В глубине зеркал

СЕРГЕЙ ПАРАДЖАНОВ

В 1970 году я снималась в Киеве в «Лесе Украинке», и однажды, когда мы ехали со студии в гостиницу, кто-то мне показал балкон на одном из угловых зданий. На балконе стоял бюст. Я не очень удивилась бюсту, мало ли их: мы привыкли к официальным бюстам. Но мне сказали: «Это Параджанов». На балконе стоял бюст Параджанова. Это были его балкон и квартира.

Встретились мы тогда лишь однажды — где-то мельком на студии, и после этого я стала получать подарки: уникальные расшитые украинские платья, иногда бутылку вина, гуцульскую меховую расшитую безрукавку. Причем все это не сразу, а с нарочными: кто-то приезжал в Москву, заходил ко мне и говорил: «Это от Параджанова».

Когда в 1979 году мы с театром были на гастролях в Тбилиси, он устроил прием для нашей «Таганки». Я немного опоздала, но, поднимаясь по старой, мощенной булыжником улице Котэ Месхи, уже по шуму догадалась, куда надо идти. Дом номер 10.

Дом двухэтажный, маленький, огороженный небольшим каменным забором. Наверху, над воротами, сидели два, как мне показалось, совершенно голых мальчика и, открывая краны, поливали водой из самоваров, что стояли с ними рядом, всех вновь прибывающих. Мне, правда, удалось проскочить этот душ, когда я входила во двор. Двор тоже маленький. Я сразу обратила внимание на круглый, небольшой не то колодец, не то фонтан; он был заполнен вином, и в этом водоеме плавали яблоки, гранаты и еще что-то вкусное. Вокруг колодца стояли наши актеры, черпали из него и пили. Посередине двора на ящиках лежала большая квадратная доска, покрытая цветной клеенкой, — импровизированный стол, на котором стояли тарелки, а в середине в большой кастрюле что-то булькало, шел пар и вкусно пахло.

В левом углу двора за решеткой был портрет Параджанова, закрытый как бы могильной или тюремной оградкой. «Это — могила», — сказал он мне потом. Портрет стоял на земле, а перед ним сухие цветы, столетник и какое-то чахлое деревце.

Все балконы второго этажа были устланы коврами, лоскутными ковриками и одеялами. Сам двор был выложен разноцветными плитками. Все это было красиво и очень красочно.

А с неба свисал черный кружевной зонтик, он висел в центре двора, как абажур. Меня встретил Параджанов, я сказала: «Какой прекрасный зонтик». Он тут же его опустил, оказалось, что зонтик висел на каких-то невидимых лесках, отрезал его и подарил мне. Я только успела промямлить: «Жалко, ну хотя бы еще чуть-чуть повисел для красоты». Но единственное, что на это ответил Параджанов: «Ты видишь, какая ручка! Видишь, какая ручка! Это саксонская работа. Ты ее отрежь и носи на груди, как амулет, потому что это уникальная работа севрских мастеров. Это Севр».

Потом он приказал сфотографировать меня, себя: ему очень понравилось, что я была вся в белом и в белой французской шляпе. Особенно его восхитило, что я была в шляпе — ибо шляп в то время никто не носил, и он все время приговаривал: «Ну вот, теперь наши кикелки буцут все в шляпах. Как это красиво — шляпы! Я заставлю их всех в шляпах ходить. Шляпы. Шляпы…» И нас все время фотографировал какой-то мальчик, которого Параджанов отрекомендовал как самого гениального фотографа всех времен и народов. Он никогда не скупился на комплименты.

На втором этаже за балюстрадой из лоскутных одеял стояла жена Гии Канчели. Безумно красивая утонченная грузинка. По балюстраде ходили, здесь ели, пили и пели актеры «Таганки» и Театра Руставели и смотрели вниз со своего балкона, как в театре, на представление, которое внизу разыгрывал Параджанов. Тут же присутствовал какой-то милиционер, которого Параджанов всем представлял, как на светском рауте. Позже выяснилось, что милиционер пришел из-за прописки, которой у Сережи не было. Тут же был какой-то лагерник — приехал к нему в гости. Отдельно наверху, на втором этаже, под гирляндой сухих красных перцев сидела рыжая толстая женщина в байковом цветном халате с большими сапфирами в ушах и молча за всем этим наблюдала. Я спросила: «Кто это?» — «А… Это моя сестра. Я с ней уже два года не разговариваю», — небрежно бросил на ходу Параджанов.

Мы прошли в его комнатушку, которая вся была забита коллажами, натюрмортами, сухими букетами, какими-то тряпочками, накинутыми на что-то уникальными кружевами. Ну просто лавка старьевщика. Комнатка Параджанова была очень-очень маленькой. Почти все пространство занимал установленный в середине квадратный стол. На столе было очень много еды в старинных разукрашенных грузинских мисках…

Я ушла быстро, потому что совсем не знала, как вести себя на таком восточном празднике.

В Тбилиси Параджанов познакомил меня с гениальной художницей Гаянэ Хачатурян. У меня есть несколько ее рисунков, жалко, что тогда я не сумела купить ее картины: уникальные, с призрачными фигурами людей и животных. Сейчас они висят в музеях по всему миру.

С тех пор время от времени постоянно появлялись какие-то люди, словно подарки от Параджанова: художница-мультипликатор Русико, например, из Тбилиси. Она долго потом мне писала письма и присылала свои по-детски примитивные прелестные рисуночки.

Несмотря на то что часто появлялись посылки с фруктами, я слышала, что Параджанов бедствует, да и живет все в той же маленькой комнатке, а я-то думала, что дом весь его! Соседи, чтобы пройти в туалет или умыться, каждый раз проходили по балюстраде мимо его окна и двери. Потом я снова была в Тбилиси и однажды в Театре Руставели смотрела «Ричарда III». Сидела в первом ряду рядом с англичанином, который то и дело фотографировал. Он каждый раз со скрипом вынимал кожаный футляр, доставал фотоаппарат, долго его настраивал, потом громко щелкал и опять с таким же кожаным скрипом убирал все обратно. Через пять минут повторялось то же самое. Этот англичанин меня очень раздражал: я понимала — он ужасно мешает актерам. Видимо, я сидела очень мрачная. Вдруг в антракте ко мне подошли совершенно чужие люди и преподнесли огромный букет свежих-свежих роз. Я спрашиваю: «От кого?» — «От Параджанова».

Позже выяснилось: шел Параджанов по улице Руставели мимо служебного входа театра; было жарко, и актеры между сценами выходили на улицу покурить. Параджанов остановился:

— Что у вас идет?

— «Ричард».

— Как идет?

— Да неплохо. Англичане снимают для Эдинбурга, и сидит рядом с ними мрачная Демидова. Ей, видимо, спектакль не нравится.

Параджанов тут же остановил какого-то мальчишку, сунул ему три рубля и сказал: «Вот с той клумбы все розы. Быстро». Эти розы мне и подарили.

Однажды он узнал, что мы с Эфросом возобновляем наш «Вишневый сад», и решил сделать шляпы для моей Раневской.

И вот как-то ночью моим друзьям Катанянам позвонил молодой красивый грузинский священник и сказал, что привез от Параджанова для Демидовой две огромные коробки со шляпами, которые нужно сейчас же передать. И хотя той ночью была гроза, я тут же прибежала к Катанянам за коробками.

Это уникальные шляпные коробки. Обе декорированы. Одна — черная, другая — сиреневая. Каждая из них заслуживает отдельного рассказа.

Сбоку на черной коробке выложена летящая чайка: Параджанов взял просто два белых гусиных пера, которые у него явно валялись где-нибудь во дворе, крест-накрест склеил их, вместо глаза приделал блестящую пуговицу — всё. Получилась летящая чайка. А тряпку, которую он вырезал из какого-то сине-белого подола, он приклеил снизу, и получилось море. Чайка над волнами.

Еще интереснее дно этой коробки, названное им «Тоска ио черной икре». Но я бы назвала этот гениальный коллаж «Рыба». Плавники этой «рыбы» сделаны из обыкновенных гребенок, чешуя — из остатков кружев, а саму «рыбу» окружают водоросли из ниток, тряпочек, кружев — и все покрашено в черный цвет.

Изнутри черная коробка была выложена картинками из театральной жизни. А с внешней стороны — картинками типа «Крупская, сидящая за патефоном»; вырезана и надпись «Гармоничный талант». И вдруг сбоку, неожиданно, — фигурка задумавшегося человека. Неожиданность-случайность — это стиль Параджанова в такого рода коллажах.

Внутри коробки лежала черная шляпа. Эту шляпу Параджанов назвал «Аста Нильсон». Верх — тулья из черных перьев. О ней он потом сказал: «Обрати внимание, Алла, эта тулья — от шляпы моей мамы». На что Вася Катанян тут же заметил: «Врет, никакой не мамы. Где-нибудь подобрал на помойке».

Коробка из-под сиреневой шляпы была сине-бело-сиреневая и тоже вся раскрашена, обклеена материей, кружевами, но в другом стиле: Параджанов украсил ее бабочками. Дело в том, что однажды я рассказала ему историю, как была феей бабочек для дочки моего приятеля, художника Бориса Биргера. Когда девочка первый раз пришла ко мне домой, чтобы поразить ее детское воображение, я украсила квартиру бабочками из блестящей ткани. И даже на длинном моем платье, в котором я была в тот день, «сидели» бабочки. Для девочки я на всю жизнь осталась феей бабочек. Параджанов не забыл эту историю и прислал мне «привет» бабочкой на коробке.

Изнутри коробка была украшена кружевной накидкой, которая раньше, возможно, лежала на каком-нибудь столе. А на донышке — приклеено зеркальце из блестящей бумаги, перекрещенное кружевами, как православный крест. Здесь тоже было множество картинок, но теперь уже — фотографий старинных шляп. Картинки были проклеены красными полосками — казалось бы, для чего? А непонятно для чего, но так красиво!

К обеим шляпам Сережа приложил кружевные шарфы, к черной шляпе — черный, к сиреневой — сиреневый. Сиреневый был расписан от руки лилиями времени декаданса. Когда приехал Сережа и мы стали мерить эти шляпы, я его спросила: «А зачем шарфы?» — «Ну вот смотрите: вы надеваете черную шляпу. Хорошо — но это просто Демидова надела черную шляпу. А ведь когда уезжает Раневская, она уезжает, продав свое имение. Поэтому я хочу, чтобы вы выбелили лицо, нарисовали на нем красный мокрый рот и до глаз закрыли лицо черным кружевным шарфом, завязав его сзади, чтобы концы развевались бы как крылья. Причем лицо скрыто как бы полумаской, через черное кружево проглядывают мокрый красный рот и бледная-бледная кожа, и сверху — шляпа. Вот тогда это имеет смысл. Точно так же и сиреневая: когда Раневская приезжает из Парижа, этот шарф, легкий, яркий, как бы летит за ней шлейфом воспоминаний о парижской жизни».

Когда я показала шляпы и шарфы Эфросу, он мне не разрешил в них играть. Он сказал, что это кич. Я не согласна, это не кич. Кич — всегда несоответствие. Хотя, если вдуматься, шляпы Параджанова действительно не соответствовали спектаклю Эфроса, очень легкому и прозрачному. Эти шляпы утяжелили бы рисунок спектакля. Но сами по себе они — произведения искусства. В искусстве есть понятие авангарда. Мне кажется, что авангард — это прежде всего эпатаж общественного вкуса, но с идеальным своим. А у Параджанова был абсолютный вкус.

Черная коробка долго стояла на шкафу просто как коробка, и каждый раз мне приходилось ее снимать, чтобы пока-зать дно. Наконец я вырезала дно и повесила его на стену тоже как картину.

К шляпам прилагалось письмо-коллаж на трех страницах. Когда его разворачиваешь, получается длинное письмо — фотографии о том, как Сережа делал эти шляпы. На обороте написано:

«Алла Сергеевна! 1) Извините — на большее не способен! (Не выездной.) 2) Шляпа «Сирень» (условно). Шарф. Середина шарфа обматывает все лицо и делает скульптуру!!! Необходимо очертить рот и нос! Шляпа «Asta Nilson». То же самое — черный шарф, потом шляпа — заколка…

Желаю успеха! Он неизбежен! Привет супругу».

После тюрьмы Параджанову было запрещено ездить в Москву. Этот город был для него закрыт, но он появлялся иногда инкогнито. Однажды, когда он в очередной раз приехал в Москву, я позвонила Катанянам, чтобы пригласить их на общественный просмотр спектакля о Высоцком; к сожалению, об этом сказали и Параджанову тоже. Он сразу же захотел прийти в театр, тем более что и Любимов его просил об этом. После просмотра было обсуждение спектакля: там должны были быть, естественно, кагэбэшники, потому что спектакль тогда запретили. Может быть, Параджанов и не пришел бы, но Любимов попросил помочь. И Сережа, конечно, пришел, конечно, выступил. И его опять забрали — за нарушение запрета покидать Тбилиси. Правда, это был только повод.

Я помню, как он первый раз собирался за границу, в Голландию, года за два до смерти. Сережа опять жил у Катанянов. Как-то, придя к ним, я увидела большие чемоданы Параджанова: он вез подарки в Голландию совершенно незнакомым людям — бесконечные шелковые грузинские платки, какие-то вышивки, пачки грузинского чая, ковровые сумки, грузинские украшения и так далее. Тут же он вынимал и дарил эти платки пришедшим. В тот раз я пришла со своей приятельницей-итальянкой, и ей тоже дарились эти платки. У меня до сих пор осталось несколько шелковых платков. Иногда я дарю их «от Сережи Параджанова». Параджанов уверял, что платки из самой Персии, а Вася Катанян тут же комментировал: «Алла, не верь, просто с рынка Тбилиси. И то не Сережа покупал, а ему принесли».

Вернувшись из Голландии, Сережа забавно рассказывал о витринах. Он приехал в пятницу, и на тот же день были назначены пресс-конференция и тому подобные встречи — он был занят, а в субботу и воскресенье все магазины были закрыты, поэтому Параджанову оставалось только рассматривать витрины: «Представляете: витрина — подушки, бесконечные подушки, или — бесконечные одеяла. И все — разной формы. Это такая красота!»

Представляю его «зуд», когда он не мог всего этого купить, ведь делать покупки, а потом дарить было его страстью. Причем он мог дарить самые что ни на есть дешевые побрякушки и говорить при том, что это уникальные украшения от принцессы английской. В то же время Параджанов мог подарить уникальные вышивки совершенно незнакомым людям, о которых забывал тут же.

Все-таки в Голландии Сережа не удержался, его страсть покупать оказалась сильнее закрытых магазинов. Он пошел на «блошиный рынок» и скупил его весь, целиком. Когда он вернулся из поездки к Катанянам, грузовой лифт не мог вместить всех мешков, которые он привез. Но вот он высыпал покупки: в одной куче оказались серебряные кольца и какие-то дешевые стекляшки. «Зачем, Сережа, стекляшки?» — «Ну, вы не понимаете, кикелки наши будут думать, что это сапфиры и бриллианты».

Не исключено, что он мог и продавать эти подделки, и очень дорого продавать. Но в то же время он мог и дарить настоящие бриллианты абсолютно бескорыстно. В этом весь Сережа.

Он любил делать подарки — и часто получал подарки в ответ. Ну, например, пьем у него чай, вдруг приносят пельмени в огромной суповой миске. Он называет какую-то очень громкую фамилию — хозяина пельменей: ему обязательно нужна громкая фамилия, хотя пельмени могли быть просто от обычного соседа — подарки ему присылали все.

Или — как он сам делал подарки. Например мне. Когда я получала две бутылки вина от Параджанова с нарочным, это новее не означало, что он думал обо мне, хотел сделать что-нибудь приятное, пошел и купил вино для меня. Ничего подобного. Просто кто-то подарил ему ящик «Хванчкары», этот ящик моментально раздаривался, и, значит, в этот момент его племянник ехал в Москву, и в этот же момент разговор зашел о «Таганке» или случайно возникла моя фамилия. Потому мне и достались две бутылки «Хванчкары».

И так было со всеми людьми, со всеми его подарками. Несомненно, о некоторых он вспоминал чаще, о некоторых — реже. Но все это было по случаю.

В Москве он жил у моих друзей — Васи и Инны Катанянов. Дом их сам по себе интересен — это бывшая квартира Лили Юрьевны Брик со всеми уникальными картинами, скульптурами, мебелью, что остались после ее смерти. Я думаю, что Сережа, помимо дружбы с Катанянами, останавливался там еще и потому, что атмосфера этого дома соответствовала его творческому миру. Иногда он выдумывал, вернувшись из Москвы в Тбилиси, что чемодан, с которым он приехал, — чемодан самого Маяковского. Без выдумки и игры он жить не мог.

Говорил Сережа постоянно. Он был из тех людей, которые не могут остановиться. Кстати, это очень утомительно — общаться с таким человеком. И когда ты сама устаешь, то не очень легко идешь на такой контакт. К сожалению, я попросту бежала от этих встреч.

А разговоры… Всё в этих разговорах — как в его дарах: все неважно и важно, от уникальных рассказов «про тюрьму» (хотя половина из них, я думаю, тоже выдумана) до его выступления на той же пресс-конференции в Голландии. Правду от вымысла не отличишь.

Я не слышала, чтобы он особенно много рассказывал про свои замыслы, как любят, например, делать некоторые режиссеры. С ним мог состояться такой разговор:

— Сережа, что вы будете снимать?

— «Демона». Я хочу снимать «Демона».

— А кто Демон?

— Ну, не знаю. Плисецкая прислала мне телеграмму: хочет сыграть Демона. Ну, эта старуха! Разве я буду ее снимать?

Между тем Плисецкой в это время слались телеграммы с предложениями играть Демона…

В этих разговорах бывали иногда и какие-то обидные вещи, но всегда это был фейерверк, а обидные вещи — для «красного словца».

Он даже на стуле не мог сидеть просто так — непременно залезал верхом, потому что делать «просто так» — для Параджанова невозможно.

Конечно, он был уникальным кинорежиссером, но в душе он был художником-мистификатором. Сережа любил делать из своей жизни легенды. В этом он похож на Сальвадора Дали, про которого тоже рассказывают бесконечные легенды и мифы. Если бы после Дали остались только картины, он не был бы так знаменит, я думаю. Известен визит к Дали Арама Хачатуряна: его проводили в огромный зал, где за пустым столом стояло только одно кресло. «Ожидайте», — сказал ему мажордом и ушел. Послышалась музыка — «Танец с саблями». «Как это прелестно и деликатно со стороны Дали», — подумал Хачатурян. Музыка нарастала, наконец заполнила весь зал своим звучанием. Открылись двери, и, с саблей в поднятой руке, совершенно голый Дали пробежал через весь зал в другую дверь — она захлопнулась, музыка стихла. Затем пришел мажордом и сказал: «Аудиенция закончена».

Вот такой же был и Сергей Параджанов. Прийти в гости и просто выпить чаю он не мог и поэтому сообщал: «Только что навестил персидского шейха, который подарил мне вот этот перстень с бриллиантом, но вообще-то, если нравится, возьми». Или что-нибудь придумывал про чашку, из которой пил. Или тут же нарядит всех сидящих за столом в какие-то немыслимые одежды, найдет какой-нибудь сухой цветок, приколет кому-нибудь к платью и заставит носить весь вечер.

Ему скучно было жить просто так.

У Параджанова был тонус не среднего человека, его жизненный тонус был завышенный. Отсюда быстрый разговор, громкая речь, жестикуляция, вечные придумки, хохот. Причем порой хохот был просто неадекватным, не на «смешное»; он мог оставаться равнодушным к явно смешному и смеяться совершенно неожиданному.

При всем этом абсолютная естественность поведения — он говорил всегда то, что думал. Если, например, его спрашивали о том вечере, когда он принимал «Таганку» у себя в Тбилиси, он отвечал: «Ну что вечер? Ужасный вечер. Пришла Демидова, срезала зонт и сразу же ушла. Вот и всё!»

Параджанова нельзя определить одним словом, в нем было все намешано. Вы у меня спросите: «Он был вор?» Я отвечу: «Да!» — «Правдолюбец?» — «Да!» — «Честнейший человек?» — «Да!» — «Гений?» — «Да!» — «Обманщик?» — «Да!» — «Бездарь?» — «Никогда!»

Где был источник, из которого он черпал эту свою неиссякаемую энергию?

Во-первых, я думаю, что источником была сама его судьба, ощущение своей миссии. Причем с годами это ощущение росло. И он даже служил этому.

С другой стороны, болезнь. Не знаю, как диабет проявляется и как он влияет на тонус, но думаю, что это тоже оказывало свое влияние.

Тюрьма. Я видела письма из тюрьмы, адресованные Лилии Юрьевне Брик. Каждое письмо — это коллаж. Вставить в рамку и повесить на стену.

Вообще, все, чего касались руки Параджанова, надо бы вставить в раму, ибо все это — произведения искусства. Этим он, кстати, многих заразил — и Васю Катаняна, и меня. Мы жили с Катаняном рядом, по соседству. И под влиянием Параджанова бесконечно (Вася — в большей степени) делали коллажи, лоскутные занавески и наволочки, собирали икебаны, шили какие-то лоскутные юбки и кофты. Тут всюду Сережино влияние. Собирала я маленький букетик цветов и посылала его Васе не просто так, а в красивой вазочке, что-нибудь приклеив… Вася приклеивал мои фотографии, например в Сережиных шляпах, на какой-нибудь плакат известной фирмы. Получался Васин коллаж, но мышление опять-таки Сережи Параджанова. Словно и сделал это сам Сережа.

Параджанов очень любил людей талантливых. В этом смысле, можно сказать, он был снобом. Но это не классический снобизм — он просто очень чувствовал талантливых людей и всем им поклонялся, делал им подарки, общался с ними. Он хотел, чтобы память о нем осталась именно у талантливых людей: не было, пожалуй, ни одного талантливого человека, которому Сережа что-нибудь да не подарил. Например, Андрею Тарковскому в их последнюю встречу он подарил кольцо, а Майя Плисецкая, когда выступала в Тбилиси, была просто задарена Сережиными фантазиями.

Талантливых людей он находил не только в творческом мире, это могли быть и воры, всякого рода странные люди, авантюристы: «Авантюрист? Да, но он талантлив!» Тот милиционер, которого я увидела в его доме в свой первый визит, стал постоянным посетителем — он был «талантливым милиционером». Банальных людей вокру! него я не видела, Парачжанов их попросту не замечал…

Утверждают, что Параджанов был абсолютно аполитичным.

Я не знаю, что под этим подразумевается; одни говорят, что посадили его в семьдесят третьем не за политику, а за то, что был чересчур яркой личностью, другие пишут, что посадили его за какие-то гомосексуальные или спекулятивные дела, но совсем не за политику! Слухов вокруг Параджанова всегда было много и при жизни, и после смерти. Во-первых, я думаю, что хороший художник всегда аполитичен, но в то же время художник всегда в конфронтации к существующему строю. Он был чужаком. Он не соответствовал строю, в котором жил. Он очень выделялся, поэтому сразу мерещилась «аполитичность», «политичность», — а ему было плевать. Параджанов был неугоден, а такого человека, естественно, хочется убрать, не разрешить ему работать.

Я никогда не слышала, чтобы Сережа говорил прямо о политике, но о чем бы он ни рассказывал, его мировоззрение было ясно.

Его фильмы продолжали его жизнь, а его жизнь абсолютно отражалась в его творчестве. Одно дополняло другое. Как в случае с Дали, недаром он мне вспомнился. Фильмы Параджанова дополняли его, он — фильмы.

Я видела, например, фотографии людей, которых Параджанов находил, он отбирал их, когда начал делать «Легенду о Судамской крепости». Я видела, как он наслаждался творчеством. Ему даже не важен был результат, куда значительнее было наслаждение, с которым он пристраивал какую-то тряпочку, одеты своих актеров, как он гордился, когда что-то получалось, как он радовался, находя уникальные украшения и реквизит.

Мои родители — Сергей Алексеевич и Александра Дмитриевна Демидовы. Отец погиб в 1944 году под Варшавой сравнительно молодым человеком, мама дожила до 92 лет

Собак я люблю с детстваПосле школы в Щукинское театральное училище меня не приняли — из-за плохой дикции. Студентка экономического факультета МГУ. 1955

Только окончив МГУ, я поступила в ЛИУКУ. Именно на нашем курсе Ю.П.Любимов поставит «Доброго человека из Сезуана» и это станет основой театра на Таганке.

Щукинцы на пикнике — с Ю.В. Катиным-Ярцевым и художественным руководителем нашего курса А.А. Орочко. 1960

Первые гастроли — где-то на целине. С однокурсником В. Некрасовым исполняем шуточный танец. 1962

С Юрием Петровичем Любимовым во время репетиции. Нам нравится происходящее на сцене.

1967Как актриса я родилась, конечно, в театре на Таганке.

Янг Сун в «Добром человеке из Сезуана»

В «10 днях, которые потрясли мир» у каждого из нас было по нескольку ролей. Здесь с Ниной Шацкой и Таей Додиной мы — шансонетки

В «Тартюфе» надо было научиться ловко выпрыгивать из собственных портретов

С Борисом Хмельницким, еще не отрастившим свою знаменитую бороду, в спектакле «О том, как господин Мокинпотт от своих злосчастий избавился»

«Герой нашего времени» недолго продержался на сцене Таганки, но все же нам довелось с Николаем Губенко сыграть Печорина и Веру

Мой Гамлет

Я мечтала сыграть Гамлета, а сыграла его мать

«Гамлет» в Театре на Таганке. Сцена объяснения Гертруды и Гамлета, для нас с Высоцким необычайно трудная, так как ее «перерезал» антракт: после антракта надо было мгновенно входить в то же состояние — высшего накала страстей

И «Гамлет», и поставленный в 1975 году на Таганке А.В. Эфросом. «Вишневый сад» стали настоящими театральными событиями.

Анатолий Васильевич Эфрос. Эта поза была для него характерной на репетициях

В «Вишневом саде» я сыграла Раневскую (в центре). Владимир Высоцкий Лопахин, Нина Чуб — Аня

Поэтические представления тоже стали визитной карточкой Таганки.

«Антимиры». 1970

«Владимир Высоцкий». В 1981 году по особому разрешению Ю.В. Андропова этот спектакль был сыгран только один раз — в годовщину смерти Володи

Играя Василису Мелентьевну к «Деревянных конях», я всегда вспоминала свою бабушку

Перед выходом на сцену в «Борисе Годунове». Когда я придумала эти меха для Марины Мнишек, кто-то из актеров сказал: «Роль готова»

«Три сестры» — Любовь Селютина (Ирина), я (Маша) и Мария Полицеймако (Ольга). Ферапонт — Анатолий Сыренко

Мой любимый актер — Иннокентий Михайлович Смоктуновский

Илья Авербах был другом нашей семьи

Соседи по даче. С Эльдаром Рязановым, Василием Катаняном, его женой Инной Генс и женой Рязанова Ниной Скуйбиной (к сожалению, рано от нас ушедшей)

Сергей Параджанов принимает «Таганку» у себя дома в Тбилиси. Рядом с ним на лестнице — Готлиб Ронинсон (мы все его звали просто Гоша)

В шляпе от Параджанова

На съемках фильма Игоря Таланкина «Дневные звезды» (1966). Ольга Берггольц — моя первая большая роль в кино

Мария Спиридонова в «Шестом июля» (1968).

Режиссер — Юлий Карасик

С Олегом Басилашвили (я — Лиза, он — Каренин) в фильме Владимира Венгерова «Живой труп» (1968)

Ангелика, убежденная нацистка, в фильме Владимира Басова «Щит и меч» (1968). Роль Иоганна Вайсса (русского разведчика Александра Белова) здесь блестяще сыграл Станислав Любшин

В «Степени риска» (1968) я впервые встретилась на съемочной площадке с легендарным актером МХАТа Борисом Ливановым. Режиссер — Илья Авербах

С Ролланом Быковым в фильме Евгения Карелова «Служили два товарища» (1968)

Лариса Шепитько во время съемок фильма «Ты и я» (1971)

В этом фильме мы с Юрием Визбором много импровизировали

В Андрее Тарковском мне было интересно все: и как он говорит, и как репетирует, всегда нервничая и никогда до конца не объясняя, что он видит в той или иной сцене

С Маргаритой Тереховой в фильме А.Тарковского «Зеркало» (1974)

Последний московский групповой портрет Бориса Биргера. Слева направо: Игорь Виноградов, Алла Демидова, Олег Чухонцев, Борис Биргер, Игорь Кваша, Булат Окуджава, Эдисон Денисов

Наша ялтинская компания. Слева направо: вверху — Виктор Розов, Людмила Штейн, Александр Штейн, я, Надежда Розова; внизу — Вика Коршунова, Алексей Арбузов, Михаил Коршунов

С Михаилом Козаковым

Когда бы грек увидел наши игры

«Федра» в постановке Романа Виктюка. В этом спектакле я играла и Федру, и Марину Цветаеву

«Электра» в постановке Ю.Любимова. Я — Электра, Олег Казанчеев — Орест

«Квартет» Хайнера Мюллера в постановке Теодора Терзопулоса.

Нам с Димой Певцовым пришлось играть там и женские, и мужские роли

Мастер-класс с французскими актерами

Прованс, начало 1990-х годов

Антуан Витсз — мой любимый французский режиссер

Ну как нс сфотографироваться в Лозанне рядом с Чарли Чаплином, пусть и бронзовым?

В «Легенде о Тиле» (1976) я играла ясновидящую колдунью Катлин, мать Нелле (Наталья Белохвостикова). Режиссеры А. Алов и В. Наумов

Герцогиня Мальборо — поправляю грим перед крупным планом. На съемках фильма Ю. Карасика «Стакан воды» (1979)

Венценосная пара — Александр I (Василий Лановой) и его супруга Елизавета Алексеевна. «Незримый путешественник» (1998) И. Таланкина

Фотопроба к роли Алисы Коонен. Смерть Таирова» (2004).

Режиссер — Борис Бланк

В «Настройщике» (2004) Киры Муратовой за меня сыграл мой любимый песик — пекинес Микки

На съемках фильма «Русские деньги» (2006) по пьесе А. Островского «Волки и овцы». Режиссер Игорь Масленников дает последние указания моей Мурзавецкой

Во время гастролей «Таганки» мы давали шефские концерты.

На КАМАЗе в обеденный перерыв. Я, конечно, читаю стихи. 1974

На «Триумфе» мне нравится встречаться с замечательными людьми. С Владимиром Спиваковым, Екатериной Максимовой, Владимиром Васильевым. 2004

«Когда мы были молодыми…»

С моим мужем — Владимиром Валуцким. Я тороплюсь на репетицию, он дорисовывает за меня незаконченный натюрморт

Когда-то у нас был открытый дом, и мы любили принимать гостей. С Неей Зоркой

Он все умел делать сам, и, когда та же «Легенда о Сурамской крепости» получила на каком-то фестивале награду — не то за работу художника, не то за операторскую работу, мне было смешно: это все Сережино, его руки, его почерк. Я просто вижу, как именно он одевает актеров и декорирует кадры, делая почти весь фильм собственноручно.

Тряпочки, аппликации, вышивки, камни, старые ковры — это было его страстью.

Он из всего делал спектакль. Например, в Тбилиси был вечер в Доме кино, посвященный режиссеру-документалисту Василию Катаняну и Инне Генц, специалисту по японскому кино, его жене. Но они были друзья Сережи! Параджанов декорировал этот вечер и сделал из него фейерверк: там были грузинские красавицы в шляпах и длинных вечерних платьях, которые просто сидели на сцене. Для украшения. Женщина за пианино сидела в такой же шляпе, а двух маленьких мальчиков Сережа одел в матроски, но не обыкновенные, а придуманные им самим. Так получился спектакль! Из ничего. И он всем запомнился!

Понимаю, что воспоминания современников ущербны и немножко узки. Например, когда читаешь воспоминания о Пушкине, то удивляешься — ну как же они не понимали, что рядом с ними живет гений, которому — изначально — прощается все! А они вспоминают какие-то мелкие, конкретные факты его жизни… Но в то же время, если бы не эти «конкретные» заметки, может быть, мы не сумели бы понять в более широком смысле и Пушкина. Чем конкретнее, детальнее воспоминания современников, тем они лучше фиксируют душу времени. Без обобщений и «расширенного понимания» — это уже некий второй этап. Поэтому мне и хочется вспоминать только какие-то конкретные вещи, которые я вижу абсолютно материально перед глазами, то, что врезалось и осталось в моей памяти.

Сергей Параджанов заразил своим маскарадом всех, кто с ним общался. Когда Катаняны приезжали в Тбилиси и шли к Сереже в гости, Инна — прибалтийка с немецким воспитанием, очень пунктуальная, дисциплинированная — шла в обычной английской юбке, в каком-нибудь буржуазном жакетике, но на голове непременно параджановская шляпа!

Меня иногда обвиняют в декоративности. Я обожаю наворот тканей, не сшитых, драпированных. Я очень люблю шляпы, но тут даже не в шляпах дело. А в том, чтобы уйти от скучного, запрограммированного быта, превратить жизнь немножко в игру, не то чтобы не всерьез к ней относиться, но не так драматически.