В жизни и спорте

Яков Григорьевич Куценко,

заслуженный мастер спорта,

заслуженный тренер СССР

В жизни и в спорте

Предисловие

Читатель согласится со мной, что, просматривая названия книг, он, как правило,

выбирает интересные для себя темы и знакомится с их содержанием. Хочу напомнить: в

литературе, равно как и в искусстве, главное — это не "что", а кто. Зная эту истину, я

прежде всего хочу рассказать об авторе книги "В жизни и в спорте". Яков Григорьевич

Куценко, несомненно, принадлежит к числу тех людей, которые пишут содержательно,

поучительно и интересно.

Мы познакомились с ним ещё в 1937 году на приёме в Париже в саду советского

посольства. Передо мной был яркий и интересный собеседник. Именно с того дня я стал

внимательно следить за выступлениями Куценко на тяжелоатлетических

соревнованиях. В нём мне импонировало всё: и красивая могучая фигура, и сдержанная

манера поведения на помосте, и необыкновенное умение сосредоточиться в нужный

момент. Перед штангой он — весь внимание. Он весь в желании "взять" вес во чтобы то

ни стало. Им руководит лишь одна могучая непреодолимая воля — держать!

"Держать!" — это слово непроизвольно вырывается у болельщиков. Вот где

учиться умению сосредоточиться, умению сказать себе: "Взять!" Картина волнующая

до предела. Это Куценко-атлет.

На Олимпийских играх 1960 года в Риме Куценко был старшим тренером сборной

команды СССР. В ту пору я на правах президента Федерации тяжёлой атлетики СССР

наблюдал за предолимпийской подготовкой тяжелоатлетов. Успешное выступление

советской команды, как мне кажется, было во многом предопределено умелой работой

Якова Григорьевича Куценко. Его настроение, всегда оптимистичное, ободряющее,

вселяло в его воспитанников веру в победу. Яков Григорьевич давал возможность

каждому проявить свою инициативу, индивидуальность. У него не было и намёка на

трафарет в методике тренировки. Занятия проходили в атмосфере взаимопонимания,

глубокой заинтересованности, правильной настроенности.

Больше всего мы волновались за выступление в полулёгком весе нашего спортсмена

Минаева, который выступал первым. "Ты не волнуйся, — напутствовал его Куценко, —

мы не ждём от тебя ничего сверхъестественного. Работай уверенно. В спорте, сам

знаешь, всё бывает. А мы с тобой учтём все промахи соперника".

Старший тренер и в самом деде оказался прав. Американец Бёргер был явно

сильнее. Но в рывке в первом подходе он уронил штангу за спину, а во втором

перестарался и послал её больше, чем нужно вперёд, и опять уронил. И только в

последнем, третьем, подходе ему удалось взять первоначальный вес.

Минаев стал олимпийским чемпионом.

Дальше пошло совсем хорошо: все выступавшие участники нашей команды

использовали свою максимальную возможность в трёх подходах.

Американцы, доминировавшие прежде в поднятии штанги, впервые потерпели

полное поражение. Юрий Власов побил рекорд американского "сверхчеловека" Пауля

Андерсона с таким преимуществом, что тот только и мог произнести: "Ну, это

слишком много!"

Дисциплина, сплочённость, воля к победе — вот что было характерно для сборной

СССР 1960 года по тяжёлой атлетике. И в этом, повторяю, я вижу огромную заслугу её

старшего тренера Якова Григорьевича Куценко.

Яков Куценко не только обаятельный человек, прекрасный семьянин, но и пример

стойкости и величайшего мужества. Прикованный к постели тяжёлым недугом, он

продолжает делиться с нами своим опытом, знаниями, впечатлениями, он полон

оптимизма и бодрости. Вот это самое ценное в его "железной игре", — правда, теперь

уже в жизни, а не на помосте.

Я не буду знакомить читателя с содержанием книги, в ней автор сам написал о

людях, сильных духом и телом.

М.М.Громов

Герой Советского Союза,

генерал-полковник, профессор,

почётный президент Федерации тяжёлой атлетики,

заслуженный мастер спорта,

чемпион СССР 1923 года в тяжёлом весе

От автора

Я отдал спорту почти всю свою жизнь. Почти всю свою жизнь я провёл среди

красивых и сильных людей, которые удивляли мир своими физическими возможностями.

За свою жизнь я поднял около 20 миллионов килограммов, провёл в

тяжелоатлетических залах разных городов мира 3000 дней; и всё это может вызвать

иронические улыбки умных и рассудительных людей. Быть может, справедливые улыбки.

Однажды вдруг спрашиваешь себя: а стоило ли? Всё ли было верно или так только

казалось?

Я не могу обижаться на свою жизнь. У меня никогда не было точного

"рассудочного" плана, но события увлекали меня именно туда, куда я хотел. И чем больше

я узнавал о жизни и спорте, который фактически стал моей жизнью, тем больше

убеждался, что многое становится для меня ещё более таинственным.

В бурном потоке спортивных событий прошлое постепенно уходит в забвенье.

Новые килограммы, секунды, метры покоряют любителей спорта.

Больше половины жизни я отдал тяжёлой атлетике. Больше 30 лет постоянных

усилий, нервов — сначала из-за себя, потом из-за своих учеников.

"Трудно писать о себе без тщеславия", — заметил английский философ Юм.

Наверное, это почти невозможно. Если человек берёт карандаш и чистый лист бумаги,

чтобы рассказать о себе, он уверен, что его жизнь будет интересна и поучительна для

других. Иначе он и не стал бы писать.

58 всесоюзных рекордов, 10 мировых, 14-летний "стаж" звания чемпиона СССР,

около 20 стран, где мне пришлось побывать, неоднократные победы команды штангистов

Советского Союза, тренером которой был и я — наверное, это даёт мне некоторое право

взяться за перо.

Эта книга о людях сильных и слабых, о тех, кто участвовал в "большой железной

игре" за последнюю треть века; эта книга о далёких городах и странах, где я был.

Глава 1

Как всё начиналось

"В детстве он был слабым и хилым", — так часто начинают очерки о спортсменах.

Этот приём, иногда не соответствующий правде, стал почти традиционным. Но что

поделаешь, если я действительно родился безнадёжно слабым?

Я был в семье тринадцатым. Мой дед, человек набожный и суеверный, почему-то

считал это число счастливым. На свет я появлялся очень трудно. Мать после этого всё

время болела и меня выходили соседи.

У каждого человека сохранились самые первые детские воспоминания: гроза,

игрушка, снег, небо... Первое, что мне запомнилось — это пожар, стрельба, бегущие люди

и котельная: большое чёрное чудовище с горящим глазом. Возле него тихо и смирно, как

дети, сидели испуганные люди. На их лица падало багровое отражение горящего в топке

угля. Приносили и уносили раненых.

Так прошло несколько дней. Потом я заболел тифом. Когда жар наконец прошёл,

мой дед взял меня на руки. Я осторожно потрогал его белую библейскую бороду. "Гляди-

ка, выжил заморыш... Теперь сто лет жить будешь".

Первые послевоенные революционные годы были периодом, когда новое, ранее

неслыханное, что входило в жизнь народа, существовало наряду со старым, тяжёлым

наследием прошлого.

Киев терроризировали белогвардейские банды, немцы, петлюровцы. Потом налёты

прекратились. В один из дней возле города появились кочующие цыгане с шатрами и

повозками. Они меняли, ворожили, плясали и пели под гитару перед уставшими,

измученными людьми.

Как-то раз моя мать бинтовала ногу цыганке, которую укусила лошадь. Я с

интересом рассматривал её серьги, кольца, потрогал её браслеты — они тихо позванивали.

Вдруг, взяв мою руку и пристально взглянув на мать, цыганка быстро сказала: "Ты

будешь богата, твой сын будет богат — знаменитым артистом станет". Уставшей

многодетной матери, конечно, понравилось такое предсказание.

Только вечером мы заметили, что часы "Павел Буре" — гордость нашего семейства

— исчезли. Но всё равно, уже много лет спустя, когда я стал чемпионом, мы с матерью

всегда вспоминали о цыганке с улыбкой.

Я провёл в Киеве всю жизнь, но он не стал для меня привычным и неинтересным. Я

и сейчас отношусь к нему с каким-то восхищённым удивлением, как в детстве. Быть

может, это потому, что я очень часто расставался с Киевом. Но теперь мне иногда

кажется, что тогда я понимал красоту этого города, его природу больше, чем сейчас.

Красота... Когда я познакомился с моим первым учителем — художником-

самоучкой Павлом Кротенко, казалось, я почти понял, что это такое. Он рисовал картинки

для базара: хатки с вербами, девушек и парней в украинских костюмах, белые замки у

зелёных озёр. Мне всё это представлялось прекрасным.

Красота... Смысл этого слова беспокоил меня всю жизнь.

Тогда все достижения человечества в живописи воплотились для меня в картинках

Кротенко. И когда он предложил мне раскрашивать бумажные цветы, чтобы как-то

помочь семье, они были для меня самыми замечательными на свете.

Прекрасной казалась мне и моя первая картина, которую я почему-то назвал "Дом

ненависти": красивый дом, окружённый причудливыми деревьями, мужчина в халате и

чёрной маске. Теперь трудно вспомнить, какие ассоциации будили во мне эти образы.

Моё увлечение рисованием становилось всё серьёзнее. Было время, когда я

окончательно решил, что стану художником, но говорить об этом не отваживался даже

дома. Часто ещё до рассвета я тихонько выходил из дому с фанерным ящиком за спиной и

шёл к Зверинцу.

Когда-то давно здесь водились дикие звери, и киевская знать охотилась в этих

местах. Накануне первой мировой войны Зверинцем заинтересовалась пресса. Здесь

обнаружили пещеры, каменные плиты с надписями.

Но меня интересовало иное: крутые днепровские склоны, влажная от росы трава,

река в предрассветной дымке, спокойная и могучая. Вот-вот взойдёт солнце. Вначале

розовым блеском вспыхивал горизонт, и первые лучи солнца преображали всё вокруг:

нежное сияние прикасалось к воде, золотило песок, изумрудом струилось по зелёным

лугам. Неповторимое мгновение! Как хотелось воспроизвести его... Я щедро наносил

краски на полотно, но всякий раз разочаровывался — нет, не то.

В начале весны пейзажи получались у меня лучше: паводок, раскованная река,

холодная и уверенная в своей силе, потемневшие остатки льда... Всё же летние рассветы

привлекали меня больше, несмотря на "творческие неудачи". Привлекали неповторимой

утренней свежестью, радостным чувством того, что я живу в этом прекрасном мире. Здесь

меня находил двоюродный брат Сашко Горпенко — быстрый, отчаянно храбрый парень.

Он звал меня на Сапёрное поле, к пороховым складам — искать снаряды.

С Сапёрным полем, где находилась бойня, были связаны романтические истории о

киевских мясниках — обладателях богатырской силы, способных сбить быка на землю

одним ударом. Отец охотно рассказывал о них, а случалось, что в наш дом наведывались и

сами герои этих рассказов.

Помню, с каким восхищением мы смотрели на коренастую фигуру мясника

Слуцкого. Говорили, что он мог поднять на спину грузовую машину. Когда в Киев

приезжали цирковые атлеты, Слуцкий в старом борцовском трико, обвешанный медалями

за победы, выходил на ковёр бороться со всеми гастролёрами. Мой брат Григорий был в

восторге от силача, хотя, по-моему, уже тогда не уступал ему в силе. Я откровенно

завидовал силе Слуцкого, но в то же время не разделял восторженности брата. Тяжёлые

бицепсы мясника, его квадратная, малоподвижная, несгибающаяся фигура — всё это

выглядело непривлекательно.

Время было тяжёлое, буйное. Разгульная Барановка — район, где мы жили, —

поджидала парней с Байковой горы. Это были отчаянные и сильные парни. А главное, они

казались мне красивыми в своей бесшабашной удали, силе и смелости. После удачной

драки, а порой и поножовщины "барановцы" возвращались пьяные. Неслась ругань. Люди

в испуге закрывали окна, ставни, гасили свет.

Красота? Оказывается, она оборачивалась совершенно по-другому.

Без отца, рослого, красивого и очень сурового человека, не обходилось в нашей

околице ни одно важное событие. Он всегда был окружён друзьями — во всяком случае,

так эти люди себя называли. Отец охотно делился с ними и зачастую пропивал почти все

заработанные деньги. А вот мать была для меня совсем обычной — молчаливая, покорная

женщина со скорбным лицом. Она никогда не говорила о своих горестях и не жаловалась

на отца. И только в редкие минуты, когда она пела с отцом украинские песни, мать

становилась совершенно иной. Она гордилась своим мужем.

Голодные годы, болезни, бесконечные лишения уменьшали нашу семью. Из

чертовой дюжины детей нас осталось лишь четверо.

А дома по-прежнему было шумно. Грузчики, рабочие много пили, говорили о

французской борьбе, о Щорсе, о возвращении из гастролей по Америке Ивана

Поддубного.

У нас в доме не было книг. Не было их и у моих товарищей. Все знания давала мне

школа, куда я поступил переростком и потому терпел постоянные унижения со стороны

ребят, да и, пожалуй, учителей.

Однажды вечером в трескучий мороз недалеко от нас загорелся трёхэтажный дом. В

зареве пожара и клубах дыма суетились чёрные тени. Из окон летели одежда, мебель,

книги и даже посуда. Когда пожар погасили, мне разрешили взять несколько

полуобгоревших книг. "Жизнь животных" Брэма — первая книга, которую я прочитал.

Среди уцелевших книг были также сборники Т.Шевченко и С.Есенина. Прочитав Брэма, я

без особого удовольствия принялся за стихи. Но неожиданно увлёкся. Позже мне удалось

раздобыть издания Леси Украинки и Владимира Маяковского. И сейчас, хотя память,

конечно, уже не та, что раньше, я помню много стихов, которые с удовольствием читал в

пору моей юности.

Так началась для меня новая, удивительная жизнь. А через некоторое время случай

свёл меня с человеком, который научил меня понимать красоту по-настоящему. Вечером

на одной из наших тёмных улиц я увидел пьяного, лежавшего на мостовой, и помог ему

добраться домой. Это был художник из кинотеатра "Эхо" Пётр Андреевич. На следующий

день я уже бесплатно смотрел фильм.

Так началась моя дружба с "Репиным". Он был одинок, всегда небрит, в толстовке, с

длинными волосами. Каждый раз, закончив оформлять рекламу нового фильма, он

запивал на несколько дней и валялся у себя в комнате в беспамятстве среди холстов и

красок.

Он был чуток, внимателен, заботлив, — мне всегда этого не хватало. Узнав, что я

немного рисую, он начал давать мне несложные поручения: домалевать джинсы ковбоя,

подкрасить глаза какой-нибудь красотке. Рисовал он всегда с иронической улыбкой.

Сначала я не понимал её. Затем мне рассказали, что Пётр Андреевич был известным

художником. Его картины выставлялись даже в Париже. Но в его жизни что-то случилось.

Что — никто не знал. Он приносил мне старые альбомы с репродукциями, — это были

единственные часы, когда он говорил много и с увлечением.

"Акула Нью-Йорка", "Королева лесов", "Месс Менд" — герои фильмов не давали

мне покоя ни днём, ни ночью. Под утро я тревожно засыпал, мечтая о силе и смелости

Дугласа Фербенкса. Актёр проделывал сам, без дублёров, головокружительные трюки, и

его герои, всегда выходившие победителями из сложнейших ситуаций, неотвратимо

действовали на мальчишеское воображение. Для меня началась жизнь грёз и мечтаний. Я

ходил в кино каждый день.

А Пётр Андреевич таял буквально на глазах. Это происходило так быстро, что мне

становилось страшно. Несмотря на его многодневные запои, работники кинотеатра

относились к нему снисходительно. Пил он больше один, потом долго спал.

Проходило несколько дней. Потом он снова приносил репродукции, книги и

говорил, говорил... Слабый, раздавленный человек, он учил меня любить красоту и силу.

Случилось так, что несколько дней я не мог прийти к нему в мастерскую. А когда я

прибежал к Петру Андреевичу, у дверей стояли его сотрудники: уже два дня он не

отзывался на стук. Взломали дверь. В мастерской было очень холодно. "Репин",

скрючившись, лежал на полу...

В день его похорон кинотеатр был закрыт.

Потом мне случалось встречаться со многими художниками и почти все они

находили во мне определённые способности к рисованию. Что греха таить — временами

хотелось сказать: загубил, мол, талант. Хотя увлечение живописью было

продолжительным, но не настолько глубоким, чтобы посвятить этому всю жизнь.

Нужно было работать. В 15 лет я поступил в фабрично-заводское училище.

Я с интересом присматривался к рабочим, создающим точные механизмы. Я увидел

разумную последовательность в рождении приборов. Удары молота на глазах изменяли

форму металла, резец преображал его. Из-под резца вилась горячая фиолетовая стружка. В

термическом цеху кудесники закалки внимательно смотрели в печь... Всё это было

интересно.

Однажды нас построили во дворе. Директор училища представил нам молодого

красивого мужчину. Новый физрук Кондратьев — чемпион СССР 1925 года по тяжёлой

атлетике — нам понравился.

Начались занятия. Мы бегали, прыгали, метали гранаты. В обеденный перерыв

начиналось традиционные соревнования. Определялись чемпионы. Меня среди них не

было. Вечером, приходя домой, я поднимал тяжести, прыгал, бегал, пока совершенно не

выбивался из сил. "Подпольная" подготовка не прошла даром. В один из наших

"обеденных" конкурсов я неожиданно для всех вышел в круг и выжал двухпудовую гирю

семь раз. Зрители ахнули. Совершенно спокойно и даже снисходительно поглядывая на

всех (знали бы они, чего мне это стоило!), я блистательно, как мне показалось, несколько

раз подбросил гирю.

Успех был полным.

Я был горд — стал "сильным парнем". А этот титул давали не многим. Своего я

добился — меня признали.

Вскоре всё это перестало меня интересовать. Увлечение прошло очень быстро.

В токарном отделении у нас работал Владимир Мирошниченко. О нём никогда не

говорили. Он не вызывал к себе никакого интереса. Разве что девушки обращали

внимание — был он рослым и стройным.

И вот однажды во время обеденного перерыва на глазах у всех Владимир сделал

стойку на перилах лестницы. Восхищению зрителей не было предела. Но это было не всё.

Он разогнался и перевернулся в воздухе. Он совершил чудо, и называлось это чудо

загадочным словом "сальто-мортале".

Мирошниченко оказался самым настоящим акробатом, и тренировал его старый

цирковой артист Гоберц. "Я хочу быть только артистом и только цирковым, — сказал мне

Мирошниченко. — Может, и ты попробуешь?"

Стать цирковым артистом... Что это значит, что для этого нужно?

И потом, не права ли в своё время была гадалка? "Быть твоему сыну артистом... "

На другой день вечером у входа в цирк меня ждал Володя. Появился его брат —

осветитель, и мы под грозным взглядом дежурного поднялись на галёрку.

Зажёгся свет и заиграл оркестр. Вышли униформисты, похожие на придворных или

генералов. Всё, что я увидел в тот вечер, показалось мне нереальным. Люди, которые,

сменяя друг друга, появлялись на сцене, были совсем не такими, как мы: и двое изящных

юношей в чёрных трико — братья Яловые, демонстрирующие удивительные

акробатические номера, и воздушная группа Донато, подобно птицам, парившая в

воздухе, и сам Донато в костюме клоуна — старый акробат со скорбным лицом,

проделывавший головокружительные трюки. И, наконец, группа Орэсто — "Мраморная

группа" с участием Бориса Эдера, ставшего впоследствии дрессировщиком львов.

Разноцветные лучи рефлекторов освещали овальный пьедестал с фонтаном и

застывших в античных позах четырёх атлетов в белых париках, которые стояли, словно

высеченные из камня. Они были будто неживые, эти мраморные люди, и вместе с тем

сколько в них было жизненной силы!

Человеческая память несовершенна. Она в основном сохраняет то, что лежит на

поверхности воспоминаний. Но мне кажется, что это был первый, возможно ещё

подсознательный, эмоциональный толчок, пробудивший настоящее влечение к

человеческой силе и красоте. К тому, чему я посвятил потом всю свою жизнь.

Когда чего-нибудь сильно хочешь, обязательно встретится человек, который тебя

поймёт и поможет. А может быть, мне просто повезло...

На следующий день я был у Гоберца.

Это был совершенно высохший, согнутый травмами и увечьями старик. Был он

настолько худ, что казалось, будто его щёки прикасаются друг к другу. Крупный

нависавший над верхней губой нос придавал ему зловещий вид — Гоберц был похож на

Кащея Бессмертного. Он жил только цирком и больше всего на свете любил арену. Теперь

у него была одна цель — подготовить акробатическую группу. Он мечтал надеть чёрный

фрак и выйти на освещённый огнями манеж, на котором проработал полвека... Когда

Гоберц говорил об этом, его глаза молодо загорались.

— Цирк — это самое прекрасное и самое трудное искусство. Это парадность и

блеск. Каждый день вечером у тебя праздник, праздник, — повторил Гоберц это слово и,

помолчав, добавил: — Но настоящая ваша жизнь будет в опилках, среди конюшен. И эта

жизнь тоже прекрасна. Каждый день ты должен быть начеку. И ты обязан обо всём

забыть, когда тебя вызовут на манеж. Обо всём!

Наши репетиции начались в его маленькой комнатке. Я был высоким. Движения

мои, вероятно, были медлительны и неаккуратны. Старик сердился.

— Прыжок, лёгкость — вот азы циркового акробата, — ворчал он и, несмотря на

свои 65 лет, вдруг становился на руки, упираясь в пол длинными, скрюченными, как

корни дерева, пальцами.

Жена старого Гоберца — в прошлом цирковая балерина-наездница — была

итальянкой. Её лицо всё ещё было красиво. Она очень страдала болезнью ног и сердца,

почти не поднималась с постели, но всегда оставалась весёлой.

Был голод. Мы приходили уставшие, приносили соевый хлеб. Жена Гоберца грела

чай. Говорили о цирке. Затем начиналась репетиция.

— Ну, медвед! Карашо! Джиоро прэто! — подбадривала нас жена Гоберца.

Она радовалась нашим успехам, потому что мечта мужа было единственным, что

осталось у неё в жизни.

— Метода — это пот и терпение, — в сотый раз повторял Гоберц, когда мы

уставали.

Делали передышку, а затем всё снова — ещё раз, два, три... Позже я понял, как

необходим в тренировке данный жестокий принцип: метода — это терпение и пот.

"Рэпэтэ" продолжались. Всё проходило в строгой последовательности, которой

безошибочно владел Гоберц. Старик был доволен нами и ждал дня, когда мы появимся

перед просмотровой комиссией. Он наденет фрак, выйдет на арену и тогда...

— Вы превзойдёте всех, если со своим ростом сможете сделать всё, что делают

Яловые. Вас ждёт успех!

Цирк... Я бредил им. Осветительная будка на галёрке стала для меня королевской

ложей. Я боготворил актёров. Меня волновали подробности их жизни. Когда огни на

манеже гасли, я подолгу стоял у выхода, чтобы посмотреть на них хотя бы издалека.

Музыка будила во мне необыкновенные желания. Я мечтал о прекрасном цирковом

будущем, где был, конечно, самым знаменитым, самым ловким, самым красивым.

Музыка, наш выход. Гоберц в чёрном фраке... Восторг зрителей...

Наверное, это было счастье.

Я познакомился с братьями Яловыми. Мне разрешили смотреть их репетиции.

Скупой поток света освещал пыльный бархат. Здесь я увидел всё: напряжённые нервы,

усталость, раздражённость, старые штопаные трико. Даже оркестр показался мне другим

— он играл вяло и невесело. Вверху под куполами, среди подтянутых блоков,

поблёскивающих никелем турников, колец и трапеций, копошились воздушные гимнасты.

Им нужны точность и расчёт. Здесь можно надеяться только на себя, на свою силу и

ловкость. Акробатов сменяли лошади. Покорные красивые животные привычно бегали

вокруг манежа, подгоняемые хлыстом. И они теперь казались мне не такими разумными,

как на представлении. Круг за кругом, круг за кругом. Будто белка в огромном колесе. Я

видел, как упал с лошади Джеймс Кук, сын старого знаменитого Кука. Лошадь подмяла

Джеймса под себя и сильно ударила задней ногой в плечо. Юношу унесли, но уже вечером

он был на манеже и, как всегда, улыбался зрителям.

Все ожидали начала чемпионата по французской борьбе. Афиши рекламировали

приезд Поддубного, Посунько, Шемякина, Заикина, Цыгана. Вскоре на улице возле

гостиницы "Континенталь" появились люди необычайных размеров. За ними ходили

толпы.

Глядя на них, нельзя было не заинтересоваться борьбой. Только потом я узнал о

театрализации этого зрелища. Герою матча была гарантирована победа. Другие должны

были выполнять эффектные приёмы на определённой минуте. Часто зрителя ещё больше

интриговали, закончив игру вничью, — тогда все с нетерпением ждали "реванша".

Я узнал, что есть несколько категорий борцов: "яшки" — либо совсем старые, либо

молодые, только начинающие борцы, которых всегда побеждают; "апостолы" — атлеты с

хорошим телосложением, "маски", — которые по каким-либо пикантным обстоятельствам

не могут открыто появиться на манеже.

На этот раз всех, кто толпился в дни чемпионата у "Континенталя", особенно

интриговала такая "маска": человек в светлом элегантном пальто проходил быстро, не

останавливаясь, не давая даже автографов. Это было таинственно и необыкновенно.

В это время я познакомился с дядей Ваней Лебедевым — издателем журнала

"Геркулес". Он тогда отстаивал французскую борьбу, которую запрещали.

После революции среди общественности возникло разногласие по поводу того, как

относиться к профессиональной борьбе в цирке. В прессе против неё приводилось

множество возражений. Лебедев послал письмо Луначарскому: "Наша эпоха,

выковывающая людей героического эпоса, нуждается в зрелище героического типа.

Борьба — это и есть такое зрелище и, принимая во внимание её влияние на массы,

заслуживает положительной оценки". Своё послание он так и подписал: "Лебедев" и в

скобках — "дядя Ваня".

Лебедев возражал против односторонних, примитивных взглядов на цирковую

борьбу. Письмо его было датировано 15 сентября 1927 года. Двадцать лет спустя в цирках

ещё выступали борцы. Но потом интерес к этим выступлениям начал катастрофически

падать. Профессиональную борьбу в нашей стране вытеснило развитие борьбы

любительской, блестящие успехи наших богатырей не на цирковой, а на международной

спортивной арене, на Олимпиадах и мировых чемпионатах. Но нельзя забывать, что эти

успехи возникли не на пустом месте. Не зря новых чемпионов величают преемниками

славы Поддубного, Заикина, Шемякина и других героев профессиональной борьбы. И не

идеализируя Лебедева — человека коммерческого склада, нужно отдать ему должное за те

усилия, что содействовали развитию и популярности борьбы как спорта.

Лебедев был не только великолепным организатором, но и тонким психологом, он

улавливал настроение и запросы посетителей цирка, умело играл на их патриотических

чувствах. Бывало, в роли арбитра он выходил на арену в русской рубахе, сапогах и

фуражке, картинно кланялся на четыре стороны, представляя борцов, использовал

былинные эпитеты и тому подобное. Остроумные реплики дяди Вани имели большой

успех.

— Дядя Ваня, где сейчас Поддубный? — спрашивали его.

— На чемпионате в Варшаве.

— Как же так: вчера он был во Владивостоке, а сегодня в Варшаве?

— Для чемпиона мира нет ничего невозможного, — отвечал дядя Ваня под бурный

восторг зрителей.

— Дядя Ваня, а где сейчас Збышко-Цыганевич?

— Какой — старший или младший?

— Старший!

— Оба умерли.

Позже, в 1946 году, дядя Ваня рассказал мне, что вопросы задавали свои.

Наконец приехал Поддубный — большой, согбенный, с седеющими рыжеватыми

усами. Ходил он медленно, нетрудно было заметить, что у него больные ноги. О его

гастролях за границей и победах ходили легенды. Позже я много раз встречался с Иваном

Максимовичем. Это был суровый, своенравный человек, знавший себе цену. "Чемпион

чемпионов" — так прозвали Поддубного за его блестящие победы.

Иван Поддубный родом из бедной украинской крестьянской семьи, которая жила на

Полтавщине. Быть может, казак Фёдор Поддубный, фигурирующий в повести

А.К.Толстого "Князь Серебряный", является одним из его предков. Или же другой казак

Поддубный, который служил в войске Петра I и был послан царём в Англию в составе

посольства. По этому поводу нам остаётся только гадать. Во всяком случае природа

наградила Поддубного огромной силой и ловкостью.

Но знаменитый борец отличался не только этими качествами. Он строго соблюдал

режим, просыпался и ложился спать всегда в определённое время, не курил и не пил,

большое значение придавал утренней прогулке и гимнастике. Полагаю, нашей молодёжи

будет интересно узнать, как тренировался Иван Максимович. Вот что он написал по этому

поводу в 1947 году:

"Я и теперь с ужасом вспоминаю режим, который я выполнял в те дни. Ежедневно

на протяжении длительного времени я тренировался с тремя борцами: с первым — 20

минут, со вторым — 30, и с третьим — 40-50 минут до предельного изнурения каждого из

них. Далее 10-15 минут я бегал с пятифунтовыми гантелями в руках. После этого я

принимал паровую ванну. Температура воды достигала 50 градусов... Затем душ; сегодня

полуледяной, а завтра — тридцатиградусный. На полчаса меня кутали в простыню и

тёплый халат, чтобы организм отдохнул. А впереди была ещё 10-километровая прогулка...

После моциона я возвращался в гостиницу настолько утомлённый, что едва мог подняться

на четвёртый этаж".

Да, физические нагрузки, что называется, на уровне современных требований. Не в

таком ли режиме в сочетании с врождённым здоровьем следует искать тайну спортивного

долголетия Ивана Поддубного? Ведь его последний большой международный триумф

приходится на 1925 год, когда Поддубному было уже 55 лет. Тогда Поддубный поехал в

Нью-Йорк и после ряда блестящих побед над борцами из разных стран мира стал

чемпионом США. А ковёр он не покидал почти до 70-летнего возраста...

Однажды во время очередной репетиции мы жонглировали на манеже. Появился

Поддубный. Мы очень старались, и, конечно, у нас ничего не выходило. Иван

Максимович стоял молча, затем вышел на манеж и показал, как это следует делать. Я

набрался смелости и попросил у него фотографию. "Пацанам не даю. Станешь сильным,

человеком будешь — тогда проси". И ушёл. Только через 15 лет я получил от него фото.

Помню ещё одну из наших встреч — спустя много лет. На одном из соревнований я

оказался главным судьёй. Поддубный был у нас почётным гостем. Я представил его

публике и, зная, что ему тяжело ходить, осторожно взял под руку. Поддубный резко

отдёрнул руку и метнул на меня злой взгляд.

После соревнований Иван Максимович сказал мне:

— Не обижайся. Я скоро умру, но никогда ещё никто не поддерживал меня под

руку. А тем более на борцовском ковре.

Вечером в гостях у своего друга старого борца Михаила Слуцкого Поддубный

много рассказывал. Вспоминал о Куприне. С особенной теплотой говорил об отце русской

тяжёлой атлетики докторе Краевском, о знаменитом Гаккеншмидте.

Поддубный любил, чтобы его слушали. Нам он сказал: "У меня была большая

жизнь. Я объездил весь мир. Я соревновался всегда честно. Ваша молодость напоминает

мне о победах — это радостно и очень грустно. Побеждайте. Желаю вам так провести

жизнь, как я".

Кавалер ордена Трудового Красного Знамени, заслуженный мастер спорта Иван

Максимович Поддубный до последнего дня интересовался молодыми спортсменами. Вот

что он написал своему бывшему коллеге, цирковому борцу Михаилу Слуцкому буквально

за месяц до своей смерти: "Меня снова зовут в Москву, пишут, что я первый среди борцов

прославил наш спорт за рубежом... Но не обо мне, старике, речь. Обидно, что теперь

техника многих борцов бедна и физически подготовлены они недостаточно.

Неверно они тренируются, вот и сил недостаточно. Плохо знают, как нужно

укреплять здоровье... Мы, Михаил, постарели, отошли от борьбы. Ну что ж, старость и

вправду могучий соперник, но мы ещё поборемся. Ты, друг, помоги там ребятам, кто же

им поможет, как не мы, старые борцы..."

Мне случилось познакомиться и с Иваном Заикиным. Он родился в Симбирской

губернии, в крестьянской семье, и, так же как Поддубный, в наследство получил лишь

одно — богатырскую силу и крепкое здоровье. Подавшись из родного села искать работу,

Заикин присоединился к артели грузчиков, мерился силой с профессиональными

цирковыми борцами, пока не увлёкся этим. В 1905 году в Москве Поддубный и Заикин

встретились на борцовском ковре. Победил Поддубный.

Во второй раз они увиделись через два года на чемпионате в Тамбове. Заикин

откровенно сказал Поддубному о своём намерении взять реванш. Но реванш не состоялся.

Травмированного Заикина унесли с ковра, и он очутился в больнице. Там его часто

навещал Поддубный, и они подружились.

Заикин был не только известным борцом, но и одним из пионеров авиации. В

Париже он окончил лётную школу Фармана, выполнил несколько полётов и в России.

Один из них, что состоялся в Одессе в 1910 году, едва не окончился двойной трагедией:

пассажиром авиатора был Александр Куприн.

Заикин рассказал мне об этом в 1945 году, когда мы увиделись с ним по случаю

празднования 60-летия гиревого спорта, начало которому в России положил созданный

известным петербургским врачом В.Ф.Краевским "Кружок любителей атлетики". Приезд

Заикина в Одессу в новом амплуа — авиатора — был широко разрекламирован. На

ипподроме, где должны были пройти полёты, собралась огромная толпа.

Самолёт Заикина трижды поднимался в воздух и, проделав несколько кругов над

полем, удачно совершал посадку. А в четвёртый раз, когда к авиатору присоединился

Куприн, при повороте ветер понёс плохо уравновешенную машину на зрителей. Чтоб не

натворить беды, Заикин развернулся и стал приземляться. Посадка оказалась не совсем

удачной. Но аэроплан пострадал больше: от него осталась груда обломков.

С писателем Александром Куприным Ивана Заикина связывала большая дружба. В

1919 году Куприн эмигрировал в Париж. Очутился за границей и Заикин: он жил в

Кишинёве, когда Бессарабия оказалась аннексирована Румынией. Обоим жилось нелегко.

Однажды Куприн послал Заикину 500 франков. Они часто переписывались. "Вот уж

тридцать лет пишу, — жаловался на свою судьбу Александр Иванович, — написал около

двадцати томов, а остался бездомным бродягой, как старый пёс. Так, наверное, мне и

надо. Весна в Париже проходит мимо меня..." ..."Припоминаешь, ты мечтал об

организации огромного питомника физической культуры в плане государственном. Это в

России возможно, и только в ней".

Заикин не осуществил своей мечты: его здоровье подорвал несчастный случай во

время цирковых гастролей в Плоешти. Последние годы жизни знаменитый борец провёл в

Кишиневе. Советское правительство назначило ему персональную пенсию. Не имея

возможности активно участвовать в спортивной жизни, Заикин старался не отставать от

событий, интересовался последними новостями и охотно выступал перед молодёжью с

воспоминаниями. Он радовался, что его не забывают, слал мне трогательные письма,

подписывая их "борец-авиатор Иван Заикин".

Переписывался со мной и Иван Шемякин. Вспоминая своё спортивное прошлое, он

писал: "Вся беда моей карьеры оказалась в желании "охотиться" на чемпионов, чем и

можно объяснить лютую ненависть ко мне, в особенности со стороны кулаков-

хозяйчиков. С 1908 года и до последнего чемпионата, устроенного цирком в Москве в

1923 году, я ни единого раза не потерпел поражения и до сего времени даже во сне не

лежу на лопатках".

Помню ещё одного сильного странного человека — Данилу Посунько. Был он

хлебопашцем, потом матросом и неожиданно стал профессиональным борцом. Он,

вероятно, не находил удовлетворения в своих успехах, хотя пользовался огромной

популярностью. Он мог быть, пожалуй, сильнейшим в мире, если занимался бы борьбой

всерьёз.

Я навсегда полюбил цирк. И с тех пор, в какой бы части света ни приходилось мне

бывать, если была возможность, я всякий раз посещал цирк.

Но вскоре рухнуло всё — репетиции, мечты, иллюзии. Техникум был закончен и

следовало получать направление на работу.

В это время из Магнитогорска приехал брат. Он посмотрел на нашу голодную

семью и сказал: "Езжай на Урал. Цирк никуда не уйдёт".

В составе ударной комсомольской бригады я был направлен на строительство

Магнитки.

Я покидал цирк, пробудивший во мне столько чувств, стремлений, оставляя наши

"рэпэтэ".

Печальный и жалкий стоял на перроне Гоберц. Он молчал. Оставалось несколько

минут. Вдруг он заговорил быстро и сбивчиво.

— Гоберц уже никогда не наденет фрак. Когда ты вернешься, меня уже не будет. Я

знаю. Послушай, не оставляй цирка, не оставляй!

Это были последние слова, которые я слышал от Гоберца. Он опустил голову и

подал сухую узловатую руку.

Меня направили на монтажные работы строившейся электростанции. Там же

работал и мой брат. Если приходилось туго, то помощь и совет всегда были рядом.

Работали очень много. Непривычный труд вначале совершенно изнурял. Среди

суровых, полных требовательности, юмора и насмешек людей я пытался быть

самостоятельным и взрослым. А это не всегда удавалось, Через полгода набирали

монтажников на строительство уральской Кизеловской электростанции на Западном

Урале. На Магнитке к тому времени работы по монтажу закончились, и я решил уехать.

Брат остался. Я ушёл из-под его опеки.

Шёл 1933 год...

Жизнь проходила однообразно. До самого вечера — работа, потом бараки, глушь,

мороз и усталость.

Я почему-то оказался в стороне от всех, не особенно стремился заводить

знакомства, да и ко мне никто не проявлял особого интереса.

Однажды кто-то принёс две двухпудовые гири. Я выжал их двенадцать раз,

поставил на землю и сделал стойку на дужках. Это произвело впечатление. Лёд

отчуждённости был сломан. Бригадир стал ко мне внимателен и мягок. А я, уставший от

одиночества, охотно рассказывал ему о себе, о своих планах стать цирковым артистом.

— Слушай, Куценко, ты, говорят, почти артист? Может быть, выступишь на вечере?

— вскоре предложили мне в комитете комсомола не то с насмешкой, не то с уважением.

— Если нужно, то за тебя поработаем, — сказали ребята в бригаде. — Ты только

подготовься как следует.

Я стал готовиться к выступлению. Тренировался сам и готовил группу партерных

акробатов и силовых жонглёров.

Наши выступления имели большой успех. Моя бригада, прославившаяся как

передовая, стала известна всем как бригада "артистов". На каждом шагу я чувствовал, с

каким уважением относятся рабочие к моей второй профессии — "артиста". Однажды ко

мне подошёл немец-инженер, работавший на стройке со дня её основания.

— В моей стране есть Мангер — самый сильный человек. — И вдруг добавил: —

Русские обязательно, слышите, обязательно должны его победить. — И быстро ушёл,

будто испугавшись своих слов.

Шла весна. Друзья из Киева звали домой, советовали поступить в техникум

физкультуры. Ребята в бригаде понимали мою тоску.

— Вот закончим монтажные работы, и поезжай, — сказал мне старший инженер. —

Потерпи.

И мы опять крепили балки, укладывали рельсы, плечами подтаскивали тяжёлые

бункеры, и казалось, этому не будет конца.

Прошло ещё три месяца. Заканчивались последние работы. Через несколько дней

должен был состояться пуск электростанции. Но ждать я не мог: в физкультурном

техникуме начинались экзамены.

Прощаться было трудно:

— Возьми медку на дорогу, — говорил мне бородатый "король такелажников" дед

Фома. — Учись, артист. Станешь знаменитым — не забывай нас. Мы за тобой следить

будем.

Поезд отошёл. Ещё каких-то несколько секунд я видел мою "артистическую"

бригаду с поднятыми шапками, улыбавшиеся небритые лица. Потом всё исчезло. Впереди

меня ждал большой и загадочный мир, который станет для меня миром спорта, и я войду в

него уже навсегда.

Два года я ждал, чтобы поступить в техникум физкультуры. А теперь, когда

подошёл к этому зданию, вдруг остановился. Стоит ли? Кем я буду? Пройдёт время, мои

силы иссякнут — что будет тогда? Я понимал, что о будущем недостаточно мечтать, что

важно суметь заглянуть в него.

Мимо меня проходили стройные, красивые девушки в свитерах и брюках —

вероятно, студентки. Я провожал их взглядом — они мне нравились.

Смешно теперь вспоминать, но, кажется, именно это и решило всё.

Жизнь проходила на стадионе, в классах, в спортивных залах... Нужно было уметь

бороться, прыгать с трамплина, постигать азы гимнастики и несколько раз в неделю

надевать боксёрские перчатки. Курс тяжёлой атлетики меня не заинтересовал. Позднее,

когда я стал чемпионом страны, на вопрос: "Как вы начали заниматься штангой?" — я

вынужден был отвечать правду: начал с того, что невзлюбил этот вид спорта.

В техникуме находился тогда почти весь спортивный цвет города. Мне нравилась

изумительная пластичность гимнастки Дуси Боковой и стремительность передвижения по

теннисному корту Ольги Калмыковой, манера борьбы Александра Карпинского. Всё это

было интересно. И у меня где-то проснулось тщеславие юности: а ты-то что можешь?

Однажды меня вызвал к себе директор техникума Шипуков и посоветовал

наведаться на тренировки штангистов в клуб "Пищевик". Я пришёл в клуб. Звон металла,

неторопливые атлеты, по очереди подходившие к штанге — всё это казалось мне чужим и

непривлекательным. Спорт я понимал как постоянное действие, как азартную смену

ситуаций, как непосредственное столкновение с противником и потому с равнодушным

видом присел на скамью.

Я наблюдал за атлетами. Вес на штанге рос. Большие парни уже не могли с ним

справиться. И вот к штанге подошёл идеально сложённый человек маленького роста. Он

толкнул 105 кг. Эта величина мне тогда ни о чём не говорила. Но, судя по впечатлению,

которое произвела она на присутствующих, я понял, что это много.

Так я впервые увидел чемпиона страны Александра Донского.

На следующий день в спортивном зале я небрежной походкой подошёл к штанге. И

я, самый сильный парень на курсе, поднял только 70 кг. Поднял тяжело и неуклюже,

напрягаясь до боли в висках. Штанга, будто что-то живое, унизила меня перед собой и

друзьями. Донской, который весил 56 кг, поднимал 105 кг, а я буквально ломался под 70

кг. Позор да и только. С этого момента всё и началось: я разозлился.

Через месяц в клубе "Пищевик" я был уже своим человеком.

Начались тренировки. Всё было трудно, но увлекательно, потому что пришли

первые маленькие успехи.

Я начал понимать, что за каждым мгновением рывка или толчка много тонкостей

техники, которые то вдруг давались сразу же, то надолго уходили. А рост силы — как он

был незначителен! "Возьми в спутники время, и ты победишь". Я это понял.

На первый взгляд, техника подъёма штанги не сложна — была бы сила в руках,

крепкая спина и ноги. Однако со временем стало ясно, что за этой внешней простотой

стоит точный расчёт, слаженность в работе различных мышечных групп, чувство ритма.

Кроме того, необходимо контролировать своё эмоциональное состояние, необходимо

достичь слияния физических и волевых усилий. Словом, нужно многое помимо силы. Об

этом говорил и опыт моего брата Григория. Он буквально играл двухпудовыми гирями,

отрывал от земли металлические конструкции весом до 300 кг. Казалось, из него выйдет

первоклассный тяжелоатлет. Но стоило Григорию выжать несколько раз штангу, как он

начинал жаловаться на усталость, на боль в спине. Впрочем, он этими попытками и

ограничил своё знакомство со спортом. Нагрузка в техникуме и на тренировках была

чрезмерной даже для моего сильного организма. Я приходил домой, валился в постель, и

казалось, что мои тяжёлые ноги могут проломить сетку кровати. Отец ругался. Мать

жалела и при каждом удобном случае подкладывала лишний кусок мяса.

И вот пришла первая победа: я выиграл звание чемпиона города с результатом 260

кг. Успех этот был достигнут неожиданно быстро — буквально за 2-3 месяца.

Это и решило мою дальнейшую судьбу. Я почувствовал в себе силу, вкусил первую,

пока ещё маленькую, но всё же славу. А это в юные годы не может пройти незаметно.

Я стал тренироваться с отчаянным упорством. Тренировки совершенно меня

измучили. Не знаю, чем бы всё закончилось, если на меня не обратил бы внимание

Александр Донской — в то время уже опытный и признанный мастер.

Это был удивительный человек и спортсмен. Наша дружба длилась много лет, до

самой его смерти. Обстоятельства сложились так, что в период Великой Отечественной

войны Александр Донской остался на временно оккупированной фашистами территории.

Ему, еврею, пришлось скрываться в лесах. Один крестьянин обучил его молитвам, и он

странствовал по деревням как божий странник. Потом нашёл партизан и до конца войны с

оружием в руках боролся против немецких оккупантов в рядах известного объединения

народных мстителей под командованием И.Шитова. После войны здоровье Донского

пошатнулось. Неизлечимая астма не давала ему покоя. Он стал замкнутым, много

тренировался и... курил.

В 1948 году Донской выиграл даже звание чемпиона СССР. Спустя два года он ещё

раз вышел на помост и завоевал серебряную медаль чемпиона страны, уступив лишь

Удодову. Это был последний рывок большого спортсмена, который ещё раз

продемонстрировал торжество человеческой воли.

Донской был неплохим художником, и это ещё больше нас связывало. Я помню его

последнюю работу "На могиле партизана". Эту картину он писал особенно долго и

старательно.

Перед одним из моих выездов за границу мы встретились. Донской был страшен, но

курил так же, как и раньше... "Может, лекарство привезёшь заграничное?" Я привёз ему

какие-то флаконы. Но было уже поздно. В ту ночь он попросил открыть окна. Под утро

лишь прошептал:

— Деревья под окном шелестят так же, как в Брянских лесах...

Моим окончательным выбором стала штанга. В этом виде спорта меня привлекало

совершенно точное и конкретное измерение возможностей человека. Никакого обмана,

никакого отвлечения. Это самая точная возможность определить победителя: кто больше

поднял, тот и чемпион.

Несмотря на трудности, тренировки доставляли мне огромное удовлетворение.

Цифры фиксировали рост результатов. Цифры! Это было внушительно и наглядно, как на

световом табло. И, наконец, эстетическая сторона: красивый, сильный человек спорит с

земным тяготением, побеждает железо, поднимает сотни килограммов. Это нужно было

прочувствовать хотя бы один раз, чтобы уже всегда к этому стремиться.

В Киев приехали Георгий Попов и Аркадий Касперович. Короли помоста! У Попова

тогда уже был мировой рекорд в рывке двумя руками. Шёл 1934 год.

27 мая на традиционной встрече Москва-Ленинград Николай Шатов побил мировой

рекорд австрийца Ашмана, вырвав левой рукой 78,4 кг. Буквально через несколько дней

Георгий Попов в рывке двумя руками достиг невиданного для того времени результата —

98,2 кг.

Сейчас эти веса могут вызвать иронические улыбки. Не улыбайтесь! В те времена

Попов был чудом. О людях незаурядных, которые неожиданно становятся популярными,

иногда распространяются самые удивительные слухи. Про Попова говорили тогда, что он

ведёт полудикий образ жизни: спит в спортивных залах, ест сырое мясо. Он

действительно производил впечатление аскетического человека, способного на подобные

чудачества. Все изумлялись его выдержанности и неутомимости. Подстриженный "под

бокс", с чубчиком, спадавшим на лоб, Попов казался злым и неприступным. Был он

самым могучим среди нас, а весил всего лишь 60 кг. Он мог взвинтить себя до того

экстаза, который был нужен для победы. Достигнув одного, Попов сразу же начинал

подготовку к следующему рекорду. "Нужно много отдать, чтобы достаточно получить",

— говорил он. Его нагрузки были страшными. Скептики поговаривали: "Он наконец

выдохнется".

Но Попов не выдыхался. Он хотел даже догнать тяжеловесов, хотел обойти каждого,

обойти всех. Он был гордым и самолюбивым, большим шутником и злым насмешником.

Попов был некоронованным чемпионом мира. Своими рекордами он намного опередил

время. Но советские спортсмены в довоенные годы не состояли в международной

федерации и могли лишить зарубежных атлетов звания чемпиона только в заочной дуэли.

Я начал слепо копировать Попова, не понимая, что у каждого из нас должна была

быть своя система тренировок. Низкий сед, которым прославился в рывке Попов, у меня

не получался. Более того, эксперимент закончился травмой. Штанга упала за голову,

прокатилась шероховатой насечкой по спине, и один из дисков пробил носок правого

ботинка. Второй палец был раздроблен. Больница, перевязка и неприятные объяснения

дома...

Вечером, опасливо поглядывая на спящего отца, ко мне подошла мать.

— Подумай хорошенько, сынок. Смотри, будешь как Николай...

Базарный силач Николай когда-то выступал в цирке, был очень силён и популярен.

Однажды он сильно повредил себе шею. С тех пор прошло очень много лет. Калека в

брезентовом плаще, с уродливо скошенной головой, с тачкой и гирями ходил по базарам.

В дождь, в непогоду он молча, с каким-то исступлённым лицом раскладывал коврик и под

звуки гармошки показывал свои жалкие трюки. Его знали и бросали деньги больше из

жалости.

Мать боялась, чтобы меня не постигла такая же участь. Я успокоил её и объяснил

как сумел, что со мной ничего не случится, потому что теперь другое время. Мы не

самоучки, покинутые на самих себя, как несчастный Николай, а воспитанники

специального учебного заведения и тренируемся по программе, составленной

специалистами.

В 1936 году мы готовились к чемпионату УССР. Как хотелось выиграть! А чтобы

осуществилась эта мечта, нужно было обойти Ивана Кириченко, Анатолия Базурина и

главного "зубра" — Аркадия Касперовича.

Чемпион страны Касперович был для своей весовой категории невысок ростом,

кругленький, лишённый внешне эффектной, рельефной мускулатуры. В то же время он

был необыкновенно крепким, настойчивым и отличался хорошей технической

подготовкой. Как-то при мне, выступая на тяжелоатлетическом вечере, он толкнул 150 кг

— вес по тому времени очень солидный. Кроме Касперовича, такой вес был подвластен

только одному атлету — Амбарцумяну. Я в то же время преодолел в толчке 120-

килограммовый вес и чувствовал, что мне под силу и больший. Тренировался я тогда под

руководством своего неизменного наставника и друга Якова Самойловича Шепелянского,

умного, внимательного педагога, который обладал особенным умением определять

слабые места и быстро находить возможности для их устранения. Методика моей

тренировки подверглась довольно существенным изменениям. Но многое в своих

тренировках я пока что ещё чувствовал интуитивно, не зная природы работы мышц.

Кипучая энергия Попова продолжала увлекать меня. Мои силы увеличивались. И я

тогда ещё заметил, что если ставить перед собой задачу, подчас превышающую

возможности, то силы при максимальной мобилизации возрастают вдруг до неожиданных

размеров.

Моё первое выступление на чемпионате Украины состоялось в донецком городе

Кадиевка. Клуб не смог вместить всех почитателей силы: шахтёры понимали толк в этом

деле.

Я тогда победил. Победил "самого" Касперовича. Уже в первом движении — жиме

— мне удалось опередить его на 5 кг. Рывок не внёс никаких изменений в нашу борьбу —

мы показали одинаковые результаты. Толчок Касперович начал с удачного подхода к 120-

килограммовой штанге. Я толкнул такой же вес. Тогда он заказал 130 кг, зафиксировал на

выпрямленных руках и эту штангу. То же сделал и я. Последний подход моего противника

оказался неудачным. Теперь трудно вспомнить подробности того дня. Помню только, что

я поднимал вес с предельным напряжением сил, нервов, энергии.

А потом я всё-таки решился побить рекорд ленинградца Николая Кошелева в рывке.

На штангу установили вес — 84,5 кг. Я с волнением ждал за кулисами вызова судьи.

Наконец вышел на сцену. Зрителей не видел, Передо мной была одна лишь штанга.

Только она одна. Нужно её взять! Взять! Все зрители слились в одно большое живое

доброе существо, желавшее мне удачи. Я это чувствовал.

Я люблю рывок одной рукой. Это сложное и красивое движение, требующее

стремительности и смелости. Левой рукой я зафиксировал вес.

Первым меня поздравил Касперович:

— Я знал, что твоё время придёт. Теперь у тебя на очереди Амбарцумян. —

Аркадий грустно улыбнулся: отдавать свой титул не очень приятно, ведь за каждым

таким достижением столько тяжёлого труда, а когда твой рекорд побит, то всё это словно

перечёркнуто...

Потом нас чествовали шахтёры. Среди них был Алексей Стаханов.

Я поехал в Москву на первенство ВЦСПС. Мои шансы на успех были

незначительными — вернее, их и вовсе не было, потому что в столице собирались

сильнейшие.

Я занял шестое место. Неудача компенсировалась впечатлениями, которые я увозил

из Москвы, и новыми интересными знакомствами. Здесь началась моя дружба с

известными атлетами Александром Бухаровым и Яном Спарре.

Больше всех меня поразил Кошелев. В прошлом он был цирковым артистом, и я

ждал его выступления с особым нетерпением.

Он вышел к штанге под музыку, в голубом халате, безупречно аккуратный. Перед

помостом резко сбросил халат. Ни одного лишнего движения, никакого позёрства,

несмотря на всю театрализованность и претенциозность выхода. Уверенный почерк в

упражнениях, красивое техническое исполнение.

Моё выступление тогда не вызвало никакого интереса у зрителей.

В раздевалке ко мне подошёл молодой лысеющий человек в очках и сказал, что

меня хочет видеть один известный учёный. Через час я был представлен человеку,

которого окружали люди в белых халатах. Он быстро посмотрел на меня и обратился к

ним:

— Это он. Он нам нужен. Я искал атлетов с хорошим телосложением, — сказал он

мне. — Я наблюдал за вами, послужите науке. Разрешите снять на пленку ваш брюшной

пресс и мышцы рук.

Я с энтузиазмом согласился служить науке.

Так я познакомился с заслуженным медиком, академиком Владимиром Петровичем

Воробьёвым.

А ещё через час мы обедали в "Астории". Владимир Петрович был вежлив и очень

разговорчив. Мы долго говорили о цирке. Оказывается, он хорошо знал и понимал его.

Недавно он бросил курить и очень нервничал. Его юный ассистент часто закуривал по его

просьбе и пускал дым прямо ему в лицо. Воробьёв жадно вдыхал его — вероятно, это

помогало.

Осенью 1936 года в Ленинграде собрались все звёзды тяжёлой атлетики: Н.Кошелев,

Д.Наумов, Е.Хотимский, Р.Манукян, Н.Лапидус, М.Касьяник, О.Божко, А.Жижин,

И.Механик, Г.Попов, Н.Шатов, А.Бухаров, Я.Спарре.

Громыхали диски. Самый большой авторитет в области спортивной медицины

профессор О.М.Крестовников проводил медицинский осмотр.

Приехал Серго Амбарцумян. Тренировался он мало. Мои достижения были в то

время неплохими, но Серго делал вид, что это его не трогает. И для этого были основания:

он весил 120 кг, а я только 86 кг.

Жизненный путь Серго был не из лёгких. После смерти матери начались его

скитания по чужим людям, он работал и каменщиком, и ремонтником на железной дороге,

и слесарем. Но природный оптимизм, свойственный физически крепким и здоровым

людям, никогда его не покидал.

Штангой Амбарцумян начал заниматься в 1932 году, и уже через год на всесоюзных

соревнованиях в Минске стал победителем в тяжёлом весе. Прошёл ещё год, и про

армянского атлета заговорили повсюду. В течение одного вечера он побил всесоюзные

рекорды во всех движениях пятиборья и в сумме. Немногим позже Серго поднял в рывке

левой рукой 95,8 кг, превзойдя мировой рекорд немецкого спортсмена Рисса.

Сила у Амбарцумяна была титанической. Попытки измерить её при помощи

станового и ручного динамометров не увенчались успехом: приборы сломались. Во всех

последующих достижениях Серго большую роль сыграл его тренер Ян Юльевич Спарре.

Впервые они встретились на чемпионате страны в 1934 году. Тогда Спарре в последний

раз вышел на помост и завоевал звание чемпиона в полутяжёлом весе.

Штанга была не единственным увлечением Яна Спарре. Он достиг значительных

успехов в велосипедном спорте, борьбе, метании молота и толкании ядра. Но настоящую

славу принесла ему тяжёлая атлетика. На счету Спарре десять рекордов страны. Помню,

большой резонанс имела его заочная дуэль с известным французским профессиональным

атлетом Шарлем Ригуло. Стоило французу установить рекорд, как Спарре превышал его.

В конце концов Ригуло не вытерпел и "убежал" от настырного противника в тяжёлую

весовую категорию.

После прекращения выступлений на помосте Спарре увлёкся тренерской работой.

Его называли "отцом тяжелоатлетов". Энергичный, жизнерадостный, бодрый, он никогда

не терял оптимизма, веры в своих воспитанников. Помнится несколько его писем,

адресованных мне в 1948 году. Он звал меня в Ригу, предлагая свои услуги в подготовке к

битве с мировым рекордсменом Дэвисом, давал советы, нацеливал меня на 460-

килограммовый результат. И от его писем — коротких и немного нескладных; с

приписками сбоку, сверху — везде, где было свободное место, — веяло искренней

заинтересованностью в делах советской тяжёлой атлетики, доброжелательностью,

уверенностью в наших силах, душевным теплом.

Тренировки проходили успешно. Мне хотелось удивить всех, и я тренировался на

пределе сил. А силы истощались с каждым часом. И чем хуже шли дела, тем больше я

пытался проверить себя на больших весах. Это был замкнутый круг.

Место соревнований у нас было необычное — зал имени Чайковского. Железо и

лира! Я вышел на помост и почувствовал, как дрожат колени. Казалось, все зрители видят

мою трусость.

Уже в жиме я сильно срезался. Создавалось такое впечатление, что тренировочные

результаты показывал не я. Амбарцумян обошёл меня на 5 кг. Мы пожали друг другу руки

при получении наград. Я ещё раз посмотрел на его большое сильное тело. Здоров! Наша

следующая встреча должна была состояться в Тбилиси. Я уезжал побеждённым. Характер,

оказывается, познаётся в решающие минуты наибольшего напряжения. У меня, вероятно,

ещё просто не было спортивного характера.

То, что я "перегорел" ещё перед соревнованием, подтвердило моё выступление в

Киеве. Отдохнув пять дней и хорошо выспавшись, я установил новый всесоюзный рекорд

в толчке — 154,5 кг.

Наступил тёплый киевский апрель. Мы усиленно готовились к поездке в Тбилиси.

Руководили нами Георгий Попов и Яков Шепелянский.

У меня всё шло прекрасно. После Ленинграда я многое понял. Понял, что нужно

работать разумно. "Талант — это упорство, гении — это волы", — прочёл я, кажется, у

Жюля Ренара. Это изречение мне понравилось. Чтобы стать гением, нужно, черт возьми,

совсем немного.

И вдруг — глупая случайность: я прищемил пальцы дверцей автомашины. На

второй день поднялась температура, начался жар. Откуда? Потом было всё так, как бывает

в подобных случаях. За пять дней температуру сбили, но слабость побороть сразу не

удалось.

До соревнований оставалось 10 дней. Пятидневный недуг следовало одолеть

разумным режимом, питанием, восстановительной тренировкой. Нужно было ехать. Пусть

даже ожидался проигрыш, всё равно это становилось ещё одной ступенью в спортивной

борьбе.

Пожалуй, ни одно путешествие в поезде за всю мою жизнь не было таким, как тогда.

Нельзя было упускать ни одного часа тренировки. А путь был долгим. Утром в

прохладном тамбуре я упражнялся с резиной, прыгал, отжимался. На больших остановках

бежал на привокзальную площадь и разминался там, насколько это позволяли время и

условия. "Тебя бы на поле, да в плуг", — говорила проводница, которую я, вероятно,

раздражал.

Поезд шёл на юг. Я вновь чувствовал себя сильным.

Тяжеловесы всегда завершают соревнования. Они ждут и волнуются больше всех.

Они переживают удачи и поражения товарищей. А ведь и себя нужно беречь. Разговоры,

разговоры без конца и всё об одном — о соревнованиях и противниках. Тяжело. Нервы и

без этого на пределе. Порой удивляешься, как выдерживаешь всё это. Пожалуй, ни один

журналист не сможет описать данное состояние, передать сложное движение души и

мыслей человека, ожидающего поединок, — сие очень сложно. Это нужно пережить

самому.

Гостиница. Я сидел один в комнате. Был вечер. Сквозь приоткрытые жалюзи падал

тусклый свет. Все были на соревнованиях. Но одному тоже плохо. На дворе кричали:

"Мацони, мацони!" Это продавцы простокваши, любопытные люди, как, впрочем, и все

здесь на Кавказе. Я сделал лёгкую разминку. Всё время казалось, что сил мало. Я просто

физически чувствовал, как они уходят из тела. Затем вдруг начал громко петь. Совсем как

в детстве, чтобы не бояться. И, конечно, всё время думал об Амбарцумяне.

Днём я видел его. Он стоял у гостиницы в окружении шумных болельщиков и своих

друзей. Я поздоровался с ним и почувствовал, что краснею. Что это — трусость?

Амбарцумян буквально гипнотизировал меня. Он был силён и имел невиданную

популярность, уважение судей. Он был авторитетом. Победить его было тяжело. Но

больший результат был у меня! В конце концов и я силён! Да, я силён, силён!

Соревнования — это праздник, и нужно было готовиться к нему с радостью. К чёрту

психологический "вакуум", нужно идти к товарищам.

На помосте я увидел Попова. Это был поистине его Большой день. В

дополнительном подходе он зафиксировал в рывке новый мировой рекорд — 106,1 кг. С

тех пор прошла уже четверть века, но такого совершенного движения в стиле "низкий сед"

я не видел больше ни разу. Его поразительная энергия, чисто "поповское" упорство ещё

больше раскрылись в толчке: новый рекорд — 126 кг.

Шатов толкнул 130 кг и в рывке показал 107,5 кг.

Я так увлёкся спортивной борьбой Попова и Шатова, что забыл о самом себе.

Возвращаясь в гостиницу, я был уже спокоен.

...Борьба началась с неожиданностей. Петров показал в жиме 117,5 кг, я — 112,5 кг,

Амбарцумян — 115 кг. Для Амбарцумяна это было очень мало. Он явно нервничал.

Начался рывок. Я поднял 117,5 кг, Петров — 112,5 кг, Амбарцумян остановился

только на... 110 кг. Я ничего не понимал: что происходит с Амбарцумяном? Теперь для

меня представлял угрозу лишь Петров — человек "крутого склада и огромных мышц, в

которых дремлет сила предков", — так написали о нём грузинские газеты. Я смотрел на

Петрова и впервые по-настоящему понимал, насколько он опасен.

Все мы толкнули по 145 кг. Я еле ушёл с помоста: острая боль пронзила кисть

правой руки. Кисть заметно вздулась. Потянул. Этого ещё не хватало...

— Картонную повязку, — приказал Попов, как профессор, ведущий операцию.

Неужели срыв? Нужно терпеть. Судьба преподносила исключительный случай стать

чемпионом. Несколько секунд терпения могли принести победу.

В зале повисла тишина. Накал борьбы заставил даже темпераментных грузин сидеть

неподвижно. Кто: Амбарцумян? Куценко? Петров? 150 кг. Амбарцумян и Петров

оказались не в силах одолеть их. А я зафиксировал этот вес!

Я стал абсолютным чемпионом страны. Обнял Попова и Шепелянского. Это они

гнали меня к помосту. Не будь их... А впрочем, зачем сейчас об этом думать? В

дальнейшем я не раз убеждался, что тренером хороших атлетов должен быть человек

хладнокровный и мужественный. Только он имеет право готовить спортсмена к поединку.

Ни одним жестом, ни одной фразой, интонацией голоса не должен он показать, что

переживает или сомневается. Такими и были Георгий Попов и Яков Шепелянский.

Советская спортивная делегация готовилась к III Рабочей олимпиаде. В Антверпен

должен был поехать один из нас — либо я, либо Амбарцумян. Ведь победа моя могла

быть случайной.

Опять начались усиленные тренировки в Москве. Опять рядом в зале был

Амбарцумян. По программе четырёхборья (рывок одной и двумя руками, толчок одной и

двумя) я победил Амбарцумяна и Петрова и заработал пропуск в Антверпен. Меня

поздравил прославленный лётчик Анатолий Серов — герой испанских сражений.

За день до выезда мы увидели Валерия Чкалова. Я, как школьник, смотрел на него.

Он, по всей вероятности, заметил это.

— Что смотришь на меня, как на красну девицу? Больше ешь — тебе побеждать

надо, — бросил он мне грубовато. Потом улыбнулся: — Вот победишь, на тебя тоже

будут так смотреть. Ещё надоест.

На железной дороге первые 20-30 минут пассажиры обычно молчат. Считается, что

первую половину дороги они думают о том, что оставили, вторую — что их ждёт. Лица у

всех грустные и весёлые, замкнутые и открытые.

Я вынул красную книжечку — советский заграничный паспорт. Там были указаны

мои приметы: рост 180 см, брюнет, глаза серые, уши неопределённые. "Уши

неопределённые"... Наверно, это существенная деталь.

Мы пересекли границу с Польшей. На каждой станции наш поезд встречали

блестящие офицеры в четырёхугольных конфедератках. Крестьяне долго стояли с

непокрытыми головами в знак молчаливого приветствия.

Началась Германия с её лесистыми равнинами, широкими автострадами, тесно

прилегающими к железнодорожному полотну огородами.

Со зловещим грохотом мчались мимо нас эшелоны с танками и орудиями, часто

можно было видеть аэродромы. Гитлеровская Германия дышала уже по-военному.

Из купе мы почти не выходили. В тамбуре сменяли друг друга люди, не спускавшие

с нас глаз.

В Берлине была сделана двухчасовая остановка. Мы ждали поезд на Брюссель.

Огромный вокзал почти пустовал. Всюду виднелись свастики — на книгах, знамёнах,

газетах, стенах.

Мы устали. Хотелось спать. А спальных вагонов в Европе почти не было.

Установили очередь — каждому предоставлялась возможность поспать лежа не более

часа. Кто был ростом поменьше, умудрялись прилечь на багажные полки, привязав себя

ремнями.

Всё изменилось с момента пересадки на поезд "Бельгийской железнодорожной

компании". Весёлые, добродушные люди улыбались нам, не зная, как ещё можно

выразить своё гостеприимство.

— К вам огромный интерес. Вас с нетерпением ждут. Вы увидите, что будет

делаться на вокзале, — с удовольствием говорил нам переводчик, он же фоторепортёр.

Действительно, то, что мы увидели, запомнилось на всю жизнь.

Первыми к нам бросились спортсмены республиканской Испании. В те дни на

испанской земле свобода и демократия давали первый открытый бой фашизму. Наша

страна оказывала огромную помощь героическим солдатам Республики, боровшимся

против фашистских орд генерала Франко, вооружённых Гитлером и Муссолини. Тысячи

испанских детей нашли тогда приют и вторую родину в Советском Союзе. Вот почему 300

смуглых юношей и девушек в пилотках, пожимая нам руки, плакали.

На вокзалах скольких городов мира мне ещё пришлось побывать впоследствии — не

перечесть. Но те встречи не забудутся никогда. И не только потому, что это был мой

первый выезд за границу, но и потому, что тогда было очень тревожное время.

Движение на улицах приостановили. Докеры, рабочие химических заводов,

прядильщицы знаменитой текстильной фабрики — многотысячная улыбавшаяся толпа

провожала нас до гостиницы "Авенир". С помощью полиции мы еле протолкались к

дверям. Толпа не расходилась. Мы появились на балконах, и приветствовали нас сотни

поднятых рук.

Нас предупредили, что соревнования начнутся утром следующего дня. Это

оказалось неприятной новостью. Особенно для тех, кому нужно было согнать вес.

Медицинских весов в гостинице не имелось. Мы отправились искать их в аптеку. Её

владелец, до революции бывавший в Одессе по своим торговым делам, охотно закрыл

своё заведение и предоставил нам возможность пользоваться своими весами ровно

столько времени, сколько будет необходимо.

Ужинали мы в ресторане "Авенир". Хозяин, предвкушая удовольствие, которое он

нам доставит, объявил по-русски, что сейчас выступит "русский цыганский хор с

танцами".

На эстраду вышли цыгане. Пожилая цыганка со вздувшимися на шее жилами

затянула "Очи чёрные". Начались цыганские пляски, потом появился парень с гармошкой,

в русской рубашке и сапогах. Несмотря на то, что всё было примитивно, сюрприз хозяина

удался.

Жители Антверпена называют свой город маленьким Парижем. Позже я убедился,

что эти два города не имеют ничего общего. Но тогда этот обычный международный порт

с положенным количеством памятников и световых реклам показался мне экзотичным и

сказочным.

Наш отель находился неподалёку от порта. В тёплых водах Шельды размеренно

покачивались на волнах лодки, чернели силуэты судов. В портовых кафе, расположенных

вдоль берега, покуривая трубки, сидели моряки всех национальностей и цветов кожи. Не

замолкала музыка, где-то занималась негромкая песня, звенели стаканы, билась посуда —

матросы веселились.

В гостинице нас ожидало зрелище, вызвавшее улыбку и сочувствие. Наши

сгонщики, так и не найдя бани, где они могли бы попариться, наполнили ванную горячей

водой и, завернувшись в простыни, сгоняли вес.

Муки Попова, Шатова и других были оправданы. В 8 часов утра судья зафиксировал

в протоколе их вес, соответствовавший той весовой категории, которая была указана в

заявке. Теперь каждого из нас волновало другое: сохранились ли силы после трёхдневного

переезда в неудобных вагонах? Да и время проведения соревнований могло привести к

неожиданностям: у нас утром соревнования никогда не устраивались.

В Олимпиаде кроме советских спортсменов принимали участие команды рабочих-

спортсменов Швеции, Норвегии, Чехословакии, Польши, Франции, Финляндии,

Швейцарии и других стран.

Наша команда не имела себе равных. В каждом движении мы обходили соперников

на 10-15 кг. Самым неприступным оказался Георгий Попов. В рывке одной и двумя

руками и в толчке он превысил результаты всех иностранных спортсменов.

Мне удалось показать высокие результаты: в рывке двумя руками — 120 кг, в рывке

одной — 95 кг, в толчке двумя — 155 кг и в толчке одной — 11О кг.

Мы видели, что зрителям нравится наша спокойная, уверенная работа, чёткость

выполнения движений, воля к победе. Нас приветствовали бурей аплодисментов.

Щёлкали фотоаппараты, художники рисовали шаржи, чтобы на следующий день

поместить их в газетах и журналах.

"Русским необходимо участвовать в мировых первенствах. Там они обязательно

выиграют", — написал английский спортивный обозреватель.

Световая реклама на одной из улиц напоминала о том, что 2 августа в городе

состоится торжественный парад победителей. Ниже помещались наши фотографии. Я

долго стоял возле витрины. Впервые в жизни увидеть на улице далёкого от Родины города

свою фотографию... Я рассматривал себя, как будто никогда не видел.

Правда, парад и торжественный вечер, где должны были вручать медали, не

состоялись: руководители и оргкомитет Олимпиады рассорились и разъехались, не

закончив её.

Мы уезжали. Город вывесил флаги. На тротуарах стояли толпы людей. Нас здесь

признали и полюбили. Это, пожалуй, и было самым главным. Тогда мы ещё не понимали

этого до конца.

Глава 2

Город, который принадлежит всем

4 августа 1937 года. Почти 37 лет прошло с того дня, но я буду помнить его всегда.

В этот день я впервые увидел Париж.

Сколько городов я видел на своём веку! Есть города, которые вызывают интерес и

любопытство, есть города, которые настораживают; города, которые располагают к

хорошему настроению, и города, которые вызывают грусть... Города как люди...

Любые слова о Париже жалки и невыразительны. Находясь в Париже в первый раз,

хочется молчать и думать, думать.

Париж многолик. Он и шумный, он и по-средневековому спокойный, он весёлый и

чуть грустно-ироничный, он героический и легкомысленный, он очень современный и

очень архаичный. Город, постоянно о чём-то напоминающий. Проходишь под вечерними

фонарями площади Согласия, где проходили когда-то герои Бальзака. Заходишь в

ресторан и оказывается, что ты сидишь за столом, за которым собирались якобинцы. А

может быть, на этом самом стуле сидел Робеспьер? Во всяком случае, так говорит тебе

хозяин. И хочется в это верить.

Мне был 21 год. В этом возрасте впечатления, — особенно от увиденного впервые,

— глубоки и незабываемы. Я влюбился в город, где было так много света, веселья,

красивых девушек и цветов. Казалось, весь Париж пронизан ароматом фиалок, расцвечен

тюльпанами.

А неподалёку от Эйфелевой башни возносили в солнечное небо молот и серп

стальные фигуры рабочего и колхозницы у советского павильона на Всемирной выставке.

Париж принимал гостей. В одном из крупнейших театральных залов давал свои

спектакли МХАТ. На афишах появились имена выдающихся советских актёров —

Качалова, Москвина, Тарасовой. На аэродроме собрались тысячи парижан, чтобы

приветствовать героев воздушных трасс Михаила Громова, Сергея Данилина, Андрея

Юмашева, только что совершивших беспосадочный перелёт из Москвы через Северный

полюс в Америку. Париж со свойственной ему экспрессивностью не просто принимал

русских — Париж восхищался.

Это было время, когда за границей ещё верили в смехотворные выдумки

буржуазной пропаганды. Например, перед приездом нашей делегации в прессе серьёзно

дебатировались вопросы: сбреют ли русские свои дремучие бороды? Не будут ли под

видом штанг и прочего инвентаря завезены бомбы и адские машины? Привезут ли силачи

трехведёрный самовар из Москвы?

"МХАТ — единственный театр в России, куда согнали лучших актёров со всей

страны", — сообщала одна газета.

"Ивана Поддубного заставляют есть одну только конину", — информировала

другая.

"В случае неудачи советским спортсменам угрожает расстрел", — пыталась

перещеголять их третья.

Так продолжалось несколько дней. Потом Париж узнал правду. Сотни тысяч

парижан побывали на нашей выставке и увидели игру Качалова, Москвина, выступления

спортсменов.

Находясь дома, мы обычно привыкаем ко всему, что нас окружает, к тому, чем мы

живём каждый день. Но тогда... Впервые в жизни я испытал чувство счастливейшего

человека, который, попав за границу, слышит слово похвалы своему народу. Это чувство я

испытывал ровно столько раз, сколько бывал за границей.

Весёлый, беззаботный Париж сиял миллионами ослепительных улыбок, в то время

как из-за границы своими жестокими, холодными глазами в него всматривался Берлин,

уже заранее опутывая паутиной шпионажа и измены.

В кинотеатре где-то в районе площади Согласия мы смотрели фильм. Перед

началом показывали немецкую кинохронику — парад в Мюнхене. Глухо звучали

барабаны, и на огромном каменном плацу чеканили "гусиный шаг" полки СС и вермахта.

На трибуне в окружении генералов красовался Гитлер. Его показывали долго: в профиль,

анфас, улыбающимся, гневным. Вдруг по залу пронёсся весёлый, беззаботный смех...

— Не очень это смешно, — сказал кто-то из нас своему соседу-французу.

— Даже страшно, что в центре Европы творится подобное.

— Пустяки, — ответил тот. — К нам они сунуться не посмеют. Уверяю вас, они

хорошо запомнили Компьенский лес. Мы очень спокойно относимся к болтовне Гитлера...

На экране немецкая хроника сменилась кадрами французской. Зрители получили

возможность насладиться эпизодами из личной жизни Филиппа Петэна. Старый маршал

разводил цветы в своём саду. Сколько парижан с горечью и ненавистью вспоминали эти

кадры спустя два-три года, когда под ногами немецких фашистов гудели уже не

берлинские, а парижские улицы, и могильщики Франции во главе с любителем цветов

Петэном в том же Компьенском лесу подписали акт о капитуляции, отдавший страну на

поругание Гитлеру.

Довоенные международные встречи — это, в сущности, первые пробы сил

советского спорта на международной арене.

В те дни в центре внимания спортивного Парижа была встреча по футболу между

московским "Спартаком" и французским "Ресингом". Наша команда продемонстрировала

содержательную игру, футболисты прекрасно владели мячом. Особенно много приятного

говорили о вратаре Анатолии Акимове. В одной из встреч он получил травму, и на поле

вышел запасной вратарь. Акимов не отходил от сетки, внимательно следя за игрой

младшего товарища, и спокойно консультировал его. По окончании матча к нему

подбежал журналист.

— Скажите, вы откровенно передаёте свой опыт коллеге?

— Конечно.

— Вы пребываете в зените славы. Но это не будет длиться вечно. Почему же вы

столь опрометчиво расточаете свои секреты?

Самой популярной гимнасткой в Париже была Дуся Бокова. "Самая смелая

женщина в мире" — писали о ней. В одном из показательных выступлений на

перекладине Дуся выполнила элемент "солнце" — большой оборот с подхватом снизу.

Она — первая гимнастка в мире, исполнившая этот чрезвычайно смелый для женщины

элемент. Группа французских девушек понесла её на руках.

Во время наших выступлений нам сказали, что в зале присутствуют писатели

И.Бунин и А.Куприн. Бунин сидел с мхатовцами, и я мог только издали видеть его. А с

Куприным у нас состоялся десятиминутный разговор.

Встреча была неожиданной, и разговор получился несколько странным. Казалось,

каждый из нас говорил не то, что ему хотелось бы. Говорили, конечно, о спорте и о цирке.

Куприн говорил о Поддубном, Заикине, жаловался на здоровье, забывал имена, путал

даты. В конце он наконец сказал фразу, которой писатели-эмигранты часто заканчивали

свои разговоры: "Если позволят здоровье и время, обязательно напишу что-нибудь о

России, какая она теперь". И посмотрел на нас грустно-грустно. Перед смертью Куприн

всё-таки нашёл в себе мужество и силы возвратиться на Родину. Но во время нашей

беседы он ещё принадлежал к тем, кого называют эмигрантами. Среди них были люди

различных социальных слоёв — и сознательные враги Советской власти, и те, кто

случайно попал в эту малопочётную компанию. Однако тоска по Родине присутствовала у

всех.

В огромном зале зимнего велодрома двадцать тысяч зрителей смотрели

выступления гимнастов. Примерно через четверть часа должны были начаться

соревнования тяжелоатлетов.

К нам пробился пожилой мужчина. Изломанные уши и шрамы на лице выдавали в

нём профессионального борца. А потёртый костюм и выцветшая, пропитанная потом

шляпа свидетельствовали о довольно скверном положении его дел.

— Простите, господа, — Заикин, Поддубный ещё живы?

Мы отвечали, что живы.

— Я Коля Каварьяни, — сказал он и засмущался от этого слова — Коля. — Я вырос

в России, выступал в цирках и считался неплохим борцом. За границу мы с Иваном

Максимовичем уехали приблизительно в одно и то же время. Он был гордым и сильным.

Он побеждал каждого, кто выходил против него. Он уехал домой... У меня всё по-

другому. Вначале неплохо зарабатывал, ходил в черкесском костюме, — Каварьяни

горько усмехнулся. — Зрителям это почему-то нравилось, и меня называли "свирепым". А

потом появился хозяин... Впрочем, зачем всё это вам? Стыдно напоминать о себе, но всё

же передайте Поддубному, что видели меня. Так и скажите — Колю, — он вдруг

расправил плечи и стал как будто выше. — Поддубный уважал меня. И помнит, конечно

же, помнит. И кланяйтесь Родине.

В Париже очень интересовались жизнью Поддубного, его спортивными планами.

Бывало, наши собеседники вспоминали первое выступление Поддубного здесь,

вспоминали как весёлую историю, которой и можно развлечь компанию, и вместе с тем

как будто с чувством неловкости.

А произошло тогда, в 1903 году, вот что. Выступая на чемпионате мира по

французской борьбе, дебютант этих соревнований Иван Поддубный в течение

одиннадцати дней на глазах азартных парижан клал своих соперников на лопатки. А затем

он встретился с Раулем Ле Буше. Первые тридцать минут встречи не дали преимущества

ни одному из спортсменов. Упорные атаки Поддубного не приносили желаемого

результата, потому что Ле Буше выскальзывал из его захватов. Поддубный обратился к

судьям, утверждая, что тело его соперника чем-то намазано. Оказалось, француз и в самом

деле был покрыт слоем прованского масла. Арбитры не посмели дисквалифицировать

любимца парижских болельщиков и постановили каждые пять минут обтирали его

полотенцем. А затем признали Ле Буше победителем по очкам. Скандальная история

обошла всю мировую прессу. Через год в Петербурге борцы встретились вновь. Сбив

француза в партер, Поддубный продержал его там 27 минут, время от времени напоминая

шёпотом о том прованском масле. В конце концов Ле Буше также был вынужден

обратиться к судьям, заявив, что у него нет сил продолжать борьбу, и, с трудом

передвигая ноги, ушёл с арены. Поддубный стал тогда чемпионом мира. С тех пор он не

раз приезжал в Париж, завоевав своими победами большое уважение и популярность у

французской публики.

Пришло время и нам выйти на сцену. Все наши атлеты с честью оправдали доверие

Родины. Прекрасно выступили в Париже А.Божко, М.Касьяник, Н.Шатов, К.Назаров.

Не подвёл команду и я. Снова продемонстрировал свою феноменальную силу

Попов. Его результаты превысили все официальные мировые рекорды. Хорошо

выступили представители других видов спорта. Особенно мне запомнилось выступление

советского пловца Бойченко. На соревнованиях в Москве Бойченко в плавании

баттерфляем на сто метров показал результат, превысивший мировой рекорд. Зарубежные

специалисты по плаванию не поверили сообщениям об этом результате. В прессе

появились намёки, что в Москве якобы не совсем точные секундомеры. Однако на

рабочей Олимпиаде в Антверпене Бойченко вновь удивил спортивный мир, превысив

мировой рекорд. И снова специалисты не захотели этому верить. Распространялись слухи,

будто советский спортсмен не по правилам работает ногами, нарушает чистоту стиля и

т.д.

В парижском бассейне его выступление привлекло внимание знатоков плавания, не

распространяясь уже о корреспондентах, любителях спорта и просто любопытных.

Бойченко выступал один, его соперником было время. А также судьи и эксперты —

признАют ли они, что техника советского пловца отвечает требованиям Международной

лиги плавания?

Бойченко победил и время, и придирчивых знатоков. Пройдя дистанцию в полную

силу, он по требованию судей продемонстрировал свою технику в замедленном темпе.

Возражений она не вызывала. Даже наоборот, о стиле Бойченко много говорили и писали

тогда, как о самом рациональном.

В советском посольстве состоялся большой приём в честь всех героев-лётчиков,

актёров и спортсменов. Громов, Юмашев, Данилин, Москвин, Тарасова, Хмелёв,

представители французской компартии, именитые дипломаты. Впервые я видел так много

знаменитостей. В этот вечер началась моя дружба с лётчиком Михаилом Михайловичем

Громовым, которая продолжается до сих пор. Громов был чемпионом страны по тяжёлой

атлетике в 1923 году, и наш с ним разговор начался, конечно, со спорта.

В посольстве всё было совсем по-домашнему. И наш полпред товарищ Сурин уже

был не официальным лицом, а просто Яковом Захаровичем, который радовался, что у него

сегодня в гостях чудесные и милые люди. И будто всё это происходило не в Париже, а

где-то на Садовой. Вот выйдут сейчас все, распрощаются до завтра и разойдутся по

домам...

Осталось два дня до отъезда. Что было в это короткое время? Было очень много и

очень мало, потому что за два дня осмотреть Париж нельзя. Была Эйфелева башня, был

сад Тюильри, было кладбище Пер-Лашез, куда нас пустили только после того, как мы в

прокатном пункте взяли чёрные фраки. Большое впечатление произвели величественные

гробницы учёного монаха Абеляра и его возлюбленной ученицы Элоизы, а также

Лафонтена и Мольера. Могила немецкого литератора Людвига Берне находится

неподалёку от могилы поэта Беранже. Сбоку от главной аллеи похоронен известный поэт

Франции Альфред де Мюссе. Трудно даже перечислить имена великих людей, нашедших

своё последнее пристанище на этом кладбище — учёные и философы, маршалы и поэты.

Здесь покоится великий французский романист Бальзак. На могиле Шопена, рыдая,

склонилась мраморная муза.

А неподалёку от кладбища кипит жизнь. Напротив — питейное заведение с

вывеской: "Зайдите к нам, здесь лучше, чем напротив".

Мы успели зайти в музей восковых фигур мадам Тюссо. Идя туда, я сказал ребятам,

что мы зря потратим драгоценное время, которого почти уже не оставалось для

знакомства с Парижем. Но уже в первых выставочных комнатах меня увлекло мастерство

людей, изобразивших фигуры исторических личностей. Казалось, здесь остановилось

время. Придворные приёмы Наполеона, почти реальная сцена "Смерть Марата",

полководцы, писатели, актёры... Не обошлось и без курьёзов. Кто-то из ребят возмутился

нескромным поведением молодой француженки, которая подвязывала чулок на высоко

оголённой ноге. Оказалось, что это восковая фигура. После чего мы долго разглядывали

старого служителя музея, пока он, привыкший к таким случаям, не сказал нам: "Я ещё

живой".

А после мы любовались залитыми светом вечерними площадями, каменными и

бронзовыми фигурами памятников.

Спустя много лет, когда я побываю в этом изумительном городе ещё три раза, я

пойму, что хозяева Парижа — не только французы. Париж принадлежит всем, как

принадлежат человечеству французская революция, "Марсельеза", Вольтер, Бальзак,

Гюго, Роден, Экзюпери.

Глава 3

Я был самым первым

Сейчас уже почти забыты красивые движения: рывок и толчок одной рукой. Да и

фамилию Гюненберга никто не вспоминает. Но тогда, после приезда из Парижа, этот

швейцарец не давал мне покоя. Ему принадлежал мировой рекорд 113,5 кг — семь с

лишним пудов, как определяли вес в то время. Победить его мне было трудно. Мешал

большой рост. Длинные руки — длиннее путь штанги в толчке.

Осенью в городе Николаев я был готов дать бой швейцарцу. Успешно прошёл жим и

рывок. Теперь предстоял штурм рекорда в толчке правой рукой. Точность здесь крайне

необходима: нужно взять штангу одной рукой по центру, точно тянуть её до плеча,

совершенно безошибочно подсесть, встать, не теряя равновесия, и толкнуть вес над

головой. Чувство координации должно быть здесь абсолютным.

Я ощущал, как мёртвое железо становилось живым противником.

На штангу поставили 114,5 кг. Я плотно затянул напульсник, чтобы не болело

запястье. Крепко обхватил гриф ладонью, левой рукой упёрся в колено. Чуть-чуть

приподнял штангу: для проверки равновесия. А потом было несколько секунд мощного

усилия ног, спины, рук, всего тела. И вдруг я почувствовал, что сил тянуть не хватает, а

штанга уже на уровне бёдер. Значит, нужно мгновенно садиться, закладывая кисть с

грифом к плечу: так вес не сползает. Затем я поднялся из седа. Подтолкнул железо, чтобы

уложить его на привычное место. Напрягался адски, дышать было почти невозможно.

Приподнятый передний конец штанги ещё предательски вёл меня вправо. Я слышал

глухие, совсем далёкие голоса: "Давай! Толкай!" Да, надо было скорее толкать. Я ровно

согнул ноги и с предельной силой толкнул вес вверх. Побеждённое железо уверенно и

точно легло на ладонь выпрямленной над головой руки.

То, что я рассказал, вероятно, знакомо каждому тяжелоатлету. Но для себя я в тот

вечер сделал ещё одно открытие. Я понял, что борьба с весом — это тонкий, сложный

поединок, и к штанге нужно относиться, как к живому противнику.

Гюненберг был побеждён. Зрители — в восторге. Многие считали, что если атлет

толкнул 100 кг одной рукой, то, естественно, двумя запросто можно толкнуть 200 кг. Так

что демонстрация этого движения всегда обеспечивала успех у зрителей.

Теперь оставался ещё Серго Амбарцумян, спор с ним был не окончен. После

поражения он успел установить новый всесоюзный рекорд в жиме — 120,5 кг.

За сравнительно небольшое время произошло много событий. Вдруг "открылись"

Константин Назаров, превысивший мой рекорд, Пётр Петров, буквально преследовавший

меня, 120-килограммовый великан Геннадий Степанов.

Я бросил вызов Амбарцумяну, показав на первенстве ВЦСПС 397,5 кг. И стал ждать

ответа. Но ответа не последовало.

Шёл 1938 год. Ему суждено было стать вехой в тяжёлой атлетике. В мире тогда

только один человек перешагнул 400-килограммовый рубеж: немец Мангер. Фашист

Мангер показал 418 кг. Это был тот редкий случай, когда к спортивному азарту, к

спортивной злости примешивалась чисто человеческая.

В Киеве на первенстве СССР я девять раз подходил к штанге, и три раза судьи

фиксировали всесоюзные рекорды: 122,5 кг в жиме, 125 кг в рывке, 162,5 кг в толчке. В

сумме я набрал 410 кг. Впервые в советской тяжёлой атлетике был взят неприступный

Рубикон. Я стал первым. Стать первым... Это ни с чем не сравнимое чувство.

Александр Бухаров, известный атлет старшего поколения, написал по этому поводу:

"Зафиксированная Куценко общая сумма троеборья 410 килограммов войдёт в

историю советского гиревого спорта как свидетельство чудесного роста наших

тяжелоатлетов, их международного класса."

На соревнованиях присутствовал известный певец, солист Киевского театра оперы и

балета Михаил Гришко. Было бы явным преувеличением назвать его страстным

болельщиком спорта; я "охотился" за его выступлениями гораздо энергичнее, нежели он

за моими. Однажды после концерта с участием Гришко меня с ним познакомили. Михаил

Степанович мне очень понравился. Кажется, я тоже произвёл на него хорошее

впечатление. Во всяком случае с тех пор мы начали встречаться в семейном кругу. Он

охотно открывал мне свои артистические "тайны", вспоминал совместные выступления с

Антониной Неждановой, Леонидом Собиновым, Дмитрием Смирновым. И, в свою

очередь, расспрашивал меня о тяжелоатлетических делах. А сейчас вот в свободную

минуту пришёл посмотреть на моё выступление. Было чрезвычайно приятно, что и мой

"концерт" прошёл успешно.

Журналисты любят проводить параллели между спортом и искусством: говорят, и

там и там публичные выступления, ответственность, тяжёлый труд и большая слава.

Разумеется, общего много, но есть и "небольшая" разница. Народному артисту СССР

Гришко минуло семьдесят, но голос его звучал прекрасно. Это могут подтвердить и

меломаны, столкнувшиеся с трудностями попасть на последние выступления певца в

опере Верди "Травиата". Ну, а мои 410 килограммов, поднятые на том чемпионате, берут

сегодня на прицел атлеты полулёгкого веса...

Рекорды, рекорды, рекорды... Во мне появился какой-то фанатизм, какая-то

одержимость. И если я отвлекался, то думал опять только о рекорде. Поддубный прислал

мне телеграмму: "Молодец, малыш". Получил я и ещё одно, очень трогательное

поздравление — от Серго Амбарцумяна.

Но вообще-то я продолжал ждать от Серго "тяжелоатлетического" ответа. Однако

ответа, как и прежде, не было. Серго ушёл в "глубокое подполье". Тренировать его уехал в

Армению Ян Юльевич Спарре. Серго готовился всерьёз. Газеты писали о рекорде,

который он установил в метании молота. Значит, Серго взялся за разностороннюю

подготовку, на что раньше не обращал особого внимания. Было ясно: Амбарцумян

готовится к реваншу. Вскоре, выступая в Ереване, Амбарцумян выжал штангу весом 125,1

кг — новый всесоюзный рекорд. По свидетельству очевидцев, это было сделано очень

непринужденно и легко.

Мне стало известно о рекорде, когда я находился в Баковцах, что под Москвой. Мои

намерения были довольно "мирными" — отдыхать после чемпионата страны, посидеть

над пособием для начинающих тяжелоатлетов. Но пришлось снова взяться за тренировки.

Я сказал корреспонденту газеты "Красный спорт", который брал у меня интервью, что

вызов принимаю.

Я поменял технику, стиль, переворачивал за день до 10 тонн. И чувствовал, как

наливаюсь силой.

А смелость? Мне нужно было преодолеть психологический барьер — страх. Это

чувство на каком-то этапе испытывают все спортсмены.

В том году мне не удалось превзойти соперника в жиме. Амбарцумян дважды

улучшал свои результаты в этом движении и довёл рекорд страны до 130,1 килограмма.

Зато я отличился в толчке.

На празднике, посвящённом 20-летию комсомола, я толкнул 168,2 кг, превзойдя

мировое достижение эстонского атлета Лухаера, выступавшего в тяжёлом весе. Это был

мой второй мировой рекорд в заочной дуэли.

И тут случилось то, что бывает один раз в десятки лет.

В тот же вечер почти в тот же час Амбарцумян в Армении побил рекорд в толчке.

Он тоже толкнул 168,2 кг!

Кому же должен принадлежать был рекорд? В Комитете по делам физкультуры и

спорта СССР нашли оригинальное решение: телеграмма из Киева пришла первой. И

потом — я был легче. Серго отплатил мне тем, что побил мой рекорд в сумме троеборья,

подняв 413,2 килограмма.

Мечтал ли я о славе? Да. Мечтал о популярности, о восторге зрителей. И до сих пор

считаю, что для молодости это естественное и отнюдь не плохое чувство. Его следует

только верно направлять.

Проведя в спорте долгие годы, я убедился, что победитель почти никогда не бывает

равнодушным к своему успеху, к впечатлению, которое он производит на зрителей.

Я был в отличной форме. Как никогда чувствовал своё тело, свои возможности. Я

рвался в бой, рвался в Ташкент, куда на матчевую встречу должны были съехаться

лучшие тяжелоатлеты. Я радовался: наконец-то встречусь с Амбарцумяном.

Соревнования проходили в помещении театра имени Горького. В тяжёлом весе

подобралась солидная компания — Петров, Назаров, Калмахалидзе, Кустодов, Лапутин.

Амбарцумяна снова не было. А ведь именно его считал я своим главным соперником и

решил во что бы то ни стало вернуть рекорд в троеборье. Для этого были намечены такие

результаты в отдельных движениях: жим и рывок — по 127,5 кг, толчок — 165 кг. В

сумме это давало 420 кг.

На этих соревнованиях я впервые почувствовал себя безраздельным хозяином

помоста: мне были абсолютно подвластны нервы, возможности. Достигнув

запланированного результата в троеборье, я попросил ещё один подход в толчке для

установления мирового рекорда. Судьи дали разрешение, и в состоянии небывалого

подъёма я зафиксировал над головой рекордный вес — 169 килограммов.

И вот я в поезде, на пути к Киеву, возбуждённый и радостный. Всего лишь

несколько дней оставалось до Нового года, а старый закончился для меня вполне удачно.

И дело не только в том, что мне первому в стране удалось перейти 400-килограммовый

рубеж, показать несколько высоких результатов. Нет, я чувствую себя возмужавшим,

уверенным в своих силах, готовым и далее вести борьбу с рекордами. Как невелика в

спорте граница, разделяющая понятия уверенности и самоуверенности... В этом я

убедился на собственном опыте во время следующего чемпионата страны, а тогда... Тогда

монотонно выстукивали свой ритм колеса вагонов. Почти все думали, что я навсегда

оторвался от Амбарцумяна.

А в это время Серго вышел на помост в своём родном Ереване. Он начал жим с того

веса, которым я закончил своё выступление — со 127,5 кг — и легко покорил штангу.

Потом он ещё дважды удачно подходил к штанге и выжал наконец 136 кг. В рывке он

поднял 130 кг, толкнул 167,5 кг и набрал в сумме 433,5 кг, побив рекорд Мангера и

опередив "чудо чистой расы" сразу на 8 кг.

Серго продолжал наращивать силы. Встречи у нас с ним никак не получались.

"Вреден север для меня", — отшучивался он.

Устав ждать реванша, я стал терять остроту и беспокойство ожидания поединка.

Амбарцумян был далеко, а я был здесь, — живой, прославленный. Со мной считались,

меня хвалили, мне симпатизировали зрители. Я всё чаще стал произносить речи. Меня

внимательно слушали — мне это нравилось. Серго уже был не в счёт. Встреча с ним не

приближалась, а у остальных я продолжал выигрывать. Выступая, я всегда был уверен в

успехе. Стал меньше тренироваться, часто демонстративно, чтобы заметили другие: мне,

дескать, достаточно незначительных нагрузок.

Я поверил, что талантлив, и надеялся на удачу. В таком настроении я ждал

первенства СССР 1939 года, которое должно было состояться в Харькове. Спортивная

форма — состояние очень неустойчивое и хрупкое. Достаточно незначительной помехи

— изменения настроения, нарушения режима, ослабления нагрузки в тренировках, — как

здание силы разрушается, теряются золотые крупинки, которые так долго просеивались в

длительных тренировках.

...Судья-информатор, как всегда, почтительно, торжественным голосом объявил мои

титулы и вызвал к штанге. Я вышел, беспечно улыбаясь (откуда всё это успело взяться?),

к весу 117,5 кг. Неожиданно для себя я почувствовал, что силы мои почти на пределе.

122,5 кг. Опять тот же выход, та же манерность, вместо того чтобы предельно

сконцентрировать внимание. Как я выжал вес, — не помню. Меня качало, я уходил с

помоста, ничего не соображая.

Рывок мне советовали начинать со 115 кг. Ни в какую! Только 120 кг! В таком

состоянии я не должен был этого делать, но одна ошибка догоняла другую.

Наигранность постепенно уходила. Явно видна была моя озабоченность,

суетливость. А зритель этого не прощает. Я терял уверенность, терял ощущение победы.

Всё стало вдруг совершенно безразличным. А вообще, наверное, мне было попросту

страшно.

— Позор! Иди же! — сказал мне Шепелянский.

Второй подход — и снова неудача. В зале раздался смех.

Что же дальше? Оставался ещё один подход. Если меня и сейчас постигнет неудача,

значит, получу нулевую оценку. Значит, поражение. Поражение? Да что же это, наконец,

происходит?

Вероятно, меня тогда выручила не воля, как обычно пишут в таких случаях, а

самолюбие. Оставалось несколько секунд.

— Отойдите же наконец! Дайте сосредоточиться! — крикнул я вдруг всем, кто

озабоченно толпился возле меня.

Грубость. Со мной такого ещё не бывало. Я презирал себя за всё — за унижение, за

неудачу, за эту грубость. Но нельзя слишком долго презирать себя: можно стать жалким.

И тогда уже ничто не поможет.

Я выиграл первенство. Победил с очень посредственной суммой. Это был

фактически срыв, несмотря на то что я стоял на самой высокой ступеньке пьедестала. Но

это была и победа. Быть может, более важная, нежели та, что выражается в килограммах:

победа над собой.

Я поехал в Ереван, чтобы сразиться с Серго. На этот раз я был полон сил, полон

разумной уверенности в себе.

Но Амбарцумян болел. И я снова выступал один. Зрители в зале болели за своего

земляка, несмотря на то что его не было на помосте. Здесь Амбарцумян был чуть ли не

национальным героем. Ну что ж, тем почётнее будет моя победа — приблизительно с

таким настроением я выходил на помост. В тот вечер я установил новый мировой рекорд в

толчке — 170 кг 300 г и в троеборье — 422,5 кг.

Прощаясь, Серго говорил о встрече (в который раз!). Я слушал его с улыбкой.

Мы встретились через год в Минске на XII чемпионате страны.

Я поднимал флаг соревнований. Кто будет опускать его — я или Серго?

Я был сильнее в толчке, он — в жиме. Рывок — вот где должен был решиться наш

спор. Это был случай, когда в ход вступала тактическая борьба. Нужно было правильно

построить подходы, точно рассчитать свои силы.

"Прикрывая" свой жим, я начал со 122,5 кг. Это был почти мой предел. Серго, вижу,

оказался сбит с толку. Он начал со 120 кг и пошёл на 130 кг. Зачем? Я не выжал 127,5 кг, и

этого следовало ожидать. Но и Серго не справился со 130 кг. Это было действительно

неожиданно. Он растерялся. А я берёг свои силы. То же повторилось и в рывке.

Амбарцумян запросил 131,1 кг и не смог поднять их. У меня были верные 127,5 кг. В

толчке никаких неожиданностей не произошло. Мой результат в толчке был самым

большим в мире. Я поднял 167,5 кг. Серго — 160 кг.

Флаг соревнований опустил я.

Этот чемпионат запомнился мне также прекрасным выступлением Григория Новака,

ставшим чемпионом Советского Союза в полусредней категории. Он продемонстрировал

незаурядное мастерство в жиме, доказав, что мировой рекорд, установленный им немного

раньше в этом же сложном движении, был целиком закономерным. (В 1939 году Новак

выжал 118,1 кг, опередив знаменитого Туни.)

Киевлянин Григорий Новак — необычайно яркая фигура в мировом

тяжелоатлетическом спорте. Казалось, природа создала его для штанги. Крепкий и ловкий

18-летний юноша однажды на пляже попался на глаза известному тяжелоатлету мастеру

спорта А.Конкину, и тот пригласил Гришу на тренировки. Рассказывают, что 63-

килограммовый Новак с первой попытки одолел штангу весом 75 кг.

Сын извозчика из Чернобыля — городка под Киевом, — Григорий с малых лет

привык помогать отцу перевозить грузы. Потом он работал на строительствах, где также

не гнушался тяжёлого физического труда. Итак, сила у парня была, а увлечение

акробатикой научило его владеть своим телом.

Прошло время, и весь спортивный мир заговорил о нём, а журналисты нарекли

спортсмена "фабрикой рекордов".

В 1940 году мне было присвоено звание заслуженного мастера спорта. Техника и

методика совершенствовались. Перед нами открывались новые пути. 500 кг. Теперь это

число почти всегда упоминается в интервью с тяжелоатлетами. Тогда об этом впервые

заговорили как о далёком будущем.

На тренировках я легко показывал 435 кг. Этого было достаточно, чтобы бросить

вызов Мангеру, который вернул себе рекорд, набрав в троеборье 447,5 кг.

У меня до сих пор хранится большая пожелтевшая афиша. Вот что на ней написано:

"22 июня состоится большой спортивный праздник в честь открытия

республиканского стадиона. На побитие рекордов мира выступят Новак, Попов, Куценко,

Хотимский, гимнасты Демиденко и Ибадулаев".

Но в тот день никто из нас не выступил. В тот день началась война.

В истребительном батальоне воевал Израиль Механик. Среди красноармейцев был

Григорий Новак. Ничего не было слышно о Николае Шатове, Митрофане Косареве,

Алексее Жижине. Добровольцем в армию ушёл Александр Бухаров. Меня военкомат

направил в танковое училище.

В холодных, мокрых сараях Кунгура мы изучали боевую технику. А спорт? Только

один раз я вспомнил, что я спортсмен, когда старшина сказал: "Тебе для поддержки сил

приказано давать две порции супа". Я закончил танковое училище на "отлично", но на

передовую снова не попал. Меня оставили в училище.

Потом на Тагильском заводе мы ремонтировали танки. Работали до 20 часов в

сутки. Достойны ли мы были хоть чем-нибудь тех, кто воевал на передовой?

В конце 1944 года по решению Советского правительства группу ведущих

спортсменов демобилизовали, чтобы они наладили спортивную жизнь в районах,

освобождённых от немецко-фашистских оккупантов. Среди них оказался и я.

Шестого ноября мы с Николаем Лапутиным — моим давним товарищем и

соперником — шли по улицам освобождённого Киева. Мы шли мимо руин, и радость

встречи с родным городом омрачалась увиденным.

Ноги сами несли нас на Красноармейскую улицу, к республиканскому Дворцу

физкультуры, в котором нам не раз приходилось выступать до войны. Там мы встретили

нескольких спортсменов, которые, возможно, пришли сюда по той же причине, что и мы.

Прошёл месяц, и 12 декабря 1944 года в Киеве в холодном незастеклённом Дворце

физкультуры состоялся спортивный вечер. Не знаю, из каких сил (их просто не было) я

толкнул 171 кг! Мировой рекорд!

Это были самые дорогие для меня килограммы и самая большая победа за всю мою

жизнь.

Первая послевоенная поездка.

В иллюминаторе самолёта — игрушечные шпили, соборы. Это Прага.

Война оставила свой след и в спорте. Мой соперник Бичвард — бывший узник

концлагеря, рассказывал жуткие эпизоды из своей жизни. Лишь чудом удалось вырваться

из плена известному в своё время атлету Пшеничке — победителю Мангера и ведущих

штангистов Англии и США. Прага хорошо запомнила трагедию дней оккупации. В городе

сохранился домик, где была тюрьма гестапо, в которой погибли тысячи чехословацких

патриотов. Совсем рядом с Прагой было Лидице — село, которое фашисты сравняли с

землёй.

Прага — удивительный город. У меня почему-то было такое чувство, что я уже

бывал здесь. И вместе с тем, осматривая его кремль, храмы, памятники, блуждая по

улицам мимо остроконечных домиков с ребристыми крышами, солидных

респектабельных строений позднего времени, я как бы переходил из одной эпохи в

другую, воспринимая всё увиденное с большим интересом.

Вот Вацлавская площадь — фактически широкая улица, хребет города. А

неподалеку ещё одна площадь, Старомястская. Она невелика по размеру, но именно с неё

начал разрастаться когда-то город. Здесь был базар, здесь происходили казни, митинги,

народные выступления. Старомястская ратуша являлась центром управления страной в

годы гуситского восстания. Здесь воевода Ян Жижка разрабатывал план боя на Виткове,

где была разгромлена конница крестоносцев. Без этой площади невозможно представить

себе историю страны. На башне Старомястской ратуши — знаменитые пражские куранты

"Орлой", творение механика Гануша. 5 мая 1945 года, когда Прага восстала, ратушу

подожгли выстрелами из фашистского танка, и куранты сгорели. После освобождения

города танкисты 1-го Украинского фронта по старым чертежам сделали точную копию

курантов, и в ратуше начали регистрировать браки.

В Пражском Граде есть несколько прекрасных исторических залов. Когда-то давно,

в годы правления императора Рудольфа II, Владиславский зал превратили в ярмарку для

различных художественных изделий и предметов. Дело в том, что у императора была

страсть к антикварным вещам, и свои коллекции он ставил превыше государственных дел.

Он всегда находил деньги для приобретения редкой картины святых мощей или чего-

нибудь сверхоригинального, чего не было у других. Зато, когда шла речь о других

затратах — на армию, на развитие торговли, на строительство и т.д., — правитель был не

очень-то щедрым. При нём был учреждён Испанский зал, где и хранились все его редкие

вещи.

Помимо столицы мы побывали ещё в пяти городах Чехословакии: Пльзене.

Простиеве, Моравской Остраве, Братиславе и Брно.

Самым популярным у хозяев из наших спортсменов был Новак. В Праге свыше

шестнадцати тысяч Новаков. Там есть даже "Общество Новаков", где Григорий был

избран почётным членом общества и получил соответствующий значок. Но не только

этим объяснялась его популярность: за сто минут он побил мировые рекорды во всех

движениях. Пресса называла его "величайшим атлетом современности".

Георгию Попову — "человеку неотступной удачи", как величали его в местных

газетах, удалось поднять в рывке 103,5 кг — это было на 2,5 кг выше мирового рекорда.

Высокие результаты показали и другие участники — и основные, и запасные в команде —

Жгенти, Шатов, Амбарцумян, Касьяник, Механик.

Больное колено помешало мне выступить в полную силу. В первые дни пребывания

в Чехословакии я обещал установить мировой рекорд и должен был сдержать слово.

На заключительных соревнованиях, состоявшихся в Праге, я показал в толчке 171,7

кг. Вспоминаю, какая наступила тишина, когда информатор объявил, что это выше

мирового рекорда. Я с огромным напряжением взял штангу на грудь — полдела сделано.

Последнее усилие, и штанга была зафиксирована над головой. Своё достижение я

посвятил жителям Праги.

Кое-кому из советских борцов достались серьёзнейшие соперники, но наши ребята

выступили очень удачно. Большое впечатление на чехословацких любителей спорта

произвёл москвич Белов, которому удалось за три минуты одержать полную победу над