласия.

— Хочешь, я, несмотря ни на что, поговорю с Хашимом?

— Он уехал.

— Куда?

— Как только получил письмо от брата, заспешил, куда — не знаю. И мне велел собираться. Я сказала, никуда не поеду. Ну, был, конечно, скандал. Даже его мать не согласилась ехать с ним. Он и на мать накричал. Потом уложил чемодан и ушел.

— Ну и человек!

— Все равно, кричал, приедете. Но я никуда не поеду...

— Правильно сделаешь. А он вернется... Детей-то он любит.

Над их головами затрещал репродуктор. Женский голос объявил:

— Внимание! Товарищ Махидиль Салимова, вас срочно просит зайти товарищ Рахимов...

— Что-то случилось, — встревожилась Махидиль, посмотрев на часы. — Идем, если ты кончила работу, я подвезу тебя домой, а потом что-нибудь придумаем.

Махидиль радостная вернулась из Управления. Ее решили послать на республиканское совещание ирригаторов в Ташкент.

— Может, придется выступить, — сказал Рахимов. — Обо всем расскажите обстоятельно. Ничего не скрывайте. Расскажите о трудностях, о недостатках, о настроении людей. Обязательно расскажите о сокращении сроков строительства.

Махидиль не верилось, что она едет в Ташкент. Только теперь, когда появилась такая возможность, она поняла, как соскучилась по родному городу, по дому. Может, послать телеграмму? Нет, лучше явиться неожиданно. Скоро, скоро она увидит мамочку... А пока что надо съездить в больницу, навестить Ходжаназара-ака. Говорят, бедному старику очень плохо. Не разрешают даже шевелиться. В прошлом году у него погибла дочь, а вот сейчас...

Махидиль снова перечисляла срочные дела, кому какие нужно оставить поручения на время ее отсутствия. Но сама она мысленно уже была в Ташкенте, видела себя на его улицах и в скверах, здоровалась со знакомыми. Хоть бы увидеться с Латифджаном... А вдруг он давно забыл о том, что на свете существует девушка по имени Махидиль? Ведь он написал ей только одно письмо...

Правда, говорят, любящие сердца слышат друг друга на расстоянии. И мысли читают на расстоянии. Обязательно надо спросить его, что он чувствовал, о чем думал сегодня. И почему он написал всего лишь одно письмо? Может, любовь его, как письмо, написанное карандашом? Сначала читается хорошо, а со временем начинает стираться, а потом и вовсе прочитать нельзя?.. Любовь Махидиль не такая. Она все время думает о Латифе...