В глубине зеркал

ЮБИЛЕЙ СТРЕЛЕРА

В мае 1987 года в Милане праздновали юбилей Стрелера. Из московских он пригласил два спектакля Анатолия Эфроса под эгидой Театра на Таганке — «Вишневый сад» и «На дне». Много-много лет назад, когда Стрелер еще начинал, он поставил и «На дне», и «Вишневый сад». Причем к «Вишневому саду» он вернулся еще раз в начале семидесятых годов. Спектакль был декорирован белым цветом — и костюмы, и декорации. Очень красивый. Со знаменитой Валентиной Кортезе в главной роли.

Я отыграла несколько «Вишневых садов» и теперь сижу среди приглашенных на юбилее.

В «Пикколо Театро ди Милане», знаменитом театре Стрелера, три сцены. В день юбилея синхронно идут: на старой сцене — стрелеровский «Арлекин, слуга двух господ», на новой — эфросовское «На дне», а третья, главная, где собственно чествование, закрыта большим экраном, на который проецируются поздравления из Америки, Англии — со всего мира.

Ведет вечер сам Стрелер, у него два помощника — Микеле Плачидо, всемирно известный «Спрут», и их популярная телеведущая. Огромный амфитеатр, в центре — вертящийся круг.

На экране между поздравлениями время от времени показывается, как идут спектакли на двух других сценах. «Арлекин» завершается, мы видим на экране поклоны, и через десять минут все актеры в своих костюмах commedia dell’arte, в которых играли, приезжают, выбегают в круг и поздравляют мастера, потом разбегаются по ярусам. «На дне» идет дольше. В это время, поздравляя Стрелера, поет какая-то певица, про-должаются импровизированные поздравления. Вот и «На дне» кончается — мы опять видим поклоны на экране, — наши ночлежники тоже приезжают и поздравляют Стрелера вроде бы в игровых лохмотьях, но одна я заметила, что они каким-то образом успели переодеться…

Я сижу во втором ряду. Кругом одни знаменитости, рядом со мной Доминик Санда — точно такая же, как в своих фильмах, свежая и прелестная. Наконец заиграл вальс из «Вишневого сада» в постановке Стрелера, он подходит к Валентине Кортезе — прекрасной своей Раневской, выводит ее на середину и потом вдруг подходит к моему ряду (я сначала думала, что к Санда), хватает меня за руку и говорит: «Алла, идите!» Я от неожиданности растерялась, да еще у меня от долгого сидения ноги затекли…

И вот мы стоим с Валентиной Кортезе в центре круга. Две Раневские. Стрелер говорит: «Хочу слышать Чехова на русском». Только я стала про себя решать, какой монолог прочитать, как Валентина (эффектная, красивая, на голове всегда эффектно завязанная шаль) начинает с некоторым завыванием читать монолог Раневской. Естественно — на итальянском. Стрелер опять несколько раз повторяет, что хочет слышать Чехова на русском. Микеле Плачидо — мне на ухо: «Начинайте! Начинайте!» Едва я сумела открыть рот, как Кортезе опять — громко, с итальянским подвыванием — произносит чеховский текст. Тогда я бегу к своему креслу, хватаю шелковый черный, в розах, павловский платок, который еще никому не подарила, и быстро отдаю ей. Стрелер в это время молча ждет, потом машет рукой, арена раздвигается, и из гигантского люка медленно вырастает гигантский торт, а сверху, под музыку из какого-то их спектакля, спускается золотой ангел (живой мальчик!). И рекой льется шампанское…

Стрелер подходит ко мне и весьма недовольно спрашивает, почему я не прочитала монолог Раневской по-русски, как он просил. «Надо предупреждать», — говорю ему. Он: «Это не совсем хорошо для актрисы». Я: «Мы, русские, медленно ориентируемся».

Публика расходится по фойе и кулуарам. Огромный торт задвигают в угол сцены, и потом я краем глаза вижу, как около него стоит один грустный, толстый наш Гоша Ронинсон и ест торт, который, как в сказке, больше его роста.

Весь месяц я, если не играю, хожу или на спектакли Стре-лера, или на его репетиции. Тогда он ставил «Эльвиру» — пьесу о репетициях знаменитого Жуве с французской актрисой во время Второй мировой войны. Пьеса на двоих, сам Стрелер играет Жуве. В его ухо вставлен микрофончик, через который ему суфлер подает текст. Он его не запоминает. Так же играл потом и в спектаклях. Когда я его спросила, почему он не запоминает текст, из-за плохой ли памяти или это его принцип, он ответил, что запоминание текста его сковывает, и посоветовал мне читать стихи, даже если я знаю их наизусть, только с листа, как музыкант играет по нотам.

Со Стрелером мы разговариваем часто. 19 мая во время приема — проводов «Таганки» он спрашивает, почему у нас такой странный Гаев — такой простой русский мужик, который уж никак не мог проесть свой капитал на леденцах (у нас его играл чистокровный еврей Витя Штернберг); я рассказываю Стрелеру что-то про народников и про Голема на глиняных ногах — именно таким Гаева видел Эфрос. Стрелер хвалит меня и неожиданно прибавляет: «Хотите, поработаем вместе? На каком языке? Выучите итальянский, вот актриса, которая играет в «Слуге двух господ», немка, выучила итальянский и уже несколько лет работает с нами». Я отвечаю, что для меня это нереально, а вот если бы он приехал в Москву… Он подумал и сказал: «Может быть, если успею. Будем делать “Гедду Габлер”».

Через несколько дней было что-то вроде «круглого стола», на котором возник вопрос о разнице менталитетов, о том, как это сказывается, когда играют Чехова. «Вот у вас в спектакле, — говорю, — в сцене приезда Раневской, когда просят Варю принести кофе, все сидят и спокойно пьют кофе, как в кафе. Но ведь в три часа ночи «мамочка просит» кофе — это нечто экстраординарное. В России вообще тогда кофе употребляли мало, чаевничали. А тем более в такое время! Или сцена со шкафом. В спектакле Стрелера в шкафу хранятся детские игрушки брата и сестры — это очень хорошо! Но у Чехова «многоуважаемый шкаф» — совсем иное. Шкаф — это единственный предмет мебели, перевезенный в Ялту из Таганрога. В шутку его называли «многоуважаемый шкаф». В нем внизу стояло варенье в банках, а на верхних полках — религиозные книги отца, Павла Егоровича. Гаев говорит о шкафе, чтобы отвлечь сестру, ведь не успела она приехать, ей уже подают телеграммы из Парижа…»

Стрелер тогда был еще и директором Театра наций, устраивал поэтические вечера, на которых читали стихи представите пи разных стран Европы — от Франции, например, выступал Антуан Витез, из России он пригласил меня и Андрея Вознесенского, который по каким-то причинам не смог приехать, и я была одна.

Это он, Стрелер, поставил мне вечер на своей большой арене, сочинил мизансцену, установил мольберт, зажег свечу, посадил в первый ряд синхронную переводчицу (она переводила только мои комментарии).

В этой композиции Стрелера я и сейчас веду свои поэтические вечера.

Сам же он в тот вечер уехал в Париж и прислал мне оттуда письмо:

«Дорогая Алла Демидова!

Я должен быть сегодня вечером в Париже на встрече с президентами Миттераном и Гавелом. Мне бесконечно жаль, что я не могу Вас сегодня принять со всей любовью и неизменным уважением.

Тем не менее, наш театр в Вашем распоряжении.

До скорого свидания где-нибудь в Европе.

Ваш Джорджо Стрелер

Париж 19.3.1990».

К сожалению, мы так с ним больше и не встретились…